Вот уж никогда бы не подумала, что придется приехать сюда при таких обстоятельствах. Улица скаредной Донны Олимпии, в семнадцатом веке вертевшей из папского дворца всем этим городом, как котлетой на своей сковородке, мне была слишком хорошо известна, и я старалась избегать ее уже несколько лет. Именно здесь когда-то я была несчастна. Именно здесь прошла школу унижения, покрылась панцирем с иглами, научилась убирать лестницы, ведущие к башням моих городов, и выливать горящую смолу буквально за секунду даже на невинных. Очень полезные навыки, но мне было жаль, что пришлось стать такой, и потому я просто ненавидела эту улицу. Лавиния же притащила меня в музыкальную школу, которая располагалась буквально в следующем от прóклятого дома, где я прожила несколько лет.

Сегодня, по ее словам, в школе отмечали день смерти какого-то писателя, и ее племянник участвовал в концерте.

«Он еще юный, понимаешь, – смущенно защищал Лавиния своего родственника, – не понимает сложностей, ну и немного стесняется меня. Когда мы с тобой расстались, я быстренько переоделась в туалете, благо он там был общий. Сняла платье (и парик, – мысленно добавила я), влезла в свитер, брюки и сапоги, которые были у меня в сумке, сняла макияж, ну и лак (и сиськи куда-то дела, – опять же не преминула подумать я), все это минут за десять – двенадцать, я уже привыкла. Так каждый раз, когда нужно разговаривать с его учителями или присутствовать на каком-нибудь собрании. Не знаю, что будет, когда я всерьез начну гормонотерапию. Он ведь тоже должен хоть немного уважать меня. Я изображаю из себя мужчину только для него, черт бы его побрал!»

Неожиданно засиявшая краска любящего дяди придавала Лавинии еще большую привлекательность и парадоксальность.

«Он у нас очень талантливый. Отец моей сестры, как и мой вообще-то, говорят, был чуть ли не музыкантом. Мы, правда, ни того ни другого отца не помним, но наша мать уверена, что Диего – в деда. Да и его собственный, кстати, тоже белый папаня неплохо играет на гитаре. В общем, дар у него – от всех вместе взятых отцов, о которых мы в принципе не имеем никакого представления».

Опутанная ее родословной, я вошла в зал под один из Бранденбургских концертов. Всю вводную часть мы пропустили, и было уже неудобно выспрашивать, кто же именно из музыкантов приходится ей племянником. Еще менее это оказалось возможным после окончания первого отделения: повернувшись к ней, я заметила, что она, к счастью, перестала подрыгивать в такт музыке всем телом, но что ее скулы и нос были влажными. Чтобы не всхлипывать, она набирала воздуха в рот и выдувала его через щелку губ, как будто задувала свечу, забывая даже присоединяться к нагретым кровными чувствами неканоническим хлопкам в напряженных местах между аллегро и адажио.

В отличие от других родителей, ринувшихся во время перерыва поздравлять и лобызать своих чад, мы так и остались сидеть. К Лавинии никто не подошел. «Ясен перец, – подумала я, – никакого племянника у нее нет, она, наверное, просто мифоманка».

Во второй части объявили две фуги Баха и под конец – Шестиголосный ричеркар Баха и Веберна, а я продолжала отыскивать в тромбонисте, трубаче, валторнисте, в скрипачах и даже на всякий случай во флейтистке и арфистке сходство с Лавинией. В паузах они иногда посылали в зал взгляды и улыбки. Однако никто ничего не посылал моей продолжающей неслышно рыдать девочке, так что мне даже стало за нее обидно. Как только зазвучали аплодисменты и юный дирижер, откинув длинную светлую шевелюру за плечи, поднял на ноги музыкантов, она, оставив рядом со мной куртку и сумку, прикрываясь шарфом, выскочила из зала. Через несколько минут, чуть повиливая бедрами, она прошествовала под продолжающиеся аплодисменты к своему месту и, будто в палию, завернулась в шарф, затягивая у горла толстый свитер. От припухлостей и красноты не осталось и следа. Женские хитрости, как всегда, помогали. К счастью, на бис играть не стали, а то ей пришлось бы снова припудривать нос и намазывать белила под глазами. На сцену вышел молодой преподаватель и напомнил, что этот концерт был сыгран в память о дне гибели Пьера Паоло Пазолини и что играли Баха, потому что он звучал в его фильмах. «Главные аплодисменты полагаются именно ему, прославившему эту улицу и ее мальчишек, внуки которых учатся в нашей школе!» – и все опять бурно захлопали. Вот, оказывается, о каком писателе говорила Лавиния. Снова все поклонились, музыканты застучали смычками дирижеру. Встав навытяжку, она с силой выбросила из себя «браво», и слившись в многоголосие, восторг раскрылся лепестками по направлению к сцене.

