Сильнее смерти

Всю ночь длилась перестрелка, гестаповцы блокировали дом еще вечерком, но взять врасплох хозяина явки не удалось. Кощей Бессмертный носился от окошка к окошку, поливая улицу свинцовым дождем. Метился в красноватые вспышки выстрелов. Два раза атакующие подходили так близко, что приходилось отбиваться гранатами. К утру наступило затишье. Видимо, гестаповцы, понеся большие потери, решили вызвать подмогу, скорее всего роту автоматчиков из комендатуры, и сейчас накапливали силы перед последним броском.

Уже совсем рассвело. Всю комнату наполнял сизый пороховой дым. Кощей в щелочку наблюдал за улицей. Никаких признаков движения. Бессмертному удалось насчитать пятнадцать трупов — они лежали, уткнувшись лицами в липкую грязь.

— Эти уже не будут топтать мою родную землю, — удовлетворенно подумал хозяин явки. За ночь Кощея трижды прошивали автоматные очереди. Одиночные попадания он давно уже перестал считать. Сквозные раны к утру затянулись, а те пули, что не прошли навылет, кончали растворяться в могучем организме. Опасность грозила не с этой стороны, хуже всего было то, что подходили к концу патроны и гранаты. Их хватит в лучшем случае на два штурма, а что потом?

В рукопашной схватке К. Бессмертный мог одновременно одолеть двух-трех, в лучшем случае четырех.

— Пока не поздно, надо сжечь все бумаги.

Кощей разложил на полу несколько листочков — это были готовые к отправке в отряд донесения. Одно было написано рукой Василисы, другое — корявым детским почерком Иванушки-дурачка. Кощей перечитал их несколько раз, чтобы получше запомнить и поднес к уголку одной из бумажек зажженную спичку. Потом подошла очередь листовок из числа тех, что не успела расклеить Крошечка-Хаврошечка. Задумчиво глядел Кощей на пламя. Огонь относится к тому немногому, что не может наскучить даже за очень долгую жизнь…

За окном послышался гортанный окрик офицера, и подпольщик понял, что начинается очередная атака. Он наскоро растер сапогом пепел и бросился к окну.

Как только Кощей оказался напротив проема, в животе зачмокали пули. Четко, как на учениях, он вскинул автомат, поймал в прорезь прицела рослого гитлеровца с закатанными рукавами и нажал на спусковой крючок. Немец выронил автомат и упал на бок. Окрыленный удачей, Кощей перевел оружие на офицера, решив вначале убить его, а потом поменять позицию. Это было крупной ошибкой — одновременно раздалось несколько очередей, и подпольщик почувствовал сильный удар в голову.

— Пять попаданий, оба глаза выбиты, — безошибочно определил Кощей, — это плохо. Очень плохо. На восстановление глаза нужно три минуты. Успеют добежать до дверей…

Кощей на всякий случай дострелял диск вслепую, расплескивая очереди веером от живота, и бросился к столу, ощупью ища гранату. Пальцы наткнулись на ребристую сталь лимонки. Сразу стало спокойнее. Кощей сорвал чеку, зажал в руке предохранитель и стал ждать… За дверью послышался грохот кованных сапог. И вот, когда в комнату ввалилось несколько отборных разгоряченных гитлеровцев, он вскинул руку над головой и разжал ладонь.

Стойкость подпольщика удивила даже видавших виды гестаповцев. Вот уже пять часов подряд Кощей честно валял дурака, притворяясь, что ему очень больно. Изо всех вопросов он ответил только на один — когда его спросили об имени и фамилии, он ответил:

— Ка Бессмертный.

Штурмбанфюрер фон Клюге задумчиво плюнул на пол, рыгнул протяжно и решил перейти ко второй части допроса — очной ставке.

По его приказу плюгавый солдат Вилли ввел провалившую всю цепочку провокаторшу — Огневушку-Потаскушку. Она страшно испугалась, увидев, какую свирепую рожу состроил ей висевший на крюке Кощей.

— Дяденьки, — крикнула Огневушка гестаповцам, — не пытайте его — хуже будет, он же бессмертный!

Переводчик презрительно смерил ее взглядом.

— Фамилию мы и без тебя знаем, — процедил он с резким баварским акцентом. — Имя?!

Вилли неправильно понял тон Швайнера и двинул Огневушке-Потаскушке кулаком в живот. Некоторое время она хватала ртом воздух, а потом выдохнула:

— Кощей!..

— Костя? Константин?

