На следующее утро, второго ноября, в день Всех Мертвых, Катюша попросила меня снова подъехать в больницу. Врачи никак не находили времени на разговор о Мелиссе, к тому же Катюша, не выдержав, им нахамила, и девушки возлагали надежды на мой приличный вид.

«Пока рано что-либо утверждать, но приготовьтесь к возможности, что больной не сможет ходить. По окончании лечения он будет направлен в клинику по поводу своего основного заболевания», – объяснил мне врач в предбаннике.

– А-а, наверное, он говорил о СПИДе, – облегченно махнула рукой Джада, – это-то ерунда, но что мы будем делать с ней, если она станет инвалидом? Ведь она не сможет больше работать!

В полном неведении Мелисса, приподнявшись на локте, лучезарно улыбалась из-за стекла. Бритву в бокс не приняли, и щетина дала себе волю. Разговор проходил через трубку микрофона и немного утомлял ее, и все-таки она опять помахала мне мускулистой, худой рукой, словно дива, сходящая с трапа.

– Соберем денег и отправим ее домой, – решила Катюша, пока мы шли по коридору к выходу.

– Да ты что? – возмутились подруги. – Ты хоть понимаешь, что ты мелешь? Никто ее дома не хочет. В фавеле и других ртов хватает.

– Хотя, если у нее действительно СПИД, ее не могут отсюда выгнать, – подумав, примирительно заключила Катюша.

– Да, конечно, он у нее есть! Думаю, что она подцепила его от Фабио, его брат-близнец недавно умер от этого. Возможно, и у их отца то же самое, я его хорошо знаю, он тоже наш клиент, хотя я лично не выношу эту семейку, – обрадовалась за подругу Джада. – Мелиссочка такой человек, она не понимает взрослого разговора, сколько раз я говорила ей предохраняться, но многие клиенты предпочитают «без помех и без разговоров», и она идет у них на поводу. Да к тому ж она еще не отдала долг, и такими темпами, с этим Фабио на шее, неизвестно, когда отдаст. А ведь сама знаешь: плати сутенеру, плати за рабочее место, плати за квартиру, ну и просто жизнь тоже недешевая. Несколько раз ее обворовывали клиенты, она слишком доверчивая, так что деньги на презик – серьезная экономия. Это ж сколько их надо за один вечер?

– Экономия?! Господи, ну совсем нет мозга, да я бы и посильней сказала, не будь тут приличных людей. Да как же не щадить свою жизнь, не грезить о счастье? – воскликнула Катюша, ища у меня поддержки.

– Может? – И прямолинейная Джада в виде объяснения красноречиво постучала пальцами по носу. – Они с Фабио этим – постоянно, а оно на разум не очень-то здóрово влияет. Она потому и не почувствовала боли от ожога, что у нее и так жар и грусть внутри. Она, видишь ли, их снегом и выпивкой гасит. – Джада иронично усмехнулась и помахала пухлыми руками на распаренное лицо. – А я нет, никогда, мне и так жарко и весело.

– Подонок Фабио все ж таки должен прогуляться в Ребиббию, – холодно постановила Катюша. Она, наконец, приперчила свое замечание крепким словцом и вытащила пакетик с маленьким овальным печеньем: – Угощайтесь, девочки, мама испекла.

Мы с Джадой захрустели миндальной сластью под названием «бобы мертвых», а Лавиния только вздыхала и, словно защищаясь, стягивала воротник куртки на шее. Глаза ее были влажны, и она подтирала их уголком салфетки.

Джада никак не могла себе простить, что ее не было рядом в тот роковой для Мелиссы день. Краснела, потела полным лицом и постоянно возвращалась к разговору об ожогах. Она собиралась заехать к Катюше, чтобы переодеться для ночной работы, а Катюша спешила на тайную встречу с матерью и была рассеянна. Только Лавинии нужно было куда-то в центр, в мою сторону.

Наконец-то они вышли, и мы остались вдвоем. Пахло осенью. Многие пассажиры держали букеты, в основном – из хризантем, но у кого-то были и желтые розы. Наверное, ехали на кладбище, и салон автобуса походил на передвижную клумбу.

Пока я группировала вопросы, как бильярдные шары, она опередила мои стратегические приготовления: а не может ли она сегодня переночевать у меня? Ей нужно срочно найти новое жилье. Пока ей почему-то негде. У Катюши же и так все время кто-то околачивается.

Когда я после «при всем желании», произнесла «но», собираясь добавить, что я и сама сегодня была приглашена подругой и что в одной полутораспальной кровати втроем спать не с руки, она на несколько минут потеряла ко мне интерес. Ее вчерашняя напористая жизнерадостность унеслась холодным ветром. От театрализованного эротизма и жеманности осталась только ребячливость, которая, преломляясь в атмосфере сумрачного дня, походила скорей на растерянность.

Пересев в другой автобус, через несколько остановок мы вышли на площади очередного святого, мощами которых переполнялся наш город. У старинной церквушки, хранящей череп Иоанна Крестителя, внезапный голод стал когтить мне желудок. Она тоже зверски голодна, – призналась Лавиния, и мы нырнули в заведение, где прямо при тебе готовили из свежих продуктов и где в добрые старые времена тарелка отменного ризотто стоила четыре тысячи лир.

Лавиния была одета не по-рабочему, в весьма простое платье модного мазутного цвета с курткой юнисекс поверху, но все равно она дико привлекала к себе внимание, хоть совсем и не походила на хрупкую принцессу с конфетной коробки, которой ей так хотелось казаться. Стоило, конечно, признать, что на каблуках она ходила виртуозно, не подворачивая щиколоток даже на скользком булыжнике, но становилась на них еще более внушительной. Несмотря на ее ловкость визажиста, умеющего где надо запудрить, где надо заретушировать или, наоборот, выделить, ее квадратная челюсть могла бы украсить физию какого-нибудь корсара или актера бразильской теленовеллы, а тонкий ремень на талии только подчеркивал ее широкие плечи. И все-таки при ее промахах в одежде и поведении, при колкостях, которыми она пыталась обороняться от общественной бестактности, она была прекрасной и уж точно выглядела не хуже того юнца, с которым Нерон торжественно заключил брак, или того, который, одетый как императрица, следовал за ним в носилках по всей Греции. И дело было не в том, что в ее почти всегда, независимо от погоды глубоком декольте напоказ подрагивали два привлекательных холмика. Тогда я еще не знала, что операция по вживлению имплантатов оказалась неудачной и какой ловкости ей стоил подобный товарный вид. Только на создание пустячной ложбинки между грудей, которых у нее на самом-то деле почти и не было, уходило около получаса, а то и больше. Одно дело был(а) Серафита, священный и алхимический Андрогин с прельщающей улыбкой Иоанна Крестителя, сын луны, Эрот и ангелы, другое дело – Лавиния, живая транссексуалка со штукатуркой на физии, цветочными духами и помадой, размазанной по неизбывному отчаянию. Капризная и по-детски жестокая, утомительная, наивная и неожиданно мудрая. Действительно, была в ней какая-то неуловимая прелесть, соблазнительная двойственность, завидная для злободневного, лишенного магического быта человека. Проблески или даже скачки ее интуиции подчеркивали основное ее качество, а именно качество неопределенности, от которого веяло хтонической древностью. И в то же время в смелости пересоздания собственного естества она бежала наперегонки с современностью.

Подкрепившись, мой светозарный франкенштейн, кажется, пришел в себя. Взглядом пантеры она величаво оглядела более чем скромное помещение и задержалась на одиноком полноватом мужчине, подносившем к пасти кусочек дымящегося бифштекса.

– Видела, как пялится? – состроила она капризно усталую физию измученной вниманием актрисы. – Женщина не может даже спокойно поесть в анонимной обстановке.

Мужчина был явно голоден и вожделел, по-моему, только к коровьей плоти. То есть время от времени он, как и все остальные, посматривал на нас, но, кажется, в этих взглядах было скорей любопытство, чем любование или похотливые фантазии, в которых Лавиния как раз обвиняла нашего мясоеда.

– Ты ничего не понимаешь, – она поучительно взмахнула насурьмленными ресницами, досадуя на мою наивность, и в ее кратком монологе возник образ властительницы и усмирительницы самцов-питонов, удерживающей их на крючке влечения. Лавиния фривольно поигрывала калошей, вращая ее на кончике носка. Она теребила густую волнистую шевелюру, встряхивала ею, закусывала нижнюю губу: «Нам, женщинам, ничего не стоит заманить наивных рыбешек». Напрасным было бы ей объяснять, что я не приписывала себя к этой армии соблазнительниц, хотя совсем необязательно крутить туфелькой, чтобы потом под твоим окном пели серенады или как минимум регулярно приглашали сходить в пиццерию, в которую можно было бы заявиться даже в ватнике, доспехах или форме мусорщика, не превращаясь при этом в мужчину. Для нее все красивые женщины или женщины, смогшие казаться таковыми, были созданы исключительно для того, чтобы быть дивами, вампиршами, капризницами, путанами, курвами или в крайнем случае святыми, борющимися за права секс-меньшинств.

Подлив немного в мой стакан от своего кампари-сода, Лавиния поерзала на стуле худой попкой и вспомнила, что, когда она была маленькой девочкой, ей нравилось все оранжевое.

Корниоловое озерцо медленно впитывалось застиранным льном: как ни старалась я сдержаться, от слишком резкого движения мое сомнение все же просочилось на скатерть. О, я могла без труда поверить в то, что ей нравилось все оранжевое, вот и сейчас она красила ногти в сумасшедшие цвета, но ведь Лавиния, несмотря на все это, никогда, никогда не была девочкой! Это я когда-то, если уж на то пошло, была ею, хоть и не красила ногти и не носила таких каблуков, а выглядела она, между прочим, на них просто как ходячий платяной шкаф, но в любом случае все это никак не могло повлиять на количество Х-хромосом, которых у меня, например, было две, и если уж совсем без скромности, мне по этому поводу было что вспомнить! В моем теле точно находилось примерно в шесть раз больше золота, чем в ее, так что по сравнению с ней я была буквально золотцем. Это был банальный медицинский факт. Может быть, мозг Лавинии и был тяжелее моего, хотя бы просто в силу ее огромного роста, но зато я могла пробегать одновременно по десятку тем, тогда как она была способна думать о вещах только попеременно, просто потому что изначально была мальчиком. Нет-нет, нечего ей было примазываться! Для меня она была фальшивой девочкой, вот и все!

Мужчина, подчистив тарелку кусочком хлеба, устало смотрел перед собой, а она, осознав, что я претендую на эксклюзивное право быть девочкой, вдруг сникла, заторопилась.

– Может, зайду к тебе на днях за линзами, – решилась поддержать я беседу, когда мы вышли.

Конечно, я могу зайти, но ее там не увижу. Нет, ее не уволили, она там никогда и не работала. Просто иногда помогала хозяину. У нее нет красивых бумажек с картинками звезд, чтобы обменять их на свою собственную оптику, а устроиться таким, как она, куда-нибудь, кроме как проституткой, практически невозможно. Да к тому же оптика будет скоро передана продавцам китайской туристической мишуры.

Вот те на. Каждый месяц, а то и неделю закрывалась какая-нибудь лавочка, опускалась решетка очередного магазинчика. Продавцы сумок, ремней, тканей, керамики, старые мастера: кожевники, кузнецы, литейщики, столяры, портные – не передавали своего дела молодым родственникам, а вместе с запахами, старомодной любезностью и юморком исчезали в тени прошлого вдруг и навсегда. На барах-кондитерских маячили оранжевые листочки «продам-продам». Затюканные непомерными налогами и растущей оплатой за съем, их хозяева сгорбленно удалялись на покой, а на переделанных по моде прилавках под слепящим светом, под грохот туц-туц воцарялись фабричные пресные пирожные, вызывающие изжогу и тоску. Кофе, который умел внушать жизнелюбие даже местному вечно нудящему люду, подменялся горьковатой жижицей. Значит, прощай и оптика на виа Биссолати. И только теперь я вдруг вспомнила, почему это название казалось мне давно знакомым.

Биссолати – безликий министр без портфеля, шовинист, поборник войны между Италией и Турцией и «грязного дела избиения африканских туземцев в Триполи при помощи усовершенствованных смертоносных орудий» с давних уроков истории и неизбежной истории компартии (– или как ее там?), бессовестный и, можно сказать, никчемный человек воплотился в улицу, где я смогла встретить друга. Биссолати. Сколько нежности, оказывается, скрывало это имя.

Ее хозяин вряд ли нуждается в жалости и оплакивании, – прервала мои сожаления Лавиния. – Ну а сейчас ей нужно бежать. «Пока, красавица», – и она расцеловала меня, как мне показалось, от души. Обернувшись на всякий случай, я заметила, что она повернула обратно. «В кассу за сигаретами. Нервничаю, выкуриваю по пачке в день», – объяснила она на ходу.

Наверное, пошла охмурять этого несчастного, – решила я и, словно берберийская кобыла во время римского карнавала, погалопировала по Беговой. Стремительная ходьба – наилучшее лекарство от грусти и сомнений, но, не пройдя и трех минут, я замедлила шаг у колонны Марка А. Он был добрым и усталым судьей, недосягаемой шкалой ценностей: «Спокойствие, только спокойствие», – словно мантру, произносил он все время и флегматично взирал со своего коня в лучшую даль. «Справедливость, размеренность, скептицизм, чувство долга». В нем я искала себе опору, но, будучи изнутри пропечена хорошенько тем, что пришло вслед за его временем, каждый раз, подходя к колонне, сквозь грохот машин и гул толпы пыталась расслышать шорох крыльев его Гения и вызвать его на спор. «Мешает ли математика субъективности? – спрашивала я его. – Так что, выбросить черный список провинившихся? Действительно ли лучшее наказание подлецам – не быть такими, как они? А по морде? А из нагана?» Гений шелестел крыльями и печально вздыхал.

Марк Аврелий был уверен в благожелательности и выверенности природы, но сегодня никакой маяк не смог бы указать ориентир, отделяющий искусственное от естественного. Древнее желание улучшить себя – не быть хотя бы потным и зловонным, – о котором говорил император, зашло в наши дни слишком далеко, чтобы можно было вернуться к натуре. Он считал, что нужно ко всему относиться бесстрастно, расщеплять любое чувство и действие на составляющие, отсеивать шелуху душевных порывов. Словно не переваренные больным желудком тунец, овсяные хлопья, яблоки, они должны были изрыгаться в никуда в виде вонючих отдельностей. Он признавал ход вещей заранее правильным, был миролюбцем, смиренно вел войны и отправлял невинных людей на смертную казнь. Сгрудившиеся на барельефах «плохие» варвары и «хорошие» римляне, безжалостно сеющие вокруг мертвых, напоминали киножанр спагетти-вестерна. Император, который на своей погребально-триумфальной колонне был изображен более крупным, чем все, в жизни сторонился любой показухи. Подавляя любую эмоцию, он старался быть разумным гражданином. Догадывался ли он, что мысль связана с творчеством, обреченным на субъективность? Он служил родине изо всех сил, создал социалку, глубоко сочувствуя обделенным, и облегчил участь рабов, но из-за любви к греческому ослабил латынь, а значит, и мощь своего государства, которое рухнуло под натиском новой простоты. Всем все прощал, а чтобы было проще расстаться однажды с жизнью, он учил ее презирать.

Отойдя от колонны, я посмотрела на пешеходов. Природа орала неестественным голосом. Чайки эволюционировали в клювоносых крыс, до смерти заклевывая голубей и даже голýбок мира, которых Папа выпускал из окна своей спальни в середине зимы. Нарождался бионический человек, сгущалась какофония разлада. Гномские технологии были уже готовы. Искусственный интеллект вовсю изощрялся и блистал в обществе на все три D. Около шестидесяти процентов мирового населения с его руками, используемыми для таскания цистерн воды из рек родных поселков, которую им стали вдруг продавать доброжелательные многонациональные чужестранцы, и мозгом, который заводился ради полувыживания и прислуживания, скоро должны были быть вычеркнуты из книжицы жизни. Другие, с головами и руками, еще как-то молотящими по компьютеру, водящими грузовики и чужих детей на прогулку, должны были оказаться не у дел, и только один процент мог абсолютно спокойно готовиться к превращению в новый биологический вид.

Раздевали старых фарфоровых пупсов, отдавали их одежки пластмассовым наштампованным новичкам. Старцы глядели с развилки дорог на удаляющиеся мраморные спины тяжело шагающих богов. «Дзынь-дзынь» – исчезали звенья эволюции. Холод отчуждения грядущей эпохи позвякивал, как пустое стекло в пунктах приема тары. Нет, незачем было себя обманывать, будто нечто похожее уже случилось на втором этапе сериала Out of Africa. Или в начале христианской эпохи, где-нибудь с первого по пятый век. Или после изобретения книгопечатания. Ощущение собственного несовершенства и ненужности, какой-то тотально нависшей надо всеми неминуемой участи то и дело врывалось в полноту дня и было неуютно.

И все же наша кровеносная толпа неслась навстречу неизвестности и смерти так же, как это случалось и девятнадцать веков назад. Под лезвие главного таинства по-прежнему угождали абсолютно все, даже киборги или такие неолюди, как мои подружки. С нежностью оглядев идущих, оставив колонну маячить за спиной, я расслабленно влилась в поток прохожих.

Я уже вовсю мечтала о горячем чае и электрообогревателе, поджидающих меня в домке, который я успела украсить по-своему, как вдруг, словно брошенная у газовой колонки горящая спичка, один из прохожих резко выбил меня из зоны умиротворенности. Пытаясь понять, где же я его уже видела, я находила все больше деталей, которые должны были бы подсказать мне разгадку, но, вертясь совсем близко, она никак не давалась. Его походка с выпрямленной спиной и разведенными в стороны ступнями, плавно двигающиеся в такт змеевидным линиям талии и бедер крупные кисти рук, большая черная сумка, короткая куртка с опушкой на капюшоне, даже каждая ее складка – все это мне было почему-то прекрасно знакомо, как вырванная строчка из любимой, но неузнаваемой книги. Сначала я отслеживала его боковым зрением, но, когда он полностью поравнялся со мной, сузив расстояние между нами, я заглянула ему в лицо. Вот оно. Эврика: у моей подружки Лавинии был близнец или двойник! Если переодеть его в платье, переставить на каблуки и отрастить ему волосы, этот мужчина был бы ее клоном. Увидев меня, он отвернулся и пошел чуть быстрее. Наверное, я засмотрелась на него слишком уж откровенно. Кстати, было на что. Он был светлым мулатом. Высокий лоб казался еще выше из-за небольших влизов в каштановую волнистую шевелюру. Стрельчатые ресницы дотрагивались до надбровных дуг, и глаза сияли, словно очи шейха Ахмеда-Рудольфа, сыгранного Валентино. Верхняя полная губа была темнее и полнее нижней. Красавец быстро оказался впереди, и я могла теперь рассматривать его только сзади. Кстати, не худшая позиция для восхищения мужчиной. Мне показалось, что он еще больше ускорил шаг, черные сапоги с короткими голенищами так и мелькали. Я тоже прибавила скорость. Почти одновременно мы дошли до следующей площади и кольца сорок четвертого. Автобус уже бурчал наготове.

– Ну что, довольна? – вдруг взвизгнул он, вставая на подножку. – Ты, оказывается, охотишься за мной? Тебе сразу дать мой адрес, чтоб ты могла дежурить под окнами? Или предпочитаешь смотреть в замочную скважину?

Голос был чуть ниже, чем у Лавинии, но та же поднимающаяся вверх на первой половине фразы распевная и вопросительная интонация мяуканья, те же грамматические ошибки, те же чужеземные носовые и шипящие…

– Ла… – я все еще не могла понять, что же происходит, – хотя это двойственное или раздваивающееся существо угадало: я предпочитала, конечно, замочную скважину, пусть и редко мне предоставлялась подобная возможность. Зато проходя или проезжая по улицам, я всегда заглядывала в окна.

– Ла-ла, Лавиния, Лавиния, она собственной персоной, дорогуша, не делай вид, что не знаешь! – И он, вильнув задницей в мою сторону, поднялся в автобус.

Я стянула с себя ненужную улыбку, и мне показалось, что все пассажиры заметили мой конфуз. Прикрываясь козырьком руки, я отступила во тьму, но из окна снова увидела своего насмешливого травести, который адресовал мне какие-то дурацкие жесты, показывал язык и корчил рожи.

Злость прилила в меня жаром, и, несмотря на недавнее созерцание колонны императора-стоика, я запрыгнула следом.