На фоне всеобщего изнеможения пингвинистая девчушка прочла два стихотворения Пазолини. Одно, на фриульском диалекте с переливающимися друг в друга звуками «с», «л» и «ч», заканчивалось загадочно:

Пока музыканты переодевались, родители у сцены боролись за право первенства разговора с учителем. Я вопросительно взглянула на Лавинию, изображавшую Лавинио, и, поколебавшись, она тоже пристроилась в хвосте. Мне было любопытно, о ком же она будет спрашивать, то с беспокойством, то весело я ожидала ее конфуза, но, как раз когда она оказалась у цели, ее хлопнул по спине подбежавший мальчик. В белокуром, синеглазом и губастом парне со смуглой кожей я узнала дирижера оркестра.

– Познакомься, Диего, – моя подруга, – нежно улыбнулась она.

Мальчик неохотно протянул мне руку, ярко покраснел, а затем метнул гневливый вгляд на Лавинию:

– Ну зачем, зачем ты опять, Рожейро? Я же тебя просил столько раз! – Его хрипловатый голос сразу же вернул меня в тесноту оптики к той ссоре, что я невольно подслушала около двух недель назад.

– А ты все никак не вырастешь из ползунков, Диего! – воскликнула она. – Ошибаешься! Это моя подруга, но она женщина, и всегда ею была, правда? – призвала она меня в свидетельницы. – Посмотри-ка сюда: такое, по-твоему, стали бы делать в клинике? Ведь они не симметричны! Ты уже не маленький мальчик, должен что-то понимать, твои ровесники на родине – уже отцы, – и она подтолкнула меня в спину, так что я непроизвольно выпрямилась и выпятила грудь. – Посмотри, – продолжала она, хватая меня за нижнюю челюсть. – Прости, дорогая, ну-ка скажи ему, ведь правда тебе почему-то повезло и ты родилась женщиной? И к тому же взгляни, как она одета. Любой транс просто бы постыдился…

– Эй-эй, – отстранилась я от ее ручищ. – Полегче. А вообще, насколько я помню, да, я биологическая, – заверила я Диего. – Но что бы случилось, не будь я ею?

– О, он даже знать ничего о моих подругах не желает, а уж приводить их сюда! Он же у нас выше этого! А вот когда ему плохо, он заболевает или ему что-то вдруг срочно нужно, он готов нас простить.

– Простите, синьора, – повернулся ко мне мальчик, чуть приглушая голос, – дядя, ну не ори же так! Давай эту дискуссию продолжим дома. Кстати, где мы сегодня ночуем?

– Не смогла, не смог ничего найти, – пробормотала Лавиния подавленно, снова сбившись в грамматическом роде и мгновенно выпустив весь свой запал. – Прости, любовь моя. Попробуй договориться с кем-нибудь из ребят на одну-две ночи, обещаю, что квартира будет максимум через два дня, – за ее победной улыбкой, наставляя предательские рожки и показывая кукиш, маячила неуверенность.

Диего собирался что-то ответить, но тут к нам подошел преподаватель с комплиментами в адрес мальчишки. А когда тот, увидев группку своих музыкантов, тряхнув гривой, буквально отпрыгнул от нас, учитель, вставляя слово «гений» через каждые три, заверил и меня, что мальчик невероятно одарен. «Ему нужно учиться, заниматься исключительно музыкой. Насколько я могу доверять своему чутью и опыту, – это чудо, – восторженно тряс он руку Лавинии и заодно и мою. – А оркестровки, которые он делает, достойны молодого Стравинского, хотя характер у него мятяжный, как у Масканьи». Лавиния кокетливо крутила плечами и улыбалась. Ей явно нравился преподаватель, а непонятные слова, которые он произносил, делали его еще привлекательней. К счастью, в этот момент Диего стоял в стороне у стола с угощением и не видел ее ломаний. Бедная. Она слишком долго превозмогала себя, и сейчас время ее маскарада явно заканчивалось, как время Золушки на балу. Пожалуй, пора было ее отсюда утаскивать.

Диего обещал позвонить через час, и мы с Лавинией, посмотрев на знаменитый двор тридцатых годов, пошли к автобусу.

– А кто умер-то сегодня? – спросила она, кутаясь от мозглого дыхания парка. – Что за писатель? Писолини, или как?

– Пазолини. Его убили много лет назад как раз второго ноября. Он слишком сильно вылезал за пределы любых правил, говорил резко и против шерсти любого зверя власти. Он был геем. Тогда это тоже бесило церковь, и заодно – коммунистов. И кстати, он написал про мальчишек с этой улицы, вернее, про уличных мальчишек. Знаешь, таких, которые не ходят в школу, воруют и пытаются выжить, как могут.

– Я? Знаю ли я? Ха-ха. Да я сама была таким мальчишкой, вашему гею и не снилось. Сопливые бандиты, которые вдруг начинают размазывать мозг и кишки своих соседей по стенам домов: пиф-паф, потому что у них в заднице засвербило и хочется получить какую-нибудь бирюльку. Слушай, зайдем в бар какой-нибудь, я уже не могу, мне нужно переодеться. Да и отдохнуть от этого концерта. Красивая музыка была, но слишком грустная. Вообще тут все всегда серо, тоскливо, вечно холодно. Я предпочитаю форро́, – заявила она и начала тихонько, а потом все громче напевать и отбивать ритм на груди и животе. Постепенно она расходилась все больше и, наконец, бросила сумку на первый попавшийся пятачок.

– Я буду за мужчину, это сложнее. Давай, двигай ногами, боками, ну! Спина, наоборот, должна быть неподвижной, я тебя кручу, а ты застынь до задницы, как манекен, но будь легкой, невесомой, – сердилась она. – Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре…

Три, четыре, и она так меня крутанула, что я пошатнулась и оказалась почти у нее на руках.

– В общем, примерно так, но с тобой не потанцуешь, – подхватила она обратно сумку с земли.

По узкой виа Вителиа, еле освещенной маслянистыми желтыми фонарями, миновав церковный приход замученного когда-то императором Диоклетианом святого мальчика Панкратия, у ворот которого сидело двое сосредоточенных негров с розовым чемоданом со сломанной молнией, мы, все еще чуть пританцовывая, дошли до бара.

Я потягивала свой любимый яблочно-фенхелевый сок за стойкой и обернулась на оживление за моей спиной. В проеме дверей, на стеклянных створках которых был нарисован седобородый Гарибальди в бордовой тюбетейке, красной рубахе и желтом галстуке, словно сошедшая с небес юная жена героя Анита, во всем прикиде сияла вернувшаяся из туалета Лавиния. Темные локоны парика падали на наброшенную поверх платья куртку, сильные ноги с широкими коленями в туфлях на каблуках (не так давно я рассматривала их в столовой) казались еще длинней, макияж был ярковат, но для здешних вкусов это было только достоинством. Она даже успела покрасить ногти в светло-зеленый цвет.

– Чо будешь пить? – Мужчина средних лет с золотой цепью под толстым кадыком потрепал ее за холку, подходя к кассе.

– Эй, Лавиния, кто это? Ты его знаешь? – дернула я за сумку, в которой уже лежала ее свернутая мужская кожа.

– Ой, малышка, – она явно с удовольствием расслаблялась, все глубже погружаясь в свое женское, – вот только сейчас познакомилась с Рокко, и мы уже большие друзья. Рокко, детка, угостишь и мою подружку?

C аппетитом оглядывая меня с ног до головы, Рокко протянул мне лапу. Пожатие было явно искренним, но я все равно не смогла почувствовать к нему расположения. Трудно мне было сразу привыкнуть и к таким стремительным переменам в планах Лавинии.

Ну ладно, может, заработает что-то, а если повезет, найдет где переночевать, – и я попрощалась.

– Не забудь, что тебе должен звонить Диего, – крикнула я ей вдогонку, когда в коротколапых объятиях своего нового amico, возвышаясь над ним сантиметров на десять, ударяя каблуками в асфальт и стараясь не кривить ноги, она направлялась в сторону тропинок на спуске с Яникульского холма у ботанического сада.

– Пока, любовь, до скорого, – помахала Лавиния игриво, будто ей не предстоял спуск по бугристой дороге. Умелая ходьба на котурнах, как и гладко выбритая и депилированная кожа, плавность жестов, выверенность интонации была частью ее профессиональных навыков, ее девичьей честью. Это только биологическая европейская женщина могла одеваться и вести себя так, как ей взбредет в голову, не задумываясь о последствиях.

А я, вместо того чтобы вернуться домой, дошла до островка. Меня всегда тянуло к нему, словно затерянную иголку – магнитом. Каждый раз я представляла, что сажусь на корабль, который вот-вот, грузно оторвавшись своим вулканическим брюхом от дна, поплывет куда-то в лучшее, прочь от этой страны иллюзий и показухи. Воды разрезались кормой, и черный мост, шесть раз построенный заново и семь раз разрушаемый упрямой рекой, казался символом напрасных усилий.

