Дед

Ветвь Скопиных — старшая на древнем и могучем древе рода Шуйских, потомков удельных суздальских князей. По европейским меркам их можно назвать принцами крови: в случае пресечения династии московских князей Шуйские могли претендовать на престол великого князя и царя.

Но ветвь Скопиных — и самая короткая: она начинается в XV веке Иваном Шуйским, по прозвищу Скопа, и заканчивается в начале XVII века князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским. Наследников после себя знаменитый полководец не оставил.

Откуда появилось прозвище Скопины? Скопой именуют хищную птицу, близкую родственницу орла: если в реке рыбы достаточно, быть в том месте и скопе. В рязанских землях родовым прозвищем Скопиных даже назвали город — Скопин. За что именно прадед нашего героя получил такое прозвание, осталось загадкой, но, как известно, ничто так метко и ярко не характеризует человека, как данное ему народом прозвище, которое пойдет «в род и потомство». Орлиное племя Шуйских, потомков суздальско-нижегородских князей, дало России многих полководцев, которые прославились не только знатностью рода, но и своими блестящими победами. Хотя, по правде сказать, встречались в том племени и вороны в орлином оперении, но свойства скопы, когтившей своих врагов в политической борьбе или на поле брани, наследовали все потомки Скопы-Шуйского.

О родоначальнике Скопиных — князе Иване Васильевиче Скопе-Шуйском — известно немногое. Его отцом был знаменитый в XV веке боярин и наместник в Пскове, Новгороде, Нижнем Новгороде, воевода в Казанском походе Василий по прозвищу Бледный. В 1519 году Иван Васильевич был пожалован боярством. Сын основателя династии Скопиных Федор Иванович — дед Михаила Скопина-Шуйского — служил при Василии III воеводой в Вязьме, при Иване IV воеводой в Коломне и Плесе, неоднократно в течение полутора десятилетий ходил в военные походы и наряжался в экспедиции, в 1543 году был пожалован боярством[3]Абрамович Г. В. Князья Шуйские и российский трон. Л., 1991.С. 63–64.
. Бабкой Михаила Скопина была Мария Новосильцова — дочь известного воеводы начала XVI века Новосильцова-Китаева[4]Морозов Б. Н. Новосильцовы // Летопись историко-родословного общества в Москве. Вып. 1 (45). М., 1993. С. 34.
.

Скопины были не только родовиты, но и богаты, им принадлежали огромные земельные владения. Сохранились названия вотчин, которыми владел Михаил Васильевич Скопин, — они насчитывали около 4441 четверти земли. В Суздальском уезде Скопину принадлежали села Семеновское, Рождественское, Ивановское в Кехомской волости и слободка с деревнями — всего 3106 четвертей; в Переяславском уезде у него было 417 четвертей, в Бежецком 800 четвертей и в Московском 118 четвертей. Имел Скопин также поместья в Старицком, Пошехонском и Псковском уездах. После его смерти земли перешли к жене, княгине Александре Васильевне, а после ее смерти — к матери, княгине Алене Петровне. Часть родовых вотчин — села Ивановское (1645 четвертей) и Семеновское (380 четвертей) — после смерти Алены Петровны досталась родственнику Скопиных — князю Ивану Ивановичу Шуйскому; другие вотчины — как, например, суздальское село Рождественское — были пожалованы в монастырь[6]Павлов А. П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове (1584–1605). СПб., 1992. С. 163.
.

Как и другие Шуйские, дед Михаила был близок к престолу в годы малолетства Ивана IV. После кончины великого князя Василия III регентом при трехлетием наследнике Иване стала его мать — 25-летняя вдова Елена Глинская. Как заметил философ, «правление женщины во все времена было редкостью; еще реже такое правление бывало благополучным; сочетание же благополучия и продолжительности есть вещь наиредчайшая»[7]Бэкон Ф. История правления короля Генриха VII. М., 1990. С. 171.
. Редкое для средневековой Руси женское правление не стало исключением в своей продолжительности: через пять лет политические противники отравили правительницу, о чем судачили современники и что подтвердили через столетия историки.

Об отравлениях нам еще придется говорить — жизнь Михаила Скопина-Шуйского прервется неожиданно, при весьма загадочных обстоятельствах, на 24-м году жизни. Здесь же заметим, что отравления были в Средние века самым распространенным средством сведения счетов в политической борьбе. Смертоносным ядом пропитывали книги, письма, игральные карты и одежду, его подсыпали в еду и питье, подмешивали в лекарства и вливали спящим в ухо. Частенько ядом пропитывали лезвие холодного оружия, чтобы даже легкое ранение, полученное во время поединка, становилось смертельным.

У молодой вдовы Елены Глинской было достаточно недругов, желавших ее смерти. Московские аристократы помнили о литовском происхождении «властодержавницы», не забыли они и неслыханного по тем временам поступка, который совершил ради любви к юной жене Василий III — сбрил бороду. Когда же великий князь умер, то, стремясь оградить от возможной междоусобной борьбы своего малолетнего сына, Елена Глинская отдала приказание бросить в тюрьму двух братьев умершего мужа, причем одного — сразу после похорон Василия III. Не пощадила она и свою родню: в тюрьме по подозрению в отравлении Василия III оказались ее родной дядя, Михаил Глинский, и еще несколько знатных лиц. Вряд ли от таких действий правительницы число ее врагов уменьшалось.

Изучая русский погребальный обряд, современные историки среди прочих захоронений исследовали и прах Елены Глинской. Результаты исследования потрясли даже видавших виды криминалистов: в хорошо сохранившихся волосах и ногтях великой княгини было найдено такое количество солей ртути, что его с избытком хватило бы на несколько отравлений. Кроме того, в костных останках сохранились мышьяк, свинец, цинк, медь и селен[8]Панова Т. Д. Кремлевские усыпальницы. История, судьба, тайна. М., 2003. С. 148.
. Превышение нормы последних веществ еще можно как-то объяснить особенностью косметики того времени, действительно содержащей эти небезопасные для организма вещества, но вот насыщенность волос солями ртути — только отравлением этим самым любимом ядом Средневековья.

После смерти Елены Глинской начался период, который сам Иван Грозный назовет «царством без правителя», а один из его современников — «безгосударством». Боярские группировки Бельских и природных Рюриковичей Шуйских соперничали при дворе, заточали в тюрьмы, морили голодом и отправляли на казнь своих противников. «Кулак нам — совесть, а закон нам — меч», — сказал о подобных нравах современник той эпохи Шекспир. В 1542 году Шуйские фактически произвели переворот и стали править, не опасаясь конкурентов, безраздельно. Вскоре, возглавляемые алчным и властолюбивым Андреем Шуйским, они решили удалить царского приближенного Федора Воронцова, которого «обесчестили, оборвали на нем одежду… и хотели убить на наших глазах», как написал позже Иван Грозный. Убийства не произошло, юный царь упросил пощадить своего любимца, и Воронцова ждала всего лишь ссылка в Кострому.

