© А. Петрова, 2017

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2017

© А. Веселов, оформление, 2017

* * *

 

Саша сказала, что смеяться больше нельзя. Она это не специально. Так получилось. Ей всегда не нравилось, когда люди говорили — «так получилось». Но в тот раз так действительно получилось. Объяснять было долго, страшно и стыдно. Та к получилось, и все.

Вселенная обещала оказаться справедливым местом, где незлой человек, у которого нет дурных намерений, получает прощение, даже если совершает большую ошибку. Вообще-то даже несколько ошибок, но это, разумеется, не важно. Не важно все, что имеет отношение к делу. Вообще-то дел было несколько, но это слишком сложно. Саша хотела сказать просто. Сказать — просто. Сказать.

— Знаешь, когда я туда шла, я опаздывала. То есть, я опаздывала перед тем, как туда прийти. Я имею в виду — я туда опоздала. Пришла не вовремя. Думала даже — не приходить вовсе. Но я хотела прийти. Поэтому я опоздала. А дальше — я хотела догнать время, а оно не догонялось. Я гналась, а оно не догонялось. И тогда я решила выбросить часы. Так все и началось. Вернее — так все закончилось. Понимаешь? Я просто опоздала.

Там никто не знал, что Саша опоздала. Там вообще никто про Сашу ничего не знал. Кроме человека, которого нельзя называть. У него были часы. У него были очки-велосипед. И еще одни часы — на руке. И еще часы — в айфоне. И еще — в коридоре. И еще — в голове. Много часов, но всего пятьдесят минут. И голубые глаза, в которых отражалось что-то большое.

Дверь. Коридор. Лестница. Дверь. Улица. Дверь. Лестница. Коридор. Дверь. Дверь. И обратно. И еще раз. И еще.

Это было уже после нескольких ошибок и до того, как все случилось. Это было между, тогда, когда можно было что-то предотвратить. Между было можно, и Саша все пыталась сказать. Просто сказать. Просто — сказать. Сказать.

Но часы тикали. Часы тикали беззвучно. Саша не слышала, как они тикают, но знала, что они тикают в голове у человека, в очках у человека, в голубых глазах у человека, в кармане у человека, в коридоре, в той комнате.

— Знаешь, в той комнате было много хорошего. Как сейчас помню: книжный шкаф, две улыбающиеся фотографии, стол, на котором всегда лежал один и тот же апельсин, черный кожаный диван и два кресла. И человек в кресле. Очень хороший человек. У него были… м-м-м… очки-велосипед… да… очки. И пятьдесят минут.

Сказать было невозможно. Саша пришла, чуя, что не сможет сказать. Но продолжала пытаться — как во сне. Правда, во сне невозможно закричать, а Саша как раз кричала, но совсем не то, что нужно было сказать или прокричать.

— Знаешь, я думаю, может, лучше было молчать.

— Знаешь, тебя слушать просто невозможно.

— Но ведь если молчать, сказать точно не получится.

— Сейчас об этом уже поздно говорить.

— А если говорить — что угодно, даже полную чушь — можно как-нибудь разговориться и проговориться.

— Разве ты к нему пришла не для того, чтобы все сказать?

— Для того.

— И?

— И ничего. Он и так все знал. Я думаю.

— Тогда какого лешего вы там делали?

— Я хотела сказать сама. И он хотел, чтобы я сама сказала. Для того чтобы он помог, я должна была об этом попросить. Я должна была сказать, чтобы он меня не слушал.

— Разве ты пришла не для того, чтобы он тебя выслушал?

— Для того.

— И?

— И ничего. Он выслушал. Но я должна была сказать ему, чтобы он не слушал, а делал так, как считает нужным. Он знал, что делать. И я знала, что делать. Выход был. Он знал выход. И я знала. Но он не мог ничего сделать, потому что я не говорила.

— Бог знает что!

— Бог знает.

Слов было много. Саша изобретала слова с утра до вечера, строила фразы, фразы собирались в письма, в смс-сообщения. Фразы сопровождались картинками, звуками музыки, намеками, жестами, воплями, слезами, срывами. Но самое важное оставалось в безумных мыслях, которые Саша переправляла через небо, прямо в ту комнату, через очки-велосипед, в ту самую голову, которая изо всех сил старалась понять, какого черта Саша творит.

Умножение идиотизма становилось дурной привычкой. Чем страшнее нагромождение ошибок, тем яснее перспектива — упасть вниз, переломать ребра, руки, ноги, позвоночник, свернуть шею, вырвать сердце и сказать. Просто — сказать. Сказать.

— Знаешь что?..

— Не знаю.

Иногда они играли в театр. Тогда вся жизнь представала как на ладони. Он спрашивал, чего Саша не говорит, и она раскрывала все секреты, все, что ей не нравилось, все, что ее мучило, все, что она большим ножом для мяса вырезала прямо из живота. Это же надо так довериться. Саша не верила, что так доверилась. Оставалось только — сказать. Но вместо того чтобы сказать, Саша ждала, что за нее скажет — он.

И почему, собственно, он не говорил? Он же все знал. У него было лицо человека, который знает или узнает — рано или поздно. Наверное, поэтому Саша продолжала догонять время, слушать тиканье часов и произносить звуковые цепочки. У него был взгляд, устремленный в будущее, и ей казалось, что в конце концов этот взгляд перебьет тиканье, останется с ней один на один, и тогда она скажет — тихо и очень просто, так просто, что невозможно передать словами.

Для того чтобы сказать, сначала надо было признать. Но зачем признавать ошибки, которые уже совершены? Каждая совершенная ошибка — в прошлом. А значит, надо было признать не совершенные ошибки, а намерение совершить множество ошибок. Надо было сказать:………………………………………

 

Часть I

Большое в глазах

Мир огромен, но слишком мал, чтобы в нем можно было хорошенько спрятаться. Укроешься в собственной комнате — найдут, в школьном туалете — найдут, за гаражами у школы найдут в первую очередь, на чердаке — среди старых велосипедов, прогнивших досок и пыльных мешков — само собой. Найдут где угодно, если будут знать, что вещь или девочка пропала. С другой стороны, если знать не будут, могут годами не замечать отсутствия. Или присутствия.

Перед уходом, который — Саша знала — продлится недолго, она забрала все баночки с транквилизаторами, нейролептиками и снотворным, заныканные в квартире тут и там — в старом ковшике за пакетами с рисом на кухне, в коробке с детскими игрушками под кроватью, в одной из старых сумок под одеждой в прихожей. Она уже несколько месяцев почти ничего не принимала, но хранила — на случай, если терпение лопнет, и головокружение выместит повседневность. Врач сам прописал таблетки, а потом сам их отменил, когда Саша стала себя вырубать. И долгое время она жила в прозрачном вакууме своей вселенной, которая, словно внутренние органы у новорожденного урода, оказалась снаружи, выставленной на всеобщее обозрение и соприкасающейся с внешней стороной мира. Саша хотела разорвать эту связь, впасть в кому или заснуть, вколоть себе наркоз. Иногда ей казалось, что у нее внутри зародыш, планисфера, которая постепенно разрастается. Головокружение мучило днем и ночью. Кривые и прямые линии рек и водопадов, скал и пологих склонов, человеческих тел и городских громад подступали к горлу. Ей мерещились карты и чертежи, рисунки долин — красно-розовые пирожные дали, прожилки невыспавшихся глаз, голубые и разорванные вены, пучки травы как напоминание о путешествиях и о Дон Кихоте, песочные берега, каменистые дороги — собственное тело как ландшафт. Она щурилась, и словно сквозь дождь, словно в воде, видела дома, светофоры, белые полоски на дороге, машины, зеленые железные палки, кривые и прямоугольные, с белыми шапочками, загорающимися по ночам; табличку с надписью «метро», фонарь, разноцветные движущиеся пятна, металлические круги с перекладинами, стрелки — белые на синем; штыки, бугорки, рельеф, окна, кубы и трапеции, голубые кружева, антенны, гнома в шляпе, из-под которой идет дым; красный квадрат, ребристость, мельтешение, зеленое с белым, фиолетовое с желтым, с изображением кошки и корма, девушки и велосипеда, мобильного телефона и кошелька. Ни минуты покоя. А чего стоили походы в школу, занятия, спецкурсы, музыкальные классы, семейные вылазки в «культурные» места, воспоминания и зарисовки Малларме, заметки Пруста об искусстве, голова анонимного Эроса I века из музея в Эфесе, Горбачев, Моисей, шарики и сладкая вата с карусельных ярмарок, музыка, которая не дает спать, не дает бодрствовать, помогает жить, мешает жить, святой дух литературы, бессонные ночи Вирджинии Вулф, приступы болезни Дюрас, отчаянные диалоги Петрония, парализованный смех Гюстава Доре, приливы и отливы импрессионистов, бесконечные круги ада световых архитекторов. Сердце разрывалось, голова кружилась, руки опускались, ей хотелось упасть в обморок.

— Она конфликтная и замкнутая. Вялая. С одноклассниками почти не разговаривает. Но главное, госпожа Круглова, она совсем ничего не делает, — учитель помолчал, великодушно подарив собеседнице шанс взять ситуацию в свои руки, но Валя Круглова смотрела стеклянными глазами сквозь фотохромные очки-велосипед с дужками из моржовой кости, и слова господина Лорана, казалось, не достигали ее сознания. — У вас есть какие-нибудь соображения на этот счет?

Валя опустила уголки губ и, кашлянув, вернее издав нечто похожее на резкий выдох через горло, произнесла:

— Полагаю, дело в подростковом возрасте, — и снова уставилась на учителя неподвижным взглядом.

— Не думаю. — Лоран терял терпение. — У меня полный класс подростков, и у каждого свои проблемы, но все учатся, общаются, ведут себя по-человечески. Слушайте, вы в курсе, что только за последнюю неделю Саша пропустила десять уроков?

— Десять? Вы уверены? Сложно прогулять так много.

— Нет, если ты спишь целыми днями. Я понимаю, у нее были проблемы со здоровьем, но Вы сами говорили, что головокружение преходящее и что в значительной степени это психосоматика… Так вот… По-моему, она перебарщивает с психотропными.

Молчание Вали длилось слишком недолго, чтобы выражать правдоподобное удивление.

— Вы считаете, она злоупотребляет?

— А вы считаете — нет? Агрессия, усталость, катастрофическая неспособность сосредоточиться на чем-либо, социопатия. В столовой ни на праздниках, ни на переменах ничего не ест, я наблюдал. Но младенческий жирок скоро станет проблемой. Наверняка питается одними сырными шариками с начос. Ей плевать на свое тело, ей плевать на то, что она заваливает учебу, ей плевать на других людей, ей вообще на все плевать.

Валя открыла длинный лягушачий рот, но, дав матери один шанс, учитель не собирался повторять ошибку:

— Я не говорю, что дело только в таблетках. Конечно нет. За таблетками всегда что-то скрывается. Но что это за удивительное головокружение, с которым не может справиться ни один невропатолог? Тут надо разобраться вам. А если вы не справляетесь, существует терапия… Она ходит к психотерапевту? Сколько школ она сменила за год? Две? Три? Вы спрашивали себя, почему она нигде не может адаптироваться? Ей что — неуютно в иностранной среде? Насколько я знаю, вы переехали, когда она была чуть ли не младенцем. Париж ее дом родной, разве нет?

* * *

Покинув кабинет человека с двойным именем Лоран Лоран, перейдя двор под визг детей и бранный гогот старшеклассников, надеясь не напороться на летящий футбольный снаряд и не разбить голову, Валя подумала, что сейчас действительно не лучшее время для отпуска. Но с Сашей лучшие времена почему-то не наступали, а билеты были давно заказаны и выкуплены, поездка спланирована мужем до мелочей, кроме того — Нина подменит родителей на недельку, ничего страшного, а, может, это даже к лучшему. В последний раз Саша видела Нину, когда одной было шесть, а другой шестнадцать. Тогда все сложилось удачно. Не по годам развитый ребенок и веселая девочка-подросток, не страдающая ни анорексией, ни булимией, ни депрессией, ни прочими подростковыми must-болезнями, отлично проводили время вместе — купались, загорали, играли в воде в догонялки, а по вечерам наперегонки ели булочки с заварным кремом, мильфей, кофейные эклеры, корзиночки с малиной, кокосовые фланы, банановый хлеб и чернично-творожные кексы с карамелью. Нина тогда накопила себе на каникулы немного денег, продав на Невском проспекте тонну мороженого с лотка папиного друга. Авантюра называлась «Под зонтиком», и принесла кучу денег. Плюс карманные. В общем, на сладостях можно было оторваться.

Саша ходила за Ниной хвостиком, все хотела делать вместе со взрослой подругой. И разница в возрасте не то что не чувствовалась, просто не ставила границ.

— Зачем вы купили столько персиков? Они же твердые! Вы хотели персиков?

На острове Шато, в огромном деревянном амбаре, увешанном темно-серыми рыболовными сетями, крючками, поплавками, спасательными жилетами, ластами и прочими предметами морской утвари, словно забытыми проходившими мимо купальщиками или рыбаками, по субботам устраивали рынок. Во время отлива Саша с Ниной частенько отправлялись на остров пешком по сырому песку, а если вода не уходила, иногда плыли на лодке вместе с другими жителями Кэса. Девочкам нравилось «входить в море» — так они называли свои краткие вторжения в морские владения. Это было почти как прогуляться по чужому дому в отсутствие хозяина, и не просто по дому, а по старому замку, пока его владелец путешествует или спит. В такие моменты можно все хорошенько рассмотреть и даже потрогать. Взять, например, и выколупать из земли раковину, витую или обычную в форме ушка, плиссированную или гладкую, перламутровую, бежевую, черную, как маленькая пиявка, лоснящуюся солнцем и солью. Еще можно поиграть с медлительным раком или крабом-чемпионом, который будет убегать, убегать, мчаться на своих маленьких и больших клешнях, задевая животом каждый встречный камешек, с единственной надеждой — чтобы только его догнали. Когда море путешествует, оно никому не говорит — куда, поэтому возвращение его бывает внезапным, и ухо надо держать востро.

— Вы что — хотели персиков? — Валя скосила глаза на огромный матерчатый мешок, брошенный на веранде на синий дощатый пол. Мешок был запачкан углем, и в одном месте на нем выступило пятно от сока. Пахло персиками, треснувшей кожурой, продавленной мякотью, шершавой внешней косточкой и внутренней — ореховой.

Вдоль границы острова тянулись валуны, из которых море выточило разные фигуры — акул, людей, дельфинов, огромных собак и птиц, кораблей. Жители острова считали фигуры магическими и верили в то, что каждая из них стоит на своем месте не просто так. Пес Аттила, например, спас мальчика, чуть не утонувшего в волнах недалеко от берега. Жозеф-Мари, философ и отшельник, излечился на острове от тяжелой болезни. А вот акула, напоровшись на острый выступ утеса, нашла здесь свою смерть. Должно быть, зрелище было жутким, потому что скелет акулы выставлен в микро-музее диковинок острова, и скелет этот напоминает остов корабля. Конечно, с точностью никто не мог определить, как думало море, но многие жители, особенно старики и якобы очевидцы, утверждали, что узнают своих героев.

— А когда море ставило памятник в последний раз? — наивно обращалась Нина к седобородому продавцу фруктов.

— Очень давно, — отвечал старик, неторопливо складывая персики в мешок и выбирая помягче.

— А очень давно — это когда? — не отставала Нина.

— Мно-о-о-го лет назад, — качал головой старик.

— То есть, это примерно… когда? — Нина показала пальцем на желтый персик с румянцем. — Вот этот.

Продавец кивнул и положил персик в мешок.

— Лет восемьдесят назад, я тогда еще мальчиком был. И не спрашивайте, сколько мне сейчас. Не поверите. — Он подмигнул Нине и наклонился к Саше. — Черники хочешь?

С черничными лукошками в руках девочки уселись на деревянную скамейку, утопающую ножками в песке, и уперлись лбами в низкое облачное небо. Через пять минут Саша перемазалась с ног до головы и потребовала добавки.

— Знаешь что? — весело спросила она, вскочив на ноги и упершись руками в Нинины колени.

— Что? — Нина аккуратно убрала Сашины руки и отряхнула джинсы.

— Мы с тобой настоящие сестрички! — Саша запрыгала вокруг скамейки. — Угадай, сколько мы еще будем дружить?

— Ну-у-у-у… — хитро улыбнулась Нина. — Даже не знаю. Еще два дня?

— Не-а! — крикнула Саша так, что выходящие с рынка люди на другой стороне набережной услышали и обернулись. — Еще попытка!

— Дай подумать… — Нина притворилась, что думает. — Может быть, до конца недели?

— Опять не то! — Саша засмеялась и захныкала одновременно, легонько шлепнув Нину маленьким кулачком по руке.

— Хорошо. Предположу самое невероятное, — с серьезным видом произнесла Нина. Саша ждала, затаив дыхание. — До конца месяца!

Нина расхохоталась.

— А вот и нет! Мы будем дружить до конца жизни и потом тоже! — И Саша радостно побежала вперед по берегу, оглядываясь, улепетывая задом наперед, мелькая как цветное пятнышко на коричневой маслянистой поверхности, которая была морским дном.

* * *

Валя собиралась прогуляться, пусть и без особого желания, без радости, преодолевая боль в левой ноге, проклиная ортопедов, плоскостопие, искривление большого пальца, воспаление фаланги, болевой синдром, а заодно лишние килограммы, которых за шестнадцать лет жизни во Франции прибавилось столько, что в зеркало и мужу в глаза смотреть тошно; проваленную карьеру, на ладан дышащий брак и предательскую реальность, в которой ну никак не удается устроить нормальную жизнь. Если кого-то Валя и винила в Сашиных проблемах, то только себя и мужа.

— «Ну и семейка?» Психолог сказал тебе «ну и семейка?» Ну и психолог!

— Между прочим, я с ним согласна!

— То есть, по-твоему, это мы виноваты в том, что она такая?

— Что посеешь, мой дорогой. Сколько раз ты уходил из дома? Помню, одно время ребенок даже толком не понимал, кто его мама, боже мой!

— Хватит чушь пороть! Тебе что — жир в голову ударил?

И так далее, и так далее, и так далее.

Выяснение отношений, вопли, оскорбления и хлопанье дверьми давным-давно стали привычными условиями существования некогда счастливого семейства. Хотя и теперь иногда они были счастливы. Но каждый по отдельности, каждый в свое время, и только потому, что человек физически не способен изо дня в день себя изводить. Подвергни организм длительной пытке, и мозг отключится. Ведь даже самое депрессивное сознание самого несчастного человека на земле не может оставаться неизменно депрессивным каждую секунду бесконечного времени. Светлая мысль все равно промелькнет. А дальше — можно ее давить, сколько влезет.

Валя отчаянно верила в психологов, в смену обстановки, в обливания холодной водой по утрам, в пользу бананов и горячего шоколада, духовных практик, творчества, дружеской поддержки, любви и даже в Бога. Сложно вообразить себе что-то, во что Валя не верила, хотя здравого смысла, рациональности, практичности, а также изрядной доли цинизма ей было не занимать. Но настроение и веяния моды менялись, и хоть за какую-то ниточку хотелось держаться.

— Родив ребенка, ты теряешь право быть пессимистом. Такие дела, — хмыкнула Валя, разговаривая по скайпу с Ниной накануне вечером. И Нина поняла ее в меру опыта, в очередной раз про себя отметив, как интересно слушать Валю и какими бессмысленными всегда кажутся ее советы.

Прогулка не задалась. Деловой, но медлительный — даже в будний день, даже в самом сердце Дефанс, среди офисов, башен и стекло-тефлоновых небоскребов, в которых столько окон в мир, что стыдно не видеть дальше своего носа любому прохожему — Париж казался Вале игрушечным домиком, несовременным, стареньким, лишь подделывающимся под мировую столицу. И она сама, и ее семья внутри этого игрушечного пространства тоже были вынуждены подделываться и ломаться, равняясь на смутный образ настоящего идеально сконструированного мира.

— Так зачем вы купили столько персиков? Если вы хотели персиков, надо было просто сказать…

— Что ты к ним привязалась! Что купили, то купили.

— Но зачем зря деньги тратить! Нина их с таким трудом заработала!

— Как будто ты что-то понимаешь в зарабатывании денег…

Юра бесился и краснел, был готов в любой момент перелиться через край, как вскипевшая вода, в которую он по утрам регулярно забывал класть яйца, и она выкипала, а на следующий день все повторялось; и он уже не знал, какую роль играет в череде нелепых событий и в странных отношениях, невыносимых, но по большому счету единственных в его жизни; Валя бледнела, зеленела, синела, тряслась, с трудом обращала обиду в шутку, чтобы устроить скандал позже, когда девочки уснут. Но они не спали и слышали все слова.

— Персики! Не могла прицепиться к чему-нибудь другому?

— А ты?

— А что я?

— Ты хамишь по любому поводу… Я была депутатом! На минуточку!

— А ведьмой осталась на всю жизнь…

Нина лежала в комнате над спальней Кругловых и надеялась, что лучшие друзья родителей друг друга не поколотят.

Вскоре Саша в соседней комнате, через коридор от Нины, стала плакать и звать маму. Ей было страшно, хоть она и не могла объяснить, чего именно боится. Просто боялась — то ли темноты и ночи, как многие дети, то ли пиратов, которыми пугал Юра, то ли страшных снов, то ли быть одной — и не засыпала, пока Нина или мама не приходили, не ложились рядом с ней в кровать и крепко-накрепко не обещали дежурить до утра.

Широкие металлические ворота, за которыми прятался стеклянный параллелограмм, мечтающий внезапно превратиться в дубайский Бурдж-эль-Араб — подобно кривому зеркалу, искажали половину площади Дефанс — от пупка до неба. Валя ввела код и распахнула калитку, прошла по двору, мысленно ругая себя за то, что не вынесла мусор перед школой — теперь придется подняться и спуститься снова, Саша-то ведь по хозяйству никогда палец о палец не ударит. А зачем? Если мама вечно все делала за нее. Холила и лелеяла — совершенно напрасно — но с упорством маньяка и поныне продолжала сдувать с дочери пылинки.

В бардаке, из которого состоял быт Кругловых — в каждой из трех комнат можно было шею сломать, споткнувшись о груды книг, отвалившуюся ножку стула, забытый на полу утюг, рассыпанные яблоки, чьи-нибудь туфли, не убранные с января месяца сапоги, сваленное в кучу грязное белье, которое не влезло в ванную комнату, потому что она с ноготок или потому что кто-то не постарался — Валя не сразу заметила записку на кухонном столе.

«Я ушла из дома. Навсегда. Не надо меня искать. С.»

— Уходить из дома очень дорого. Так что к ужину вернется, не беспокойся, — сердито сказал Юра, недослушав речь супруги. — Она наверняка у кого-нибудь из друзей.

— А я и не беспокоюсь… Почему-то… Но у нее нет друзей, — Валя помолчала. — Такое ощущение, что она специально выкинула этот номер прямо перед нашей поездкой. Чтобы мы остались.

— До вечера мы ее найдем. Представляю, как тут Нина с ней повеселится.

— А вдруг она и правда хочет, чтобы мы остались?

— Не хочет. Она нас терпеть не может.

* * *

В кафешке за углом Сашу точно никто не собирался искать. Разве что мама пройдет мимо и заметит ее в окне с чашкой кофе и учебником по географии, который, как и все прочие в последнее время, открывался и закрывался сам собой. Если Саша что-то и читала, то практически неосознанно. И отмена таблеток не помогала, и аптека около Люксембургского сада на улице Вожирар, где упорно не смотрели на дату в рецепте, а рецепт возвращали покупателю, зря простаивала.

Допив четвертую чашку за день черного кофе и почувствовав, как давление подскочило, а пульсация в голове постепенно стала перебивать мысли, Саша поднялась и пошла к выходу. Голод мучал ее уже пару часов, но денег осталось мало, к тому же, есть в общественном месте Саша не хотела. Она бы заперлась в заброшенном сарае, но сараев, сколько ни смотри по сторонам, в районе Дефанс не обнаруживалось.

На голодный желудок путешествие по Елисейским полям до Георга V напоминало плавание на корабле. Сашу слегка качало, время от времени она натыкалась на препятствия, на ледяные глыбы или на скалы в виде людей. Глубоко ввинчиваясь в толпу, она теряла штурвал, позволяла волнам бить в лобовое стекло, и неслась вперед — не сама, но как будто заведенная и подталкиваемая другими. Люди вокруг спешили, сочились потом, шумно дышали, оставляли за собой шлейф нерастраченной энергии, которая вступала в реакцию с невидимыми движениями города и пинками гнала Сашу вперед. Тур по магазинам, тур по кинотеатрам, тур по закусочным и, словно по расческе с частыми зубцами, по рядам узких улочек, ответвляющихся от сонной артерии Парижа.

Наконец остановка — мир, кружившийся горизонтально, закружился вертикально, подобно воронке урагана в Алабаме. Пластиковый пакет с двумя мокрыми горячими гамбургерами; тремя большими порциями картофеля фри, на котором соль впитала жир и висела золотыми слитками; упаковками китайского соуса и кетчупа; сухим шоколадным маффином; жжеными куриными крылышками и хлюпающим от жаркого соседства мороженым — развалился возле гигантского мусорного бака в тупике на задворках улицы Жоншон. Рядом с ним Саша опустилась на мостовую и прислонила затылок к серой твердой поверхности, заляпанной не то отходами чьей-то кухни, не то блевотиной вчерашних алкашей. Спутанные, но чистые и блестящие светлые волосы, неаккуратно подстриженные лесенкой, почти не прикрывали уши, поэтому и шеей, и мочками Саша чувствовала шершавую стенку мусорного бака. Минута, чтобы отдышаться — затем девочка накинулась на еду. Как сумасшедшая, она заглатывала канцерогенный рай, почти не жуя, впихивая в себя кусок за куском, выплевывая то, что валилось изо рта — эти коровы гуляли по альпийским или австралийским лугам, а может, блеяли в конюшне у какого-нибудь сумасшедшего фермера; эти генетически модифицированные помидоры созревали в парниках в пригородах Парижа или на деревьях в соседнем дворе у парня, что выращивает марихуану; этот китайский соус варили тысячи машин, простерилизованных и харкающих горячей водой, или тысячи наемных работников-негров, нанятых вождями китайской промышленности; эти крылышки отрубили у куриц или слепили из остатков потрохов, склеили, искупали в специальной пробирке, превращающей углеводы в протеины, а ребро — в женщину. Саша на секунду прекратила есть и уставилась на стену дома напротив. Из ромбовидного окна первого этажа на нее смотрело бледное лицо мальчика с голубыми глазами. Он казался угрюмым или заторможенным, темная челка проводила черту над суровым взглядом.

— Хватит на меня таращиться, — произнесла Саша вслух, едва шевеля губами и зная, что из-за стекла ее не услышат.

Мальчик постоял у окна еще несколько секунд, потом задернул белую занавеску и пропал. Саша вытерла жирные руки о камни мостовой и со всей силы двинула локтем по мусорному баку, прикусила язык от боли. Даже в чертовом тупике невозможно спрятаться.

Когда мальчик открыл дверь и вылупился в легком сумраке на фоне темного коридора, отделанного кафелем и выходящего во внутренний двор блока домов, Саша уже собиралась подняться с земли. Она прищурилась, окинула взглядом сперва силуэт мальчика — длинный, узкий, угловатый и под наклоном вперед — затем пятно белого света у него за спиной, цветную оболочку двора, сияющее вращение солнечных лучей в тихом пространстве.

Мальчик сильно сутулился, поднимая треугольные плечи вверх, руки у него по бокам болтались безо всякой цели, сами по себе, словно мозг не контролировал мышцы. Он был одет в черную футболку под горло, заправленную в старые джинсы блеклого синего цвета, и легкую куртку-хаки, явно ему великоватую — рукава доходили почти до середины ладоней, а подол чуть ли не до колен.

Плотно сжатые тонкие губы не улыбались, а выражали то же упрямство и ту же безотрадность, что и глаза.

— Жируешь?

Саша оторопела, сглотнула и машинально тыльной стороной ладони вытерла большой красный рот.

— Что?

— Ты не нищенка, — утвердительно произнес мальчик, как робот, выделяя каждое слово.

— А ты не арабский принц, — сердито сказала Саша.

— Мне велено гнать отсюда всякую шваль. Ты не первая, кто облюбовал местечко. Но ты не нищенка, так что ты тут делаешь?

— Ничего, — Саше стало не по себе.

— Неправда. Ты ела гамбургеры.

— И что? Ты полиция гамбургеров?

Саша встала и с досадой отряхнула попу, одернула длинную белую майку, внезапно оказалась выше мальчика, посмотрела на него презрительно, хмыкнула и пошла прочь.

— Эй, убери мусор! — мальчик проворно выскочил на улицу. — Ты не у себя дома!

Саша обернулась.

— Мне плевать, где я, понял? Можешь позвать своих родителей или полицейских, мне плевать.

— Даже грязные нищие в отрепьях за собой убирают… Иногда… Им не плевать! А зажравшейся девочке, которую кто-то по головке не погладил…

— Как ты смеешь? Что ты обо мне знаешь? — Саша сделала пару шагов навстречу врагу.

— Да у тебя на лице написано, что ты просто не ценишь мир, в котором живешь. Кроссовки больше, чем за сотню евро. Причесон, хоть и отстойный, но не засаленный. Жрешь гамбургеры из австралийской закусочной. Она самая дорогая из местных фаст-фудов… Строишь из себя святую мученицу, а дома наверняка богатенькие родители дожидаются-хлопочут. Хочешь придать смысл своей жалкой-жалкой жизни, приняв на себя мировую скорбь? Да меня тошнит от таких, как ты.

Последние слова мальчик почти выкрикнул — на ветер. В воздухе вдруг что-то зашелестело и защелкало — не то падали листья, не то лопались почки — по мостовой несло песок и маленькие камушки. Саша почувствовала покалывание в руке и с силой надавила на вчерашний порез от ножа для бумаги, умножив боль на десять.

Мальчик топнул ногой (или нога сама непроизвольно дернулась) и направился обратно к двери. Саша злобно молчала. Потом растерянно спросила:

— Ты куда?

— Домой. Извини. Люди умирают.

Саша сделала еще шаг.

— Подожди, что ты говоришь? Какие люди?

— В Пантене трех человек убили вчера вечером. Ты что — новости не смотришь?

— Н-нет… И за что их убили?

— После марша коммунистов и центристов. Началась драка. Убили двоих черных, а потом одного белого. Палками забили, дубинками. Кажется, все трое работали на одну американскую компанию, которая хотела купить французский фармацевтический завод, а он отказывался поставлять лекарства в Африку…

— То есть, цвет кожи тут ни при чем?

— Не знаю. Думаю, тут при чем жадность.

Мальчик молча ждал вопросов, словно делал Саше одолжение.

— И… ты… что ты… там делаешь?

— Где там?

— У себя дома, — Саша кивнула на дом.

— Вообще-то, это не твое дело. Но я читаю сводку новостей. И собираюсь уходить. У меня дела, — мальчик внимательно посмотрел на потертые носки своих ботинок. — Как тебя зовут?

— Саша.

— Саша — красивое имя.

— Оно русское.

— Так ты русская? — мальчик удивился.

— Ну, я родилась в России, так что — да.

Мальчик покачал головой.

— А тебя как зовут?

* * *

Его звали Гантер, и дважды в неделю в свободное от школы время он разливал суп в столовой для бездомных при церкви Сен-Жермен в Пантене, где его отец служил священником. Гантер помогал приходу собирать одежду и книги, а дома сам нередко мастерил разные диковинные игрушки для детей — то музыкальные часы из мусора соберет, то деревянный поезд с железными колесами, то куклу, которую если за шапочку потянуть, то будто бы смех раздается. Знание, как и незнание, кончается бородой, сынок, уймись, всех детей на земле не одаришь, все желудки не набьешь, все рты не начинишь правильными словами, — говорил отец Гантера, когда мальчик подолгу не ложился спать, а сидел за столом и при свете голой подвесной лампочки вырезал из дерева нос и рот Буратино, привинчивал хвост Коту в сапогах, запускал в кукольном домике лифт.

В выпускном классе Гантер учился лучше всех, поэтому отец не видел смысла запрещать ему заниматься чем-либо вне стен школы. Запреты в их семье не были частью порядка. После смерти жены, да и при ее жизни, либеральный отец Гантера придерживался политики свободной воли. Ни режима дня, ни режима питания, ни домашних обязанностей, ни каких-либо правил поведения — Гантер все придумывал сам. Он рано вставал, спать ложился, когда чувствовал, что ни на что больше не способен, иногда перед сном смотрел по телевизору ерунду, футбол, детектив или, если везло и показывали хорошее кино, с радостью погружался в мир искусства. Он много читал — книг, газет, трудов по истории, интернет-блогов, прочесывал новостные ленты в соцсетях, где частенько зависал, ругал себя, снова зависал и, наверное, не покинул бы горящее здание, не написав об этом в Твиттере.

Гантер обожал мировую историю — оживлял взглядом густо исписанные книги, сидя за старым кухонным столом, накрытым не очень чистой клеенкой, и вожделея бутерброд с лионской кровяной колбасой, которую отец аккуратно нарезал кружочками и всегда держал в холодильнике наготове, чтобы перед сном после бокальчика вина или рюмочки коньяка было чем закусить. Изучая немецкие орудия пыток, условия строительства «Дороги смерти» из Таиланда в Бирму, Блокаду Ленинграда, войну во Вьетнаме, вторжения в Лаос и Камбоджу, стратегические бомбардировки, коммунистическую идеологию, информационную войну с Западом, Ивана IV, обстоятельства сожжения Кранмера в Оксфорде, крушение Римской Империи, создание фон Тирпицом мощного флота в Германии, проблему запуска первых в мире межконтинентальных ракет, борьбу Англии с восставшими колониями Америки, последствия крупнейшего американского налета на Токио в 1945 году и всё-всё-всё, что попадалось на глаза, Гантер чувствовал необходимость узнавать историю подробно, не гнушаясь деталями — кто во что был одет, кто что ел, какие предметы держал в руках, на чем передвигался, как выглядел. Одноклассники прозвали Гантера профессором и не упускали шанса воспользоваться его помощью в написании докладов по истории или в подготовке к зачетам. Правда, и Гантер держал руку на пульсе — с некоторых товарищей за готовый доклад брал деньги, немного, но как раз хватало на материалы для новой игрушки. Те, у кого денег не водилось, делали Гантеру мелкие подношения в виде конфет, шоколадок, гвоздей, шурупов и молотков, а Мари однажды в благодарность позволила себя страстно поцеловать.

Между школой и работой в приходе, за которую Гантер получал символические деньги, время у него всегда было рассчитано точно. Пятнадцать минут, чтобы в покое поесть, пять-семь минут, чтобы дойти до метро, сорок-сорок пять минут, чтобы доехать до дома, полчаса, чтобы взять вещи, просмотреть новости, выпить кофе, сделать несколько упражнений по французскому и успеть на службу до того, как хористка-клептоманка из второго ряда выйдет в туалет и направится в приходскую — шарить по карманам.

В первый раз, когда Гантер застукал сорокалетнюю вдову Марго, жилистую и печальную, за постыдным делом, она так плакала и просила прощения, что мальчик решил — это не повторится. Но когда через неделю у настоятеля из кармана во время службы пропал кошелек, стало ясно, что срывы носят вполне регулярный характер. Кроме Гантера, Марго никто не заподозрил, и когда мальчик с глазу на глаз обратился к несчастной хористке с обличительной речью, она снова плакала, снова просила прощения, кляла судьбу, жаловалась на нищету, на рецидивирующий рак груди, на отсутствие мужиков (то есть помощи, она хотела сказать) и голодные рты пятерых детей. Словом, сдать ее не представлялось никакой возможности, по крайней мере, для человека с добрым сердцем.

Иногда, если Гантер не успевал из школы, за Марго следил старик Поль, семидесятипятилетний, короткий и широкий, с махровыми усами и ярко-малиновым носом. Он присутствовал на каждой службе, во время причастия всегда отпивал из чаши гораздо больше других, а с хористкой был давно знаком, поэтому чуть Марго отойдет якобы в туалет, Поль — за ней. Все прихожане подозревали парочку в любовной связи.

Саша не очень решительно плелась рядом с Гантером, хотя слушала его внимательно. Говорил он интересно и много.

— Ты меня просвещаешь? — недовольно спросила она, остановившись на энном светофоре.

— Ты ведь сама за мной идешь.

— Я иду не за тобой, а домой. Просто нам по пути, и мне скучно.

— Так найди себе занятие.

— У меня их полно.

— Так не находи себе новых занятий, — Гантер усмехнулся, и на секунду его лицо показалось Саше приятным.

— А что? Сидеть часами в Сети, как ты, постить политические статьи и притворяться, что мне не плевать на незнакомых людей на другом конце планеты?

— А тебе правда плевать?

— Да ладно! Твоя одержимость насквозь фальшива. И ты не убедишь меня в том, что искренне переживаешь за негров в Африке!

— Да при чем здесь негры и Африка! Я говорю тебе о том, что касается лично тебя!

— Лично меня не касаешься даже ты, хотя ты стоишь меньше, чем в метре.

— То есть если бы сейчас на меня кто-то напал и попытался убить, тебе было бы все равно?

Саша насупилась, приняла вызов и была готова идти в атаку. Загорелся зеленый свет. Но Гантер так и стоял на месте.

— Да, мне было бы плевать.

— Интересно, — сказал Гантер, совершенно не обидевшись. — Но почему-то я не очень тебе верю.

— Почему это?

— Для того, кто интересуется только собой, ты отстойно выглядишь. Вот она, — Гантер указал на проходящую мимо худенькую брюнетку в дизайнерском костюме, с портфелем и прижатым к правому уху телефоном. — Вот она, возможно, интересуется только собой, а потому устремлена вперед, куда-то спешит, хочет чего-то добиться, у нее идеальная фигура, она с кем-то разговаривает, хочет, чтобы ее услышали, и прическу сделала идеальную — волосок к волоску… А ты? Пффф!

Гантер, у которого от собственных слов голова пошла кругом, махнул рукой и сделал широкий шаг под стрекот невидимых летучих насекомых, рев мотоциклов, гул машин, мельтешение и крики людей…

— Гантер!

Водитель высунулся из окна и, не выбирая выражений, верещал минуты три, пока Саша держала мальчика за шкирку. Когда вопли прекратились и автомобиль уехал, Саша наконец расцепила пальцы.

— Спасибо. Быстрая у тебя реакция.

— Вообще-то она у меня в последнее время, наоборот, замедленная.

Они прошли еще немного до метро и спустились под землю, где все чувства и мысли сгустились на фоне рваных и ровно приклеенных афиш грядущих концертов, дефиле, выставок, спектаклей. Под удары гребней колес о головки рельсов, грохот вагонов с пассажирами, которых бросает из стороны в сторону, как цемент, гравий и песок в бетономешалке, под мелодичные и бойкие песенки музыкальных групп в новой или старой аранжировке Саша с Гантером приобняли и отпустили стеклянные двери перед эскалатором.

Саша выбросила старые билетики в прозрачный мешок, прицепленный к желтому пластиковому кругу, напоминающему стульчак в туалете.

— Так уродски выглядит, когда весь мусор наружу, — с отвращением сказала она.

— Зато видно, что у кого было в карманах. А у тебя карточки нет?

— Нет…

— Почему?

— Мне нравится нарушать правила и прыгать через «вертушки».

Гантер покачал головой.

— Мне на пятую ветку, — сказал он.

— Значит, дальше нам не по пути.

— Значит. Пока, Саша. Если захочешь, найди меня в Твиттере или в Фейсбуке. Гантер Герр.

Гантер повернулся на одной ноге, как Майкл Джексон, и неловко зашагал прочь.

* * *

Самолет приземлился в 12:20, и уже через полчаса Нина с большущей женской сумкой ехала в такси из аэропорта Шарль де Голль в центр.

Из сумки торчали пачка бумаг с мятыми загнутыми уголками, толстая длинная книга в задрипанной суперобложке и компьютер. Нина теребила пальцами коричневый кожаный чехол от ноутбука и вертела головой, всматриваясь в пейзаж, хотя, кроме сорной травы и захудалых тополей, любоваться было нечем. А шофер болтал без устали, задавал вопросы, на которые Нина вяло отвечала, вспоминая спряжения французских глаголов — со школы ими не пользовалась.

Пробка на выезде из аэропорта превратила автостраду в дискотеку для машин — каждая бибикала, рычала, водители скакали на своих местах и были не в духе, психовали, порывались друг друга объехать и жалели, что не могут взлететь. Счетчики тикали, пассажиры нервничали, скрежетали зубами, пересчитывали деньги в кошельках, на всякий случай спрашивали, принимает ли таксист банковские карты, потели, кряхтели, вздыхали.

— Прыгай! Прыгай же! Прыгай! — кричал шофер Нины, веселый густоволосый и широколобый индус в белой рубашке с розовыми полосками, глядя в открытое окно на озерцо неподалеку от автострады. На самом деле, это было даже не озерцо, а маленький прудик, над которым на деревянном помосте стоял загорелый человек в трусах. — Ну что же он не прыгает! Я бы сейчас ого как искупался!

Нина не знала, что сказать и обрадовалась, когда у нее зазвонил телефон.

— Ты уже прилетела? — спросил голос на том конце провода.

— Прилетела и через пару-тройку дней лечу обратно. У меня дела. Я не могу терять здесь время из-за ТФП. Я тебе уже говорила.

— ТФП?

— Тупой французский подросток. Меня попросили с ней посидеть, но никто не уточнял, где именно. Понимаешь, к чему я клоню?

— А ты с ее родителями договорилась?

— Родители согласны. Они хотели, чтобы я кровь из носу была тут. Они в меня верят, сечешь? Никто, кроме меня, не способен привести в чувства ТФП. А я в принципе была рада прокатиться до Парижа. Ты сам говорил — мне надо развеяться.

— Н-да, идея бредовая… Сидеть с шестнадцатилетней девкой… Чушь какая-то.

— Там все не так просто. Она не только ТФП, но еще и ТТФП.

— Расшифруй.

— Трудный тупой французский подросток.

— Зачем ты вообще поехала? Не понимаю. Ты мне чего-то не договариваешь, — связь на пару секунд прервалась. — Ты мне точно все сказала?

— Нет, у меня здесь тайные свидания, тайные дети, и я со временем молодею! Слушай, я не знаю… У нас с друзьями особые отношения. А ситуация здесь в последнее время вышла из-под контроля. Я правда хочу помочь.

— Но ты сама только что говорила, что у тебя нет времени! И вы десять лет не виделись… И ты тут же собираешься лететь обратно.

— Я же тебе говорю! Я возьму ее с собой!

— Ага, если выманишь из комнаты. Да она, может, тебя вообще не узнает. И наверняка видеть не захочет.

— Почему?

— Потому что трудные подростки никого не хотят видеть, особенно нянек… Взять человека с большими психологическими проблемами, человека, который с детства не был в России… У нее тут ни друзей, никого… Замкнется еще больше.

— Да-да-да. Кто считает, что это маразматический план? — Нина засмеялась.

— Прости, но я правда так считаю.

— Ага. А кто считает, что его мнение будет учтено? — Нина задрала вверх левую руку.

— У нее хоть русский паспорт есть?

— Есть.

— А нотариально заверенное разрешение от ее родителей у тебя есть?

— Представь себе. Лежит под горшком с пальмой.

— Ты сумасшедшая.

— Я предусмотрительная.

Ощущение праздника, ожидание сахарных кренделей, старинных каруселей с белыми лакированными лошадками, барабанов Страдивари, которые, по известному анекдоту, изготавливаются только в Париже специально для новых русских; завтраков со свежей ветчиной, теплым багетом, круассанами с джемом и яйцами вкрутую, горьковатым крепким кофе, ароматными сливками, шелковыми на вкус; ожидание бесконечной ярмарки чревоугодия, которая только в Париже всегда завершается пищеварительным триумфом, победой над запорами, кишечными коликами и революционными настроениями желчного пузыря. Президента на мыло, премьер-министра на мыло, всех коммунистов и центристов на мыло, да здравствует вольнодумство и свобода выбора, но о чем только думал бездомный прощелыга, сидевший на тротуаре города, чье богатство и благополучие выпячивают себя точь-в-точь как цыпочки на пляжах в Каннах свои новоприобретенные груди и ягодицы? Дело было в Ницце. Он развалился на мостовой, составленной из белых булыжников и зелено-голубых камней, чьи вкрапления, конечно, одобрил муниципалитет под давлением зажравшихся правых, не иначе, и внимательно следил за двумя вещами: движениями официанта, который в открытом кафе напротив разносил дорогущую выпивку и бесплатные закуски, и картинками на большом плоском телеэкране прямо над входом в бар. Время от времени, когда официант появлялся, держа в руках чересчур огромный поднос, бездомный, истекая слюной, кричал: «Скоро у меня будет больше!» А когда по телеэкрану показывали физиономию будущего президента-социалиста, бездомный, тыча пальцем в блондинку из первого ряда, увешанную золотом, почти с фашистской радостью восклицал: «Скоро их будет меньше!» Иногда человек в джинсовом костюме, которому, видимо, в ту конкретную секунду было не наплевать на нищенское существование другого гражданина, оставив тепленькое местечко за столом, ломящимся от яств, перебегал через улицу, расстилал перед бездомным очередную салфетку и выкладывал на нее чипсы, оливки, анчоусы и даже мини-сосиски.

Чем громче поддерживали правых одни, тем большую духовную близость ощущали в своем кругу другие, тем кровожаднее смотрели согласные с будущим новым президентом на несогласных… Потом, как в кино — прошло время — и спустя пару лет стало ясно, что оба лагеря не согласны ни на что.

Вспышки из уголков памяти слепили, и некоторые детали мозаики от Нины ускользали. Вот она задумалась и не заметила, что площадь Республики наконец-то отреставрировали, а вот — не заметила бастующих в желтых майках, но обернулась, успела догнать процессию взглядом, заодно обратила внимание на гигантский плакат с Денисом Мацуевым — Россия культурная страна, ясен пень. И тут же перед глазами зарябило от садов и огородов французской прессы, цветущей, распаханной, яркой. Киоски, круглые и квадратные, вывешивали журналы, словно гирлянды, перед окошками, перед кассовыми аппаратами, — так, чтобы заголовки били по мозгам тех, кто хотят жить в мире иллюзий.

Нина достала зеркальце, притворно холодно посмотрела на свое отражение, смешливо заморгала пушистыми темными ресницами. В последний раз, когда Саша видела подругу, у Нины еще не было ранних мимических морщин на лбу, и кожа чуть что не трескалась. А в остальном — тот же элегантный нос, тот же аллергический румянец, те же хитрые глаза и чуть оттопыренные уши, тщательно спрятанные под русыми волосами, курчавыми у висков.

* * *

Сколько бы времени ни ушло на то, чтобы уговорить профессора Зольцмана поехать в Петербург — это того стоило. Он был лучшим специалистом по внематочной беременности, наблюдал развитие плода на всех этапах и в самых непредвиденных положениях — в яичнике, вместо маточной трубы, или на окружающей брюшине, рядом с печенью, в рудиментарном роге матки. Он описал несколько любопытных случаев гетеротопической беременности, при которой одно плодное яйцо развивалось в матке, а другое — вне ее, и провел множество рискованных операций, когда изъятие плода на ранних стадиях угрожало жизни ребенка, а дальнейшее его развитие могло оказаться смертельным для матери. Кроме того, доктор Зольцман зафиксировал редчайшее явление под названием литопедион, или «каменный ребенок», обнаружив в животе девяностолетней женщины шестидесятилетний плод. Это был двести первый случай окаменения плода за всю историю медицины, начиная с XI века, и сперва Зольцман вместе с коллегами принял плод за раковую опухоль, однако после сканирования, анализов и семидневного мучительного разгадывания головоломки ответ был найден: плод развивался вне матки, но оказался слишком большим, чтобы организм смог его поглотить, и потому, погибнув, снаружи кальцифицировался — таким образом тело матери защитило себя от мертвых тканей и не подверглось инфицированию. Помянув добрым словом Альбукасиса, придворного лекаря халифа Кордовы Аль-Хакама II, впервые констатировавшего окаменение плода, Зольцман отправил девяностолетнюю старуху на операцию, которая длилась шесть часов, и в результате которой подтвердился миф о том, что сын Прометея Девкалион и его жена Пирра произвели род человеческий из камня. Старуха не выжила. Ее приемный и единственный сын утверждал, что смерть должна была наступить задолго до операции, ведь сколько он помнит мать, она всегда ела землю; большой суповой ложкой копала землю в парке и наполняла ею кухонную посуду, а если ее не хватало, добирала из цветочных горшков; на море детской лопаточкой насыпала песок в банки из-под варенья, вместе с камушками и кусочками глины, в лесу — вилкой протыкала почву, поросшую мхом и травой; она ела понемногу, добавляя щепотку земли в каждое блюдо и смешивая грунт с привычной пищей так, что вкус почти не чувствовался, а зубы точились, и постоянно слышался хруст и треск. Наслаждаясь своим странным ритуалом, женщина чувствовала, как с его помощью воссоединяется с далеким прошлым, с древними предками, прародителями и основателями первых человеческих семей. Вместе с мельчайшими песчинками она вбирала в себя ветер и вечное движение планеты, в крошечных молекулярных кристаллах ей чудился свет, голубое ослепительное сияние.

Земля никак не повлияла ни на печень, ни на почки, ни на желудок, ни на сердце. Телом старуха была совершенно здорова, и если бы не каменный ребенок, Бог ее знает, до каких годов дожила бы.

После этого случая Зольман поверил в феномен редчайшего совпадения и в то, что силой мысли можно заставить мир двигаться в нужном тебе направлении. Он хотел столкнуться с аномалией каменного ребенка, и он с ней столкнулся; он хотел открыть Америку, и он ее открыл. Зольцман внезапно осознал, что мировое движение, поддающееся воздействию разума, напрямую зависит от того, настроен ли разум на извлечение из лона вселенной правды жизни, той самой Божьей правды, во имя которой погиб на костре Ян Гус.

Спустя пару лет после каменного ребенка Зольцмана вновь осенило. К нему попал беременный мужчина. Плод у него под сердцем оказался двести вторым каменным ребенком за всю историю медицины, вторым каменным ребенком в практике Зольцмана и первым в мире близнецом всех времен, который не отделился от брата, но был полностью поглощен его организмом.

— О великий народ, я поведу тебя через Синайскую пустыню прямиком к Земле Обетованной! — воскликнул Зольцман, восхитившись своим умом, и все коллеги решили, что гениальный врач, возомнивший себя Богом или как минимум Моисеем, вконец рехнулся.

Нина знала, что при нынешних обстоятельствах маме в ее гинекологической клинике нужен именно такой рехнувшийся гений, и хотя на первое письмо Ирины Петровны Зольцман ответил вяло, после второго, изучив подробное описание «плода», ученый соблаговолил встретиться и поговорить.

Нина с первого курса меда подрабатывала у мамы — в основном, правда, занималась дизайном и пластической хирургией — убирала дефекты, уродства, изъяны, мешающие нормальной жизни — но в лаборатории тоже проводила много времени, не упускала ни одной стажировки, ни одного семинара и все инновационные технологии тестировала первой. В институте ей, конечно, завидовали, хотя на этапе аспирантуры Нина уже не так много общалась с бывшими сокурсниками — Дима был исключением. Он работал в поликлинике для творческих работников № 40, тоже гинекологом и тоже с удовольствием. Мама Нины переманивала его к себе, но Дима с достоинством отказывался от выгодного предложения, набивая себе цену не в качестве врача, а в качестве будущего зятя.

Увы, несмотря на доверительные отношения и профессиональную солидарность, Нина не могла рассказать молодому человеку про Васю Петрова, потому что мама считала — малейшая утечка, и пациента заберут, запрут туда, где держат атомную бомбу и многочисленных инопланетян, которых еще при Горбачеве наловили целую уйму.

Васю Петрова, как и других сложных больных Зольцмана, долго гоняли по врачам, прописывая то одно, то другое бессмысленное лекарство, не в силах выявить причину приступообразной тахикардии, которая дважды приводила к остановке сердца.

Лучшие кардиологи города разводили руками — мол, сердце в полном порядке, причин для пароксизмов нет — и отправляли Васю к неврологам, те сканировали голову, вводили контраст, втыкали в клиента иголки, чтобы жизнь малиной не казалась, затем тоже разводили руками и отправляли к эндокринологам, которые, проверив щитовидку, надпочечники и все существующие в природе гормоны, отправляли обратно к неврологам, неврологи — к психологам, психологи обратно к неврологам, неврологи — к остеопатам, остеопаты — к гомеопатам, гомеопаты — к гастроэнтерологам, и на десятом или одиннадцатом витке Вася снова попал к кардиологам. Поскольку тахикардия была настоящей, а умереть от остановки сердца Вася не хотел, кардиологи любезно, но без энтузиазма в энный раз сделали пациенту эхо и, к собственному превеликому изумлению, обнаружили опухоль размером с теннисный мяч, давящую на нижнюю полую вену.

Опухоль решили немедленно удалить, но при следующем обследовании, засунув пациента в МРТ-сканер, доктора всплеснули руками — образование исчезло. Спустя пару дней у Васи случился новый приступ, и светила кардиологии предприняли новую попытку узреть опухоль. О чудо, она снова была на месте. С этого момента стало ясно — опухоль дышит, надуваясь и при сжатии уменьшаясь до таких микроскопических размеров, что даже в лупу ее не рассмотреть. Более того — совершаемое движение зависит от ударов сердца — второго сердца Васи Петрова, маленького сердца внутри загадочной опухоли.

Констатировав уникальный случай зарождения плода неопределенного типа в теле мужчины, кардиологи не стали звонить в Нобелевский комитет, а сначала обратились за консультацией в частную клинику при Институте Отта, где на лучшей в стране аппаратуре, которой так гордилась Ирина Петровна, опухоль удалось разглядеть как следует.

Снаружи она представляла собой идеальную сферу, шар, покрытый жидкостными образованиями, похожими на плоские волдыри голубоватого венозного оттенка и темными уплотнениями с неровными краями. Опухоль состояла из нескольких разноцветных слоев, которые двигались, расширяясь и сужаясь, будто складчатое тело аккордеона или рыбьи жабры, и ядра — сердца. Биопсию провести не удалось. Всякий раз, когда фетальные хирурги принимались за дело, опухоль исчезала.

Так Вася и лежал в клинике под постоянным присмотром Ирины Петровны и нескольких кардиологов, пока те решали, как быть. Помимо сердца, образование не обладало другими человеческими органами, да и само сердце, возможно, просто выглядело как сердце.

Опухоль модифицировалась — исчезала полностью, так, что на экране разглядеть ее не удавалось, возникала вновь, меняла форму — в пределах сотни микрометров — а во время приступов начинала пульсировать. Маленькое сердце сбивало ритм большого, маленькое сердце серовато-красного цвета, состоящее на вид из полигональных паренхиматозных и пептидергических нейроподобных клеток, интерстициальных эндокриноцитов, периваскулярных фагоцитов и нейронов, раздувалось, распухало, словно стремилось сожрать самое себя, разорваться, уничтожив неведомый шар, похожий на планету или на многокамерный человеческий мозг.

Вася Петров денно и нощно лежал под наблюдением специалистов, подключенный к аппаратам, мониторам, капельницам, к системе загадочных спутников тяжелой болезни. Он представлял себя вертолетом в бокале красного (или белого, или розового) вина, муреной, которую приговорили к вечному одиночеству и встрече с собственным хвостом. Раньше все было не так уж и гладко. Девушки (всего семь штук, если считать, так сказать, непосредственные контакты) уходили, а если не уходили, он их бросал, каждый раз галантно выжидал, упрашивал себя, порой умолял — нет, подумай, ты останешься холостяком до конца дней, а надо кого-то родить, например, ребенка. Вася так думал не потому, что начитался литературы по психологии или по философии, а потому что действительно считал — потомство неплохой выход на крайняк: великий фильм не снял, великую книгу или картину не написал, Элвисом не стал, таблетку от бессмертия не изобрел — надо делать детей, а то плакал проект всемирного господства.

Мать не разговаривала с Васей восемь лет. Впрочем, один раз она прислала мейл из Калифорнии, куда переехала после развода с отцом к новому мужу, от которого вскоре сбежала: «С днем рождения, Вася!» Сучка была немногословна. Иногда он думал — мать во всем виновата, пойду-ка я глаза себе выколю от горя — но потом понимал, что с годами боль растворилась, и теперь лишь он сам во всем виноват. Вася прямо-таки упивался страданием, главной фишкой героев Достоевского и главным показателем полноценности русской души.

— Проанализировать что-то — не значит излечиться от чего-то. Ты берешь вторую таблетку, колешь вторую дозу, пьешь вторую рюмку, потому что жаждешь счастья, блаженства, рая. А ведь это означает, что первая таблетка, первый шприц, первый бокал — ерунда, бирюльки. На них ты чувствуешь себя готовым к счастью, но не счастливым. Ты чувствуешь себя паршиво, как всегда, но почему-то думаешь — умножение равно раю. А ведь в реальности — что умножаешь, то и получаешь. Умножив минус один на миллион, миллиона не получишь.

Так говорил Вася, в упор глядя на свою светловолосую медсестру в прекрасном коричневом облегающем платье и медицинском халате.

У нее были стройные, волосатые, как у обезьяны, ноги, сосредоточенное пытливое, как у маленькой мыши, личико, зеленые глаза в очках, родинка около носа, и засаленные волосы металлического оттенка. Она любила ролевые игры, монополию, походы, батуты и все, что отвлекало ее от Васи Петрова. Вася Петров был ей глубоко противен. Во-первых, с ним приходилось дежурить до самой ночи и порой оставаться до утра — а это мешало свиданиям с красавчиком-ординатором — а во-вторых, Вася Петров постоянно нес несусветную околесицу: — Панды любят сладкое; международная группа ученых синтезировала искусственную хромосому, работающую в живой дрожжевой клетке; самую нестерпимую боль приносят пчелы, жалящие в ноздри и в верхнюю губу; новокаледонские вороны понимают практическое значение закона Архимеда не хуже семилетних детей; бурые кожаны используют специальные звуки, чтобы предупредить окружающих, что та или иная добыча предназначена им; в 1783 году Луи-Себастьян Ленорман совершил первый в истории прыжок с парашютом с башни обсерватории в Монпелье, однако до того спустил оттуда несколько кошек и собак; но — ты в бокале. Ты вертолет в бокале, ты крыса в туннеле, и скорее всего — ты не узнаешь ничего важного, не сделаешь ничего важного, будешь всю жизнь трепыхаться — все мы тараканы.

— Не надо так говорить, ваш брат расстроится, — проницательно подмечала медсестра. — А все, что вы перечислили… из журнала Esquire. Вы его наизусть выучили?

— Скажите брату, что у меня больше нет денег, так что он может не приходить… Четырнадцатого июля грузовик протаранил толпу людей на Английской набережной Ниццы, двенадцатого и тринадцатого июля к северу от Багдада прогремели два взрыва. Убиты восемнадцать человек. Восьмого июля в результате взрыва, устроенного террористом-смертником во время утренней службы в мечети Дамбоа на северо-востоке Нигерии убиты девять человек, ранены двенадцать. В ночь на восьмое июля серия взрывов близ шиитской святыни в городе Балад в провинции Салах-эд-Дин. Убиты сорок человек, ранены семьдесят пять. В ночь на третье июля взрыв заминированного автомобиля в центре Багдада в районе Эль-Каррада. Убиты двести девяносто два человека. Вечером первого июля нападение вооруженных террористов на ресторан в дипломатическом квартале Дакки. Убиты двадцать человек. Вечером двадцать восьмого июня три взрыва на входе, выходе и на парковке в международном терминале стамбульского аэропорта Ататюрка. Убиты сорок четыре человека, ранены двести тридцать девять человек. Утром двадцатого июня взрыв микроавтобуса в Кабуле. Убиты четырнадцать человек, ранены восемь. Одиннадцатого июня два взрыва в шиитском квартале Сеида Зейнаб на южных окраинах Дамаска. Убиты шестнадцать человек, ранены сорок шесть. Девятого июня два взрыва в двух районах Багдада. Убиты двадцать восемь человек. Седьмого июня взрыв на улице в районе Беязыт в центре Стамбула во время проезда автобуса с полицейскими. Убиты одиннадцать человек, ранены тридцать шесть. Двадцать пятого мая в городе Даргечит провинции Мардин при подрыве автомобиля с взрывчаткой, направленного курдскими повстанцами на военный лагерь, убиты двадцать турецких солдат и ранены пятнадцать. Семнадцатого мая при взрыве двух бомб в Багдаде убиты тринадцать человек, ранены более сорока. Двенадцатого мая взрыв заминированного грузовика в турецкой провинции Диярбакыр на юго-востоке Турции. Убиты шестнадцать человек. Одиннадцатого мая серия терактов в иракской столице, убиты девяносто четыре человека, ранены сто пятьдесят. Первого мая взрыв двух заминированных автомобилей в городе Эс-Самава на юге Ирака. Убиты тридцать восемь человек, ранены восемьдесят шесть. Тридцатого апреля взрыв начиненного взрывчаткой грузовика в районе Нахраван к востоку от Багдада. Убиты девятнадцать человек. Двадцать второго апреля взрыв в мечети в Багдаде, убиты не менее двадцати пяти человек. Девятнадцатого апреля два взрыва в центре Кабула. Убиты шестьдесят четыре человека, ранены триста сорок семь. Двадцать второго марта серия терактов в Брюсселе. Два взрыва в зале вылетов аэропорта Брюсселя, еще два — в брюссельском метро. Убиты тринадцать человек, ранены тридцать пять. Тринадцатого марта вечером в центре Стамбула на автобусной остановке вблизи одного из офисов премьер-министра в момент большого скопления людей взрыв заминированного автомобиля, находившегося между двумя автобусами. Убиты тридцать семь человек, ранены сто двадцать пять. Тридцать первого января три взрыва в шиитском квартале Саида Зайнаб на юге Дамаска. Убиты пятьдесят девять человек, ранены сто двадцать восемь. Хотите еще? Я запомнил все сводки новостей со всех сайтов! Хотите? Я не могу! Не могу!

Вася Петров блаженно смеялся, пугая медсестру Иру, и погружался в тяжкие думы о своем сердце, воспринимая его отнюдь не в том качестве, какое лелеяла Беттина в письмах к Гете.

* * *

Нина набрала код домофона, подождала, пока Саша ответит, но Саша не ответила — и Нина открыла ключом, который для нее оставили в почтовом ящике. Когда она поднялась наверх, дверь квартиры была распахнута.

— Эй! Леопольд, подлый трус, выходи!

Нина поставила сумку на диван и, не глядя по сторонам, носом чуя вражеский лагерь, решительным шагом направилась прямо к Сашиной комнате. На двери висела табличка «Взрывоопасно. Не входить». Нина повернула деревянную ручку и без стука пересекла порог.

Саша сидела на кровати в позе лотоса с планшетом в руках. Над головой у Саши висел плакат с Йеном Сомерхолдером, подписанный, судя по всему, им самим. В углу кровати, на большой искромсанной, словно после перьевой войны, подушке золотился пакетик с конфетами «Haribo», несколько желтых и красных медвежат выпали и теперь валялись на наволочке, на простыне, на темно-синем одеяле.

— Как дела? — спросила Нина, стараясь подавить в себе чувство неприязни.

— Никак.

Саша безмолвно продолжала настукивать сообщение, Нина в легком оцепенении продолжала стоять и смотреть. То ли от полета, пробок на дороге и внезапно навалившейся усталости, то ли от переизбытка эмоций и чувства тревоги из-за кандидатских экзаменов, Васи Петрова и непреклонного Зольцмана, то ли от непривычных мук совести из-за вранья Диме, Нина не могла заставить себя думать. А потому действовать она тоже не могла. Просто стояла и равнодушно смотрела — сначала на Сашу, затем в пол, в окно — там кипела жизнь. В отличие от замкнутого пространства комнаты, где энергию, похоже, накапливал и расходовал только планшет «Apple», за стенами дома бушующий мир не останавливался ни на мгновение.

— Хватит строить из себя ТФП, — пыхнула Нина.

— Что? — Саша подняла голову.

— Тупого французского подростка. У нас нет на это времени. Ты уже думала, с каким чемоданом поедешь и что возьмешь?

— Я не еду.

— Мы с твоими родителями уже все решили.

– Ça ne m’intéresse pas! Je m’en fous!

— Говори по-русски, будь добра! Я тебя плохо понимаю.

— Мы во Франции! Я имею право говорить языком Франции! Эта ваша идея — она мне не нравится. Глупая поездка. У меня мои проекты.

— «Свои планы» ты хочешь сказать?

— Да, — Саша с досадой и возмущением смотрела на Нину покрасневшими глазами.

— И какие же у тебя планы? Сидеть в четырех стенах и смотреть в одну точку?

— Это тебя не касается!

— Касается-касается… Очень даже касается. Ты мне в детстве говорила, что мы с тобой как сестры. А теперь у тебя проблемы, и я хочу помочь. Так что оторвись от планшета и дуй искать чемодан.

— Дуй? У меня нет проблем. Я не помню, что было в детстве. Мне плевать!

— Сначала научись нормально говорить на родном языке, а потом можешь на всех плевать. Вставай немедленно!

На сайте go-go-worldwar.com Гантер постоянно выкладывал информацию и ссылки на разные исторические события, обсуждал с товарищами — теми, кто регистрировался на сайте — Вторую мировую войну и вероятность Третьей, а когда Саша добавила его в друзья на Facebook, вывесил специально для нее несколько репортажей о России. Вчитавшись и всмотревшись хорошенько, не узнав ни одного лица, даже российского президента, погуглив диковинные слова и термины, Саша выдохлась, но ничего не поняла. Ей было стыдно перед Гантером и стыдно перед неведомыми членами сообщества просвещенных и политически образованных посетителей сайта, ждавших от новенькой живой реакции. «Что ты обо всем этом думаешь?» — спросил Гантер в чате, поделившись ценными материалами, но не собственными соображениями.

Саша теребила волосы на голове, терла затекшую шею, дрыгала онемевшими ногами, но выдумать умный ответ не могла. Она принялась ходить по комнате взад-вперед, заранее краснея и пыхтя, словно выжимая из себя мысли. О судьбе народов ей размышлять еще не доводилось, а Гантер явно жаждал услышать веские слова о войне и мире, о свободе и рабстве, о законах. И как ее угораздило ни разу в жизни не поинтересоваться тем, как обстоят дела со свободой и рабством… где бы то ни было, не только в далекой холодной России, но даже во Франции!

Дома родители редко говорили о политике, а если вдруг такое и случалось, то цапались до того, как Саша успевала осознать реальность. Мира вокруг словно не существовало. И мама, и папа, и Саша — каждый жил внутри своей коробки; взрослые думали — сначала разберемся внутри себя, внутри семьи, с личными проблемами; а Саша просто не представляла, что, помимо личного, бывает какое-то еще. Хотя мама раньше занималась политикой, хотя по городу мелькали плакаты с лицами министров и депутатов, хотя в Сети беспрерывно курсировали, не отдыхая даже ночью, как поезда нью-йоркского метрополитена, по сложному запутанному маршруту новости.

Голову внезапно заполонили вопросы и сомнения, а легким показалось, что воздуха слишком много, вот-вот задохнешься, захлебнешься — так бывает с птенцами, когда скорлупа трескается и падает занавес, открывая путь в мир.

Саша вышла в гостиную и остановилась перед кожаным диваном персикового цвета, который Нина выпотрошила так, словно в нем таился ответ на сложнейший вопрос бытия. Все подушки повынимала и разложила матрас.

— Tu cherches quelque chose? — Саша забыла нажать на переключатель языков.

Нина вздрогнула, обернулась, вскинула голо в у.

— Господи, крадешься, как дикая кошка… — Нина посмотрела на подругу виновато, затем вспомнила о том, кто здесь главный. — Я же тебя просила: говори по-русски!

— Ты поняла. Ищешь таблетки? Не перенатруждайся, мама уже все достала.

— Значит, вы поговорили?

Нина вспотела и раскраснелась, вдруг заметила, что так и не сняла черный плащ, в котором прилетела. Быстро сбросила его и, свернув, положила на матрас, сама села рядом.

— Тетя Валя велела мне, когда прилечу, все проверить еще раз. Так что врать не буду, — Нина хлопнула в ладоши и развела руками, а головой мотнула вправо, мол, что поделать! — Если ты еще что-то спрятала, то лучше скажи сейчас.

— А то что? Ты меня не пустишь на улицу играть вместе с другими ребятишками? — Саша скорчила насмешливую гримасу.

— Сядь.

Саша села.

— Хочешь, я чаю сделаю?

— Вот только не надо разводить тут психобулшит с чаями и копаниями в душе. Я тебе не пациентка.

— У тебя есть психотерапевт?

— Уже нет.

— Я не занимаюсь психоанализом.

— А чем?

— Расскажу, если ты расскажешь, чем занимаешь ты. И, прости, но я хочу чаю!

