Светлана Петрова

Слушайте птиц на рассвете

Рассказ

Моей крестной

кавалеру ордена Славы

Южное лето нехотя уступало осени свои права. Полноценные жаркие деньки изредка возвращались, радуя запоздалых курортников, но все чаще на рассвете горы окутывал вязкий молочный туман. Он медленно сползал в лукоморье, превращаясь к полудню в мелкую морось, а к вечеру - в нудный тоскливый дождь. На листьях каштанов, что росли вдоль всей улицы, появилась ржавая кайма. Улица когда-то так и называлась - Каштановая, хотя за последние десять лет ее неоднократно переименовывали - из "Октябрьской революции" в "им. ХХ партсъезда", потом в "проспект Свободной России", - напрасно надеясь стереть из терпеливой памяти людей трагическую историю отечества.

От новых табличек улица не стала ни лучше, ни чище. Когда-то, после войны, поселок обустроили: горный поток уложили в каменные берега, чтобы по весне не подтапливал поселок, тротуары вымостили узорной плиткой, между деревьями посадили розы и гортензии. В сушь кусты поливали всем миром носили воду из дома. Нынче на месте цветников - стыдный бурьян, веерные пальмы местами обуглены - вандалы суют в волосатые стволы окурки, ломают скамейки на набережной, урны сбрасывают в воду. И хоть бы приезжие, а то свои. Бессмысленно, как всякая жестокость. Молоденькие девочки по поселку ходят полуголые, с кольцами в пупках, а по пляжу - так и вовсе без насисьников, свежие соблазнительные ягодички разделяет только узенький шнурок - исключительно для самоощущения.

Анна Васильевна ханжеством сроду не маялась, но, видя общее безобразие, вздыхала, смутно представляя себе будущее любимого края. Она родилась и выросла в Москве, но здесь прошла большая часть ее жизни, здесь она встретила любовь, создала семью и, как ни печально, уже обзавелась дорогими могилами. Значит, эта узкая полоска земли между горами и морем и есть ее родина.

Жила она в двенадцатиэтажной панельной башне с неаккуратными швами, с шелушащейся грязно-серой штукатуркой и вечно застревающим лифтом. Мусоропровод заканчивался прямехонько возле подъезда, и в жару запах гнили становился нестерпимым, а когда мусорка запаздывала или за неимением бензина по нескольку дней вообще не приезжала, приходилось закрывать окна. Но если не слишком капризничать, то надо признать, что жить в доме удобно, квартиры спланированы хорошо, кухни большие, не то что в соседней хрущобе, где холодильник приходится ставить в комнату или коридор.

Больших домов в поселке - одна улица, набережная реки и два переулка. На Платановой, что идет параллельно берегу моря, одни рестораны, харчевни и магазины. На ближних склонах гор ютятся малепусенькие разномастные строения, не портящие своим игрушечным видом пейзажа, потому что за густой зеленью их с близкого расстояния не видать. Только по вечерам сквозь заросли залетными светлячками мелькают огоньки - это лампочки освещают внутренние дворики, где летом перед глазами соседей и случайных прохожих течет чужая жизнь. Никуда не денешься - жарко, во-первых, и в доме из-за курортников места нет, во-вторых.

Когда в пятидесятых началось капитальное строительство, Анны Васильевна страдала - так не вписывались безликие стандартные дома в окружающую природу. Но жить по-человечески тоже хотелось, а алупкинских дворцов для простого люда никто возводить не собирался. Пришлось смириться. Теперь глаз привык к сочетанию несочетаемого, к облезлым башням, к разномастным балконам, которые стеклили собственными малыми силами - кто во что горазд. На юге для тех, кто не имеет своего домика и куска земли, балкон становится местом особой значимости, он незаменим, и относятся к нему с пиететом, называя лоджией. Летом на лоджии едят, спят, зимой хранят банки самодельных варений-солений и другие овощные запасы. Нынче по балконам да окнам легко определить достаток семьи: если металлопластиковые пакеты, да еще с тонированными стеклами, значит, люди состоятельные, а если еще и кондиционер да тарелка телевизионная, то и вовсе богачи. Ну, может, и не настоящие миллионеры, настоящие-то живут в местах попрестижнее, однако у местных бизнесменов денег тоже, как говорится, куры не клюют.

Сенечка, покойный муж, пока болезнь еще не совсем его скрутила, лоджию не только застеклил, даже утеплил, но из-за влажности субтропического климата ночевать здесь с приходом осени становится сыро. На зиму Анна Васильевна, страдающая радикулитом, скрепя сердце перебиралась в комнату. Почему скрепя? Ну, прежде всего потому, что спать в комнате скучно. В старости - какой сон? Долго ворочаешься, непрестанно взбивая подушку, но, как бы поздно ни заснул, все равно просыпаешься спозаранку. На лоджии одиночество не чувствовалось, поскольку выходила она во двор - обжитое людьми пространство между домом и утопающей в зелени крутизной, середину которой, как лентой, опоясывало верхнее шоссе, теперь почти забытое.

Теплыми летними ночами мало кто сидит дома, разве что отдыхающие, которые спозаранку устремляются на пляж - топчаны занимать. А местные жители даже в воскресенье купаться не ходят - море, оно всегда тут, никуда не убежит, поэтому свои ночью долго колобродят. Сначала парочки сменяют одна другую на скамейках, что обязательно стоят возле всех подъездов, и каждое словечко, сказанное хоть и шепотом, можно понять, а что не поймешь додумать. Потом возвращаются на автомобилях люди побогаче - кто с работы, кто с гулянки. Многие - совсем молодые шалопаи, и где только денег на заграничные машины взяли? Эти не стесняются, сигналят в ночной тишине, возвещая о своем прибытии, в салонах у них гремит музыка, дверцами хлопают так, что стекла в доме дребезжат, разговаривают и смеются во весь голос чувствуют себя хозяевами жизни. Еще позже подтягиваются отправленные в отставку мужики и, высоко задирая головы, кричат снизу пьяными голосами: "Люська, сука, выгляни в окно, я тебе объясню, кто ты есть", "Верка, опять армяна кудлатого пустила, когда уймешься, блядища?" - "А когда у тебя рога распрямятся", - охотно откликается Верка.

Видимо, другие слова говорили шепотом в другой жизни другие мужчины другим женщинам в тишине своих спален. Анна Васильевна вздохнула: жаль ушедших времен. Хоть и были они обманные и бедные, но чистые помыслами. В душе простых, не слишком грамотных и не обремененных информацией людей жила надежда, над которой никто не смеялся. А теперь тех, кто надеется на светлое будущее, называют дураками. Может, и правда, мы дураки, только во всякую пору - свои кумиры, и тоскливо глядеть, как низвергают твоих богов, пусть и отживших. Подумайте: мы тоже когда-то были молодыми, а вы будете старыми. Живите, как хотите, но дайте и нам умереть достойно.

К грубому стилю ночных перепалок Анна Васильевна старалась относиться, как к фольклору. Но вообще-то грубость ей претила. Сама она за всю жизнь никому плохого слова не сказала, не обругала - ни на фронте, ни потом. Только когда Сенечка уже совсем обезножел, оглох и стал похож на состарившегося мальчика (а ведь ему и сорока не было) и она никак не могла поверить, что другой судьбы не будет, злая

обида - сама по себе, безо всякого на то хозяйского согласия - начала закипать у нее глубоко внутри. Чувство Анне Васильевне прежде незнакомое, потому она его сразу и не распознала. Хорошо, сын помог: в кои-то веки приехал навестить родителей, да так кстати - мать вовремя образумил.

- Ты чего на него так орешь, будто съесть хочешь? - спросил сын.

- Я? - искренне удивилась Анна Васильевна. - Не замечала. Устала, наверное.

- Может, мне забрать его в Нижний?

- Что за бред! Ты думаешь, он поедет?

- Папа, - сказал сын отцу в самое ухо, - поедем ко мне, поживешь, отдохнешь от мамы.

- Как же я могу ее оставить одну? Она без меня пропадет, - убежденно ответил старый мальчик.

Анна Васильевна проглотила комок в горле: ведь желала только одного чтобы муж, какой ни есть, подольше оставался рядом. С того случая голоса она больше ни на кого старалась не повышать, а люди разные попадались: вредные, больные, замученные жизнью, несчастные, бывало, и кричали, и ругались, и спасибо говорить забывали. Когда на пенсию вышла - уколы делала соседям, если врач назначит, чтобы им медсестру за деньги не нанимать. Благодарности особой не ждала, хотя иногда думала, что могли бы коробку конфет подарить для душевного удовольствия, иные летом на курортниках хорошо зарабатывают. Но намекать никогда бы себе не позволила и о людской черствости не печалилась: каждый живет по собственному разумению. Находились и такие, которые уже теперь ей, старой одинокой вдове, завидовали. Как-то донесли в милицию, что пускает отдыхающих, а налогов не платит. Явился участковый, пришлось ему объяснять, что никогда она этим не занималась, так обходится. Поверил, долго извинялся, оказывается, женщина из соседнего дома, которую Анна Васильевна еще девчонкой знала, настучала. И зачем ей, бедняжке, такой грех на душу было брать? Теперь, встречая ее на улице, Анна Васильевна от неловкости опускала глаза.

Самым прекрасным временем на лоджии были ранние утра. Часа в четыре, когда только-только начинает развидняться и небо, стремительно светлея, из густо-черного становится жидко-серым, открывали свой концерт птицы. Какие Анна Васильевна не очень разбиралась. Она знала стрижей, которые перед дождем носились низко над рекой, как-то на камне у самой воды видела пестрого короткохвостого зимородка, под деревьями, не очень пугаясь людей, привычно сновали желтоклювые скворцы, и, конечно же, повсюду прыгали на тонких ножках-пружинках южные крохотули воробьи. Но, кто пел в горах, так густо заросших деревьями, пальмами и кустарником, Анна Васильевна не знала. Птиц ее орнитологическое невежество никак не задевало, и на рассвете они все разом, каждая на свой лад, начинали от души и с большим воодушевлением громко кричать ли, петь ли, переговариваться, браниться или славить новый восход солнца. Позже, в течение дня, ничего подобного не наблюдалось, и, сколько бессонных ночей ни проводила Анна Васильевна на лоджии, оглушительные звуки пернатых продолжали ее удивлять, вызывая нежную улыбку.

Вместе с птичьим гомоном приходил рассвет, а с ним - дворничиха Валентина. Шаркала метла, бегали и кричали дети, переговаривались соседки, развешивая простыни на специально протянутой для этих целей нержавеющей проволоке. И радио не надо, все местные новости узнаешь в пять минут: когда воду горячую дадут, а электричество, наоборот, отключат, кого "скорая" увезла, какой муж дома не ночевал, почем сегодня на рынке огурцы - не прозевать бы, когда цена упадет, чтобы сделать "закрутки" на зиму.

Переходить с балконного диванчика в комнату Анна Васильевна не любила еще по одной причине - из-за двуспальной кровати с пружинным матрацем, купленной за хорошие деньги еще при жизни незабвенного Сенечки. Вообще-то матрац прекрасный, обитый плотной драпировочной тканью с мелким рисунком, не матрац, а загляденье. Со временем он даже не потерся и промялся совсем немного, но приобрел подлое свойство: стоило лечь чуть правее или левее горбатой середины, как начинало казаться, что катишься вниз. Конечно, не в полном смысле слова, но замученное старческой бессонницей тело чувствительно отзывалось на уклон, и тогда приходила глупая мысль, что именно он-то и мешает заснуть.

Анна Васильевна - человек, можно сказать, интеллектуальный, во всяком случае, образованный, еще до войны окончила в Москве десять классов, после Отечественной - медицинский техникум в Сочи, поэтому умела отличать причину от следствия. Но разве от этого легче? В таких делах, как бессонница, мозги еще никому не помогали, только мешали. Соседки по дому так говорили: ты, Васильевна, шибко умная, оттого тебе и не спится, была бы дурой - не лезли бы тебе в голову разные мысли, дрыхла бы без задних ног.

Но какие такие особенные думы могут обременять одинокую женщину далеко за семьдесят с хорошей, по российским меркам, пенсией? Это в молодости спать мешают мечты. Анна Васильевна, тогда еще просто Анечка, мечтала достать курицу или мясца не слишком костлявого, которого не только на супец, но и на макароны по-флотски хватит, мечтала, переехать из барака в хороший дом, мечтала, чтобы муж перестал болеть, а сын не отбился от рук. Как ни странно, почти все ее мечты осуществились. Любые продукты теперь можно купить без очереди, квартира однокомнатная имеется, сын еще подростком поступил в военное училище, стал офицером, женился, сам уже дед, правда, живет далеко, не вспомнить, когда виделись в последний раз, ну и пускай, лишь бы у него все ладилось. Только вот муж Сенечка так и не выздоровел, уже тридцать лет, как помер. Так что забот у нее не осталось, можно сказать, никаких. Здоровье? Так его никому, даже молодым, не хватает, а в старости уж так полагается, и тут ничего не поделаешь. Лечись - не лечись, больше отпущенного не проживешь.

Будучи по натуре оптимисткой, Анна Васильевна и в своем нынешнем положении находила приятное. Разве плохо быть хозяйкой своего времени, просыпаться на рассвете и ощущать себя живой? Несмотря на ночные мытарства, каждое утро она радовалась тому, что проснулась, и не строила никаких планов. Все, чего она

хотела, - умереть не от болезни, а просто от старости и желательно во сне. Нет, умирать она, конечно, не спешила, жить ей нравилось. Но раз смерть неизбежна, то пусть без боли и унижений. Таково было ее единственное нескромное желание.

Случались дни, когда Анна Васильевна неожиданно засыпала без всяких усилий, но опять толку чуть: во сне ей отчетливо представлялось, что она летит прямо на пол, но почему-то не падает, а наклонно парит в воздухе до тех пор, пока не очнется от своего кособокого наваждения.

И ведь все из-за матраца. Менять матрац накладно и хлопотно. Надо попробовать перевернуть. Только самой ей не справиться. Соседа Юрочку звать неудобно, он всегда такой серьезный, здоровается, будто делает одолжение. Да и действительно, кто она ему? Ну, помнит, как мальчишечка без трусов по двору бегал. Теперь Юрочка институт закончил, на работу в собственном, хоть и перекрашенном, "Жигуленке" ездит, дворовых приятелей сторонится, не чета они ему нынче: кто на рынке дешевыми товарами втридорога торгует, кто в барах летом на коктейлях деньгу зашибает, а кто целый день по пляжам да забегаловкам болтается, неизвестно чем зарабатывает, но без денег никто не ходит, молодежь нынче ушлая. Так что, может, и прав Юрочка.

Остальные мужики в подъезде не моложе самой Анны Васильевны и уже ни на что не способны, даже мусор на помойку жены выносят, когда мусоропровод засоряется. Позвать кого с улицы, помочь за деньги, так кто там шастает по

улицам - одна пьянь, неприятно в дом пускать. "Нет уж, обойдусь!"- раз и навсегда решила Анна Васильевна и продолжала "летать" по ночам.

Снотворное пить она не любила - как медработник, хотя и среднего звена, знала наверняка, что всякое лекарство - яд, так за него еще и деньги заплати, да немалые! Раньше лекарства врач выписывал, а теперь только название скажет, а если снизойдет, то на бумажке накорябает - и иди, покупай, выбирай, словно колбасу. Ей, "участнику ВОВ", полагался раз в месяц бесплатный рецепт, но по нему в районных аптеках ничего не выдавали, надо час ехать в битком набитом автобусе в центр, потом еще час отстоять очередь в одной-единственной аптеке, обслуживающей льготников, а нужного лекарства чаще всего не оказывалось. Да пропади оно пропадом, это снотворное! