«Ну пойдем поищем ему подарочек», – канючила Лавиния, вертя своими чернущими блюдцами. Зрачки почти совсем вытеснили радужку, будто она нанюхалась пороху. Может, и правда уже летела куда-то на наркоскорости, либо сама довела себя фантазиями до такого заебашенного придыхания. Слава великому богу Обатала, она хотя бы не знала, что должно было произойти в девять вечера!

Все собранные бобы были сданы, разумеется, на руки Марио. У Геракла, кстати, Вал надыбал всего лишь тридцать пять тысяч. Видно, этот нищеброд очистил тайник и перепрятал богатство по другим, так и не удосужившись завести себе банковский счет. «Я объявил войну государству и системе», – когда-то кичливо выкрикивал он.

Проходя через темную гостиную на кухню, где мы с Офелией выпили по чашечке кофе, я бросила взгляд под картину: ура-ура, странно, конечно, но там не было видно никаких следов.

А в моей башенке, на столе под Алисой, которую мы с Валом читали вслух, лежала пачка и записка, благодаря которой я узнала об одном великом человеке: «Я тебе все объясню. Я не то, что ты думаешь. Я даже не Мариус Якоб». А зачем вообще я дала ему ключи? – наконец сообразила я. Ведь мой замок и шпилькой, рентгеновским снимком открыть можно!

Чиччо устроил внеочередной вечер. «Гвоздь сезона, спешите!» – разослал он как минимум тысячу эсэмэсок. И на этот раз народ поломился. Тех, кому было интересно узнать горячие новости о давней гибели Пьера Паоло Пазолини, было гораздо больше, чем мест в одном из подвальчиков Гарбателлы, и он устроил повтор на следующий день, а восемьсот евриков добавились в общую казну.

Даже старичок-латинист принес в выжженном с одной стороны солнцем конверте тысячу. Вал стыдливо подложил еще триста и наконец решился. Обмотанный шарфом, за пятнадцать минут до закрытия банка на обед он заглянул туда. Темные очки сияли на нем, как на каком-нибудь Де Ниро. Марио спокойно проходился по именам клиентов инвестиций. На каждого у него была заведена папка. В компьютере, но и так, по-настоящему. Методичность не мешала ему осязать и обонять мир: у каждой папки была своя родинка, своя выщербинка, свой неповторимый запах, и Марио различал их, как овцематка своих ягнят. «Не сегодня завтра из гостиницы напротив придут с вложениями. Обычно это случается по понедельникам, средам или четвергам перед обедом. Денег будет навалом, и их понесут в сейф», – предупредил он в вечер нашего визита.

Кукуя в церкви Святых Ангелов, Вал время от времени пересекал площадь и бросал взгляд через стекло. Рождество было на носу, двери так и вертелись. В среду он прождал напрасно, а в четверг позаботился поставить Олю у входа. Рядом с банком был вонючий уголок, и к его постоянному жителю-попрошайке там все время кто-то пристраивался. Иногда шныряла здесь и Гратидия, магиня или, может быть, даже ведьма со спутанными волосами, в которых некоторые углядывали змей. Оля ее неплохо знала, и однажды они побеседовали о древних ритуалах. По слухам, эта Гратидия великолепно составляла тексты для defixionis, что записывались секретно одним ее знакомым мастером на свинцовых табличках и продавались разным нуждающимся пригвоздить проклятием своих врагов почти до смерти.

Когда он войдет, Оля должна отвлекать посетителей: клянчить, молиться, что хочет, но без скандала, просто, чтоб работники банка как можно лучше могли сосредоточиться на том, что будет происходить. Десять минут, и пожалуйте к нашему столику! – объяснил Вал.

За стойкой никого не было. Из посетителей – только какая-то монашка и женщина с ней, и он прошел вглубь. Справа был закуток Марио, а прямо напротив зияла открытая дверь на лестницу в подвальный этаж.

Директор и еще один мен, которого Вал мгновенно узнал, так точно описал его Марио, занимались мешком с деньгами. Директор спускался в сейф, а Лилий маячил, его прикрывая. Его атлетическая фигура каждым мускулом демонстрировала, насколько ему по фигу весь этот банк и кислый денежный пафос. Директор был элегантным, полным, веселым человеком, любящим после работы уколоть себе небо иголочками просекко, а за ужином в компании прикончить бутылку Бардолино или Вальполичеллы. Как положено, у него была любимая жена и чуть менее любимая любовница. Прекрасные дети. Гибкий, юморной народ эти венецианцы.

