Возвращаясь из школы, Даня, как обычно, бросил сначала во двор портфель, потом перелез через ограду, сложенную из старого ракушечника. Поднял портфель и удивленно вытаращил глаза: на крыльце стояли сапоги! Громадные, начищенные до синевы и еще совсем новые. Над крыльцом витал крепкий запах кожи и сапожной ваксы, чуть-чуть отдающий керосином.

Даня с удовольствием втянул носом необычный запах и осторожно провел пальцем по круглому и сверкающему сапожному носку. На головке осталась матовая полоса, а палец оказался совершенно чистым. И тогда Даня понял, что эти сапоги не дяди Мишины: дядя Миша приезжал всегда в грязных сапогах, а если и чистил их, то чистил плохо.

Чьи же это сапоги?

Они могли принадлежать только незнакомому человеку. Может быть, какому-нибудь дальнему родственнику. Курортники-«дикари» в счет не шли: была уже поздняя осень, да и где это видано, чтобы курортники приезжали в сапогах?

А вдруг нашелся отец?! От этой неожиданной, потрясающей мысли Даня испуганно вздрогнул и даже присел на ступеньку. В самом деле, а вдруг… Хотя бабушка и говорила, что Данин отец непутевый и пропащий, что пропал он совсем и навсегда, но ведь чего только не случается. Нашелся же в прошлом году у Витькиной матери родной брат, который считался «без вести пропавшим» в войну. А вот через газету нашелся. Почем знать, может, и тут было какое-нибудь объявление в газете.

Вообще-то Даня не любил своего отца. Что это за отец, который все время где-то прячется и не пришлет даже открытки ко дню рождения? Но все равно взглянуть на него не мешало бы. А если он тут останется на несколько дней — показать его ребятам, всему классу. Не знакомить, а просто показать: «Вон идет мой отец». И чего-нибудь такое наврать, насчет Арктики, например, или Камчатки. А то надоело, что все его называют «бабушкиным сыном». Хотя это, конечно, и правильно.

Стоит ли заходить в дом? Может, лучше пойти погонять футбол до вечера, дождаться бабушки, и уж тогда пусть она сама все решает? Но ведь сегодня бабушка ушла на суточное дежурство.

На цыпочках Даня поднялся к порогу, приоткрыл дверь в сенцы и изумленно присел: прямо перед его носом на стене висела большая офицерская шинель с блестящими пуговицами и суконными зелеными погонами. Сосчитал звездочки: по три на каждом — старший лейтенант! Гость, да еще какой!

Он сидел в большой комнате, которую бабушка называла горницей, и брился перед старым настенным зеркалом. Электробритва шумела, и он, наверно, не услыхал, как Даня поздоровался, а увидел его в зеркале и обернулся.

— A-а, Даня пришел! Подожди, я сейчас.

«Откуда он меня знает?» — с приятным удивлением подумал Даня и присел на скамейку прямо у порога, положив на колени портфель. Он чувствовал себя стесненно и нерешительно, будто явился в гости, а не к себе домой.

Электробритва была красивая, с красным шнуром, только очень уж стрекотала. Как вентилятор в кафе «Волна». И еще Дане понравилась рубашка с погончиками («Вот бы и мне такую! Самая командирская форма для «Зарницы»).

— Ну давай знакомиться, — сказал офицер, закончив бритье и укладывая бритву в футляр. — Меня зовут Леонид Кузьмич, а хочешь — называй дядя Леня. Как тебе понравится.

— Нет, — сказал Даня. — Мне больше нравится «товарищ старший лейтенант». Можно так?

— Конечно, можно! — рассмеялся Леонид Кузьмич. — Но нежелательно. Ведь я теперь ваш жилец. И лучше нам называть друг друга по имени. Разве звучит, если я буду называть тебя не Даня, а «товарищ пионер»?

— Да, — согласился Даня. — Не звучит. Но у меня ведь тоже звание есть. Юнармейское — «сержант». Видите, нашивка на рукаве? Я в «Зарнице» командир взвода.

— Вот как? Это хорошо. Значит, у нас с тобой наверняка получится командирский контакт. Как ты считаешь?

— Конечно, получится, — сказал Даня и подумал, что во всем этом наверняка будет и некоторое неудобство: жить рядом со старшим по званию не очень-то вольготно. — Разрешите мне раздеться, товарищ старший лейтенант?

— Раздевайся, сержант. И приступай к обеду. Бабушка сказала, что борщ и курица в холодильнике, в прихожей.

— Мы их называем сенцы.

— Ну, значит, в сенцах. Разогревай обед и действуй. Я уже пообедал в столовой. Выйду во двор, покурю.

Раздеваясь, Даня с неодобрением косился на старшего лейтенанта, который расхаживал по комнате в шлепанцах и в каких-то пестрых носках. Все это здорово не вязалось, не соответствовало зеленым брюкам галифе и вообще ужасно портило военную внешность нового жильца.

— А почему ваши сапоги на крыльце?

— Проветриваются. Я их только что почистил.

— А я бы свои сапоги не снимал, — сказал Даня. — Я бы ходил в них все время.

— Не думаю, — усмехнулся Леонид Кузьмич. — Военные сапоги штука, брат, тяжелая. Да еще попробуй полазь в них по горам. Ноги потом гудят.

— А зачем вы лазаете по горам?

— Служба.

— А я бы по горам не лазил. Я бы пошел служить в военные летчики. Сел себе в самолет, включил мотор — и в небо. Хорошо!

— Не те времена, — насмешливо сказал Леонид Кузьмич. — Это раньше так было, сержант Даня. А теперь, прежде чем сесть в самолет, тебя полчаса будут зашнуровывать. Затянут так, что кости трещат.

— Как это затянут? Во что?

— В высотный скафандр. Ладно, ладно, все вопросы потом! У тебя по распорядку сейчас обед, вот и обедай.

Леонид Кузьмич вышел, а Даня долго еще не мог успокоиться: надо же, как ему повезло с новым жильцом! Старший лейтенант и, наверное, какой-нибудь горный егерь, если по горам лазает. Жалко, что нельзя у него подробно порасспросить про службу, — ничего не расскажет, потому что военная тайна. А может, все-таки попробовать спросить, будто бы невзначай?

Интересно, надолго он к ним? Вот было бы здорово, если б на всю зиму! Это не то что всякие прочие жильцы-пляжники со своими надувными матрацами, шортами, пластмассовыми бидонами, с вечерними выпивками во дворе и крикливыми песнями под гитару.

