То ноябрьское воскресенье рвалось по текстуре последующих дней тайным швом. Узелок туго завязался со случайно выпавшей карты: по прошествии десятков лет совсем в другом конце мира мне встретилась минутная подруга детства. Черты ребенка, как растаявший снег, затопляли лицо случайной знакомой, накладывались на него, образ рябил и раздваивался. Говорят, что, если закрыть глаза и попробовать перейти так широкое поле, вернешься в ту же точку. Неожиданно меня вытолкнуло в начало жизни, будто все это время я шла по ней с закрытыми глазами.
Обычно, если только прошлое не переплавлялось в актуальное настоящее, оно становилось для меня слишком громоздким. Ни разу, например, мне не захотелось поехать в места моего детства или встретиться с одноклассниками, лишь потому что давным-давно мы разделяли скучные школьные часы. Да, в мире, который все еще стоял во мне, темнели заиндевевшие чугунные решетки, оттуда доползали и замерзали в моих икрах и пальцах ног вены рек, майский ветер больших площадей догуливал до моей головы, трепал и пучил меня, но я старалась уничтожить их как треш, как тухлые огрызки и очистки. Выпукать к чертовой матери тот майский ветерок! Однако, если честно, пока мне плохо давалась эта гигиена, и я намеревалась построить кессонную стену, безэховую камеру, чтобы ничто уже оттуда не просачивалось в ежедневность.
Фотоателье и элегантный фотограф, подсаживающий меня на высокий куб, тир и пышечная напротив. Сколько было убито мной когда-то волков и зайцев, утят и гнусных монстров наповал, сплющенные пульки катались в кармане. Запах бульона и пирожков из Минутки кружил, возвращаясь с повинной. «Только вперед! Не останавливайся! Так же, как когда-то проходила ты гордо мимо страшного искушения вновь купить пирожок с крысятиной!» – уговаривала я себя.
Но теперь эта Олька как будто вставала на сторону помойки и восстанавливала выброшенное. К тому же она оказывалась для меня неким центром притяжения, а пространство, где оно реализовывалось, приобретало особую значимость, и кто знает, может, и правдивы были ее слова о том, что в хрящах человеческого носа, как в клюве птиц, прячется компас, который почему-то привел нас обеих в этот город.
Когда в то воскресенье Лавиния была возрождена из мертвых стараниями Оли, мои представления, как карты в руках шулера, снова стремительно перетасовались. Из бомжихи, которой я так щедро предоставила приют в своей норке, из пьянчуги, видимо, только по безволию и глупости не могшей жить как следует, Ольга Волкова преобразилась в научного мага и неожиданного эрудита теологии.
Тем же вечером, когда Диего заснул в одном из безликих домов на улице Мальяна, который ему никак не хотелось покидать несмотря на все старания Вала, мы услышали загробный голос Лавинии. Ни Оля, ни я, ни Рокко не понимали по-португальски, но, даже когда она переходила на итальянский, все, что выходило из ее уст, отливалось в филигранный бред. Сев в кровати, она угрожала нам, выкрикивая одно за другим имена своих диких богов.
– Да лети ты вместе с жар-птицею на йух, – ответила ей заботливо Оля. – А ты сама-то тоже иди, иди, – успокоила она меня, – сегодня я тут с этим психонутым останусь, хотя нужно еще дней десять, чтоб он окончательно оклемался. Потом выпьем за его здоровье и забудем об этом инцидентике.
– Помилуйте, хотел меня укокошить, заловить наметился! – презрительно рассмеялась Лавиния через день. – Но ведь если окочурится Лавиния, на ее место заступит Летисия, если поймают Летисию, найдется Рожейро, но кроме них еще кое-кто разделяет с нами это тело! – Она была бледной, отощавшей, но ее глаза исступленно сияли, отражаясь в светлых прорезях нашей сестры милосердия, начавших уже поблескивать восхищением. Лавиния, конечно, не могла никого оставить равнодушным.
Уже через день вместилище стольких противоречивых существ, переодетое в мужскую одежду на манер иммигранта и скромного прихожанина, было переправлено вместе с ампулами и шприцами противоотравного лекарства в более надежное место, а Диего на всякий случай временно переехал к Марио, хотя и понадобились хитрости, чтобы его выковырять из Мальяны.
С Катюшей, которая морально исхлестала себя за то, что сболтнула по секрету Кармине о местонахождении Лавинии, мы встретились в Сант Агостино. Для меня это было почти через дорогу, а она хотела объединить в том же месте молитву, разговор со мной и встречу с одним из своих любимых священников, который обещал отслужить мессу по ее отцу. Катюша была общественницей, кроме основной работы подрабатывала на радио и дорожила временем.
– Прости, – посмотрела она на меня сверху вниз, – теперь ты понимаешь, почему я немного тебя обманывала. Даже мальчик не имел права знать, где мы прячем Лавинию. Всем нам хочется еще пожить, как ты догадываешься, а этот мудила, и она назвала имя (ты что, даже не знаешь кто это такой? Газет не читаешь?) теперь избавляется от свидетелей.
– Так что же, по-твоему, Лавиния должна была вечно торчать в этом подвале? А о Диего вы не подумали?
