Александровская слобода

Уже миновал Покров, осень перевалила на вторую половину, начали забываться теплые дни бабьего лета. А когда окончательно облысели кусты и застыли до будущей весны в немой наготе деревья, повеяло вдруг от ранних сумерек и распутицы под ногами такой тоской, что хоть завывай вместе с порывами неумолимого хлесткого ветра или плачь наперебой с надоедливым дождем. Вот она — поздняя русская осень во всей своей полноте явилась. Короткие дни и хмурые утра отзывались в душе тяжестью и унынием.

Михаила Скопина, которому в ту осеннюю пору исполнилось 23 года, огорчало и тревожило многое. Больше года назад начался его поход на Москву, а тушинское войско, по сведениям перебежчиков, хоть и разваливалось на части, но все еще было сильно и многочисленно. Отряды «царика» нередко навещали города, еще недавно с таким трудом отвоеванные царским войском, и пытались вернуть их под власть самозванца, — так, от тушинцев пострадали Владимир и Нижний Новгород, все еще был под ними Суздаль, тревожные вести приходили из Вятской земли; отовсюду у Скопина просили помощи, надо было посылать на помощь отряды, распылять свои и без того небольшие силы от главной цели — Москвы.

А в сентябре новая беда свалилась на Русское государство. Недостаточно ему было прежних самозванцев, еще один претендент объявился — на сей раз сам король Польский Сигизмунд III решил предъявить права на русский престол. Он с войском перешел границу и осадил Смоленск.

С болью и тяжелым сердцем слушал Скопин печальные новости из осажденного Смоленска, которые сообщали в своих письмах родные и близкие воюющим вместе с ним смоленским дворянам. «Государю моему Михайлу Филиповичю жена твоя, Огафья, с детми челом бьют… А пожалуешь, государь, похоть про нас ведать, и мы, государь, в бедности в Смоленске в осаде одва чють живы, да сидим заперты четыре недели, за неделю до Дмитровай суботы, — писала Михайле Неелову его жена, жалуясь о своих бедах. — А хлеба, государь, нонешнего с обеих поместий яравого ничево не увезли, воры не дали, а и ржи, государь, посеяли девять четвертей в Худкове, а в Лосеве две четверти. А живата в осад не увели нисколка, потому что корму нет, толка конь голубой да кобылица»[531]Повесть о победах Московского государства. Приложения. С. 88–89.
. И мрачнели лица воинов — смоленских дворян и детей боярских, и не от того, что домашние урожай не уберегли, а от мысли о том, что сделают с их семьями поляки, если город не выстоит, возьмет его король приступом; грех так думать, — но пусть уж лучше от голода умрут или от обстрела.

То, что город подвергают сильному обстрелу, в письмах тоже сообщали. Вот мать двух смоленских воинов — Михайлы Дивова да Павла Самарина — пишет им: «Король пришел под Смоленск, бьет по городу и по хоромом день и нощь. И мы себе не чаем живота, и будем и мы помром, и вас Бог простит».

Получив известия о приходе польского короля, воины из самого Смоленска и из других городов Смоленской земли начали просить князя Михаила отпустить их домой, чтобы защитить и город, и свои семьи: «слезно плаката… и много молиша его». Скопин утешал своих ратников «благоумилными словесы», говорил, что Смоленск никак нельзя отдавать, нужно, чтоб держался: о том и царь пишет воеводе Шеину. Но уходить сейчас, убеждал воинов Скопин, означает развалить с таким трудом созданное войско — последнюю и единственную надежду всей земли. Вот, Бог даст, снимут осаду с Троицкой обители — и всеми земскими силами пойдут на помощь смолянам, изгонять Сигизмунда из России: «Он же повеле им от своего боярского полку не отлучатися и ждати от Бога милости и одарения на государевы неприятели»[532]Там же. С. 14.
.

Не радовали Скопина и отношения с «заклятыми друзьями» шведами. Делагарди наконец появился под Калязином вместе со своим разноплеменным, но очень небольшим воинством на исходе сентября. Встретили их, конечно, с почестями, оба полководца сделали вид, что прежние обиды забыты. Делагарди остался приемом доволен: еще бы, особенно после того, как Скопин прислал для его воинов гонца с мехами на сумму 14 974 рубля[533]Видекинд. С. 83.
. На вопрос Скопина: почему Делагарди привел такой маленький отряд и где же остальные наемники, генерал, не затрудняясь, немедленно дал ответ: ждут на границе. Мол, посол Эрик Олафсон и полковник Теннессон стоят с пополнением в Выборге, и еще один отряд ждет в Нарве, но они хотят, чтобы им вперед заплатили жалованье, и вот теперь, когда деньги получены, можно их послать с гонцом на границу. Генерал Делагарди и об инструкциях Карла IX не забыл — ввернул о городе Кореле, который все еще не передан шведам.

Пришлось Скопину скрепя сердце по указанию царя подписать 17 декабря новый договор, подтверждающий прежние условия. Теперь по просьбе царя Василия шведы обязались выслать дополнительно еще четыре тысячи человек к прежним пяти тысячам, при этом особо подчеркивалась их цель пребывания в России: всюду преследовать поляков и очистить Русское государство «от воров».

Но и король Швеции своего упускать не пожелал — по требованию Карла был добавлен новый пункт: кроме Корелы с уездом Россия должна Швеции «полное воздаяние воздати… чего велеможный король у государя нашего царского величества по достоянью попросит, города, или земли, или уезда»[534]АИ. № 274.
, то есть ради сохранения престола Василий Шуйский был готов отдать или, по меньшей мере, пообещать отдать шведам уже не только Корелу, но и другие города и земли — воистину шведские аппетиты во время пребывания за русским столом росли быстро. Рука Скопина не поднималась подписывать такой договор, но он — солдат, его дело выполнять царский приказ.

То, что решение опираться на помощь наемного войска было ошибочным, Скопин к этому времени понял окончательно. Особенно это стало для него ясно после боя на речке Жабне, когда победу одержали и без наемников. Разбежавшиеся по всей стране, жадные до чужого добра «псы войны» сейчас не решали, а только создавали новые проблемы в и без того уже порядком измученной стране. Из-под Нарвы опять пришли неутешительные вести: пополнение наемников под командованием француза Пьера Делавилля, не дожидаясь выплаты жалованья, уже грабит окрестные села; заставить их идти воевать под Москву — все равно что собирать в дырявый мешок рассыпавшийся горох.

Скопин вспомнил, как удивлялись иностранцы дешевизне жизни в Московии, впервые оказавшись здесь: за масло, сыр, мясо они платили лишь малую часть того, что привыкли платить на родине; и жилье, и перевозки — все было для них удивительно дешево; как сказал один нидерландский купец — «в России все можно купить за щепотку соли»[535]Вейнрокс Э. X. Международная конкуренция в торговле между Россией и Западной Европой… С. 34.
. Но брать даром для наемников, конечно, привычнее. Пытался Скопин в письмах уговорить царя отказаться от услуг наемного войска, но тот и слушать его не захотел. К тому же в последнее время Михаил чувствовал, что царь изменил свое отношение к нему — видно, опять к советам брата своего Дмитрия прислушиваться стал. Вот уж действительно: «Вещати умеют мнози, а разумети не вси».

В Москве ходили слухи, будто в войске только и говорят: «Царем надо Скопина, он молод и удачлив, к людям милосерден, а царь Василий жесток и несчастлив»[536]Мархоцкий Н. История Московской войны. Приложение. С. 169.
. Князь Михаил, конечно, видел, как к нему относятся его воины, и слухи те до него доходили. Что скрывать, кому не лестно такое? Но на переправе коней не меняют — сейчас не о шапке Мономаха думать надо, а о победе над тушинским «цариком». А царь Василий, Михаил знал доподлинно, всегда был скрытен и недоверчив, доносы особенно любил слушать.

Московские слухи подтверждал в своем донесении в Париж и неизвестный французский агент. «Шуйский известен как человек гордый и жестокий, что причинило величайшее смущение в народе, — извещал он французский двор. — Говорят, что он, будучи сам весьма богат и могущ, намерен оставить власть и позволить чинам свободное избрание, причем полагают, что Скопин предпочтен будет всем. Из сего видно, что все москвитяне, как люди (не)постоянные и обманчивые, присоединятся к сказанному Скопину, оставив и Дмитрия, и короля, и всякую другую партию…»[537]Депеша французского агента к своему Двору о состоянии дел в России в апреле 1610 г. // Жолкевский. Приложение № 21. С. 51.
Скопин, конечно, не мог знать текста этой депеши, которую обнаружат спустя много лет в Публичной королевской библиотеке Парижа. Но если бы знал, то понял, как правильно он поступил с посланцами Прокофия Ляпунова, недавно приезжавшими к нему в Александровскую слободу.