– Слушай, я не собиралась тебя выслеживать, я просто подумала, что у тебя, вернее у Лавинии… – И, повторив свою детскую мысль насчет двойника или брата-близнеца, я продолжала оправдываться. Мол, я ни за кем не шпионю, меня привлекала ее хрупкая натура, но что в таком виде она меня абсолютно не интересует. – Кривляйся перед своим отражением.

– Вранье, – он уселся на свободное место и, кажется, начал немного успокаиваться. – Скажи лучше, что просто по-бабьи заинтересовалась вот чем, – он шутливо погладил себя по губам, а потом легко и вычурно похлопал по причинному месту.

Я чуть натужно, но все же облегченно засмеялась.

– Так оно и есть, но клянусь тебе, я не знала, что ты – это ты.

– Клятвы прибереги для врагов, – ответил он, а я так никогда и не смогла понять, что же он имел в виду. – Ты куда-то спешишь? Если уж оказалась тут, ладно, садись, поехали.

– Да нет, что ты, мне нужно домой, куча работы, да и не хочу тебе мешать, – попыталась я убедить саму себя.

На этом моем замечании автобус поехал. Выйду на следующей, подумала я, или нет, лучше у бульвара Тридцатого апреля.

Лавиния, или уж не знаю, как его там, пересела на двойное место, и я примостилась рядом. Однако я не вышла ни на следующей, ни у бульвара, который так нравился мне своим простором и названием.

Снова и снова я изучала темные, прямые, с небольшими залысинами волосы до плеч, мягкие глаза, как ночные цветы среди лепестков-ресниц. До этого я видела их только надрюченными тушью или просто искусственными. Я удивлялась коже без тонального крема и пудры. Она выглядела теперь бледно-шоколадной, а на щеках и подбородке проступала едва заметная сизоватая щетина. Так дальняя горная деревушка в пасмурный день может показаться и миражом. И все-таки можно было с уверенностью сказать, что Лавиния отчасти была негром и что в принципе у нее росла борода. Оба этих факта не должны были быть для меня новостью, но мне казалось, что обычно моя приятельница делала все возможное, чтобы их скрыть.

О себе она говорила чаще в женском, но иногда и в мужском роде, а еще в ее речи проскользнула фраза, что «все мужики ей отвратительны и неинтересны». От этого двойного парадокса у меня стала немного кружиться голова, как на резких поворотах или как когда ранним утром мчишься по делам натощак, хотя в общем-то мне было все равно, как ее или его называть, он / а просто мне нравилась. Именно благодаря ей в этот момент я осознала всю трагичность несовпадения с самим собой, убедившись, что проблемы пола действительно существуют. Ведь даже тому, кто считает себя вне или выше этого, приятно получать каждодневные подтверждения, что он принадлежит к одному из двух.

Заглядывая в калейдоскоп самой себя, мне пришлось признать, что я тоже порой чувствовала себя не тем, кем меня видели окружающие. В детстве мне нравилось залезать на деревья и в чрево механизмов, я тряслась над своими кусочками игрушечной железной дороги и коллекцией моделей легковушек и как-то раз выиграла состязание по стрельбе из винтовки, заняв первое место в районе города среди мальчиков и девочек, хотя ни одной девочки среди моих конкурентов не было. Это, правда, не создавало для меня никаких сексуальных проблем. Мой мальчик во мне и сейчас оставался маленьким и если и хотел чего-то, то только шалостей и ласки. Вроде Пиноккио, глупого и сердечного деревянного человечка, любимыми занятиями которого было болтаться по улицам, объедаться сластями и спать до полудня. К тому же, даже если для всех очевидно, что Пиноккио, этот разгильдяй и оболтус, был мальчишкой, мы ничего не знаем о его половой жизни. Вообще не упоминается, что мастер Джипетто сделал ему хоть какой-то сучок на нужном месте. Скорее всего, Пиноккио был вовсе освобожден от тварной воли, как если бы он был божеством, так что в своей мужской части эта воля никак не проявлялась и во мне.

– Ты так много обо мне знаешь, что придется назначить тебя моим биографом, – пошутил чуть смущенно Лавиния.

Жанр биографии, однако, не подходил к ее жизни. Приключения и перипетии, которые выпали на ее долю, подошли бы лучше для какого-нибудь жанрового кино класса С. А если бы и я вдруг решила назначить ее кем бы то ни было, она, безусловно, стала бы служителем при воротах, предназначенных для триумфального въезда хаоса.