– Он уже взрослый. Это был наш общий выбор: либо ей повидать мальчика и сдохнуть, либо на время исчезнуть, а потом, когда все утихнет, любоваться им сколько влезет.
Старый священник шаркал расшнурованными башмаками, торопясь настичь заглянувших посетителей и рассказать им об удивительном убранстве церкви. Из глубоких карманов рясы он доставал сосательные карамельки. «Вот, – вставал он перед Богородицей Лорето, – очевидно, что Мария почти не касается земли, она парит с тяжеленьким, веселым Иисусом на руках, хотя удержать ребенка в такой позе невозможно. Невозможно, если только он не бесплотен. Присмотритесь, в руках у Марии не пеленка, а саван».
Наконец Катюша подошла к выходу, где я ждала ее среди красных и белых антуриумов и рождественских звезд в горшках, скользя взглядом по мраморной длинной шее Мадонны Родов, по бокам от которой висели преподнесенные ей розовые и голубые сердечки ex voto. Эта Мадонна с мальчиком, стоящим на ее коленях, по слухам, переделанная из Агриппины с маленьким Нероном, обычно помогала зачатию и счастливому разрешению, но сейчас она вынуждена была услышать трагическую новость об операции Мелиссы, которая никогда не смогла бы уже стать матерью и, говорили, теперь даже отцом. «Ну ничего, Фабио пока ухаживает за ней, ведь ей обещали пенсию, отправят в комплекс для инвалидов, все налажено», – Катюша деловито перекрестилась и, прощаясь со мной, уже на улице обещала убить Кармине, если вдруг увидит: «Я, конечно, женщина, но, если надо, могу поколотить и как мужик. Из-за этого зашквара нам с Джадой придется на время слинять. Шпион и змеюка, он притворялся, что за нас, а сам притащил в подвал типчиков, которые ее давно обыскались. Сперва-то он ей что-то, видно, подсыпал, а сам побежал за ними. Но ведь не рассчитал! У нее интуиция, как у рыси, как у крысы, это ж наша девочка, наша Лавиния! Она ж трехжильная и тем временем просто унесла ноги».
Как ни старалась Катюша выведать у меня новый адрес Лавинии, я не выдала тайну. Я и сама не знала его. Заодно она предостерегала любого, кому пришло бы в голову донести в полицию об угрозах Лавинии, объяснив, что человек, который с ней вляпался, такого точно не простит.
Никто и не спорил, и все шло прекрасно, пока за несколько дней до Рождества Лавиния не поправилась настолько, что ей наскучила уединенная жизнь.
Под конец того же самого незабываемого воскресенья, вернувшись от Рокко, среди жидковатой тьмы у порога дома я нащупала взглядом уплотнение. Вал курил, подогнув одну ногу, и, оказывается, маячил тут чуть ли не с часу дня, меняя точки наблюдения от удобных ступеней моего крыльца до соседних зданий. На этот раз все разговоры о политике мы отложили на потом, но и утром у нас не получилось к ним вернуться.
Это были двадцать пять дней, которые впоследствии продолжали во мне только расширяться.
Мы оба обзавелись мобильниками, и Вал научился писать эсэмэски. Мы и часу не могли прожить, чтобы ими не обменяться. Всерьез читая и выстукивая слова, которые были произнесены несчетное количество раз, мы переживали их как абсолютную новизну. Разлука была неизбежной. У него были какие-то дела, о которых он обещал мне рассказать, как только сможет, у меня, как он выражался, – характер, – и все же я ни разу не усомнилась в правдивости его чувств. Его темперамент вырывался из маленького экрана мобильника: 02:00, 26.11.07 Люблю твои волосы, твой лоб, твои глаза, твой нос, твои губы, твои зубы, твою шею, твои плечи. Твои ребра и твои шрамы. 14:00, 27.11.07 Если не увижу тебя как можно скорей, сделаюсь еще более безумным, чем я есть. 22:50, 30.10.07 Быть источником огня, взорваться и упасть на тебя, легко и нежно.
Из-за какой-нибудь ерунды наш мир рушился: 22:00, 30.11.07 Я видел падающие дубы.
Мирился он всегда первым: 22:57, 02.12.07 Я видел деревья, которые не накреняются даже на миллиметр. Никогда! 3:07, 03.12.07 1000 бы таких пощечин! 08:45, 03.12.07 Я жду с пяти утра, но время стоит на месте. Когда? У меня больше нет сил. 09:55, 03.12.07 Ты решила со мной не разговаривать? ОК, хотя мне это и очень больно. Что поделаешь! Подожду. Если не сегодня, то завтра, послезавтра и так до бесконечности, если она возможна. 15:05, 05.12.07 Я не могу о тебе не думать, ты сотрясаешь меня, и я ощущаю себя недозрелым плодом, который, если падает раньше, чем нужно, ни к чему не годен. Разве что только для удобрения.
Встречи вытряхивали из нас наружу все, что до того спало или таилось. Мы явно подсели друг на друга: 01:23, 05.12.07 Не хочу больше спать, чтобы мочь думать о тебе всегда. 23:11, 19.12.07 Не знаю как, но ты вошла мне в кости и плоть. 19:42, 09.12.07 Ты – это реальный сон в царстве психов. 21:58, 27.12.07 Я вижу сны наяву, и реальность меня пробуждает. 02:21, 06.12. 07 Скажи мне, что не спишь, потому что я не сплю и думаю о тебе. 22:44, 11.12.07 Ты – центр мира. Мой!