Человек нетерпеливый, нрава необузданного, Прокофий Ляпунов, наслушавшись разговоров о возможных кандидатах на престол вместо царя Василия — а их называли немало: и Василия Голицына, и Михаила Скопина, и сына короля Сигизмунда III Владислава, и самого Сигизмунда, — решил опередить всех. В Александровскую слободу приехала из Рязани от него «станица» — отряд с грамотой, в которой Прокофий подробно расписал, почему не может долее царствовать Василий Шуйский: и стар он, и неудачлив, и доносчиков привечает, и с колдунами ворожит. Чего только не припомнил Ляпунов и каких «укорных словес» не приплел, желая подтолкнуть князя Михаила к борьбе за престол: «здороваша на царстве», тем паче что и борьбы-то, как он считал, никакой не будет — все и так поддержат родовитого Скопина[538]Новый летописец. С. 92–93.
. Одного не учел дворянин Ляпунов, когда-то прощенный царем Василием за измену и отправленный им на воеводство в Рязань, что не всяк может служить, как они с братом, — сегодня вашим, завтра нашим; некоторые свой долг до самого смертного часа помнят.

Под многими словами той грамоты мог бы подписаться князь Михаил, но как потом людям в глаза смотреть? Сам Василий когда-то подыскивал престол под царем «Димитрием» — так ведь тот самозванцем оказался, а царь Василий все же избран на Земском соборе; помнил Михаил слова апостольского послания, что любая власть — она от Бога. Грамоту он эту конечно же на глазах посланцев изорвал, а их повелел, позвав слуг, арестовать, связать и под усиленной охраной, чтобы не сбежали по дороге, отправить в Москву. Но посланцы все как один бухнулись в ноги князю и завопили о своих семьях, которые останутся без кормильцев, да о несладком своем житье в Рязани, где «Прокофьево насилие» цветет буйным цветом.

Скопин не сомневался, что в Москве их не пощадят: будут пытать, пока они не расскажут все, даже то, о чем никогда и не знали, а потом, если выживут, может быть, и простят. Ну что ж, а при блаженной памяти царе Иване Васильевиче, который здесь вот, в Александровской слободе, в своем опричном, «вдовьем» уделе жил, — так после пыток точно казнили бы, не помиловали изменников. Внезапно, будто рядом, прозвучал в памяти Скопина истошный крик: «Измена!», и на миг промелькнуло перед его глазами то, что он хотел бы забыть навсегда: искаженное ужасом лицо новгородского владыки Исидора, дрожащими губами шепчущего молитвы, разъяренная толпа на Софийской площади и на земле растерзанное, неживое тело воеводы Татищева с неестественно вывернутой шеей.

Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать страшное видение, отвернулся от все еще вопящих рязанцев.

— Не хочу я вашей крови, — наконец произнес он, по-прежнему не глядя на них, — поезжайте к себе в Рязань. — И помолчав, добавил: — А воеводе своему передайте, чтобы мне он таких грамот больше не присылал, пусть царю нашему Василию, которому он крест целовал, прямит и служит лучше.

Нужно ли описывать радость пощаженных гонцов, которые норовили руки целовать «милостивому боярину», а дорогой домой дружно решили, что лучшего царя, чем воевода Михайло Васильевич Скопин, и желать не нужно.

«Видно, шила в мешке не утаишь, если в Москве стало известно, что я их отпустил, — размышлял невесело воевода под тягостный свист ветра за окном. — Наказывает меня Господь за смерть Михайлы Татищева, недаром говорится: „Уклонися от зла и сотвори благо. Взыщи мира и пожени и“» (Пс. 33, 15). В палате с низким сводом, где пировал когда-то сам царь Грозный со своими опричниками, обгоревшая свеча закапала воском и дубовый стол, и свитки грамот, а воевода все сидел наедине со своими тяжелыми думами. «Значит, отсюда, из слободы, кто-то уже „порадел“, донес царю о приезде „станицы“, и о том, что я отпустил рязанцев восвояси, а не отправил их, как того следовало, в Москву», — Скопин еще раз взял в руки письмо, в котором ему сообщали: царь Василий и его братья «на князь Михаила нача мнение держати»[539]Там же.
.

Спустя год князь Дмитрий Михайлович Пожарский в аналогичной ситуации поступит именно таким образом: когда неугомонный Прокофий Ляпунов пришлет к нему в Зарайск грамоту с предложением мстить царю Василию за смерть воеводы Михаила Скопина, Пожарский немедленно известит об этом предложении царя[540]Там же. С. 97.
.

Скопин заметил, что царь теперь к его советам вовсе не прислушивается. Вот и сейчас, осенью, чтобы покончить с войском Сигизмунда III, Василий отправил в Швецию специальное посольство с просьбой увеличить наемные войска. И шведский риксрод согласился помочь царю Василию, — что в общем-то было понятно: если польский король или его сын сядут на русский престол вместо Шуйского, то шведам не то что Корелы, но ни одной крепости в Лифляндии не видать, как своих ушей. Вот потому они готовы поддерживать царя Василия сколь угодно долго.

Доходившие из Корелы вести не могли не радовать Скопина. Владыка Сильвестр не позволил отворить ворота крепости и впустить шведов. Так и сидят Федор Чулков да дьяк Ефим Телепнев в Ладоге и пишут оттуда, что «корельские посадцкие и уездные люди в Кореле заперлися», никого не пускают к себе, и потому передать город шведам невозможно[541]АИ.№ 258.
. Именно на это в свое время и рассчитывали Василий Шуйский и Скопин. Хорошо, что царь своего обещания не забыл, не предал корельцев, а послал своих воевод Ивана Пушкина, Алексея Безобразова да дьяка Никиту Дмитриева с жалованьем за год для стрельцов корельского гарнизона, что означало: царь по-прежнему считал город своим, а городских стрельцов — состоящими на царской службе[542]Белокуров С. А. Разрядные записи… С. 53; Шаскольский И. П. Шведская интервенция в Карелии в начале XVII в. Петрозаводск, 1950. С. 167.
. Слава богу, шведы и поляки не разведали про ту поездку царских воевод, но, поговаривают, о разногласиях самого Скопина с царем полякам уже стало известно.

Особенно интересовался трениями между Скопиным и царем король Сигизмунд, стоявший со своим войском под стенами Смоленска. По его просьбе обстановку под Москвой ему постоянно докладывал гетман Роман Ружинский. «Василий Шуйский в распре с Михаилом Скопиным, и каждый из них промышляет сам по себе, — писал гетман королю. — Не мешало бы написать письмо Скопину; по имеемым мною от лазутчика уведомлениям, не трудно было бы его привлечь на сторону вашего королевского величества»[543]Тушинский вор… С. 366–367.
. Король Сигизмунд не преминул воспользоваться советом Ружинского и отправил 13 марта 1610 года письмо Скопину. В нем он обвинял царя Василия Шуйского в том, что тот не только сел на трон «по своему хотению», но и многих «думных и всякого стану людей народу московского невинне убивает», поэтому «бояре и думные люди» отказываются признавать его царем и желают возвести на престол королевича Владислава. Если Скопин примкнет к этим самым «боярам и думным людям» и захочет привести «сына нашого… на великое господарство Московское… для успокоения его», то есть государства, то он, Сигизмунд, возражать не будет, а Скопину за это обещает всякие милости[544]Цит. по: Флоря Б. Н. Польско-литовская интервенция в России и русское общество. С. 153.
.

Одновременно с этим посланием гонец повез из-под Смоленска и другое письмо — написанное польскими сенаторами в Боярскую думу, где Скопин был назван первым среди бояр, даже впереди братьев царя. В этом письме также содержалось предложение вести переговоры об «успокоении» Московского государства. Однако ответа польский король на свои послания не получил — очевидно, что воевода Скопин предпочитал иной путь возвращения тишины и мира на родную землю.

А между тем дела Сигизмунда под Смоленском шли совсем не блестяще, люди уходили из войска короля, тяжелых пушек, способных разрушить Смоленскую крепость, не было — словом, победа их была совсем не очевидна. В октябре 1609 года Лев Сапега признавался в письмах жене: «Не то самое плохое, что Москва не хочет сдаться, а то, что нам нечем их добывать»[545]Там же. С. 107.
. Смоляне рассчитывали на подмогу Москвы и ждали прихода Михаила Скопина с его войском; королю сообщали, что полководец собирается идти на Смоленск сразу после освобождения Троицкого монастыря и Москвы, когда подсохнут после весенней воды дороги.

Если бы полякам удалось привлечь Скопина на свою сторону, то участь Василия Шуйского, очевидно, была бы решена еще до Клушинской битвы. Расчет поляков был прост: или Скопин согласится поддержать польского короля и этим ускорит падение Смоленска и воцарение Владислава, или откажется — и ускорит свою кончину..

 

Благословение затворника Иринарха

Ночью неожиданно — это происходит каждый год неожиданно — подморозило, и на землю тихо лег первый снег. Пронзительный посвист ветра, что накануне вечером бередил душу и не давал уснуть, затих, природа словно очистилась ливневыми рыданиями, успокоилась, и земля покрылась чистым белым платком. Ранним утром, в неясном еще свете наступившего дня, Скопин шел на воскресную службу по хрусткой траве безлюдного, чуть припорошенного белым поля за слободой и радовался возникшему в душе ощущению чистоты и свежести, нечаянного обновления, щедрой рукой преподнесенного ему в дар.