Нина уверенным шагом двинулась на кухню, извлекла из груды посуды на сушилке белый заляпанный чайник, уголком полотенца вытерла липкие коричневые разводы, как от карамельного сахарного сиропа, открыла кран. Тот зафыркал и для начала выплюнул мутную жижу.

Голова вдруг стала тяжелой, горячей и каменной, Нина как будто на несколько секунд оглохла — после перелетов у нее нередко скакало давление — затем в одном ухе зазвенело, и постепенно сквозь плотный полог старинных медных — сакбута, серпента, карная — мир сначала проклюнулся одинокими резонирующими в пустом пространстве потоками, и лишь постепенно обрел прежние четкие звуковые контуры. Нина знала, что музыкальная клоунада в голове и в ушах — предвестница беспощадной мигрени и что предотвратить ее можно только одним способом. А поскольку визит к Зольцману все равно планировался на завтра, и вторая половина дня была свободна, белая визитная карточка с зелеными буквами — именем и адресом Валиной массажистки — вскоре очутилась у Нины между пальцами. Картонка лежала прямо на холодильнике, на видном месте, а слова «массаж, гармония души и тела», выведенные изумрудными чернилами, прямо-таки сияли.

* * *

Сашу даже уговаривать не пришлось, Бог его знает почему, но она последовала за Ниной, как дрессированная собачка, на каждом шагу задавая новый бессмысленный вопрос о жизни в России, на который Нина отвечала иронично, изобретая бесконечные метафоры и приплетая бесчисленные аллюзии, Саше глубоко чуждые и не понятные. Впрочем, Нина была довольна тем, что разговор, начатый за упокой, продолжался весьма успешно и даже почти без усилий с ее стороны.

На площади Контрэскарп медовокудрый акробат с красным поролоновым носом и кровавой улыбкой жонглировал вафельными рожками с мороженым так, что шарики летели во все стороны — на радость школьникам, которые сбежались гурьбою, наверное, после занятий в гимназии Генриха IV. Акробат выделывал па, выбрасывал коленца, неестественно смеялся, имитировал походку каждого, кто пересекал площадь, и выглядел довольно болезненным. Сероватая кожа, словно покрытая тонкой прозрачной пленкой, как у людей, годами страдающих бессонницей, угловатые плечевые и бедренные кости, мешки под глазами. Он напоминал уходящий праздник, хиреющую под утро новогоднюю вечеринку.

На секунду Саше показалось, что она углядела в толпе, припавшей к фонтану посреди площади, Гантера. Она метнулась вперед. — Что такое?

— Не то. Неважно. — Саша махнула рукой. — А давай пойдем в поход?

— Ты что — дура? То есть, ты точно ничего не принимаешь?

— Точно. Я пошутила.

— Ну ладно.

Они прошли еще немного.

— Но другие люди ходят в походы.

— Да что с тобой такое?

— Ничего. Я думаю, что… ничего.

— Ты думаешь, что ничего?

— Я думаю… я не знаю! Я не хочу в Россию, я хочу в Кэс. Или остаться здесь. Или распродать все вещи, пока родителей нет, и уехать в Африку. Или в поездку вокруг мира. Я заслужила поездку вокруг мира. Разве не так? А если я не заслужила, то ты уж точно заслужила. Разве не так?

— Разве так. Но люди получают не то, чего заслуживают, а просто что попало. Не нравится — выходы есть на всех этажах.

Синяя, порядочно облупившаяся дверь на улице Кардинала Лемуана не сулила праздника, хотя свет, косо сеявшийся в ее темное квадратное стекло, закрытое чугунной решеткой с вензелями, наверное, не отличался от того, который золотил ручку входной двери Хемингуэя.

Сквозь занавеску из разноцветного бисера, в полутьме, при свете ночников и торшеров, массажный салон выглядел как лаборатория колдуна, то ли реальная, то ли воссозданная с помощью декораций. Банки, склянки, колбы с разноцветными жидкостями и благовониями, флаконы, перегонные кубы, кастрюли, тазики и даже маленькая газовая плита с горшочками и сковородками отражались в большом зеркале во всю стену. На коврике у пластмассовой белой двери с наклейкой в виде писающего мальчика, зевал рыжий толстый кот.

— Аквариум это, что ли? — спросила Саша, указывая на зеркало.

В нем и правда все отражалось, будто в воде, и слегка рябило, меняло краски, сливалось в одну волну, растворялось, уступая место чему-то новому.

Зеленая морская вода сначала беззвучно ложилась на плечи и руки, покрывала пальцы прозрачной бирюзой, щекотала ноги, гладила глаза, а потом с шипением врывалась в ноздри и в уши, колыхалась, наступала сзади, спереди, снизу, сверху, со всех сторон, прорывалась в человеческие пещеры и гроты, гуляла там, где вздумается, бурлила, рассыпалась воздушным бисером, пузырилась, стрекотала, мутила, щипала, жгла, крутила, сносила, сшибала, разъедала, скребла, зализывала, копила солнечные лучи, подобно сказочному сквалыге, сидящему на мешке с золотом, царствовала над всем, с пеной у рта обещая успокоение и радость жизни. Старики на инвалидных колясках въезжали в море, останавливались на мели, опускали ноги в воду, наклонялись, обмывали спрессованные кости; голенькие ребятишки прыгали как заведенные, не ощущая земного притяжения, бессмысленно, блаженно смеясь брызгам и ветру, который не давал мыслям улечься, загоняя в уши и в открытый рот невидимых бабочек и неугомонных морских птиц; горы опрокидывали в море свои голубые тени, сравнивали вертикаль с горизонталью, ходили в воде ходуном, замирали в неподвижности на суше. Волны искрились, струились витыми локонами, чернели, белели, розовели в лучах заката и вдруг пугали, в одну секунду перематывая пленку отражений с такой скоростью, что сказалось — в соленом кристалле поместилась планета.

С мокрыми ресницами видны мириады лучей, соединяющих солнце с морем, и легко представить себе, что небо и земля поменялись местами, легко увидеть себя вверх ногами в самой нижней части земного шара или сбоку, справа, слева, увидеть собственное тело, расположенное по диагонали или согнутое, превратившееся в полукруг.

Вода говорит, шепчет, шикает, шамкает, кричит, с грохотом передвигает трон Тритона, который тонет в песке, проваливается Земному шару глубоко в живот, во тьму, а потом всплывает, как будто огромный слон и черепаха с силой выталкивают его обратно в гидросферу. Равномерное покачивание, беспрестанно баюкающее, погружающее в сон, внезапно прерывается — морской царь переключает программу с прилива на прибой, и тогда волны, изгибаясь, на секунду застывают в воздухе, стекленеют и затем с силой разбиваются о частички песка, ставшие камнем. Где горы? Где скалы? Где горизонт? Где густые тропические леса? Круглые и твердые куски стекла, внезапно сгенерированные морем, бьют в затылок, в живот, в лицо; легкие мгновенно наполняются водой; тело купальщика-великана сворачивается в три погибели, уменьшается, и зародыш уносит в океан.

— Адьос!

Девочки оторвали взгляды от зеркала. Перед ними стояла полногрудая темнокожая женщина лет шестидесяти с длинными каштановыми волосами, сбоку заплетенными в две маленькие африканские косички. Ее дряблую шею обвивало толстое колье из крупных камней беспокойного изумрудного цвета. Она была одета в коричневый мятый сарафан, а в руках держала глиняную чашу.

— Добро пожаловать в гармонию с собой! Видели, как резвятся в воде детишки?

— Здравствуйте… — рассеянно выговорила Нина.

— На моей территории принято говорить «Адьос!», потому что погружаясь в новый мир, вы прощаетесь со старым.

— Нина, — Саша пихнула подругу в бок. — Пошли отсюда.

— А-а-а… У вас тут какой-то экран встроен? — Нина указала на зеркало. — Все эти картинки такие… реалистичные.

— Экран? Да-да, конечно. Видео с морем.

— Но кажется, что это как будто не видео, а какой-то оптический обман…

— Нет-нет-нет, это видео, видео.

Полногрудая дама протянула руку и коснулась плеча Нины, чтобы увлечь ее в глубину комнаты. Нина оглянулась на Сашу.

— Ты меня здесь подождешь?

— Да. Только давай не очень долго.

Когда Нина и массажистка исчезли, распахнув дверь в стене за газовой плитой, Саша сначала хотела выйти на улицу, но внезапно почувствовала, что в прохладном тихом и пустом полумраке ей легко. «Как хорошо, когда вокруг ничего нет», — вдруг пронеслось у Саши в голове, и она ужаснулась своим мыслям. В мире, где перед человеком открыты любые возможности и любые дороги — мама любила повторять, что Саша может поехать куда угодно и стать кем угодно — совершенно неожиданно захотелось сократить пространство, отпилить, по крайней мере, половину земного шара, отключить половину каналов, а, может, и горячую воду, отменить кабельное телевидение, вырубить Интернет, изъять из магазинов сотни товаров, делающих выбор невозможным, освободиться от этой захлестывающей свободы, из которой рождаются городской оркестр отбойных молотков и строительных машин, выхлопные газы, ядовитые осадки и отложения, СПИД, депрессия, хроническая усталость и другие не разгаданные человечеством болезни, в то время как люди принимают таблетки, чтобы спать, просыпаться, какать, переваривать еду, быть в хорошем настроении и любить жизнь.

Саша села на деревянный стул у кухонного стола, посмотрела в зеркало и снова увидела сверкающие волны, а уже через секунду ее, как сплавной лес, вынесло в открытое море.

Она будто находилась в воде и одновременно на суше, знала, что не утонет и что все это не по-настоящему. Около большого желтого буя вынырнули головы Нины и Вали.

— А давайте распишем буй? У меня с собой помада. — Валя указала на застежку на бюстгальтере, из-под которой торчал черный тюбик помады «Givenchy».

— Напишем слово «козел» и уплывем? — засмеялась Нина.

— Нет, нарисуем огромный смайлик! — улыбнулась Валя, чье лицо каждым своим мускулом силилось изобразить радость жизни. — Сегодня вернется папа, и буй будет его приветствовать.

С этими словами Валя открыла помаду, и, зажав колпачок в зубах, стала рисовать жирный красный рот и глаза. Дорогая помада ломалась о пупырчатую резиновую поверхность, кое-где позеленевшую от водорослей, но Вале было ничего не жалко ради доказательства своего безрассудства и способности испытывать подлинное счастье.

Юра три дня провел на острове Шато, жил в устричной хижине на длинных курьих ножках, смотрел на крупные, как яблоки, звезды и не проверял почту, потому что сигнал «wi-fi» на острове ловился хуже, чем рыба, и слово «сеть» у людей ассоциировалось только с моллюсками. Он говорил, что на острове мир совсем другой, что некоторые люди там живут по нескольку столетий и не умирают, хоть и не признаются в этом первому встречному; что призраков на каждом шагу тьма-тьмущая — их чтят и не гонят прочь, а дети их не боятся и с малых лет верят в силу природы. Когда-то давно на острове была создана община, в которой люди, подобно катарам, пытались жить в соответствии с Божьими заповедями, положив в основу своего существования одну лишь любовь. Ничего не вышло. Многие погибли, зарезанные праведными христианами. Но кое-кто остался, передал свое знание детям, внукам, и те научились брать энергию у солнца на рассвете и на закате, плавать по морю в шторм, печь хлеб и довольствоваться малым. Валя слушала рассказы мужа о жизни на острове, одновременно восторгаясь и досадуя. Вечером, когда Юра вернулся, и все вместе купались, приветствуя улыбающийся буй, Валя говорила:

— Все это замечательно, но сколько можно искать? Смысл жизни этих людей в том, что они нашли свое счастье, они не мечутся в вечном поиске. Хочешь уйти в монастырь или жить в общине — сейчас самое время осуществить свою мечту, а не обижаться на мир.

В ответ Юра начинал яростно барахтаться в волнах, а затем уплывал далеко-далеко в море. Минут через сорок его привозили на спасательной лодке, из которой он нехотя вылезал и, не глядя на семью, отправлялся в прибрежный бар.

— Скоро начнется прилив, пора домой, — напоминала Нина, видя, что Валя надолго вперилась в темнеющий горизонт и, может быть, уже не замечает, как проходит время.

После массажа у Нины посветлело в голове, и она пожала руку хозяйке салона, обещая когда-нибудь обязательно зайти еще разок. Девочки вышли на улицу, свет ударил в глаза, в ушах снова стали роиться звуки.

— Э-э, я вечером приглашу на ужин друга? — спросила Саша.

— Друга? Надо же! А кто готовить будет?

— Можно приготовить замороженную пиццу.

— Нет уж, давай тогда устроим пикник! Кстати, что за друг?

И Саша рассказала Нине про Гантера.

Валя никогда не разрешала устраивать пикники на набережных Сены. Она считала — там грязь, вонь, шляется всякий сброд, горемычные студенты Сорбонны напиваются и клеят девушек, обезумевшие от счастья туристы творят черт знает что, танцуют, падают в воду, орут песни, в общем — опасно и совершенно не интересно. Нину о запрете на пикники никто не предупреждал, поэтому сыр, багет, помидоры и бутылку «Сент-Эмильон» на каменных ступенях у реки она предпочла домашнему не-уюту.

* * *

Гантер получил сообщение от Саши как раз в тот момент, когда отец впервые за много месяцев кричал, ероша редкие седые волосы на голове: «Совсем одичал без матери! Дом от свалки металлолома не отличить! Убери немедленно покрышки с чистого ковра!» «Убери то-то с чистого ковра», — так обычно кричала мама. Гантер знал, что, несмотря на силу характера, волю и привычку, отец без матери порой чувствует себя неуверенно, словно идет-идет и вдруг оступается, сходит с дистанции, а потом не может встроиться обратно в прежнюю жизнь и стоит, разинув рот, или кричит, или выпивает лишнее, но никогда не опускает руки.

Собрать игрушечный автомобиль Гантер хотел уже давно. Он воображал чудесную голубую машину с автоматической коробкой передач и светло-коричневым мягким кожаным салоном. На такой машине можно уехать в любую точку планеты, и не только по ровной дороге, а по камням, по скалам, по горам, по траве, по песку — может быть, даже в прошлое или в будущее, куда угодно, в прекрасное, красивое место, — думал Гантер. Он достал почти все необходимое — ходовую часть, детали кузова, двигатель, радиатор, трансмиссию, муфту, тормоза, амортизаторы, множество разных гаек и болтов. Конечно, о сварке и сверлении в домашних условиях речь не шла, но пилить, строгать, клеить и даже работать молотком отец не запрещал. Лишь бы не на ковре.

Все детали Гантер тщательно осмотрел, проверил, чтобы прокладки под кожух маховика и поддон были без дефектов, зеркало цилиндра — без царапин, чтобы клапан был герметичным, топливный и масляный фильтры — промытыми. Собирать игрушечный автомобиль не так сложно, как настоящий, и, например, трубопроводы или масляный насос вовсе ни к чему, но Гантер не мог допустить обмана — приделать колеса к пластмассовой коробке и выдавать ее за машину нечестно, в пластмассовой коробке не уехать на край Земли.

С раннего детства Гантер знал, что все игрушки живые, хоть и не бессмертные. Он понял это однажды после трехмесячных каникул, вернувшись домой с моря. Родители суетились на кухне, распаковывали сумки, готовили ужин, а он ходил по дому, прохладному и немножко сырому, пахнущему пылью и плесенью, одинокому до дрожи. У Гантера тогда сжалось сердце, и почему-то стало жалко тусклые ледяные стены, он подумал — нельзя бросать дом так надолго — и вдруг увидел своего старого плюшевого ежика, большого, серого, с голубыми волосиками на голове и синими лапками. Ежик сидел на пианино, как маленький грустный человечек, свесив ножки, одной лапкой упираясь в полированную деревянную крышку, другой — в собственную коленку, и круглыми черными глазами безрадостно смотрел в окно. «Еженька! Еженька!» — лицо Гантера скривилось, он готов был зареветь, ощущая в груди какую-то безотчетную смутную тревогу. Схватив ежика обеими руками под мышки, как матери хватают своих забегавшихся на игровой площадке крох, Гантер прижал игрушку к сердцу и, всхлипывая, побежал в другую комнату — проведать зайца.

— Иди ужинать, Гантер! — из кухни донесся глухой мамин крик и запах жареной картошки.

Заяц лежал на клетчатом покрывале ничком, и под мохнатыми растрепанными ушами мордочки не было видно. Гантер бросился к нему, перевернул. Сонные глаза под прикрытыми веками отрешенно смотрели в одну точку — будто у смертельно уставшего от постели больного.

— Гантер! — снова крикнула мама.

«Заинька. Еженька». Гантер поднял большую лапу ежа и обнял ею зайца, прислонил длинноухую головку к серенькой плюшевой щеке. «Вот так, вот так», — нашептывал мальчик, устраивая ежика и зайца на своей подушке под одеялом.

— Никакого порядка! Куда запропастился этот мальчишка?

Безответный, бьющийся о пол и потолок, мамин голос звучал где-то недалеко, но Гантер застыл посреди комнаты, расставив ноги, словно Геракл на вершине горы, и устремив испуганный взгляд в угол. Там, в темноте, под столом распластались две огромные неподвижные куклы. Одна — девочка с длинными сухими волосами и дыркой в животе, раздетая до трусов, лежала на боку, раскинув руки и ноги, бледная, почти белая. Другая кукла — мальчик, в светлых шортиках и светлой футболке, в старых зеленых носках Гантера, головой упирался в пол, ноги у него были согнуты в коленях, левая рука подогнулась под живот, а правая тянулась к девочке с дыркой в животе. Гантер помнил, что на месте дырки раньше красовалась круглая пластмассовая кнопка-микрофон — с ее помощью девочка произносила слово «мама».

Отец Гантера вошел в комнату внезапно. Он засучил рукава, пока помогал жене на кухне, зачесал жирные серебряные волосы назад и с боков заправил пряди за уши. От него пахло растительным маслом и луком, на носу с багровыми прожилками и на лбу выступил пот, а глаза покраснели. Он окинул комнату сперва сердитым недовольным взглядом, затем увидел ежика и зайца под одеялом, ухмыльнулся:

— Что, парень? Спать уложил своих друзей? Соскучились они без тебя. Не понимали, наверное, за что ты их бросил, — отец помолчал. — А эти чем не угодили? — спросил он, указывая на кукол под столом.

Гантер стоял спокойно, только плечи иногда подергивались, словно от холода или беспокойства, какое охватывает иных людей в моменты близости со стихией, когда предчувствуешь в море, что вот сейчас, среди водорослей мелькнет рыба или змея.

— Они мертвые, — сказал Гантер. — Их придется выбросить.

И стараясь не думать о том, почему живые стали мертвыми, он отправился ужинать, а мама весь вечер злилась. Сначала на папу — за то, что он ничего не умеет делать руками — хотя папа никогда ничего не умел делать руками — потом на Гантера за безалаберность и невнимательность: вон даже кукол до какого состояния довел, теперь выбрасывай, пожалуйста, а еще могли бы кому-нибудь пригодиться, да хоть в детский дом бы отдать, да, конечно, в детский дом, кто-то и не мечтал о таких куклах, почему, ты думаешь, детдомовцы преступниками становятся — от злобы, от нищеты, от ощущения несправедливости, не было и не будет у них таких кукол, а у тебя были, а ты не ценишь и т. д., и т. п. Гантер где-то в глубине души удивлялся и думал, что, наверное, не все детдомовцы становятся преступниками, а если и становятся, то не потому, что им кукол не покупали. «Быть может, — гадал мальчик, — кукол принесли в дом еще до моего рождения. Какие-то люди, не знавшие, кем беременна мама».

После ужина мама хлопала в ладоши и плакала. Из родительской спальни раздавались ритмичные шлепки, словно кто-то дотрагивался до гигантских водорослей, и они тут же лопались. Эти звуки всегда сопровождали мамины слезы. От радости она в ладоши не хлопала. Громкий смех, громкий голос, резкие движения и внешние признаки чрезмерной веселости, как правило, являлись предвестниками рыданий.

— Не могу видеть твою пьяную рожу и эти грязные сгнившие полы!

— Какие же они грязные?! Ты их мыла три часа!

— Их сколько ни мой — рухлядь, трухлявая гниль, убожество, кошмар! Любой мужчина уже бы давно все поменял! А мебели этой сколько лет? Дверца у шкафчика на кухне на соплях, не ровен час оторвется! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

Гантер слушал мамины крики из своей комнаты и знал, что эти крики прогнали его сон, и теперь ощущение сосредоточенности в воздухе не рассеется часов до трех утра, и ночью сквозь чуткую тишину до него будет долетать скрип родительской постели, прерывистое дыхание и толчки пространства — как во время землетрясения или урагана. Затем на какое-то время дом утихнет, но не успокоится, его призраки притаятся на несколько минут, может, на час, как меткий стрелок в кустах на охоте, и снова мать ударится в истерику. Будет плакать, замолкать, — затем всхлипывать, замолкать — затем плакать снова и снова.

Отец Гантера предпочитал не говорить о том, как умерла его жена. Утонула в ванной — и все. Как женщина, обожавшая плавать в волнах и в хорошую погоду часами не вылезавшая из воды, отмахавшая огромные расстояния вдоль берега и за буи, за скалы, на дикий пляж и обратно (когда мама с папой и с Гантером отдыхали на море, рыбаки свистели маме с лодок, потому что она внедрялась в их «профессиональную зону» и на глубине отпугивала треску), как такая женщина могла утонуть в ванне, Гантер даже не спрашивал. Он знал, что мама утонула в ванне от депрессии, в которую папа никогда не верил.

— В наше время напридумывали много умных слов, чтобы не называть вещи своими именами. Если человек распущен до безобразия, значит, он депрессией болен. В поле бы пахала каждый день, не было бы депрессии. Семерых детей бы кормила, не было бы депрессии. Старую мать из Эльзаса забрала бы домой, ухаживала бы за умирающей денно и нощно, не было бы депрессии, — возмущался отец, когда сын приходил из школы, где одноклассники по горячим следам, наслушавшись то ли родителей, то ли преподавателей, с интересом выясняли у товарища, утопилась его мать или приняла пузырек снотворного, как Мэрилин Монро.

Гантер не задавал вопросов, только рассказывал отцу о том, что болтают в школе, и отец пытался объяснить — себе самому — в чем же было дело.

— Понимаешь, сынок, у мамы жизнь сложилась удачно. Она работала на любимой работе, всегда хотела преподавать историю… Мама наша была возвышенная натура. Только дура полная, прости Господи. Все ей чего-то не хватало. Потом ты родился. Она плакала от счастья. Несколько лет мы прожили спокойно, без истерик. Пока ты был совсем маленьким. А потом как с цепи опять сорвалась… Я еще до свадьбы знал, что она нервная. И мать ее нервами страдала. Да кто же знал…

Гантеру хотелось спросить, жалеет ли отец, что женился на матери, жалеет ли, что та сломала его жизнь, но понимал — это уже неважно, ведь все равно время не вернуть. В любом случае, если отец иногда и кричал, Гантер на него не сердился.

Саша прислала второе сообщение, и только тогда Гантер откликнулся: «Сегодня не могу. Извини. Сегодня не получится».

* * *

Нина улетела в Париж, доктор Зольцман занимался своими делами, а Васе Петрову становилось все хуже и хуже. Приступы тахикардии участились, и теперь за ними следовали довольно продолжительные периоды беспамятства, во время которых пациент хоть и понимал, кто он и почему находится в больнице, но напрочь забывал самые элементарные вещи — например, что такое дом, ресторан, пешеходный переход, завод, суд, парламент, пищеварение.

— Я ему ложку даю для каши, а он на нее смотрит как баран на новые ворота и говорит: «Что это?» — сплетничала медсестра Ира с другой медсестрой, пока Вася якобы спал.

«Как баран на новые ворота… Как баран на новые ворота…» — мысленно повторял Вася, лежа на боку с закрытыми глазами, нисколько не обижаясь, а только удивляясь тому, что не помнит, кто они такие — эти новые ворота. И ложка — удлиненный металлический предмет с круглой головкой и углублением для пищи, палочка, лопаточка, но не плоская, а с ямкой, объемная, но не слишком — ею можно подцеплять еду, копать еду, ковырять еду, наверное, расчищать… снег. Снег, прохладная белая масса, сгущенная вода, падает на дорогу и остается там лежать. А дорога — это длинные-длинные полоски на земле, по которым люди ходят, чтобы не пришлось пробираться по неровной поверхности — по камням — или плутать в высокой траве. Дороги бывают узкие и широкие, бывают плохие, поросшие мхом или в колдобинах, но люди все равно идут по ним. Дороги опутывают землю, как нитки катушку. Между дорогами — пространство, куда человек ступает опасливо, с недоверием, несколько шажков — и обратно на дорогу. Но зачем тогда в мире столько места, если мы не можем оказаться повсюду? Неужели лишь для того, чтобы знать — где-то цветут белые и розовые пальмовые цветы, где-то люди ездят на слонах и на верблюдах, где-то под землей строится отель шесть звезд класса люкс, куда можно въехать прямо на метро… Кругом вода, одна вода, и нельзя ни капли выпить.

Когда сознание принялось шутить с Васей шутки, в больницу явился Антон — старший брат, продавец пиратских DVD-дисков в ларьке у метро «Купчино». Одет он был бомжевато, в черную истертую кожаную куртку с красной эмблемой не то Супермена, не то Человека-паука, старую черную футболку с застиранным горлышком и грязные синие джинсы в жирных пятнах. Но на его помятом лице со щетиной четырехдневной давности в больших серых глазах отражалось полнейшее неосознание реальности. Антон относился к миру и окружающим немного презрительно, а в жизни чувствовал себя комфортно, потому что насмотрелся сериалов и в пятьдесят лет был абсолютно уверен: город напичкан вампирами, гениальными докторами в белых халатах и прекрасными латиноамериканскими девушками, а у него, конечно, все впереди — ему дадут Нобелевскую премию, он станет знаменитым голливудским актером, купит дом в Калифорнии и новые джинсы. Единственное, что Антона не устраивало, так это поведение его брата Васи Петрова, который лежал в постели, о родных (то есть об Антоне) не заботился и, хоть умирал, категорически отказывался переписывать на Антона квартиру.

— Я не понимаю, что такое квартира, — слабым голосом парировал Вася.

— Да ладно, братан, че ты гонишь?

— Он правда не понимает, — заступалась за своего подопечного медсестра Ира, с опаской глядя на громилу, которому дай в руки дубинку — всю больницу разнесет.

Озадаченный Антон присел на стул возле кровати брата и на секунду задумался, потом сказал:

— Знаешь, оно и лучше, что ты ничего не помнишь. Квартира — это ерунда. Она тебе совершенно ни к чему. Такая коробка, в которой находятся разные твои предметы. Считается, что у каждого человека должна быть своя коробка. Вроде как будка у собаки, только побольше, и там можно не только спать, но еще телевизор смотреть. Телевизор — это тоже вроде как коробка…

— Я знаю, что такое телевизор, олух. И квартира тоже, — рявкнул Вася. — Хотел проверить, опустишься ли ты до того, чтобы обокрасть брата, который лежит в полубессознательном состоянии.

— Ты притворялся?! Может, ты вообще не болен? Что это такое? Что вообще происходит? — Антон разбушевался не на шутку, вскочил со стула, забегал по палате.

От его криков Ира разнервничалась, покраснела и чуть не заплакала:

— Нет, он не…

— Молчать! Я с братом говорю! Почему вы вообще нас подслушиваете? Вас кто-то о чем-то спрашивал? Вон отсюда! Брысь! Пошла вон!

У Иры хоть и тряслись все поджилки, гнев был сильнее страха и стыда унижения. Она никогда не могла понять, почему, если ее оскорбляют, ей же и стыдно. А ведь именно стыд мешал дать отпор, плюнуть врагу в лицо, ответить на ругательство твердым холодным голосом. Ире казалось, громила в два счета раскроит ей череп, стоит только рот открыть. Однако медсестра относилась к тому сорту людей, которые, ничего в жизни не добившись, продолжают бодро заявлять миру: «можно достичь любых вершин!» — и даже искренне верят в свои слова. Это советское «ура-товарищи» и раздражающе оптимистичная готовность задрав-штаны-бежать-за-комсомолом грозили лет через двадцать-тридцать превратиться в тупую озлобленность и непробиваемость совковой тетки, но пока воспринимались как милый пионерский энтузиазм. Итак, не желая упустить своего шанса взять ситуацию под контроль, Ира сказала:

— Если вы сейчас же не уйдете, я вызову охрану. Пациенту надо отдыхать, а мне — следить за его покоем. Вы нарушаете покой. Я требую, чтобы вы ушли.

Ира говорила, приосанившись и сжимая в кулаке за спиной шариковую ручку — на случай, если вдруг придется проколоть нарушителю порядка щеку или вену — в оборонительных, конечно, целях, а не для удовольствия. Ее собственные щеки при этом надувались, грудь поднималась высоко, глаза блестели, скулы, стоило сжать зубы, подчеркивали выразительную удлиненную форму лица. Вася Петров залюбовался. И Антон тоже. На крики из коридора прибежал охранник, которого никто не звал. Грузный, в черной форме охранник выглядел серьезно, особенно на фоне стеклянных мониторов, хрупких капельниц, тонких проводков, трубочек, иголок, старого окна с деревянной рамой, маленькой Иры и больного Васи Петрова.

— У нас все в порядке, я не нажимала кнопку вызова, — гордо произнесла Ира, чувствуя себя учительницей, которая выгородила хулигана-ученика перед злым директором и теперь надеется завоевать его доверие, добиться послушания, научить доброму и вечному: читать, писать и не хамить старшим.

Дымчатый образ брата растворился в пустом пространстве между двумя дверными косяками, и Вася снова погрузился в свое сложное одиночество. Его нутряная жизнь в последнее время до такой степени напоминала похмелье духа, что хотелось поскорее умереть. Все, о чем бы Вася ни думал, перебивалось головной тошнотой. Словно тошнило в голове и голова была бы рада разорваться. А сердце билось совершенно спокойно — ни бравурной тахикардии, ни таинственного замирания.

* * *

Вася вспомнил о том, как по утрам ходил в школу. В учительской его всегда облизывали, холили, чаем с ватрушками поили — в школе мало учителей мужского пола, а Вася был к тому же еще симпатичный, юморил с тетками, баек особо не рассказывал и разбитным темпераментом не отличался, зато брал загадочностью — шутку в диалог ввернет, помолчит, подмигнет кому-нибудь, грустно улыбнется, суровым голосом выскажет веское свое суждение — уйдет. Женщинам нравилось.

Детей Вася не то чтобы как-то уж очень сильно любил, но считал своим долгом их воспитывать. И дети его, как правило, шибко уважали. Правда, для воспитания Вася выбирал самых трудных подростков из бедных неблагополучных семей — в престижной гимназии таких детей найти нелегко, но Васе удавалось — и тогда скандалов, неприятностей, вызовов на ковер к директору, словом, приключений было не миновать. Длинная отштукатуренная и свежевыкрашенная директриса привыкла к Васиной придури, точнее сердобольности — коллектив считал его героем, а многие дети — настоящим гуру — так что увольнение учителю литературы не грозило. А вот разборки с родителями не всегда заканчивались перемирием.

Однажды Виталик Макаров из восьмого «Б» прямо в столовой на перемене потерял сознание. Его одноклассник Коля без охоты, но не сопротивляясь, рассказал в медкабинете о том, что Виталик уже несколько дней ничего не ел:

— И вчера не ел, и позавчера не ел. Он приходит в столовую, чтобы ребята не думали… ну, что он не ест. Но он просто сидит и болтает с нами, если спрашивают — говорит, что не голоден, делает вид, что так увлечен болтовней или каким-нибудь конспектом, или учебником, что поесть забывает. А на самом деле, у него просто нет денег.

— И часто это повторялось? Давно он не ел? — спрашивала толстая добрая медсестра Вера Павловна, усадив Колю перед собой за стол, пока ее помощник откачивал Виталика на кушетке за ширмой.

— Ну, неделю, может… Но что-то он все-таки ел, наверное, просто мало.

— Господи боже мой! Иди в столовую, попроси дать котлеты с макаронами или супу, что там сегодня дают?

— Котлеты с пюре и суп…

— Неси все. Скажи, что я сказала выдать — в медкабинет. И поднос. И компот!

Из-за Виталика Коля опоздал на урок литературы, и когда Василий Михайлович узнал о том, что его ученик «обедает в медкабинете», скандал разразился страшный. Учительская находилась прямо напротив класса Васи Петрова, в нескольких шагах, поэтому, не дожидаясь следующей перемены, не стесняясь пробегающих мимо ребятишек и учителей, он просто открыл дверь настежь и громко сказал: «У меня в восьмом „Б“ дети голодают!» Затем сразу захлопнул дверь и начал урок.

Идиотские поступки Васи Петрова часто имели оглушительный успех. Что бы ни происходило, учитель словно видел события через увеличительное стекло и вел непрерывную борьбу с гипертрофированными трагедиями и несправедливостями окружающего мира. А как еще победить гигантские страсти, если не с помощью неожиданной атаки? Как-то раз во время родительского собрания Вася настолько разгорячился, что встал на стул и принялся разбрасывать вокруг себя тетради, бумаги и разные канцелярские принадлежности, включая тяжелые металлические степлеры, один из которых угодил в вазу с цветами и разбил ее. Родители негодовали, бегали к директору, писали жалобы, но дети так рыдали, узнав о возможном увольнении учителя (один мальчик даже грозился выброситься из окна), что Васю Петрова пришлось оставить в покое.

Иногда трагедии переживались молча. Вася впадал в пушкинское трагичеcкое недоумение и подолгу не приходил в себя, мысленно возмущался, испытывал невыносимое желание сорваться с места и на кого-нибудь наорать, но вдруг начинал беспокоится, стыдиться чего-то, краснеть. Однажды виновником тихого приступа ярости оказался, сам того не подозревая, Орхан Памук. Он приехал в Петербург на презентацию новой книги, вдобавок Университет присвоил ему звание почетного профессора, так что Памук имел полное право гулять по улицам северной столицы. А Вася Петров имел полное право заметить его из окна класса и обрадоваться. Вася много раз видел его на фотографиях, поэтому сразу узнал, и сердце его забилось чуточку быстрее. Не то чтобы учителю очень нравились книги Памука. Памук не был любимым писателем Васи Петрова. Вася относился к его романам с прохладцей, но уважал талант, к тому же, чрезвычайно дорожил мировой культурой во всех ее проявлениях, особенно — современной литературой. И когда мировая культура зашагала по улице Маяковского, сердце Васи Петрова преисполнилось ликования. Он бы открыл окно и что-нибудь прокричал, но не решился. Да и что он мог прокричать? «Я не очень люблю ваши книги, но ужасно рад вас видеть!»? Словом, Вася Петров не открыл окно и не совершил странного поступка, на какие всегда был горазд, но, добравшись до учительской и раскрасневшись, как девица из экранизации «Морозко», выпалил: «Там по улице в полном одиночестве ходит Орхан Памук!» Тетки замолчали, оборвав свой женский треп на полуслове. «Ага, — подумал Вася, — во как впечатлились!» Одна из них, крашеная толстенькая блондинка, собиравшаяся уходить, так и застыла с вешалкой в руках, сняв только одно плечико стильного синего пиджака. «Какой эффект! — подумал Вася. — Я их просто шокировал». А потом та, что сидела на стуле поближе к двери, тоже крашеная блондинка не первой свежести, но одетая под девочку, худенькая, с длинными волосами и большими глупыми глазами, равнодушно спросила: «Кто это?» И тогда та, другая, с вешалкой, ожила, стала раздраженно напяливать тесный пиджак, торопиться к выходу. Вася молчал. Другие тетки не задавали вопросов, только глаза у них бегали — пустые-пустые, бесстрастные. Вася Петров не ответил, он рассмеялся, но не презрительно, а так, будто принял вопрос второй блондинки за розыгрыш. Постепенно все бабы по очереди начали смеяться. Хохотом полнилась потная комната. Становилось душно. Вася вырвался в коридор, оставив слабеющий гомон за спиной. На секунду он как будто развеселился, похвалил себя за балаган, и тут же проснулись внутри тоска и злость. И почти затошнило от гнева. Тупое равнодушное быдло.

Вася Петров озверел, но не сказал ни слова.

После объявления о том, что дети голодают, учителя занервничали, классная руководительница стала звонить домой Виталику Макарову, там никто не брал трубку. Сам Виталик после еды быстро оклемался и не хотел ничего обсуждать. Неловко одергивая серый пиджак, из-под которого торчала мятая белая рубашка в крупную желтую клетку — желтые вставки на белом фоне напоминали пятна от куриного бульона — Виталик мямлил что-то про свой желудок или печень, мол, доктор ему прописал лечебное голодание, вот он и голодает, а деньги у него на самом деле есть, просто зря тратить их нет смысла.

— Неужели доктор сказал, что и чаю выпить нельзя? — без иронии, но твердо решив вытянуть из мальчика правду, спрашивал Вася Петров.

Виталик крутил почти лысой головой — видимо, его парикмахер в прошлом подстригал кусты во французских парках — и пожимал плечами, отчего собравшийся гармошкой желто-белый воротник оседал еще больше, напоминая широкую лапшу, раскатанную специально для казахского лагмана и почему-то обернутую вокруг шеи.

Вася Петров не выдержал и пообещал Виталику отправиться прямиком к нему домой, если не услышит правды. В ответ мальчик топнул ногой, лицо его вдруг сморщилось, как старое яблоко, он покраснел, и когда учитель попытался взять его за руку, отдернул руку, весь затрясся и, хныча, стал выкрикивать, словно выплевывать откуда-то из глубины, со дна горла, короткие, сухие, резкие «А» с паузами.

«А» — после первого звука Вася Петров поднялся со стула и сделал шаг к ребенку, но Виталик отскочил, будто испуганная птица, согнулся пополам и опять гаркнул.

«А» — после второго звука Вася Петров решил, что у мальчика болит живот или есть проблемы с физическим контактом.

— Я тебя не обижу, я просто с тобой разговариваю… — робко произнес Вася, но это уже не помогло.

Виталик упал на пол, стал бить ногами и руками о грязный паркет, ежесекундно истерически выкрикивая — «А»-«А»-«А»-«А» — все громче и громче, пока из учительской не примчались преподаватели, не вызвали Веру Павловну, и та не дала ребенку четверть таблетки феназепама, которую извлекла из собственной сумки, а, конечно, не из школьной аптечки.

В тот день Вася Петров вместе с классной руководительницей Виталика Макарова, Еленой Ивановной, провожал мальчика домой. Сонный и спокойный ребенок уже не противился, не кричал, а молча плакал, шагая рядом с преподавателями по улице Маяковского. Начиналась осень. Листья шуршали, дождь еще не успел поставить их на очередь к червям. Некоторые под солнцем даже раскраснелись, оправдывая надежды прохожих, которые то и дело задирали головы и проверяли: как там насчет багряного убора — уже багряный?

Задыхаясь и чувствуя, что пульс учащается и температура растет, Вася Петров вспоминал, каким свежим казался тогда на улице воздух, несмотря на машины. Улица проветривалась, словно тысячи окон домов на самом деле были не окнами домов, а окнами улицы — и через эти окна люди выпускали в мир свое дыхание и воздух. Чужое дыхание подхватывало птиц, улетавших в южные страны прямо с крыши гимназии. В теплых потоках воздуха птицы быстрее добирались до места. И Вася Петров не замерзал, хотя на новое пальто денег еще не скопил и ходил в шерстяном пиджаке и в шарфе, воображал себя парижанином, Хемингуэем, который не тратил денег ни на что, кроме обедов. В «Липпе», например. Только ведь и на обед в «Липпе» у Васи бы денег не хватило.

— Вы знакомы с родителями? Они приходили на родительские собрания? — спросил Вася у Елены Ивановны.

— Когда-то приходили, — буркнула классная руководительница и отвела глаза.

Она не особенно поддерживала затею Васи Петрова «во всем разобраться», потому что вызвать родителей в школу — одно дело, а вот идти к ним домой, вмешиваться в семейные дела, видеть то, что наверняка посторонним видеть не положено, ругаться, чувствовать себя незваным гостем, не дай Бог оказаться в ответственности за ребенка, застрять черт знает где, черт знает на какое время, а может, и на весь вечер — совсем другое.

— Знаете, Василий Михайлович, при всем уважении… — Елена Ивановна остановилась посреди тротуара. — Я с вами не пойду, мне на метро. Зачем идти вдвоем? Прямо стража кака я-то.

На мгновение Елена Ивановна подбоченилась, ожидая от коллеги агрессии, упрека, негодования. Но Вася Петров только внимательно посмотрел на треугольник еще не сошедшего загара на носу у Елены Ивановны и молча пошел дальше, следя, чтобы Виталик не отставал, и время от времени опуская ладонь на его плечо.

На улице Рубинштейна Виталик завернул во двор. Они с Васей нажали на двери код и поднялись по лестнице на третий этаж. Дом как дом. Старый, без ремонта, без лифта, с деревянными перилами, выкрашенными темно-красной краской, с невысокими каменными ступенями, которые крошатся, как зубы старика. Лампочка на втором этаже перегорела, и по вечерам здесь наверняка можно было ноги переломать. Вася споткнулся раза три, чуть было не выругался, но сдержался.

В дверь звонили долго.

— Ничего, она всегда долго не идет. А потом откроет, — объяснил Виталик.

— Потом? То есть, ты всегда ждешь… сколько? Минут по пятнадцать-двадцать?

— Иногда бывает полчаса или несколько… часов. Но это только если она заснет. А так… ей просто сложно собраться. Понимаете? Ей нужно взять себя в руки, успокоиться, встать.

— Вы с мамой вдвоем живете?

— Да.

Вася Петров уже было обрадовался, что немного разговорил ученика, и хотел задать другие вопросы, но лязгнул замок, и в дверях показалась большая красная и довольно открытая грудь немолодой дамы. Сама немолодая дама постепенно проклюнулась в ярком свете оранжево-коричневой квартиры и, шумно втянув соплю, сказала:

— Мне плохо. Я пойду лягу.

Васю Петрова она сначала даже не заметила.

— Здравствуйте. Простите, я учитель литературы. Меня Василий Михайлович зовут. Петров.

Несколько секунд немолодая женщина тупо таращилась на гостя, затем впустила учителя в дом.

После свежего ветра на улице и холодной влажной лестницы духота, в которую ступил Вася Петров, чуть не свалила его с ног. Комки плотного спертого воздуха, сгущенного чужого дыхания перекатывались в пространстве комнаты, перегоняли от стенки к стенке винные пары вместе с запахом мочи, серы, нестиранных простыней, сигаретного пепла.

Огромные картины были прислонены к голым бело-серым стенам почти по всему периметру комнаты.

Вася Петров опустился на стул у окна и краем длинной занавески из дешевого велюра незаметно смахнул с ботинка пыль. Положил ногу на ногу. Большое окно выходило на какую-то капитальную стену во дворе. Было тихо.

Немолодая женщина полулежала на диване перед Васей, и под старым шелковым, когда-то, наверное, сексуальным халатиком черного цвета учитель литературы мог разглядеть увесистый живот, плотные бедра, контуры врезающихся в бока трусов и даже часть вполне приличного для перезрелой дамочки круглого зада. На лицо Вася Петров сначала не обратил внимания. Оно, как и черный шелковый халатик, когда-то, наверное, вызывало у мужчин чувство приятного волнения. А теперь, как и любая дрянь — нищета, скука, пьянство — вызвало брезгливость.

— Это ваши картины? — спросил Вася, указав на одно из ярких полотен, изображающее полудевушку-полукозу с огромным бычьим рогом.

— Мужа.

— Ясно… — Вася Петров замялся. — Он, я так понимаю, не с вами живет?

— Я понятия не имею, где он живет. Несчастный Модильяни. Может, уже скопытился.

Вася снова метнул взгляд на козу.

— Это Амалфея, — презрительно протянула немолодая женщина, явно осуждая учителя за необразованность. «Хм, жалкий учитель, холостяк волосатый, вылитая обезьяна, может, еще и гей, пришел учить жизни женщину с ребенком, жену великого художника», — так Вася Петров представлял себе мысли собеседницы, которая, тем временем, продолжала. — Амалфея была дочерью Гемония, чудесной нимфой с бычьим рогом. Она подвесила колыбель с маленьким Зевсом на дерево, чтобы Крон не нашел его ни на небе, ни на земле, ни в море. Это я — Амалфея. Это мой портрет. Когда муж напивался до полусмерти и на радостях крушил все вокруг — он когда пил, всегда веселился, но очень странно, разухабисто… так вот — когда он буйствовал, я брала маленького Виталика, закутывала его в одеяло или в простыни и прятала на антресолях… Как Амалфея Зевса.

— Господи! — Вася Петров поперхнулся слюной.

Амалфея вскочила с постели и встала перед Васей Петровым.

— Что-нибудь еще или вы уже пойдете по своим делам?

Вася смутился, тоже вскочил и как по списку затараторил:

— Вы работаете? Где? На что живете? Ребенок не голодает? Он здоров? Почему вы не появляетесь на родительских собраниях? У ребенка есть другие родственники?

Вася Петров понимал, что ничего не может сделать. Он понимал, что ступил на чужую территорию, что отвечать ему не обязаны, что вызывать кого бы то ни было вроде социальной службы — дохлый номер. Добиться опеки других родственников сложно, да и не его это дело.

— Надеюсь, у вас все будет в порядке, — примирительно сказал Вася Петров. Я присмотрю за ним в школе. Надеюсь, он больше не будет ходить голодным. Это вредно, особенно в его возрасте.

— Не беспокойтесь, — немолодая женщина указала гостю на дверь. — Или, может, Вам с собой завернуть пирога с телятиной и пару картофелин в мундире?

— О-о, нет-нет, — сказал Вася Петров. — Спасибо.

В глазах у него комната словно взлетела и упала. И не попрощавшись с мальчиком, исчезнувшим на кухне, учитель покинул дом; на темной площадке скользнул подошвой по влажным ступеням и как-то боком, криво покатился вниз по лестнице, держась за сердце.

* * *

— Что? Что с тобой такое?

Сашино лицо вытянулось, и рот приоткрылся, словно у манекена или сломанного робота. Она сильно ударила себя по щеке. Но боль не прошла. Неуклюжие слепые пули сыпались в голову, и картинка перед глазами прыгала от каждого движения: Нет! — Саша всколыхнулась всей грудью — я выплюну, выплюну свое сердце — и как змея, которую натравили на публику в цирке, стала высовывать язык, выдвигать вперед шею на шарнирах, бросаться вперед, к воде, окарикатуриваясь и напоминая девственницу-самоубийцу.

Нина догадывалась, что происходит, но колебалась. Сейчас, когда дело с Зольцманом и поездкой было уже на мази, класть Сашу в больницу не хотелось.

Нина подошла к подруге аккуратно, почти на цыпочках, сбоку и обхватила ее, сжала плечи изо всех сил. Саша то на секунду утихала, то снова вздрагивала, стучала зубами и делала страшные глаза, в которых отражался страх и восторг перед неподвластным сознанию бунтом.

Всякий подверженный панике подтвердил бы: пределы и правила приступов-игр расплывчаты, по-детски неустойчивы; здоровому человеку подобные атаки сложно распознавать. Паразитическое их свойство невообразимо, а эффект и того сумрачнее. Хорошо, что Нина часто имела дело с пациентами и знала, что у любой болезни есть свое лицо.

— Тремор пройдет, — спокойно сказала Нина. — Я вызову такси. Дома ты поспишь, завтра я сделаю дела и мы отправимся в путешествие.

— Нет! — Саша резко вырвалась из объятий и встала ровно, будто гимнастка, готовая к феерическому сальто. — Не надо такси! Pas de taxi!

Я никуда не еду. Мне нужны мои таблетки. Я не хочу Россию. А Гантер?

— Никаких таблеток, а то я тебя сдам в токсикологию ближайшей больницы.

— Я тебя не верю.

— Тебе, а не тебя.

И Саша вздумала бежать, но вдруг перехотела. Опустилась на ступени у воды.

— У меня все перед глазами дергает, — сказала она обреченно и хитро-покорно. — Дай хоть бы парочку сонных. Я знаю, у тебя есть.

— Снотворного? Ты проверила мою сумку?

— Ты же мои вещи перековала!

— Перекопала, а не перековала.

— Заткнись.

— Не дам.

— Почему?

— Ты сама справишься.

— У меня сердце колотится, я не могу дышать.

— Сколько лет ты принимала таблетки?

— В общей сложности лет пять.

Нина вытаращила от изумления глаза.

— Не одинаково. Совсем плохо года два. И уже давно ничего не брала.

— Как долго? Как долго ты уже ничего не принимаешь?

— Несколько месяцев. Но иногда мне ужасно. Тогда беру успокоительное.

— И снотворное?

— Иногда.

Саша мотнула головой, изобразила плечами волну. Беспокойство росло, как снежный ком, и ком этот закатывал девочку в тысячу слоев и мчал с горы вниз, туда, где можно упасть на хрупкий лед еще не совсем замерзшего озера и провалиться в ледяную воду.

— Мне не станет лучше, если я не приму успокоительное или не умру! Ты не понимаешь! — заголосила Саша. И для пущей верности принялась сбрасывать оставшиеся от ужина продукты прямо в Сену. Бабах — помидоры! Хрясь — бутылка вина о камень. Осколки носком кроссовки в воду.

— Прекрати немедленно! Перестань!

На верхней палубе, вернее — набережной — ссору заметили двое полицейских. Они на секунду остановились, затем медленно, вразвалочку, стали спускаться к нарушительницам порядка.

— Проблемы, девушки?

— Нет, проблем нет, — быстро ответила Нина, схватив Сашу за шиворот и затем медленно отпустив.

— А кто мусор набросал в воду? А ну-ка доставайте! Или штраф платите!

— Я достану! — Саша распласталась животом на камнях, словно выброшенная на берег рыба, или скорее — огромная черепаха вида megalochelys gigantea, и стала гонять ладонями воду туда-сюда, пытаясь выловить пакет с остатками сыра.

— Не надо! Давайте я лучше заплачу штраф, — взмолилась Нина, наблюдая за тем, как ловко подруга измывается над собой и окружающими.

— Подождите-подождите, вот сейчас, сейчас она поймает, — одного из полицейских зрелище забавляло.

Саша ткнула в пакет пальцем, он чуть приблизился, она подползла к воде чуть ближе, пакет, как назло, отплыл чуть дальше, Саша на брюхе пододвинулась еще ближе и потянулась-потянулась-потянулась…

— Бултых! — радостно воскликнул один из полицейских. — Ну все, мы пошли. Урок вам, девочки.

И, весело гогоча, французские копы, нисколько не похожие на жандармов из Сен-Тропе, шаг за шагом стали поднимать свои бургеркинговские задницы наверх — туда, где играет музыка, журчит фонтан Сен-Мишель.

После необдуманного прыжка в Сену у Саши поднялась температура.

Она кричала, пылала, норовила голой выпрыгнуть из окна, засунуть голову в морозилку, хотела позвонить родителям и даже вызвать «скорую помощь».

— Вызовем, когда у тебя изо рта пена пойдет, — неумолимо повторяла Нина, хоть и не знала, что правильно, а что нет.

— Дай мне хотя бы капли!!! У меня пульс частит! Дышать не могу!

— Травяные на спирту? — Нина устала, но не сдавалась. — Надо потерпеть. Это все из-за дурной привычки. Ты не наркоманка, а лекарства твои не героин. Не помрешь. Скоро будет легче. У тебя просто приступ паники.

Саша разбила очередную посудину (кажется, тарелку) об пол, порезала руки об осколки.

— Я ненавижу эта жизнь! Ненавижу квартира! Я ненавижу книги! Я ненавижу музеи! Ненавижу культура! Я ненавижу новости по телевизору! Ненавижу политика! Ненавижу рожи жироненавижурожинеровно! Дрянь! Дрянь! Дрянь!

Запрыгнув на кровать, голая и толстенькая, как дикарка с острова Гокка — только соломенной юбки и разноцветных перьев не хватало — Саша сперва обрызгала рвотой грудь, затем, утихнув, принялась сбрасывать с полок книги, швырять их прямо на пол.

— Кто это читает? Кто это хочет? Вы хотите умереть? Хотите? Ты хочешь умереть? Тогда читай-читай-читай! Завали себя книгами, сдохни под книгами, долбанное человечество вытошнило из себя столько текста, что из него уже пора строить гробы! Я не хочу этот хлам! Выключи комп! Пусть никто не знает, где я! Я хочу домой! Домой! Домой!

Саша упала на кровать и зарыдала.

— Ты ведь и так дома, — Нина подняла с пола толстый том Китса.

— Я не дома. Я сойду с ума.

Нине казалось, что ее голова разрывается, она только и думала, как дожить до следующего дня, где оставить Сашу, чтобы та не перерезала себе вены, звонить ли Вале, звонить ли домой; а может, лучшее решение — отправить Сашу в госпиталь?

Ночь в парижской квартире проходит почти без сна. Саша рыскает по дому, ничего не находит, но не сбегает, будто чего-то ждет. Периодически ее охватывает нервная дрожь:

— Нина! Нина!

— Что? — спрашивает Нина сквозь сон.

— Поговори со мной.

— О чем?

— Я не знаю. Я боюсь! Боюсь, боюсь, боюсь.

— Чего?

— Не знаю! — Саша орет так, что лампочка на ночном столике начинает мигать.

Нина обнимает подругу — как в детстве. После слез заснуть немного легче. В полудреме Саше мнится какой-то шар, глобус в доме у незнакомой женщины, затем — очень явственно — тяжелые бедра этой женщины в шерстяном свитере и широкая мудрая спина. Склонившись, женщина рассматривает еду на столе — анчоусы, селедку, салат «Оливье», луковый суп, пахнущий козьим молоком и тухлым картофелем, длинные остроухие пельмени — вроде вареников — с кисточками на ушках, прямо как у рыси, шампиньоны с сыром, сметаной и яйцом. В одной из тарелок — измазанное сметаной лицо странного незнакомца, карандашного, не очень живого, будто сошедшего с эскиза Мунка. Мунк делал такие эскизы? Томатный суп — Саша смотрит в него, пытаясь увидеть себя, но она в нем совсем не отражается, а в это время звонит колокольчик, она вглядывается с большим усердием. «Неужели Новый год?» — думает Саша. Неужели Новый год? Как в детстве. Отвернувшись от стола и увидев в зеркале свои страшные растекающиеся черные губы, Саша закричала. В Париже наступило утро.

* * *

Сердце человека бьется со скоростью семьдесят два удара в минуту. Иногда быстрее — например, от бега или от любви. Иногда медленнее — например, после сна или под воздействием специальных препаратов. Саша принимала бисопролол несколько лет, ей даже спортом заниматься не рекомендовали, потому что пульс достигал двухсот, а то и двухсот двадцати ударов в минуту. Но болезни сердца не было, не было нарушения работы эндокринной системы, не было причин для беспокойства. Пульс просто учащался. Иногда Саша думала, что голова кружится от сердца.

Такси, самолет и еще раз такси.

Вечером следующего дня Саша уже сидела в пыльной комнате с выцветшими зелеными обоями и старым паркетом.

Дорога от аэропорта до дома — по Московскому проспекту, по Фонтанке, вдоль Крюкова канала — показалась Саше ужасной и прекрасной одновременно. Она внезапно вспомнила веселые советские фильмы, которые ей насильно показывала мама, и тогда у нее возникало странное чувство, что этот закрытый мир окружен стенами — черными снаружи, но белыми, почти сияющими изнутри. Каким все казалось простым в этом мире, где женщинам всегда дарили гвоздики, а квартиры почти не отличались одна от другой. «Ничего лишнего, — крутилось в голове у Саши, — ничего лишнего». Как в больнице. Но ведь в больницах лечат людей, не так ли?

Наконец удалось подключиться к скайпу. Лицо Гантера появилось не сразу.

— Привет. Ну и что у тебя новенького?

— Пока ничего.

— Ты хоть на улице была?

— Уже поздно. Я видела в окно. И сейчас вижу — какой-то большой облезлый оранжевый дом с башенками, очень некрасивый гараж малинового цвета, много машин и…

— Это неинтересно. Завтра утром отправляйся на прогулку. Пройди весь город пешком.

— Слушаюсь и повинуюсь, — Саша скривилась. — Почему-то я думаю, мне здесь понравится.

— Вообще-то, это твоя Родина, так что у тебя определенно должно быть к ней чувство. Это возвращение к истокам.

— Я не об этом.

— О чем же?

— О простоте. Об ограниченности. Об СССР. Я бы хотела жить в Советском Союзе, — Саша на секунду замерла, Гантер тоже. — Там было хорошо! Там не было этой чудовищной информации, которая давила. Никто ничего не знал! И не было безумия выбора, который ты все равно не сумеешь сделать, потому что этот выбор — сплошная фикция.

Саша замолчала. Гантер внимательно на нее смотрел.

— Ты хочешь жить не в СССР, а в маленькой голландской деревушке! Почувствуй разницу! В СССР людей ни за что отправляли в концлагеря, чекисты расстреливали детей и женщин…

— Ты категоричен и все валишь в одну кучу. Я неправильно выразилась… Ладно, сменим тему. Как твои дела?

Гантер вздохнул, с досадой покосившись на что-то сбоку от него.

— Папа провел ночь в церкви. Настоятель напился и гонял крысу по всему храму. Надоела она ему до чертиков. Или допился он до чертиков. Не знаю. Только папа почему-то не хотел оставить его одного. Может, боялся, что настоятеля во сне крыса сожрет. В результате прокуковал там до рассвета и тоже, наверное, пил не святую воду. Только сейчас в себя пришел. А то лежал как мешок.

— А с крысой что?

— Это самое интересное. Они загнали ее в пустую комнату и заперли на ключ. Папа говорит, стоял страшный грохот. Крыса-то большущая. И она билась о стены, билась, билась, а пьяный настоятель, сидя на каменном полу, прислонившись головой к двери, беседовал с ней — убью тебя, — говорил, — убью, но не сейчас, потому что ты беременная, ты сначала разродись, смотри у меня, а потом я тебя и убью. К утру крыса родила пятерых крысят. И умерла. От страха.

— Почему от страха? Может, она при родах умерла?

— Настоятель и папа считают, что крыса умерла от страха.

— Ясно.

— А на что ты там все время поглядываешь?

— На клетку. C крысятами.

— Чего-о-о?

— Ну, настоятель сказал, что не может убивать новорожденных, и папа принес их домой.

— Бред какой-то. Значит, взрослую крысу убить можно, а маленькую нет?

— Нет. И беременную тоже нет. Знаешь, настоятель почти не просыхает. Я думаю, у него ум за разум зашел.

— И что вы теперь будете делать с этими крысами? Почему твой папа их не оставил на какой-нибудь помойке?

— Ну… — Гантер снова покосился на крысят. — Они же маленькие. Им нужно молоко.

— Дурдом у вас какой-то.

Из кухни раздался голос Нины: «Ужинать!»

— Ладно, меня зовут.

— Ладно. Пока.

Гантер отключился. Саша даже не успела попрощаться.

* * *

В Купчино прямо у метро двое пьяниц с рыхлыми и красными, как сырое мясо, лицами — один толстый и низенький, другой тоже толстый, но высокий — прислонились к стене, заняв привычное место торговок вареньем, цветами, грибами, соленьями, платками, бриллиантовым «ролексом» за сто рублей, и посасывали пиво, обсуждая важные вопросы. Обсуждению очень мешала немолодая дама в замшевой куртке, когда-то, наверное, модной, а теперь разорванной на боку и уже давно не видевшей химчистки. Ее светлые волосы были завязаны в жиденький хвостик. У дамы тряслись губы, по щекам текли слезы, черными ногтями она впивалась в свою маленькую «театральную» сумочку, время от времени подпрыгивала на месте и кричала, обращаясь к высокому пьянчуге: «Ты меня не любишь! Ты меня не любишь! Ты меня не любишь!» Это его, разумеется, раздражало, поскольку отвлекало от важной беседы, и чтобы женщина отстала, он после каждого истерического выпада довольно сильно толкал ее в живот, один раз даже в грудь попал. Женщина падала, ревела, бессмысленно отряхивалась, что-то бормотала, затем вновь поднималась на ноги и продолжала требовать любви.

Наконец, когда важная беседа бывшего терапевта с бывшим кассиром завершилась, бывший терапевт допил пиво, сунул бутылку в синий пакет, одной рукой приобнял свою побитую Дульсинею и громко произнес: «Я тебя люблю!»

К тому моменту торговки уже стали занимать привычные места, киоски — постепенно открываться, и терапевт с кассиром направились в один из них.

У Антона после ночной пьянки тряслись руки, так что диски валились на пол, а опускать-поднимать голову по сто раз было не очень-то приятно: перед глазами плыли круги, мерцали звездочки и вспыхивали удивительные рубиновые пятна. «Черт, да провались оно все».

Антон вышел на улицу, закурил, стал одной рукой ерошить DVD на складном столике перед киоском, пытаясь разгрести кучу и распихать коробки, чтоб они лежали бочок к бочку под резинкой. Ее полагалось натягивать против ветра и воров. Но против воров не помогало. Раз — и сопрет кто-нибудь шесть сезонов «Секса в большом городе». Ищи-свищи.

— Слышь, братан, тебе помочь? — терапевт подвалил к Антону и улыбнулся губастым ртом.

— Отвалите, сигарету не дам.

— Ему не нужны твои сигареты, — пропищал низкорослый бомж. — У него дело.

— Вали в баню со своими делами, — Антон закусил сигарету.

— Эй, ты у меня ща сам… — разгорячился терапевт, но Дульсинея погладила любимого по груди: «Не волнуйся, солнышко, все будет в шоколаде».

— Че надо, а? Ну че те надо? — Антон на секунду отвлекся от дисков.

— А ты репу почеши, может, и сам додумаешься! Ты тут пару деньков назад делился с пацанами новостишками… Про братца своего байки травил. А мы послушали.

— Во-первых, это не байки. А во-вторых, вас это никаким боком не касается.

Антон даже рассердился. Будут какие-то хрены совать свои носы в его дела!

— А если нам за твоего брата гору бабла дадут, то тоже не касается?

— Че?

— Ниче, — терапевт развернулся и сделал вид, что уходит.

— Ну-ка, ну-ка, стой.

Вся шайка, в точности повторявшая шаги главаря, тут же изменила направление движения.

— Че ты там сказал? Колись.

— Я сказал — у меня есть связи, сейчас я не совсем в форме, — терапевт одернул дырявую ветровку. — Но есть отличная клиника, где с радостью примут твоего братца. Он же просто мечта любого врача… такие аномалии…

От слова «аномалии» любовница терапевта зарделась, а кассир отступил на шаг назад.

Тут к киоску подошла интеллигентная девушка, у которой из сумки торчал корешок «Саги о Глассах»:

— Извините, а новый Кроненберг есть?

— Мы закрыты, — рявкнул Антон. — Так что, — он вновь обратился к терапевту, — Васю надо того?

— Че того? Не того, а тихонечко того.

— Ясно. А я вам зачем?

— Поможешь попасть в больницу. И будешь прикрывать.

— Ага. Рискуя своей задницей.

— Слушай, у тех пацанов из клиники до хрена денег! Они нам такой кусок оттяпают, что твоя задница будет уже на Багамах, когда охранник ухом поведет.

— Сколько?

* * *

Нина дала немного карманных денег. У нее были неотложные дела, и Саша сказала, что погуляет, а к вечеру они встретятся около клиники Отта и пойдут домой.

Саша плохо знала Питер, но шагать по прямой по Невскому, время от времени куда-нибудь сворачивая, а затем снова выруливая на главную улицу — не так уж и сложно.

Город держится на домах, на старинных домах, целыми столетиями опирающихся на свои колонны, а внутри них, наверное, залы, гулкие коридоры, многолетняя пыль, комнаты, темные и страшные по ночам.

День был яркий, такие редко выдаются в Петербурге, и даже немытые окна сверкали. Саша постоянно оглядывалась на шпиль Адмиралтейства, и город казался ей таким же маленьким, игрушечным, как елочный кораблик на верх у.

По некоторым улицам люди шли совсем медленно, а кое-где их вообще не было. На скамеечке у Казанского собора примостилась пара туристов с рюкзаками. Саша разглядывала голубей и про себя отмечала, что здесь они не такие, как в Париже, и разговаривают, наверное, иначе. На секунду Саша представила себе, что вокруг совершенно ничего нет — ни туристов, ни автобусов, ни машин, ни домов, ни рекламных вывесок, ни церквей, может, только остались тротуары, прикрепленные один к другому, а может, и тротуаров нет — только зеленая трава и справа, и слева, и спереди, и сзади — на миллионы километров. А где-то там, впереди — море.

Трюк удался лишь на несколько секунд, мир, исчезнув на мгновение, вновь воздвигнул свои стены, как тюрьма, и зазвучал громче прежнего.

Саша вскочила со скамейки и бросилась бежать, как будто бы догоняя автобус. Сердце шумело, не давая мыслям прорезаться, и, казалось, твердило: «Не могу, не могу, не могу».

Нина была очень недовольна. Долго уговаривала Сашу сходить в кино, в музей или еще куда-нибудь, но в ответ получала твердое «нет».

Клиника оказалась довольно большой, пациентов — хоть отбавляй. Саша никогда не видела такого скопления беременных теток. Сердитая и взмыленная Нина усадила подругу в коридоре, где за деревянной стойкой женщина в халате выдавала результаты анализов, и велела ждать.

Страх отступил, так что Саша могла ждать сколько угодно. Слева от нее работала регистратура и две кассы. Пациентки занимали место сразу в двух очередях и все время спорили, кто за кем занял, кто отошел в туалет, кто просил передать, что за ним уже занимал другой, а за другим третий — в общем, «вас тут не стояло!».

Тетки с животами получали в регистратуре и в кассе ворох разных бумаг и отправлялись на прием. Их сменяли новые тетки, и это продолжалось бесконечно. Вот он — настоящий круговорот воды, точнее животов, наполненных водой, в природе.

Мужики попадались редко и, как правило, с кислыми минами. Интересно — зачем их сюда тащили? Видимо, для моральной поддержки. Судя по лицам, вряд ли большинство из них шли добровольно.

Наконец, Саша захотела в туалет. Это было самое значительно событие за последние два часа, и, одурев от скуки, девочка решила поискать дорогу сама. Сначала она до самого конца прошла коридор, читая редкие вывески на кабинетах «Беременность и сахарный диабет», «Беременность и ожирение», «Беременность и гомеопатия», и про себя отмечая, что кабинеты пронумерованы не подряд и, наверное, нервных будущих мамаш это раздражает. Затем, уткнувшись в бермудский треугольник из трех кабинетов УЗИ, Саша повернула назад — интуиция сразу подсказывала, что надо на лестницу, но прогуляться тоже стоило.

Один этаж наверх. Саша открыла дверь отделения, увидела значок WC, шагнула вперед, но ее тут же остановил охранник.

— Сюда нельзя.

— Мне в туалет.

Охранник нахмурился.

— Нет. Спуститесь вниз, туалет есть прямо у лестницы.

— Но этот — тоже туалет.

— Спуститесь вниз.

Откуда-то подоспел второй охранник, и Саша решила не спорить. Она уже взялась за ручку двери, когда услышала из ближайшей к туалету палаты крики:

— Меня совершенно не устраивает золотая сумятица этой макроскопической галактики, пудовые слитки гаечной чутипутовой планеты, не забалденная кирясау красавица света пускай не пугает нас осрамимся сами безо всякой пурги. Заберите, заберите мое сердце, оно взорвется перед самым рассветом, сумасбродная судака сеть в Кэсе, старики несут вековую стагническую пустоту, упивается тупостью сутки, напролет убил провал памяти, нормальный, нормальный голова, отгадайте каменную статую равноденствия образы в пещере прячутся, пускай останется субликастическая казель, карусель, ум б, ум б, эко, экокг, эхо, акэтэгэ, пугансовые певички, дайте денег, трамп, дайте выплюнуть, оно вращается, перегните палку, мир будет спасен спозаранку, танки больше никуда не уйдут, остановите танки, остановите!

Охранники остолбенели, но пришли в себя и быстренько вытолкали Сашу вон. Она понеслась по лестнице. Найти Нину. Немедленно. Найти Нину. В кабинете УЗИ ее не оказалось, и Саша побежала дальше, мимо лестницы к регистратуре, чтобы там спросить, где Нина.

— Что ты тут бегаешь? — раздался голос Нины прямо у Саши за спиной.

— Ты спускалась? Прямо вниз? Сверху?

— Спускалась ли я по лестнице? Да, а что? Так почему ты бегаешь?

— Что там? Ты сказала, ты в УЗИ. Я искала. Ты не в УЗИ. Ты наверху.

— Наверху тоже пациенты. Да что с тобой?

— Тогда почему там охрана?

— Охрана есть и внизу, — Нина указала на охранников у гардероба.

— Точно. Но меня не пускают наверху в туалет. Там кто-то кричит. Мужчина! У вас в России что — и мужики беременеют?

