Панюшкин регулярно встречал Зину у входа в парк, а потом и к матери стал захаживать. Ашхен Рубеновна вела себя так, будто никогда прежде Ваську-милиционера не видела, а может, у нее после инсульта память повредилась. Старухе он страшно нравился — веселый, не курит, а рюмочку пропустить не дурак! Они прекрасно ладили, больная его не стеснялась, позволяла ворочать себя в постели, менять белье, сажать на «трон». Как и обещал, он соорудил инвалидную коляску, разобрав велосипед Генки-каменщика, пока тот спал, напившись вдрызг. Генка так никогда и не узнал, куда делись колеса и передача. Коляска отлично вписывалась в узкий коридор и имела такую маневренность, что въезжала прямиком в ванную комнату. Восторгу обеих женщин не было предела.

Мастерство всегда вызывает доверие. Ашхен сказала:

— Ты не гляди, что Зинка при месте, одевается хорошо и за собой следит. Женщине мужик нужен, уж поверь старухе. Девочка она добрая, беззащитная. Ты ее жалей и люби крепче.

По-видимому, мамаша считала, что он — новый муж дочери. Васька старуху не разубеждал. В завтрашний день загадывать не привык — как будет, что будет и будет ли? Главное, радоваться тому, что есть: Зина проявляла к нему благосклонность, а жена ни о чем не догадывалась.

Однажды вечером Василий встретил секретаршу в парке охапкой собственноручно выращенных роз, для конспирации завернутых в газету. Дома Зина поставила цветы в вазу и, любуясь, подумала: «Спятил мужик. Или я спятила?» Еще месяц назад скажи ей кто-нибудь подобное, только посмеялась бы. Мать с детства учила: никто не знает, где добро, а где зло. Может, Господь послал ей отдохновение за перенесенные мытарства? В лице Панюшкина. А почему нет?

Зина лукаво, совсем как раньше, улыбнулась сама себе. И, почувствовав на лице забытую плутовскую улыбку, рассмеялась легко и свободно. Регулярно мыться Василий уже привык, если приучить его чистить зубы — будет не хуже других. С таким не стыдно и по Платановой вечером пройтись. Капу ей не жалко, терять мужчин — удел женщин. Уж если она, Зина, пережила потерю Черемисина, красавца и лучшего полузащитника «Локомотива», утрату мента на пенсии Капа переживет. Но родной поселок — точно не простит. Ссориться с друзьями и знакомыми ради непоседы и пьяницы? Она еще с ума не сошла.

Зинаида рассуждала здраво, логично, но вопреки этому продолжала вечерами приводить мужчину к себе домой. Пока тайно.

По воскресеньям, когда Капа торговала возле магазина парниковыми овощами, Василий с секретаршей уезжали на маршрутке за Кудепсту, купаться на диком пляже, где нет опасности встретить хостинских знакомых. Увидев своего кавалера в сатиновых трусах, она сначала рассмеялась такому ретро, потом поразилась крепости и молодости его тела, словно седая голова с морщинистым лицом принадлежала другому человеку. Глядя на крутые ягодицы, обычно скрытые под старыми бесформенными штанами, она испытала гордость собственника, который не ошибся в выборе.

Они как дети резвились на мелководье до посинения, отогреваясь на горячих камнях. Капли морской воды высыхали под солнцем, оставляя на теле матовые пятнышки соли, и Вася, жмурясь от удовольствия, слизывал ее с женского плеча. Он с трудом отводил взгляд от полных коротких ног, от роскошных грудей, норовивших выскользнуть из купальника. Чтобы не обнаружить желание, топырившее трусы, приходилось опускаться на гальку вниз животом. Он смеялся без причины, без намеков, просто потому, что приятно лежать рядом. Она его не торопила. Ей тоже было хорошо, а будет ли лучше потом — неизвестно. Близость принесет много проблем, проблемы требуют разрешения, а так хотелось беспечной веселости, почти совсем позабытой.