Но он был прав, когда писал, что между нами выстроилось что-то большее, что-то помимо, хотя разве не уверен в этом каждый влюбленный? 14:48, 15.12.07 То, что с тобой, – это не только то. Это что-то большее, но я не знаю еще что именно. 13:22, 20.12.07 Встреча с тобой абсолютно не сравнима ни с чем и обладает тенденциями, для меня пока непонятными, но сильнейшими, а меня неизвестное никогда не пугало, не пугал и вызов, если он честный, и ты – такова. Конечно, можно и проиграть. Что ж, тогда —…аминь! 16:10, 18.12.07 Я разделяю с тобой бесконечную вселенную. Вместе – к муравьям, слонам, цветам и пантерам, к пшенице и к музыке, к запахам и пространству. 00:15, 08.12.07 Я путешествую с тобой по зодиакам, и мне ничто не страшно.
Несмотря на то что мы могли хохотать, как детсадовцы, почти без причины и подолгу, в его посланиях темнела меланхолия: 12:44, 05.12.07 Здесь ветер подчищает все, что находит. Не движется лишь мысль. 14:05, 22.12.07 Бывают минуты, когда мне не хватает тебя сильней, чем обычно, и эта – одна из них. Их нужно преодолевать, но не забывать. Да здравствуют деревья, которые терпеливо ни о чем не просят, молча давая, что могут. 1:45, 13.12.07 Я безумен и без тебя затерян в пустоте. 3:50, 13.12.07 Брожу не останавливаясь. 21:54, 25.12. 07 Спишь? Выхожу под полную луну, как одинокий волчара. 2:18, 08.01.08 Я хотел бы сделать тебя счастливой, но не могу. Плачу из-за сегодняшнего мизерного существования, река переполняется и затопляет наши первые шаги по набережной.
Может, никто до него так пристально не вглядывался в меня, не был со мной так нежен, так ребячлив, так патетичен: 22:36, 7.01.08 Ты, как белый цвет, то есть все цвета вместе, основа для любой живописи… Для той, настоящей.
23:32, 15.01.07 Любимая, думаю о тебе и хочу видеть тебя свободной, приземляющейся на цветущий луг, и хочу быть маком, на тебя смотрящим. 14:01, 17.01.08 Привет, моя финишная любовь.
02:45, 30.12.07 Больше золота люблю ртуть. Металл, измеряющий холод и жару, никогда не останавливающийся, как ты. И как ты, он сияет.
20:57, 11.12.07 Привет, цветок белоснежный. Желтый от солнца, синий от моря, черный от грязи с жабьей зеленью, как под ногтями у ведьмы.
01:37, 13.01. 07 Счастливых тебе и цветных снов, что, как две радуги, соединяются в круге. 19:38, 18.04.07 Думаю о тебе, как о тюльпане на ветру.
12:16, 20.01.07 Ты тоже природа, и почва для тебя должна быть особенной и химически сложной, зато потом – какие плоды!
В то воскресенье, когда вернулась Лавиния и мы с Олей узнали друг в друге детей, Диего по дороге в свою Мальяну, после двух аранчино от сицилийцев, просвещал меня:
– Уже через пятьдесят лет тотальная смерть исчезнет. Гуммаробот внешне не будет ничем отличаться от умершего и сможет продолжить жизнь с микрочипом его интеллекта. Вот если бы это могли сделать во время Джезуальдо или хотя бы в наше! Представляешь, сколько могло бы еще быть написано отличной музыки? Скоро желания, которые даже не совпадают с природой, будут гораздо доступней. А если бы у меня не было рук? Ведь я все равно хотел бы играть на гитаре, на фортепиано или на пандейро!
– Кстати, и твой дядя хочет быть не тем, кем родился.
Диего снова отвернулся к окну.
– Ну-ну. О’кей. Наверное. Я стараюсь это понять. Скоро любой человек сможет менять себя, как захочет, и это не будет так… так нелепо. Тогда мы сможем быть наполовину птицей, наполовину…
– Козлом или бараном? – подсказала я. Тупица. Так пока и не сумела найти тропинку к фантазиям подростка.
Диего из вежливости подтянул уголок рта вверх и объяснил мне, что люди уже чуть ли не завтра начнут использовать детали машин, чтобы стать сильнее в том, в чем им хочется. При желании они смогут смотреть одновременно в две противоположных стороны, как хамелеоны, или видеть за километр, как филины, у них будет по нескольку глаз, как у какого-нибудь паука, по множеству рук и даже чего угодно, и уже с рождения они будут хранить в памяти все языки и книги. Меня немного укачало на заднем сиденье автобуса, и он посетовал, что я вряд ли войду в список счастливчиков, отбираемых для жизни на Марсе, тогда как он еще, может, и успеет. – Пятьдесят лет ожидания не так уж и много, – и он с сожалением поглядел на меня.