Пока «стояла вражда между великого князя боярами», наследник подрастал, набирался сил и опыта правления. Уже в 13 лет юный царь впервые проявил свой нрав и отдал приказ схватить и убить Андрея Шуйского, повинного в удалении из Москвы Воронцова. После этой расправы Шуйские на время утратили свое главенство при дворе, а Глинские, напротив, вновь возвысились. Федор Скопин-Шуйский вместе с другими Шуйскими не по своей воле покинул Москву. Но удаление Шуйских от власти было недолгим: своих обид и поражений этот клан никому не прощал и всегда стремился к реваншу, да и возможность для этого вскоре представилась.

В 1547 году великий князь Иван Васильевич венчался на царство. В тот год в Москве один за другим случилось несколько пожаров, а летом, которое выдалось особенно засушливым, вспыхнул пожар, «какого никогда не бывало». Начавшись на Арбате, огонь со скоростью молнии распространился к Неглинной, затем ветер ловко перебросил его к Кремлю, где он в мгновение ока зажег кровли кремлевских соборов. В тот июньский день безжалостный огонь спалил в деревянной Москве около 25 тысяч дворов и погубил более двух тысяч жителей. Сгорели расписанный Андреем Рублевым Благовещенский собор Кремля, Чудов монастырь, выгорели многие храмы. Чудом уцелел Успенский собор в Кремле и в нем наиболее чтимая в Москве Владимирская икона Божией Матери.

Что и говорить, пожары в те времена были делом обыкновенным: летописи пестрят сообщениями о них. За исключением каменных церквей почти все постройки в городах были деревянные — как правило, из ели и сосны, поэтому города выгорали в считаные часы, как смоляной факел. В 1433 году сгорел «от грома и молнии» город Колывань (Таллин), в 1438 году произошел пожар в Смоленске, в 1440 году выгорел весь Полоцк, в 1445-м — вся Москва, не сохранились даже каменные церкви. В 1488 году от пожара в Москве погибло пять тысяч жителей, а в 1493 году во время бури в Москве вспыхнул пожар небывалой силы, — «как Москва стала, таков пожар на Москве не бывал».

Пожар, как правило, вспыхивал из-за неосторожного обращения с огнем. В XVI–XVII веках даже издавались специальные противопожарные указы, запрещавшие горожанам топить летом печи в избах; для приготовления пищи предписывалось устраивать летние печи на дворе, а на случай опасности завести рядом с домами ящики с песком, багры, топоры и прочие необходимые в таких случаях приспособления.

После пожара 1547 года по Москве поползли упорные слухи, что случился он не сам собою, а причиной его стал поджог, поджигателями же называли Глинских. Поджоги действительно случались в Москве, в другой раз, может быть, этим слухам бы и не поверили. Но многочисленные жертвы и странным образом уцелевшие во время пожара усадьбы Глинских усилили давно разгоравшуюся нелюбовь к известному своим стяжательством семейству. К распространявшимся со скоростью огня домыслам добавлялись самые невероятные россказни о колдовстве бабки царя — Анны Глинской. Нетрудно догадаться, в чьих интересах было распространение этих пусть и нелепых, но очень своевременных слухов.

Когда через два дня после пожара молодой царь отправился в митрополичий Новинский монастырь навестить больного митрополита Макария («разбившегося», спасаясь от огня в Кремле), бояре решили воспользоваться случаем и открыто выказать царю недовольство Глинскими, представленными в глазах царя виновниками пожара. Летописец называет имена этих бояр-оппозиционеров: протопоп Федор Бармин, князь Федор Иванович Скопин-Шуйский, Юрий Темкин, Иван Петрович Федоров, Григорий Юрьевич Захарьин, Федор Нагой «и иные мнози»[9]Полное собрание русских летописей (далее — ПСРЛ). М., 1965. Т. 13. С. 455–457.
. Какие события произошли от момента ссылки князя Федора Скопина-Шуйского до его появления в Москве, неизвестно, но не стоит сомневаться, что пострадавший от интриг Глинских Федор не упустил случая расправиться со своими противниками. Выслушав бояр и своего духовника «протопопа Благовещенского Федора», царь приказал провести розыск по горячим следам.

Через несколько дней, «в неделю, на пятый день после великого пожару», то есть в воскресенье 26 июня, на площади перед Успенским собором в Кремле бояре собрали «черных людей», чтобы выяснить: «Кто Москву зажигал?» Собравшиеся поведали о «волховстве» Анны Глинской «с детьми», княгиня будто бы вынимала сердца у людей, клала их в воду, а тою водой окропляла Москву, и оттого Москва сгорела: «княгиня Анна сорокою летала да зажигала». Разумеется, у подозрений народных, помимо мистической, была и вполне реальная основа, которую назвал летописец: «И сие глаголаху чернии людие того ради, что в те поры Глинские у государя в приближение и в жалование, а от людей их черным людем насилство и грабеж, они же их от того не унимаху». Убежденность в том, что причина пожара — козни Глинских, была единодушной, и проводившие расследование рассудили, подобно римлянам, что «глас народа — глас Божий».

В городе, лежащем в руинах и черном от недавнего пожара, направить народный гнев в нужное русло было не трудно, и бояре, как считает летописец, «наустиша черни» на Глинских. Дядя царя Михаил Глинский был в то время во Ржеве, и гнев народный обрушился на его брата Юрия Глинского. Впав в озлобление и неистовство, толпа растерзала его прямо в Успенском соборе, а затем кинулась грабить дворы Глинских и убивать их людей. Через три дня охваченная безумием толпа явилась в село Воробьёво, «глаголюще нелепая», требуя у царя выдачи его бабки Анны Глинской и дяди Михаила, которых царь якобы прятал у себя. Иван IV приказал схватить и казнить крикунов, пресекая бунт.

Юный царь, получивший в наследство права государя всея Руси, едва вступал на дорогу самостоятельного правления. Однако многие исследователи эпохи Грозного отмечают резкую перемену, происшедшую в царе после московского пожара. Он и сам, спустя несколько лет, скажет об этом: «…вниде страх в душу мою и трепет в кости моя, и смирися дух мой и умилихся, и познах своя согрешения». Пожар ли, испытанный ужас от народного гнева, осознание ли своей высокой миссии как помазанника Божия, который не должен уподобляться соперничающим у трона за милость правителя, были тому причиной, — можно только гадать. Как бы то ни было, но восстание 1547 года положило конец злоупотреблениям боярских кланов, и через год рядом с царем образовался новый круг людей, который Андрей Курбский назовет «Избранная рада». Входили в «раду» зачинатели многих преобразований в царствование Ивана Грозного.

Дальнейшая жизнь Федора Скопина-Шуйского протекала, видимо, спокойно. Он занимал видное место при дворе, пользовался уважением и получал награды: в 1548 году Федор вместе с братом царицы Никитой Романовичем заслужил «золотой угорский» — прообраз медали. О том, каким доверием пользовался дед будущего полководца у царя, красноречиво говорит следующий факт: когда Иван IV отправился в 1555 году в Коломенский поход, то оставил Федора Ивановича Скопина и Ивана Михайловича Шуйского советниками при своем брате Юрии[10]Абрамович Г. В. Князья Шуйские… С. 103–105.
.

Свои дни Федор Скопин окончил в 1557 году. Перед смертью он, по обычаю, постригся в схиму с именем Феодосий и был погребен в фамильной усыпальнице князей Скопиных-Шуйских в Суздале, в церкви Рождества Богородицы[11]Иконников В. С. Князь М. В. Скопин-Шуйский // Чтения в Историческом обществе Нестора-летописца. Кн. 1.1873–1877. Киев, 1879. С. 103.
. Его жена Мария также перед смертью приняла постриг с именем Марфы, а спустя несколько лет их сын Василий — отец Михаила Скопина — на помин своих родителей сделал богатый вклад в Соловецкий монастырь: водосвятную чашу[12]Досифей, архим. Географическое, историческое и статистическое описание Соловецкого монастыря. М., 1853. Ч. 1. С. 281; Сохраненные святыни Соловецкого монастыря. Каталог выставки. М., 2001. № 43. С. 158.
.

 

Отец

Год рождения отца Михаила — князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского — неизвестен. Но по надписи на водосвятной чаше, вложенной в Соловецкий монастырь, можно определить день его рождения: «Княже Василий княже Федоров сын Шуйского Скопина, а молитвенное имя ему Иакова Исповедника марта 21». Молитвенное, или «прямое», имя — это имя святого, память которого совершалась в день рождения. Следовательно, Василий Скопин родился 21 марта, в день памяти преподобного Иакова Исповедника.

Первое упоминание о службах Василия Скопина-Шуйского относится к 1572 году, когда он назван уже в чине стольника. В этом году Иван IV отменил опричнину и запретил даже упоминать о ней. Однако государство еще долгие годы оставалось разделенным на «земщину» и «опричнину», и, по мнению исследователя А. П. Павлова, Василий Скопин вместе с другими Шуйскими в годы царствования Ивана IV сделал приличную карьеру и был зачислен в государеву «дворовую» Думу[13]Павлов А. П. Государев двор… С. 27, 91.
. Историк Смуты С. Ф. Платонов также считал род Шуйских «единственным из заметнейших восточно-русских княжеских родов, все ветви которого преуспели в эпоху опричнины»[14]Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. М., 1995. С. 126.
. Посмотрев на послужной список отца Михаила Скопина, с таким выводом вполне можно согласиться.

В 1575 году князь Василий Скопин-Шуйский назван уже среди дворян первой статьи и отмечен особой милостью: он присутствует на свадьбе Ивана IV с Анной Васильчиковой. На следующий год Василий Скопин принимает участие в походе против крымского хана Девлет-Гирея, находясь в стане государя «у ночных сторож в головах»[15]Разрядная книга 1475–1598 гг. М., 1966. С. 260.
. Еще через год, в 1577 году, князь отправляется на другую войну — Ливонскую, где в чине боярина командует Сторожевым полком в Лифляндском походе[16]Разрядная книга 1559–1605 гг. М., 1974. С. 142.
. События Ливонской войны и взаимоотношения России со Швецией непосредственно коснутся семьи Скопиных-Шуйских, и потому остановимся на них подробнее.

Для того чтобы понять суть происходившего на северо-западных границах Руси, необходимо вернуться почти на столетие назад от времени рождения князя Михаила, в конец XV века. Именно тогда на краю Европы, в маленькой по российским меркам Португалии, принц Энрике по прозвищу Мореплаватель отдавал приказания снаряжать каравеллы, которые отправлялись по таинственному Атлантическому океану на поиски богатой Индии. А вскоре, в 1492 году, Христофор Колумб, отыскивая кратчайший путь в Индию, первым достиг берегов Нового Света. Открытие новых земель принесло европейцам не только научные познания, но в первую очередь — мощные потоки драгоценных металлов. Один за другим отплывали от берегов сказочно богатой земли Эльдорадо, ставшей реальностью, испанские галеоны, груженные слитками золота и серебра, — к середине XVI века рудники Перу, Боливии и Чили давали уже половину всей добычи драгоценных металлов в мире.

А на другом краю Старого Света великий князь Московский Иван III, именуемый в грамотах уже государем всея Руси, отдавал в 1492 году приказание заложить напротив Нарвы, принадлежавшей Ливонскому ордену, русскую крепость — Ивангород. Этот город станет его любимым детищем, опираясь на него и крепости Новгорода, Пскова и Копорья, московский государь начнет прокладывать путь к Балтийскому морю.

В начале XV века в Европе еще мало кто знал о существовании нового государства к востоку от Вислы. Но когда во второй половине столетия Московское государство сбросило ордынский гнет, подчинило Новгород и Псков и заявило во всеуслышание о себе как о восприемнице павшей от турок-османов в 1453 году православной Византии, — не обращать на него внимания было уже невозможно.

Зачем молодому государству понадобилось Балтийское море, где его ожидало неизбежное столкновение с сильными и опасными соперниками? Этот вопрос задавали России неоднократно, пока Петр I, выигравший Северную войну и основавший новую столицу Санкт-Петербург, не дал на него четкий и ясный ответ. Овладение морем выводило страну из изоляции, расширяло горизонты, создавало новые возможности для экономического, политического и культурного развития. В этом смысле государя Ивана III современные историки называют предшественником императора Петра. И если Петр I в XVIII веке властной рукой прорубил окно в Европу, то Иван III в XV веке попытался открыть форточку, чем вполне заслужил себе памятник где-нибудь на берегу Балтийского моря[17]Борисов Н. С. Иван III. М., 2000 (серия «ЖЗЛ»). С. 532.
.

Как для Испании и Португалии, чьи берега омывает Атлантический океан, были естественны поиски новых богатых земель, а для маленькой островной Англии неизбежно наличие мощного флота, так и для развивающейся Руси столь же естественно и неизбежно было обретение собственных морских ворот, чтобы без посредников вести торговлю. Но овладение Балтикой было непростой задачей. Международный торговый союз купцов Балтийских стран не для того создавал свою могущественную корпорацию Ганза, чтобы лишать ее членов такой важной статьи дохода, как посредническая торговля с русскими землями. Семьдесят входивших в союз городов не одно столетие богатели, не позволяя никому вести торговлю с Русью — только через посредничество Ганзы. Тех, кто рисковал ослушаться, наказывали нанятые купцами пираты, отбиравшие корабли с товарами. Ганзейцы имели свое представительство в Новгороде, покупали у русских меха, воск, пеньку и другие товары и перепродавали их в Европе, изрядно наживаясь на этом. Так же обстояло дело и с европейскими товарами — драгоценными и цветными металлами, в которых так нуждалось Русское государство: привозить их в русские города могли только купцы Ганзы.

Не найдя взаимопонимания с ганзейцами, Иван III предпринял жесткие меры: закрыл представительство Ганзы в Новгороде, к тому времени уже вошедшем в состав Московского государства, передал имущество ганзейцев в казну, а их самих изгнал. Правда, ненадолго — его сын Василий III восстановил права ганзейских купцов свободно торговать в Новгороде и Пскове. Почувствовав за спиной ганзейцев поддержку европейских государств, Иван Васильевич решил воевать со Швецией и в 1495 году отдал приказ осадить город Выборг.

Война проходила крайне неудачно для Ивана III: русским войскам не удалось захватить каменную, хорошо укрепленную шведскую крепость Выборг, а шведы, в свою очередь, осадили и разрушили Ивангород. В 1497 году военные действия закончились перемирием сроком на шесть лет, не принеся России желанного выхода к Балтийскому морю.

Впрочем, Иван III рук не опускал и использовал все возможности наладить собственную торговлю в Балтийском море. Весной 1496 года, то есть в самый разгар войны, русский посол Григорий Истома отправился от устья Северной Двины на запад и доплыл до Копенгагена. Результатом его переговоров стал договор с Фландрией. Фландрией в то время именовали земли в низовьях рек Шельда, Маас и Рейн. Это был самый оживленный торговый район Европы. Жители фламандских городов из привозной английской шерсти выделывали прочные и красивые ткани, славившиеся во всей Европе.

Попытки заключить торговые соглашения с Данией, Нидерландами и особенно Англией русские государи энергично предпринимали на протяжении всего XVI столетия. В перерывах между войнами подобные договоры заключались и со Швецией. Один из таких договоров, заключенных при Иване IV, предоставлял шведским купцам право торговать в Москве, Казани, Астрахани и даже проезжать через русские земли в Индию и Китай. В ответ русские купцы получали право торговать в Швеции и отправляться дальше в Любек, Антверпен и Испанию.

Однако московские государи не оставляли и попыток силой овладеть побережьем Балтики. В 1558 году внук Ивана III — Иван IV — начал Ливонскую войну, в которой самое активное участие принял отец Михаила — Василий Скопин-Шуйский. Военные действия развивались поначалу вполне успешно для Ивана IV: в 1558 году русские войска взяли штурмом принадлежащую Ливонскому ордену крепость Нарву. С этого момента и в течение последующих тридцати лет город Нарва играл ведущую роль в торговле Русского государства с европейскими странами.

В XVI — начале XVII века Россия остро нуждалась в европейской торговле, для нее это был практически единственный источник поступления благородных металлов. Самую дорогую часть российского импорта тех лет составляло кастильское золото, затем шли сукна, камчатые ткани, сатин, южные фрукты и пряности — эти товары предназначались для богатых людей. Прибыль от продажи такого груза составляла до 200 процентов. Для людей попроще — говоря современным языком, массового покупателя — везли сельдь, пиво, грубые шерстяные ткани, черепицу, котлы, горшки, кастрюли, инструменты. В обратном направлении русские купцы везли меха (главным образом, куниц и соболей), кожи, воск, сало. Однако самым главным товаром для России в европейской торговле все же оставались драгоценные металлы[18]Вейнрокс Э. X. Международная конкуренция в торговле между Россией и Западной Европой. 1560–1640 гг. // Русский Север и Западная Европа. СПб., 1999.
.

Поход 1577 года в Лифляндию, в котором принял участие Василий Скопин-Шуйский, был, пожалуй, самым удачным за всю историю Ливонской войны: за три месяца русские войска заняли все прибрежные крепости, за исключением Риги и Ревеля, и Иван Грозный стал хозяином практически всей Ливонии. Однако здесь ему пришлось столкнуться с интересами Польши, Швеции и Дании, — с ними магистр Ливонского ордена заблаговременно заключил союз, и потому России пришлось воевать уже с коалицией государств.

В 1579 году Стефан Баторий, занявший польский престол, объявил войну России и двинул свое войско на Полоцк. К несчастью для России, Стефан Баторий оказался талантливым и успешным полководцем. Когда он захватил Полоцк и Великие Луки и перед ним открылись дороги на Псков и Новгород, царю пришлось думать уже не о завоевании выхода в Балтику, а об удержании собственных городов. Иван IV начал вести переговоры о мире. Царь готов был идти на большие уступки, предлагая не только Ливонию, но и Полоцкую землю вместе с Полоцком. Но окрыленный успехом Баторий, прослышав от перебежчиков о слабости гарнизонов русских крепостей Новгорода и Пскова, хотел уже завоевать весь северо-восток России.

К моменту вторжения войск Стефана Батория в Россию русские полки оказались растянуты вдоль линии фронта от ливонского города Кокенгаузен до Смоленска. Узнать, куда в первую очередь направит свои полки польский король, разведке не удалось. Переброска войск в те годы занимала немалое время, а ситуация усугублялась тем, что русской армии одновременно приходилось отражать наступление шведов у Нарвы и постоянно держать часть войск на южных границах, опасаясь нападения крымчаков. Внезапность вторжения войск Батория, распыленность сил русской армии, неверный выбор главного направления, малочисленность крепостных гарнизонов — все это было причиной неудач, преследовавших Ивана IV[19]Волков В. А. Войны Московской Руси конца XV–XVI в. М., 2001. С. 166.
.

Опасаясь захвата Пскова польскими войсками, Иван Грозный в 1580 году отправляет князя Василия Скопина-Шуйского воеводой в этот пограничный город. Вместе с ним обороной города руководил его родственник — Иван Петрович Шуйский. Воеводами были также назначены «Микита Очин-Плещеев, да князь Ондрей Хворостинин, да князь Володимер княж Иванов сын Бохтеяров-Ростовский, да князь Василей княж Михайлов сын Лобанов»[20]Разрядная книга 1559–1605 гг. С. 174.
. Выбор царя был отнюдь не случаен. Перед нами предстают люди не только именитые, но и опытные, имевшие за плечами не одно сражение. Никита Иванович Очина-Плещеев был воеводой в Смоленске, Изборске, Туле, Серпухове — все это приграничные крепости, защищавшие западные и южные рубежи. Участвовал он и в походе против шведов, оборонял Москву от набегов крымских татар.

Князь Андрей Иванович Хворостинин отличался храбростью, порой безрассудной, и физической силой. Как отмечали современники, царь ценил в нем «телесную и нравственную силу»[21]Гейденштейн Р. Записки о московской войне (1578–1582). СПб., 1889. С. 200.
. Он назначался воеводой в Калуге, Тарусе, Новгороде и особенно отличился победой над крымскими татарами в 1566 году. Князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский был воеводой в Руссе, Новгороде, Торопце, Брянске, Рязани, Нижнем Новгороде. В русско-шведской войне 1590 года он вместе с другими полководцами штурмовал Нарву. Василий Михайлович Лобанов-Ростовский участвовал в Ливонской войне в государевом полку, назначался воеводой в Пронск, Коломну, Ивангород, Свияжск, Каширу и Астрахань.

Как видим, послужной список каждого из псковских воевод богат, и все же главным воеводой царь назначил князя Василия Скопина-Шуйского, его имя разрядные книги называют первым в списке воевод. По отзывам современников, большим уважением царя пользовался также Иван Шуйский — «по своему уму», но иностранцы, описывавшие события под Псковом и отмечавшие личное мужество Ивана Шуйского, единодушно называли первым псковским защитником именно князя Василия.

По традиции, сложившейся со времен Куликовской битвы, а может быть, и еще раньше, полководец, отправлявшийся в дальний поход, молился в Московском Успенском соборе перед Владимирской иконой Божией Матери — к ее помощи всегда обращались в период тяжких для Русского государства испытаний. Молился о благополучном завершении похода и Василий Скопин-Шуйский вместе с другими воеводами и клялся не сдавать врагу города «до своей смерти»[22]Карамзин Н. М. История государства Российского. М.,1989. Кн. 3. Т. 9. С. 191.
.

Клялся и польский государь Стефан Баторий взять Псков, именуемый «воротами в Ливонию», — взять во что бы то ни стало, целым или разрушенным, зимой или летом. С собой под стены Пскова король привел разноплеменное войско в 47 тысяч человек, в которое входили и собственная польско-литовская армия, и 27 тысяч наемников: венгров, немцев, датчан и шотландцев[23]Волков В. А. Войны Московской Руси… С. 171.
.

Данное под Псковом слово Баторий не сдержал — город выдержал осаду. Свои же несбыточные надежды поляки смогли увидеть воплощенными лишь на полотне художника XIX века Яна Матейки, названном «Стефан Баторий под Псковом». Там побежденные псковичи несут грозному полководцу ключи от города, владыка Киприан угодливо держит перед Баторием блюдо с караваем, а стоящий рядом с ним папский легат иезуит Антонио Поссевино в задумчивости потирает тонкие пальцы, наблюдая за происходящим. Современные польские историки призывают не рассматривать картину буквально — это, мол, не Польша и Россия, а некий образ, символ: оказывается, «перед нами противопоставление победоносной польской демократии восточной сатрапии Ивана Грозного»[24]Первая война России и Европы // Родина. 2004. № 12.
. Вот такой незамысловатый политико-художественный образ, которому, к счастью, не дают воплотиться в жизнь уже который век.

Но вернемся под Псков. В нем все было готово к встрече Батория: починены укрепления, вырыты рвы и траншеи на подходах к городу, расставлены орудия, каждому воину указано его место — в кремле, Среднем городе, Большом, Запсковье или на внешней, как ее называли Окольней, стене. Всего в городе находилось около 16 тысяч жителей, а гарнизон насчитывал тысячу дворян и детей боярских, две с половиной тысячи стрельцов и 500 казаков. Даже вместе с вооруженными жителями города силы защитников составляли меньше двадцати тысяч человек, и это против 47-тысячной опытной, прошедшей не одно сражение армии! Правда, большую часть этой армии составляли наемники, которые пришли в Московию получить деньги и пограбить, а вовсе не погибнуть под стенами Пскова.

В день Рождества Богородицы, 8 сентября, поляки пошли на приступ. Образовав проломы в стенах, нападающие захватили две башни, но воспользоваться этим псковичи им не дали: они подложили порох под башни и взорвали их вместе с нападавшими. Защитник крепости мрачно описал, как «литовские воины смешались с псковской каменной стеной Свиной башни и из своих тел под Псковом другую башню сложили»[25]«Повесть о прихожении польского короля Стефана Батория под град Псков» // Воинские повести Древней Руси. Л., 1985. С. 372.
. Тех, кто оказался на стенах и в проломах, псковичи расстреливали из пищалей, забрасывали камнями и поленьями, лили на них кипяток. Ловкачей, попытавшихся перелезть через стены, цепляли крюками и сбрасывали вниз. К ночи сумели отбить приступ и выгнать из крепости захватчиков. «Наконец, — по словам Н. М. Карамзина, — все нерусское бежало»[26]Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 198.
. Защитники крепости потеряли убитыми более 800 человек, а нападавшие — около пяти тысяч. Осенью и зимой 1581/82 года польская армия предприняла 30 попыток взять штурмом несговорчивый Псков, но все — тщетно.

После окончания штурма к крепостным стенам вышли псковские женщины, которые во все время многомесячной осады не покинули города. Они веревками тащили оставленные поляками легкие пушки, помогали раненым, подносили воду. Уже одно их присутствие возбуждало боевой дух воинов, придавало смелости и уверенности в победе.

Стойкость защитников отмечали и по другую сторону крепостного рва: «Не так крепки стены, как твердость и способность обороняться, большая осторожность и немалый достаток орудий, пороху, пуль и других боевых материалов»[27]Дневники походов Батория на Россию (1580–1581 гг.) / Пер. О. Н. Милеского // Осада Пскова глазами иностранцев. Псков, 2005. С. 332.
. И если стойкость и мужество можно назвать личным достоинством защитников, то прекрасная организация боевых действий, своевременная забота о доставке боеприпасов — безусловно, заслуга воевод — Василия Скопина и Ивана Шуйского. Недаром Н. М. Карамзин считал, что «Псков, или Шуйский, спас Россию от величайшей опасности»[28]Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 207.
.

Особенно досаждала польско-литовской армии артиллерия псковичей. Из мощных орудий, наиболее крупными среди которых были «Барс» и «Трескотуха», псковичи на каждый выстрел осаждавших отвечали десятью, «и редко без вреда», как отмечали потерпевшие. Когда кто-то из поляков пустил в крепость стрелу со сломанным острием, то она прилетела обратно с посланием, изложенным по-военному кратко и крепко: «Худо стреляете, б… с…!»

«То правда, что худо!» — согласились поляки и отнесли показать стрелу Баторию. Меткость русских стрелков каждый день сокращала число осаждавших, а все увеличивающееся число неудачных штурмов заметно убавляло боевой пыл польского войска. К тому же защитники крепости постоянно тревожили королевскую армию своими вылазками. За все время осады их было совершено 46! Недостаток продовольствия, фуража, пороха, большое число погибших и умерших от ран, «страшные» русские холода — все это заставило армию Батория иначе смотреть на происходящее. «Как бы нам не потерять здесь и ту частичку славы, которую мы добыли в последнее время», — жаловался один из осаждавших[29]Дневники походов Батория на Россию… С. 341.
.

В начале ноября в польском войске прошел слух, будто Скопин-Шуйский убит[30]Там же. С. 409.
. Посланный поджечь польский лагерь подросток, схваченный поляками, рассказал о смерти Василия Федоровича: он сидел в избе, когда туда влетело ядро и ударило в стену, отколовшийся обломок бревна якобы убил его. Специально ли мальчик был научен сказать о мнимой гибели одного из организаторов обороны или за смерть приняли ранение Скопина — источники умалчивают. Однако вскоре стало ясно, что слух не подтвердился.

Между тем раздосадованный неудачей сентябрьского штурма Баторий отдал приказ перейти к длительной осаде, а чтобы войску было чем заняться, храбрый король решил захватить расположенный недалеко от Пскова Печерский монастырь. Интересно именует Батория псковский автор «Повести о прихожении польского короля Стефана Батория под град Псков». Используя игру слов: «батор» на венгерском означает «храбрый», — он называет короля «Обатуром», — так в псковском крае припечатывали дерзкого и нахального человека.

«Похвально ли для витязей воевать с чернецами?» — вопросила братия монастыря пришедших под ее стены немцев и венгров. Но «витязей» вопрос о штурме христианской обители не смутил. Как цинично отметил польский автор, «там можно найти большую добычу: в монастыре очень много наших купцов, захваченных в плен с имуществом и деньгами, которые они везли из лагеря домой. Желали бы мы немцам там позабавиться»[31]Там же. С. 412.
.

Монастырская братия пограничного монастыря не раз видела под своими стенами захватчиков, и чернецы вместе со стрельцами сумели отстоять Божий дом. Враги признавались, что «тамошние монахи творят чудеса храбрости и сильно бьют немцев». Не помогали ни штурмы при помощи лестниц, ни проломы в стенах: «пробьют пролом в стене, пойдут на приступ, а там дальше и ни с места. Это удивляет всех: одни говорят, что это святое место, другие — что заколдованное, но во всяком случае подвиги монахов достойны уважения и удивления»[32]Дневники походов Батория на Россию… С. 415, 416,421.
. Засевшие в засадах по дорогам к монастырю крестьяне и стрельцы немало содействовали успеху: отбивали пленных, забирали у поляков награбленное в деревнях продовольствие, захватывали их самих в плен.

 

Воевода Скопин и фельдмаршал Делагарди

Пока отец нашего героя вместе с доблестными псковичами защищал город, на севере появился родитель персонажа, с которым Михаилу Скопину-Шуйскому придется провести бок о бок немало времени: фельдмаршал Понтус Делагарди возглавил шведское войско, которое перешло границу и вторглось в Карелию.

Карельская земля издавна служила яблоком раздора между шведами и новгородцами: каждая сторона считала ее своей. Если шведы появлялись на этой земле и строили крепости, желая закрепиться здесь, то сразу вслед за ними приходили новгородские полки и те крепости срывали; подчас шведы даже не успевали дать им названия. Те из крепостей, которые сохранялись, переходили из рук в руки. В 1293 году шведы захватили основанное новгородцами в XI–XII веках поселение и построили в нем крепость, назвав ее Выборг. В тот год новгородцы не успели ее срыть, потому что походу помешала оттепель: вода разлилась, коням не было корма. А на следующий год укрепившиеся в крепости шведы сумели отразить новгородский штурм; крепость устояла. Многочисленные столкновения между шведами и русскими завершились к 1323 году первым мирным договором. В русской крепости Орешек, построенной на Неве, московский князь Юрий Данилович вместе с новгородцами подписал со шведами Ореховский мир и установил границу по реке Сестре. Мир оказался непрочным — пользуясь тем, что Москва в XIV–XV веках сосредоточила все силы на борьбе с ордынцами, Швеция прибрала к рукам ряд территорий в западной части Карелии. И только покончив с ненавистным игом, Иван III попытался вернуть потерянные территории, однако война со Швецией завершилась неудачно для Руси.

В преддверии Ливонской войны, желая избежать борьбы с коалицией государств, Иван IV попытался заключить союз с какой-либо из Балтийских стран. Находившийся в то время на шведском престоле Эрик XIV согласился заключить договор с царем, но этому союзу не суждена была долгая жизнь. Шведский король страдал приступами безумия — был «не сам у собя своею персоною», как объяснили русским послам. Переговоры затянулись, а тем временем шведская оппозиция совершила переворот и возвела на престол томящегося в заточении родного брата короля Юхана. Во время политического катаклизма кроме свергнутого короля пострадали и русские послы: их ограбили, раздели до рубах и выпроводили из страны. Одним из активных участников низложения короля и расторжения готовящегося с Россией договора выступил французский барон де Ла-Гарди.

Барон де Ла-Гарди родился на юге Франции[33]Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Эфрона. СПб., 1893. Т. 10. С. 329.
, обучался в знаменитом университете города Болоньи, но нашел себя не на ученом поприще, а на военном. Начав службу во Франции, он служил затем в войсках Шотландии и Дании. Швеция и Дания к тому времени уже не один год вели войну за господство на Балтийском море. Участвуя в войне против Швеции, «солдат удачи» попал в плен и остался на службе у шведского короля. Биографию барона никак не назовешь исключительной: в то время в Европе сотни «псов войны», как называли тогда наемников, воевали в армиях разных стран. Были даже целые государства (Швейцария), население которых «торговлю кровью» делало своим ремеслом, а те, кто занимался вербовкой наемников, находили это весьма прибыльным делом.

Именно этим доходным занятием и занимался барон де Ла-Гарди на родине во Франции, куда в 1566 году его послали шведы. Дальнейшая судьба барона была самым тесным образом связана со шведско-русскими отношениями, он оказался в водовороте происходивших на северо-востоке Европы событий.

Появление шведов у русских границ в 1581 году было конечно же не случайным. Воспользовавшись затянувшейся осадой Пскова, подстегиваемые требованиями Батория начать активные действия, шведские войска за три месяца 1581 года взяли одну за другой крепости Падис, Лоде, Фиккель, Леаль, Габзель. Наконец пала и Нарва, потеряв весь свой гарнизон и почти всех жителей города — около семи тысяч человек. Теперь наступила очередь других русских городов. Пока при посредничестве папского легата А. Поссевино Россия вела переговоры о мире с поляками, в несколько дней шведами были завоеваны Ивангород, пограничный Ям и Копорье с уездами. Крепость Ивангород постыдно сдал неприятелю воевода А. Бельский, который должен был возглавлять оборону города.

Ужас в русских городах при наступлении шведов был так велик, что в церквах служили молебны об избавлении от страшного врага. В Ивангороде Понтус Делагарди, как писали его имя русские авторы, захватил одну из лучших русских пушек — огромную пищаль «Волк», отлитую знаменитым мастером Андреем Чоховым. В качестве своего главного трофея шведы после окончания войны перевезли ее в замок близ Стокгольма.

Успехи шведской армии, как это ни странно, вызвали неудовольствие ее союзников, безнадежно засевших под Псковом. «Мы грызем скорлупу, а он кушает орехи, за нашею охраною он спокойно на берегу ловит рыбу, а мы в открытом море», — роптали в польском войске. «Шведы так много забрали в Ливонии, что, пожалуй, и нам ничего не останется; следует нам взять хоть что-нибудь поскорее»[34]Дневники походов Батория на Россию… С. 438.
.

В январе 1582 года Россия и Речь Посполитая после долгих переговоров подписали перемирие сроком на 10 лет. Многомесячная осада не завершилась ничем, сам король покинул войско еще в декабре. На условия заключенного договора конечно же повлияла стойкость защитников Пскова. По договору Баторий отказывался от претензий на Псков, Новгород и Смоленск, в ответ на это Россия уступала все свои земли в Ливонии. Существенной статьей перемирия было также согласие поляков не подключать шведов к участию в договоре, что развязывало Ивану IV руки в выяснении отношений со Швецией.

В октябре того же 1582 года войско Делагарди попыталось взять крепость Орешек, но было отбито защитниками и отступило. Однако длительная война против коалиции государств, непрекращающиеся набеги крымцев и опричнина существенно ослабили и Русское государство. Поэтому в 1583 году Москва была вынуждена заключить со Швецией Плюсское перемирие сроком на три года, уступив пограничные крепости Ивангород, Ям, Копорье и Корелу. За Россией осталась лишь крепость Орешек на реке Неве для выхода в Финский залив. Ясно, что заключенное на таких условиях перемирие являло собой пролог будущих военных действий.

По окончании войны защитники Пскова получили должное вознаграждение и новые назначения: Иван Петрович Шуйский остался воеводой там же, во Пскове, Василий Федорович Скопин-Шуйский поехал в Новгород.

В 1584 году умер Иван Грозный, престол унаследовал его сын Федор. Как это водится в международных делах, иностранных соседей интересовало прежде всего, не поменяется ли главная линия внешней политики России при новом правителе.

Понтус Делагарди, назначенный быть наместником в Эстонии, направил новгородскому воеводе князю Скопину-Шуйскому письмо, в котором запрашивал его: будут ли соблюдаться Россией условия Плюсского перемирия и когда ждать в Стокгольм русских послов для заключения «вечного мира»? Чтобы времени зря не терять, Делагарди приложил к своему посланию соответствующие грамоты для будущих послов. Однако русская сторона сочла письмо оскорбительным и оставила его без ответа.

Вид Пскова во время осады города Стефаном Баторием. Рисунок с иконы

Казалось бы, что может быть оскорбительным для России в таком нехитром послании? Практически все. Во-первых, русские государи никогда не считали шведских королей себе равными. Долгое время Швеция находилась под властью датского короля, и поэтому в период установления Московией международных связей в XV–XVI веках великие князья заключали договоры непосредственно с Данией. Такой же порядок в России предпочитали сохранять и тогда, когда Швеция стала независимой. В письме шведскому королю Юхану III Иван IV пояснял, что тот никак не может именовать его «братом» своим, потому что равным русскому государю может быть только «цесарь римский» или иной прирожденный государь. Шведский король прирожденным государем не является, а стал им в результате переворота, и потому именуется Грозным «мужичьим» государем[35]Письмо Ивана IV шведскому королю Юхану III // Иван Грозный / Под ред. С. В. Перевезенцева; сост. Д. В. Бармашов, С. В. Перевезенцев, B. В. Фомин. М, 2002. С. 132–135.
. А поскольку Шведская земля рассматривалась в России «ниже иных» государств или, как выразился Грозный, считалась «не настоящим королевством», то русский государь решал вопросы со шведами через своих подданных — новгородских наместников. Вот почему ни Иван III, ни его сын Василий, ни внук Иван Грозный своих послов в Стокгольм не отправляли.

К тому же в своем послании надменный полководец, опьяненный недавними победами, намеренно исказил титул русского государя, а шведского короля назвал «великим князем Ижерским и Шелонския пятины в земле Русской». Земля к северу и югу от Невы, называемая Ижорскою, и принадлежавшая Новгороду область по реке Шелонь издревле были частью русских земель, а потому и содержание послания, и его тон выглядели издевательскими.

Не дождавшись русских послов, Делагарди прислал вторую грамоту. И снова Скопин-Шуйский не удостоил заносчивого француза ответом, поручив сделать это второму воеводе, М. П. Катыреву-Ростовскому. Тот с достоинством написал, что незнание Делагарди обычаев понятно — он ведь «пришлец в Шведской земле». Напомнив об эмигрантском происхождении барона, воевода указал и на его невысокий, как бы мы сегодня сказали, социальный статус: «А что ты писал государя нашего титул не по-пригожу, так это потому, что ты при государях не живал»[36]Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 7. М., 1989. C. 221.
.

Большего оскорбления для предводителя победившего войска от лица побежденных трудно было и представить. Взбешенный Делагарди написал продолжающему сохранять молчание Скопину-Шуйскому, что отнюдь не считает его выше себя: «Я всегда был такой же, как ты, если только не лучше тебя». Второму воеводе он обиженно ответил, что в Швеции никто не считает и не называет его иноземцем, а при дворе государя своего он действительно не был, потому что воевал в это время в русской земле, и с большим успехом: «Вы все стоите в своем великом русском безумном невежестве и гордости; а пригоже было бы вам это оставить, потому что прибыли вам от этого мало».

Прибыли от такого дипломатического «лая» действительно не было никакой, но достоинство во взаимоотношениях с «ненастоящим», пусть и победившим на время королевством сохранить старались. К тому же в России помнили о недавнем оскорблении своих послов, происшедшем не без попустительства Делагарди. Правда, Иван Грозный после того случая прибег к адекватным мерам: при появлении в России шведских послов он приказал поступить с ними так же — ограбить и выслать.

Россия, только что вышедшая из многолетней войны и потерявшая свои исконные территории, искала со Швецией не союз искренней любви, а пусть и худой, но мир, с тем, чтобы в будущем вернуть свои земли. Именно с этой целью в 1585 году русские послы отправились встречаться со шведскими на устье реки Плюссы, где за два года до того был заключен договор.

Шведскую сторону представлял все тот же Делагарди. Русские послы имели распоряжения от царя ни в коем случае не разрывать мирный договор, просить русские города обратно сначала даром, а если откажут, то предложить шведам деньги — за Ям, Копорье, Ивангород и Корелу 15 тысяч рублей. Шведы даром конечно же ничего отдавать не собирались — «даром только яблоки да груши отдают» — и требовали за первые два города сумму неслыханную — 400 тысяч! Неуступчивость шведских послов и цена, которую они заломили, говорили о слишком свежих воспоминаниях одержанных Делагарди побед. Неизвестно, чем закончились бы тогда для России переговоры с его участием, если бы в самый их разгар не случилось непредвиденное.

Переправляясь через Нарову, 65-летний Делагарди утонул в реке, — так сказать, окончил жизнь в водовороте событий русско-шведских отношений. Московские послы немедленно известили о том Федора Ивановича, который посчитал, что произошло это «Божиим милосердием». В отсутствие главного лица переговоры завершились подтверждением старого мира еще на четыре года, и хотя Россия своих городов не вернула, но получила на несколько лет отсрочку от войны.

Понтуса Делагарди похоронили со всеми почестями в Таллине, в соборе Девы Марии. На надгробной плите богатого саркофага изобразили боевые подвиги почившего военачальника. Со смертью Делагарди его имя, однако, не исчезло со страниц русской истории. За пять лет до своей кончины Понтус заключил брак с Софией Гилленгиельм, в 1583 году у них родился сын Джакоб (Яков). Ему предстояло вырасти сиротой — его мать умерла в том же году, когда погиб и отец. Примерно в это же время — в 1586 году — у Скопина-Шуйского родился сын Михаил. Яков Понтус Делагарди и Михаил Васильевич Скопин-Шуйский спустя несколько лет встретятся в России, где им предстоит сражаться бок о бок с войском самозванца. Так драматичным и причудливым образом переплелись в истории России две фамилии — русских полководцев Скопиных-Шуйских и шведских наемников Делагарди.

 

Со скипетром в руках

Отец Михаила после удачной обороны Пскова и окончания Ливонской войны вместе с Иваном Шуйским был в особой чести у Ивана Грозного. Оставляя царство своему наследнику — старшему сыну Федору, царь, видимо, включил Скопина в число регентов. Об этом недвусмысленно говорит участие Василия Скопина в церемонии венчания царя Федора Ивановича на царство. Во время обряда в Успенском соборе князь Федор Иванович Мстиславский держал над головой царя венец — царскую «шапку», а князь Василий Скопин-Шуйский — скипетр — жезл, символизирующий власть государя. Третьему участнику церемонии — Борису Годунову было поручено «яблоко» — держава[37]Козляков В. Н. Василий Шуйский. М., 2007 (серия «ЖЗЛ»). С. 41–42.
. Позже Скопин присутствовал и на торжественном обеде вместе с близкими царю людьми — тем же князем Ф. И. Мстиславским и Д. И. Годуновым[38]Разрядная книга 1475–1605 гг. Т. 3. Ч. 2. С. 37.
.

В начале своего царствования Федор Иванович благоволил к Шуйским. Они получили богатые кормления и земельные пожалования: Иван Петрович Шуйский был пожалован в кормление Псковом и Кинешмой, Василий Федорович Скопин-Шуйский удостоился «великого государева жалованья» — города Каргополя[39]Павлов А. П. Государев двор… С. 31, 46.
. Василий Федорович Скопин-Шуйский заседал и в Боярской думе. Английский посланник Д. Флетчер, побывавший в России во времена Федора Ивановича, назвал имя Василия Федоровича Скопина-Шуйского в списке думных бояр третьим по знатности, после князей Федора Ивановича Мстиславского и Ивана Михайловича Глинского. При этом англичанин прибавил, правда, что всех троих вельмож более ценят за их знатность, нежели за ум[40]Флетчер Д. О государстве Русском. СПб., 1906. С. 42–43.
. И все же не одной знатностью отличался отец Скопина — как человек с богатой военной биографией и немалым опытом, он конечно же давал в Думе советы именно по военной части.

Иначе отозвался англичанин о Василии Шуйском, назвав его «самым умным из Шуйских». Можно добавить еще — также самым изворотливым и ловким: не было такого заговора, в котором бы князь Василий Иванович не поучаствовал, тщась захватить власть, и не было такой клятвы, которую он не нарушил бы. Попадал он в опалу и при Федоре Ивановиче, и при Борисе Годунове; при Лжедмитрии I и вовсе едва не сложил голову на плахе. Но всякий раз за бурей следовал штиль, и он снова оказывался среди первых лиц государства, пока не достиг, наконец, желанной вершины со скипетром в руках и шапкой Мономаха на голове. Однако жизнь свою он окончил не на вершине, а у подножия, потеряв в плену и власть, и родину, и жизнь, и доброе имя.

Один из таких заговоров, в который вольно или невольно оказался вовлечен и отец Михаила, составился в мае 1586 года. Целью заговора было развести царя с сестрой Бориса Годунова, царицей Ириной, по причине бездетности их брака, и предложить ему новую невесту — Ирину Мстиславскую, сестру князя Федора Мстиславского. Заговорщики привлекли на свою сторону торговых и посадских людей, которые шумной толпой пытались ворваться в Кремль, так что даже пришлось усилить охрану.

Однако Бориса Годунова вполне устраивал бездетный брак его сестры. Он даже сумел убедить митрополита Дионисия, что в этом случае у второго сына Ивана IV, царевича Дмитрия, не будет соперников и, следовательно, не возникнет борьба за власть. И поэтому Борис не только сумел расстроить заговор, но и вовремя обезглавить его: в сентябре 1586 года на Шуйских была положена царская опала. Что и говорить, «яблоко» — державу — Годунов сжимал в своей руке крепко. Однако этого ему было мало, он уже простер руку и к царскому жезлу, желая сам именоваться «скипетроносцем».

Главные заговорщики — князья Шуйские — были отправлены в ссылку, защитник Пскова Иван Петрович Шуйский сослан в дальний монастырь на Белом озере, где умер при загадочных обстоятельствах. Вместе с Шуйскими пострадали и их сторонники: Татевы, Колычевы, Быкасовы, Урусовы. Несостоявшуюся невесту царя — Ирину Мстиславскую — постригли в Вознесенский монастырь в Кремле, земских и торговых людей, примкнувших к заговорщикам, казнили. Так Годунов расправился со своими главными политическими противниками — сильным кланом князей Шуйских, потомственных Рюриковичей.

Чтобы скрыть случившееся перед иностранными дворами, послам, отправляющимся в Литву в 1587 году, дали наказ: если спросят, за что на Шуйских государь опалу положил и за что казнили земских посадских людей, отвечать: государь князя Ивана Петровича за его службу пожаловал своим великим жалованьем, дал в кормление Псков и с пригородами; братья его стали перед государем измену делать, на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками, а князь Иван Петрович им потакал, к ним приставал и неправды многие показал перед государем[41]Соловьеве. М. История… Т. 7. С. 189–190.
.

Возможно, Василий Скопин и не принимал активное участие в заговоре, лишь «потакал» заговорщикам, как и его боевой товарищ Иван Шуйский. Однако в то время родовая связь скрепляла членов рода не только во время возвышения одного из них, но и во время опалы, — уж если и карали кого-нибудь, то, случалось, страдал и весь род. Похоже, по этой причине пострадал и отец Михаила: его лишили кормления в богатом Каргополе. Правда, в сравнении с участью Ивана Шуйского, он, что называется, легко отделался.

Осенью у Василия Скопина должен был появиться долгожданный ребенок. От одной мысли, что его отправят в далекую ссылку или организуют ему «внезапную» смерть по дороге и он никогда не увидит своего наследника, было невыносимо. Что он, воевода и полководец, мог предпринять в хитро сплетенной не им придворной интриге? Только горячо молиться за счастливое разрешение ситуации. И еще по христианской традиции Василий Федорович сделал богатый вклад в Соловецкий монастырь — подарил обители серебряную водосвятную чашу, созданную новгородскими искусными мастерами, украшенную чеканкой, резьбой, позолотой и эмалью. Произошло это в августе 1586 года, в канун опальных расправ. По венцу чаши князь приказал сделать надпись: «Лета 7094 (1586) августа в 10 день во дни благоверного и христолюбивого царя и великого князя Федора Ивановича всея Россия самодержца и при освещенном митрополите Дионисии и при архиепископе Александре Великого Новгорода и Пскова при игумене Иакове Соловецкие обители сию чару дал в дом всемилостивого Спаса и Пречистыя Богородицы и великим чудотворцем и начальником Соловецким Зосиме и Савватию на освящение воды князь Василий княже Федоров сын Шуйского Скопина а по отце по своем князе Федоре в иноцех Федосие по матери по своей по княгине Марие во иноцех Марфе и по своих родителех и по грешной своей душе»[42]Сохраненные святыни Соловецкого монастыря. Каталог выставки. № 43. С. 158.
.

Этот вклад в монастырь — невольное доказательство причастности князя Василия Скопина к событиям 1586 года, по крайней мере — его осведомленности о заговоре. Что же, участие в жизни «скипетродержавцев» едва не стоило жизни самому Василию Скопину: видно, удел Скопиных — не за власть бороться, а охранять безопасность государства с мечом наголо. Именно в этом и преуспеет его сын Михаил.

Жизнь Скопина-старшего, особенно на фоне бурной политической судьбы его родственника князя Василия Шуйского конечно же выглядит скромно: он не руководил заговорами, не жаждал власти, не отправлялся в ссылки. Но назначения он получал по службе самые ответственные, бывал неоднократно воеводой в двух важнейших пограничных городах России — в Новгороде и Пскове; его преданность и надежность были оценены и царем Иваном IV, и его сыном царем Федором Ивановичем. Может быть, именно от отца молодой Скопин унаследовал осторожность и ответственность, разборчивость в выборе средств для достижения цели — качества, необходимые и политику, и полководцу.