«Ведите себя смирно, и все будет тип-топ», – сказал Вал в нос коронную фразу, когда, рванувшись к вставшему из-за стола Марио, приставил дуло к его шее. Марио покорно застыл, задрав голову, как жертвенный бык. Директор уставился телячьими глазами. «Лишь бы отделаться поскорей от этой скуки», – твердила будто выточенная из кости физиономия Лилия несколько секунд назад, но сейчас Марио с нежностью разглядел на маске невозмутимости волнение за себя. И Лилий, и директор были старыми рыбинами и не раз уже наблюдали похожие инсценировки. Никакому идиоту не пришло бы в голову бить тревогу, в конце концов это было просто дурным тоном. Лишь однажды особо дотошный работник, бестолочь – бывший полицейский, пустился на всеобщую потеху вслед грабителю, но тот выбросил в воздух ворох ценных бумажек, и народ создал кучу-малу. Так и не поймали. А вообще много было психопатов, нариков и начинающих, которых залавливали через несколько минут после выхода, или же мастеров своего дела, которых не нашли никогда. Немало страху директор и Лилий натерпелись за свою жизнь также из-за вооруженных банд и пролетарских экспроприаций.

«Это мелкое ограбление, – элегантно подчеркнул Вал, – только шестьдесят тысяч». Заядлый спортсмен и наездник, Лилий без слов вытянул из мешка несколько пачек и бросил к его ногам. Бросок был довольно точным. Марио отлетел от широкоплечего броска в сторону, и, одним движением собрав с пола пачки, рассовав их по внутренним карманам пиджака, Вал вышел вон. Отвернул шарф. Не теряя достоинства, пробежал по галерее и нырнул в метро. Вышел на следующей, сел в автобус, замел. Да и кто погонится за шестьюдесятью тысячами? Кстати, их оказалось только пятьдесят: две пачки по двести и одна по сто. А для директора и Лилия самым паскудным в этом эпизоде оказалась разборка с карабинерами. Нуднейшее заполнение бумаг, которое продолжалось еще с неделю после исследований видеозаписи. Конечно, никто ни о ком не подумал плохо, и Марио по долгу службы разделил тоску составления акта, в уме подсчитывая недостающее в кассе помощи. Монашка же, промолчав при допросе свидетелей, вспомнила на исповеди, что уже где-то видела вора. «Не во сне ли, матушка?» – с укоризной пошутил священник.

В субботу утром двадцать второго декабря, секунда в секунду совпадая с началом зимнего солнцестояния, Марио в халате, надетом поверх длинной индийской рубахи, которую он, предпочитая пижаме, использовал как ночнушку, открыл дверь Оле.

– Десять, – сказала Оленька еще на пороге.

– То есть я должен вам десять евро за подшивку брюк? – переспросил Марио, затаскивая ее в дом. Все же у него были явно преступные наклонности. Ну какой честный человек, оказавшись к тому же практически в неглиже перед посторонней женщиной, смог бы найтись так быстро?

За кофе Оля, поблагодарив сперва святую Франческу Саверио Кабрини, поведала Марио об одном бомже-миллионере, тусующемся вокруг Термини. Как же, как же, Марио его прекрасно знал. Бывший пожарный, пострадавший на работе и преждевременно вышедший на пенсию. Балка ударила его по башке, и он так и не оправился. Одевался он нищенски, а вложив однажды что-то в облигации, проверял каждую копейку и однажды еле сдержался, чтоб не придушить Марио, когда пришлось платить комиссионные, хотя счет его мог впечатлить и бывалых. Несмотря на это, раз в неделю он приходил менять мелочь, звякающую монетками в один евро, пятьдесят, десять, двадцать, иногда даже пять постыдных чентезимо. Все недоумевали, пока однажды Марио не заметил его с протянутой ладонью у вокзала. Оказалось, что кое-кто из коллег его уже там приметил, но из деликатности продолжал недоумевать. Ведь и Марио поскорей слился тогда с толпой.

– Так что же, неужели этот жмот подарил Оленьке десять тысяч?

– Ну подарил – не подарил… – Она все еще стеснялась Марио. Импозантный мужчина, роскошный дом, уж какие-то слишком старинные манеры. Ей не терпелось на волю.

Вот с какого неожиданного аккорда началась эта декабрьская суббота, в которую под вечер заявилась ко мне Лавиния, бьющая теперь копытами впереди на полшага, – лишь бы успеть поскорей нырнуть в какой-нибудь подходящий для ее Диего магаз. И только тут меня ошарашило: а как вообще она сумела выбраться? Ведь никто не знал дороги в тайник и обратно. Никто, кроме Флорина, конечно.

Прошел почти месяц с того дня, как я нашла для своей подружки секретный дом.

– До завтра, – махнула я в то последнее воскресенье ноября Диего, обернувшемуся с ведущей в метро «Ла Репубблика» лестницы, и устремилась к Флорину, который курил, рассевшись на ступеньках обелиска Догали недалеко от нашего фонтана. Обелиск фараона Рамзеса Второго, давний трофей Древнего Рима, найденный около ста лет назад при археологических раскопках у бывшего храма Изиды, возвышался на погребальном монументе в память об итальянских солдатах, почивших во время одного сражения в Абиссинии, которую молоденькая, едва пятнадцатилетняя барышня-Италия решила отхапать в колониальной охоте европейских держав. Вышла, конечно, одна несуразица.

«Превосходный властитель мыслей, мощью своей предводительствующий всеми народами, умножающий дары в центре роскоши Гелиополе, господин диадем», – летел луч иероглифов к небу, превознося современника Моисея. «26 января 1887 548 итальянцев, претерпевших неожиданное нападение в пустыне со стороны многих тысяч абиссинцев далеко-далеко от своих близких, не поколебались, не затрепетали, не остановились, неся имя Италии в сердце, и, помышляя лишь о том, как воздать ей славу, сразились, погибли, припечатав пролитой кровью недавнее объединение древней родины здесь, в честь Рима… и т. д.», – рассказывала выцветшая надпись на постаменте.

Обычно у маленького обелиска тусовались с пиццей и пивом черные и бангладешцы, впрочем, попадались и румыны, и наш брат славянин. Это был своеобразный четырехсторонний пункт сбора. Иногда они спали там днем, а летом оставались порой и на ночь. Вокруг был скверик, можно было и в туалет.

– Прости, что опоздала, у меня теперь нет мобильника, – постаралась оправдаться я, как будто бы, если б он был, не опоздала бы, но Флорин отмахнулся.

– Приглашаю тебя к себе домой! – поднялся он радостно мне навстречу.

Ехали мы целую вечность с остатком, сперва на метро, потом вышли на последней остановке автобуса и еще порядком прыгали по ухабам и кочкам, проваливаясь в грязь. Хорошо, что на мне были сапоги. В леске Флорин уговорил позволить ему завязать мне глаза.

– Если замечу, что подсматриваешь, вернемся назад, – и он так затянул шарф, что мне оставалось разглядывать лишь вспыхивающие под веками разноцветные кляксы.

Я труси́ла и тру́сила, продвигались мы очень медленно, потом ненадолго он выпустил мою руку, но, когда я, наконец, собралась приподнять повязку, вернулся, и, сделав еще несколько шагов, мы стали куда-то медленно спускаться. Дуло хладом и сыростью. «Маньяк-убийца, – безысходно вылезла откуда-то из внутренних сумерек тень. – Вот солнце еще не зашло, а лисе, видно, здесь ночевать». Потом земля стала опять более или менее ровной, и минут через десять Флорин высвободил мое зрение. Я зажмурилась, сквозь решетку пальцев блеснул булыжник под ногами. Флорин направлял вдаль мощный фонарь. Отовсюду вылезали огрызки темных стен, и среди них, как в салями, иногда белели кусочки мрамора.

Булыжник скоро закончился, коридор сузился, слева и справа появились то открытые, то закрытые ниши захоронений, и Флорин выхватил из тьмы одну арку с ошметками синей краски, которую подпирала свежая алюминиевая конструкция вроде лесов. По явно свежему деревянному настилу мы спустились еще ниже. Снова выкатился булыжник, культи домов, темные рытвины, стена со штукатуркой, и вдруг передо мной расстелилась, будто умытая, в перспективе заканчивающаяся площадью с фонтаном улица. На домах висели фонари. «Как это они сразу зажглись при моем появлении?» – не успела удивиться я, заметив выемку с современным рубильником.

– Ну, добро пожаловать, – и Флорин осветил вырезанные на прибитой к торцу доске деревянные буквы: «str. Emil Cioran».

– Что за диснейленд?! – укорила я своего проводника, осознавая, что кто-то действительно надстроил поверх античной кладки из кирпича и стен в туфовый ромбик современные.

– Рим всегда выбирал жизнь, ему не к лицу быть просто музеем, – в его голосе не было тени раскаяния. – Я не разрушил, а достроил, как чаще всего и происходило в этом городе.

– Ты что? Это ж археологические памятники! – остановилась я у перпендикулярно лежащего тупичка. «Amastans deadend», – значилось на нем почему-то тоже по-английски. – Да это ж подсудное дело!

Шелестела вода, лениво переполняя чашу фонтана.

– А кто судить-то будет? – поинтересовался Флорин. – Канализацию вот восстанавливать было легче, хотя кое-где приходится прокладывать ее впервые, – он был сдержан, но не скрывал гордости. – К счастью, часть жизни я провозился на раскопках, а другую угробил на строительстве. Уже пять лет я оккупирую Древний Рим, и вон еще сколько места! Рим – это тебе не антикварная лавка, а дышащий хаос. Долой музеи, – добавил археолог.

Опешив, я оглядывала стеклянные окна и новые двери, цельные черепичные крыши, водосток, хотя он уж тут был совсем ни к чему.

Флорин жил на улице Децебала, и у себя в ванной он сделал даже пол с подогревом. Электричество работало от аккумулятора, но сегодня явно был какой-то праздник, и он решил гульнуть, врубив свет повсюду.

– Вино тоже античное? – с опаской взглянула я на подвинутый мне стакан.

– Смотри, – махнул он на стену над моей головой. Там крылатая, в развевающейся одежде, как будто танцевала фигурка фрески.

– Никакого секса, – поспешила я на всякий случай поставить точки над уже несуществующей в нашем алфавите буквой, когда он показал мне спальню. – Я храню верность.

– Никто тебе ничего и не предлагал, самонадеянная славянка. Я, кстати, тоже храню.

– Ух ты, – сразу же заинтересовалась эта славянка. – А кому, кому? – Но, обморозив взгляд о его лицо, проглотила вопросы, как крючья чертовских хвостов.

В спальне крепкая кровать и платяной шкаф без дверцы, дощатый пол, длинная полка с разными предметами и книгами по окружности распространяли запах дерева. Комната была раза в два больше, чем античные кубикулы, кто знает, может, раньше тут размещался кабинет хозяина.

– Во-первых, хотел найти, во-вторых, я тут рою, укрепляю и строю уже давно. Можно сказать, что вообще все это мне просто приснилось, – наконец ответил он на мои приставания, как же все-таки он нашел это место. – Однажды оказался здесь рядом и сразу узнал дорогу. Все было точно так, как в одном моем сне: через несколько километров за рощей лежала груда камней, за ней оказался ход. Вообще-то лучше всего я натренирован видеть во снах место жертвоприношения, но, как видишь, и такие вещи мне удаются.

Его натренированность и продвинутость по части онирики, да и перевод количества километров морфеевых пространств на те, что считались реальными, меня поразили, хотя слово «жертвоприношение» опять вспугнуло.

Только после подкорма, который Флорин мне быстренько сварганил, я стала благодушнее и как будто снова позволила завязать себе глаза, чтобы мгновенно открыть их в деревеньке между рекой и лесом, населенной странным людом, который соседи снисходительно называли цыганами, а он, как, кстати, и сами цыгане, никак не хотел с этим соглашаться даже после смерти. Во всяком случае, издавна румынов, цыган и рударей хоронили хоть и на том же кладбище, но раздельно. И по мнению последних, любому должно было быть понятно, что именно они являлись потомками горстки даков, когда-то выживших в войны Траяна. В них, как и в их пращурах, обитавших среди лесов, текла лимфа деревьев, и, отправляясь на поиски стволов за сотни километров, они жевали кору ив, дарующую силу и мудрость, а жены их ели солнцем испеченную на берегах священного Олта глину и землю, что вдоволь напиталась корнями. Когда удалялись от реки, пили сладкую воду, таившуюся в сердцевине тополей, ясеней и буков, жевали огуречную траву, умея сразу отличить хорошую от ядовитой. Ели все, что давал лес. И деревья были их дальними молчаливыми родственниками, наставляя, как удерживать на себе ось мира.

Вместе с дедом Флорин выискивал на рынке белоснежного ягненка. Того самого, который приснился одновременно обоим дядьям, благо они были близнецами. Ко снам готовились задолго. Еще за несколько недель до праздника мыли дома до блеска и сами тщательно отмывались каждый день, одевались во все белое и старались держать в голове только чистые мысли. Лишь тогда могли вылупиться грезы о ягненке, стоящем в центре зеленого поля, и о дороге к нему.

Наконец этого барашка нашли и купили, как полагалось правилами, не взвешивая и не торгуясь. Дед смеялся, чесал ему едва видные рожки, и Флорин тоже их осторожно пощупал.

Прошло несколько дней, и ягненок уже узнавал Флорина. «Снежок», – звал он его каждое утро, когда прибегал вывести из сарая на луг. Снежок ходил по пятам, и его уже не надо было привязывать, забегал в дом. Как смешно он бодался! Приставал к кошке тетки Флори, тыкался в нее мордой, будто искал соски, задирал.

Снежок тоже радовался предстоящему празднику, хоть и ждали этого события уже слишком долго. Флоря научила считать до него дни, и, к счастью, незагнутых пальцев оставалось совсем мало. «А когда их не станет, – пообещала она, – должна выздороветь ее мама и его бабушка». – Так она называла разместившуюся за стенкой старуху.

Проснувшись еще затемно, Флорин вместе с ребятней и женщинами яростно таскал с холма девственный песок, по которому пока никто не ступал, и едва зазеленевшие дубовые ветви. Когда на платформе из песка они выросли на несколько метров, принесли два чана. Ягненок бежал сперва охотно и весело, но потом притормозил. Его расширенное поле зрения слева и справа запрудилось людьми, он был испуган. Флорин же так пристально смотрел на него, что не заметил процессию: под руки отец вместе с одним из дядьев тащил старуху. Сзади шло еще несколько человек. Ягненка подтянули к центру торжества.

Коротая часы до главного, мужчины в льняных рубахах на подстилках перекидывались в карты, детвора, визжа, возилась, но все сразу же отвлеклись, когда появился ягненок. Явно он был здесь главным персонажем. Его проволокли вперед, установили над ямой, а он дрожал все крупнее. Был слышен даже звук его дыхания, так вдруг стало тихо. В этот миг, пробив круг напряжения, Флорин, будто деревянная стрела, которую ему недавно удалось сделать, влетел внутрь. Ягненок упал на колени, и отец вытянул сына за шкирку из воронки закипевшей негодованием толпы. Рубашка и руки были в белых шерстинках и липкой крови. Теплая, она резко пахла, и он размазывал ее по мордасам, вытирая слезы и нос.

Когда отмытого, снова в белой длинной рубахе отец привел его назад, народ казался умиротворенным. Горел костер, и на вертеле медленно поджаривался дружок Флоринела. Был уже вечер, когда его сняли с огня. Тем временем принесли три стола и поставили в центр, женщины испекли пресные лепешки, сварили котел мамалыги и переоделись из белого в яркое. «Добрые святые, три великие сестры, распоряжающиеся судьбой, наполните силой и стойкостью тело Зорины до самых костей, и пусть она послужит вам жиром барана, тремя бочонками вина и тремя испеченными хлебами из года в год до конца своих дней. Аминь», – громко речитативом повторял сидящий у головы Снежка старик с длинной чудно́й бородой, которого называли поп. Он вытащил мозг, отрезал у туши язык и протянул болящей, пока она, пошатываясь, удерживалась на ногах и не снимала правой, зажавшей дубовую веточку руки, с груди. Как только поп пропел молитву в третий раз, народ принялся за баранину, мамалыгу и хлеб. Во снах можно было разглядеть все до малейших деталей: где заколоть ягненка, где его зажарить на вертеле. Или, может, сварить из него суп. Как зарыть его внутренности в яме. Но сны никогда не рассказывали о времени после вкушения жертвенного мяса, и каждый теперь мог вести себя, как хотел.

– А ты съел тогда от своего друга? – удержала я вопрос уже на вылете, – подумав, что он мог бы быть сочтен за нарушение границ. Ну что за праздное любопытство? Мало ли кто кого ел? Это не предмет для откровений.

– И она выздоровела? – О, это было уже лучше.

– В тот раз да. Умерла только после следующего праздника. А я потом какое-то время жил в деревне с дедом и хотя бы раз в год наловчился видеть во сне белого ягненка. Хотя бывало, что он должен был сниться совсем не мне, а близким хворого. Иногда вещи залетают в нас просто от страха их увидеть.

Ой. Такое происходило порой и со мной. Вот и теперь я уставилась на очередной свод, под которым застыла статуя-страшилище с мордой льва, всклокоченной гривой, с одним уцелевшим крылом и с перевязанными змеей лапами. Это же была сама Лавиния, которую я только что оставила умирать на руках у Оли в доме Рокко или, точнее, то существо, в которое она превратилась! Что она тут делала, почему и здесь не могла оставить меня в покое?

– Леонтоцефал, – с гордостью погладил его Флорин, а потом примерился, очертил рукой полукруг, как тогда на площади Экседры:

– Здесь я построю библиотеку.

– А кинозал и бассейн? – едко проквакала жаба-чесночница.

– Они уже есть, – как будто равнодушно проигнорировал он сарказм.

Город, в котором зарождались воспаленные сознанием нереализовавшегося историка и археолога улицы, его общественные здания, кажется, не предполагающие никакого реального населения, и чужие сны оседали во мне.

– Если хочешь, можешь назвать новую улицу, – предложил он и вдруг резко наклонился, припал к земле, подогнув колени. Что-то искал, шаря фонариком, и распластавшаяся под копытами коней фигура с барельефа на арке Константина снова всплыла передо мной. – Потрясающе, не могу поверить: денарий Секста Помпея! Исключительная редкость в этих местах, смотри! – поднялся он и поднес к моему носу темную монету. Она пахла влажным серебром, упрямством и опробованным благородством, предательством и кровью. Ведь всегда найдется tizio или caio, чтоб выполнить подлый приказ.

Боясь, что он забудет о своем щедром предложении, я взглянула лишь мельком. Имя-то для улицы у меня уже было наготове:

– Герцена! – и на листочке блокнота я вывела, как это будет по-русски.

Вообще-то именем моей улицы был назван пока просто крысиный ход с торчащими кирпичными пнями. Настоящих улиц в этом поселке было раз-два и обчелся, но его главный архитектор был мужиком явно амбициозным. Рано или поздно, после Верцингеторига, Бодуогната и несчастных, сгинувших с лица земли эбуронов, тоже восставших против цесарской власти, после зелотов, а может, и сикариев, должна была прийти очередь и моего Александра Ивановича. В городе Флорина было отведено значительное место побежденным (он раздумывал, – признался он мне, – назвать ли улицу в честь Югурты или в память о его жертвах), но и не только им.

– Но для кого же это царство? Неужели ты живешь здесь один и только для себя все это поднимаешь годами?

– Не выношу людей, – пространство удваивало звук. – Кто-нибудь из моих протеже потом непременно решил бы стать здесь правителем, другой выдал бы или продал это место какому-нибудь центру культурного наследия, третий использовал бы для грязных делишек. Что прикажешь, трущобы тут что ли устраивать? Ночлежку?

– Да нет, зачем? Конечно. Живи один. Мавзолей себе построй!

– И построю!

– А зачем мне решил показать это сокровище? Я тоже тебе, что ли, приснилась?

– Что-то в этом роде. Хотя я еще не понял зачем.

Пока он трактовал свой очередной сон, я сообразила, к чему же именно он мог быть: наша Лавиния согласилась бы, наверное, переждать непогоду у него в гостях.

И неожиданно, хоть и без явной радости, Флорин не отказал. Правда, видно было, что он просто за уши принудил себя довериться.

«Итак, дорогие телезрители, потомок даков пригрел преследуемую, а она сбежала и теперь рвалась, будто нормальный человек, за покупками к Рождеству».

– Но как же ты выбралась от Флорина? Он-то хотя бы знает, что ты удрала? – напустилась я на чертовку. Ну и угораздило же! Вот ведь подстава!

– А он король, что ли, чтоб я его спрашивала? Надоело, вот и ушла. Там же как в склепе, и никого, кроме твоего сумасшедшего и крыс.

– Аа, все-таки, значит, они там были? – Нет, бессмысленно было объяснять Лавинии азы этики. У нее к ней был совсем другой подход. И я попыталась заткнуть в себе брешь, откуда готовились хлынуть новые упреки.

Ну конечно! Именно крыски и вывели ее на свободу! Флорин, кстати, устраивает на них облавы, вот почему ни одна мне тогда не встретилась.

Как же быстро она забыла о смертоносности подобной свободы! Разве не хотели ее совсем недавно прикончить крысиным ядом?

– Нет смысла отсиживаться, пытаться провести судьбу. Станешь вот выжидать, таиться, высидишь себе лучший момент, а тут и заявится кой-что такое, что нельзя запланировать. Лучше уж дуть по полной, пока дают. Естись с ним, видишь ли, нельзя, глазки строить ему нельзя, только ваяй, точи да рой. Шахтера себе нашел! Или вот монеты перебирай. На, кстати, держи, – и она пересыпала из своего кармана в мой горстку позеленевших монет. – Гомик долбаный, не особенно-то он жалует нашего брата-женщину, да нет, что это я? Он нашего брата человека вообще не жалует. Искушал вот меня своей красотой. Нет уж, Лавиния – гордая птица!

Гомик? Хм. Этого варианта я как-то не рассматривала. А от этой гордой птичищи мне нужно было ненадолго избавиться. По идее, – и я взглянула на часы, – уже вот-вот начиналась операция Д: Вал вместе с Марио отправлялся в сторону аэропорта, чтобы на наши собранные воровством да доброхотством еврики выкупить ее племянника, и мы условились, что перед этим увидимся. Ну мало ли что. С Валом я прощалась каждый день как будто навсегда.

– Ты поищи что-нибудь в этом магазинчике, – предложила я ей, – встретимся через полчаса. Тут много смешных штук. Диего бы понравилось, – и я выскользнула, насадив ее на взгляд хорошенького продавца-турка, который не уступал ей по части кокетства и театральности, так что получаса могло и не хватить.

– Adieu, подружка! – обняла она меня вдруг порывисто, когда я была уже в дверях.