Зина купила Панюшкину красивые аккуратные плавки. Подарок пенсионеру понравился: он не стеснялся природных доспехов, туго обтянутых шелковым трикотажем. Бог следит за равновесием — ума чуток не доложил, значит, в другом месте расщедрился. Плавки имели и ряд практических преимуществ. Раньше, окунувшись в море пару раз, он отжимал сатиновые трусы и прямо на них напяливал брюки. Мокро и противно, поэтому и купаться не любил. Теперь другое дело! Плавки мгновенно высыхали на солнце. Полотенце он не брал, пользовался Зининым, чтобы не вызывать дома лишних подозрений.

Василий так полюбил плавки, что жаркими днями щеголял в них по квартире.

— Срам! — кричала Капа. — Это чой-то за новости? Вырядился! Почем брал?

— Не помню.

Капа не поверила — нельзя не помнить, сколько плачено. Васька всегда был с закидонами, но тут что-то другое. Однако наблюдать да сопоставлять — у нее времени нету.

— Ты не балуй, — сказала она на всякий случай, ничего конкретного не имея в виду.

Васька почувствовал, что краснеет, и нагнулся, подбирая с полу невидимую соринку. Понял только — вести себя следует осторожно, не то и Зину потеряешь и сраму не оберешься. Капа — заполошная, со злости и ножом пырнуть способна. Поэтому однажды после десяти вечера он позвонил в дверь Шапошниковых.

Наталья Петровна уже лежала в постели с книгой, она всегда читала на ночь что-нибудь трогательное, создающее мечтательное настроение, например, Тургенева.

— Почему ты не интересуешься современной литературой? — спросил как-то Владимир Петрович.

— Потому же, почему не смотрю наших сериалов. Тут мне знакомая библиотекарша дала по блату последний национальный бестселлер.

— Ну, и как?

— Затрудняюсь сформулировать. Наверное, чтобы написать такое, нужен большой талант, но чтобы прочитать — еще большее мужество. У него в голове винегрет из вполне съедобных продуктов, но нельзя же съесть пятьсот страниц одной закуски?

Сегодня, когда раздался звонок, Наталья Петровна наслаждалась «Песнью торжествующей любви». Вставать, надевать халат ей не хотелось.

— Кто бы это мог быть так поздно? — спросила она мужа, который сидел в другой комнате перед телевизором.

— Посмотри сначала в глазок, — откликнулся Шапошников, напоминая таким образом, что открывать двери не входит в его обязанности.

Пришлось идти. Оказалось — Панюшкин. Даже не извинившись, он произнес скороговоркой:

— Я сказал Капе, что играю с Владимиром Петровичем в шахматы, а буду по вечерам у Зины. Если что, вы меня покройте.

И исчез. Наталья Петровна возмутилась:

— Неандерталец! Хоть бы спросил — удобно ли это нам! А нам — неудобно. Как-то нехорошо, Володя, что мы во всем этом участвуем. Он искренне считает тебя своим приятелем. Скоро будет по плечу хлопать.

— Не цепляйся. Васька — простая душа, без ложных условностей, выработанных цивилизацией.

— По-моему, он влюблен в Зину. Зря ты его поддерживаешь. Это неправильно и плохо кончится.

— Все кончается. Зато он счастлив.

— А Капа? Как смотреть ей в глаза? — взволнованно воскликнула Наталья Петровна. — Капа — обманутая жена, Зина — любовница, и обе — наши хорошие знакомые, которым мы обязаны. Бред какой-то!

Шапошников хмыкнул.

— Жена и любовница — разные ипостаси. Если они не совпадают по времени и месту, то друг другу не мешают.

Наталья Петровна подобные речи слышала впервые. Спросила подозрительно звонко:

— Ты и раньше так считал?

— Разумеется. Просто эти мелочи меня никогда не заботили.

— Мелочи?!