Я не раз вспоминала этот разговор. Идея возможности получать советы от ушедших, которые продолжат писать стихи и философские трактаты, не занимая больше места своим телом, не умертвляя живое и не загрязняя воду фекалиями, могла быть плодотворной. С другой стороны, мне вспомнился Главк, мой бронзовый знакомый с фонтана Наяд. Он преодолел физическую смерть с помощью знаний, но Руссо окатил его за это презрением.
Возможность иметь дополнительные органы (по три ноги и головы, по сотне зубов) или даже несколько тел подтверждалась пока только после смерти святых людей, чьи останки никогда не заканчивались, а лишь умножались, разбредаясь по монастырям, так что получить подобный дар при жизни было бы здорово. Но вообще-то мне казалось, что я и так за последние недели смогла переварить все книги на свете, что в мои суставы уже вставлены какие-то машинки, которые делают их гибче и выносливее, что я уже сделалась ласточкой, выпью, ланью, кошкой, змеей и, конечно, бараном. Наверное, немного и свиньей, клопом, плотоядной черепахой, мышкой-норушкой, а также сиреной и наядой, водой и огнем. А что до Марса, то с Валом я слетала гораздо дальше. Он был одним из моих проводников в другие вселенные. Прекратить физическое существование после таких путешествий было уже не так и страшно.
Обычно он свистел под окном, и я спускалась открыть двери. Иногда он приезжал на машине, чаще – на перекладных, порой заявляясь со своим подрастающим ирландцем.
Мы уже не удивлялись, что умели читать мысли друг друга и что наши желания, как правило, совпадали и потому удваивались. Однажды, встретившись у моста Сикста, мы одновременно протянули друг другу свертки и обнаружили в них по кольцу. На мосту обычно тусовались нарики, что, свистя на дудках и гремя жестяной банкой с монетами, умели как-то выманить денежку. В теплое время года они укладывались спать в обнимку со своими шелудивыми псами, которые смиренно лежали весь день, вызывая рассеянное любопытство прохожих. Этим ребятам было весело, они болтали друг с другом, общались с черными, которые торговали на мосту всяким барахлом, и атмосфера на пятачке была вечно приподнятой, однако кольцо (и преподнесенное, и преподносимое) вызвало во мне короткое замыкание. Выбирая его, я и не думала о символе изолированности и бесконечности. Мне просто хотелось подарить Валу красивую вещицу, и только теперь я ощутила, как колесо общей памяти с хрустом подминало нас под себя. Наши отношения катили своим стихийным, неостановимым течением, затопляя напрочь все мелкие, но оттого не менее важные и дорогие мне детали. Были ли эти отношения уже только нашими?
Именно на этом фоне убыстряющейся и нарастающей интенсивности всплыла Лавиния.
В тот день она была тиха, даже нежна и показалась мне по-настоящему красивой. Как ни в чем не бывало, еще из давних разговоров запомнив мой адрес, она заявилась в своем женском обличье, которое мы с трудом убедили ее сменить почти месяц назад.
– Ой, ну давайте уже закончим весь этот маскарад, – отмахнулась она от моих испуганных вопросов. – Все. Забей. Они потеряли мой след и обо всем забыли, а мне пора выходить на работу. У твоего друга хорошо, но темно, слишком темно, а тут на улицах лампочки мигают, народ прет с пакетами, подарки скупает. Но главное, я не видела своего мальчугана уже сто лет! Это больше, чем нам обеим вместе!
Лавиния была все еще бледной и возбужденной. Шла, как будто подпрыгивала на батуте. Город и правда ломился от покупателей, машины стояли в четыре ряда, оберточная бумага шуршала, свистела и взвивалась все яростней вслед. Художник Христо, казалось, готовился упаковать в нее весь христианско-буржуазный мир.
– Ну, что ему купить? Пойдем поищем что-нибудь клевое, а потом вместе скорей – к нему, а?
Я даже не успела удивиться, что у нее есть какие-то деньги («Флорин дал», – объяснила она сама, не вдаваясь в подробности). Мне нужно было срочно отговорить ее искать Диего, потому что вот уже несколько дней, как я и сама не знала, где он.
– На этот раз ничего не остается, кроме полиции, как вы считаете? – спросил Марио нас с Валом за четыре дня до этого в сицилийском баре, куда мы оба примчались во время его обеденного перерыва.
В окнах гостиницы на площади Экседры алели Деды Морозы, в портиках мужчины в народных костюмах дули в волынки, народ ходил взвинченный, охота за подарками по длинному семейному списку шла не на жизнь, а на смерть. Попрошайки и темнокожие продавцы танцующих китайских медведей, пукающих гномов и дитять в колыбельках усиливали нажим, на улице сдавали нервы, и мы решили пересесть внутрь. Как раз в этот момент появился старик-латинист с вечной тетрадью, и у стойки они с Марио хлопнули друг друга по плечу. Терять было нечего, и я рассказала ему продолжение уже известной истории:
– Племянник того транса – помните? – не пришел ночевать, не отвечает на звонки, а утром кто-то позвонил и предложил совершить обмен этого пропавшего мальчика на его дядю, ну, на ту девушку, то есть того транса, которого вы слышали на диктофоне.
– Поход в полицию может быть бессмысленным или даже вредным, ведь manus manum lavat, – провозгласил латинист, – но другого не дано.