Даня восхищенно осмотрел офицерскую тужурку, повешеную на спинку стула, новенький фибровый чемодан, кожаную полевую сумку, потрогал, приоткрыл футляр электробритвы. Небольшой, но стоящий багаж. Разве сравнить с разноцветными тряпками курортниц, которые они развешивают по всем гвоздям, спинкам и вешалкам, несмотря на ворчание бабушки? А главное — как хорошо пахнет в комнате: кожей, табаком и немножко одеколоном. От запаха вся бабушкина старая мебель кажется новее, солиднее, и комната преобразилась.

Даня присвистнул от удовольствия, представив, как завтра ему станут завидовать все ребята.

На Данином столе в соседней комнате лежало треугольное письмо — бабушка всегда, уходя на работу в санаторий, оставляла для Дани такие треугольнички, сделанные из тетрадных листов. Она научилась их делать еще в войну, когда служила зенитчицей на Северо-Западном фронте.

«Данилка! Я дежурю до восьми утра. Наш дорогой гость пусть спит на моей кровати — простыни я оставила под подушкой. Не вздумай ему мешать, веди себя хорошо. Бабушка».

Письмо Дане не понравилось, и он сердито сунул его в книгу. Подумаешь, какие строгие предупреждения! Как будто одна бабушка умеет вежливо обходиться со своими отдыхающими, а Даня только и делает, что всем грубит. Да он, если честно признаться, ни одному постояльцу, ни одной пляжнице не сказал плохого слова. А сколько их тут перебывало, да еще каких привередливых! Даня вообще предпочитал не иметь с ними никаких дел, и, хотя его не раз пытались соблазнить всякими сладостями, он не клевал на такие зряшные «удочки» — у него летом и без того хватало своих забот и радостей. Море, скалы, гроты, крабы, бычки, акваланги, рыбачьи моторки — да мало ли других развлечений в приморском курортном городке! К тому же местные ребята пляжников вообще недолюбливали, презрительно называя «скобарями» за их назойливость, бестолковость и неопрятность. Толковые люди попадались среди них редко.

Другое дело — старший лейтенант, да еще такого внушительного спортивного вида — крепкий дядечка. Сразу видно: настоящий мужчина. Только вот непонятно, с чего это вдруг бабушка разрешила ему спать на свой кровати? Обычно она никогда не делала этого, и, как только появлялись жильцы, кровать непременно переносили в Данину комнату. Помнится, бабушка не разрешила спать на своей кровати даже заслуженной артистке, балерине из Киева. А теперь почему-то сама приказывает: «Пусть спит на моей кровати…»

И потом что это значит: «наш дорогой гость»? Он ведь не бабушкин племянник и даже не дальний родственник. Это родственников называют «дорогими гостями». А может быть, старший лейтенант больше, чем другие, заплатил за комнату, и оттого бабушка называет его «дорогим»? Скорее всего так оно и есть. Жаль, что утром Дани не было дома: он бы подсказал, шепнул бы на ухо бабушке, что нехорошо брать высокую плату с военного человека, который без устали ходит и ходит по горам.

* * *

С официальными званиями у них, в общем-то, не получилось. После обеда, когда Даня делал уроки, они еще два-три раза назвали друг друга «сержант» и «старший лейтенант», и то только потому, что Дане так было удобнее выспрашивать подсказки к задачкам по арифметике (Даня сразу сообразил насчет этого: попробуй откажись, если к тебе обращаются официально!).

А между тем сам он всякий раз неловко ерзал на стуле, услыхав обращенное к нему слово «сержант». Дело в том, что Даня еще при встрече немножко приврал: на самом деле он был вовсе не сержант, а «младший сержант», и хорошо, что Леонид Кузьмич до сих пор не обратил внимания на его нарукавные нашивки (их было две, а не три!). К тому же Даня числился в отряде не командиром взвода — тут он тоже приврал, — а старшим барабанщиком, которому, правда, полагалось иметь две полоски на рукаве. Тем более что другого такого барабанщика в школе не было: один Даня умел так лихо и четко выдавать «дробь», выбивать «зарю» и «подъем флага». А уж о «походном марше» нечего было и говорить.

Даня должен был вечером отправиться в Крабью бухту, где затевалась очередная баталия с «высадкой десанта и захватом форта». Но не пошел, остался сидеть на теплом крылечке рядом со старшим лейтенантом Леонидом Кузьмичом. Ребята за забором долго свистели, вызывая Даню; наконец, среди жухлого плюша показалась физиономия Родьки Ляхновского и мгновенно исчезла. Потом Даня еще раз увидел Родьку на заборе уже ближе к крыльцу: тот глядел с таким изумлением, будто увидел во дворе по меньшей мере слона, прыгающего через веревочку.

Даня нарочно подсел поближе к старшему лейтенанту, эдак по-приятельски привалился к его боку, и они вдвоем стали глядеть на звезды.

Звезд было много, особенно над побережьем, над сумрачными увалами гор, где небо уже сделалось глубоким и черным. А над морем небо казалось светло-полосатым, похожим на вылинявшую тельняшку, и полосы эти начинались у самой воды, будто кто-то растушевывал, размазывал снизу вверх густо-синие всплески морской зыби.

Дане было тепло и уютно, дымок от сигареты Леонида Кузьмича приятно пощипывал глаза.

— Дядя Леня, а почему звезды так рассыпаны? По кучкам. Там вон кучка, там и там. А почему не везде поровну?

— А там свои миры, Даня, — сказал Леонид Кузьмич. — Так вот вместе им, наверно, теплее… А нам удобнее ориентироваться по ним. Каждая кучка — это созвездие.

У всех созвездий, оказывается, были удивительные и красивые названия: Андромеда, Орион, Стрелец, Кассиопея, Козерог, Гончие Псы… Этих псов Даня так отчетливо представил, что даже поежился от страха: мчатся в морозной тьме, распластав хищные тела, длинноногие зубастые псы, тяжело дышат, высунув красные языки.

— Страшно… — сказал Даня. — А вы ночью по горам тоже ходите?

— Иногда, — сказал Леонид Кузьмич. — Если бывает срочное задание. Или, например, при перебазировании.

— А зачем вы по горам ходите? — по возможности равнодушно спросил Даня и насторожился: ответит или не ответит? Ведь, наверное, тут-то и была военная тайна.

