Мыло немыльное, эхо бессвязное, корм необильный. Рощица топкая, грязь непролазная… В автомобиле тонко живет, а порой задыхается девушка русская. Мать-экология, стойбище аистов, кофточка узкая. Только и радостей — сладко в обнимочку с милым в машинушке. Дымные прелести: две сигаретины, фильтр напомаженный. Видно, и там, во глубоком во Западе, воздух неслаженный, смог непроглядный. И янки тоскуют по красной рябинушке.

Кто изобрел песок в пустыне? Не я, не вы и не они. Кто по два уха сделал свиньям и выходными сделал дни? Кто, переплетчик детских лысин, газетой голову облил и в речку шкаф, который высох, на трех канатах опустил? Как соловей, плетя нарывы, кто за рекой привык-отвык? Кто заразил пшеном червивый кому не нужный грузовик? Кто, притворившись попугаем, освоил клеточную жердь и с жерди уши оскорбляет словами, слышными, как дверь? Он полиглот и субподрядчик, неотставной бухгалтер вод. Его лицо — больной задачник патологических высот. Он полиглот. Его успехи не зафиксировал народ, и он уплыл, разбив орехи и из медуз построив плот

В заманчивой шляпе, бездомный и дикий, я вышел на улицу в семьдесят лет. Меня распознать невозможно. Поэтому я рядом таскаю портрет. На нем — удивительной силы попутчик, как я, но седой и без глаз. И подписи нету к портрету. Поэтому я также таскаю блокнот. В блокноте — стихи о прекрасной медведице, которая сверху лежит. Но это не понято всеми. Поэтому я рядом ношу перевод. В моих переводах нет строчек о партии, которую Карпов сыграл, и все непонятно для слуха. Поэтому я также таскаю словарь. Словарь — это средство быть вовсе непонятым, однако работать и жить. И я проживаю в сугробе на улице, похожей на русский язык.