Я уже бороздила черное течение неведомого, чувствуя в носу прощальную слезную шипучку и почти облегченно вдыхая воздух свободы, когда из моего мобильника выскочила скороговорка Лавинии: ее мобильник почти умер, боясь потерять Диего, она послала ему номер моего, а сама уже торопится мне навстречу.

– Приглашаю тебя перекусить, вот подзаработала, хотя сегодня и решила устроить себе выходной, – заявила она горделиво перед порогом траттории.

Народ все прибывал, умноженный эхом гомон взлетал к высокому потолку, зудел вокруг. Мельтешили официанты, но Лавиния, несмотря на тепло и кувшин домашнего вина, становилась все тревожнее.

Хотя Рокко, судя по всему, остался ею доволен, ночевка для них нашлась лишь с завтрашнего дня. Из квартиры, которую они снимали, она вынуждена была, по ее словам, буквально сбежать.

– По той же причине, по которой ты больше не работаешь в оптике?

– Я же тебе сказала уже, что я там никогда и не работала. Просто помогала. Отдавала старые долги. Но мой покровитель, приятель хозяина магазина, стал приглядываться к Диего. Старый пень, он же его знает с детства! «Есть клиенты, которые дали бы за подобную прелесть кучу бумажек, киска», – гнусный надоеда подкатывает ко мне с этим уже полгода. Он ведь считает, что я все еще ему должна. Да пусть хоть лопнет, пусть у него из всех дыр повылазят спагетти, пусть удрищется помидорным соком, ничего он от меня не получит! Деньги и мне нужны, но не буду же я продавать сына своей сестры за долги! И к тому же идти против интересов своей гильдии – это свинство. Зачем им нужны мальчишки, когда есть мы? Кроме того, это совсем не тот парень, который даст себя поработить, и я не хочу, чтобы грязь заляпала его чистую мордашку. Хватит с нее и меня. Я не против проституции, но улица – это фабрика формирования особых личностей. А Диего уже сформировался. В таком возрасте у нас становятся отцами, убийцами, ворами, сутенерами, а тут – это просто мальки. Всю жизнь я ему говорила, что по ночам работаю в клубе, не знаю, верит ли он до сих пор в эту сказочку и интересует ли его, на какие именно бабки он щеголяет в джинсах, которые служат ему пропуском (ведь они, знаешь ли, смотрят друг другу не в глаза и даже не в трусы, а на их марку). Он не имеет представления, как я плачу за его музыкальную школу, и мы об этом не говорим. Он просто уклоняется от подобного занудства. Что-то он зарабатывает гитарой в переходах метро, но это так, на кино и сигареты. В любом случае рано или поздно придется цыпленочку попорхать домой к мамочке. Пусть он и сварился здесь, как какой-нибудь артишок по-римски, но через год, когда он больше не будет ребенком, он сразу волей-неволей окажется взрослым нелегалом, и его отсюда выставят со всей его итальянщиной. Никаких прав у него здесь нет и не будет. Почухает к себе на родину, в фавелу, слава Эшу. Найдет себе занятие посерьезнее. Таких музыкантов, как он, там – как окурков, и заметь, без всякой школы и вычурных преподавателей, – она загоготала, как будто сказала что-то чрезвычайно остроумное и вдруг, сделав быстрый зигзаг всем телом, завела:

– Фавела, о, фавела… Алвес был любимцем моей бабули. Она любила изображать из себя состоятельную белую госпожу, хотя не умела писать и была черной, как моя душа. Тащилась от Винсенте Селестино, Сильвио Калдоса, их романтики и саудаджи, обхохочешься, как рыдала под Орландо Сильву, вспоминая молодость и какую-то богоподобную актрису, которой прислуживала.

Как только раздался звонок, Лавиния выхватила у меня телефон. Ее интересовало, где он и с кем, потерял ли уже свою девственность и дали ли ему поесть. Она смешивала португальский и итальянский, громко смеялась, как будто, кроме нее, никого в зальчике больше не было.

После разговора она стала неожиданно придираться к официанту, который якобы как-то не так себя с ней повел, плеснула в меня горечью и усталостью. Он просто не уважает женщину в ней, – постановила она, – люди нередко издеваются над трансами, как будто транс – это даровой клоун. Они и вообще любят поулюлюкать вслед тому, что выбивается из библейских канонов. Их поведение глупо, но она не вправе их осуждать. Ей и самой отвратительно ее мужское тело, которое исчезает слишком медленно, хотя она на гормонах уже несколько лет. Я просто не могу понять, что это значит.