Однако Леонид Кузьмич ответил и даже рассказал о своих военных делах подробно. Они оказались к тому же не просто военные, а военно-топографические. Вместе с другими топографами — офицерами и солдатами Леонид Кузьмич ходил по Северному Уралу и делал топографическую съемку местности при помощи триангуляции — так называется метод засечки какого-нибудь места из трех разных точек. Потом это место «привязывают» к координатам и, когда таких «привязанных» мест набирается много, Леонид Кузьмич составляет карту. Зачем карта?? Да вот хотя бы для школьных занятий, чтобы на ней показывать, где какой город или откуда и куда текут реки. Кроме того, карта нужна и на тот случай, если предстоит путешествие: взглянул на нее, промерил свой маршрут и сразу прикинул, сколько часов придется идти, ехать, сколько продуктов следует взять на дорогу. Конечно, они, военные топографы, карты составляют не такие, как в школе, а очень подробные и точные, чтобы потом, если вдруг понадобится, по этим картам можно было безошибочно спланировать бой, провести полк солдат, колонну танков, надежно разместить ракетную позицию, а то и нанести красным карандашом полетные курсы военных самолетов.

Почему они ходят пешком? Ну, не всегда только пешком. У них имеются и вертолеты, и автомобили-вездеходы, и транспортеры-амфибии. Для передислокации и снабжения. А вот что касается съемки, то тут только на своих двоих, потому что работа эта кропотливая, ответственная, дотошная, все приходится мерить шагами и метрами. И не только горы. Степи, пески, таежные чащи — все повидали эти яловые сапоги.

— Да… — уважительно, с сочувствием протянул Даня… — Трудная у вас служба, дядя Леня. А сапог хоть вам хватает? Выдают?

— Выдают, — сказал Леонид Кузьмич. — Пару на год. А через каждые два года дают еще хромовые сапоги. Но в них ведь в тайге не походишь.

— Конечно, — согласился Даня. — Эти лучше. Покрепче. А почему они называются яловыми?

— По товару, из которого сделаны. Кожа на них коровья, стало быть, яловая.

Внизу на прибрежной косе вспыхнула гирлянда ночных фонарей, у ресторана «Поплавок» упали на воду разноцветные блики из освещенных окон — Даня любил наблюдать, как по вечерам эти огоньки качаются в волнах в такт музыке.

Где-то там, левее, в таинственной черноте бухты, среди ослизлых, пропахших морем камней трещат сейчас «автоматы», а Родька в старой отцовской мичманке истошно орет «полундра!», увлекая в атаку пацанов с Тополевой улицы. Потом они будут жечь костер в гроте, сушить промокшие штаны, жарить на углях крабов и ругать Даню, называть его «салагой» и «дохлым бичом». Ну и пускай ругают. Все-таки ему здесь интереснее.

Разве не приятно посидеть бок о бок с бывалым человеком, который пешком исходил целое государство? Да и не так уж часто приходится вести деловой мужской разговор, в котором каждое слово полно значительности и веского смысла.

— А моя мама геолог, — вздохнул Даня. — Бабушка называет ее «геологиня». Она сейчас работает в Манты-Хансийском округе. Это на Севере.

— Ханты-Мансийском, — поправил Леонид Кузьмич и потрепал Даню по макушке, положив ему на голову теплую ладонь. — Она ведь тоже скоро в отпуск приезжает?

— Приезжает, — удивился Даня, уловив в голосе Леонида Кузьмича какую-то новую интонацию. — А вы откуда знаете? Вам бабушка сказала? Верно?

— Верно.

— Она всегда в отпуск приезжает осенью или зимой. Бабушка говорит, что у мамы все не как у людей: люди отдыхают летом, а зимой работают. А у геологов — наоборот.

— Вот и у нас тоже так, — сказал Леонид Кузьмич.

Даня блаженно сожмурился, представив приезд матери: два распахнутых чемодана, полных всяких соблазнительных вещей, пестрых коробок и целлофановых пакетов. Особенно хорошо в первые дни: ему все время примеряют новые рубашки, ботинки, костюмчики и совсем не заставляют делать уроки. Бабушка достает из сундука любимую мамину медвежью шкуру и стелет ее на пол у кровати, а мама целыми днями читает книги, курит сигареты и ходит в красивых домашних туфлях с загнутыми носками, которые называются «багдадский вор».

А как же будет теперь, когда в доме живет чужой человек? Пусть даже хороший, но ведь чужой, совершенно посторонний…

Даня беспокойно завозился на ступеньке: почему же бабушка не подумала об этом?

— Тебе холодно? — спросил Леонид Кузьмич.

— Нет, — сказал Даня. — Это я так — ногу отсидел… А вы долго у нас будете жить, дядя Леня?

— Да как тебе сказать… Наверно, месяц. Отпуск у меня на тридцать пять суток.

Долго, решил Даня. Это и хорошо и плохо. Где же будет спать мама, ведь бабушкина кровать занята? Нет уж, лучше не думать — пусть разбираются и решают сами взрослые. В конце концов это не его дело.

— Вообще-то вам здесь будет скучно, — сказал Даня. — Ни позагорать, ни искупаться. Порыбачить, конечно, можно. Только у меня снасть неважная: на бычка. Если хотите, могу с ребятами поговорить, спиннинг достанем.

— Нет, зачем же, Даня. Лучше, пожалуй, купить. У вас, наверно, есть рыболовный магазин?

— Есть. Называется «Охота и спорт». Там попадаются хорошие снасти, стоящие, — сказал Даня и подумал, что так даже лучше: не придется выпрашивать у Родьки спиннинг.

— Вот и отлично. Завтра же мы с тобой туда и сходим. Не возражаешь?

— Так завтра же воскресенье — магазины не работают.

— Ах да! Я и забыл, — рассмеялся Леонид Кузьмич. — Ну, да не беда: ты мне покажешь, где этот магазин находится. А удочки на витрине пока посмотрим. Посоветуешь, какую купить.

— Это можно, — кивнул Даня.

Они сидели на крыльце долго, допоздна, и говорили про многие увлекательные дела: про космические корабли и ракеты, про танки, которые под водой форсируют реки, про таежных зверей и птиц, про полярное сияние и горячий ветер пустыни «афганец», про рыбу «маринку» с ядовитой головой и про то, как делаются сани, на которых зимой и летом ездят на оленях в ямальской тундре. Правда, Даня больше слушал, чем говорил, но ему все это очень нравилось, и еще нравилось, что Леонид Кузьмич нисколько не расспрашивал про учебу, не выпытывал, почему это у него тройка по арифметике, как непременно поступали все взрослые, с которыми Дане приходилось встречаться раньше.

Они сидели и спокойно беседовали, и каждый из них мог одинаково вежливо встать и сказать: «Не пора ли идти спать?» Но они этого не говорили, так как считали разговор интересным и важным, а со сном в таких случаях всегда можно повременить.

Даня с сожалением думал, что все-таки радость его оказалась преждевременной и неполной и что если бывают две радости, то приходится выбирать одну из них, потому что другая будет мешать первой. Наверно, обе они не вмещаются в Данином доме, и, когда приедет мама, старшему лейтенанту придется подыскивать новую квартиру. Это не трудно: стоит только объявить в классе, и любой из ребят уведет Леонида Кузьмича к себе. И тогда, наоборот, Даня им будет завидовать. Ну почему так получается?..

* * *

У Дани лицо до обидного круглое. Дядя Миша — мамин брат, приезжая в гости и подвыпив, всякий раз подзывал к себе Даню, больно давил пальцем на кончик носа и говорил, что, ежели в данную точку поставить ножку циркуля и сделать оборот, получится идеальная окружность: вот такое было у Дани лицо. Дядю Мишу Даня не то чтобы не любил — дядя Миша просто был для него скучным человеком, который ничем не интересовался, кроме своих землемерных дел. Он говорил, что «жизнь и людей меряет только на свой аршин» и никаких других измерений не желает знать.

Именно из-за круглой физиономии ребята прозвали Даню Луной. И хотя прозвище, в общем-то, было необидным, Дане оно не нравилось. Он считал, что лучше быть Камбалой, как Витька Певцов, или даже Малявкой, как Генчик Мавродий. Правда, после того как на Луну запустили космическую ракету, Даня стал терпимее относиться к своему прозвищу.

Только маме Данино лицо нравилось. Хотя ей оно напоминало не луну, а почему-то солнце. «Солнышко», «солнцеликий» — так она называла Даню в своих редких письмах. И еще она говорила, что лицо у него «лучистое», «излучающее радость бытия». Это все было не очень понятно, и потому Даня довольно снисходительно относился к восторженным материнским словам.

Даню необычайно поразило, когда назавтра Леонид Кузьмич, заглянув в комнату, разбудил его словами:

— Подъем, солнцеликий!

Даня мигом вскочил, уселся на постели и, протирая глаза, мучительно старался сообразить: почему? Почему он так назвал его? И, наконец, кажется, понял.

— Значит, бабушка уже пришла?

— Нет, — сказал Леонид Кузьмич. — Еще не пришла. Но скоро придет. А к ее приходу мы должны быть в состоянии полной готовности. Так что вставай.

Даня чувствовал, что настроение его совсем испортилось. И только из-за одного этого слова. Неужели даже незнакомому человеку это сразу бросается в глаза? Он, наверно, похож на головастых уродцев, которых рисуют на асфальте девчонки-первоклассницы.

Одеваясь, Даня угрюмо сопел, и потом, когда они вдвоем умывались во дворе под старинным бронзовым рукомойником, он не проронил ни слова, исподлобья поглядывая на мускулы Леонида Кузьмича. Единственное, что его немного отвлекло и заинтересовало, так это большое мохнатое полотенце гостя, разрисованное яркими диковинными птицами. Но и на него Даня взглянул только краешком глаза, тут же недовольно отвернувшись.

— Что-то ты не в воскресном настроении сегодня, — прищурился Леонид Кузьмич. — Явно отсутствует бодрость духа. Уж не заболел ли?

— Не… — уныло протянул Даня.

— Ну тогда, значит, обиделся на меня. За что?

Даня сконфуженно помедлил, делая вид, что занят обтиранием. На самом деле он думал, как ответить: честно и прямо или схитрить, сослаться на какой-нибудь пустяк? Вообще-то у них намечается дружба, а при дружбе обманывать нельзя. Кроме того, не стоило обострять отношения еще и потому, что после завтрака предстояла совместная прогулка, а это было делом очень заманчивым.

— Вы меня так не называйте, дядя Леня… — пробубнил Даня, стараясь не глядеть ему в глаза: — Ну, этим словом…

— Солнцеликий?

— Ну да…

— Чудак человек! — весело рассмеялся Леонид Кузьмич. — Да это же прекрасное слово! Поэтическое. Если хочешь знать, в Древнем Египте так имел право называться только фараон. А у ацтеков — сам бог. А тебе не нравится?

— А мне не нравится, — сухо сказал Даня. Ему в самом деле нисколько не нравилось это слово, придуманное мамой. Но ей простительно, она его мать, а что будет, если все станут ехидно величать его таким образом?

— И Древний Египет мне не нравится, — уже более миролюбиво продолжал Даня. — Там палками заставляли людей строить каменные пирамиды. Держали их голыми и кормили одним чесноком.

— Откуда ты это знаешь?

— Мне Сема рассказывал. У него по истории пятерка.

— Ладно! — Леонид Кузьмич дружески похлопал Даню. — Раз такое дело, — беру это слово назад. Согласен?

— Согласен.

— Вот и порядок. А теперь пойдем готовить завтрак.

Раньше Даня никогда не предполагал, что приготовление яичницы (которую, кстати, он не любил) может оказаться таким веселым, хлопотным и занимательным делом. Сначала Даня хихикал, глядя на цветастый бабушкин передник, в котором Леонид Кузьмич суетился у плиты, поджаривая лук. Однако вскоре сам захотел попробовать так же ловко ножом колоть пополам яйца и изящным жестом выливать их на шипящую сковородку. У него получалось неплохо, правда, потом пришлось снова идти мыться.

Они очень торопились к приходу бабушки. Хотя могли и не торопиться, потому что она, как оказалось, после работы зашла еще на базар и домой явилась на час позже с полной сеткой продуктов. Даня с гордостью ей объяснил, как они тут старались, и первым уселся за стол: ему не терпелось попробовать, что же такое они настряпали.

Яичница всем очень понравилась, и это окончательно привело Даню в превосходное настроение.

— Ну как тут наш Данилка? — лукаво улыбаясь, спросила бабушка. — Не мешал он вам, не проказничал?

— Ну что вы! — замахал руками Леонид Кузьмич. — У нас с ним сразу же наладился командирский контакт. И вообще Даня вдумчивый парень.

«Вдумчивый» — это хорошо, решил Даня и в знак уважения чуть заметно подмигнул Леониду Кузьмичу. Вдумчивый — значит, думающий, сообразительный человек. Это он такой, Даня. Вот уж действительно хорошее слово, даром что не поэтическое. Что толку, если слово хоть и поэтическое, да обидное!

Когда час спустя они с Леонидом Кузьмичом вышли из ворот, Даня выглядел настоящим щеголем. На нем был синий в полоску костюмчик, на голове — малиновый берет с белым помпоном. Через плечо Даня повесил фотоаппарат «Смена», подаренный в прошлом году мамой. Правда, у фотоаппарата не работал затвор, зато футляр и ремешок были кожаными и имели солидный вид.

Леонид Кузьмич тоже выглядел красиво в своей отглаженной офицерской форме с разноцветной орденской колодкой на тужурке и золотисто-голубым значком военного специалиста первого класса.

По гранитным плитам тротуара они не спеша спустились на Курортный бульвар, и здесь Леонид Кузьмич взял Даню за руку, чтобы тот не потерялся в пестрой толпе. От Дани не ускользнуло, что многие встречные обращали на них внимание, даже иногда оборачивались, а две девчонки в джинсах остановились и пошептались, глядя им вслед. Ему было очень приятно, что высокого загорелого офицера все наверняка принимают за его собственного отца, и от этой мысли круглое лицо Дани радостно розовело, а рука, удобно лежащая в большой и твердой ладони Леонида Кузьмича, делалась горячей и влажной.

Даня вспомнил, как полмесяца назад в такой же солнечный день они вдвоем с бабушкой ходили на фестиваль закрытия курортного сезона. Тогда тоже было интересно, но ведь за все время никто ни разу не посмотрел на них, никто на заметил на голове Дани великолепный малиновый берет. Вот что значит иметь выдающегося спутника!

Они дважды пили газированную воду, дважды ели мороженое на набережной.

Потом с полчаса стояли у витрины спортивного магазина, деловито и придирчиво обсуждая достоинства разных рыболовных снастей: лесок, катушек, крючков, блесен. Вот только удилищ тут не было (в магазине-то они имелись, но были очень длинными и не помещались в витрине). Леонид Кузьмич внимательно слушал Данины советы, не спорил и соглашался со всем. Впрочем, это Даню не удивляло: любой приезжий взрослый рыбак всегда подробно расспрашивал местных пацанов, прежде чем отправиться на первую рыбалку.

Словом, все было здорово. Лишь одно беспокоило Даню: сколько он ни смотрел, ни приглядывался, им ни разу не попался ни один знакомый мальчишка. Можно представить, какое впечатление произвел бы на них Даня, рука об руку гуляющий со старшим лейтенантом, запросто пьющий с ним газировку и на равных выбирающий спиннинги в витрине магазина!

Но ребят, к сожалению, не было. Наверно, с утра вся Родькина ватага опять отправилась на Гренадерский мыс добывать мидии. Или скорее всего ушли на баркасах на Песчаную банку.

Самые потрясающие события развернулись в тире. Они чуть было не прошли мимо, но Даня нарочно остановился и будто бы стал перешнуровывать ботинок. Тут Леонид Кузьмич заметил вывеску и предложил пострелять.

Они стреляли целый час и простреляли только один рубль! Если бы Дане кто-нибудь рассказал, он ни за что не поверил бы — такого не бывает. А с ними вот случилось.

Сначала Леонид Кузьмич взял зарядов на рубль: пятнадцать пуль для призовой стрельбы — себе, а пять оставшихся отдал Дане. Конечно, Даня свои сразу же просадил в «молоко», а Леонид Кузьмич все пятнадцать положил в «яблочко» и получил приз — детский надувной спасательный круг в виде глазастого гуся. Круг этот им обоим был ни к чему: они умели плавать, и тогда служитель тира предложил обменять его на новые заряды. Они согласились и стали палить без всякой экономии — у Дани в кармане лежала целая горсть этих пуль с кисточкой.

А Леонид Кузьмич опять заработал приз: керамическую вазу с полиэтиленовой розой. Вазу они тоже решили обменять и продолжали стрельбу, пока аж не надоело. Все, кто был в тире, их хвалили и смеялись, а усатый служитель, кисло улыбаясь, говорил, что «это похоже на сказку про белого бычка». Но какая там сказка, когда они за час получили три приза, а у Дани от азарта по спине текли ручейки пота!

Когда они выходили, Даню у самых дверей кто-то дернул за рукав.

— Данька, привет!

Это был Сашка Литвинов, сын завуча, в общем-то парнишка ничего, только заносчивый. Он имел второй спортивный разряд по гимнастике, очень гордился этим, но держался в стороне от ребячьих ватаг. Ему приходилось много тренироваться.

— Здорово, — сказал Даня и по глазам Сашки понял, что тот станет сейчас просить денег взаймы — копеек двадцать, чтобы пострелять. Денег у Дани не было, зато в кармане еще осталось немного пуль. — Держи. Тут девять штук.

Саша взял пули, сказал спасибо и спросил, кивнув на стоящего в дверях Леонида Кузьмича.

— Отец приехал?

— Отец, — небрежно сказал Даня. — В краткосрочный отпуск.

Литвинов восхищенно прищелкнул языком, показал большой палец: «Во какой у тебя отец!» — и побежал к барьеру.

Слепящий свет на улице словно отрезвил Даню: только тут он сообразил, что минуту назад сделал непоправимое, соврав Сашке насчет Леонида Кузьмича. Что же он наделал! Ведь завтра это станет известно всей школе, его начнут расспрашивать, поздравлять (нашелся отец!), а когда все выяснится, станут смеяться над ним. Надо бы сейчас же вернуться и объяснить Сашке все. Сказать, что просто натрепался и не стоит это принимать всерьез.

— Ты куда? — остановил его Леонид Кузьмич. — Забыл что-нибудь?

— Да, понимаете… Надо поговорить с дружком. Кое-что сказать…

— Ты же с ним только что говорил! Да к нему сейчас и не пробиться: видишь, какая толпа у барьера. Пошли, пошли, Даня. Завтра в школе увидишь и поговоришь.

Леонид Кузьмич взял его за руку, и они зашагали по бульвару, усыпанному желтыми кленовыми листьями. Теперь его рука показалась не широкой и теплой, как утром, а сухой, твердой и цепкой, сильной рукой, из которой вряд ли удастся вырвать свою. Об этом, пожалуй, не стоило и думать.

* * *

В большой комнате, где спал Леонид Кузьмич, пробило двенадцать. Прошло уже два часа, как Даня лег. Он ворочался на своем жестком диване и не мог уснуть. Он думал о прошедшем дне, о завтрашнем разговоре с Сашкой Литвиновым и о том, что Сашка наверняка станет ломаться, набивать цену и потребует за свое молчание что-нибудь: например, кошелек с секретным замком или щербатую греческую амфору-консерву, которая есть только у Дани.

Дане нисколько не жалко ни кошелька, ни амфоры. Но ему было обидно. И самое страшное, непонятное состояло в том, что ведь, в сущности, никто ему слова не сказал плохого. Наоборот, он сам сказал всего лишь слово, которым поставил себя в такое дурацкое положение.