— Да нет, Кощей!.. Дяденьки, не троньте его! Он потом вас из под земли достанет!

— Она нас морочит, — обратился Швайнер к Клюге. — Дас ист шайзер. Они сговорились, пора переходить к допросу третьей степени.

Клюге кивнул плюгавому Вилли, и он направился с железным прутом к раскаленной печке, открыл дверцу и сунул прут туда. Огневушка-Потаскушка не знала немецкого языка, но решила: «Пора сматываться». Дверцу печки непредусмотрительно оставили открытой — Огневушка рванулась к дверце и скрылась за нею. Глаза гестаповцев полезли на лоб. Вдруг дверца открылась: немцы увидели наглые фиолетовые глаза и издевательски высунутый раскаленный язык. Когда через минуту Вилли выгреб из печки угли, никаких следов провокаторши обнаружено не было, угли тяжело вздыхали…

— Капут, — подумал Клюге.

И только висевший на крюке Кощей криво усмехался.

 

Во вражеском логове

Иванушка-дурачок сидел в одном из помещений немецкого штаба и пускал изо рта слюни, удивленно хлопая глазами. За эту манеру глядеть его, собственно, и держали при штабе, потому что уборщик он был никудышный. Немцам нравилось видеть около себя этого бессловесного идиота, в котором они нашли типичное выражение «неполноценного славянина». Дурацкий вид Иванушки внушал каждому штабисту мысль о превосходстве арийской расы. Идиотизм его не вызывал никаких сомнений, поэтому его даже не выгоняли с секретных совещаний. Когда составлялся план очередной карательной операции против партизан, Иванушка-дурачок обычно сидел где-нибудь в углу, привольно развалясь на стуле и глядя по сторонам. Но как только офицеры разворачивали на столе посреди комнаты карту с синими стрелами и надписями «Olhoffka», «Kiriloffka», Иванушка вставал и, прыгая на одной ножке, приближался к столу. Засунув в рот палец, он тупым взглядом упирался в карту, каждый раз вызывая невольную улыбку на губах немецкого генерала.

Немки-машинистки тоже относились к Иванушке с презрительным покровительством. Уборщик бывал в комнате, где они печатали, чаще, чем в других и, направляясь оттуда в туалет, обычно прихватывал со столов документы, чтобы использовать их как бумажку. Документы были секретными; обычно Иванушке били по рукам и отнимали их, но когда он хватал черновик или забракованный лист с опечаткой, ему не мешали. Машинистки были уверены, что дурачок документы дальше сортира не донесет. Они ошибались, Иванушка регулярно отправлял циркуляры, приказы и сводки в партизанский отряд, а оттуда они на самолете попадали в Москву. С такой продуктивностью мало кто работал во вражеском тылу. В Москве просто поражались обилию и важности сведений, которые непрерывном потоком лились из Лукоморска.

Иванушка не понимал того, что говорилось на совещаниях перед карательными рейдами, но по карте он мог кое-что разобрать. Свои выводы он записывал огрызком карандаша на обратной стороне одного из краденых документов и передавал Кощею. Поэтому все акции фашистов неизменно срывались, они несли крупные потери и никак не могли понять, где произошла утечка информации. Ясно было, что в штабе действует вражеский агент, и гестаповцы прилагали все усилия для его разоблачения. Слежка, взаимные доносы, внедрение в ряды штабистов тайных осведомителей — гестапо использовало все. Подозрения падали на многих. Две телефонистки и один сбер-лейтенант были арестованы и, в конце концов, признались в связях с партизанами. Правда, они не могли вразумительно объяснить, как осуществлялась эта связь, но на всякий случай их расстреляли. Утечка информации не прекратилась. А Иванушка спокойно продолжал драить полы.

Как же сформировался характер этого отважного разведчика, в чем истоки его героизма?

Иванушка рос в простой крестьянской семье. С раннего детства он познал тяжелый крестьянский труд. Еще с детства все считали его дурачком.

Двое его старших братьев ушли в город и поступили там на рабфак. Иванушка не пошел по стопам своих умных братьев и первым во всей деревне подал заявление в колхоз, чуть не сорвав этим коллективизацию в родной местности. С легкой руки одного из кулаков крестьяне стали говорить:

— Что мы, дураки что ли — в колхоз идти?

Кулацкую агитацию вместе с семьями решительно пресек приехавший из города уполномоченный, и только тогда в колхоз повалили заявления.

Вставала заря новой жизни, которую радостно строила вся страна. Вместе с односельчанами Иванушка неустанно трудился на колхозных полях. А в 1937 году был арестован по анонимному доносу. В доносе было написано, что Иванушка лелеет монархические устремления и в подтверждение приводились отрывки из книги, в которой имелся сходный пример — некий дурачок стал царевичем. Доказательств, таким образом, было достаточно, а время было такое, что церемониться не приходилось. В суровые годы культа случались отдельные несправедливости, и их список едва не пополнился еще одной. Работник НКВД, который вел дело Иванушки, был человеком волевым и непреклонным. Без малейших колебаний он четко выделял из числа честных людей многочисленных японских и английских шпионов, а также приверженцев троцкистско-зиновьевского фашистского блока. Из материалов дела было ясно, что Иванушка злейший враг, но работник НКВД все же вызвал его на допрос, желая личным впечатлением проверить уже сформировавшееся мнение. Иванушку ввели. Чекист посмотрел на него и немедленно порвал анонимку. Впервые за всю службу он признал свою ошибку. Вид Иванушки был настолько глупый и безобидный, взгляд настолько пустой, что подозревать его в кем-то было бессмысленно. Дурачок…

Выпущенный на свободу Иванушка вернулся в родной колхоз. Там его и застала война.

Фронт быстро продвигался на восток, и деревня, в которой жил Иванушка, оказалась в немецком тылу. Жестокий режим оккупации, издевательства над простым народом переполняли гневом сердце патриота. Горя жаждой мести, Иванушка подался в Лукоморск, где и встретился с Василисой Прекрасной. Василиса работала официанткой в столовой для летчиков Люфтваффе. Отважная подпольщица перед каждым вылетом подсыпала нетчикам в компот пурген, срывая бомбовые удары по советским городам. С тех юр, как она устроилась, на работу, боеспособность авиаполка снизилась по крайней мере втрое.

Чутким женским сердцем Василиса распознала в Иванушке не только желание бороться с врагом, но и смекалку, надежно скрытую под личиной дурачка. Иванушка был вовсе не глуп, сам выучился читать и писать, однако внешность не позволяла ему сломать свою репутацию. В конце концов, он махнул рукой на то, что о нем думают. Василиса первая поняла его душу и, обрадованная представившейся возможностью, устроила Иванушку в штаб через знакомого офицера. Так он начал работу разведчика.

Когда гестапо через Огневушку-Поскакушку вышло на цепочку подпольщиков, среди них был назван Иванушка-дурачок. Его хотели немедленно арестовать, но тут группа, посланная для задержания Кощея, наткнулась на сопротивление, и штурмбанфюрер фон Клюге послал всех гестаповцев ей для поддержки. Для ареста Иванушки и Василисы осталось всего два человека. Одного Клюге послал к Василисе на квартиру, другого в штаб; Иванушка всегда ночевал в вестибюле рядом с караульным помещением.

Гестаповец шел к зданию штаба по ночным улицам, предусмотрительно переложив пистолет из кобуры в карман. Он был молод и всего два дня как прибыл на новое место службы. Иванушку он никогда раньше не видел и на ходу пытался пред ставить, как выглядит вражеский разведчик. Его внутреннему взору представлялся атлетически сложенный мужчина с чуть прищуренными, стальными, все подмечающими глазами. У дверей штаба гестаповец предъявил пропуск и зашел внутрь. Иванушка лежал на кожаном диване лицом к стене. Немец осторожно подошел к нему, сжимая рукоятку парабеллума во влажной ладони. Носком сапога гестаповец ткнул разведчика:

— Ауфштейн!

Иванушка заворочался и, потянувшись, поднялся, глядя на дуло пистолета стеклянным взглядом. На лице появилась глупая улыбка. Немец посмотрел на него и опустил парабеллум. Ясно, что на диване лежал не разведчик, а кто-то другой — настоящий агент где-то рядом. Вид у Иванушки был настолько безобидный, взгляд настолько пустой, что подозревать его в чем-то было бессмысленно.

— Думкопф…

Иванушка двинул обманутого гестаповца ногой в пах и выхватил ржавый пистолет — все в штабе настолько верили в безобидность дурачка, что даже не удосужились отобрать оружие… Выстрелы раскололи ночную тишину.

фашист мешком упал на пол. Иванушка рванулся к двери, застрелил часового и скрылся в ночи.

 

В одном строю с мужчинами

Баба-Яга поднялась как всегда пораньше, чтобы успеть приготовить еду, прежде чем партизаны проснуться. Старушка чистила картошку быстро и бодро, несмотря на почтенный возраст; 290 лет — не шутка даже для их семьи, где, порой, живут по триста лет. Работа спорилась, но мысли Яги были далеко, она ни на минуту не забывала о любимой внучке, Василисе. Каково ей там, в городе, среди чужих? Подполье — не партизанский отряд, случись что — помочь некому. Вот и дрогнет иногда у старушки рука, и смахнет она украдкой слезу.

Вспоминает Яга о своей молодости, О тех первых ста годах, когда она была так же хороша, как сейчас ее внучка и когда ее тоже называли Василисой Прекрасной. Есть о чем вспомнить; особенно часто всплывает в памяти Меньшиков, птенец гнезда Петрова. Не как птенец вспоминается, как настоящий орел. Но разве нависла в те годы над Родиной такая опасность, разве пришло ей тогда в голову использовать мамино наследство? Нет, берегла Яга яйцо на самый черный день — какие бы бунты, войны и смуты не терзали родную страну.

— Не время еще, — думала она, — может быть дочке моей больше сгодится, ей и передам…

Думала, а не пришлось. Погибла дочь Бабы-Яги в девятнадцатом году. Она не смогла найти себя в огненном круговороте гражданской войны и примкнула к банде зеленых, оставив на руках Яги 12-летнюю Василису.

Долго носились по пыльным дорогам удачливые станичники, пока однажды не оказались зажатыми в чистом поле между отрядами красных и белых, которым они одинаково досаждали. С одной стороны стучал деникинский пулемет, с другой мели поле свинцовым дождем буденовские тачанки. Метались и падали обезумевшие от страха зеленые, рухнула на спину прошитая одновременно двумя очередями женщина. В последний раз мелькнуло в ее глазах синее небо, и за миг до смерти она с внезапной горечью успела понять, на чьей стороне правда… Поздно, слишком поздно пришло прозрение.

А яйцо все лежало в старинном сундучке. Яга хранила его теперь уже для юной Василисы, но началась война, и когда родной край захлестнули бронированные орды фашистов, старушка поняла — настал тот крайний случай, когда надо выпустить в свет страшную силу, что таилась в яйце.

Василиса осталась в городе, а Баба-Яга ушла в партизанский отряд, где командиром был Вий. Три дня, снося общие насмешки, высиживала она яйцо, пока из него не вылупился последний из летающих ящеров…

Змеи Горынычи вымерли много веков назад, не выдержав постоянных стычек с Муромцами и Поповичами, одно единственное яйцо и осталось. Настал наконец час, когда оно пошло в дело. Змей рос не по дням, а по часам, уже через неделю он стал больше коровы, а через пару месяцев намного перегнал слона.

Баба-Яга долго билась с непонятливым Горынычем, пока не достигла первого результата. Однажды тот вылетел на боевое задание и, к изумлению партизан, вернулся с дымящимся паровозом в когтях. Мягко приземлившись, он выпустил свою добычу и пополз к любимому котлу с бурдой. Баба-Яга, победно уперев руки в боки, обратилась к бригаде подрывников:

— Ну вот что, соколики, хватит вам народное добро переводить, оно чай денег стоит! Дай вам волю — вы всю чугунку перекорежите, все паровозы под откос пустите… На чем, охламоны, ездить будете опосля войны?

Подрывники почесали в затылках и признали бабкину правоту.

 

Хозяин железных дорог

Вскоре проходящая через Лукоморск железная дорога была парализована. Как только Горыныч замечал идущий поезд, он заходил к нему с хвоста на бреющем, пролетал над вагонами и, вцепившись в паровоз, отваливал в сторону. Иногда вслед ему стреляли, но попасть не могли, слишком быстро он, делая вираж, исчезал за верхушками деревьев.

Военные психиатры выслушивали эту неправдоподобную историю от находившихся в вагонах солдат и понимающе кивали головой. Ясное дело — прикидываются сумасшедшими. Кому же охота на восточный фронт?