— Тихо! — Нина прикрыла Саше рот рукой и быстро повела по коридору до конца, открыла кабинет УЗИ ключом, заперла дверь.

— Ты не видела на двери перед лестницей табличку «Не входить. Идут ремонтные работы»?

— Нет. Значит, там ни одной персоны. Наверху.

Нина усмехнулась.

— Надо говорить: никого. Ни одной персоны — так не говорят, это очень забавно, прости.

Саша выжидающе смотрела на подругу.

— Да, там только один пациент — вздохнула Нина.

— Он сумасшедший?

— Нет. Больной.

— Он выкрикивает бешенство какое-то, ерунду.

— Бывает. У него приступы. Болезнь сердца, которая влияет на мозг.

— Он кричит про Кэс! И про каменные статуи.

— Я слышала. Я у него была.

— Почему он кричит про Кэс? Откуда он знает это?

— Не знаю. Наверное, тоже бывал там в детстве.

— А что он еще говорит?

— Разное бешенство, как ты выразилась. Часто его невозможно понять. Он твердит про восстановление какой-то гармонии. Иногда мне кажется, будто он знает все на свете. А иногда — будто придумывает все.

— Но почему его держите здесь? Здесь для беременных.

— У нас очень хорошая аппаратура.

— А почему два гвардейца на одну персону?

— Охранника.

— Да. На одну персону! И чего мы тут на ключе?

— Слушай, все довольно непросто. Это дела клиники. Они тебя не касаются. Да и меня не все касается, здесь же мама начальник.

В этот момент Ирина Петровна как раз и позвонила Нине, и пригласила девушек на обед. Нина выдохнула, решив, что, может быть, допрос на этом окончен, а Саша, наоборот, сделала глубокий вдох.

Ирина Петровна, которую Саша с детства почти не помнила, оказалась высокой, плотной, объемной, как тумба, но не жирной, а подтянутой, разглаженной, вероятно, не без помощи мезотерапии, ботокса или каких-нибудь платиновых нитей. Секреты невидимого макияжа, густые волосы, дорогая обувь и часы — все было при ней — и, конечно, Нину с Сашей встретил уверенный холодный взгляд человека, который всю жизнь вкалывал, добился успеха, сделал себя сам и теперь имеет полное право твердо стоять на ногах, каждую секунду наслаждаясь потрясающим равновесием. Этот взгляд ни на чем и ни на ком не задерживался слишком долго, словно глазное яблоко строго регламентировало энергию, растрачиваемую на окружающий мир. Аккуратность, осторожность, вальяжность — казалось, само тело Ирины Петровны — ее телохранитель: каждый жест вымерен, каждое движение одобрено соответствующим отделом головного мозга и внесено в реестр полезных, не напрасных движений. Организм бережно опекал цельную личность. Он знал, что она цельная.

За обедом Ирина Петровна попыталась задать ненавязчивые, политкорректные вопросы о жизни, а Саша попыталась дать максимально размытые, ни к чему не обязывающие ответы и вежливо спросить «как дела?», не рассчитывая ни на что, кроме ответной улыбки и нескольких слов о дальней командировке дяди Славы.

— Да, жаль, что ты с папой не увидишься, — сказала Нина, ни секунды не веря в то, что кому-то жаль.

— Жаль, — сказала Саша.

— Очень жаль, — Ирина Петровна посмотрела на маслины в салате с тунцом. — Но если вдруг что-то понадобится, — сразу ко мне, хорошо?

— Хорошо, — Саша улыбнулась и подумала о том, что холодные глаза не мешают человеку быть хорошим. — Я, наверное, пойду. Еще раз попробую прогуляться.

Саша встала из-за стола, и Нина вспорхнула вслед за ней.

— Погодите секундочку! Вы посмотрите, кто прогуливает работу! — Нина бросилась на шею молодому человеку, на которого вытаращились все тетки в кафетерии.

— Это Дима, — удовлетворенно кивнула Ирина Петровна.

— Я поняла.

Высокий, красивый, с роскошными волосами. Да еще врач. Да еще, судя по глазам и улыбке, обворожительный и не высокомерный. Повезло.

Саша не любила долгие знакомства, понуждающие к расспросам «по анкете», так что, налюбовавшись чудесной шевелюрой Димы, послушав его рассказы про пациентку с мигренью, настаивавшую на том, что у нее рак мозга; про регистратуру, где снова потеряли карту Ивана Ивановича; про сломанный аппарат УЗИ и про то, что единственный достойный хирургический медбрат взял больничный, она быстренько слиняла в город.

Размах. Расстояния. Метры, километры, световые года. Смелость улиц, переходящих друг в друга, бесстрашие территорий, знающих, что протяженности не будет конца, а стремление вперед никогда не станет предельным. Зона беспрестанно расширяется в глазах того, кто наблюдает за ней, или думает, что наблюдает за ней — из окна квартиры, с берега моря или из переулка. Каждый раз, совершая шаг, крохотный поступок, Саша представляла его огромным, требующим ответственности и усилий. Короткое письмо, пустяковое поручение, домашнее задание, даже «смс»-сообщение или незатейливое объяснение маршрута из пункта А в пункт Б прохожему — все это Саше давалось с трудом, будто любое действие имело значение в масштабах мегагалактики, отзывалось в ней эхом, достигало неведомого края вселенной. События чередовались, но не переставали происходить, бросая вызов, недвусмысленно намекая на необходимость постоянно развиваться, шагать широко, совершать все более обдуманные и все более страшные по своему размаху поступки, раздвигать границы. Мысли об этих грандиозных поступках, на которые когда-то придется решится, которые когда-то должны уйти в завершенное прошедшее время, сводили с ума до такой степени, что Саша не могла вдеть иголку в нитку — не то что нырнуть в открытый океан.

Однажды она рассказала Адхену о том, как сидела в кресле у парикмахера, наблюдала за администраторшей и другими людьми, которым стригли волосы, делали прически, перманент, окраску, мелирование и ламинирование, сидела-сидела в кресле да и пришла в ужас. Она вдруг забыла о том, что на вопросы нет ответов. Зачем я ем кашу? Чтобы в организм поступали полезные вещества. Зачем полезным веществам поступать в организм? Чтобы хорошо работала пищеварительная система и все другие системы организма. Зачем системам организма хорошо работать? Чтобы человек хорошо себя чувствовал. Зачем человеку хорошо себя чувствовать? Чтобы он мог работать, путешествовать, стричь волосы у парикмахера. Зачем человеку работать, путешествовать, стричь волосы у парикмахера? Чтобы соблюдать режим работы и отдыха, чтобы волосы росли здоровыми, чтобы хорошо выглядеть. Зачем? Чтобы хорошо себя чувствовать, чтобы растить детей, чтобы работать, чтобы реализовывать планы, чтобы заниматься любимым делом, чтобы получать удовлетворение, чтобы хорошо себя чувствовать, чтобы работать, чтобы растить детей, которые будут работать, чтобы хорошо питаться, чтобы хорошо себя чувствовать, чтобы работать, чтобы знать, что… Что? Что? Что? Саша забыла, что цепочка глупых вопросов и ответов не заканчивается ответом. Она заканчивается вопросом, и вопрос этот либо переводится в шутку, либо приводит в ужас. Адхен тогда встревожился, он хотел продолжить разговор, но Саша, единожды ужаснувшись, обратила все в шутку.

На Невском около большого «Стокманна» люди столпились в ожидании автобуса. Старик в расстегнутой зеленой ветровке, с бородой, длинными волосами, и желтоватым, как будто загорелым лицом, обосновался у прилегающего к проезжей части края тротуара, крепко ухватившись за столб дорожного знака и выкрикивал только одно слово: «Помогите!» Он делал паузы, приседал и покачивался, словно его опора была мачтой корабля, а тротуар — бушующим океаном. Люди смотрели на часы, вглядывались в горизонт, переминались с ноги на ногу и не обращали на деда внимания. Подъезжали автобусы, увозили одних, оставляли других, лица менялись, старик продолжал звать на помощь.

Саша подошла к нему поближе. Пахло от него не так, как от бездомного. Не мочой и грязью, а одеколоном.

— Вам помочь? — спросила Саша, широко распахнув глаза — распахнутый взгляд ее подсознание считало более проникновенным.

— Нет! — резко выкрикнул старик, отпустил столб дорожного знака, испуганно отскочил в сторону, побежал к «Стокманну», оперся спиной о стену дома.

Саша удивилась и снова подошла к деду.

— Вам плохо? — она задала вопрос вкрадчиво, чуть склонив голову.

— Да.

— Вызвать вам амбуленцию?

Старик молчал и смотрел на Сашу подозрительно.

— Вызвать врача? — Саша переформулировала вопрос.

— Да, — старик кивнул.

— Хорошо.

Саша достала айфон, набрала в русском гугле «вызвать спасателей» и быстренько нашла номер скорой помощи.

— Здравствуйте. Я на Невском сто четырнадцать, человеку плохо.

— Кем вы ему приходитесь? — спросила женщина из «скорой».

— Никем. Я просто… проходила мимо.

— Тогда почему вы звоните?

— В смысле? Я же говорю: человеку плохо!

— Он в сознании?

— Да.

— Тогда почему вы звоните? Дайте ему тру бку.

Саша протянула старику трубку, он замахал руками и сделал шаг назад.

— Он не может говорить. Ему плохо.

— Как его зовут? У него есть при себе документы?

— Не знаю. Я не смотрела.

— Так посмотрите.

Саша сделала шаг вперед со словами: «Простите, у вас есть… что-нибудь? Документы?» И пальцами дотронулась до молнии на ветровке старика. Тот схватился за голову, закричал: «Я ничего не сделал! Ничего не сделал!»

— Я слышу, он вроде разговаривает…

— По-моему, у него что-то с головой.

— Это не по нашей части.

— Но он говорит, что ему плохо. Ему плохо прямо посреди улицы. Он не может идти и задыхается. — Саша секунду помолчала. — Я проверила пульс. Едва… трогается, то есть щупается, — она решила, что небольшая ложь во спасение не помешает.

— Ну ладно. Невский сто четырнадцать? Ждите.

Саша опустилась рядом со стариком на внешний подоконник огромного окна, из которого смотрели на нее два манекена в модных сарафанах, и почувствовала облегчение, потому что сократила пространство вокруг себя до одного единственного подоконника, до одного человека, до одного ожидания.

«Скорая» приехала очень быстро, и команда из двух человек, мужчины и женщины, облаченных в зеленую, точь-в-точь как у старика, одежду, встретила Сашу без радости.

— Так это этот… Желтый. Надо было сразу сказать диспетчеру, что это этот желтый, — с досадой произнесла женщина.

— Желтый? — переспросила Саша.

— Да. Он тут сидит уже лет пять и клянчит у прохожих деньги. Он здоров! У него даже квартира есть, — сердито сказал мужчина. — Все, мы поехали.

— Но… вы же сами сказали… он желтый! — Саша растерянно развела руками, а старик отвернулся к стене.

— Да, он желтый уже пять лет. С ним все в полном порядке. Иди по своим делам, девочка.

Санитары скорой помощи уехали, даже не измерив желтому старику давление, и тот бросился бежать — куда-то вперед, к метро. А Саша снова осталась наедине с городом. По «вайберу» она отправила Гантеру сообщение: «Доброе дело сделать чертовски сложно. Людям не так-то и нужна помощь». Ответ пришел мгновенно: «Оставь людей пока в покое. Просто наслаждайся пребыванием в своей стране. Как там, кстати, обстоит дело с загадочной русской душой?»

* * *

Зольцман ходил вокруг Васи Петрова кругами и впервые в жизни не понимал, как поступить. Было ясно, что второе сердце связано с первым. По привычке записывая все мысли подряд, Зольцман даже допустил возможность извлечения настоящего сердца: вдруг второе сердце будет работать само по себе? А Вася Петров станет донором. Но проверить безумное предположение можно лишь с помощью реального поступка. А если реальный поступок приведет к полному краху, то Зольцман убьет пациента. Его не для того пригласили. И не для того ему пообещали огромный гонорар.

С другой стороны — как бы там ни было, извлечь второе сердце — еще более рискованный шаг. Что если во время операции оно исчезнет? Что если это какой-то фантомный орган, который всех обманывает, который появился специально, чтобы его захотели удалить, как лишний, а он — на самом деле — не лишний — и стоит к нему прикоснуться, как в лучшем случае Вася Петров погибнет, в худшем — кто его знает? Может, планета взорвется. Мерзкая опухоль неспроста похожа на планету.

Зольцман был рад, что пациента поместили именно в клинику Ирины Петровны — оборудование такого качества мало где увидишь. Хотя идея насчет зародыша вызывала у врача улыбку. Теоретически любую опухоль можно назвать живой. Опухоли растут и завоевывают пространство, считают себя хозяевами в организме человека, зачастую ведут себя агрессивно, показывают характер, размножаются. Отдельные виды опухолей даже отращивают волосы и зубы, и это не научная фантастика. Васина опухоль оказалась изобретальной и обзавелась сердцем, которое, конечно, делало ее особенной, но не более того.

Доктор Зольцман вышел на улицу и закурил. Ему в голову лезли чересчур странные мысли, и он пытался сосредоточиться на главном — как лечить?

Вот уже не первый день пациент твердил о том, что чувствует запах персиков и хочет персиков. Может быть, это какой-то новый симптом? В больнице нет никаких персиков. А может, обман обоняния связан с приступами бреда, которые случаются регулярно и все запутывают. Приступы словно нужны пациенту, чтобы раскрыть какой-то секрет. Недаром ведь существует выражение «в нем говорит болезнь». Может, опухоль тоже говорит?

Зольцман помнил один случай из практики. Он тогда только что закончил ординатуру и лечил пациента с недостатком железа. Вернее — замещал другого врача, пока тот был на больничном. Подумаешь, недостаток железа! Казалось бы — чушь собачья. Зольцман потому и согласился. Если все анализы в порядке, достаточно просто каждый день принимать железо. Но терапия не помогала. Ромену не только не становилось лучше — ему становилось хуже. Спустя неделю после начала лечения он весь пожелтел и еле ходил, у него развились слабость и головные боли. Он целыми днями лежал в постели и не желал видеть врачей. Наконец жена уговорила его вновь показаться Зольцману и привезла на прием. Молодой врач по неопытности даже отпрянул, увидев пациента, которого выписал неделю назад. Подключились терапевты. Все анализы были в порядке, все исследования. Ромену даже камеру предложили проглотить — и ничего!

Зольцман был почти в таком же отчаянии, как Ромен. Однажды, во время очередного МРТ, когда молодой врач силился успокоить жену пациента, та пролила на себя немного кофе из пластикового стаканчика — у нее дрожали руки от волнения — и, запричитав «какая неуклюжая!», вдруг сказала, что недавно Ромен всего себя облил утренним свежевыжатым соком, потому что стал икать. Сначала Зольцман не обратил на икоту никакого внимания, а потом его вдруг осенило, и он предложил сделать очередной забор крови во время приступа икоты. К сожалению, аппарат МРТ для икающих был не предназначен. Коллеги Зольцмана высмеивали — мол, как связана икота с анализом крови?

Зольцман тогда был совсем не уверен в себе, но теория сработала. Ромену искололи обе руки, прежде чем взяли кровь. Анализы подтвердили гепатит В, и молодой врач решил, что болезнь и вправду может говорить.

* * *

— Так зачем вы купили столько персиков?

— У тебя голова как дом.

Саша воткнулась взглядом в мамину макушку, глаз никак не могла оторвать. Мамина голова казалась ей небоскребом, башней Трампа, странно выпирающей среди маленьких домиков Кэса. Голова была больше моря, больше острова Шато, а может, и всего Парижа, шире и выше, удивительнее, пространнее. По ней струились реки и водопады, на ней строились новые города, великие умы в ней переживали за судьбы человечества, а главы государств вели войны и мирные переговоры.

— Что ты такое говоришь? — обеспокоенно спрашивала Валя, пытаясь расшифровать невнятные Сашины взгляды.

— Все вокруг как будто очень большое… Огромное. У меня большое… в глазах. Мама.

— Ребенок просто фантазирует, это ребенок, — махал рукой Юра, и сквозь собственный неразборчивый внутренний страх Саша очень отчетливо слышала, как отец произносит: «Это — ребенок».

Теперь Валя шла по тому же самому песку, что и тогда, ступала тяжело и неуверенно, время от времени поднимая глаза к солнцу, прикрывая лицо рукой, поглаживая себя по трем гармоничным складкам жира на боках.

— Смотри, мам, я как Будда, у меня тоже три складки на животе! — веселилась маленькая Саша, скрючиваясь, как червячок, и демонстрируя родителям свой сморщенный животик.

Может, все на свете с самого начала надо было делать иначе. А может быть, и нет. Валя не хотела вспоминать. Но всякий раз, когда она пыталась этого не делать, память выбрасывала на поверхность самые чудовищные моменты полугодовой давности: порезы от наручников на запястьях; продавленную койку с веревками; катетер; круглосуточные капельницы; бессознательные вопли; страшную соседку по палате, в синяках и с кровоподтеками; чужую зубную щетку, которой Саша чистила зубы, не понимая, где находится; решетки на окнах и ужасные слова врача: «Может, встанет, а может, и не встанет. Отсюда все отправляются в разные места. Кто домой, а кто…»

— Но неужели, неужели это не наркотики? — донимала Валя толстого и очень приличного врача.

— Нет, это не наркотики. Наркотики — для бедных. Кстати, вчера опять приходила полиция. Спрашивали, с нами ли она и нельзя ли завести уголовное дело. Она же их здорово поколотила, прежде чем ее… заковали.

— И что? Что вы им сказали?

— Правду. Сказал, что она с нами, но дело завести нельзя, потому что головой она не с нами.

Валя хотела закричать, разрыдаться. Или хотя бы тихо заплакать. Хотя бы прикрыть глаза. Но это было слишком. Слишком было все, потому что Юра спрятался дома. Она одна контролировала ситуацию. Вернее — не контролировала.

Теперь все потускнело и даже слегка помутилось, как бывает с реальностью, о которой постепенно удается забыть. Жаль, что Валя не видела того психотерапевта в круглых очках. Целый год регулярных сеансов, чтобы потом так загреметь. Она бы ему высказала все. Сначала она и собиралась высказать, но Саша с каким-то неестественным упрямством за него заступалась. Говорила, что сама во всем виновата. Она была у него накануне того дня. Она опоздала. Пришла не вовремя и устроила омерзительный, по ее словам, скандал. Всех пациентов распугала, бросилась на доктора Адхена чуть ли не с кулаками. Та к она рассказывала. Без подробностей. Она не хотела об этом говорить.

— Головокружение! Какой благородный диагноз! — истерически повизгивал Юра. — Это что-то из романов девятнадцатого века: она страдала головокружениями! Просто истерия, подростковая распущенность, надо было драть ее в детстве как сидорову козу!

— Заткнись! В детстве ее было драть не за что! — звонко выкрикивала Валя. — Она была послушным, умным и даже чересчур шелковым ребенком. Чересчур. Помнишь, еще Женя спросил, не кажется ли мне, что она слишком послушная и боится папу?

— Так это я во всем виноват?

— Господи, нет! Что ты все ставишь с ног на голову! Я не это хотела сказать.

— А что?

— А то, что у нее с детства было это самое «большое в глазах», на которое никто не обращал внимания. И только потом оно превратилось в головокружение.

— Тебе же объясняли, что это разновидность мигрени. Три лучших невропатолога Парижа объяснили тебе, что это мигрень. Ты же знаешь, что они лучшие!

— Но лекарства от мигрени не помогали!

— Но ты же знаешь, что лучше этих врачей во Франции нет!

— Знаю, что нет. Но это не мигрень. И хватит на меня орать. Я не собираюсь извиняться за то, что мне жалко мою дочь.

— Мне тоже очень жалко нашу дочь, которая обследована вдоль и поперек и совершенно здорова.

— Ты не смеешь ее обвинять! Она старалась!

— Да. Время от времени она старалась. Мне правда ее очень жалко. И тебя. И себя. Но это какое-то безумие. И кстати, она скоро войдет в тот возраст, когда можно будет сильно испортить себе некролог.

Некрологи Юру почему-то всегда волновали.

— А тот психотерапевт, по-моему, сделал еще хуже. Я говорил, что вся эта терапия блажь.

Валя хотела по привычке возразить мужу, но осеклась. Она никогда не понимала, почему Саша ходит на сеансы с таким упорством, почему в смятении поцарапывает каждую реплику врача, принюхивается к ней, норовит расколупать, обнаружить коварную истину, неприглядную правду, которая ей поможет, которую она просто вырежет прямо из их общего терапевтического сознания, одного на двоих, а потом его — сознание — аккуратно закроет, зашьет. Валю тошнило от ужаса, когда она вспоминала цветистую подушку в чьей-то засохшей крови, на которой Саша там спала, уверенная, что кровь — просто рисунок. А потом дочь украла у соседки по койке нож, который медсестра одолжила очнувшейся наркоманке, чтобы та разделила яблоко пополам. Упечь больную за решетку, а через сутки предложить ей нож! Тупость! Тупость! Саша спрятала его под матрас, думала — перережет веревки, если ее снова привяжут к кровати. Кажется, так и случилось.

От воспоминаний сделалось так жутко, что Валя не заметила, как пошел дождь. Медленно повернула к дому, потирая голые, мокрые от дождя руки. Какой отвратительный привкус жути. Саша даже не сразу узнала маму.

— Кто я?

Валя задала вопрос и ждала, а Саша долго-долго смотрела — зорко, но бессмысленно. Алела щеками. Потом екнула, нахмурилась, как будто сейчас заплачет:

— Ми. Мами.

Валя тогда поняла, какое маленькое расстояние находится между ясностью и безумием, и ринулась суеверно молиться Богу.

А доктор Адхен, наверное, в это время сидел в мягком черном кресле своего кабинета, блестел круглыми очками и проникновенно, но равнодушно, то есть, с эмпатией, глядя на очередного пациента, говорил нечто вроде: «Я вот, знаете, о чем сейчас подумал?…» И осторожно, совсем некрасноречиво, он высказывал правильную мысль, не настаивая и не пытаясь никого ни в чем убедить. Он гордился тем, что позволяет пациентам самостоятельно принимать решения.

— А вдруг человек решит повеситься? — спрашивал у него ведущий довольно неглупой телепередачи.

— Если человек хочет повеситься, он повесится. Он не придет ко мне.

* * *

Доктор Зольцман решил провести операцию, и Васю Петрова стали готовить.

— Я не подпишу бумаги, пока вы мне в подробностях не расскажете о том, как мою тушу будут разделывать, — заявил Вася, хищно зыркнув на Зольцмана, а затем на Ирину Петровну. — Я ведь могу умереть, не так ли? Вы именно поэтому принесли такую кучу бумаг.

— Да. Всякая операция опасна, а ваш случай уникален, значит, риск возрастает. Но мы сделаем все возможное.

— Это мой единственный шанс на нормальную жизнь?

— Это ваш единственный шанс, — Зольцман кивнул.

— Тогда расскажите, что будет. Я хочу все знать.

Вася Петров сложил руки на голубом одеяле и зажмурился, словно в предвкушении баснословного яства.

Зольцман положил руки в карманы халата и посмотрел на Ирину Петровну, она начала:

— Мы назначим вашу операцию на утро, и с вечера вам нельзя будет есть и пить.

— Это ясно, давайте ближе к делу.

— Вы просили рассказать подробно, — Ирина Петровна улыбнулась. — Так вот, утром вам помогут вымыться антибактериальным мылом. Им обработают области, где намечаются разрезы, побреют волосы. Перед отправкой в операционную вам дадут лекарства, которые назначит анестезиолог. Они помогут вам расслабиться. Не пугайтесь, если после приема лекарств вам захочется спать или появится сухость во рту.

— Сухость во рту меня не пугает, — сухо заметил Вася.

— Отлично. Перед тем как начать операцию, врачи подсоединят к вам специальные трубки — катетеры. Это необходимо, чтобы во время операции и после нее наблюдать частоту и ритм сокращений вашего сердца, уровень кровяного давления и давление внутри полостей сердца.

В дверях палаты показалось серенькое личико медсестры Иры:

— Ирина Петровна, извините, вас зовут вниз, к пациентке с близнецами, у нее падают показатели, и чувствует она себя не очень.

— Срочно вызовите к ней Германа, я подойду, как только освобожусь.

Дверь захлопнулась.

— Знаете, я, пожалуй, продолжу, вы идите, видимо, близнецов пора разъединять — обратился Зольцман к Ирине Петровне.

— Спасибо.

— Итак, — Зольцман вынул руки из карманов и сложил их на груди. — Когда вы заснете, мы введем катетеры в артерии и вены. Артериальный катетер будет введен в артерию кисти. Он нужен для постоянного наблюдения за кровяным давлением. Катетер Сван-Ганса мы введем через вену шеи. Он дает информацию о давлении в полостях сердца, минутном объеме сердца и периферическом сопротивлении. Еще два катетера мы введем в вены шеи и рук. С их помощью в организм будут поступать дополнительные медикаменты. Анестезиолог введет вам эндотрахеальную трубку. Она проходит через рот за голосовую щель в трахею. Через эту трубку подсоединяется дыхательный аппарат. Во время операции и после он будет поддерживать ваше дыхание. Через нос мы введем вам желудочный зонд для дренажа, а в мочевой пузырь — катетер Фолея. Это позволит измерить количество выделяемой почками мочи и оценить, хорошо ли работает сердце во время операции и после. Для наблюдения за частотой сокращений и ритмом сердца мы с помощью лейкопластыря подсоединим к груди пять изолированных проводов. Эти провода ведут к специальному монитору, который показывает электрокардиограмму. Для временной стимуляции сердца…

— Хватит. — Вася Петров закатил глаза и улыбнулся святой улыбкой. — Достаточно. Жаль, что я не могу оставаться в сознании и все видеть.

Зольцман сочувственно покачал головой.

— Позвонить кому-нибудь из ваших родственников?

— Нет.

Вася смотрел на Зольцмана, и тот казался ему великаном.

— Вы уверены?

— Абсолютно. — Вася расцепил руки на одеяле. Потянулся — как после сна. — Дайте ручку. Я все подпишу.

— Вы точно уверены, что ни с кем не хотите поговорить?

Вася проворно задумался, но активный и вовсе не судорожный, как у тяжелых больных, мыслительный процесс завершился оцепенением. Зольцман уже собрался оставить Васю наедине с бумагами, как вдруг пациент вздохнул:

— Позвоните моему ученику. Его зовут Виталик Макаров. Я бы хотел удостовериться, что у него все в порядке.

Зольцман оперся рукой о ручку двери.

— Думаю, это можно.

Доктор пропал, а Вася Петров взял бумаги, прочел первое, что бросилось в глаза: «Мне разъяснена и понятна суть моего заболевания» — и поставил подпись.

 

Часть II

Хлеб

— У тебя вообще друзья есть, кроме Гантера? — спросила Нина, с лязгом вырывая продуктовую тележку из объятий ей подобных. — Идем. Бери помидоры.

— Нет, — спокойно ответила Саша. — Друзей нет. Здесь все помидоры какие-то гнилые или мятые.

— Возьми в упаковке.

Саша потыкала пальцем помидоры из упаковки.

— А в упаковке они слишком мягкие. Что это за этот магазин?

— Этот магазин нормальный магазин, не придирайся, — Нина посмотрела на противный желтоватый логотип «Дикси», взяла с полки отбеливатель для ванны.

Нет помидоров, нет друзей. Потому что нет больше границ, но никак не вырваться; потому что нажатие одной кнопки делает возможным то, на что раньше приходилось тратить душу; потому что в одном айфоне этих кнопок слишком много, и вроде бы мир должен становиться тише, а он становится все громче снаружи, настолько, что нужны беруши, а внутри, как в колодце — немота и холодно, и только свет где-то далеко впереди, но до него никак не добраться. Гетерогенная пестрая вселенная изнутри оказывалась не пустой, но совершенно однородной. Переполненное пространство вихрем кружило вокруг одиноких идиотов, которые только притворялись командными игроками. Все люди там это говорили. Конечно, говорили они не так, но имели в виду это. Саша не собиралась лезть в душу незнакомцам, но спустя несколько дней они перестали быть чужими. Они во всем друг другу помогали, на плечах таскали друг друга в туалет, мыли друг друга, вместе плакали, собирали еду, которую приносили редкие родственники, с отвращением озирающиеся и сбегающие при первой возможности. Конечно, нельзя проверять людей, подвергая их пыткам, и все-таки, когда их лица кривятся, а взгляд делается нездешним, отстраненным или осуждающим — но особенно отстраненным — в голову закрадывается беспощадная и жалкая мысль: не выдержал — уходи. Потому что казнить нельзя никого.

Пока осипшие часы тикали, а человек в круглых очках неподвижно сидел в мягком кресле, Саша всем существом ощущала, как роение мыслей лишает ее равновесия, безнадежно и нестерпимо; грохочут винты вертолетов, кукуют кукушки, бьет по клавишам Лист, раздалбывая рояль, голоса жителей планеты доносятся с миллиардов экранов планшетов, телевизоров, телефонов, компьютеров, лают собаки, стреляют ружья, взрываются бомбы, кому-то сверлят череп, навигатор велит водителю проехать еще триста метров и свернуть направо, по коридору шаркают тапочки, женщина на каблуках цокает по каменным ступеням, пастор читает молитву, и эхо отскакивает от сводов готического храма, кто-то зовет на помощь, сидя в подвале или в окопе, толпа поет гимн, визжат дети на школьном дворе, младенец плачет в колыбели, ракета отрывается от земли одновременно с самолетами, которых в небе как звезд, ревет дикий зверь на вершине Этны, провожая Геракла в последний путь, рушится стена старого дома, дождь тарабанит по крыше, орет рыба в Адмиралтейском канале.

И в это время, пока Саша бессмысленно ждала неминуемой катастрофы, Гантер проектировал свой чудесный автомобиль. Он твердо решил, что прежде чем уехать на край Земли, в прекрасное доброе место, автомобиль проедет по всему миру, по местам больших сражений, напрасных побед и великих поражений, он увидит все и запомнит все, чтобы расчистить жизнь и задышать самостоятельно.

Он бы объехал всю Европу, вспомнил бы Священную Римскую Империю, Оттона Великого, коллегию курфюрстов, рейхстаг, папский престол. Он бы пережил, как наяву, кризис Реформации и Тридцатилетней войны, религиозные войны и Вестфальский мир, наполеоновские войны. Увидел бы, как Франц II Габсбург отрекся от престола, как в 1138 году германским императором был избран Конрад II Гогенштауфен; как после его смерти власть перешла к Барбароссе; как рассердился папа Александр III и взбунтовалось Сицилийское королевство, когда власть императора усилилась на Апеннинском полуострове; как правитель Австрии Максимилиан I принял «Имперскую реформу», разделив Германию на шесть имперских округов. Гантер скатался бы в крупные княжества — Саксонию, Курпфальц, Гессен, Вюртемберг, Бранденбург — и в города — Страсбург, Франкфурт, Нюрнберг, Гамбург, Любек — собственными глазами увидел бы, как происходит конфессиональный раскол, как мучит церковный вопрос императора, как формируются политические союзы: католический и протестантский. Гантер наблюдал бы войны за испанское наследство и то, как Бавария, Пруссия, Саксония, Ганновер не подчиняются императорской политике, оттесняют императора; как против Карла VI выступает коалиция немецких евангелических государств. Гантер стал бы свидетелем австро-прусского противостояния, Великой Французской революции, учреждения Рейнского союза, разгрома Наполеона. У него темнело бы в глазах, и время от времени он бы останавливался, засыпал, но потом снова садился бы в автомобиль и ехал дальше.

Ну разумеется, именно с Адхеном Саша вступала в самое невыносимое противостояние, именно с ним она вела яростную тяжелую борьбу, ведь именно его она выбрала из тысячи других людей, чтобы сказать. Сказать!

— Вы жалкий шут. Просто шут. Вы ничего не понимаете. Ничего не смыслите.

— Я работаю, а вы выдергиваете меня. Я прихожу, а вы говорите мне какую-то ерунду.

— Я не уйду.

— У меня следующий пациент.

— Я не уйду.

— Идите вон!

Ситуацию надо было переломить. И тогда она вскочила, покинула, наконец, кресло, к которому приклеилась, схватила большие деревянные часы, запрыгнула на диван и потянулась к приоткрытому окну. Надо было сказать всем тем людям, лежавшим по койкам, с перебитыми носами, переломами и свинскими синяками, которым казалось, что жизнь улыбается широкой улыбкой злого клоуна, а вовсе не дружески подмигивает. На Сашин вопрос «Что случилось?» все они отвечали: «Мне одиноко» и «Я не знаю». Никто из них не знал, что происходит на самом деле. Они не боялись сказать, многие из них уже все потеряли, и они хотели сказать, поделиться, выговориться, поправиться, но они не могли — не могли сказать. Мир сопротивлялся проговариванию. О мире нельзя было поговорить.

— Что ты там застыла? Йогурты бери! Мне белые. — Нина постепенно заполняла тележку некрасивыми продуктами.

— Здесь почти ничего нет. Это не страна йогуртов, разве не так?

Саша с интересом пробежалась глазами по молочному отделу. Нина рассмеялась. Саша подошла к холодильнику, почувствовала прохладу и упоительное облегчение, тоже рассмеялась. Взяла творожный «Данон» с черникой.

— Ты права, это не страна йогуртов.

* * *

— Короче, мы заходим в больницу вечером по одному и прячемся. Я достану халаты.

— Ты че, какие халаты? Нас в жизни за врачей не признают.

— Ты че, я не про те халаты. Обычные халаты. Будем типа пациенты.

— Ты че, какие пациенты? Там одни бабы лежат.

— А братан твой?

— Он же аномалия!

* * *

Бывший кассир с бывшим терапевтом по-детски ликовали. Им слышались звуки граммофона. Сквозь какую-то пелену, в тусклом свете они видели Эйфелеву башню, реки шампанского и самих себя в новой, не прокуренной и не пропитой судьбе. Пожалуй, даже не в современности, а в какой-то прошлой, замедленной, неагрессивной жизни. Может быть, в двадцатых.

— Я сына своего заберу от бабки. Мы с ним не виделись давно. Маманю-то его какой-то урод того.

— Че, прям замочил? — Антон нехорошо оживился, а кассир растопырил липкие пальцы и хлопнул себя по щекам. — Трындец!

— Она в молодости была как Орнелла Мути! — мечтательно произнес терапевт.

— Иди ты…

— Бабка говорит, прям у сына на глазах.

— А кто ее хлопнул-то? Дружок? — Антон не унимался.