Он вспомнил, как в сентябре, неожиданно для тушинцев, да и многих недоброжелателей в Москве, посланный им отряд под командованием шурина Семена Головина — надежного и верного помощника — захватил Переславль-Залесский. Вскоре и сам главнокомандующий с войском вошел в город, так долго остававшийся в руках тушинцев. Скопин проехал по берегу Плещеева озера, осмотрел стены и храмы города, отслужил благодарственный молебен. Здесь же, в Переславле, его начали одолевать сомнения: следует ли двинуть войска сначала к осажденному уже больше года Троицкому монастырю или идти сразу на Москву? Сил пока еще маловато, надо бы укрепиться, подождать, когда подойдет со своей ратью из Владимира Федор Шереметев, а на наемников надежды уже нет. Но из Москвы торопили, оттуда доходили тревожные вести: не сговорился ли уже с поляками воевода Скопин, если он медлит идти к столице, которая всего в двух днях перехода? Противники царя Василия сеяли панику, распространяли слухи, что Скопин в город и вовсе идти не думает, мол, это все — ложь, царские выдумки, а москвичи напрасно терпят нужду — если сейчас, осенью, хлеб опять подорожал, что же будет дальше?

Посоветоваться Скопину было не с кем. Семен Головин, конечно, верный соработник и смелый воин, но здесь нужен человек, опытный в сражениях иного рода. Может быть, Якоб Делагарди? Этот хитрый лис хоть и молод, а многое уже повидать успел, — но он все больше со своими воеводами совещается или новые условия по оплате выдвигает. Видно, инструкции короля своего выполняет — что ни день, гонцы письма ему привозят из Выборга. Да и боялся Скопин довериться кому-либо; в свое время они с матерью пострадали от доноса во времена Бориса Годунова — едва не погибли, а всему виной были неосторожно сказанные слова о царской семье. Но необходимость открыть кому-нибудь сердце в трудную минуту, помочь разрешить сомнения — такая естественная человеческая потребность — одолевала Скопина и требовала своего разрешения.

Помог, как всегда, случай. Услышал он от одного из своих воевод рассказ об удивительном старце, который подвизался в Борисоглебском монастыре под Ростовом. Старец тот еще в детстве удивлял всех окружающих, и своих родителей в том числе. Однажды, когда ему было шесть лет, он слушал рассказ о преподобном Макарии Калязинском — Калязинский монастырь располагался рядом с тем селом, где жил мальчик, — и неожиданно горячо воскликнул: «И я стану монахом!» Повзрослев, он действительно принял постриг и много лет жил в монастыре Святых Бориса и Глеба на реке Устье близ Ростова. Там он неустанно молился, держал строгий пост, не пил хмельного, и в жару, и в холод ходил босой и носил на себе ветхое рубище, а под ним — тяжеленные железные вериги для смирения плоти. Руки его никогда не оставались праздными: он шил одежду для нищих, вязал власяницы. Много он претерпел насмешек и поруганий от братии монастыря и даже от игумена; случалось, изгоняли его, и тогда уходил он в другую ростовскую обитель, но все же местом его спасения стал Борисоглебский монастырь. Жил он не вместе с братией, а в затворе, где молился неисходно, как иноки древних времен в пещерах, — да и келья его, тесная и узкая, и впрямь напоминала пещеру или гроб.

За такие подвиги дал ему Господь удивительный дар прозорливости: видеть духовными очами то, что другим людям неведомо, потому из многих городов приходили к нему люди за благословением и даже старцы из далеких монастырей.

Говорили, что однажды во сне — а спал старец, обвязанный железной цепью, лишь час-два за ночь — ему было страшное видение: град Москву в 117-м году от Сотворения мира (то есть в 1609-м) захватили поляки, все царство русское пожгли, а народ посекли и пленили. Заплакал старец и решил идти в Москву, известить о том царя Василия. Царь его принял, выслушал, но удивился его босым ногам и веригам, а царица Марья полотенца вышитые стала старцу дарить. Старец ничего не принял, сказал: «Я приехал не за подарками, а возвестить тебе правду». Побывали и поляки в монастыре преподобного, когда из-под Калязина отошли, и к затворнику Иринарху заходил сам гетман Сапега в келью. «За какого царя, — спрашивал, — ты, старец, молишься?» Но затворник нисколько его не убоялся: «Я в России рожден и крещен, — отвечал старец, — и за русского царя Бога молю». Посмотрел Сапега на узкую, как могила, келью старца, из которой и взять-то нечего, подивился его веригам железным, а еще более стойкости духовной и сказал своим воинам: «Правда есть в батьке велика: в коей земле жити, тому царю и прямити». И не посмел никто тронуть старца Иринарха, хотя монастырь тот поляки и разграбили. Сапеге же старец посоветовал не только что из Ростова, но из Русской земли вовсе уйти как можно скорее и вернуться на родину — иначе примет он здесь смерть.

Рассказ о борисоглебском затворнике Скопин уже слышал в Москве от матери, а сейчас, оказавшись рядом с Ростовом, еще больше утвердился в своем желании получить совет и благословение старца. На следующее утро он отправил верного человека в Борисоглебский монастырь, наказав сказать слово в слово: «Боярин и воевода князь Михайло Скопин просит у тебя, отче, благословение». Вскоре его человек вернулся. Старец, сказал он, жив, из кельи своей по-прежнему не выходит, молится денно и нощно о спасении России от бед, а монастырь сильно разорен, братия мала. Но Скопину он велел передать просфору и свое благословение: «Дерзай, Бог поможет ти!»[546]Житие преподобного Иринарха // РИБ. Т. 13. СПб., 1909. Стб. 1372–1385.

С этого времени сомнения уже более не одолевали Скопина, дерзновения ему было не занимать, теперь он твердо знал, куда ему следует идти вместе с войском, и дела его после того явно пошли в гору. Наконец, пришел к нему «в сход» воевода Федор Шереметев со своей ратью, набранной в волжских городах, — а это шесть тысяч человек[547]По данным Я. Сапеги; см.: Тюменцев И. О. Смута… С. 451.
. Теперь войско Скопина насчитывало уже 18 тысяч[548]Видекинд. С. 84.
, и наемники в нем были каплей в море. С такими силами можно и в бой идти!

После успешного освобождения Переславля Скопин решил прямо двигаться к Троицкому монастырю и отправил на помощь сидящим в осаде отряд ратников, другой передовой отряд он послал в Александровскую слободу. Бои у Александровской слободы, по данным дневника Сапеги, произошли между 19 (29) октября и 24 октября (4 ноября) 1609 года[549]Тюменцев И. О. Разгром сапежинцев войском Скопина-Шуйского в боях у Александровой слободы, Троице-Сергиева монастыря и Дмитрова в конце 1609 — начале 1610 г. // Зубовские чтения. Вып. 2. 2004. С. 67.
. Едва заняли слободу и по приказанию воеводы соорудили в ней деревянный острог вместо сожженной поляками крепости, как разведка донесла о приближении тушинского войска. Скопин решил, что это Сапега двинулся из-под Троицы, объединившись с отрядом Ружинского, — в таком случае поляки представляли собой грозную силу. Но вскоре к Скопину привели языка, который рассказал, что между польскими гетманами вражда, и потому Сапега идти с Ружинским отказался, только людей своих немногих прислал. Это меняло ситуацию.

Свою неудачу на Ходынке под Москвой, когда он проспал нападение войска Ружинского, Скопин не забыл, поэтому Александровскую слободу со всех сторон, на дорогах и подъездах, окружил заставами, поставил в них небольшие отряды, везде рассылал разведку, чтобы брать языков и узнавать планы противника. О службе одного из воинов Скопина в московском походе — окольничего Михайлы Вельяминова — рассказали в челобитной царю через много лет после окончания Смуты его дети. Окольничий Вельяминов был участником всех событий московского похода Скопина. Он вышел вместе с князем Михаилом из Новгорода, сражался за Тверь, у Калязина монастыря, был ранен. Ходил затем под Переславль и под Троицкий монастырь «для языков», был послан Скопиным в Суздаль. Судя по результатам разведки, окольничий Вельяминов задания всегда выполнял успешно: «Да отца ж, государь, нашего да с ним Григорья Валуева посылал боярин князь Михайло Васильевич под Троицу для языков, и отец, государь, наш языки поимал многие и заставки побил»[550]Народное движение в России в эпоху Смуты… С. 338–339.
.

В конце октября к селу Каринскому под слободой были посланы передовые силы войска, которые по своему обыкновению построили заранее «палисадник и рогатки» и встали в неудобном для атаки польской конницы месте. Оттуда сотни царского войска — конница и пехота — делали вылазки и снова возвращались под защиту укреплений и дружный огонь мушкетов. Неделю продолжались стычки, пока замерзшим полякам не удалось навязать наконец войску Скопина бой. Передовые силы все же не выдержали натиска польской кавалерии и бежали до самой слободы: «Литовски же люди руских столкнуша и топташа их до самых надолбов»[551]Новый летописец. С. 92; Дневник Будилы. С. 181.
.