Он думал о том, что знает теперь многое, чего не знают другие ребята. Он вдруг понял, что человеческий мир, оказывается, делится на людей «родных» и «неродных». И те отдельно, и другие отдельно, как, например, во время юнармейской игры, когда школьную дружину разбивают на «синих» и «красных». Но там, если очень захочешь и если хорошенько попросить старшую пионервожатую, можно из одних перейти в другие. А здесь это просто невозможно. И если ты попытаешься сам причислить себя к другим, перейти из «одних» в «другие», то обидишь себя и других, да еще сделаешься посмешищем.

Зачем и кто придумал такое несправедливое разделение? Пусть бы все люди были одинаковые, чтобы можно было с любым пойти погулять, называть отцом, братом или сестрой, каждого, кого захочешь. Тогда не было бы таких, как Родька, который вечно хвастается своим отцом — капитаном буксира и приводит старшего брата на помощь всякий раз, когда надо кого-нибудь поколотить.

А что, если не просить Сашку, не унижаться перед ним, а завтра утром по-честному поговорить с дядей Леней? Выбрать момент, когда не будет рядом бабушки (ну, скажем, у рукомойника), и рассказать ему все. Он умный и добрый человек. Да, но ведь получится, что Даня напрашивается к нему в сыновья… А собственный сын — это тебе не канарейка и даже не бульдог: за него надо расписываться в школьном дневнике, а если уедешь, посылать денежные переводы. Зачем это нужно Леониду Кузьмичу? Да он, в конце концов, если пожелает, может завести себе настоящего сына. А вот попробуй приобрести отца!

Конечно, Леонид Кузьмич его внимательно выслушает, в затруднении почешет переносицу и… придумает какой-нибудь предлог, чтобы не брать его с собой на Северный Урал. Ну, например, скажет, что у Дани нет своих яловых сапог — кто же ходит по таежным горам в сандалиях?

Трудно человеку, если нет у него настоящего друга — не с кем посоветоваться… Даня перебрал в уме всех знакомых ребят и с огорчением понял, что ни один из них не подходит на роль советчика. Вот разве только Сема Мамонтов из шестого класса «Б», Данин сосед. Он не раз заступался за Даню и, хотя был сильнее и старше, превосходства своего перед Даней никогда не подчеркивал. Но и он не годился в советчики: слишком нерешительный человек. Будет жевать губами, тянуть свое обычное «надо подумать», «надо посмотреть»… А когда тут думать, если завтра с утра Сашка принесет в класс сногсшибательную новость, напишет ее на доске, как делает свои объявления пионервожатая Соня: «Вним! Даня нашел отца!» Ужас, что произойдет!

Надо пораньше прийти в школу, перехватить Сашку, решительно объясниться с ним — вот что надо сделать.

Спал Даня беспокойно, и ему снились такие же беспокойные сны, короткие, как мультфильмы. Он все время что-нибудь терял, и, когда бросался на поиски, опять терял что-нибудь другое: то берет, то шариковую авторучку, то портфель со всеми тетрадями и книжками. В конце концов Даня понял, что потери эти неспроста: кто-то идет за ним и все «организует». А рассмотреть этого человека Даня никак не мог, потому что не мог обернуться — не поворачивалась шея. Она была такой же тяжелой и чужой, какой казалась в прошлом году запечатанная в гипс сломанная левая рука.

Утром Даня проснулся с головной болью, шея у него действительно не поворачивалась: словно накрепко заклинило. Охая, бабушка растирала шею немецким «Випрококсом» со змеиным ядом, которым, говорят, спортсмены перед соревнованиями массируют свои мышцы и которым бабушка спасалась от суставного ревматизма. Однако Дане «Випрококс» не помог. От него только пекло шею, как от осиного укуса.

Леонид Кузьмич посоветовал Дане совсем не ходить сегодня в школу, а вызвать доктора и получить освобождение по состоянию здоровья. Но Даня с ужасом покосился на него, схватил портфель и пулей вылетел на крыльцо; ему нельзя было даже опаздывать! Ни в коем случае!

В школу он прибежал за полчаса до начала уроков. Коридоры были пустынны, и по ним гуляли сквозняки. Только некрасивые отличницы из старших классов уже торчали у треснувшего трюмо в раздевалке и ожесточенно скребли волосы алюминиевыми расческами.

Даня разделся и прикинул: где бы лучше стать? У колонны в вестибюле нельзя — тут сплошные сквозняки, а у него и так «заклинило» шею. Лучше постоять в углу между раздевалкой и туалетом. Здесь на него никто не обратит внимания.

Прошло десять, пятнадцать минут — Даня поглядывал на круглые электрические часы, а Сашки Литвинова все не было. Не появлялся и завуч Викентий Андреевич, Сашкин отец. Даня начал уже беспокоиться: а не прошли ли они в другую дверь? Однако других дверей в школе не было, Даня отлично знал это. Да и стоять надоело: к нему все время приставали с расспросами: чего стоишь и почему перевязана шея?

Наконец показалась высокая прямая фигура завуча. Обычно рядом с ним важно вышагивал Сашка со скучным, сонным выражением на лице. Сейчас Сашки не было. Неужели прошмыгнул раньше?

Викентий Андреевич поговорил о чем-то с техничкой, медленно огляделся, поблескивая строгими стеклами очков, и стал подниматься по лестнице на второй этаж.

Тогда Даня сорвался с места и в два-три прыжка догнал его.

— Здравствуйте, Викентий Андреевич!

— Здравствуйте, — тот остановился и, приподняв очки, прищурился. — А, это ты, Даня! Слушаю тебя, голубчик.

— Вы не скажете, где Саша?

— Он тебе нужен?

— Да, очень.

— Придется тебе потерпеть, голубчик. Саши не будет четыре дня. Сегодня в десять ноль-ноль он уезжает в Керчь на соревнование. Будет, как говорят спортсмены, оспаривать призовое место. Ну, а ты, конечно, за него «болеешь»?

— Конечно. Еще как! — с искренней радостью крикнул Даня и стремглав кинулся по лестнице.

Только у дверей своего класса он понял, что радоваться, собственно, нечему. Он просто получил отсрочку на четыре дня, а потом все равно придется уговаривать Сашку. А если он еще получит на соревнованиях какой-нибудь приз, то обязательно возгордится, и говорить с ним будет труднее. Ну ничего, надо только заранее узнать, когда Сашка возвращается, и прийти к нему прямо домой.

Уроки прошли в общем неплохо. Домашнее задание по арифметике у него на этот раз оказалось выполненным на четверку, по естествознанию учительница хотела было спросить Даню, но, увидев завязанное горло, посадила на место и посоветовала полоскание из сушеной ромашки. Что касается рисования, то Даня получил очередную пятерку в журнале, дневнике и в своем альбоме, нарисовав военного человека в тяжелых сапогах и с рюкзаком за спиной, шагающего по маленьким горам, утыканным елками. Учительница сразу поняла, что на самом деле горы очень большие, но они такими видятся потому, что составляют фон, а на первом плане изображен человек. Все это называется видовой перспективой, которую Даня умеет представлять, поэтому она ставит ему заслуженную отличную оценку.

Правда, на переменах Даня пережил немало неприятных минут, особенно на первой. Едва прозвенел звонок, как к нему кинулся Родька Ляхновский с приятелями, они стали тормошить его и засыпать вопросами: что за офицер был на крыльце, ракетчик он или связист, как его зовут, не родственник ли Дане и вообще почему он здесь оказался? Даня лишь растерянно мычал, потом как-то неожиданно для себя невнятно захрипел и вдруг сообразил, что именно в этом и состоит спасение: страдальчески морщась и тыча пальцем в бинт на шее, Даня так расхрипелся, что даже Родька посочувствовал и, махнув рукой, отступился.

На других переменах было уже легче: Даня удалялся в буфет, и ему как больному буфетчица выдавала без очереди стакан горячего чая с лимоном.

Неприятность все-таки подстерегла Даню. Как раз тогда, когда прозвенел последний звонок и Даня облегченно вздохнул. Но самое трудное только начиналось!

Едва учительница вышла в дверь, как в классе появилась пионервожатая Соня Лидкина, усадила всех на места, деловито оглядела ребят.

— Четвертый отряд! Ваш девиз!

Ребятам свой девиз нравился: он был, пожалуй, лучшим в дружине, поэтому после глубокого вдоха класс проскандировал:

— Молодцы, — сказала Соня и, обернувшись к доске, взяла мел и написала крупно, размашисто: «Вним! Летуч. сбор!» А сбоку, не отрывая мела от доски, одним росчерком нарисовала пятиконечную звездочку. Это означало, что сейчас будет решаться вопрос, который, судя по звездочке, связан с игрой «Зарница».

— Молодцы, да не совсем. Почему? Потому что свой девиз выполняете плохо. Плохо ищете.

Вожатая прошлась вдоль доски, поскрипывая новыми красными туфлями. При этом она насмешливо улыбалась. Все недоуменно переглядывались: в самом деле, кого это они не нашли и о чем, собственно, идет речь?

— Не понимаете? Ну так я вам разъясню. Через три дня наша дружина проводит итоговое сражение в «Зарнице». И вы, конечно, знаете, что для руководства игрой нам нужен военный специалист, кадровый офицер?

— Знаем! — ответили ей хором.

— Вот видите! — укоризненно сказала Соня. — А ведь такой человек приехал сейчас в отпуск. Это отец одного нашего пионера. Мне сказал Викентий Андреевич.

Тут началось такое, что Соня едва справилась с классом. Потом, обращаясь к Дане, сказала:

— Елисеев, встань!

Даня пытался подняться, но ноги дрожали и не разгибались в коленках. Он выпрямился, когда сзади его ткнули авторучкой между лопаток.

— Даня, почему же ты молчишь?

В ответ Даня промычал нечленораздельное, из горла его вырвался не то чтобы хрип, а настоящее бульканье.

— У него болит горло, Софья Борисовна, — сказал Родька Ляхновский. — У человека ангина, понимаете?

— Ах ангина… — Соня сочувственно покачала головой. — Ну что ж, и все-таки я думаю, что наше задание он сможет выполнить. А в помощь Елисееву мы выделим еще нескольких ребят.

— Не надо, не надо! — в отчаянии прохрипел Даня. — Я сам справлюсь.

Даня шел долго. Сначала за ним увязались Родька и Генчик — Малявка, но потом отстали, свернув в переулок. А Даня все шел и шел. Миновал сквер, потом Курортный бульвар и свернул на набережную. Он шел так, чтобы солнце все время светило прямо в глаза. От этого лица встречных людей казались желтыми пятнами — Даня не хотел сейчас никого видеть.

Даня не заметил, как очутился в Крабьей бухте среди серо-зеленых треугольных зубьев старого волнолома. Он сел на один из них, положил рядом портфель и стал смотреть на море, на золотистые блики, прыгающие по гребешкам мелкой зыби. Море глухо и редко било волной в замшелые камни, будто вздыхало горестно, не решаясь рассказать про неведомого обидчика.

«Нет у него обидчика, — устало подумал Даня. — Нет и не может быть. Кто посмеет обидеть море?» Он глубоко, со всхлипом глотнул соленого воздуха и только тут понял, что плачет. И наверно, давно, потому что слезы текли даже по подбородку.

Положение было безвыходным. Конечно, он мог сесть в автобус, уехать в Симферополь, а там — на самолет и к маме. Адрес он помнит. Но для этого нужны деньги, а их нет: было двадцать копеек с утра, да и те истратил в буфете. Правда, дома осталась копилка, в которой накопилось, пожалуй, рублей восемь. Но домой он идти не хотел. Просто не мог.

С моря потянуло холодком, и Даня почувствовал, что озяб. Соскочил с камня и, чтобы разогреться, стал швырять гальку в «подлодку» — черный глянцевый камень метрах в двадцати от берега. У них была такая игра: каждый набирал по десять галек и по очереди «бомбил подлодку». Дане обычно везло: пять попаданий из десяти, как минимум. Но сегодня он безбожно мазал, камешки падали в стороне от засиженного чайками валуна.

Даня вспомнил, как вчера он тоже «мазал» в тире и как добродушно посмеивался при этом Леонид Кузьмич. Другой бы стал упрекать, ворчать — все же деньги расстреливаются впустую! — а этот даже и не нахмурился, только подмигивал весело: валяй, Даня, сади напропалую!

А ведь он поймет все, напрасно Даня его боится. Нечего трусить и всхлипывать, надо сейчас же идти домой и поговорить с Леонидом Кузьмичом. Рассказать ему откровенно, извиниться. А там будь что будет…

Даня пригоршней швырнул оставшиеся камушки и решительно повернул в поселок.

На крыльце, на том месте, где позавчера стояли яловые армейские сапоги, сидел черный бабушкин кот Фимка, облизывался и нагло таращил желтые глаза. Фимка был бродягой, и Даня его не любил: кот пропадал по нескольку дней, а когда являлся, отощавший и ободранный, неизменно случалась какая-нибудь неприятность: или Даня получал двойку, или рвал штаны, или попадал в очередную драку. Вот и теперь кот явился не к добру.