— Еще не нашли.

— А сосунок твой че говорит?

— Короче, приколитесь, пацаны… Он с этим гнусом заодно! Не хочет его выдавать. Или правда не помнит. Говорит: не помню! Как он может не помнить? Фигня какая-то.

Троица развалилась на полу у стены в комнате, которую Антон вот уже пять лет снимал в коммуналке. Интерьер там был минималистичнее, чем у Васи Петрова в палате: продавленная кровать с клопами, советский телевизор, стул и тумбочка. Стол и шкаф Антон уступил соседу за три бутылки. Зачем они вообще нужны, стол-то и шкаф?! Тряпок Антон не держал — все, что носил, вешал на стул. Ел на кухне.

Страшную повесть об убийстве бывшей жены кассир оборвал на середине. То т вечер он воспринимал как холостяцкую вечеринку, мальчишник, боевое крещение перед прекрасным незримым будущим, которое маячило впереди и обещало вот-вот протянуть мягкую дружелюбную лапу. Терапевт снова, как прежде, начнет рисовать, станет знаменитым художником, поселится в Ницце, а сам он построит крутейший в Париже универмаг, может, такой, как «Галерея Лафайет», будет продавать все от «Шанель», и не такое, как на лотках в Купчино, а самое настоящее, красивое, дорогое, натуральное — кожаные сумки, перчатки, кашемировые пальто, украшения с бриллиантами. Антон, конечно, отправится в Голливуд, там его отмоют, побреют, подстригут, оденут во все от «Шанель», и он будет не хуже Рассела Кроу, уж вы поверьте. И ничто больше никогда не будет искусственным, пустым, безнадежным. Никаких тараканов, никакой трухлявой мебели, никаких скитаний по помойкам, пиратских дисков, дырявой одежды, отвратительной еды, грязи, мытарств, никакого Питера, детка… Только Париж, картины, магазины, супер-люкс, пляжи, Ницца, Канны, шампанское, красная ковровая дорожка и беспечная кутерьма в голове.

* * *

Ничто. Нечто, существующее лишь в сознании, зыбкое, похожее на галлюцинацию, в которую веришь, потому что она совершенно такая же, как реальность — и на вид, и на вкус, и на слух. Можно ли считать это нечто ничем? Важнейшие события происходят именно в голове или на девяносто пять процентов в голове: ожидание, предвкушение, преступление и наказание, обиды и самооправдание, страх, любовь, даже болезнь. Реальность — пятипроцентное воплощение того, что капитально обосновалось в голове, составив большую часть жизни. Приблизительный подсчет. Но сколько фундаментальных, смыслообразующих, жизненно важных лично для кого-то (а может, и для многих) утверждений начинается словами: «мне кажется»… И как потом оценить факт, действие? Исходя из того, что было у кого-то в голове? Или исходя из того, что некто считает нормативной реальностью?

Когда обвиняемого в убийстве Васю Петрова стала разыскивать полиция, Ирине Петровне пришлось раскрыть карты. Учителя с двумя сердцами, который при неясных обстоятельствах задушил мать своего ученика, ожидали операционный стол и пожизненное заключение. Только вот пациент утверждал, что убийства не помнит, врачи предполагали, что больной совершил преступление в бреду, а следователь подозревал, что все врут.

— Ты себе не представляешь, как мне жаль, что я вытащила тебя сюда, а сама теперь вынуждена заниматься черт знает чем! — стенала Нина, собираясь на работу впопыхах, то теряя, то находя ключи и поддергивая сползающие джинсы.

— Это хочет сказать, что у вас есть на втором этаже экспонат. И это поэтому меня не пустили войти.

— Именно так. Это значит, что у нас, как ты говоришь, экспонат. Теперь уж точно экспонат. А палата — проходной двор.

— А у него правда два сердца?

— Не совсем, — Нина сняла джинсы, рванула на себя дверцу деревянного шкафа и уставилась в темноту: что бы такое натянуть на похудевшие бедра?

— Не совсем… — повторила Саша. — А женщину он правда убил?

— Н-да…

— И что теперь?

— Ничего хорошего. Либо мы его прооперируем, и он отправится за решетку до конца дней. Либо мы его не прооперируем, и он отправится за решетку до конца дней. Либо его признают невменяемым, и он отправится на принудительное лечение, что не лучше тюрьмы… В общем, так или иначе, жизнь его кончена, — Нина застегнула на боку узкую бежевую юбку.

Саша ткнула ложкой в мюсли, словно точку на чем-то поставила.

— Можно мне с тобой в больницу?

— Ты же собиралась погулять по городу и в музей.

— А я схожу с тобой, а потом погуляю. Честно.

— А в музей?

— И в музей.

Нина покачала головой. Любая активность без таблеток хороша. Чем бы дитя ни тешилось. Конечно, лучше бы в музей и на прогулку, но ладно. Саша надела чистую белую футболку, и они с Ниной пронеслись по сверкающему городу, над которым несколько солнц одновременно надули свои пухленькие румяные щеки, показывая землянам, что они переполнены, переполнены счастьем небесным.

— Этот город очень красивый. Но страшный, — сказала Саша, когда они с Ниной уже заворачивали на Менделеевскую линию и Нева осталась за спиной.

— Почему страшный?

— Не знаю. Он такой фрагильный… Хрупкий, тонкий. Как будто истощенный, больной. Петропавловская крепость такая худая. И дворцы все эти длинные, худые. Они не каменные, у них нет сил. И везде вода. Все может надломиться, утонуть. Красиво, но как будто он умрет.

— Кто?

— Не знаю. Город. Или… мы.

— Господи! Типун тебе на язык, — раздраженно прикрикнула Нина. — Что у тебя в голове?!

— Все. Мне кажется, все.

Блуждая по клинике и почти физически чувствуя, как сокращается крохотное расстояние между загадочным пациентом и ею, Саша вспоминала, что часто говорила Адхену о своем желании убить человека. И даже не одного. Не каких попало людей, конечно. Только самых близких. Но это неважно. Говорила ли она всерьез? Говорила ли она всерьез? Говорила ли она всерьез? Как в сказке, слова надо произнести трижды, чтобы заклинание сработало. Она говорила… Ей казалось, что она говорила… Иногда ей казалось, что иногда она говорила всерьез. Однажды после длительного приема и мудрого монолога о мире, разочаровании, о том, что голова кружится сама по себе, без причины, кружится так, как если бы не кружилась, потому что фактических подтверждений тому, что она кружится, нет, невропатолог, остроумный и забавный, красивый и, в отличие от доктора Адхена, совсем не суровый, усмехнулся, посмотрел на Сашу поверх очков и спросил: «Может, вам надо кого-то убить?» Он пошутил в своем духе и в Сашином духе, и Саша уже в дверях, услышав шутку, засмеялась, как и положено, но вздрогнула. Потому что звучание этих слов, произнесенных в шутку, отличалось от их звучания в ее голове. Но кого интересует звучание мысли в голове? Никого. И никому нет дела до мучительного чувства вины за мысли.

Доктор Адхен не раз давал понять, что противоречивые чувства не вызывают у него доверия. Когда Саша говорила, что ей одновременно чего-то хочется и не хочется, его взгляд становился пытливым, будто у детектива, который собирается подловить неловкого лгуна, и совершенно серьезно, чуть склонив голову вправо, он спрашивал: «Это как?» Иногда Саша выходила из себя, ей казалось, что на самом деле Адхен понимает, как это, но специально мучает ее, пытаясь вывести из черно-белого только черное или только белое, а то ведь слишком сложно, можно запутаться, можно не разобраться, можно все провалить. Как это? Да вот так. Именно так.

По смутно угадываемой, но сомнительной причине Адхен всеми силами стирал свое истинное лицо, затемнял свою точку зрения, так что мнение, позиция, оценка, убеждение совсем не просвечивали, и Саша оставалась наедине со своим раздраем и горячей яростью, беспомощно выкрикивая нечто вроде: «Ведите себя по-настоящему! По-человечески! Скажите, что вы думаете!» Вести себя по-человечески страшно. Человек на все способен. И доктор Адхен сознательно отсекал большую часть человечности, щедро уступая свою порцию нервной разрядки Саше. Эмоциональное поле комнаты с диваном и двумя креслами принадлежало только ей. Адхена там словно и не было.

— Вы ведь считаете, что я должна поступить именно так?

— Я этого не говорил.

Он ничего не говорил, ничего не подтверждал, ничего не опровергал. Иногда Саше казалось: положи Адхена в МРТ-сканер — на снимках будет кусок бетона или дерева, что-то монолитное, гробовое. А иногда она точно знала — все это неправда, он живее всех живых и видит ее, потому что они чем-то даже похожи, они смеются над одними шутками, оба не понимают, как быть, оба ни в чем не уверены, оба готовы рискнуть ради результата — какого? — они, разумеется, не знают.

Уже после того, как все произошло, Саша часто представляла себе, что бы было, если бы Адхен сменил тактику, покинул бы пещеру профессиональной эмпатии и даосистско-индуистско-буддийского спокойствия, встряхнул бы Сашу хорошенько, сказал бы: «Вы что? Обалдели? Вы же умрете или сойдете с ума!» Она нуждалась в том, чтобы он закричал, надавил, убедил, пригрозил. Но Адхен не хотел повторять ошибки предыдущего психотерапевта, ведь от него Саша отказалась как раз из-за давления и навязчивого субъективного мнения, которое, подобно азиатскому комару, искусает все тело, нальется кровью, а не лопнет.

До того, как сознание окончательно сместилось куда-то назад, в затылок, и Саша перестала ясно видеть перед собой, говорила ли она Адхену серьезно и без изломов, что ей от него действительно нужно? Пыталась ли она втолковать ему, настойчиво, мягко, точно, какой именно помощи она ждет? Конечно нет — конечно нет — конечно нет. Лишь после того, как случилась катастрофа, Саша сделалась, наконец, внятной для самой себя. И в этом смысле их ошибочная практика удалась. Мог ли он знать? Мог ли он знать, что все закончится хорошо? Мог ли он знать, что, упав в бездну, она выкарабкается?

* * *

Куда-то подевался оранжевый лев. Старый оранжевый лев, плешивый, с купированным хвостом и одним единственным усом. Игрушка детства, всегда пылившаяся на полке среди книг и никому не нужных CD с песенками Бреля и Генсбура. Юра обожал «Я тебя люблю — я тебя тоже нет». Это была их с Валей песня. А льва он никогда не давал в обиду. «Тронешь льва, убью. Я в него в детстве играл. Не смей выбрасывать». Да Валя и не выбрасывала, только он сам сделал ноги, вырвался из клетки, предал хозяина, подставил хозяйку, словом, исчез. И тогда что-то где-то помутилось, сорвалось. Юра медленно выпрямился в кресле, поднял тяжелый подбородок, сжал кулак и всей рукой от локтя до мизинца ударил по стеклянной стенке, отделявшей кухню от гостиной. Острые многоугольники рассыпались по полу. Был момент тихого принужденного ужаса. Затем Юра с размаху ударил снова и снова. Саша видела, как стена сначала сопротивлялась, словно на долю секунды напрягала мышцы, затем трескалась, но держалась, на ней проступали белые прожилки, и еще через несколько секунд происходил разлом, распад.

Сквозь дыру с неровными краями Саша видела, как мама спиной прижалась к холодильнику, будто гигант мог ее защитить. Юра выкрикнул мерзость и пошел на кухню, а мама открыла дверцу в погреб: она подумала, что могла неосознанно спрятать игрушку в погребе, среди барахла, когда на днях пылесосила книжные полки.

— Мама, не ходи!

Валя плакала. У нее было столько слез, что промокли обрамлявшие лицо пряди волос, футболка на груди, рукав, которым она утиралась. Крупные слезинки падали на джинсы выше колена и на пол. Несколько шагов вниз по лестнице.

— Мама, не ходи!

И вдруг Юра бросился следом.

* * *

Раздался крик. Его услышали даже на первом этаже. Вася Петров не желал, чтобы его приковывали к постели, будто он опасный преступник, и вопил на всю клинику. Он перематывал и по кусочкам воссоздавал прошлое, силясь вспомнить убийство, план убийства или импульс, толчок, схватку, хоть что-то. Как его могли обвинять в том, чего не было в его сознании, в том, о чем он и не помышлял, в том, что для него не существовало? Он не хотел никого убивать. Мать Виталика показалась ему странной, не слишком адекватной и, возможно, даже неприятной, да-да, она показалась ему просто отвратительной, но ему бы в голову не пришло причинить кому-то вред. К тому же, Виталик ни на минуту их не оставлял, он должен свидетельствовать в его защиту.

— Где мой ученик? Почему он ничего не говорит? Приведите его! Допросите его! Он скажет правду!

Но Виталик, по словам следователя, молчал, плакал, не говорил ничего, в том числе и не отрицал вины учителя. Иногда он вдруг открывал рот — словно хотел что-то сказать, но задыхался, бился в истерике, не мог сказать, лепетал: «Понимаете, понимаете…» Прятал зареванное лицо, натягивая футболку до самого лба, агукал: «Понимаете, понимаете… Мама… Он хотел добра». Никто, разумеется, не собирался понимать.

Бабушка просила не теребить мальчика чересчур настойчиво, мол, ему и так досталось, все-таки мать. Полиции удалось выдавить лишь рассказ о том, как Вася Петров проводил Виталика домой. Больше ребенок не сказал ни слова, хоть ему и хотелось, и желание это было почти неудержимым, ноющим, он думал: надо сказать, просто сказать, сказать.

Никогда прежде воображение не корчило такие хмурые гримасы, демонстрируя хозяину свое бессилие перед беспочвенными фантазиями. Воображение отказывалось запускаться автоматически, подобно искусственному механизму. Оно будто утверждало свою причастность к реальности и только, свою зависимость от нутряной правды, оно будто говорило: ты, Вася Петров, не увидишь как наяву того, что не чувствуешь, что не прячется даже в глубинах твоего сознания. И все крепче Вася сжимал в кулаке скатавшуюся простыню, словно хватал за хвост доказательство своей невиновности.

Он задал вопросы, она ничего не ответила, стала нести чушь про пирог с телятиной и картошку в мундире. Сварили горилле картошку в мундире… И тогда он не выдержал, схватил ее за плечи, тряхнул изо всех сил, призывая к ответственности, она разозлилась, ударила его — может быть, вазой или чем-то еще, он вцепился ей в горло… Какая чушь. Как неестественно и странно. Неправдоподобно. Да в жизни он не поднял бы руки на женщину, он даже в юности не дрался. И в детстве не дрался. Одноклассники дрались, а он нет. Он же Вася Петров, тихий мальчик, замкнутый, затравленный, истерзанный комплексами и страхами. Он слишком всего боялся, чтобы на кого-то напасть. Будь он героем американского триллера, конечно, оказался бы идеальным подозреваемым, и в ходе расследования выяснилось бы, что мать его в детстве подавляла, потом бросила, отец, разумеется, над ним надругался, психика поехала, и превратился робкий мальчик в морального урода, который годы напролет рассказывал детишкам о литературе, а затем сорвался с цепи и принялся всех подряд душить. Ну, не всех подряд, положим — только девушек, они ведь его разочаровали. Вася даже улыбнулся тому, как логично все разложил по полочкам, вписав себя в компанию чокнутых серийных убийц с мировым именем. Только не случилось в его жалкой жизни ничего сверхъестественного, и плохие родители навсегда остались просто плохими родителями. Если вдуматься, родители не обязаны быть хорошими. Что до прекрасного пола — все это глупости, чепуха. С кем не бывает! В общем… Но где был ребенок? Где был Виталик, пока Вася Петров беседовал с немолодой женщиной? Стоял ли он рядом с ними, пока мать говорила про пирог и картошку в мундире? В мундире… Горилле в мундире. Почему он вдруг вспомнил эту фразу? Разве она так сказала?

Нет, он с Виталиком не попрощался, значит, в комнате его не было. Но если бы Вася напал на мать, та бы закричала, и Виталик прибежал бы на крики, и тогда Вася попрощался бы с ним перед уходом. Нет. Если бы он ее убил, он бы просто убежал. Он бы торопился. Какие там прощанья! А почему он упал на лестнице? Он поскользнулся. Поскользнулся. Не попрощался, поскользнулся. А что было между картошкой в мундире и лестницей? Сварили горилле картошку в мундире… Откуда там взялась… горилла?

Гориллой Васю называла мать, когда он был еще подростком — слишком высоким, с длинными руками и широкими ладонями, с густыми сросшимися бровями. Мать говорила: он гундит, как обезьяна, он нечистоплотен. Когда он занимался у себя в комнате и мать входила с обеденным подносом, она часто в шутку говорила: то-то для гориллы, например, котлеты или суп, картошка… картошка в мундире. Однажды она сказала: сварили горилле картошку в мундире… Нет, этой фразы она не произносила. Ее он придумал сам. Но запомнил так, словно мать сказала. Ему казалось, что это она сказала. Хоть он и знал, что она не говорила.

Между тем, что человек в действительности совершает по отношению к нам, и тем, что нам кажется — кажется, он мог бы совершить — пропасть. И все-таки восприятие причудливым образом формируется из обеих составляющих. И может быть, даже в большей степени — из второй. Взгляд, улыбка или гримаса при упоминании чего-то или кого-то, какое-то словечко, чистые или грязные волосы по вторникам или пятницам, мимолетная реакция или ее отсутствие — сплошная пассивная неопределенность, из которой почему-то возникает субъективное, то есть личное, и тем более ценное для нас восприятие другого. И сколько ненависти или любви порождают в нас не совершенные поступки других, те самые, которые мы необъяснимо предчувствуем, интуитивно вычисляем, ощущаем так остро, будто они в самом деле имели место. Можно ли сопоставить то, чего не было, но, что воображение предъявляет нам как бессознательную реальность, с тем, что в действительности произошло, никак не отпечатавшись в сердце? Что важнее? Что — настоящее?

Саша долго просидела в клинике, рабочий день шел на убыль, пациенты разбегались по домам, хотелось есть, а Нина все не выходила из кабинета УЗИ. Дзынь. В тишине слева от окошек регистратуры открылись двери лифта. Сначала охранники, за ними санитары с каталкой. На каталке — будто останки человека. Ничего снаружи, словно все внутри: впалые щеки, ввалившиеся глаза и плотно сомкнутые губы, не поджатые, но втянутые и неподвижные. А ступни как у балерины, и в носках видно — высокий подъем: даже ноги вобрал в себя. И волос нет совсем, снаружи нет, наверное, колышутся где-то в черепной коробке, проветривают мозг. Ногти на руках раскрошены. Нет сомнений: он умирает. Снаружи его не осталось, он все отдал чему-то внутри себя.

С очередным сердечным приступом Васю Петрова везли в операционную. Второе сердце забилось, как всегда неожиданно, оборвав воспоминания. А в это время Саша увидела по телевизору в холле, как в Париже, неподалеку от лестницы на Монмартр, машина въехала в группу туристов, и двое в масках открыли огонь.

Головокружение, уже несколько дней не дававшее о себе знать, подступило на цыпочках, и сначала Саше стало трудно дышать, она словно очутилась в прозрачной капсуле, из которой можно в последний раз взглянуть на мир, прежде чем задохнешься. Руки и ноги слегка задрожали, будто на них повесили груз, и Саша ощутила судороги в области живота. Вот сейчас, сейчас она потеряет сознание.

Дзынь. В этот момент открылись двери лифта. На секунду Саше вдруг показалось, что она увидела кого-то из палаты больницы, где ее держали полгода назад. И на эту же секунду ей вдруг представилось, что она может помочь пациенту, как тогда помогала женщине с пробитой головой. Он обопрется об ее плечо, они вместе пойдут по коридору куда угодно.

Некоторые поступки совершаются лишь ради того, чтобы понять, как поведет себя реальность. Сидишь-сидишь с чашкой воды в руке, уже почти допил, воды осталась самая капелька, немного, только донышко покрывает тонкий проницаемый слой, и вдруг кажется: а может, воды-то и нет? Она такая прозрачная, ее ведь почти не видно. Как узнать наверняка? И ты зачем-то опрокидываешь чашку, предчувствуя, что обольешься, но все-таки опрокидываешь, легонько так, двумя пальцами — хоп. И ты мокрый, на футболке темное пятно, надо переодеться. Ты знал, что в чашке осталась вода, ты был почти уверен. Но вдруг ты ошибался? Или еще интереснее: вдруг вода бы не вылилась?

Не думая, Саша нащупала в кармане маленькое печенье, разорвала упаковку, сломала песочный квадратик, разжала кулак, с недоверием поглядела на крошки в резком больничном свете. Затем ринулась к Васе Петрову, бросила коричневые обломки своих жалких опытов прямо ему на живот. На белой сорочке они выглядели словно горстки песка на заснеженной улице.

— Что вы делаете? Немедленно отойдите! — один из охранников с железным голосом надвинулся на Сашу, закрыв от нее каталку с пациентом.

— Я… ничего… Это… поможет! — Саша понятия не имела, как выкрутится.

— Не смейте приближаться к пациенту! Что это за безобразие!

Саша сделала шаг назад, отвернулась, и охранник махнул рукой, тоже отвернулся, а санитар уже занес руку, чтобы смахнуть крошки:

— Не-е-е-е-ет! Не трогать крошки! Вы! Вы, больной! Смахивайте с себя аккуратно, по одной штучке, внимательно, медленно!

Санитары на секунду остановились.

— Что вы стоите, она ненормальная! — крикнул второй охранник, а первый снова надвинулся на Сашу, и она мельком отметила, что лицо его за прошедшие пару секунд резко поглупело.

— Не трогайте крошки. Дайте ей сказать, — прохрипел Вася Петров, вывернув шею, чтобы увидеть девочку.

— Крошки помогут, — спокойно и наивно произнесла Саша. — Пока вы будете аккуратно их убирать, мир придет в гармонию.

— Бред собачий, — буркнул первый охранник.

— У меня руки заняты, так сказать, — Вася Петров кивнул на свои кандалы.

— А вы закройте глаза и представьте, что убираете эти крошки одну за другой, прибираетесь. Представьте себе, что перед вами кухонный стол в утреннем свете, вы сейчас будете готовить кофе, но сперва вы должны вытереть со стола. И пока вы будете это делать…

— Все! Поехали! Это бред! — заорал охранник.

— Мир придет в гармонию, пока вы будете это делать! — прокричала Саша вослед удаляющейся каталке, а Вася Петров слизнул с груди одну крошку, проглотил, вывернул шею искуснее прежнего и широко улыбнулся, выпустив откуда-то изнутри немного самого себя.

На шум из кабинета УЗИ выбежала Нина.

— Ты что себе позволяешь? Что это за вопли?

— Я хотела помочь.

— Она бросила на больного какие-то крошки! — возмущенно отчеканил охранник и медленно пошел прочь — догонять конвой.

Нина втащила Сашу в пустой кабинет УЗИ за рукав, толкнула на кушетку, сама продолжала стоять.

— Ты что, с ума сошла?

— Нет. Я вдруг получила идею.

— Какую еще идею? — Нина жестикулировала как итальянка.

— Это не моя идея.

— Что? А чья?

— Ну, это надо объяснять.

— Так объясни.

Нина опустилась в кресло. Саша задумалась.

— Объяснить не могу.

— Ты издеваешься, да? — Нина пошла красными пятнами. — Я тебе позволила здесь побыть не для того, чтобы ты нападала на больных!

— Я не нападала!

— Неважно. Утром ты расспрашивала об этом пациенте, он тебя заинтересовал, вдобавок ты слышала, как он что-то кричал про Кэс, и ты вообразила, будто у вас есть что-то общее и ты можешь что-то для него сделать… Крошками его решила угостить?

— Нет совсем! То есть…

— А что тогда? — Нина придвинулась к Саше, их лица были в паре сантиметров друг от друга.

Саша заелозила на кушетке, села глубже, прижалась спиной к прохладной стене.

— Крошки… помогают, — неуверенно произнесла она.

— Слушай, хватит чушь пороть! Говори нормально! А то я уже начинаю за тебя волноваться!

— Хорошо. Помнишь, я ходила к психотерапевту?

Нина кивнула.

— В своей книге он описал такой случай, — Саша замолчала, размышляя над тем, как не выставить себя идиоткой.

— Какой такой? — Нина сложила руки на груди.

— Ну… Ты только успокойся.

— Я спокойна! — громким шепотом сказала Нина и притворно улыбнулась.

— Ладно. В общем, однажды он проснулся и пошел на кухню варить кофе, — по Нининому лицу Саша видела, что рассказ ее не будет иметь головокружительного успеха. — Он уже собирался варить кофе, но заметил на столе хлебные крошки и почувствовал сильную ирритацию.

— Раздражение.

— Да.

— И что?

— И тогда он стал… Ах да, очевидно, эти крошки он заметил, потому что было утро, и солнце светило в окно. Но это не так важно.

— А что важно? — Нина трясла ногой и смотрела на Сашу в упор.

— Он подумал, что кто-то из членов семьи за собой с вечера не убрал. Он чувствовал раздражение. Инкомфорт.

— Дискомфорт. И что?

На экране аппарата УЗИ вдруг возникло изображение плода. Нина вздрогнула, нажала на кнопку, экран погас.

— Он стал вытирать со стола. И пока он вытирал со стола, — Саша предчувствовала провальный финал и тянула время, — пока он вытирал со стола… Мир пришел в гармонию.

Саша замолчала. Выдохнула. Кивнула, словно подписалась под сказанным.

Нина всплеснула руками, снова превратилась в итальянку.

— И это все? Ты издеваешься?

Саша еще раз выдохнула. Помотала головой:

— Нет, — указательный палец правой руки изобразил метроном. — Нет. Нет.

Зазвонисто возопил телефон. Нина сняла трубку.

— Да, мам.

— Опять отложили операцию.

— Опять пропало?

— Да. И у него новый бзик.

— Какой?

— Говорит, операция теперь не нужна. Мир пришел в гармонию.

 

Часть III

Последняя треть темноты

Литург в белой альбе стоял спиной к залу, лицом к алтарю, и прихожане пели:

Литург повернулся лицом к залу. Люди встали. Осенив зал крестом, литург сказал: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь». И люди ответили: «Аминь». Раскинув руки, литург на одной ноте пропел: «Господь да прибудет с вами». И прихожане ответили: «И со духом твоим».

— Возлюбленные братья и сестры, мы собрались здесь для того, чтобы прославить святое имя Божье, возблагодарить Бога за все милости, милосердие и благодеяния его, которые он щедро являет нам каждый день и каждый час нашей жизни. В начале нашего богослужения мы приготовимся к причастию, к которому Господь призывает только тех, кто очистил сердце свое от греха. Поэтому сейчас каждый из нас припомнит свои грехи и прегрешения, совершенные за всю жизнь и за последнее время, и принесет Господу достойный плод покаяния, помолившись покаянною молитвой.

Литург снова повернулся к алтарю и встал на колени:

— Всемогущий, вечный Бог! Я бедный грешный человек, рожденный от греховного рода, который с отцами своими многообразно согрешал перед Тобою, не возлюбив Тебя больше всего и ближнего своего как самого себя. Своими мыслями, словами и делами я преступал Твою святую волю, за что вполне заслужил Твой справедливый гнев и наказание. Но у Тебя есть милость и прощение для тех, кто хочет прийти к покаянию, сердечной вере и надежде на бесконечное милосердие и защиту Иисуса Христа. На эту благодать я уповаю и в надежде молю Тебя: будь ко мне благ и милостив и по обетованию Твоему даруй мне прощение всех грехов во имя Иисуса Христа, возлюбленного Сына Твоего, Господа нашего. Аминь.

И люди запели: «Господи, помилуй! Христос, помилуй! Господи, помилуй!»

Литург встал с колен, обернулся к залу:

— Если ваше покаяние было полным и искренним, твердо ответьте «да».

И пока прихожане громко произносили «да», Саша медлила, раздумывала, взвешивала «да» и «нет», не понимала, зачем пришла в лютеранский собор, она ведь просто хотела побродить по Васильевскому острову.

— На основании вашего обетования, я как призванный и посвященный служитель Церкви возвещаю вам отпущение грехов во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.

Литург вновь осенил зал крестным знамением и повернулся к алтарю:

— Да будет имя Господне благословенно ныне и вовек.

И хор запел:

На какое-то время Саша будто впала в беспамятство. Прихожане то вставали, то садились, то снова вставали, то пели, то умолкали.

Саша услышала, как после коллекты литруг прочел фрагмент из «Послания к Римлянам»:

Если же наша неправда открывает правду Божию, то что скажем? не будет ли Бог несправедлив, когда изъявляет гнев? (говорю по человеческому рассуждению).

Никак. Ибо иначе как Богу судить мир?

Ибо, если верность Божия возвышается моею неверностью к славе Божией, за что еще меня же судить, как грешника?

И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, как некоторые злословят нас и говорят, будто мы так учим?

Праведен суд на таковых.

Итак, что же? имеем ли мы преимущество?

Нисколько.

Ибо мы уже доказали, что как Иудеи, так и Эллины, все под грехом, как написано: нет праведного ни одного; нет разумевающего; никто не ищет Бога; все совратились с пути, до одного негодны; нет делающего добро, нет ни одного.

Гортань их — открытый гроб; языком своим обманывают; яд аспидов на губах их.

Уста их полны злословия и горечи.

Ноги их быстры на пролитие крови; разрушение и пагуба на путях их; они не знают пути мира.

Нет страха Божия перед глазами их.

Но мы знаем, что закон, если что говорит, говорит к состоящим под законом, так что заграждаются всякие уста, и весь мир становится виновен пред Богом, потому что делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть; ибо законом познается грех.

Но ныне, независимо от закона, явилась правда Божия, о которой свидетельствуют закон и пророки.

Итак, мы уничтожаем закон верою? Никак; но закон утверждаем.

Затем Саша снова задумалась о своем и очнулась, когда помощник литурга стал ходить по залу с красным бархатным кошельком, похожим на прикрепленный к двум деревянным палкам мешок. Он собирал пожертвования, пока люди пели очередной гимн, а литург готовил причастие. Саша пошарила в карманах. Мелочи не было. Отдавать тысячу она не собиралась. Когда человек в альбе остановился напротив Саши, она отвела глаза, но служитель Церкви не шелохнулся. Несколько секунд Саша помедлила. Наконец, все-таки посмотрела на человека: он был подстрижен под горшок и явно косил под Лютера; Саша представила себе, ка к за ужином, посверкивая недобрыми голубыми глазами, он набивает свои багровые толстые щеки грязными сторублевками, пробует бедность на вкус, не может прожевать и выплевывает, дрожащими пальцами пересчитывает, прячет в шкафчик под замок — от жены или от детей — чужие грязные деньги, может быть, чьи-то последние деньги, деньги, которые он потратит, наверное, на что-то хорошее, на семью, на лекарства, на еду, одежду и путешествия, но от которых его в тайне будет тошнить и за которые кто-то будет презирать его больше всех на Земле. Человек ждал, пока Саша думала, словно прислушивался к ее мыслям, потом вдруг осклабился, приподнял кошелек и с силой тряхнул им прямо перед Сашиным носом так, что пыль полетела в глаза. Еще несколько секунд дьякон стоял неподвижно, а Саша представляла, как она толкает его, как он падает, как она одной ногой прижимает его к полу и плюет прямо ему в лицо. Голова закружилась невыносимо.

Литург призвал прихожан к причастию, и Саша вместе с другими опустилась на колени — на бархатную приступочку перед алтарем.

— Тело Господа нашего Иисуса Христа, за тебя ломимое. Хлеб сердце человека укрепит, — сказал литург.

Каждый взял облатку и положил в рот. Саша тоже сунула белый кругляшок в рот, почувствовала вкус картона, быстро выплюнула и, удивленно озираясь, зажала в кулаке.

— Кровь Господа нашего Иисуса Христа, за тебя пролитая, — сказал литург и, взяв с подноса серебряный потир, стал обносить прихожан.

Прихожане по очереди немного отпивали из чаши, а литург одним и тем же краем матерчатой салфетки протирал те три сантиметра, к которым все прикладывались губами. Когда потир оказался перед Сашей, она слегка склонила голову, словно готовясь исполнить ритуал, но сразу подняла ее, молча встала с колен и тихо покинула зал. Толкнула дверь в мир и быстро пошла по улице, ощущая неловкость, горечь, гнев и крепко сжимая в кулаке непринятое причастие.

* * *

— Одна моя подруга хотела поговорить со священником, но не поговорила. Так что я пообещал ей поговорить с тобой, — сказал Гантер, вяло ковыряя тушеную капусту с кусочками куриной грудки, которую они с отцом накануне вместе приготовили.

— Говори, но слишком не увлекайся. Для разговоров есть психотерапевты.

— Но папа, человек мучается!

— Пускай помолится. Покается.

— Она молилась. Все равно мучается.

— Тогда пускай принимает антидепрессанты, — отец Гантера расхохотался и посмотрел в окно: по темной улице проехала машина с красными фарами. — Ко мне тут после службы подходила девушка, наверное, вроде твоей подруги. Говорит: «У меня экзистенциальная тоска. Что мне делать, отец Герр?»

Священник снова рассмеялся.

— И что ты ей посоветовал?

— Принимать антидепрессанты. Как делают все. Экзистенциальная тоска не по моей части. Если людям так нравится депрессия, которую они лукаво изобрели, пускай борются своими методами. Церковь здесь ни при чем.

Гантер покачал головой, отодвинул тарелку и положил локти на стол.

— Пап, я серьезно. Скажи, вот если больной человек в невменяемом состоянии во время приступа кого-то убил, он, с точки зрения Церкви, виновен?

Отец Гантера, привыкший к любым вопросам, ничуть не удивился и очень серьезно, голосом, каким всегда читал проповеди, произнес:

— Тот, кто убил в невменяемом состоянии, и это действительно так, греха не имеет, потому что, как сказано у апостола Павла: «Если не имеем закона, то не имеем и греха». Если человек не знает закона и не имеет над собой закона, то есть невменяем, он животное. Значит, он не может совершить грех. То, что он совершает, грехом не является.

Отец Гантера замолчал.

— Но ведь человек, пусть и в бессознательном состоянии, не булку в магазине крадет и не съедает… не знаю… тридцать пять эклеров за раз, а именно кого-то убивает. Значит, он в этот момент испытывает какие-то ужасные чувства.

— Да, но когда лев съедает овечку… — отец Гантера задумался, — или антилопу… он тоже испытывает ужасные агрессивные чувства. Но греха не имеет.

— Но мы же льва не сравниваем с человеком.

— Но невменяемый человек — это животное. Для невменяемого человека: что убить, что съесть тридцать пять эклеров — равнозначно. Он невменяем.

— А как определить, до какой степени человек не понимает того, что делает?

— Это определяет медицинская экспертиза.

— Но понимаешь, это вызывает некоторые сомнения… — Гантер пытался подобрать слова.

— Конечно, вызывает, — отец указал на чайник, покрутил в воздухе пальцем — жестом попросил Гантера заварить чай.

— Ну, потому что… возвращаясь к эклерам, — Гантер усмехнулся, — все-таки для того чтобы… для того чтобы… совершить какое-то насилие, все равно должен быть ужасный… импульс… ужасное чувство… Разве бессознательность, так называемая бессознательность, освобождает человека от…

— Медик скажет, что у человека в мозгу происходят химические процессы, за которые он не может нести ответственность. А священник скажет, что этот человек охвачен бесом.

— Любой? Любой человек, бессознательно совершающий убийство, охвачен бесом?

Гантер встал из-за стола, открыл крышку чайника и взял графин с водой.

— Совершающий злодеяние?

— Да.

— Конечно.

— А если он в сознательном состоянии совершает злодеяние, то он…

— Тоже.

— Тоже?

— Конечно.

— То есть, любой, кто совершает злодеяние, охвачен бесом?

— Да.

Тут Гантеру пришлось усилием воли подавить смех и даже улыбку, ведь он пообещал Саше серьезно заняться выяснением вопроса, а если бы отец почувствовал неуважение к себе, он бы мигом пресек разговорчики.

— Но тот, кто способен сдержаться, — продолжал отец, кивая на чайник — мол, наливай уже, — тот молодец. Он укротил свою бесовскую природу. Он укротил беса внутри себя. Он способен сдержаться. Очень хорошо.

— Да, но ведь и тот, и другой имели импульс и дурную мысль, — Гантер неуверенно продвигался к тому, что интересовало Сашу.

— Да, но одно дело иметь дурную мысль, а другое дело — ее реализовать. Невменяемый человек не отвечает ни перед законом человеческим, ни перед законом Божьим. Он больной человек. Он невменяемый человек. — Отец любил повторять одно и то же по сто раз. Гантер считал, это потому, что он медленно соображает.

Чайник, наконец, был наполнен водой и включен. Гантер продолжал:

— А тебе вообще не кажется, что любой убийца невменяемый человек?

— Нет конечно.

— А разве нормальный человек совершит убийство?

— Конечно. Сколько угодно.

— Разве что имея практическую цель. Например, ограбление там какое-нибудь. Но если ему просто нравится убивать, и он при этом не считается ненормальным, разве его можно…

— Подожди. Большинство убийств совершаются с какой-то практической целью. Их совершают совершенно нормальные люди с целью извлечения для себя выгоды. Материальной или какой-то иной.

— А какой иной?

— Можно убить, например, из-за мести.

— Это тоже какая-то выгода для себя. А серийный убийца, например?

— А серийный убийца — ненормальный человек. Но ненормальные люди, убивающие из удовольствия, тоже делятся на две категории: на тех, кто осознают свои действия, понимают, что совершают преступление перед людьми и грех перед Богом — эти люди идут на пожизненную каторгу, по закону человеческому, и виновны, греховны перед Богом. Поэтому, кстати, в судебной практике, это четко разделяется. Экспертиза всегда пишет: страдает такими-то психическими заболеваниями, но действия свои осознает. И если эта фраза о том, что действия свои осознает, в решении экспертизы есть, то какой бы он ни был психически больной, он идет на пожизненное заключение. А вот если экспертиза говорит, что он невменяем…

— То он отправляется на принудительное лечение.

— Именно. И он будет выпущен из больницы, когда экспертиза решит, что он поправился. И о наказании речь не идет. Вообще.

Чайник вскипел, и Гантер посмотрел на него с раздражением.

— А какова, с точки зрения Церкви, тяжесть греха, если человек думает о чем-то ужасном?

Отец неожиданно надолго замолчал, и Гантер насторожился.

— Ну… — отец все еще как будто в чем-то сомневался.

— Ну вот если человек думает, что хочет кого-то убить, но не делает этого, но ему бы реально хотелось? И он желает кому-то смерти. Это насколько тяжелый грех?

— Тяжелый, — тяжело выдохнул отец, словно положил на стол перед собой и сыном какой-то страшный документ, открывающий семейные тайны.

— Ну, — не отставал Гантер…

— Нет. На самом деле, грехи не делятся по степени тяжести. Если бы ко мне пришел человек и сказал, что очень хочет убить своего соседа, но сдерживается и, вероятно, его не убьет, то я бы сказал ему: «Молодец. Это очень хорошо. Очень плохо, что ты хочешь его убить, что ты взращиваешь в сердце своем ненависть к ближнему своему и доходишь до фантазий, в которых убиваешь его, этим ты сильно разрушаешь собственную душу, вредишь себе, и ты перед Богом виновен, потому что лелеешь греховные мысли».

— А как насчет заповедей? Есть заповеди о мыслях?

— Дело в том, что христианство руководствуется двумя видами заповедей. Есть заповеди ветхозаветные. Ну вот эти, знаменитые заповеди, которые Бог прорек Моисею из горящего куста на Синайской горе. Не убей, не укради, не лжесвидетельствуй и так далее. Все эти ветхозаветные заповеди касаются только физических действий. Они не касаются помыслов.

— А «не возжелай жену ближнего своего»?

— Имеется в виду — не бери.

— А, то есть это не помыслы.

— Нет. Ветхий Завет вообще не касается помышлений человека. Совсем. По Ветхому Завету, человек может сто раз хотеть убить, но если он не убил, то он невиновен.

— Как интересно.

— Есть другие заповеди, которые дал Иисус в Нагорной проповеди. Это уже Новый Завет. Иисус посвятил Нагорную проповедь развитию ветхозаветных заповедей. Он же сказал: «Не нарушить пришел я закон, но исполнить». То есть он не отменил того, что сказано в Ветхом Завете, но он сказал, что трактовать заповеди надо гораздо шире. Иисус говорит: «Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду».

— А-а-а… То есть это как раз касается…

— Конечно.

— И он так по поводу каждой заповеди?

— Да! «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Ну и так далее. Поэтому желающий убить человека по Старому Завету невиновен, а по Новому виновен. Перед Богом.

Гантер кивнул, вынул из шкафчика папину оранжевую чашку, бросил заварку, взял чайник.

— Но ведь теперь у нас есть и Старый, и Новый Завет.

— Да.

— А вот если человек сознательно совершает преступление и его сажают в тюрьму, он там отбывает свое наказание. А если только думает об убийстве, то наказание — чувство вины, правильно? А когда он может перестать мучиться чувством вины?

— Когда покается.

— А если покаялся, а у него не проходит?

— Нет. Покаялся — это значит прошло.

— А как покаяться так, чтобы прошло?

— Молиться.

— Нет. Ну человек молится день, молится два, молится месяц, — Гантер хихикнул и тут же искусственно чихнул, — и потом, мы же понимаем, что не только из самой молитвы состоит покаяние, но еще из ежедневных мыслей, из переживаний и так далее.

— Конечно.

— Бог же это видит.

— Конечно.

— Ну так и когда должно наступить прощение? Когда ты должен почувствовать прощение?

— Если ты от всего сердца обратился к Богу и сказал «Господи, ради сына твоего Иисуса Христа прости мне этот грех, я раскаиваюсь и сожалею о нем», ты можешь считать, что Бог тебя простил.

— Ну а если ты этого не чувствуешь?

— Для того и понадобился Иисус Христос, чтобы он омыл своей святой кровью наши грехи. И он понес все наши грехи на себе. Иисус претерпел смерть на голгофском кресте во искупление всех наших грехов. Поэтому этот твой грех уже искуплен кровью Иисуса Христа.

— Только его надо, грубо говоря, зарегистрировать, — Гантер налил отцу кипятка и взял чашку для себя.

— Для того чтобы искупление стало для тебя действенным, ты должен попросить у Бога отца прощения ради Иисуса Христа. — Отец сделал ударение на слове «ради». — То есть ты как бы напоминаешь Богу о том, что Иисус за этот твой грех уже заплатил, он уже искуплен. Если ты искренне всем сердцем в это веруешь, то ты можешь быть уверен в том, что Бог тебя простил.

— Понятно.

За окном у соседской машины сработала сигнализация. Она всегда срабатывала по вечерам.

— Пап, я понимаю, мы не взвешиваем грехи на весах, хотя какой-то все-таки может считаться меньшим или большим?.. — Гантер посмотрел на отца вопросительно.

— Я так считаю. Лично я так считаю. Но, вообще говоря, богословие…

— Считает, что все грехи равнозначны?

— Да.

— Да? Все грехи уравнены? Что украл в магазине конфеты, что убил человека — одинаково?

— Даже если ты просто гаркнул на улице на старушку — мол, что ты тут, старая, дорогу загородила — это равнозначно убийству.

— А гаркнуть на старушку — это под какую заповедь подходит?

— Например, это нарушение заповеди «возлюби ближнего своего, как самого себя».

— Понятно. Но ведь, — Гантер замялся, — ты лично для себя не уравниваешь эти грехи?

— Я лично грехи не уравниваю, — вкрадчиво произнес отец Герр.

— Ты это только мне говоришь, или ты бы это сказал прихожанину?

— Сказал бы. Это моя позиция, — отец Гантера сделал глоток, пододвинул к себе красную хлебницу и достал шоколадный кекс.

— То есть, ты с Церковью не согласен. В этом плане.

— Ну, — отец Герр сделал напряженный вдох, — я, конечно, с прихожанами постарался бы избежать этого разговора. Мне не хочется нарываться на конфликты, и я постарался бы этот вопрос не затрагивать.

— Ладно. Хорошо. Исходя из того, что ты для себя не уравниваешь грехи… Тот, который убил, но не осознавал этого и не осознает до сих пор, и тот, который хотел убить и вспоминает об этом очень живо и чувствует вину… кто из них больше виноват? — Гантер взял чайник, чтобы налить себе кипятка. Достал чашку.

— Невменяемый вообще не виноват.

— А тот, который… второй… он, значит, больше виноват?

— Да. Тот, кто испытывает ненависть и желание убить ближнего своего, виновен перед Богом и должен очистить совесть свою покаянием.

— Это-то мне и было нужно, — сказал Гантер и, промахнувшись, плеснул кипятка себе на ноги.

* * *

На острове Шато растительность была совсем не такая, как в Кэсе: фикусы, фиги и бананы, сапотиловые вечнозеленые деревья с пирамидальной кроной; казуарины с хвощевидными веточками и плодами, напоминающими крылатый орех; филаосы и бальзовые деревья, из которых однажды Тур Хейердал и его единомышленники сделали знаменитый плот Кон-Тики, и приплыли на нем по Тихому океану к островам Полинезии; красные, белые и розовые гибискусы, пурпурные вьющиеся бугенвиллеи, белые и розовые лавры с цветками-зонтиками, желтые магнолии с ярко-красными семенами, орхидеи.

Жители острова верили в магию каждого растения. Листья казуаринов они приносили домой и раскладывали в спальне — на ночном столике возле кровати, на подоконниках — чтобы духи этого дерева оберегали семейное счастье. Бугенвиллеями женщины украшали прически, надеясь дольше сохранять молодость. Из листьев банановых пальм составлялись букеты для подношений добрым богам, а цветы магнолий отдавали злым духам.

Злых духов чтили так же, как добрых богов, и думали, что зло в человеке и в природе необходимо для равновесия жизни. Со злыми духами старались быть в ладу, не гнали их с порога, не боялись смерти, верили в реинкарнацию, и потому мертвых не хоронили в могилах, а кремировали и прах развеивали над морем. Немногочисленное христианское население острова считало это дикостью.

Иногда Юре казалось — он остался бы здесь навсегда. Здесь его храм, его дом, его двор — тело и дух приходили в гармонию. Но только без Вали. Ее присутствие, словно лишняя спичка в спичечном домике, разрушало идеальную композицию, расплескивало баланс, расшатывало равновесие. За то, что мысли о Вале и сама она, ее потрепанная плоть и до ужаса расхлябанный внутренний мир, вызывали у него одно лишь отвращение, скуку, зевоту до слез и желание швырнуть эту женщину, как тряпичную куклу, с такой силой, чтобы она улетела за экватор — совесть Юру давно не мучила. Но он терялся, когда думал о Саше и чувствовал, как режет где-то в груди от боли — за себя самого. В глубине души он знал, что дочка ненавидит его не просто так — он виноват. Чувства всегда обусловлены, несмотря на то, что иррациональны.

Он был виноват. Только не так, как представляла себе она. Ведь она ненавидела его одновременно за то, что было, и за то, чего не было, за свои страхи и за его страдания. Как он смел страдать! Как он смел превратить себя в бессменного мученика, Сизифа, который не в состоянии, подобно другим людям, перестрадать, словно в нескончаемом искуплении — его истинное призвание. Неужто он не видел красоты природы, не понимал милости судьбы и глупости ежечасного поскуливания?

— Что тут плохого? Здесь ведь рай! — говорила Валя, изнемогая от натуги в напрасных попытках развеселить мужа.

— Да, да… — он принимался удивленно двигать бровями, но ненадолго, затем снова надевал эбеновую маску и уходил в себя.

Спрятавшись на острове Шато, Юра ощутил приятную свободу от материка и всех, кто его населял. Как будто из бани вдруг попал на воздух, на берег прозрачного озера с серыми гладкими камнями на дне и неброскими деревьями на берегу. Сюин как раз прогуливалась по берегу этого «озера» — то есть в белой пляжной сорочке сидела на скамейке у моря. Короткие мокрые волосы были неаккуратно зачесаны назад — наверное, пальцами — и топорщились, как искусственная шевелюра куклы Джуди-негритянки. Маленькое китайское личико выглядело будто выточенным из скалы — завершенным и совершенным.

— А… простите, вы не знаете, куда подевался гавайский бар? Я здесь не был пару лет, что-то не нахожу. Раньше он был прямо на берегу, — Юра развел руками и смущенно улыбнулся, — прямо вот здесь.

Сюин стремительно повернула голову — как птичка на ветке.

— Я здесь впервые.

И вместо того чтобы извиниться за беспокойство, Юра вдруг присел на скамейку рядом с китаянкой, и они безо всякого стеснения разговорились. Сюин рассказала о том, что родилась в Гонконге, но учится в Колумбийском университете на факультете биологии и обожает Нью-Йорк. Юра тоже его любил, и наперебой, взахлеб, они стали сыпать названиями любимых кварталов, ресторанов, джаз-клубов. Оказалось, они оба знакомы со старым аргентинцем Эухенио, организатором джазового фестиваля в Гринвич-Вилладж, и, возможно, на одном из фестивалей в сентябре две тысячи восьмого года были одновременно. Потом Юра без умолку, обволакивающе раскатисто, искрометно и лирично рассказывал о своих поездках по Америке, о смешных неурядицах и неожиданных встречах, о том, как в Массачусетсе у него однажды из машины украли аппаратуру на десять тысяч долларов, пока он вместе с журналистами-коллегами после репортажа обедал в придорожном кабаке. А вместо аппаратуры, похитители, у которых, наверное, чувство юмора полностью вытеснило совесть, засунули в минивэн клетку с дюжиной кроликов: «Представляете, белые, большущие, пушистые!» Юра почти не жестикулировал, не менял позу — как сел нога на ногу вполоборота к Сюин, так и остался — будто завороженный мощными потоками воздуха, ветром восторга, который срывал с сердца паутину и внезапно делал его чувствительным, восприимчивым к будоражащей красоте.

Сюин улыбалась, смеялась порывисто и заразительно, глядя на Юру так, словно его шутки были абсолютно гениальны в своем роде и понятны лишь им двоим — по крайней мере, в данную секунду, сейчас только они одни в мире понимают, почему это так уморительно смешно. И внезапно из ничего, из простых незатейливых слов, но взглядов сосредоточенных и внимательных проклюнулось и набухло, как почки на деревьях, доверие и тепло, о котором люди иногда мечтают, иногда забывают, но которого всю жизнь подсознательно ждут. Сиюминутное воплощение того, ради чего претерпеваются дни и ночи.

Юра подобрал с земли упавший белый цветок плюмерии, Сюин потянулась к нему, а Юра сначала отдернул руку, прижал цветок к груди и только потом позволил забрать, сказал: «Надо было за спину спрятать, чтобы вы не дотянулись». И Сюин захохотала, словно ее здорово разыграли. Именно в этот момент Юра влюбился в нее. Безо всякой причины, на пустом месте, без предыстории, признаний, практически без информации о ней и, конечно, без будущего.

Вечер и ночь они провели вместе, а утром Юра сорвался в Кэс. Сюин просила его остаться, но, упиваясь прекрасной бунинской безысходностью, Юра все-таки уехал. И больше они не виделись.

— Я тоже скучаю по острову. До отъезда наведаюсь, — сказала Валя, тяжело поворачиваясь в постели на бок, подобно тропическому майскому жуку, которого сбило волной, а он упорствует в попытках перевалиться со спинки на брюшко. — Спокойной ночи. Я оставила белье на диване. Дверь мне закрой.

* * *

Для Васи Петрова мир пришел в гармонию совсем не так, как представляла себе Саша. После инцидента с раскрошенным печеньем уже на подъезде к операционной память сначала вернула ногам ощущение скольжения и напряжения всех мышц в попытках удержать равновесие, отдав оставшиеся силы последнего энергетического импульса рукам и их пальцам; затем чувство дрожания во всем теле и небывалого сердцебиения, отдающегося в виски и уши; холодной сырости во рту, как будто вместо слюны там мокрый песок с водорослями; ломоты в спине и в боках, покалывания в груди, тошноты и нестерпимого жара в глазах — вот-вот по нижним векам потечет черная лава древнего спящего вулкана. И ни единой мысли в голове. Только навязчивая песенка: «Сварили горилле картошку в мундире». А под подушечками пальцев рыбий хребет и никаких костей, сплошные жилы, мышцы, нервы, сосуды, железы, артерии, вены, лимфатические узлы, пучки травы и стеблей, рассыпчатая земля, солнце, воздух, небо, чьи-то поцелуи, горячий пульсирующий источник жизни, тромбоциты, лейкоциты, эритроциты и чужое сердце, от страха выпрыгнувшее из груди прямо в горло.

Признав себя виновным, пациент отказался от операции, но сердечные приступы усилились, и Зольцман добился для Васи еще нескольких дней пребывания в клинике. Теперь Вася знал, что сделал, но не знал почему. Или знал, где-то глубоко внутри, так глубоко, что сказать не мог. Сказать было невозможно.

Ему предстояла медицинская экспертиза, волокита, тоска, изгнание. В момент осознания реальности второе сердце исчезло, и надрывалось теперь лишь первое.

Судебно-медицинская экспертиза готовилась определить, имеются ли у Васи Петрова наследственная склонность к психическим расстройствам или ранее не обнаруженные психические нарушения; оценить динамику развития его сердечной болезни, возможные осложнения в виде приступов психоза и бреда, специфику памяти, интеллекта, мышления; отношение подэкспертного к ситуации, в которой он оказался, и к разным жизненным обстоятельствам в целом. Медикам предстояло рассмотреть возможность расстройства психики подсудимого уже после совершения преступления и охарактеризовать картину развития показаний. Васю Петрова намеревались также проверить на ориентацию во времени и пространстве, на осознание собственной личности и причины проведения обследования. Черепно-мозговые травмы и употребление психоактивных веществ, разумеется, требовалось исключить.

Столкновение радикально различных способов осознания реальности представлялось Васе вполне естественной формой существования его собственного «я» и драгоценной личности любого человека.

Биполярность не как болезнь, но как свойство человеческого мышления, диалогичность мозга, описанная учеными, крупнейшими представителями гуманитарной мысли и нейрофизиологии, оказывается жизненной нормой в теории, но на практике никого не устраивает. Логика и не-логика, система и не-система, верные и неверные решения, плохие и хорошие мысли — все эти и многие другие противоречия тикают в головах абсолютно у каждого хомо сапиенса, но юристы, судьи, священники — столпы общества — оценивают людей по их худшим поступкам, словно у каждого всего по одному полушарию, словно важной является лишь та часть сознания, которая активна в момент совершения действия. Но как же тогда другая, пассивная часть, и процессы, происходящие в ней? Потребность суда — любого суда, не только трибунала — выносить вердикт и давать моральную оценку тем или иным поступкам — свидетельствует о затравленности духа и ограниченности разума. Моральная оценка убивает множественность смыслов, отрицает гетерогенность мышления, идею о мозге как о двуединой системе, объединяющей противоположные личности, лишает все сущее его главного качества — амбивалентности. Так думал Вася Петров, долбя головой железное изголовье кровати и надеясь поскорей умереть.

Если он безумен, то лишь наполовину. А значит, он и виновен наполовину — на одно полушарие, которое внезапно загорелось зеленым огоньком и превратило помощь в медвежью услугу, а любовь — в ненависть.

К Васе пускали посетителей. Только желающих не было. Даже медсестра Ира отказалась дежурить в палате убийцы. Его никто не хотел видеть. Никто, кроме Саши, которая упорно требовала, чтобы ей позволили зайти к загадочному пациенту, теперь считавшемуся обыкновенным преступником со специфическим проявлением истерии в виде второго сердца.

При второй встрече Вася показался Саше уже более живым, чем по дороге от лифта на операцию. В глаза ему будто капли закапали: они блестели. Иногда Вася переставал терзать себя и затихал. Увидев Сашу, он хитровато улыбнулся.

— Зачем вы себя ударяете головой? — спросила Саша, чуть поморщившись.

— Хочу поскорее умереть, — Вася подмигнул.

— Зачем? Ведь еще даже суда не было, — Саша прошлась по палате и села на стул подальше от пациента.

— Меня все равно не признают невменяемым, — Вася скосил глаза на Сашу, но голову не повернул.

— Почему?

— А вы считаете, я невменяемый?

— Не знаю, — Саша посмотрела в пол, затем снова на Васю. — Но вы убили женщину.

— Я поступил… по-человечески.

— Люди называют это преступлением.

— Люди ограничены в своем мировосприятии.

— Может, это и хорошо.

— Может. А, может быть, и нет.

— Если бы не границы, мир бы развалился.

— Наверное. Но мы же не знаем, что выросло бы из руин.

— Что-то страшное, я думаю. Еще более страшное, чем сейчас.

— Что-то безграничное… — Вася Петров продолжал хитро улыбаться, теперь уже глядя в потолок.

Саша вспомнила, как доктор Адхен неуверенно пытался выстраивать границы в их терапевтических отношениях, и у него никак не получалось — Саша думала — потому что он не до конца убежден в необходимости существования этих самых границ. И чем больше Саша бунтовала, выбивалась из упряжки, доходила до крайностей и глупостей, изо всех сил демонстрируя психотерапевту темную сторону своей печальной личности; чем больше она унижала его лишь для того, чтобы убедиться в том, что у нее это получается; чем больше она в открытую манипулировала, вызывая к себе то отвращение, то сострадание, то интерес, то злобу; чем больше он то ли поддавался, то ли ломался и сдавался, чем больше он ей отвечал, вступая в ею придуманную схватку и осознанно, но с чувством бессилия идя против собственных принципов, уверяя себя в том, что нарушение принципов — часть врачебной стратегии — тем зрелищнее рушилась теория границ прямо у Саши на глазах. Доктор Адхен действовал вслепую, продвигался ощупью, подыгрывал, почти не упорствовал, но в этом его нельзя упрекнуть. Как и ни в чем другом. Ведь он, в отличие от многих, сознавал уникальность каждого человека, а потому понимал, что не может быть не только единого метода, но и метода как такового.

— У вас нет метода, нет техники, у вас хоть настоящая лицензия есть? — выкрикивала Саша.

— Есть, — невозмутимо отвечал Адхен, — я ее купил, так что поверьте, она совершенно настоящая.

Это было смешно.

Саша посмотрела в неинтересное окно Васиной палаты. Улыбнулась. Почувствовала, как наворачиваются слезы.

— О чем вы подумали? — спросил Вася, вновь скосив на нее глаза.

— Так. Вспомнила кое-что о границах.

— Ну, и что? По вашему опыту, они нужны?

— Не знаю. Мой опыт сингулярен. Он был удачным, но я бы его ни за что не повторила.

— Почему нет?

— Потому что я не знаю, что меня спасло. А вдруг во второй раз уже не спасло бы?

— Так вы чувствуете себя спасенной? Вы поэтому ко мне пришли? — Вася Петров как будто рассердился, посмотрел на Сашу строго.

Она опустила голову и предалась молчаливому созерцанию своих неаккуратно подстриженных ногтей. Пустота лопнула минуты через четыре.

— Почему вы убили ту женщину? — Саша прижалась к спинке стула и откинула голову назад, словно уклоняясь от удара, хотя пациент был прикован к своему страдальческому ложу и до Саши в любом случае не дотянулся бы.

На удивление, он отнюдь не впал в ярость, а наоборот, блаженно заулыбался.

— В отличие от вас, я не могу похвастаться наличием удачного или неудачного опыта. То, что со мной произошло, действительно имело место. Я даже помню, как это было, с кем это было, где это было. Но я не понимаю, не знаю — почему. Я не владею опытом того, что сотворил.

— А… Это мог быть один из ваших приступов? Ну… мне говорили, у вас…

— Нет. Приступы начались после, — Вася несколько раз кивнул самому себе. — Это была краткосрочная ошибка в матрице моего мозга. Мозг принял решение до того, как я это осознал. В тот момент я не обладал свободой выбора.

— Но вы же знали, что делаете, — в Сашином голосе появилась твердость.

— Знание очень условно. Самоанализ играет с человеком в кошки-мышки, дает ложные ответы, позволяет ставить изначально неправильные вопросы. А свобода выбора, моя дорогая, напрямую связана с самоанализом.

— Сейчас вы скажете, что мы произошли от обезьяны, души не существует, а человеком управляют одни только химические процессы, которые он не в силах контролировать, — закончив мысль, Саша изумилась ловкости, с которой построила сложное предложение на русском языке — так резво она не рассуждала с тех пор, как покинула кабинет доктора Адхена в последний раз.

— Но это правда! Ощущение свободы выбора — фикция! Оно порождается мозгом уже после того, как тот выбирает за нас наши действия. «Мое тело и моя воля — это одно и то же». Шопенгауэр!

— Как-то это не вяжется с вашими предыдущими словами.

— Какими?

— Ну как же? Вы говорите, что не знаете, почему все произошло.

— Верно. Я не знаю.

— Стало быть, вы этого не выбирали.

— В том-то и дело.

— Но вы сами сказали, что сначала мозг принял решение, а уже затем вы приступили к исполнению.

Вася Петров глядел на Сашу чуть отстраненно, словно чувствовал с ее стороны какое-то принуждение и не хотел поддаваться.

— И когда вы совершали действие, вы знали, что за действие совершаете, — продолжила она.

— Знал, конечно.

— Если вы знали, значит, вы несли ответственность, вы отвечали за действие. Не только мозг, но и вы, вы сами, вы, который находится не только в мозгу… отвечали за действие. Потому что даже если мозг и запутывает нас, у нас все равно есть шанс остановиться — пускай уже в процессе совершения ошибки. Или… — Саша на секунду задумалась. — Или уже после того, как ошибка совершена.

— Каким образом мы можем остановиться, если ошибка уже совершена?

— Осознать ее. Не повторять ее.

В палату заглянула Нина, спросила, всё ли в порядке, исчезла.

За окном никто не проходил, солнце не светило, не шел дождь, не бушевала гроза, не грохотало море. С потолка не капало. По стенам не бегали траканы. На полу не шебуршились мыши и ящерицы. В палату не заползали змеи, не врывались еноты. В дверь не стучали опоссумы. Кровать не обвивал ядовитый плющ. Лампа светила резко, но беззвучно. Обстановка как будто бы отказалась участвовать в судьбе Васи Петрова. Было очень тихо, и подсудимый знал, что сейчас Саша задаст этот самый вопрос. Никто не обязывал его отвечать ей, но почему-то он не чувствовал надобности врать, словно она пришла снять с него груз, который в одиночку не одолеть.

Они смотрели друг на друга, и этот обмен взглядами, впрочем, даже не обмен — зрительное включение друг в друга — напоминало Саше минуты в кабинете Адхена, когда, созерцая содумника, она решала, говорить ли ему правду, а он — спускать ли ей ложь.

— Спросите, вам же хочется, — Вася Петров улыбнулся, но уже не лукаво.

Спрашивать было необязательно, они оба знали ответ, но смутно надеялись на то, что в последнюю минуту мозг даст сигнал к спасению. Саша встала со стула и подошла к кровати, склонилась над пациентом.

— Вы бы сделали это снова?

Вася сжал зубы и выдохнул в потолок:

— Все это равнодушие… в мире…

* * *

Тот вечер многим запомнился как внезапная остановка посреди длинной дороги. Не остановка в пробке и не остановка по вине проколотой шины или иссякшего топлива, не остановка на кофе и на перекус. Стоп-сигнал из-за гигантского взрыва, который надо было пережить, переждать, прежде чем в задумчивости двинуться дальше.

После того как Нина заставила Сашу выполнить часть культурной программы и послушать Вагнера на третьей сцене Мариинки, Саша, забравшись в кровать с «Анной Карениной», думала об опере и о страхе, который необходимо познать, чтобы забыть его навсегда. Мало его проанализировать, мало понять его природу, с ним надо столкнуться лицом к лицу, несмотря на ужас, впериться в его оскал.

— Знаете, чем вы отличаетесь от этой героини? — спрашивал доктор Адхен, когда Саша показывала ему черно-белые картинки из книги, которую недавно выпустил ее любимый писатель. — Тем, что она исследует свой страх. А вы нет.

Произнося слова, Адхен думал, что имеет в виду глубинный анализ, теоретическое погружение в себя, интроспекцию. Он не знал, что к тому моменту Саша уже мысленно определила самоанализ как первичный этап, играющий, однако, роль второго плана. Для того чтобы сломать модель собственного поведения, мало вообразить себе кошмар — в него надо окунуться. Иначе не поверишь, иначе не испугаешься по-настоящему. И настаивая на исследовании страха, доктор Адхен фактически предлагал Саше нырнуть в аквариум с акулой, вглядеться в нее хорошенько, зафиксировать ее образ в памяти и выбраться, по возможности, не захлебнувшись. Положа руку на сердце, доктор Адхен не очень понимал, как Саша представляет себе исследование страха.

Поначалу она пыталась напугать себя чужими страхами. Даже в комнату ужасов сходила, разозлив билетершу громким пением в «туннеле смерти». Саша была бесстрашным Зигфридом. Лесные звери, драконы и огонь не пугали ее. Оставалось только нырнуть.

Адхен даже не представлял, как не хватало воздуха в закрытом аквариуме; как вода постепенно заполняла легкие; какой странной казалась пасть акулы, напоминающая длинный рот с тонкими, почти невидимыми губами; как мягко и спокойно, подобно водорослям, колыхалась в голове мысль: если сейчас она меня проглотит, я уже не смогу ничего сказать.

— Ты собираешься спать? — Нина постучалась и тут же вошла в комнату. — Ты плачешь?

От этого вопроса Саша зарыдала истошно и сопливо. Нина села на край кровати.

— Это из-за пациента?

— Он даже не представлял, он даже не захотел представить себе… как это было.

— Было что? — Нина хотела обнять Сашу, но та отстранилась.

— Работать над собой. Быть инструментом. Быть устойчивым… Он был устойчивым только до тех пор, пока для него это было комфортабельно… комфорта… комфортно.

— А-а-а. Понятно. Психотерапевт. — Нина размышляла над следующей репликой.

— Это равнодушие параллельно тому, из-за которого твой пациент убил женщину, — Саша перестала плакать.

— А вот теперь я не понимаю.

— Равнодушие! — воскликнула Саша. — Равнодушие. Эмпатия. Эмпатия? — Саша будто сама себе удивилась. — Равнодушие…

— Я знаю, как ты переживаешь. Но то, что ты называешь параллельным, вернее похожим, вовсе не похоже. Ты никого не убивала.

— Я чуть не лишилась резона!

— Разума.

— Разума! Я его лишилась на несколько дней! Дней, а не часов! Я могла причинить вред кому угодно. Я украла нож из тумбочки. Я не понимала, где я, кто люди вокруг меня, почему меня привязывают. Мне просто повезло, а Васе Петрову — нет. Меня простили. Все, кроме Адхена. Но Васю Петрова не простил никто!

Нина смотрела на подругу с недоумением и какой-то исступленной жалостью.

— Ты сочувствуешь убийце?

— Я ему не только сочувствую.

— Что ты такое говоришь?

— Я понимаю его, потому что он не знает причины. Настоящей причины. Он не дурак. Он все проанализировал и докопался до психологической фигни, которую можно назвать мотивом. Но на самом деле, он не знает, что с ним произошло. А теперь я просто взорву твою маленькую голову: что произошло — вообще неважно! Никогда! И бесполезно часами обсуждать с человеком его детство, отроче…оторо… неважно… и юность. Произойти может нелепость, мелочь: кот в машине чихнул, кофеварка сломалась, крошки на столе рассыпаны — будут они негодны, или как вы там говорите! Каждый человек воспримет происходящее по-своему. Кого-то переполнит ярость из-за сломанной кофеварки, а кто-то пропустит мимо сердца метеорит. Бесполезно искать причины! Какая разница какие причины? Надо просто помочь человеку идти вперед. Любому человеку! А если хочешь, чтобы он исследовал свой долбанный страх, иди вместе с ним! А если он ушел один, не надо его потом казнить… — Саша, все время сидевшая прямо, откинулась на подушку, слезы у нее уже высохли.

— Спасибо, что взорвала мою маленькую голову, — Нина усмехнулась. — Для того чтобы помочь кому-то идти вперед, надо все-таки понять, почему этот кто-то застрял на месте.

— В теории, может быть, и надо. Но никто никогда не узнает настоящей причины. Потому что причина в том, как мы чувствуем. Все неодинаково. Думаешь, судью такая причина удовлетворит?