Скопин предусмотрел такое развитие событий, поэтому основные силы расположил за стенами наскоро сооруженного Александровского острога. Предчувствуя скорую победу, польские гусары лихо преследовали бегущих и не ожидали встретить у стен острога сильное войско. Подпустив поляков ближе, Скопин встретил их мощным залпом из мушкетов, а затем ударил по польским хоругвям, смял их и отогнал от Александровской слободы. Даже шведский историк Видекинд впервые в своем сочинении воздал должное войску Скопина и отметил, что в тех событиях «наибольшую славу решительным вступлением в бой приобрели московиты»[552]Видекинд. С. 87.
.

Как признавались потом сами поляки, «под Москвою… Скопин очень теснил наших (буквально: „сильно хвосты нашим прищемил“. — Н. П.) построением укреплений, отрезывал им привоз съестных припасов, а в особенности тем, кои с Сапегою стояли под Троицею»[553]Жолкевский. С. 36.
. На дорогах караулили разъезды, которые нападали на польских фуражиров.

Скопин являл собой тип полководца, который вникал во все подробности жизни своего войска: от состояния духа воинов до тщательного планирования будущего сражения; не ленился он заниматься вопросами подготовки новобранцев, отличался личной храбростью на поле боя, оставаясь при этом человеком, по отзывам многих, не лишенным милосердия, чем снискал несомненную любовь у всех, знавших его. «И вся полки своя премудро и стройно учредив, и везде полков сам дозираше, и своим боярским премудрым смыслом утверждаше их, и благоразумными словесы полки своя утешаша, и сам многую свою силу и премудрую храбрость показа, пред всеми полки напущающе»[554]Повесть о победах Московского государства. С. 12.
, — горячо писал о нем современник событий.

Пока польские гетманы Ружинский и Сапега выясняли между собой отношения, завидуя друг другу и враждуя, инициатива явно перешла в руки царского войска. Теперь Скопин смог освободить от осады Троицкую обитель.

 

«Троицкое стояние»

Осада обители началась в сентябре 1608 года, когда первые отряды тушинского «царика» подошли к Троице и расположились на Клементьевском поле перед монастырем. Их общая численность составляла примерно от 10 до 15 тысяч человек[555]Николаева Т. В. Народная защита Троице-Сергиева монастыря в 1608–1610 гг. М., 1954; Тюменцев И. О. Страницы истории Троице-Сергиевой лавры: осадное сидение 1608–1610 гг. // Историко-археологический альманах. Вып. 2. Армавир, 1996.
. Что могли противопоставить им защитники обители?

В то время в монастыре, как и сегодня, находилось 300 монахов, многие из них в миру были воинами, имели немалый опыт в осадном деле; на подмогу царь из Москвы прислал отряд стрельцов, казаков и детей боярских под командованием воевод Григория Долгорукова и Алексея Голохвастова. Вместе с жителями окрестных деревень и сел, искавшими под стенами монастыря защиты, общее число участников обороны не превышало две с половиной тысячи человек, то есть, по меньшей мере, в четыре раза уступало нападавшим.

Монастырь представлял собой мощную крепость с каменными стенами, правда, во многих местах сильно обветшавшими и давно требовавшими ремонта. Общая протяженность их составляла более километра, высота — от 8 до 15 метров, толщина — не меньше 6,5 метра. На углах и посередине стен располагалось 12 башен с бойницами для верхнего, среднего и нижнего, или подошвенного, боя. В монастыре имелись ружья, пушки, порох, на случай осады приготовили продовольствие. Однако, несмотря на все эти приготовления, по человеческим, мирским законам шансов устоять у осажденных, не имевших больших воинских сил, даже под защитой монастырских стен и артиллерии практически не было. На это и рассчитывали тушинские воеводы.

В монастырь был послан боярский сын с грамотой, в которой польские воеводы убеждали настоятеля монастыря и братию сдаться: «Помилуйте сами себе: покоритеся великому имяни государю нашему и вашему. Да аше учините тако, будет милость и ласка к вам государя царя Дмитриа…» Если же защитники отвергнут предложение сдаться, то все «умрут зле». На «прельстительную грамоту» Сапеги и Лисовского защитники ответили достойно: и десятилетний ребенок в монастыре посмеялся бы над вашим советом сдаться, хотя вы «и ложною ласкою, и тщетною лестию, и суетным богатством прельстити нас хощете. Но ни всего мира не хощем богатства противу своего крестного целования»[556]Сказание Авраамия Палицына. С. 178–180.
. Получив такой ответ, тушинцы начали обстрел крепости из орудий.

В день Архистратига Михаила 8 (18) ноября, во время обстрела, в Троицком храме шла вечерняя служба. Все, кто был на ней, чувствуя свой последний смертный час, со слезами молились так, как молятся только в страшный шторм на тонущем корабле, когда помощи и ждать уже не от кого. В этот момент стоявшие в храме с ужасом увидели, как пушечное ядро пробило железные ворота собора рядом с ракой преподобного Сергия и прочертило след на иконе Николая Чудотворца. Это отверстие на кованых воротах сохранилось до наших дней, зримо напоминая о временах Смуты.

Когда даже многочасовая артиллерийская стрельба не смогла разрушить монастырские стены, осаждающие попытались рыть подкопы, чтобы подложить в них порох, однако в монастыре от пойманных языков узнали, где ведутся работы, и смогли предупредить взрыв. Пытались тушинцы ходить в первую осень и на штурм, но сидельцы мужественно и успешно его отбили. Захваченные тогда штурмовые лестницы, деревянные щиты и туры — плетеные корзины для земли, защищающие орудия, — пошли в дело: их внесли в монастырь и использовали для растопки печей.

Осажденные не только отсиживались за стенами монастыря, они совершали и вылазки, брали языков, случалось, захватывали польские подводы с продовольствием. Особенно памятной для Сапеги и Лисовского стала вылазка осенью 1608 года, когда три отряда вышли из разных ворот монастыря, отогнали тушинцев от крепостной стены, взорвали обнаруженный подкоп, захватили много ружей, порох, пушки, сожгли осадные туры и вернулись в монастырь. Эта контратака сидельцев заставила Сапегу отойти от монастыря и стать лагерем на дальних подступах.

Зимой приступы почти прекратились, но осажденные столкнулись с новой бедой: из-за нехватки в монастыре продовольствия и свежей воды началась эпидемия цинги: «на всякий день погребают человек по 15–20… а стрельцы и казаки все лежат лоском, цынга смертная, ноги пухнут, да с того и помирают»[557]АИ. № 242.
. В разгар болезни умирало до ста человек в сутки, монахи не успевали отпевать умерших, к весне способных носить оружие оставалось не более двухсот человек. Настоятель монастыря архимандрит Иоасаф прибег к древнему способу борьбы с болезнью: устройству обыденной церкви. Постановили устроить придел в храме Пресвятой Богородицы, и на следующий день число умерших стало сокращаться, новые больные больше не появлялись[558]Тихон (Полянский), иеромонах. Путешествие в историю русских монастырей. М., 2002. С. 74.
. Когда осада монастыря уже была снята, очевидцы рассказывали: голод в обители был такой, что «лошади, стоявшие в конюшне, от голода изгрызли и съели деревянные косяки»[559]Геркман Э. Историческое повествование. С. 246.
.

В конце июня 1609 года, когда вести об успешном продвижении войска Скопина дошли до монастыря, польские отряды предприняли новую попытку взять штурмом так и не сдавшуюся крепость. К этому времени в монастыре в живых осталось только 40 из 300 человек братии и 200 воинов, способных держать в руках оружие. Вместо воинов на монастырские стены встали монахи, женщины, дети; воевода Григорий Долгоруков в самом опасном — «утлом» — месте стены, где предполагался, по сведениям, полученным от языков, штурм, встал сам, на другом таком же месте поставил своего сына Ивана.

Штурм продолжался «с первого часа ночи до первого часу дни», войско Сапеги ходило на приступ стен с «огненным с верховым боем, и с щитами, и с лестницами, и с проломными ступами»[560]АИ. № 241.
. В отражении штурма участвовали все, кто жил в монастыре: стрельцы отходили от пищальных бойниц только если заканчивался порох, даже раненые, оторвав край рубахи и перевязав рану, продолжали вести огонь. Женщины варили в котлах смолу, дети носили на верх крепостных стен камни, крестьяне выливали сквозь специальные отверстия в стенах на штурмующих негашеную известь и вар — словом, все помогали, чем могли. Особенно отличились Гурий Шишкин — управляющий левым клиросом монастырского хора, сотник Николай Волжинский и монастырский служка Гриша Рязанов: они вовремя заметили, что тушинцы проникли на Пивной двор, и, позвав стрельцов, смогли выбить оттуда «воров» и поляков. К середине дня приступ был отбит.

В канцелярию тушинского царька полетела депеша, в которой были представлены имена активных участников штурма из числа жителей Переславля и перечислены потери. Редко в том списке встретится имя наемника «немчина» или «литвина», все больше имена людей русских, которые ходили на приступ своей же православной обители: «Дворяне и дети боярские: Матвей Иванов сын Болшево, убит. Таир Редриков, ранен из пищали в голову». Редриковых участвовало в штурме трое человек, все отличились «явственно». «Томило Андреев сын Егосов, голова у него с города прошибена камнем… Богдан Замятнин сын Айгустов, правая рука розшибена камнем. Офанасий Тимофеев сын Винков, голова у него с города прошибена бревном… Охотники: Прокофей Жуков, ранен из самопала по голове сколзь»[561]АИ. № 237.
. А сколько еще убитых значилось в том скорбном списке, кто был собран насильно по соседним деревням и селам или воевал против своих же родных, знакомых, сослуживцев добровольно, против тех, с кем еще недавно вместе ходил походами в царском войске, а теперь видел их по другую сторону крепостной стены Троицкой обители?! Так исполнилось, по словам безымянного автора повести, псаломское слово: «Боже, приидоша языцы в достояние Твое и оскверниша церковь святую Твою, положиша руския грады яко овощная хранилища, и трупие раб Твоих брашно птицам небесным и зверем земным и пролияша кровь их яко воду во градех русских…»[562]«О рожении князя Михаила Васильевича». С. 381.

Конечно, тяжелая жизнь в осажденном монастыре не могла не посеять в какой-то момент рознь среди его защитников, вынужденные ограничения породили у кого-то подозрения в измене и предательстве. Причиной конфликта между воеводой Григорием Долгоруким с его служивыми людьми и братией монастыря стал вопрос о еде и питье. Воины считали, что монахи излишне экономны, не дают им вдоволь пропитания, держат на одном хлебе, и самое главное, по мнению служивых людей, — не выдают спиртное после боя, а сами едят и пьют вдоволь. Казначея Иосифа Девочкина обвинили даже в том, что он собирался открыть монастырские ворота и впустить поляков, и подвергли пыткам.

В оправдательном письме царю иноки писали, что обвинения их в излишней скаредности ложные: «Запасом, государь, всяким с ними делимся и не оскорбляем никого»; готовят для всех одинаково — что для братии, что для ратных людей. Собирали монахи и деньги «с братьи, по рублю с человека, а с иных по полтине», чтобы раздавать их ратным людям, которым не платит опустевшая государственная казна. Особой заботой были окружены даже в тех тяжелых условиях больные и раненые; им приносили каждый день «из хлебни мяхкой хлеб, да из поварни шти да каша брацкая, а из келарские по звену рыбы на день человеку». Сама же братия уже давно перешла на «две ествы» в день, без всяких добавок: каша и щи, одно звено рыбы на четверых, в пост только сухари и хлеб, кисель на воде, а меда и квасу давно не варят — нет дров, чтобы согреть воды[563]АИ. № 240.
.

Слух о готовящейся измене в монастыре был ложным: современные исследования убедительно доказали, что за всю осаду монастыря ни один его защитник не изменил, никаких тайных связей с польским лагерем не было, и подвергнутый пыткам и скончавшийся казначей пострадал безвинно[564]Тюменцев И. О. Страницы истории Троице-Сергиевой лавры… С. 218.
.

К началу осени, когда войска Скопина успешно продвигались по Волге, Сапега и Лисовский были вынуждены оставить в лагере лишь часть своих сил и уйти сначала под Калязин, а затем к Александровской слободе. Пользуясь моментом, Скопину удалось прислать осенью на помощь осажденным отряд в 900 человек под командованием Давида Жеребцова и затем в начале января 1610 года еще один, в 500 человек, под командованием Григория Валуева. Оба отряда действовали удачно, с малыми потерями прошли через лагерь тушинцев и вошли в монастырь. Обрадованный Скопин вновь послал своего человека к старцу Иринарху просить благословение: «И старец послал благословение князю и просфиру и повеле итти под Троицу: „Дерзай, князь Михайло, и не убойся! Бог ти поможет“»[565]РИБ. Т. 13. Стб. 1383.
.

Проход отрядов Жеребцова и Валуева помог уточнить дислокацию осаждавших и оценить, какими силами они располагали. Теперь Сапега и Лисовский оказались между двух огней, превратившись из осаждавших в осажденных: одновременный удар войска Скопина и воевод из монастыря по сильно поредевшему лагерю тушинцев, к которому уже давно был затруднен подвоз продовольствия, мог быть сокрушительным. Поэтому, не дожидаясь легко угадываемого развития событий, 12 января 1610 года польские гетманы отдали приказ об отходе от стен Троицкой обители.

Так, вопреки всем правилам воинской науки, немногочисленному, изнуренному болезнью и голодом гарнизону монастыря удалось в течение шестнадцати месяцев выдерживать осаду опытного, сильного, одержавшего не одну победу войска. Как известно, сражения выигрывают не только силой оружия, дух воинов имеет не меньшее, если не большее значение, что доказали защитники монастыря. Еще до начала осады вся монастырская братия искренне молилась своему единственному на тот момент заступнику: преподобному Сергию, чтобы помог он укрепиться духом и не оставить, не отдать на поругание и разграбление монастырь, где покоятся его святые мощи.

Все русские источники описали случаи многочисленных явлений преподобных старцев — Сергия и ученика его Никона — во время осады. Не только защитники, но и враги видели, как двое старцев ходили по стенам, один из них кадил, а другой окроплял святой водой монастырь. Поляки стреляли в старцев, но не смогли причинить им никакого вреда. После этого видения некоторые православные казаки ушли из войска, дав слово никогда больше не воевать с единоверцами, а один из них, усовестившись, перебежал в монастырь и рассказал о случившемся[566]Сказание Авраамия Палицына. С. 199.
.

Многие очевидцы и участники осады объясняли отход войск Сапеги от Троицы страхом тушинцев, рожденным чудесными явлениями: «Выходцы же и переезщики сказываху, отчево пойде Сапега от монастыря: видяху бо предивная чудеса».

Повторим, что явления эти наблюдали не в самом монастыре, а со стороны противника, о чем поведали перебежчики. В Святки, в ночь с 11 на 12 января, они видели, как из монастыря выехали три старца и поехали мимо лагеря сапежинцев, нисколько не скрываясь, по Московской дороге. Отправленные Сапегой в погоню казаки гнались за старцами почти до самой Москвы — «до Яузы от Москвы за пять верст». Но удивительное дело — ехавших на тощих клячах старцев резвые кони тушинских вояк догнать не смогли и, охваченные страхом такого необъяснимого явления, преследователи прекратили погоню. Вернувшись в лагерь, они захватили обоз и тотчас же, не мешкая, двинулись от монастыря к городу Дмитрову, никем не преследуемые, но «с великою ужастию»[567]Новый летописец. С. 95.
, гонимые лишь страхом.

Фактически уход тушинцев из-под Троицы не только означал крах их затеи с захватом монастыря, но и ускорил поражение всего войска самозванца и конец Тушинского лагеря. Известия о стойкости защитников передавали друг другу по всей России, что неудивительно: монастырь явил в те тяжелые годы едва ли не единственный пример силы духа и стойкости, образец, которому нужно следовать, что для многих в то «шаточное» время было очень важно.

Когда противник без боя оставил Троицкий монастырь и ушел в Дмитров, Скопин привел к обители свое войско. Он объехал вдоль стен монастыря, осмотрел брошенный противником лагерь, места недавних боев, разрушенные кое-где обстрелом участки стен. Спешившись, вошел в монастырь и направился в Троицкий собор, где ему показали пробитые вражеским ядром кованые ворота храма и прочерченный след на иконе. Долго молился Михаил у мощей преподобного Сергия. Полководцу и войску предстояло последнее, самое трудное сражение — за Москву.

 

Конец Тушинского лагеря

Теперь, когда путь на Москву очистился, царь прислал на помощь Скопину опытных воевод: Ивана Семеновича Куракина и Бориса Михайловича Лыкова. Число начальников выросло, а вместе с тем появилось и желание воевод местничать. Пока Скопин был единственным командиром и все вопросы решал единолично, соблазна «потягаться» родством ни у кого не возникало, да и не с кем было. Теперь, когда дела пошли на лад и появились в войске большие воеводы, самое время было выяснять, кто кому должен подчиняться, — вновь завелась опасная болезнь, от которой главнокомандующий пока лекарства не нашел, хотя урон от нее был очевиден. Посланные Скопиным в Суздаль против ушедшего туда отряда Лисовского воеводы Борис Лыков и Яков Барятинский «задуровали», Барятинский, вместо того чтобы, не тратя время, отправиться в город, бил челом государю «о местах»; в результате время упустили, и пришлось от Суздаля, где успел укрепиться Лисовский, отойти ни с чем. Скопин не скрывал своей досады от неудачной попытки освободить город, в котором находилась родовая усыпальница Скопиных-Шуйских.

Второй отряд под командованием Ивана Куракина, Семена Головина и Григория Валуева Скопин отправил в феврале под Дмитров, вдогонку за уходящим Сапегой. Скопин торопил воевод, потому что из показаний языков знал: бо́льшую часть своего войска Сапега отправил за Волгу добывать припасы, а сам гетман с небольшим отрядом остался под защитой городских укреплений.

Зима 1610 года выдалась снежной. В войске Скопина и Делагарди активно действовали отряды лыжников. На прикрепленных к обуви деревянных лыжах — «тонких, длиной в пять футов, шириной в один, загнутых спереди назад»[568]Видекинд. С. 95.
— «бегуны» неслись за польскими фуражирами, неожиданно нападали на них, отбивали награбленное по деревням добро, захватывали пленных. Там, где по глубокому снегу не могли проехать тяжелая польская конница и казаки, лыжники проходили легко и стремительно, представляя собой что-то вроде отрядов быстрого реагирования. Особенно успешно действовали они в ту зиму под Троицей, Дмитровом, Александровской слободой и соседними с ними городами.

Вдохновленные присутствием самого Скопина, прибывшего под Дмитров, его войска действовали более успешно, чем под Суздалем: «Сапегу из Дмитрова выбили и многих у него людей побили»[569]Белокуров С. А. Разрядные записи… С. 54; Шепелев И. С. Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608–1610 гг. Пятигорск, 1957. С. 511.
. Вышедший из города навстречу противнику Сапега такого натиска не ожидал, сражение проиграл и был вынужден отступить назад в крепость. И если бы три сотни донских казаков не прикрыли его отход огнем, то, возможно, и самого Сапегу, и крепость захватили бы с ходу. В это время в Дмитрове находилась «царица Марина», оставшаяся не у дел после бегства самозванца из Тушинского лагеря в Калугу. Когда она увидела, как вяло приступили поляки к обороне, то решительно бросилась к городскому валу со словами: «Что вы делаете, злодеи, я — женщина, и то не испугалась!» Так, благодаря ее мужеству, как считали польские воины, они «успешно защитили и крепость, и самих себя»[570]Мархоцкий Н. История Московской войны. С. 62.
.

Третий отряд Скопин отправил в волжские города Старицу и Ржев, которые и были успешно освобождены от засевших там остатков тушинских войск. Под городом Белая русские воеводы столкнулись с неприятным для них явлением — немногочисленные оставшиеся в войске наемники Делагарди, устав защищать интересы царя Шуйского, решили попробовать счастья на стороне противника: «немцы француженя почали изменять, отъезждяти к литве»[571]Новый летописец. С. 96.
. Это был тревожный сигнал, заставивший Скопина принять должные меры и полагаться в основном на свои войска — «московскую конницу», как писал Н. Мархоцкий. В начале марта 1610 года польские войска сдали город Можайск и отошли к Смоленску.

К этому времени в Тушинском лагере возникли серьезные разногласия, порожденные начавшимся еще осенью походом короля Сигизмунда на Россию: одни поляки стояли за продолжение службы «царю Димитрию», другие считали своим долгом присоединиться к войску польского короля. Первых было большинство. «Что же теперь, — говорили они, — идти на службу к кому-нибудь другому? Каким духом принесло короля на наше кровавое дело?»[572]Мархоцкий Н. История Московской войны. С. 56.
Более всего эта часть Тушинского лагеря боялась потерять обещанные самозванцем деньги: если король победит «Димитрия», то вряд ли он заплатит им за службу в предыдущие два года. Но и сторонники короля также сомневались, что в войске Сигизмунда они сумеют получить такие же высокие звания и должности, как в тушинском войске. Пока тушинцы спорили между собой, ездили к королю для выяснения его предложений по службе, «царь» тем временем успел сбежать из Тушина в Калугу, что серьезно осложнило положение его сторонников.

Такой очевидный разлад в лагере самозванца не мог не сказаться на состоянии войска. Это красноречиво продемонстрировал эпизод, о котором рассказал Николай Мархоцкий. Когда Скопин бо́льшую часть своих людей увел из-под Дмитрова в Троицкий монастырь, то небольшой его отряд остался сторожить Сапегу, «обнеся свой обоз снежными валами». Так и не дождавшись возвращения своих посланных за провиантом людей, запертый в Дмитрове Сапега запросил помощи у своего соперника — гетмана Ружинского. Однако, как пишет служивший у Ружинского Мархоцкий, желающих идти на выручку своих не нашлось: «Кому мы ни предлагали, каждый отговаривался, ни один идти не хотел». В конце концов, пошел сам Мархоцкий и с ним 20 человек охотников, не считая двадцати донских казаков, которые сопровождали порох и пули в двух санях[573]Там же. С. 63.
. Получив вместо воинов боеприпасы, Сапега сжег крепость и ушел из Дмитрова.

Военные действия в 1609–1610 годах

В первых числах марта 1610 года, после двухлетнего «сидения» под Москвой, войско самозванца, так и не сумев захватить столицу, оставило наконец свой лагерь в Тушине и ушло в сторону Иосифо-Волоцкого монастыря. Там тушинцы разделились: одни последовали за самозванцем в Калугу, другие отправились под Смоленск к королю Сигизмунду III, а третьи, видя успехи войска князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, переметнулись на сторону царя Василия Ивановича.

12 марта 1610 года войско Скопина-Шуйского без боя вошло в Москву.

 

Последний пир воеводы Скопина

Шли последние недели Великого поста, заканчивалась, уходила вместе с таявшим снегом длинная и такая тревожная зима 1610 года. «Русский человек без радуги не живет», — подметил уральский сказитель Павел Бажов. Да и как без нее, без радуги-то жить? Двухлетняя осадная жизнь москвичей — в голоде, холоде и постоянном страхе от стоявшего в двух шагах от Москвы тушинского царька, — похоже, завершалась. О неоднократных попытках самозванца захватить Москву напоминали стены сожженного деревянного города, мимо которого проезжал Скопин, и разграбленное казаками-тушинцами Красное село. «Неужели все позади? — с надеждой вопрошали сами себя москвичи. — И самозванцы, и бунты, и разбойники на московских дорогах, а главное, — всеобщее колебание и неустройство? Неужели преодолели Смуту?»

К несчастью, Смута родилась не в одном сложно переплетенном клубке социальных, политических и экономических причин; гнездилась она и в необузданно эгоистических устремлениях людей, в известных еще со времен Каина и Авеля пороках под названием: зависть и вражда. Как ни призывал преподобный Сергий Радонежский всех русских людей к единению — верному и единственному средству борьбы с внешней опасностью, — но тяжело воспринимал народ этот призыв. Искоренить вражду между своими оказалось не под силу даже такому талантливому и удачливому полководцу, как Скопин, — перед ней он оказался бессилен.

Практически все иностранные авторы мемуаров и русские летописцы оказались единодушны в определении причин разногласий, случившихся между братьями Шуйскими и Скопиным-Шуйским: зависть к воинской славе Скопина, усилившаяся в дни торжественной встречи народом своего любимого полководца. Не ожидали Шуйские такого мощного всплеска проявления народной благодарности к их родственнику, так быстро и внезапно пошедшему в гору.

Когда Скопин во главе войска въезжал в город, царский брат Дмитрий Шуйский, наблюдая триумфальное шествие, как рассказывали, не сдержался, выкрикнул, одолеваемый злобой: «Вот идет мой соперник!» Его слова услышали многие, стоявшие рядом, особенно они стали памятны уже после внезапной смерти молодого воеводы. Не раз, вспоминали потом очевидцы этой сцены, честолюбивый Дмитрий высказывал царю, не стесняясь присутствующих, свои нелепые и нелестные домыслы о Михаиле[574]Геркман Э. Указ. соч. С. 247.
. Видимо, и сама идея отправить Скопина в Новгород договариваться с наемниками, а потом и воевать вместе с ними, также принадлежала Дмитрию. Но дело обернулось иначе — Скопин не погиб, как, наверное, рассчитывал его родственник, не опозорил себя бегством с поля боя, в чем преуспел неудачливый и трусливый брат царя, а смог не только нанять наемников, но и использовать их умения и опыт для блага своей страны, и главное — добиться победы.

Победителей, как известно, не судят. Наверное, царский брат не знал этой мудрости, потому что едва Скопин оказался в Москве, как тут же был вызван к царю для объяснений. Не скрывавший ненависти к Скопину Дмитрий Шуйский припомнил ему отпущенных восвояси посланников Прокофия Ляпунова и обвинил молодого воеводу в попытке занять престол. Он даже приписал Михаилу самовольную раздачу русских земель наемникам в качестве награды за их усердие. Когда Дмитрий дошел в своих обвинениях до крайностей, царь остановил брата и даже, по слухам, ударил его своим посохом.

Военное дело приучает к решительности, а победы и почести народные утверждают полководца в правоте его действий. Скопин спокойно выслушал Дмитрия, которого своим соперником никогда не считал, и напомнил, что все договоры, где упоминалось о передаче шведскому королю русских земель, он направлял в Москву на царское утверждение и ни одной грамоты по собственной инициативе не подписал. Посланцев из Рязани он действительно отпустил — было дело, пожалел, — но престола таким недостойным способом никогда не искал, «и в уме не было». Но если сейчас, когда в руках врагов еще остаются русские города, а польский король стоит со своим войском под стенами Смоленска, начать сеять рознь между собой, тогда, действительно, недолго осталось жить Русскому государству, и лучше царю Василию добровольно отдать кому-нибудь другому царский венец[575]Видекинд. С. 107.
.

Эти с достоинством произнесенные слова одновременно и обрадовали царя, и заставили поволноваться, — уж очень самоуверенно вел себя молодой воевода, видно, что давно не был в Кремле, привык все решения там, вдали от Москвы, принимать самостоятельно. Ничего, нужно будет поскорее отправить его в смоленский поход и дать ему проверенных воевод в войско, чтобы присматривали за ним.

Народное признание и одержанные победы могли не только придать Скопину уверенности в словах, но и голову вскружить молодому воеводе. А самоуверенность породила дерзкий тон в разговоре с царем и тем ускорила развитие событий. К слову, в песнях, посвященных Скопину, его «головокружение от успехов», которое приводит в конце концов к гибели воеводы, нашло свое место:

Слухи о нелицеприятном разговоре, состоявшемся в царском дворце, быстро облетели Москву. Якоб Делагарди настоятельно советовал Скопину как можно быстрее идти под Смоленск; ходили разговоры, что царь собирается отправить туда и своего брата, неумелого и трусливого. Радости воевать рядом с ним шведский военачальник не испытывал, поэтому по-дружески советовал Скопину уходить из Москвы: «Яков ему Пунтусов говорил беспрестани, чтоб он шол с Москвы, видя на него на Москве ненависть»[577]Новый летописец. С. 96.
. Делагарди был хитер и опытен, он быстрее Скопина разглядел угрожавшую тому опасность и пытался ее предотвратить. К тому же доверенные люди не раз сообщали генералу, что среди недовольных царем Василием сложился верный кружок сторонников королевича Владислава, к которому уже отправили посольство. Этим людям поход Скопина на Смоленск сейчас был совершенно не нужен, поэтому, как опасался Делагарди, от молодого и талантливого полководца постараются как можно быстрее избавиться.

Царь между тем чествовал победителей, воздавал по заслугам: Михаилу Скопину был пожалован палаш в золотых ножнах, украшенный драгоценными камнями, 18 марта в Грановитой палате был дан обед в честь «воеводы Карлуса короля свисково Якова Пунтусова». На Пасху, 8 апреля, царь пожаловал Семена Головина в окольничие, всем наемникам заплатил сполна жалованье деньгами и мехами, офицеров войска Делагарди «почтил по случаю прибытия золотой и серебряной посудой из своей казны»[578]Белокуров С. А. Разрядные записи… С. 224–225; Буссов. С. 166.
. После пира в знак особой милости царь присылал Делагарди в дом блюда и вина со своего царского стола.

Михаил в это время радовался редкой возможности побыть с женой и матерью, которых не видел уже полтора года, встречался с друзьями и родными: скоро предстоял поход на Смоленск, и неизвестно, сколько он продлится. Когда наступили Пасхальные дни, с удовольствием принимал приглашения прийти в гости. Всем хотелось послушать из первых уст, как была освобождена Троицкая обитель, что в действительности произошло под Тверью и почему так долго стояли войска в Калязине. Но более других всех занимал вопрос: что будет дальше? Неужели Сигизмунд и впрямь может взять Смоленск: говорят, в его войске много и запорожских казаков, и опытных наемников, да и сами поляки вояки хоть куда, — что думает об этом Скопин? А самозванец — правду ли он убит «литовскими людьми» (о чем говорили тогда в Москве)[579]ААЭ. № 155.
или опять спасся и новое войско набирает? А «люторанка Маринка»? Не хочет ли она еще раз сесть на царство? Воевода и сам задавал себе эти вопросы, да вот только ответы не на все знал.

Рассказывал Скопин близким людям и о старце Иринархе, его благословении идти на штурм Троицкого монастыря. Когда же приехал из Борисоглебского монастыря в Москву ученик старца Александр, Скопин передал поклон старцу, подарки и вернул простой медный крест, которым Иринарх благословлял его на битву. А старец, приняв тот крест, долго молился в своей келье о князе Михаиле: «…Аки в Иерусалиме при благоверном царе Констянтине на сопостаты, тако и ныне, Господи, Твоею милостию невидимою прогнани бысть литва от лица православных христиан. Ты же, Господи, во веки сохраняевши нас. Аминь»[580]РИБ. Т. 13. Стб. 1384.
.

Отблагодарил Михаил и братию Соловецкого монастыря за оказанную ими молитвенную и денежную помощь войску во время похода к Москве. Как когда-то его отец отправил в монастырь водосвятную чашу, едва избежав смерти от рук Годунова, так и Михаил отправил в обитель свой парадный придворный кафтан, сшитый из дорогого, привезенного из Италии «золотного аксамиченного бархата»[581]Сохраненные святыни Соловецкого монастыря… № 81, 100, 104.
. В этом кафтане с высоким, шитым жемчугом воротником Михайло красовался на царской свадьбе. Темно-красным шелком и золотыми нитями были искусно вышиты двуглавые орлы, единороги, птицы с расправленными для полета крыльями, похожие на его родовую скопу, — какого только узорочья там не было! Молодой воевода очень любил этот нарядный, стоивший немалых денег кафтан, потому и отдал, не задумываясь, вкладом в монастырь, где рукодельные трудницы сшили из него облачение для священников монастыря.

В те дни особенно всем хотелось видеть знаменитого воеводу крестным отцом своих младенцев, — от таких предложений не было отбоя. Принял Скопин приглашение и Ивана Воротынского быть восприемником его новорожденного сына. Кумой Воротынские выбрали жену Дмитрия Шуйского — княгиню Екатерину, в девичестве Бельскую, отец которой Григорий Лукьянович был более известен как Малюта Скуратов. Встречаться с семейством Шуйских Скопин не хотел, но и отказать Воротынскому не мог.

Мать уговаривала его не ездить туда, где будут Шуйские, она еще с Александровской слободы просила сына поостеречься, говорила ему: «лихи в Москве звери лютые, а пышат ядом змииным»[582]«О рожении князя Михаила Васильевича». С. 383.
. Михаил только посмеивался над ее страхами: кто на него, такого детину, руку поднимет? Но на пиру все же решил не задерживаться, чтобы не столкнуться с Дмитрием. Поэтому едва лишь гости расселись за столы, помолившись, принялись неспешно есть и пить, зазвучали речи, — Скопин засобирался домой. В этот момент хозяин дома произнес заздравную речь князю Михаилу, а княгиня Екатерина подошла к Скопину с чашей. Не хотел Михаил ничего принимать из рук дочери Малюты, но по обычаю нужно было выпить чашу до дна — показав, что он доверяет и Екатерине, подносившей чашу, и хозяину дома Воротынскому.

Сразу после пира Скопин занемог — едва успел добраться до своего дома, как «очи у него возмутилися, а лице у него страшно кровью знаменуется, а власы у него на главе стоя колеблются». Страдавшего непонятным недугом, при котором «утробе люто терзатися», молодого человека осмотрели присланные Делагарди «доктуры немецкие», однако поделать ничего не смогли.

Муки умиравшего, крепкого, недюжей силы 23-летнего мужчины, были ужасны: «он же на ложе своем в тосках мечющесь и биющеся и стонущу и кричаще лютее зело, аки зверь под землею». Промучившись несколько дней, исповедавшись и причастившись, как и подобает христианину, 23 апреля, в день памяти великомученика Георгия, Михаил Скопин отошел к Богу. Носивший имя предводителя воинства Архистратига Михаила, он и в мир иной ушел в день памяти другого святого воина — Победоносца Георгия. Печаль народная о нем была велика: «скорбела вся Москва», — как записал один из иностранцев.

В исторической литературе существует множество версий произошедшего. Суть споров сводится к двум вопросам: действительно ли Скопин был отравлен или скончался естественной смертью? И если смерть была насильственной, то кто его отравитель?[583]Версии подробно изложены в статье В. С. Иконникова «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский».

На первый вопрос сегодня можно ответить однозначно: Скопин действительно был отравлен. Комбинированный яд, содержащий соли ртути и мышьяка, исследователи обнаружили в останках воеводы: солей ртути оказалось в 10 раз больше признанного естественным фона, превышали допустимую норму и соединения мышьяка; другие вредные вещества — свинец, сурьма, медь — отсутствовали. «Но и первых двух более чем достаточно, чтобы сгубить даже такого молодого, хорошо тренированного воина, каким Михаил Васильевич, несомненно, был», — пишет исследовательница[584]Панова Т. Д. Некрополи Московского Кремля. С. 76–77.
. Да и сама картина его смертных мучений в сопоставлении с описанием симптомов отравления солями ртути и мышьяком подтверждает эту версию[585]Там же. Приложение 6. С. 217–218.
.

Что же касается второго вопроса, то здесь ответить определенно трудно. Русские летописцы не сомневались, что отравителями Скопина стали братья Шуйские: «Тогда грех ради наших в Московском государстве бысть раздор в людех, царя Василия возненавидеша за многое кровопролитие, второе же, братия его племянника своего возненавидеша за храбрость его, князя Михаила Скопина, иже немец наят и отгна вора с литвою от царствующаго града, и вманив его к Москве отравою умориша», — пишет один из авторов[586]Псковская летописная повесть… С. 158.
. «Мнози же на Москве говоряху то, что испортила ево тетка ево княгиня Катерина князь Дмитреева Шуйскова, — вторит ему другой летописец. — А подлинно то единому Богу <известно>»[587]Новый летописец. С. 97.
, — заключает он мудро.

Задумаемся, насколько основательны были обвинения царя Василия в смерти Скопина. Даже если предположить, что доверие к доносчикам у царя Василия было действительно безгранично, то не мог же он не видеть, что Скопин, удачно выполнивший все возложенные на него задачи, — по сути, его единственная надежда? Об этом Шуйский и сам в письмах Скопину не раз писал: «Мы на тебя надежны, как на свою душу». Конечно, родовитый, богатый, молодой и, как бы мы сегодня сказали, перспективный Скопин мог, при желании, стать соперником царя. Но не доказал ли он своим поступком в Александровской слободе, как и всей своей предыдущей жизнью, что он привык к открытой борьбе с противником на поле боя, а интриги и доносы — не его стихия? Не случайно летописец, не одобрявший действий Прокофия Ляпунова, полностью отрицает вину Скопина, у которого «и в уме не было» бороться за престол. К тому же предстоял поход на Смоленск, и план похода, как и скорейшего доведения войны до конца, царь также поручал разрабатывать Скопину[588]Видекинд. С. 108; АИ. Т. 2. № 282.
. Для царя готовить смерть своему талантливому воеводе — все равно, что бездумно рубить курицу, несущую золотые яйца.

Многие современники событий называли отравительницей князя дочь Малюты Скуратова, которая, по отзывам, была властолюбива и жестока не меньше своей родной сестры Марии, жены Бориса Годунова. Стремление расчистить дорогу к трону для своего мужа вполне могло стать мотивом преступления. Автор «Повести о преставлении и погребении князя Михаила Васильевича» прямо назвал ее виновницей преступления: «…и дьявольским омрачением злодеянница та… кума подкрестная, подносила чару пития куму подкрестному и била челом… И в той чаре — питие уготовано лютое, питие смертное»[589]«Писание о преставлении и погребении князя Скопина-Шуйского» // Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII в. М., 1987. С. 60.
. Косвенным доказательством этой версии могут стать события, происшедшие уже после смерти Скопина: Дмитрий Шуйский попытается занять его место — поедет первым воеводой против Сигизмунда и потерпит сокрушительное поражение под Клушином. Палаш Скопина, который после смерти воеводы возьмет себе Иван Шуйский, не принесет братьям победы — в итоге они оба окажутся вместе с царем в позорном польском плену.

Существует еще одна версия случившегося, связанная с готовящимся походом под Смоленск. В песне о Скопине, написанной современниками событий, мысль отравить князя принадлежит неким боярам, которые и были инициаторами отравления:

Катерина Шуйская в этой версии — всего лишь орудие в их руках:

В исторической песне важна не фактическая канва событий, ею в народной традиции часто пренебрегают. Но не в угоду поэтической вольности или из неосведомленности авторов — как раз нет, ошибки и неточности здесь есть попытка домыслить, дополнить историческую реальность, представить ее такой, какой она должна быть. Если Малюта Скуратов — опричный палач — погибает в бою во время Ливонской войны, то в народной песне его казнят за попытку совершить очередное злодеяние; Михаил Кутузов умирает вскоре после изгнания Наполеона за пределы России, а в народной песне он принимает участие в разгроме армии Наполеона. То есть биография исторического персонажа, предстающая в народном сознании, позволяет выявить главное, суть происшедшего в жизни героя, стержень событий[591]Азбелев С. Н. Поэтизация исторических событий в былине // Русская литература. 1982. № 1.
.

То, что Екатерина Шуйская могла быть не инициатором, а всего лишь исполнителем замысла неких бояр, подтверждает и «Повесть о преставлении». «И по совету злых изменников своих и советников мысляше во уме своем злую мысль изменную», — говорит автор.

Но кто же были эти бояре? Те, кому больше всех мешал Скопин, — желавшие видеть в Кремле королевича Владислава или Сигизмунда, а не Василия Шуйского, те, кто насильно свел царя Василия с престола и отправил его в качестве пленника в Польшу, те, чье правление войдет в историю под названием Семибоярщины:

Так народная песня представила еще одну, возможно, ближе всего стоявшую к истине, версию случившегося в апреле 1610 года в Москве.

Оплакивание Скопина, еще так недавно проезжавшего полководцем-триумфатором по московским улицам, было поистине всенародным. По словам автора «Повести о преставлении» к его дому собрались и юноши, и девы, и старики с молодыми, и матери с грудными младенцами — «со слезами и с великим рыданием»; съезжались и власть имущие, и вдовицы, и нищие, и богатые вельможи. Приходили и царь Василий с братьями, и патриарх Гермоген, и священство, — «и не бе места вместитися от народного множества».

Пришли проститься и воевавшие вместе с ним воеводы и ратники, хорошо его знавшие. В их словах слышна не только скорбь по боевому товарищу, но и искреннее сожаление об утрате замечательного полководца, кто «грозно, и предивно, и хоробро полки уряжал». Примечательно, как обращаются они к Скопину: «О господине! Не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич!» — в войске действительно видели его будущим государем.

Приходил прощаться со Скопиным и Якоб Делагарди, которого некие «московские велможи» не хотели пускать в дом. Главнокомандующего шведскими войсками, не раз усмирявшего бунтующих наемников, привыкшего обнажать меч чаще, чем произносить речи, остановить было не так-то просто: с «грубными словесы» он конечно же прошел туда, куда устремлялся, — проститься со своим боевым товарищем. Выходя из дома Скопина, он дал покойному самую высокую в его устах оценку: «Такого государя не найти больше не только в вашей, московской земле, но даже и в нашей, немецкой!»

Когда же послали на торг за гробом для усопшего, то оказалось, что найти дубовую колоду — гроб — по росту Скопина невозможно, так велик ростом был воевода. Пришлось выдолбить с двух концов самую большую колоду, положить в нее тело и нести в церковь на отпевание. Когда же привезли «гроб каменей велик», то и в него тело не вместилось, «понеже велик бе возрастом телес своих», как заметил автор «Повести», — по речению пророка Давида, «больше сыновей человеческих».

Погрести боярина Михаила Васильевича в родовой усыпальнице Шуйских и Скопиных было в то время нельзя: в Суздале хозяйничали отряды Лисовского, поэтому было решено до времени освобождения города положить тело покойного воеводы в Чудовом монастыре Кремля. Но московский народ, сумев отблагодарить Скопина при жизни, воздал ему должное и по смерти: «И слышавше народное множество, что хотят тело его в Чудов монастырь положить, и возопиша всенародное множество, яко единеми усты: „Подобает убо таковаго мужа, воина и воеводу, и на супротивныя одолителя, яко да в соборной церкви у Архангела Михаила положен будет и гробом причтен царским и великих князей великие ради его храбрости и одоления на враги…“»[592]«Писание о преставлении…» С. 64.
.

«Глас народа — глас Божий», — рассудил царь и объявил: «Достойно и праведно сице сотворити», и народ понес своего любимца в Архангельский собор. Оплакивали воеводу и богатые, и нищие, и хромые, и слепые, и безногие, и царь, и патриарх — «аще у ково и каменно сердце, но и той на жалость розлиется, зря своего народа плачющеся», — заключает автор «Повести». Горе матери и вдовы князя Михаила и вовсе нельзя описать словами, слуги едва смогли привести их домой, но и там они «плакахуся горце и захлебающе, стонуще и слезами своими стол уливая», а слезы их, как речные струи, на пол со скамьи лились…

На следующий день к погребению воеводы пришло «всенародное множество». От плача по умершему не слышно было голосов поющих во время отпевания. С кем только из библейских полководцев не сравнивали Скопина: с Иисусом Навином, Гедеоном, Вараком, Самсоном — победителем иноплеменников: уехал с малыми силами, а вернулся со многими, с Давидом, отомстившим врагам, с Иудой Маккавейским. А кто-то из слуг князя пророчески заметил, что такому телу не суждено в земле истлеть: «Вем бо его телесную чистоту, купно же и духовную».

На плите у гробницы начертали следующие слова: «Великого государя царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси племянник Михайло Васильевич Шуйский Скопин по государеву указу, а по своему храброму разуму Божея помощию над враги польскими и литовскими людьми и рускими изменники, которые хотели разорить государство Московское и веру христианскую попрать, явно показав преславную победу и прииде к Москве, Божиим судом в болезни преставися лета 7118 апреля в 23 день на память великомученика Георгия последний час дни»[593]Панова Т. Д. Кремлевские усыпальницы. История, судьба, тайна. С. 76.
.

Так народ оплакивал потерю талантливого полководца и свою собственную надежду на быстрое завершение Смуты. Оплакивал своего военачальника и царь. Как сказал о нем Н. М. Карамзин: «Василий погребал вместе с ним свое Державство»[594]Карамзин Н. М. История… Т. 13. С. 128.
. Московское государство вступало в самую тяжелую пору Смутного времени, названную современниками Лихолетьем…