– А что? Что же это значит? – Нет, мне действительно было интересно.

– Печень посадишь, вот что. Но ты, наверное, считаешь, что таким, как я, печень и не нужна. Еще – в любой момент может случиться инсульт. Хотя я принимаю только эстрогены. А ты думаешь, мне бы не хотелось принимать и антиандрогены?

Я не только ничего не думала по этому поводу, но и вообще впервые слышала эти названия.

– Если бы я пила антиандрогены, я стала бы нищей. И Диего тоже, – решила она не вдаваться в подробности.

Вообще-то, если я еще этого не поняла, она – такая же женщина, как и я, а может, даже и побольше. Современные женщины копируют мужчин. Ну посмотрела бы я на себя со стороны, что у меня за походка, это просто юнга со шхуны, а не грациозная кокетка, я не умею себя подавать, а ведь долг женщины – нравиться. И вот такая истинная женщина, как она, должна быть заморожена в мужском теле. А ведь она, как любая женщина, тоже хотела бы встретить своего принца.

От бесконечно повторенного слова женщина у меня началась изжога. Видимо, она отразилась и на моем лице. Боже мой, я никогда не знала, что быть женщиной – это какая-то там задача, что это даже миссия, я случайно, по стечению обстоятельств ею оказалась, и в этом для меня не было ничего сверхъестественного.

Прекрасные глаза Лавинии, словно ночные тучи, снова наполнились слезами.

– Гормоны, – не обращай внимания. Пока я не начала их заглатывать, нюни так не распускала. – Как какая-нибудь героиня nouvelle vague, она промокнула салфеткой черную жидкость, собравшуюся под глазами.

– Просто перестань их пить, вот и все, брось все это.

Не успела я даже договорить, как она с грохотом отбрыкнула стул и, словно потрясенный случившимся исчезновением из саркофага Марии Фома Апостол, замерла, вперившись вверх.

Я тоже посмотрела на потолок. Старое здание. Как всегда, все тут нуждалось в ремонте.

Измученный, к нам снова подошел официант и ввиду пока не оплаченного счета мягко убедил ее сесть на место.

Покапризничав, она все-таки утихомирилась, и именно с этого момента я могла считать себя начинающим специалистом в вопросах по изменению пола.

На клочке бумажки был составлен список того, что ей нужно сделать, чтобы наконец освободить свое лицо и тело из плена. Крупным почерком, выведенные одна под другой, там значились такие мелочи, как резекция челюсти, пластика лба, носа, скул и кадыка, перенос линии роста волос, повторное вставление имплантатов в грудь, выпрямление ног, принятие курса гормонов и наращивание жирового слоя на бедрах. Все это она собиралась сделать в клинике в Бразилии, когда накопит, а еще лучше – в Таиланде. В конце списка она поместила «удаление его и создание вагины», но потом, помусолив зачем-то карандаш, зачеркнула, напомнив мне историю о подруге, которая стала абсолютной женщиной, но от этого сделалась только несчастней.

Тогда я еще не могла понять, насколько она была права. Несмотря на то что эрекция действительно могла отравить любое утро Лавинии и делала это практически ежедневно, без нее она никогда не смогла бы дать голос своей женщине. Именно предательски занявший ее тело самец помогал взрастить в ней девушку. Кстати, голос был не только метафорой. Первоначально женщина Лавинии говорила чужим голосом. Голосом волка, голосом бразильского пацана из фавелы. Ей пришлось потратить годы на то, чтобы заговорить по-другому: выше, мягче, звонче, робче, тише, эмоциональнее. Хотя умение поддакивать, соглашаться, слушать, плакать в открытую, ахать, быть ласковой, дуться, менять настроение в ней уже присутствовало, со временем она развила его до совершенства. Постепенно худощавый Рожейро, который так никогда и не научился запускать летучих змеев вместе с мальчишками на пляже, но все-таки отлично плавал, прыгал с пирса, пачкал единственный выходной костюмчик соком фиолетовой терпкой жабутикабы, с удовольствием принимал приглашения на мелкие воровские походы, был связным у одного пацана по кличке Злюка, мечтавшего стать настоящим бандитом, и мог защищать свое тело брыканием и заячьей способностью чуть что – давать деру, этот ангелочек, эта куколка Рожейро должен был навсегда отойти в тень, чтобы помочь ей вырваться на свет.