Саша долго не могла уснуть, вспоминала, как в больнице санитарка кричала на пожилую женщину, которая то ли от старости, то ли от болезни никак не могла правильно лечь, чтобы ей сделали укол или поставили капельницу, Саша точно не помнила, что именно от нее добивались. Толстая санитарка с желтыми кошачьими глазами орала на несчастную. А Сашу разбирало гневливое нетерпение, чувство несправедливости. «Не смейте орать на бабушку!» — Саша с интересом прослушала свои чеканные слова. Синюшные пациенты на койках задрали головы и заерзали — заиграл целый оркестр старых пружинных матрасов. Санитарка сначала в толк не могла взять, кто осмелился на нее гаркнуть. Медленно повернулась к Саше и неожиданно рванулась к ней, потом, примерившись, больно впилась ей пятерней в грудь. Лохмотья жирных щек нависали прямо над Сашиными глазами: «Что ты там вякнула, маленькая тварь?» У Саши сердце забилось в приступе паники — она подумала, что при желании такая женщина может в бараний рог ее скрутить или что еще похуже сделать. Никто особенно не следит за тем, как лечат и содержат съехавших с катушек пациентов токсикологии. Они для персонала все равно, что животные. Их держат за решетками, их привязывают, их закалывают успокоительным до полусмерти, их оскорбляют, а главное — их в любую минуту могут отправить в ад, в настоящую психушку, то есть. Но в тот момент Сашино затуманенное сознание не отдавало себе отчета в каких-либо последствиях, а цеплялось за «здесь» и «сейчас». И вот «сейчас» она вдруг увидела цепочку с крестиком на шее у санитарки и независимо, бесстрашно, в упор глядя на гору злобного мяса сказала: «А у вас крестик на шее. Значит, вы, наверное, в Бога веруете. А как же милосердие? Забыли?» Слова эти, произнесенные еще более отчетливо, чем первые, и, пожалуй, слишком иронично произнесенные, подействовали как плевок в лицо. Саша давно заметила, что для простого народа уязвляющая ирония хуже пинка под зад. «Ах ты гадина мелкая! Знаешь, куда ты у меня отправишься? Я тебе устрою! Завтра же!» Санитарка отпустила Сашину грудь, предварительно вдавив девушку в подушку, и дрожащими руками стала привязывать ее руки и ноги к железным рамам: «Развяжешься, будет еще хуже». И вылетела из палаты — наверное, докладывать начальству.

— Ну что ты молчишь, надо было ее остановить! Они же тебя в психушку засунут! А там… будешь как Николсон в «Кукушкином гнезде», — покачала головой длинноногая блондинка в синяках и без трех передних зубов.

— Помоги развязаться, а? Пожалуйста! — взмолилась Саша.

— Еще чего! Они меня тогда тоже свяжут.

— Ну хоть одну руку развяжи. Ужасно больно. Я не скажу, что это ты.

Блондинка выругалась так, что Саша в жизни бы не повторила подобного ругательства — некоторые слова она услышала впервые в столь изощренной комбинации — и спустила босые ноги с кровати.

— Спасибо. Дальше я сама.

Резать себе веревками запястья, пытаясь выдрать руки из хитроумных петелек, заканчивающихся фантастическим узлом так больно, что воспоминания об этой боли приходят во снах и заставляют вздрагивать, открывать в темноте глаза. Освободив себя, Саша под вопли блондинки развязала остальных узников, затем бросилась к решеткам, увидела в коридоре санитарку. Та сидела на стуле, опустив голову. Саша крикнула: «Я не хочу в дурдом! Пожалуйста! Не надо!» Санитарка подняла глаза, подошла к решетке, показала Саше свое красное зареванное лицо.

— Пожалуйста. Я не хочу в дурдом. Мне просто стало обидно за бабушку.

— Ничего тебе не будет, ложись в кровать, — санитарка махнула рукой и зашуровала восвояси.

На следующий день и через день, приходя в палату, эта женщина даже не смотрела в Сашину сторону, но заботливо помогала пожилой пациентке то постель поправить и сменить, то подушки взбить. Она улыбалась понимающе и по-доброму, и в этом не было никакого притворства.

Уснув, наконец, в Нининой кровати, Саша увидела очень странный сон. Перед кабинетом Адхена стоит она — вроде бы Саша Круглова — и ждет врача. Он является довольно быстро, и вместе они открывают дверь в кабинет. «Что это?» — спрашивает он. Ему страшно, потому что на черном кожаном диване лежит Саша, еще одна, точно такая же, как первая. Вторая Саша испуганно смотрит на двойника, а девушка-двойник вдруг начинает смеяться, вернее насмехаться. «Что вам надо?» — спрашивает настоящая Саша, а та, другая, вертясь, словно перед зеркалом, почти извиваясь, говорит: «Я буду теперь вместо тебя всюду ходить и делать такие ужасные вещи, что тебя в тюрьму посадят, и ты там умрешь». И смеется. А Саша в ужасе пытается позвонить кому-то по телефону, и затем, пока Адхен общается с двойником, потихоньку достает из-под дивана спрятанный там (кем?) топор, подходит к девушке сзади и, не задумываясь, как в рыцарских романах, отрубает ей голову, смотрит на Адхена, шепчет: «Ее больше нет. Она ничего не сделает».

* * *

Гантер шагал в пустоте по улицам Пантена, высоко поднимая ноги и представляя себе, что ступает по нервам и костям нерассуждающего фанатизма и слепой веры в джихад, за одну ночь превративших церковь отца Герра в холодный пепел. Гантеру казалось, в воздухе до сих пор висит смог, зола застилает горизонт, медью накрывает город, в котором непонимание с каждым днем сгущается, становится непреодолимым, и сначала все смолкают, сидят тихо, не пытаются друг друга переубедить, а затем вдруг дикий грохот во тьме безапелляционно заявляет: твари Божьи, те самые, нуждавшиеся в толерантности, сделали свой выбор, ушли в мир иной, существующий здесь, на Земле, но такой черно-белый, что наши ничтожные оттенки смыслов и чувств не проникнут в него никогда, и никогда нам не удастся разрушить непонимание, ибо между нами и другими не забор, не ограда, не каменная стена, между нами — огромное ничто.

Близлежащие дома люди покинули, окна замуровали серыми блоками и зашили картоном, пешком отправились за новой историей. Оставить бы эту где-нибудь сбоку, с краю.

Вечерний рынок не успел собрать палатки. Арбузы с вывороченными кишками и разбитые головы сияющих, как солнце, желтых дынь, яблоки, персики, сливы, апельсины покоились в пыли вперемешку с тряпьем, зерном, флаконами самодельных духов, чайниками и остроносыми туфлями в разноцветных стразах. Гантер поднял с земли остановившиеся часы — большой деревянный будильник с круглым циферблатом: без десяти двенадцать. Для кого-то в тот момент прошло пятьдесят минут, для кого-то закончился рабочий день, а для кого-то жизнь. Для иных, возможно, все только начиналось. Прошло пять минут после первого поцелуя, одна минута после зачатия ребенка, еще несколько часов — и самолет взмоет в небо и спустя почти сутки сядет на острове у моря, где людей совсем мало, зато попугаев не пересчитать. Три минуты после важного телефонного звонка и назначения на новую должность, четыре минуты до рождения, шесть минут до первых шагов, два часа после смерти, несколько секунд до того, как зернышко прорастет, а цветок завянет. Без десяти двенадцать означало что угодно: бессмыслицу, нелепость, воображаемое надуманное время, пригодное лишь для осознания незавершенности, недосказанности и недовоплощенности сиюсекундного «сейчас». Гантер с силой отшвырнул часы. Стрелки сдвинулись: двенадцать двадцать.

Погибли старый приходской кот и настоятель, заночевавший в келье в обнимку с бутылкой виски. Отец Гантера говорил, что и того, и другого Господь благословлял ежечасно. Та к бывает с теми, кто совсем себя не бережет. Наперекор пословице. В горемычного кота два раза попала молния, а на Новый год дети привязали ему на хвост бенгальские огни. Хвост облез, шерсть стояла дыбом, круглые проплешины сверкали, но Феликс хоть бы хны. Настоятель Дюмон прославился оптимистичным алкоголизмом — так называл его дурную привычку отец Гантера. Невзирая на обстоятельства, Дюмон продолжал пить и после первого инсульта, и после второго. Его дочь утверждала — все из-за твердой веры в Бога, с которым не страшна смерть. После второго инсульта Дюмона вместе с полным баром, где не хватало разве что индонезийского арака, обнаружили в объятиях грудастой негритянки на полу приходской. Словом, в отличие от многих, настоятель жил, а не выживал.

Заворачивать за дом Гантер не хотел, хотя и знал, что это необходимо, как необходимо бывает поднять простыню и опознать труп любимого человека. Уголок серо-белого дома чуть-чуть раскрошился под пальцами, когда Гантер прикоснулся к нему, собираясь с силами, чтобы выглянуть — вот оно, место, где тысячи людей желали друг другу мира и добра — черное место, разваленное место, ни одной стены. Гантер вдруг вспомнил, как рыдал в детстве, когда пришлось переехать со старой квартиры. В первую ночь он лежал в только что купленной кровати и плакал несколько часов. Мама не плакала — она впала в депрессию. Новая квартира была гораздо лучше, но в ней часы только начинали тикать, а самое важное оставалось там, где Гантер и мама долгие годы чувствовали, как проходит время. Может быть, прежнюю церковь заменят, отстроят великолепный храм, и отец там будет служить, а Гантер помогать ему, но пока на месте развалин Гантеру виделась лишь необъятная дыра, наполненная тьмой, черные бассейны Михаэля Арада и Питера Уолкера. Гантер поймал себя на мысли, что не хотел бы видеть здесь больше ничего, кроме мемориала, или вообще ничего, и встревожился — если террор будет продолжаться, а люди так обезумят от горя, что не захотят менять старое на новое, мир превратится в одну сплошную воронку, где все исчезнет.

Наверное, те люди, те, которые представлялись Гантеру черными, словно обугленными, с редкими светлыми пятнами на коже и пестрыми, кроваво-красными и оранжевыми, синими — на одеждах; люди, которые в воображении Гантера всегда держали автоматы, интересные, разнодетальные, мощные — в магазине игрушек таких полным-полно — эти люди даже не задумывались о том, что когда-нибудь смерть, возможно, станет просто неактуальной. Наука шагнет далеко вперед, и нельзя будет никого взорвать, сжечь, уничтожить полностью. Как подобный прогресс себя проявит, Гантер не мог предположить, но почему-то ему казалось, что люди найдут способ себя сохранять. Смерть не исчезнет совсем, мужчины и женщины, вероятно, продолжат в некотором смысле испытывать потребность в упокоении — временном или бесповоротном, но стереть их с лица Земли против воли окажется чрезвычайно сложно. Убийства сделаются до такой степени невыгодными, что человечество будет вынуждено иметь дело с чисто теоретической ненавистью, не регулируемой физической силой. И тогда придется думать. Мысли и переживания выйдут на первый план, потому что самый актуальный метод борьбы с непониманием — метод смерти — катастрофически устареет. Автомат Калашникова перевоплотится в детский водяной пистолет. Мучаясь ненавистью, человечество будет буквально сходить с ума, денно и нощно заниматься психоанализом, распухать от мыслей, от внутренних открытий. И в конце концов, прокручивая страницы старых новостей, дивясь фотографиям дымовых завес, огня, раздробленных костей и мягких тканей, извлеченных будто из мясорубки, крови и фекальных масс, булькающих, как теплая подливка к мясному рагу, в чьем-то распоротом животе и вместе с поразительно скрученными, как трубы Центра Помипиду, кишками, вываливающимися наружу, кто-нибудь все-таки решит кого-нибудь понять. Люди начнут говорить.

Гантер внезапно почувствовал, что ему нужна остановка, а, может быть, остановка нужна всем. Как будто едешь-едешь на скоростном поезде да и сошел с него, стоишь на платформе, ничего не делаешь, просто смотришь вперед. Тишина. Птички чирикают. Медленно проходит простое разреженное время. Раз… два… три… четыре… бесконечно долго… пять… шесть… семь… вздох… восемь… восемь… восемь…

И с желанием сохранить мир Гантер бросился к тому, что раньше считал своим домом, сел на камни и сгреб в охапку горсть углей. Он вспомнил легенду об исцелении углями от боли, страха и позора, и прижал черный прямоугольник к сердцу, выдохнул, но не успокоился. По улице мимо церкви пробежали две женщины: одна — в белом подвенечном платье, другая с букетом. Они сначала толкнули запертую дверь ресторана под красным козырьком, затем та, что была с букетом, топнула ногой, а невеста сорвала с головы фату и обмотала ее вокруг шеи. Вскоре дверь открылась, и женщины пропали из виду. Проехала, наконец, полицейская машина. Вслед за женщинами к ресторану потянулась небольшая процессия из мальчика, нескольких женщин в цветных платках и мужчин в шароварах. Очень скоро все исчезли за дверью, и минут сорок никто не появлялся. Гантер думал — люди празднуют свадьбу. Но вдруг женщина, которая раньше была с букетом, выбежала на улицу уже без букета, рыдая, тряся головой. За ней выбежали другие плачущие женщины и мальчик, а потом мужчина вынес обмякшее тело невесты, понес его в сторону метро, и цепочкой выстроились остальные. Все кричали, плакали, размахивали руками, словно чествовали мертвую. Не хватало песен.

Гантер понятия не имел, в чем дело, но ему стало так дурно, что, обезумев, он поднес обугленный металлический круглый предмет, вроде тарелки, к губам и попробовал его надкусить.

— Что ты делаешь?

От неожиданности Гантер вздрогнул и выпустил обломок церковного быта из рук. Он увидел подростка лет семнадцати, высокого, красивого, с черными волосами и большими карими глазами. Подросток был одет точь-в-точь как Гантер — в джинсы, футболку и расстегнутую рубашку. Он вышел из-за большого камня и теперь растерянно стоял посреди развалин.

— Ты что, следил за мной? Я думал, я здесь один, — Гантер почему-то забеспокоился.

— Я уснул… за этим камнем. А потом увидел тебя. Ты чуть зубы себе не сломал… Извини.

— Да…

— Я Армель, — парень протянул руку.

— Гантер, — они пожали друг другу руки.

— Ну, я пойду, Гантер…

Армель отвернулся и сделал несколько шагов, прежде чем Гантер его остановил:

— Подожди! А почему ты здесь спал? Ты был здесь прихожанином? Я тебя не помню.

— Нет. Не был.

Армель повернул голову, снова взглянул на Гантера, и Гантер что-то почувствовал.

— Мне просто надо где-то переждать… какое-то время.

— Тебе некуда пойти? У тебя нет дома?

— Я не могу пойти домой. Меня там найдут.

Гантер встрепенулся.

— Ты сделал что-то плохое?

Армель кивнул и пошел прочь.

— Стой! Ты можешь… переждать у меня дома… какое-то время.

Гантер не знал, зачем он это сказал и зачем они с незнакомым парнем теперь, озираясь, идут по улицам, едут в метро, молча ждут поезда на станции, чтобы пересесть, снова идут, почти маршируют в ногу, кварталы меняются, Париж на глазах становится Парижем, образ руин остается позади, и возникает в голове маленькое световое окошко, опровергающее конечность надежды.

Дома Гантер сделал чай и бутерброды. Бутерброды его успокаивали. Усадил Армеля на диван. У Армеля слипались глаза.

— Я это не специально. Не специально. Я не хотел. Они говорили, что против насилия, что борются с теми, кто хочет воевать, кто против истинного Господа… С теми, кто разрушат мир, в котором мы живем. Они говорили, что оставят всех в нищете, только свои законы будут чтить, доведут мир до страшной войны, все уничтожат… Я не хотел, чтобы кто-то пострадал. Я думал, там никого нет. Я не специально… У меня голова кружится…

Армель сделал всего два глотка и провалился в обморочный сон.

Гантер еще в Пантене все понял, но почему-то решил оставить осознание на потом. Армель выглядел беззащитным, напуганным и словно лишенным самого себя. Гантер верил тому, что видел, а думать об этом упрямо не хотел.

— Нет, — сказал отец Герр, вернувшись из полиции домой, — ни за что. Забудь об этом.

Они сидели на кухне и собирались обедать.

— Но он… ничего не сделал… им управляли. Посмотри на него! — беспомощно пролепетал Гантер.

— Откуда ты знаешь? Да и как тебе в голову взбрело? Что ты в этом понимаешь? Они все убийцы, изверги, уроды. Я немедленно позвоню в полицию.

— Нет. Папа. Подожди. Ты подумай, папа, он подросток, он попал в беду, в плохую компанию. Такое ведь случается. Бывает, что молодые люди начинают наркотики принимать или делать еще что-то плохое из-за дурного влияния. Это же не значит, что они плохие. Надо их просто вытащить. Наставить. Ты же священник! Ты мог бы помочь ему, — Гантеру казалось, он рассуждает убедительно.

— Нет! — закричал отец, хлопнув кулаком по столу. — Я не стану помогать убийце!

— Почему? Он не знал, что в церкви кто-то был, он не хотел, — Гантер тоже кричал.

— Потому. Это табу!

— Чье?

— Мое. Твое. Это табу для любого нормального человека. Сколько ты знаешь этого парня? Два часа? Откуда ты знаешь, что он одурманен, что его кто-то испортил? А даже если это и так, откуда ты знаешь, что он раскаивается?

— Я же тебе говорю: он сказал, что не хотел. Ну, папа, он же молодой парень, дай ему второй шанс! Он может начать новую жизнь! — Гантер чувствовал, что его слова и тон становятся все менее убедительными.

Нет. Не бывает никакой новой жизни. Жизнь одна. Надо отвечать за свои поступки.

Отец Герр достал из кармана айфон и положил перед собой на стол.

— Папа, если ты позвонишь, я закричу, Армель проснется и убежит.

— Я не дам ему убежать. Он преступник. Террорист. Знаешь, как важна последняя треть ночи для нормальных верующих мусульман? Всевышний Аллах в Коране говорит: «Только малую часть ночи предавались они сну, а уже на заре они молили о прощении». А эти… Прямо перед зарей.

— Но папа!

— Нет!

— Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших, — проговорил Гантер. — Папа, прости этого парня во имя Иисуса Христа.

Отец Герр слегка побледнел. Он как наяву вдруг увидел свою супругу в домашнем платье и покойную мать, и мать своей супруги, и свою тетушку: все они суетились в спальне и говорили, мол, не стоит оставлять второго ребенка, потому что денег нет, нет места в доме, словом, второго ребенка просто не потянуть. Супруга воспринимала доводы совершенно спокойно и даже почему-то соглашалась, хотя согласна не была. Только тетушка, маленькая, худенькая и почти прозрачная, совсем старая — молила родственников не брать греха на душу. Отца Герра тогда еще не рукоположили, но тетушка знала, как сильно он верует в Бога, и потому решилась прибегнуть к маленькой уловке, сказала отцу будущего ребенка: «Заклинаю тебя не делать этого во имя Иисуса Христа». А он разъярился, как скотина, и ударил старушку по щеке: «Не смей шантажировать меня Христом».

— Хорошо. Давай попробуем. Ну, что ты стоишь? Давай разбудим его и поговорим.

Гантер улыбнулся, словно не было ночи, не было взрыва, а время отматывалось назад и меняло прошлое.

— Спасибо, папа.

Они вместе открыли дверь в большую комнату. Гость ушел по-английски.

Спустя два дня Армель появился в новостях. Он пырнул ножом полицейского, пытавшегося задержать его на границе, застрелил сотрудника аэропорта, а в тюрьме заявил, что ни минуты не жалеет о содеянном.

* * *

Доктор Зольцман не имел ни малейшего понятия о том, что чувствует. Ему, пожалуй, хотелось снять медицинский халат, уехать куда-нибудь в загородный дом и сидеть там в кресле на крыльце или на веранде в компании с ящиком пива. И не бриться, и не мыться, и ни с кем не разговаривать. Вот и все.

Он привык справляться со сложностями, с такими случаями, за которые никто не берется. Он так хотел вылечить Васю Петрова, что совершенно забыл свою любимую заповедь:

«Нужно несколько лет, чтобы научиться лечить, и вся жизнь, чтобы научиться не делать этого».

Ночью в больнице тихо. Только храп доносится из некоторых палат. А иногда кто-нибудь из пациентов не может уснуть и начинает бродить по коридорам в поисках дежурного врача и клянчить корвалол или укольчик лоразепама. Беременным ни то, ни другое, конечно, не дают.

Никто не обязывал доктора Зольцмана дежурить. Он сам вызвался — ему не спалось, не работалось и не отдыхалось. Он сидел за столом в кабинете и заказывал по Интернету билеты домой. По коридору кто-то протопал. Зольцман не обратил на это внимания. Послышались скрежет и звук падения чего-то о кафельный пол — должно быть, кто-то из пациентов во сне опрокинул капельницу.

Зольцман нехотя поднялся со стула и покинул кабинет. Больница снова затихла, и понять, откуда доносился шум, было сложно. Вдруг Вася Петров закричал.

Три тени, которые Зольцман увидел в темноте, при свете ламп выглядели как три гриба-уродца на лесной поляне: бывший кассир-сморчок, Антон-гнилой-моховик и бывший терапевт-ложный-белый-на-низкой-толстой-ножке. У всех были красные щеки и ошалевшие глаза.

— Тут-то их бы и свинтить. И не таким рубили головы… — Вася Петров подал слабый голос. — Жаль, что в России нет смертной казни. — Вася попытался приподняться на подушке, но наручники не позволили завершить движение, и пациент застыл в нелепой позе, вытянув худое тело.

— Я вызываю охрану, — Зольцман нажал на кнопку, и через секунду появились двое. — Проводите этих людей к выходу и не отпускайте, пока я не вернусь, — сказал врач.

— А полицию вызвать? — басом спросил один из охранников.

— Пока не надо. Подождите, пока я подойду.

— Казнить нельзя помиловать, — блаженно улыбнулся Вася Петров.

Вихляясь, издавая невнятные звуки, потея и втягивая сопли разочарования, хулиганье бочком вытекло из палаты. Когда конвой захлопнул дверь, Зольцман поглядел на Васю вопросительно — в том, что пациент знаком с этими рылами сомнений не возникало.

— Брат со своими дружками.

— А кто они такие?

— Братец торгаш, другие — не знаю. Явно не добропорядочные граждане. Но глупость их просто уморительна, — Вася то ли покашлял, то ли посмеялся.

— Ну хорошо… А явились они зачем среди ночи?

— Док, я не самый проницательный человек в мире, но, по-моему, они хотели сделать со мной что-то нехорошее. Вроде увезти меня куда-то собирались.

— Зачем?

— Не знаю. У них спросите.

Вася отвернулся от врача и закрыл глаза.

Зольцман молча направился в комнатку охраны. Омерзительная троица сидела смирно. Даже раскрасневшийся сильнее остальных терапевт не рыпался.

— Прежде чем вызывать полицию, я бы хотел узнать, что вы здесь забыли посреди ночи? — вежливо спросил Зольцман.

Все натужно молчали. Наконец, терапевт надломился:

— Мы хотели… ну… чтобы жизнь была… другой.

Зольцман на секунду онемел, затем вдруг взорвался нездоровым смехом: «А-ха-ха-ха-а-а-а-а-ха… ха…». Врач приподнял очки и вытер неестественные слезы.

Терапевт обиделся и нахмурил губы. Кассир потускнел вслед за терапевтом. Физиономия Антона ничего не выражала, он словно ждал своей очереди в продуктовом магазине и скучал. Охранники тоже скучали. Они не понимали, что происходит, и раздражались. Один злобно тыкал в планшет, пытаясь победить хитроумного героя компьютерной игры, но всякий раз промазывал. Другой без удовольствия дожевывал быстро ржавеющее от укусов яблоко.

— Мы хотели, чтобы все было хорошо, — кассир тоже решил выступить, — мы решили отдать Васю более опытным врачам, которых мы знаем. Чтобы его вылечить… И все… были бы… счастливы.

Антон как будто продолжал скучать.

— И для этого вы решили выкрасть пациента посреди ночи? — Зольцман говорил спокойно, почти дружелюбно.

— Да. Мы знали, что иначе нам его не отдадут, — сказал терапевт.

— Знаете… — Зольцман вздохнул и посмотрел на Антона. — Скажите мне лучше правду, а то полиция серьезно с вами разберется. Вы же его брат. Скажите, что произошло.

— Мы говорим правду. Мы хотели все изменить, — Антон шептал, еле ворочая языком.

— Изменить? — Зольцман что-то чувствовал и хотел понять, что именно, а для этого ему нужно было знать правду.

— Изменить хоть что-то! — терапевт вскрикнул и словно заскулил. — Мы хотели переменить… жизнь. Сдвинуть. Я не знаю, как сказать…

— Вот вы, вы разве Васю вылечили? — вступила вторая скрипка, кассир.

— Нет, нам не удалось помочь вашему… нам не удалось помочь пациенту, потому что он нуждался в помощи специалистов другого профиля.

— Видите, вы ничем не лучше… меня! Но вы здесь, а я в дыре! Вы ничего не сделали, а я… раньше делал. Я доктор. Чем вы лучше меня? — терапевт вскочил со стула, выставил пузо вперед, задрал подбородок и с вызовом посмотрел на врача.

Зольцман оторопел. Он вдруг подумал, что ему совершенно нечего ответить. Доводы, аргументы, толковые мысли не шли на ум. И как всегда в моменты, когда голова тяжелела, а сознание превращалось в балласт, обременительную часть личности, так неудачно ее формирующую, Зольцман пожалел о том, что не стал ортопедом. Он с юности не мог, да и не пытался избавиться от навязчивой идеи, что дерматологам и ортопедам живется легче других. И как только медицина загоняла Зольцмана в угол, щекотала коготочками и грозилась проткнуть сонную артерию, он сразу вспоминал: жаль, я не ортопед. Но ведь, на самом деле, и ортопедические пациенты страдают фантомными болями. Что уж говорить о неврологических. Боль призрак. Болят отрезанные ноги и руки, нереализованные планы, несбывшиеся мечты, болит все, чего человек еще не добился, и многое из того, что осталось позади. Болят совершенные ошибки, одиночество, страх, отчаяние, злость. Даже любовь болит, если с ней неправильно обращаться. Неврологи предупреждают своих подверженных мигреням пациентов о том, что боль могут спровоцировать погода, стресс, некоторые лекарства, физическое переутомление, недостаточный или избыточный сон, сыр, шоколад, какао, кофе, чай, помидоры, лук, кукуруза, апельсины, бананы, красное вино, сигареты, запах духов, яркий свет, телевизор, компьютер, неожиданные события, смена обстановки… Неудивительно, что многим пациентам, страдающим головными болями или иными недугами, в том числе и психического характера, в основе которых лежит нечто неопределенное, абсурдное, жизнь порой кажется слишком длинной, слишком тяжелой, как забег, на который не хватает дыхания. И тогда они пытаются заболеть по-настоящему, так, чтобы умереть. Или сделать что-то ужасное, способное их убить. В какую бы категорию ни попал Вася Петров, Зольцману оставалось лишь опустить руки, признать свою непригодность. Консультирующий Васю психиатр пока не объявил о своем поражении лишь потому, что в психиатрии поражение равно обыденности, норме. Пытаясь вылечить безумцев, неврастеников, истериков, депрессивных, компульсивных, маниакальных пациентов, психиатры день за днем назначают лекарства, увеличивают дозы, уменьшают дозы, варьируют и сочетают препараты и остаются подозрительно спокойными, словно терпению их нет конца. Это их профессиональный долг — никогда не исчерпывать запасы терпения, ведь лечение любого психического расстройства не имеет срока. И у самого психического расстройства нет ни настоящего начала, ни верного конца, чаще всего нет и причины — по крайней мере, однозначной, такой, которую можно предъявить, проанализировать и удалить навсегда. Многие психические расстройства, как преступления, остаются нераскрытыми, потому что внешне никак не проявляются, прячутся за закрытыми дверями «своей комнаты» или вовсе в глубине души. Сильная боль, закамуфлированная тройной дозой антидепрессанта; маленький изъян, превративший ущербного недотепу в маньяка-убийцу; дурные воспоминания, лишившие самообладания в роковой момент… Какая-то мелочь, деталь, пшик — и вот вам разорвавшаяся бомба. Ищите причины. Судите.

Содрогнувшись то ли от нездорового, щекочущего под ребрами смеха, то ли от приступа беспокойства, Зольцман прислушался к себе:

«Я в халате, а вы нет». Он не мог произнести это вслух. Просто не мог. Поэтому сухо ответил:

— Мы с вами очень разные.

— Это верно! — терапевт горячился все больше. Собственная персона вдруг показалась ему крайне интересной и даже загадочной, а поступки — прекрасными в своей нелегальной дерзновенности. — Я добрый человек, а вы просто козел! Это ж надо — в наручники больного заковать!

— Да, мы не поняли, в натуре, почему Васек в наручниках… — кассир хмыкнул и тоже встал со стула.

— А ну на место сели! — прикрикнул охранник, швырнув огрызок мимо ведра. — Черт!

Сморчок и ложный белый, послушно заняли свои места.

— Ваш брат под арестом. Ему грозит тюрьма. Он убил человека.

— Че? — Антон, наконец, проснулся. — Он же тут лежал все время!

— Еще до того, как лег. Убил мать своего ученика.

— К-какого ученика? — у терапевта помутилось в глазах.

— Школьного ученика, — Зольцман, до сих пор испытывавший в присутствии терапевта странную неловкость, глупо обрадовался, что собеседника заинтересовала новая тема.

— Виталика?

— Да. Макарова. Откуда вы…

Терапевт, еще секунду назад сидевший спокойно, вдруг снова вскочил и затрясся, замотал головой, задергал руками, словно попал в западню. Морщинки вокруг глаз сверкали от пота, зрачки вдруг стали яркими. Маленький человечек, охваченный одновременно ненавистью, яростью, стыдом и чувством позора — не сиюминутного, а давнего, застарелого, тянущегося за ним шлейфом — он скакал на месте, крутился, вертелся, выкрикивал — точь-в-точь как его голодный сын — первобытное: «А! А! А! А!»

Зольцман отпрянул.

— Я убью его! — заорал терапевт, выхватив из кармана складной нож.

— Ну все, — один из охранников повалил крикуна и прижал к полу. — Вызывай полицию. Быстро! — он кивнул напарнику с планшетом.

Доктор Зольцман рванул на себя дверь и остановился в коридоре. Он остро осознал, что не хочет понимать ничего дальше этой минуты.

Кассир плакал как маленький — громко и безутешно. Антон жмурился от изнурительного напряжения. Терапевт беспрерывно бормотал: «Амалфея, наша жизнь разбита…»

* * *

Вася Петров умер перед рассветом. Нина и Саша еще спали, а Валя гуляла по берегу острова Шато.

Она так устала от каждодневного самовнушения — все в порядке, все будет хорошо — что уже не могла понять, как складывается жизнь на самом деле. И тронув большим пальцем босой ноги крупную бежевую раковину, подумала — наверное, все у всех складывается примерно одинаково — и засмеялась.

Бледная полоса пляжа, где выстроились темные каменные фигуры, постепенно теплела под лучами восхода. И Валя чувствовала, как теплеют ее собственные руки, ноги, плечи. Статуя акулы отбрасывала тень на серого пса, будто шагающего по воде. Корабль заслонял акулу. Но среди знакомых фигур была новая, вознесшаяся выше других. Валя подошла поближе.

Волны разбивались об огромное выточенное из камня сердце, которое стояло нерушимо, как скала, и сияло на солнце.

* * *

— Разве ты к нему пришла не для того, чтобы все сказать?

— Для того.

— И?

— И ничего. Он и так все знал. Я думаю.

— Тогда какого лешего вы там делали?

— Я хотела сказать сама. И он хотел, чтобы я сама сказала. Для того, чтобы он помог, я должна была об этом попросить. Я должна была сказать, чтобы он меня не слушал.

— Разве ты пришла не для того, чтобы он тебя выслушал?

— Для того.

— И?

— И ничего. Он выслушал. Но я должна была сказать ему, чтобы он не слушал, а делал так, как считает нужным. Он знал, что делать. И я знала, что делать. Выход был. Он знал выход. И я знала. Но он не мог ничего сделать, потому что я не говорила.

— Бог знает что!

Бог знает.

Гантер помолчал, с любовью глядя на голубой автомобильчик.

— Знаешь что?

— Не знаю. Но я рад, что ты вернулась.

— А Нина выходит замуж за своего парня, — сказала Саша, хотя собиралась сказать что-то другое.

— Ну молодец, — ответил Гантер. — А ты как?

— Вообще-то… я как будто стала немного… гораздо… — Саша смущенно пожала плечами. — Ничего.

— Немного гораздо ничего — это уже что-то. И кому ты обязана этим «немного гораздо»?

— Понятия не имею. Просто… Я побывала дома, представляешь? — Саша удивленно развела руками.

— Ну и как там?

Она сделала вид, что размышляет.

— Нормально. Не так, как здесь. На самом деле, теперь, когда я думаю о России, сразу вижу Васю Петрова, представляю огромное сердце, которое никто не может разгадать. — Саша забралась на подоконник с ногами и обхватила колени. — Там я поняла, что выбор сделан. По крайней мере, на ближайшее время.

— Какой выбор?

— Выбор в пользу жизни, — Саша кивнула.

— А надо было выбирать? — Гантер спросил сдержанно, без иронии.

— Мне — да.

— То есть ты вдруг решила стать оптимисткой и больше не будешь себя разрушать, — Гантер все-таки не удержался от сарказма.

— Типа того, — Саша продолжала говорить серьезно.

— Почему?

— Смерть — это, во-первых, страшно, а, во-вторых, скучно. Даже если загробная жизнь и существует, во что я слабо верю… но даже если она и существует, я представляю ее как неприятное… состояние.

— Значит, ты выбрала жизнь методом исключения. От безвыходности.

— Да. Смысла-то в жизни нет, — Саша подмигнула. — Во всяком случае мы о нем ничего не знаем.

— Какой позитивный настрой! — ухмыльнулся Гантер.

— Не надо!

— Чего?

— Вот этого издевательского выражения лица. — Саша ткнула в Гантера пальцем. — Я подошла к решению проблемы рационально. Позитивный настрой — мой рациональный выбор. Иначе жить невыгодно.

— То, что ты говоришь, кажется мне наивным, но… лучше так. Кстати, о позитивном настрое. Что в итоге Вася Петров?

— Умер, — Саша покосилась на мусорный бак за окном. — А что церковь?

— Сгорела.

Секунда молчания. А потом несколько минут непрерывного идиотского хохота навзрыд, такого, который рассвобождает и после которого можно задышать в полную силу.

— Ладно, садись в мое авто, у него есть суперсила.

Гантер открыл перед Сашей блестящую дверцу, и они устроились в крохотном салоне на двоих. В комнате было прохладно и свежо. От светло-сиреневых занавесок пахло лавандой, а солнце светило так ярко, что на чистом полу и в воздухе виднелись мириады золотистых и серебристых пылинок.

— У твоего Васи Петрова не получилось, но мы это сделаем! — сказал Гантер, понарошку заводя двигатель.

— Сделаем что?

— Найдем эту чертову гармонию, чем бы она ни была.

Саша улыбнулась.

— Да уж. — Она посмотрела на мелькающие по правую руку поля, реки, деревья, страны. — Может, именно это и надо было сказать.