Но факт оставался фактом, пробка все увеличивалась, а паровозы, которые посылались к простаивающим воинским эшелонам, пропадали по дороге. Генералы на фронте рвали на себе волосы, не получая столь нужной им техники. Тыловым властям пришлось поверить в новое секретное оружие русских и принять меры. Вскоре воздушная разведка обнаружила в партизанской зоне настоящий склад целехоньких паровозов. Обиднее всего было то, что даже отбивать их у партизан не имело смысла: для того, чтобы вывезти паровозы из леса, надо строить железнодорожную ветку, а в условиях шедшей к перелому войны это было невозможно. Ограничились для начала тем, что прицепили к паровозам открытые платформы со счетверенными пулеметами. Горыныч получил в живот изрядную порцию свинца, порядком рассвирепел и применил новую тактику — зашел не с хвоста поезда, а пересекающимся курсом. Он неожиданно и бесшумно вынырнул из-за кромки леса; не успевшие среагировать зенитчики тут же превратились в обугленные головешки под напором огнедышащей струи из средней пасти. А паровоз стал пятидесятым по счету на лесном складе…

Обозленные неудачами немцы пошли на крайнюю меру — сняли с фронта несколько истребителей и организовали непрерывное воздушное патрулирование.

Когда Горыныч, оправившись от ран, снова поднялся в воздух, на него, строча из пушек и пулеметов, спикировал «Мессершмит-109». Горыныч едва успел увернуться и начался неравный воздушный бой. Змей значительно уступал в скорости даже кукурузнику и бил огненной струей только на тридцать метров. Гибель была бы неминуемой, если бы не маневренность. Испуганный Горыныч метался по небу, постоянно меняя курс и скорость. Порой фашистский ас, давая очередь, был уверен, что странному врагу пришел конец, но тот останавливался в воздухе, расставив в стороны как тормоза перепончатые крылья, и трассирующие пули проходили буквально впритирку с его чешуйчатой грудью. Однако, долго так продолжаться не могло; Горыныч во время каждой секундной передышки высматривал, где бы укрыться, но его шесть глаз не могли уловить ничего похожего на укрытие — вокруг были только поля и леса.

Между тем, бой сместился в сторону реки, и вдруг Горыныч мельком заметил вдалеке стройный силуэт железнодорожного моста. Вот оно, спасение! Только бы дотянуть! Горыныч удвоил усилия и, делая немыслимые финты, подобрался к мосту. Пролетая над ним, он на всякий случай сжег будку охраны, чтобы его потом не забросали гранатами. «Мессершмит» понял его намерения и бросился в последнюю атаку, которая решала все…

Истребитель пикировал сверху; от него вниз, к лавирующему зигзагами Горынычу тянулись три непрерывные очереди. Немецкий ас уже не экономил боеприпасы, он хотел попасть наверняка. И в какую-то секунду, уже залетая под мост, Горыныч увидел, что неумолимо сближаясь с его курсом взбивают фонтанчиками зеркальную гладь воды три смертоносные очереди. Свернуть уже нельзя, иначе на полном ходу врежешься в каменные опоры моста. По спине Змея пробежал холодок. Пули шлепают по воде уже в трех метрах… в двух… в одном… Вот будет последний удар!

Но что это? Вместо того, чтобы прошить спину, свинец зацокал по железным фермам моста. Спасен! Горыныч тяжело шлепнулся животом в воду, все еще не веря, что даже не ранен.

«Мессершмит» покружил и улетел, а. Змей еще долго обалдело отсиживался в воде, высунув «наружу одни только головы.

Партизаны довольно быстро сумели избавиться от воздушной блокады. Они разведали, где находится немецкий базовый аэродром, и втолковали это самой умной голове. Ночью Горыныч слетал туда и, спланировав бесшумной тенью, сжег стоящую на земле эскадрилью.

 

Возмездие придет

Разгром отряда был полным и неожиданным. Партизаны собрались вокруг костра на массовую читку романа „Чапаев“, и как раз в тот момент когда молодой леший дрожащим от волнения голосом читал о спящих часовых, о внезапном нападении белых на штаб, со всех сторон ударили автоматы подкравшихся карателей. Привыкнув к донесениям Иванушки, партизаны, увлеченные чтением последней главы, даже не выставили боевое охранение.

Никто не успел схватиться за оружие, все погибли на месте, только легкораненый Вий был взят в плен. Горыныч, который лежал неподалеку и одной головой слушал славный роман, попытался взлететь, но разрывные пули прострелили ему крыло, и он тяжело рухнул на сосны. Фашисты немедленно бросились туда, но раненый, исцарапанный о сломанные деревья Змей озверел и бил во все стороны огнем. Начался лесной пожар, которого одинаково испугались фашисты и Горыныч. Змей напролом попер через чащу, а за ним метрах в сорока выходил по образовавшейся просеке карательный батальон. Наконец, все оказались в чистом поле, и Змей понял, что попал в плен. Ему никуда не давали двинуться, преграждая путь автоматными очередями. Положение стало безвыходным.

