Прекрасная женщина в цирке теряла свои ноги без единого крика, но через несколько минут они вырастали у нее, как у ящерицы. Этому, без сомнения, нужно было долго учиться. А может быть, эти способности были даны не всем. На всех углах говорили, что человек может добиться чего угодно и что дело лишь в целенаправленном желании. Без труда не выловишь и кота в мешке, или что-то там в этом роде. Безусловно, полное владение своим телом требовало большой концентрации мысли, а также времени. К сожалению, среди шума и множества детсадовских дел не получалось сразу отыскать в себе ресурсы регенерации. Поэтому пока, гуляя с детским садом у Зимнего, я только представляла себе, что произошло бы, если бы у меня вдруг не стало правой руки. Если бы мне прострелили ее бандитской пулей. Или вечно подстерегающий дракон позарился бы на мое душистое детство. Рука могла быть запросто отцапана его зубами, но зато потом она могла отрасти, как ноги у женщины из цирка. Однако цирк – это был праздник, а настоящие праздники бывают редко. Ни в чем нельзя было быть уверенным до конца. Рука могла и не отрасти. Поэтому, на всякий случай, нужно было срочно овладеть обеими.

Теперь я ловила мяч – только левой, орудовала ложкой – тоже, а правую, чтобы не путаться, держала за спиной.

Однажды, когда я созерцала пустоту в уголке скудно засаженного сквера, мимо прошла группа громко говорящих людей. Они остановились прямо напротив меня, но, словно под властью какого-то колдовства, я не понимала ни одного слова из того, что они говорили. Странно расширяя рты и протягивая мне какой-то сверток, все вместе они стали наклоняться ко мне. Я смотрела на них, не шевелясь. В левой руке у меня был мяч, а правой у меня не было, и поэтому я никак не могла принять то, что они так энергично мне предлагали. Подошли другие дети и встали рядом. Один мальчик уже протягивал, протянул руку к яркому предмету, но тут набежала вспыхнувшая красным, разъяренная воспитательница и мгновенно отбила щедрый дар незнакомцев. Он упал на грязную осеннюю землю. Там еще лежали кое-какие опавшие листья. Сделавшись еще более красной, она подняла его, торжественно вознесла в простертой руке и закричала людям в длинных плащах: «Убирайтесь! Вон отсюда! Наши советские дети не нуждаются в ваших вражьих подачках!»

Словно конница на картинках, чужеземные люди стали удаляться.

Победно пострадавшая воспитательница, поправив вязаную шапочку, сползшую до самых бровей, обратилась к нам: «Дети! Это буржуазная, без сомнения, отравленная еда!» – и она торжественно бросила нарядный сверток в фонтан. Он медленно поплыл по ледяной воде, словно еще живая бабочка. Не тонул. И мы украдкой смотрели на него, выбегая за поле игр.

С одной стороны, воспитательница преградила дорогу нашему праведному любопытству, но с другой – в ее поведении было что-то героическое, и это вызывало восхищение.

Иностранцы – иные, неполноценные, вроде человечка со скрюченными ножками, даже если у них, на первый взгляд, все и было на месте, хотели прокрасться в нашу страну, и за то, чтобы мы их приняли в игру, они готовы были надавать нам конфет и подарков в блестящих пакетах. Даже от мысли о шорохе распечатываемой бумаги становилось празднично, но нельзя было поддаваться коварству красоты. Все, что было честным и правильным, должно было быть некрасивым и неброским.

Воспиталка перед всеми похвалила меня, что я отказалась от свертка. «Я не отказалась, – поправила я ее, – просто у меня в руке был мяч, а другой у меня нет». «Сядь на скамейку и сиди, пока не закончится прогулка!» – снова налилась она алым цветом.

Круглая из-за одежды, в черной бараньей мальчишечьей шапке, я надулась еще больше и стала отковыривать лед левой подошвой башмака, задвинув правую подальше под скамейку. Чтобы допрыгать до фонтана только на левой ноге, нужно было бы сделать немало скачков, и мне предстояла серьезная подготовка.