— Брысь! — Даня с ненавистью замахнулся на кота.

— Пусть сидит, — сказал Леонид Кузьмич, выходя из сарайчика с банкой краски. — Вот собираюсь умывальник подремонтировать. Поможешь?

— Угу, — буркнул Даня, неприязненно глядя на банку и кисти. Опять не повезло… Рассчитывал поговорить в горнице, в спокойной обстановке, с глазу на глаз. Какой может быть разговор во дворе, да еще за работой?

— А вообще, смотри сам, — сказал Леонид Кузьмич. — Если плохо себя чувствуешь, лучше пойди полежи на диване. Как твоя шея, все еще болит?

— Болит, — Даня поморщился, хотя шея, в общем-то, уж почти и не болела. Он мучительно раздумывал: начинать или не начинать разговор? А если начинать, то с чего?

— Я лучше посижу здесь, на крыльце.

— Посиди, — сказал Леонид Кузьмич.

Недавно читал Даня книгу про мушкетеров. Дане понравилось, как они, проткнув на дуэли друг друга шпагами, любезно раскланивались: «Прошу прощения, мосье, я причинил вам боль». Мушкетеры хватались за шпаги по любому пустяку, но всегда оставались честными. Такого случая, чтобы они обманывали, Даня припомнить не мог. А ведь нечестность — это, пожалуй, самое плохое. Из-за этого дерутся даже пацаны из Родькиной ватаги. Правда, сами-то они никогда в нечестности не признаются…

— А у нас в субботу будет «Зарница». Последний бой, — сказал Даня осторожно, наблюдая из-за спины Леонида Кузьмича, как ровно и густо ложится на рукомойник краска.

— Понятно, — Леонид Кузьмич, не оборачиваясь, продолжал красить, попыхивая сигаретой. — И ты хочешь пригласить меня на эту игру?

— Ага! — оживился Даня. — Понимаете, меня попросили, чтобы…

— Ясно, можешь не объяснять! Согласен, — Леонид Кузьмич повернул голову, насмешливо щуря глаза: — Ну что же ты молчишь? Хотя бы спасибо сказал.

— Спасибо…

— Э, друг милый! Да ты, я смотрю, сказал не все. Что там у тебя еще? Давай уж начистоту, выкладывай.

Даня опустил голову и, глядя прямо в желтые бесстыжие глаза Фимки, сидящего на нижней ступеньке, тихо, безучастно произнес:

— Прошу прощения, товарищ старший лейтенант… Я обманул вас…

— Вот как? — Леонид Кузьмич удивленно выпрямился, отложил кисть, тщательно вытер руки. — Это уже серьезно и требует серьезного отношения.

Он поднялся на крыльцо, сел рядом и спросил:

— Так в чем дело, Даня? Я слушаю.

— В общем-то, я не вас обманул… Да и вас тоже… Все из-за этого Сашки. Я сказал ему, что вы мой отец, понарошку сказал… А он натрепался.

— И теперь в школе знают, что я твой отец?

— Ну да…

Ленивый кот Фимка терся о начищенные сапоги Леонида Кузьмича, подхалимски мурлыкая, а Леонид Кузьмич задумчиво гладил Фимку по спине.

— Значит, мы с тобой, Даня, в точке встречи…

Даня ничего не понял, он хотел поднять голову и посмотреть, сердится Леонид Кузьмич или шутит. Но побоялся.

— Понимаешь, Даня… Бывает, что топографы идут в тайге встречными маршрутами по азимуту. И если все рассчитано правильно, они встречаются в определенной точке. Вот так и мы с тобой.

— А это хорошо или плохо?

— Конечно, хорошо. Видишь ли, Даня, — сказал Леонид Кузьмич. — Может, это и к лучшему, что ты сам затеял этот разговор. Дело в том, что я тоже хотел и хочу, чтобы ты был моим сыном.

— Я? — Даня от удивления резко вскинул голову и тотчас же схватился за шею. — Ой! Ничего не понимаю!

— Сейчас поймешь. Получилось так, что мы с твоей мамой давно знакомы, живем и работаем в одном поселке. И любим друг друга. И мы решили пожениться…

— Пожениться? — Даня оторопело вытаращил глаза. — А как же я?

— В тебе-то все и дело. Ведь получается, что вы с мамой как бы принимаете меня в свою семью. Мама согласна, но согласишься ли ты? Поэтому мы с ней договорились приехать сюда вместе и вместе поговорить с тобой. К сожалению, отпуск ей отложили на неделю, а я уже был в пути. Ты уж извини, Даня, что разговор с тобой мне пришлось вести одному. Теперь ты понял?

— Понял, — хмуро кивнул Даня. Ему все это показалось слишком сложным, в чем-то хитрым и потому обидным. Он чувствовал себя вроде бы обманутым: столько пережил за сутки, столько передумал, а теперь, оказывается, можно и без этого обойтись.

Ведь получалось, что взрослые водили Даню за нос, сами сговорились и все за него заранее решили. И самое обидное, что в сговоре участвовала не только бабушка, но даже и мама…

— А может, я не хочу?

— Ну что ж, — Леонид Кузьмич пожал плечами. — Дело твое… Ты парень рассудительный. Все-таки подумай — тебя ведь никто не торопит…

Вот такой состоялся у них разговор.

Леонид Кузьмич стал докрашивать умывальник, а Даня взял портфель и, не обедая, отправился в свою комнату. Там он лег на диван.

Сначала Даня стал жалеть себя и решил, что сейчас ему в самый раз заплакать. Но как ни старался, слез не было — он, наверно, все их выплакал еще днем в Крабьей бухте.

Даня стал прикидывать, представлять, что получится, если он скажет «да», и что получится, если он скажет «нет». В первом случае все выходило хорошо, а во втором — все было плохо. Потом мысли его стали путаться, и он незаметно уснул.

Проснулся от долгого и протяжного боя часов. Он лежал в темноте и считал удары: их было десять. Но на самом деле наступила полночь, просто первые два удара Даня проспал. С удивлением ощупал на себе куртку — он спал, оказывается, одетым, только без ботинок, наверное, их сняла бабушка. Он вспомнил прошедший день, вспомнил разговор с Леонидом Кузьмичом. Тихонько спустившись с дивана, заглянул в соседнюю комнату: Леонид Кузьмич спал.

Нет, Даня завтра ничего ему не скажет, ничего не будет решать. Надо подождать приезда мамы. Ведь осталось немного: всего три дня.