Наталья Петровна возбудилась. Она давно хотела задать вопрос — банальный, но мучительный — и каждый раз откладывала, поскольку ответ предусмотреть не могла. А тут вдруг решилась. В конце концов речь о прошлом. Что это теперь меняет? И она, неуверенно растягивая слова, произнесла:

— Я вот все думаю — любил ли ты меня?

— Не помню. Какая тебе разница?

Она замолчала ошеломленно. Какой ужас! Неужели ее жизнь прошла без любви?! Другую женщину это привело бы в бешенство или отчаяние, но Наталью Петровну — только расстроило. Привыкла в любой ситуации находить лучшую сторону и закрывать глаза на остальное, а тут вдруг приспичило узнать истину! Может, дело обстоит совсем не так? Даже наверняка, не так! И любовь у них была. Не было только нежности, от воспоминаний о которой теперь, на склоне лет, было бы тепло. Наверное, нежность встречается еще реже, чем любовь.

Наталья Петровна собрала остатки мужества, чтобы не заплакать и придать своей речи вид философского рассуждения:

— Разница большая. Любовь сообщает смысл нашему существованию. Когда любви нет, оно распадается на необязательные детали. Обезьяна не тогда стала человеком, когда взяла в руки палку, а когда испытала любовь к особи, не состоящей с нею в родстве.

— Из другой пещеры? Глупости. Чем глубже мы увязаем в паутине так называемого прогресса, который наращивает ускорение, тем меньше в нашей жизни места для сантиментов. Честь и великодушие остались за бортом XIX века, а XX избавил нас от сочувствия. Мы вступили в эпоху цинизма и бездушия. Обрати внимание, как это нравится молодым. А необыкновенная роль любви — досужая бабская выдумка, порожденная дефицитом ума.

Губы жены обидчиво дрогнули, и Шапошников поправился:

— Ну, не ума — натуры, ограниченной кругом задач. Все, что сверх этого, — искажение женской природы и привнесение в нее мужского начала. Любовь — лишь соус на хорошей кухне. И не дуйся. Ты же знаешь, что я не могу без тебя жить. Назови как хочешь — привязанностью, эгоизмом, некоторым нравится величать любовью. Это только слова, а суть одна.

Шапошников выключил телевизор, взял газету и лег рядом с женой, но скоро бросил листы на пол, положил лупу в тумбочку и погасил свет.

Разговор пробудил в нем совсем иные чувства, чем те, неожиданные и ничтожные, что волновали жену. Ему досталась непростая судьба, но по крайней мере это действительно судьба, а не участь. Есть, что вспомнить. Однако нельзя постоянно возбуждаться прошлым. Жить дальше скучно — ни мечты, ни секса. Хотя бы одно из двух должно присутствовать, чтобы хотелось просыпаться по утрам. При отсутствии творческого удовлетворения секс еще долгое время оставался для него иллюзией жизненной силы. Теперь и этого нет. Впору стреляться, и, возможно, он когда-нибудь так и сделает.

Засыпая, Шапошников улыбался краешками губ — никто не знал его истинных мыслей. И это было замечательно. Иногда он склонялся к очевидной истине, что его глубинные соображения никому не интересны. И что это меняло? Он не писатель, чтобы как нудист шляться без портков перед толпой.

А к Наталье Петровне сон не шел. Сначала хотела заплакать, но причины для серьезной обиды не обнаружила. В молодости, чтобы заполучить своего кумира, она готова была на все. Когда поженились, поняла, что легко жить не получится, но смирилась, потому что кумир находился рядом, а это главное. Теперь Володя перестал быть популярным, но внутренне остался тем же, а она порой об этом забывала, и он указывал ей место, усмиряя ее беспочвенную гордыню и не допуская до соблазнительных мыслей и поступков.

Глядя в темноту, Наталья Петровна перебирала фразы и оттенки мужниного голоса, пытаясь разгадать второй план. Занятие зыбкое и нескончаемое. Она устала. Нельзя слишком многого хотеть и придавать словам силу, которой они, по большому счету, не имеют. Слово несовершенно — только безмолвная энергия способна без искажений передаваться от любящего к любимому. Если бы они с Володей вдруг стали немыми, как бы все упростилось и насколько лучше они понимали бы друг друга! Чувства сильнее и умнее слов. Но Зина, Зина-то какова! Два мужа и еще этот пенсионер с желтыми зубами! Наталья Петровна позавидовала не количеству мужчин, а загадочной женской привлекательности, которой в Зине не находила. Неправдоподобно маленькие руки и туфельки тридцать третьего размера — неужели это красиво? Конечно, сама Наталья Петровна ни мясником, ни Василием никогда бы не соблазнилась. Хотя в чудаке Панюшкине, несомненно, есть своя тайна, он о ней даже не знает, но безотчетно чувствует и оттого все время улыбается, всему радуется. А может, это у него от глупости. Уже когда она вышла замуж, к ней тоже разные личности подкатывались, но они все казались ничтожными по сравнению с Шапошниковым. Даже теперь, когда его мужская сила иссякла и ей стали сниться любовные сцены, их героем был все тот же единственный и неповторимый мужчина ее жизни — другого она не желала. Помягче, пожалостливее — да, хорошо бы, но только он — источник обморочного счастья и трепетных воспоминаний. Наталья Петровна представила мужа молодым, красивым, в блеске славы, вздохнула скорее сладко, чем горестно, и наконец заснула.

Утром, встретив жену Панюшкина в магазине, Наталья Петровна открыла было рот, но так ничего и не сказала из того, что вертелось на языке. Она скорее симпатизировала безалаберной секретарше, чем куркулистой Капитолине.

Когда Василий в очередной раз заглянул — предупредить, что идет к Зине, Наталья Петровна не выдержала:

— Послушай, у тебя это серьезно? А как же семья? Собираешься разводиться?

— Разводиться? — поразился Панюшкин. — Зачем?!

— Не суйся не в свое дело, — сказал Шапошников жене.

— Пусть, — примирительно замахал руками гость, видя, что пианист сердится, а хозяйку его слова расстроили. — Пусть. Я Зине за матерью ухаживать помогаю и вечерами через парк провожаю — она темноты боится. А больше ничего.

Этот детский лепет на лужайке Наталью Петровну обмануть не мог. Странный роман ей определенно не нравился. Сама мысль о том, что этажом выше, под ее покровительством прелюбодействуют пожилые любовники, была оскорбительна. Наталья Петровна полагала, что у мужа тоже случались женщины, но, видимо, он охладевал к ним быстрее, чем она успевала удостовериться в измене. Впрочем, даже неподтвержденный факт вызывал у нее отвращение. А тут — сама руку приложила. Наталья Петровна чувствовала вину, к тому же солидарность обманутых жен сидела у нее в подкорке — так матерные слова одни вылетают неизменными из уст инсультника, потерявшего связную речь.

Неожиданно для себя она спросила Капу, которая пришла одолжить утюг — свой перегорел как раз во время большой глажки:

— Василий здоров? Что-то давно не заходил играть.

Капа глазом не моргнула. Жизнь недаром ее мяла и терла. На горошине она не споткнется.

— Здоровее некуда. Шляется где-нибудь. Главное, спать домой приходит.

Она двусмысленно хихикнула, и Наталья Петровна почувствовала себя по меньшей мере идиоткой.

На другой день Панюшкин возвратил утюг и принес большую сочную грушу в кармане безразмерных штанов. Под глазом красовался фингал.

Зная крутой нрав Капитолины, Шапошников расхохотался:

— На шкаф ночью наткнулся? Засветло возвращаться надо, Ромео.

Васька, сосредоточенно расставляя шахматные фигуры на доске, буркнул:

— Какая-то она на старости лет неуживчивая стала. Ревновать вздумала. С чего? Твои — белые.

Сделали по нескольку ходов, и Шапошников, уверенно развивая ферзевый гамбит, вернулся к прерванной теме:

— Выбор жены — дело тонкое. Или она должна быть такой тупой, чтобы не замечать твоих шалостей, либо настолько мудрой, чтобы их прощать. Удобную любовницу найти еще сложнее, самые подходящие — хористки или танцовщицы кордебалета, жаль, в вашем захолустье не водятся. Талант им не досаждает, а ум и стыд примерно в равной пропорции и в большом разведении.

Наталья Петровна, которая, как думал Шапошников, спала после обеда на балконе, внезапно подала голос:

— Тебе-то откуда известно? По личному опыту? Или это обобщенное мужское знание?

Прежде Наталья Петровна обходила подобные темы — мало ли что может обнаружиться, слово ненужное в азарте в ответ вылетит, потом не вернешь, а оно все испортит. Но в нее будто бес вселился, к тому же она злилась — не могла простить себе вчерашнего разговора с Капитолиной.

Реплика прозвучала так резко, что Василий почувствовал неловкость и невольно втянул голову в плечи. Жене пианиста жест показался обидным, хотя нового тут не было ничего — находиться все время рядом со знаменитостью, пусть и бывшей, не большой подарок, а если начистоту, то и вовсе наказание. Даже примитивный Панюшкин видит ее униженное положение.

Замечание жены нисколько не смутило Шапошникова, скорее развеселило.

— Вот видишь, друг Горацио, — ободряюще подмигнул он Ваське, — женщины — это тебе не шахматы. То, что утром подчинялось твердому закону, после полудня, может случиться, не управляется ничем. Женщины — фигуры многозначные и ведут себя на игровом поле непредсказуемо. Но куда деваться? Мы обречены Создателем, разделившим нас по половому признаку. Кстати, несправедливо атрибуты этих признаков считать срамными. Дырка в носу или в ухе — это нормально, а в противоположной части тела — неприлично и требует завесы. Издержки цивилизации: в Древнем Риме фаллосу поклонялись и устраивали в честь детородного органа праздники и шествия, а огромный член из глины или камня, укрытый дорогой тканью, несли на носилках, как теперь статую Богоматери во время крестного хода.

Панюшкин недоверчиво хмыкнул и взял белую королеву: за разглагольствованиями партнер проглядел простую комбинацию.

Как обычно, партнеры ограничились пятью партиями, растянувшимися на два часа. После вчерашнего предательства по отношению к Василию он сам вызывал у Натальи Петровны смешанное чувство вины и досады. К тому же она ревновала: муж так увлеченно разговаривает с неграмотным мужиком, словно ее здесь нет. Она нервничала и пересолила жареные баклажаны с помидорами. Пришлось добавить рису и сбегать в магазин через дорогу за свежей сметаной. Дождавшись, когда сосед наконец уйдет, спросила мужа несколько взвинчено:

— Зачем ты рассуждаешь с ним о вещах, которые ему недоступны? Или полагаешь, он способен мыслить, как мы?

— Ну, как ты — по меньшей мере. Он ведь в шахматы играет, а ты в них ничего не соображаешь.

— Приноровился оскорблять меня безнаказанно. Всему есть предел.

— Кроме человеческой глупости. Мы сегодня ужинать будем?

В словах мужа проскользнула неприязнь. Наталья Петровна пожалела, что не совладала с эмоциями. Что бы она о себе ни воображала, кумир оставался кумиром, ничто не могло свергнуть его с пьедестала, тем более слова.

— Да, конечно. Сейчас.

И пошла на кухню, следуя указаниям волшебной палочки опытного дрессировщика. Более того, она решила исправить впечатление от разговора, поскольку не выносила натянутых отношений. Несомненно, он тоже жалеет о сказанном, но мириться не станет, ожидая первого шага от нее.

Баклажаны удались. Шапошников ел без комментариев. Наталья Петровна решила, что момент выбран удачно.

— Ты извини, — сказала она. — Разучилась сдерживаться. Нервы. Так вышло, что я не смогла реализоваться как личность, отсюда — этот зуд провороненной значимости, которой не было.

— Была. Каждому обязательно дается шанс. Но лишь один раз в жизни. Промахнулся — и слился с толпой.

— А ты — выше толпы, — сказала она, изо всех сил сдерживая наново подступающее раздражение.

— Правильно. Талант — очень жестокая вещь.

Он был спокоен, даже доброжелателен — после вкусного ужина.

— Ну, и в чем же было мое предназначенье? — спросила Наталья Петровна не без иронии.

Шапошников удивленно поднял брови.

— Ты свой шанс использовала на сто процентов — стала моей женой. Разве не так? Или с твоим характером и отсутствием способностей выше средних ты надеялась со стула библиотекаря пересесть в кресло министра культуры? Никакой ущербности в тебе нет. Просто всякий человек несет в себе тайну личности, возможно, очень простую, но она его мучает. Ты, например, знаешь, о чем думаю я?

Поворот темы Наталью Петровну насторожил. Свои догадки она предпочитала держать при себе — в сложных ситуациях они давали возможность маневра. Ответила нехотя:

— Почти.

Он улыбнулся каким-то своим мыслям.

— А я вот не уверен, что постиг тебя абсолютно. Во всех проявлениях живого и неживого больше тайного, чем явного.

На что он намекает? В чем ее подозревает? Подобный разговор ничем приятным не закончится, потому она воскликнула в сердцах, даже ладошкой по столу слегка прихлопнула:

— Ну, и глупо! За столько лет пора бы разобраться!

— Не в годах дело, Тата. Душа никогда не открывается до конца, такая у нее конструкция.

Он привычно, пусть и мягко, возводил между ними преграду: «Кто ты, а кто я!» Так вот к чему клонит! И она опять не удержалась:

— Это свойство твоей души, которую ты слишком высоко возносишь, а на самом деле просто не любишь людей!

Наталья Петровна произнесла это с обидой, словно хотела сказать: «Ты не любишь меня».

— Каких? Абстрактных людей не существует, как не существует абстрактной любви. Если только к Богу. Но Бог — не человек. Есть немцы, французы, папуасы, пигмеи, которых я не знаю, потому и любить не могу. А что касается соотечественников… В них я тоже плохо разбираюсь. Но, чтобы не обольщаться на сей счет, достаточно почитать Шаламова или хотя бы позднего Горького. Конечно, русские всегда жили в скотских условиях, что рождает скотскую психологию. Умиравшие за идеалы коммунизма не вызывали у меня сочувствия, но они все же симпатичнее тех, кто убивает друг друга из-за денег.

Наталья Петровна вздохнула и понесла на кухню грязные тарелки. В отличие от мужа, она не была способна причинить боль любимому человеку, но мстительно подумала: с некоторых пор его наволочки и полотенца пахнут старым салом, изжитым телом и, возможно, смертью, о которой он постоянно толкует. Но главное — этот запах ей неприятен. Муж об этом не знает, а она брезгливо морщит нос, закладывая грязное белье в машину. Отмщение не обязательно нуждается в гласности.

И не важно, что за нее заступилось время. Время, которое внутри нас. Пока мы маленькие, оно тянется медленно, и так хочется поскорее сделаться взрослыми. А когда вырастаем, мужаем, потом дряхлеем, время бежит все быстрее и быстрее, пока не окажется там, где его уже не видно. От старости Шапошникову не поможет ни бронежилет былой славы, ни услужливая жена. Наконец-то пятнадцать лет разницы оказались кстати.

Ходом своих мыслей Наталья Петровна осталась довольна и даже снова пришла в хорошее расположение духа.