– К тому же у нас есть запись, – поддакнула я без энтузиазма. Пойти в полицию в принципе мог только Марио или сам латинист. Но он не вызвался.
– Судя по тому, как в Италии идут процессы, вряд ли кто-нибудь обратит внимание на иностранца подобного образа жизни. Похищен ребенок, но бесхозный и бесправный. И все же обратиться стоит, идите, идите в полицию прямо сейчас!
– Мне нужен хотя бы день, чтобы разобраться. С полицией их уйдет куда больше, – сверкнул глазами Вал, – и моя хрупкая, но укрепившаяся за последние дни иллюзия, что я уже неплохо его знаю, снова развеялась. Больше она никогда не вернулась, хотя Вал не успел поведать о своих планах: назавтра уже другой голос с нечитаемого номера назначил Марио встречу.
«Ситуация критическая», – признался незнакомец, когда оба они уселись на втором этаже Фелтринелли за длинный узкий стол, к которому были привязаны свежие газеты. В его стеклах Рэйбан отражалась улица с кирпичным строением терм. Темные очки были единственной деталью, которая могла примирить Марио с идеей, что он угодил в реальный детектив. В остальном этот типчик напоминал больше портье дешевой гостиницы и закомплексованного качка из какого-нибудь спортзала на периферии. «Извращенец – это одно, – он говорил многозначительно, – а тут уже – другое. К тому же за такое, ты меня сам понимаешь, могут уже и не так, – используя жесты и записи на обрывке салфетки, которую сам потом скомкал и спрятал в карман, хранитель тела политика, когда-то на свою беду заинтересовавшегося Лавинией, предложил тайно от своего начальника вернуть Диего всего за двести тысяч евро. – На эти деньги, – наконец разоткровенничался типчик, смекнув, что, несмотря на бежевый плащ и шляпу, перед ним вовсе не один из сыгранных Богартом персонажей, а простодушный близорукий добряк, – далеко-далеко он сможет начать новую, хоть и намного более скромную жизнь, пока не найдет приличную работу. В награду за свое благородство он даже не просит больше. Он человек чести и понимает, что за мальчишку – сироту и нелегала – больше просить неэтично. Ах да, – вспомнил в конце безымянный, – незачем упоминать, что если вдруг что-то всплывет, то говорить будет уже не о чем и не с кем». Он встал. Низкие джинсы подчеркивали его выдающийся холмик. Впрочем, Марио туда не смотрел, кажется, он вообще никогда не испытывал зависти, тем более с этим у него было все ОК. В темных стеклах уже ничего не отражалось, красный кирпич за окном посерел, взгляд Марио автоматически выхватывал строчки из газет: «Намерение России усиливать свои позиции в рамках глобальной экономики; загрязнение окружающей среды: энергия и отбросы в Италии; новые случаи гибели на рабочих местах; факельное шествие по городу; самоубийство – трагедия непризнания».
Темнело. Кажется, говорить и в самом деле было уже не о чем. В переводе с эзопова языка получалось, что на все про все дается лишь три-четыре дня и нужно спешить, пока босс в отъезде, иначе может случиться что-то, что не должно. Не ответив на жест протянутой анонимной руки, Марио переспросил еще раз обо всех деталях выкупа и пошел, не оборачиваясь, к лестнице.
Его квартира скрипела мебелью и косяками про то, что в ней уже много лет не было хозяйки. Когда-то здесь поддерживался своеобразный уют, желающий в то же время быть современным: смело покрашенные в три основных цвета двери комнат, позолоченные рамы картин, витиеватые крючки, посеребренные барельефчики, семейные фотографии на полке (среди которых, однако, недоставало лица бывшей супруги), сервант с баром и пыльным пластмассовым горшком наверху для икебаны из искусственных цветов. Марио казался актером, попавшим на сцену, где художник, по какому-то капризу или чтоб сэкономить, приготовил декорации сразу для двух спектаклей. Стопки книг, записные книжки, дорогие альбомы с репродукциями на столах, на стульях, в чемоданах полувековой давности и даже в плетеных корзинах плохо вязались с остальным интерьером и меблировкой. Осколками его пространства в углу примостилась старая пишущая машинка да на тумбочке лежали добротные курительные трубки, очки семидесятых и фотоаппарат пятидесятых.
Однако эти несовпадения нисколько не смущали моего друга. Сегодня, оставаясь по-прежнему включенным на всю мощь рефлектором, он напоминал еще и садовника, который наконец-то обнаружил особо вредоносную тлю и уже вышел на нее с опрыскивателями, ножницами и тележкой, не забыв заодно приготовить себе на потом обед и бутылочку вина. Говорил он скупо, избегая привлечения внимания к самому себе и к экстремальности момента. Вся его осанка, лицо и тон старались подчеркнуть, что дело это плевое и ничего в нем особенного нет. Однако бледность, бившаяся под правым глазом жилка, неровный голос, раза два давший петуха, выдавали. Забывшись, он яростно вгрызался в кожу у ногтей.
Гостеприимно распахнутый холодильник ощерился на нас мерзлой пустотой.
– По спагетти? – пришел на выручку Вал. Окурок, выброшенный с балкона, мигнул искоркой. – Если нет счета, куда сбрасывать деньги, придется нам вместе просто ограбить твой банк, дружище. Рассуди сам, это куда лучше, потому что сразу после операций со счетом тебе пришлось бы сгинуть.
Молчание было настолько долгим, что я успела дослушать весь бранный диалог, гулко доносившийся из многоквартирного двора-колодца, куда выходила сотня зажженных и темных окон. Наконец, унеся на всякий случай телефон с кухни и плотно закрыв двери, чуть сбиваясь, Марио рассказал, когда и во сколько приходят инкассаторы, чтобы заполнить сейф, как именно обычно сотрудники переносят деньги в мешках и складывают в несгораемый шкаф в подвале. В деталях он описал несколько сцен ограбления, которые произошли на его глазах, и также те, о которых ему довелось услышать от коллег. Кажется, мысль об ограблении банка не была ему совершенно чужда. В какой-то тайной коллекции, видимо, она у него хранилась, и, наверное, время от времени, задержавшись после работы, он разглядывал ее среди прочих искушений и эксцессов в перевернутую лупу. Сейчас эти гипотезы становились необходимой обменной валютой, и не задумываясь Марио со всей щедростью, описанной разве что в житиях, вытащил их наружу поделиться.
– Я уже снял со счета, что мог, еще занял у друга, так что сто тысяч есть. Если бы сразу продалась квартира моего отца… Но я ее сдаю, на поиски покупателя и бюрократию ушло бы месяца два, – подытожил он.
Неорганизованные движения нескольких маятников, биясь и танцуя, беснуясь и валяя дурака, превращались в конкретный рисунок или даже путь. Вот как, оказывается, становятся преступниками! – вкатило на всем пару в маленькую кухню откровение, и мы переглянулись. Возникшая два месяца назад траектория, представлявшаяся мне случайной, завивалась в стройный, но, по-видимому, все равно ничего не значащий узор. Такой можно порой заметить у какого-нибудь кочана капусты, в бородах древних вавилонян или у замысловатой снежинки. Мне вспомнилось, как в больнице с помощью ножниц, проделывающих дырочки и линии в сложенной бумаге, мы мастерили снежинки ослепительной геометрической красоты, налепляя их потом мылом на стекла. Ночью, когда гасили свет, они сияли на черном фоне, пропуская через симметричные разрезы завороженность человечества необъяснимостью гармонии и числовой повторяемостью, закаляя нас в преддверии скорого праздника, к которому мы готовились в больничной бездомности, и подспудно репетируя наше будущее смятение перед зиянием космоса с его простой арифметикой и высшей математикой.
Отрезки разрозненных движений, встреч и сталкиваний внезапно привели нас троих к идее или даже к плану преступления. Впрочем, если говорить начистоту, по различным причинам никто из нас троих ограбление банка таковым не считал.
После ужина и опорожнения двух бутылок Терольдего мы поторопились попрощаться: Валу теперь стоило озаботиться поиском напарника. У него кто-то был уже на уме, но я предложила взглянуть еще раз на Рокко. Виделись они пока лишь мельком, в день следующий за чудом оздоровления Лавинии, когда мы перевезли к нему вещи Оли.
В Мальяне царила идиллия. Оля, блистая чистой шевелюрой, стояла у плиты, то и дело проверяя ладонью температуру духовки, из которой доносился запах печеных яблок и теста.
– Так-так-так, – проговорила она деловито. – Спешно – к Франческе Саверио Кабрини! Ну что ты, это тебе не какая-то пизда на палочке, это – настоящая святая, – возразила она мне. – Она помогала бедным эмигрантам и после смерти совершала множество чудес: люди неожиданно находили деньги, жестоковыйные начальники склонялись перед просьбами слабых.
Рокко сидел перед телевизором рядом с алтарем, в котором стояли веточки остролиста, и вдыхал из штакета. Пахло подзаборкой. Чистота комнаты поражала, как какая-то умелая, но бездушная подделка. Порывшись в сумках, Оля полистала блокнотик и возликовала:
– Удача! Двадцать второго декабря – как раз день ее памяти! В церкви Спасителя покоится ее честная глава, я знаю это местечко, там часто бывают паломники с островов Зеленого Мыса. Несколько раз мне там так подавали, что о-го-го, на две недели хватило.
Кажется, она совсем тут опупела с этим хряком. А он-то… Избавился от Лавинии – и давай, ни стыда ни совести.
– Ты можешь бирюлькаться со своими святыми сколько хочешь, но речь-то идет о жизни! Добро ты отказалась от научного мышления, но ведь это никакая не вера, это ж бесовство чистой воды, ну что ты городишь? Бог и святой не должны никому служить, это тебе не старик Хоттабыч! Не можешь помочь, так молчи. Ты же сама во все это не веришь!
– Попросить всегда стоит, – Оля покраснела. – А вот отрицание энергии просьбы как раз и ненаучно! Вера в то или иное – просто рычаг. Запомни, что сейчас идет создание новой религии. И она будет получше прежней. А то пошла марать моралью. Все-то она у нас знает, где тут вера, а где хера. Родничок тебе нужно сперва прочистить. Выпить хочешь?
Наш продажный город явно обладал даром высшей спекулятивности и подкармливал безумие не только Оли. И как же он был современен! Любая черточка обрастала тут своими комментариями, поборниками и сектантами, использовалась для временных нужд, нивелировалась, копировалась и выходила в астрал.
– Непонятно, зачем тебе пить, когда есть Гугл? – продолжила я полемику.
– Не путай постоянную величину с переменными, к тому же я вашими гуглами загогулистыми не ширяюсь. Советую: попросить стоит. Приходилось тебе видеть рыбаков на берегу реки? Вот знай, что у одного может не быть никакого улова, а у другого так заклюет, что места в ведре не останется. От чего это зависит?
– Ну и от чего? – переспросила я.
– Не знаю! Но увидишь, что святая Франческа Саверио Кабрини поможет! Святые лучше знают, где источник, ведь они окопались посреди, между ним и нами. В силу своих качеств, о которых не нам уж с тобой судить, матушка, они ближе к началу. Они, как птицы, которые не в пример рыбакам, если не больны, все одинаково способны поймать себе пропитание и выбраться к свету. Человек просто свильнул с тропинки интуиции.
Ну да. Вообще-то еще один древнеримский эрудит восхищался звериной мудростью: умением гиппопотама, например, делать себе кровопускание или способностью птицы ибис прочищать себе желудок длинным клювом.
Слушая вполуха о потенциальной помощнице Диего, я машинально прохаживалась рукой по кафельной стене кухни. Оля уже открыла духовку и вытащила пирог, а я не могла успокоиться и все скользила и скользила костяшками пальцев туда-сюда по стене.
– Птицу кошка может сожрать, у них там тоже есть везучие. Может, и свои гуру имеются, – прижучила я Ольку.
Однако это движение подталкивало во мне какой-то образ или мысль, которая пока уклонялась от поимки. В надежде подстеречь ее, я даже не смотрела толком на, без сомнения, вкусное Олино художество, пока она не схватила меня за руку. Движение прервалось, и образ выплеснулся наружу.
Именно благодаря ему мы с Валом через сутки уже во второй раз за день поднимались по прекрасно знакомой мне лестнице на предпоследний этаж добротного дома квартала Прати. Дойдя до входной двери, мы, как было отрепетировано заранее, ненадолго расстались: я спустилась в лифте на нижний этаж и позвонила в дверь зубного, к которому предварительно взяла очередь.
Через двадцать минут, все еще как бы ожидая ее, я вышла из лифта на площадку, где как раз к этому времени Вал почти справился с открыванием дверей.
Кроме испускания оглушительного воя, сигнализация сопровождалась одновременными звонками в участок карабинеров и в квартиры матери Геракла и его брата. Мне не раз довелось ответить на них. В телефонной трубке записанный голос самого хозяина беззубо и заунывно повторял: «Обворовывают, прямо сейчас обворовывают квартиру Геракла» или «Обворовывают склад Геракла на улице такой-то». Однако давно уже ни члены семьи, ни даже сами карабинеры не обращали внимания на эту тревогу, ибо била она с ежемесячной частотой и без какой-либо на то причины.
В окнах квартиры не было света, и скорее всего и в этом году, как под каждое Рождество, Геракл с Адой отправились в сложное путешествие в Тибет прикупить там за гроши или просто выменять на еду и одежду украшения и фигурки будд. Все три двери на площадке вели в их квартиру. Геракл был конспиратором: у входной двери в парадное под номером их квартиры была вовсе не его фамилия, а некоего анонимного Росси. Росси не поддерживал общения с соседями, и Аде оно тоже запрещалось. Их квартира не блистала чистотой. Даже починку барахлящей колонки и чуть подтекающего биде все откладывали, потому что Геракл не доверял ни водогрейщику, ни водопроводчику, ни домработнице. Наверху жила глуховатая старуха-адмиральша со своей сиделкой: то украинкой, то филиппинкой, то еще какой-нибудь иностранкой. Они часто менялись. Характер, наверное, у старушки был так себе. Она была меломанкой, и то и дело пение Каллас или красавца Марио дель Монако сотрясало лестничный пролет. Врываясь в это бельканто, иногда ее навещали земные дети. Сын, явно американский житель, и дочь с внуками, клацающими странным немецким. И все же, несмотря на них, войти умелому человеку в квартиру Геракла было куда проще, чем казалось. Конечно, сделать это мог лишь свой: сирена, которая верещала в течение всего хоть в чем-либо неправильного открывания дверей, отпугнула бы случайного искателя. Вал же так ловко работал отмычками, что меня наконец осенило.
Вот уже месяц, как я пыталась нащупать прошлое своего милка. Я расставляла ему капканы посреди болота нежности, вызывала на откровенность шутками, спрашивала в упор. Так поступила бы, конечно, любая женщина, но впервые в жизни у меня ничего не вышло. Он увиливал, зато сам с удовольствием слушал меня, и, разумеется, я захлебывалась воспоминаниями обо всем, что произошло до его появления, как будто бы именно с нашей встречи начиналось мое осознание собственного существования. По касательной он становился моим биографом, если не создателем. И вот только сейчас этой своей сумкой профессионала, открывши замок без пилки, сверл или кислоты, он ответил на мое любопытство. Эге-ге, не иначе как медвежатником был мой дружок! Ну и молодчина! Ну и вляпалась!
– Потом все объясню, – блеснул он глазами.
Замок открылся, я истекала восхищением, как подслеповатая улитка. Сувальдовая ли, цилиндрическая сущность моя подставилась свертышу, под методом самоимпрессии пружинки моего механизма размягчились в хлам, и мой сердечник упруго обволок отмычку, как свой единственный, неповторимый ключ.
Привыкали к темноте, прижавшись друг к другу губами, а сирена все гоношилась попавшим в капкан волком. Из обширной, заставленной, как я помнила, старинными шкафами со стеклянными дверцами передней мы стали продвигаться на свет. Он проникал через щели тяжелых штор трех окон гостиной, и отражавшее его ясное тело Иисуса подсказало мне с черноты холста, что где-то слева должен был быть выключатель. Нащупывая выпуклость, я в тот же момент заметила жидкий луч под порогом одной комнатушки.
– Здесь? – шепнул Вал, ставя сумку на мраморный пол и одновременно дотрагиваясь до стены под картиной.
Скрипнула и открылась дверь, и Вал бесшумно, подхватив тяжеленную поклажу, успел нырнуть в тень угла и скрыться в глубине квартиры. От ужаса я хлопнула пальцами по выключателю, вспыхнула люстра.
– Кроха, это ты? – в тусклом прямоугольнике проема стояла щуплая, похожая на воробья, мать Человечка и Геракла.
Господи! Что она делала здесь и почему даже не вылезла проверить, отчего так орет сигнализация?
– А его нет, он заходил сегодня утром, – развела она руками. В ней была одновременно и угловатость, и грация. – Спеши, кроха, может быть, еще застанешь его дома, он собирался уехать на два дня! – Кажется, она продолжала жить в недавнем прошлом и совсем не удивилась.
– А я не к нему, я просто подумала, вдруг ты у Геракла, хотела поздравить с наступающим. У меня здесь очередь к врачу, вот и забежала, – схватившись за стену, чтоб не грохнуться в обморок, я вела себя нагло и уверенно, как какая-то Сонька Золотая Ручка.
– Уже уходишь? – опустила Офелия нитку длинного, точь-в-точь нарисованного ребенком рта. – А я тут сижу совершенно одна, меня опять оставили сторожить эту квартиру, сама знаешь, какой он, этот мой старшенький. Завтра утром выберусь пройтись, но вечером одной как-то тоскливо. Смотрю вот в окно, елки в домах, фонарики мигают, – погляди, ну не чудо ли? – И она позвала меня в комнату, едва обозначенную тусклым ночником. Ее серые глаза были повернуты как будто внутрь. Их стоячее, растерянное выражение не вязалось с мелкими, подвижными чертами лица.
– Хочешь, выйдем сейчас вместе? – внезапно предложила я ей. Мне и самой было непонятно, чего тут больше – расчета или участия, а она обрадовалась, как маленькая. Сыновья не баловали ее вниманием. Может, малословный Человечек, изредка навещая ее, даже не рассказал толком о нашем расставании, хотя оно и произошло уже почти четыре года назад. Для нас это было много, но для нее-то, наверное, – совсем пустяк. Или она просто надеялась на наше примирение («Ну сделайте мне внучка», – просила она когда-то, блуждая дрожащей улыбкой по моему лицу, будто сиротка перед витриной с пупсами).
– Давай! Великолепно! Улизнем ото всех! – озорно подмигнула она и засуетилась. Офелия обожала службу в своем любимом соборе, празднично одетых людей, заходящих в бары и заглядывающихся на витрины, чинность и напыщенность недоступной буржуазии, которую еще можно было повстречать в этом квартале. Кроме врожденного умения сочетать цвета и подбирать детали туалета, в ней были совсем не римские ветреность и легкость. Я заслушивалась новеллами о ее ухажерах: пели серенады под окнами, дрались из-за нее на кулачках, даже готовили похищение. Разумеется, все это до ее замужества с папашей детей, которого она упрямо любила все сорок лет вдовства, никогда не забывая после вечерней молитвы послать воздушный поцелуй его черно-белому фотопортрету. Так он был куда лучше, чем в натуре, когда ее прозрачная кожа возгоралась от оплеух. «Я помню это, как во сне. Кажется, она упрашивала отца не идти в тратторию», – Человечек невпопад улыбался от боли копией материнской улыбки. «За дело. Нечего лезть в мужские дела», – припечатывал Геракл.
Стремительно она накинула пальто, вытащив из сумочки зеркало, подвела губы оранжевым, встряхнула короткой стрижкой, вделась в туфельки и, грациозно опираясь на мою руку, поспешила к дверям. Когда мы были уже у порога, из гостиной начал заливаться звонок. Она состроила недовольную мину, и вместе мы успели к старому телефону.
– Да-да, все в порядке, – хитро поглядывала она на меня и, зачем-то прикрыв трубку ладонью, подмигнула, – можете не приезжать. – Когда Офелия волновалась или общалась с посторонними, слова не выговаривались гладко и сразу. Карабинеры на том конце провода, что вел в участок прямо на соседней улице, знали о ее недуге. – И вас, и вас с праздником, – ответила она на уже короткий гудок.