Если Вал срывал цветики полевые, то Марио поклонялся орхидеям. Напротив театра на Страсбургской площади, куда так и валил народ, я приняла кладбищенский веник от Вала и восковую маску самой разнузданности от Марио. Ах какие милые мальчики! Это же, наоборот, героям бросают цветы, а они, уезжая на битву, не забыли о боевой подруге. И я решила, что поделюсь с Лавинией, но тут одна веточка из букета Вала полетела вниз к месту убийства Юлия Цезаря, где через несколько сот лет соорудили латрины, а теперь был кошачий притон.

– Спрыгнуть? – Вал уже встал перед загородкой, делая вид, что готов ринуться на семь метров вниз по моему приказу. Паяц, он был весел, и это успокоило меня.

И впрочем, что прибедняться, он уже успел подарить мне множество тюльпанов, а у Марио было все еще впереди, где-то там, в другой книге, которая никогда не будет написана.

«Подруга твоя, – улыбнулся мне коварный турок, когда я после шампанских веселых поцелуев в щечку с Валом и Марио, чтоб sdrammatizzare наш детектив, долетела до магазина, – ушла и просила передать, чтоб ты ждала ее в девять в баре на виа Кавур».

Кавур, сумбрур, Субурра – злачная улица прошлого, от которой аполлонический Август решил отгородиться огромной стеной. В этой Субурре, то и дело проваливаясь в фантазии о событиях во Фьюмичино, я выглядывала Лавинию. В каком именно баре? (Ланча Марио должна встретиться на километре Х с машиной телохранителя.)Так в каком же баре? Их тут было несколько. Или, может, в энотеке? То и дело мне казалось, что Лавиния, будто далекие горы, маячит на горизонте. Мелкие по сравнению с ней людишки быстро исчезали из поля зрения, а ее фигура все неподвижно выглядывала из тьмы, чтоб потом при приближении либо раствориться в ней, либо, уменьшившись, оказаться кем-то другим.

С иглицей да вербеной Вала и орхидеей Марио в руке, я избороздила улицу взад-вперед от форумов до вокзала (телефон молчал, что бы это значило?), в конце концов оставив орхидею в одном из баров, вдруг убоявшись ее имени, почему-то превратившегося для меня в Orca dea – богиню людоедов. А огородные кустики Вала я подарила женщине, которая сама пыталась подвизаться ночной цветочницей. Вполне симпатичные букеты, я всегда старалась купить. Через несколько лет она начнет просить милостыню, уже не прибегая к уловкам. Сколько людей скурвилось за эти годы… Француженка, которая гуляла с овчаркой у площади испанцев, а потом приучила ее держать корзинку. Как-то мы разговорились. Она путешествует по миру, и когда не получается заработать преподаванием языка, чуть ли не в шутку собирает себе на ужин. За несколько лет из девушки она превратилась в мегеру. Видно, колбасило мадемуазель похуже Евы во время изгнания из Рая, раз она так быстро сдурнула лицом, вот только пес ее не тянул на Адама. Почему-то мы перестали здороваться.

Со стрелкой на музейных шерстяных штанах даже в жару старик, который так долго держался и стойко ходил кормить котов в августе, когда все штатные кошатники разъезжались, торчал теперь в очереди среди иммигрантов и бездомных в бесплатную столовку. Она тоже закрывалась в августе, и он коротал время на скамье из травертина, делясь с голодными котами последним, а они, полусвященные в этом городе существа, помогали ему и в беде не изменять традициям: трапеза предполагает веселую компанию.

Вечерами, дотащившись из своей Мальяны, баба Джина-балерина, прикрыв горб шалью, с трудом чуть приседала и дрыгалась, взмахивала маленькими руками под запись, подключенную к усилителю. Она была одной из достопримечательностей ночного Трастевере, наравне с рестораном, в котором осыпали посетителей смачной руганью, с небритыми поэтами, пишущими в рифму о любви и пьющими из горла, негритянкой, гадающей на ракушках, и надо отдать ей долг чести, в самом деле баба Джина умела веселиться, вертеться и вертеть вокруг себя мир. У нее было три нижних зуба, горящие глаза и шавочка-найденыш, которая служила ей оправданием: «У меня десять кошек и не меньше собак, я кошатница, борец за права животных. Видели меня по ю-тубу и Интернету? Я повсюду, все про меня пишут, в метро некоторые узнают, я и в фибстере есть, но я не стала настаивать на правах, и вот приходится так зарабатывать, чтоб обеспечить своих зверушек. Знаменита, но бедна», – рассказывала она с достоинством потесненной звезды. Получив мелочовку, Джина успевала на последний трамвай, чтоб добраться до остановки ночного автобуса. Иногда приставала к прохожим погадать по руке: «Твоя мама сегодня не очень, позвони-ка ей. Не ешь цикорий, у тебя проблемы с печенью», – наставляла она, повторяя всегда одно и то же, сгибаясь с каждым годом все больше, пованивая и уже не узнавая тех, с кем недавно свела дружбу.

По вечерам у бара Мира, как и восьмушку века назад, появлялась густо накрашенная Долорес в вечернем платье. Она почти забросила флирт. Теперь ей нужно было разобраться с самой собой: коварно созрела и вылупилась в ней одна безобразная конкурентка, которых прежде она распознавала во всех проходящих женщинах. Да и мужчины этого бара изменились. Когда-то здесь ошивались художники, коротая ночи за напитками по специальной для них цене, а теперь до раннего закрытия понтили одни турики. Жизнь на время ушла отсюда, испарилась, перелетев в какие-то другие вселенные, где огромные синие попугаи обвешивали деревья. Так тяжело висели когда-то и елочные игрушки у одной художницы из Скифского царства. Пир там стоял горой. По усам текло, да в рот не попало.

Что за слова шевелились на языке у этого певца, никто не смог бы догадаться. Он надрывался под усилитель на бывшем античном стадионе. Лажал ли он или поражал абсолютным слухом – это давно, а может, и никогда никого не интересовало. На фоне гомона других выступлений, шума воды, музыки, крика чаек, визга и ахов туристов он пел беззвучно. Иногда в его коробку что-то шмякалось.

Из ресторана в ресторан, передвигаясь параллельно земле, вечерами семенил мандолинист, волоча все более громоздкий по сравнению с его комариным тельцем инструмент. Настоящий лабух, редкостный профессионал, только народная музыка его уже всем опостылела. Уши новых слушателей не улавливали тихих струнных звуков. Мизерно просачивался он в двери заведений, маячил у порога. Иногда старые владельцы ресторанов жалели его, и нежная музыка прорывалась, достигала их. Незаметно они утирали слезу, возясь за кассой.

Великий Марсель каждый день разбивал переносную сцену для своих лилипутов. Они плясали без устали под знойное танго, чарльстон и рэп, а он возвышался над ними, словно Аттис, вливаясь в их танец. Поводил бедрами и плечами, взмахивал головой, графически разрезая пространство тяжелой массой длинных, уже совершенно седых волос, постриженных каре. В лимонном гусарском кителе, он молниеносно сменял перчатки, которые превращали его руки в миниатюрных людей. Так же быстро он складывал свой театр и исчезал. Ночью, особенно зимой, когда на площади оставались лишь бездомные, его лилипуты уже самостоятельно выходили, чтобы сплясать им всем на сон грядущий, а под утро прятались за колоннами или внутри фальшивой скалы фонтана, вдруг обрастающей золотыми цветами. Они тоже обитали в Риме, то есть везде, вместе с самим Марселем, с его праобразом Гейтаначчо – бродячим кукольником позапрошлого века, вместе с хамоватым и бестолковым Ругантино, карьеристкой Пимпаччей и тенями, которые каждый день снова и снова ставили на улице Каэтани красный Рено 4 с несчастным убитым.

Вливались в этот театр потрескавшихся масок и не могущие разрубить клешни, разорвать узы города иноземцы. Вечный продавец роз из тихо оккупирующей Италию Бангладеш, кореец – рисовальщик ядовитых картинок, китаец – делатель ненужных поделок из травы, китаянка, пишущая имена иероглифами, рыжебородый ирландец, играющий и сам же и пляшущий свой рил. Индиец-фокусник, в конце каждого спектакля стаскивающий под аплодисменты и хохот парик со своей лысой и какой-то вдруг тривиальной, совсем не цирковой головы. Шли годы, а они каждый день выходили на подмостки. Наверняка и у меня был свой летописец, измеряющий процесс углубления вертикальных морщин на моем лбу, мою нелепую моряцкую походку, усиливающийся сколиоз и близорукость, неместные черты, их варварскую распахнутость и прозрачность. Кем он был, мой наблюдатель? Холодным обозревателем или одним из нас, одним из бродячих псов, что таскались по праздничным площадям, где лавина туристов ежесекундно урывала запланированный римский пупер и отпад и, не вдаваясь, задерживалась лишь до второго щелчка, дабы не распознать в нем отстой? Нас носило мортмассой сухой листвы, как седовласых мужчин, неумело красящих волосы хной, по-прежнему не расстающихся с идеей об элегантности, как каких-то провинциальных поэтов, затаившихся при ночной уборке мусора в щелях, как страницы ненужных книг, что трепались ветром и коробились от дождя, как лексемы из словарей устаревших слов.