Через две недели истомленный голодом Змей обессилел настолько, что от его огнедышащих голов нельзя было даже прикурить папиросу, и только тогда стоявшая наготове саперная команда смогла его крепко зафиксировать. После этого Горыныча стали кормить и лечить. Увы, сразу стало ясно, что крыло искалечено навсегда, а значит отпадает надежда на возвращение паровозов. Фашисты решили использовать Горыныча в карательных акциях для эффективного сожжения партизанских деревень. Одному из эсэсовцев поручили вербовку.

Краусс подошел к правой голове и начал заранее подготовленную речь на ломанном русском языке. Когда через два часа он закончил, обнаружилось, что все угрозы и посулы пропали даром — это была самая глупая голова. Она ничего не поняла и твердило одно:

— Я как все…

Вторая голова выслушала речь фашиста с вниманием и удовольствием, несмотря на то, что язык оратора к концу второго часа заплетался. У второй головы была шкурная мелкая душонка, которую интересовала только сытная еда, к тому же она всегда норовила заснуть во время политинформации и чтения романа „Чапаев“.

Краусс думал, что уже добился успеха, но когда он нетвердой походкой приблизился к третьей голове и попытался начать речь, она так полыхнула пламенем, что стоявший нагатове солдат едва успел направить в пасть струю из пеногона…

Минутой позже эсэсовец рассматривал в зеркало свои опаленные брови, а наглотавшаяся пены голова заходилась в мучительном кашле. Это была голова настоящего патриота.

Взбешенный фашист велел морить ее голодом, а остальные две кормить до отвала. Только через неделю он вспомнил, что желудок у всех общий. Проклиная себя за тупость, эсэсовец приступил к пыткам. Боль тоже была общей, и после каждого сеанса головы матерно ругали друг друга, отстаивая свои позиции, но к единодушию, без которого Горыныч и шагу ступить не мог, они так и не пришли.

В тот день, когда Краусс получил за проволочки нагоняй с угрозой отправки на восточный фронт, он понял, что надо делать. Бесстрашная голова, в которую глубоко запали герои великого романа, была зверски отрублена, а две оставшихся встали на позорный путь предательства.

Целый месяц схваченных допрашивали по отдельности. Не добившись никаких результатов, фон Клюге решил устроить очную ставку. Дюжие гестаповцы по очереди ввели Вия, Василису и Кощея; руки патриотов были связаны за спиной, а на Кощее были наручники. Он уже два раза во время допросов устраивал крепкие потасовки — надолго запомнят его беззубые гитлеровцы. Фон Клюге предоставил вести допрос переводчику, а сам на всякий случай сел в углу.

— Узнаете друг друга? — пролаял Швайнер.

Вий остался безучастно стоять с опущенными веками, а Кощей с Василисой напряженно переглянулись.

Одежда на обоих подпольщиках висела клочьями, но Бессмертный все равно выглядел молодцом — на крепком поджаром теле ни царапины; голод и пытки его нисколько не изменили. Василиса, которой пришлось гораздо хуже, с завистью смотрела на Кощея, не ведавшего ни боли, ни страха. Потом оба отрицательно покачали головой.

— Шмутцер фанатикен! — выругался вспотевший гестаповец, слегка присвистывая сквозь выбитый зуб. Он вскочил из-за стола и показал Кощею издали листовку:

— Кто это писал?

Швайнер побоялся приблизиться, помня, как принял смерть от Кощеевой ноги втоптанный в пол плюгавый Вилли. Хозяин явки презрительно промолчал, и тогда гестаповский переводчик повернулся к Василисе:

— Тфой?

Измученная подпольщица вяло взглянула на толстые, с грязными ногтями пальцы Швайнера, сжимающие листовку, и вдруг в ее сознании сверкнула поразительная мысль. Василиса кивнула головой в сторону Вия и с трудом разлепив спекшиеся губы прошептала:

— Это… его… работа…

Гестаповец замер в удивлении оттого, что подпольщица наконец заговорила, а потом бросился к Вию.

— Это ты писал?! Ты? — визгливо закричал он, тыча листовку в железное лицо партизанского командира.

— Поднимите мне веки. Не вижу, — ответил Вий, и разом бросились гестаповцы подымать ему веки. Кощей и Василиса привычно зажмурились…

Конец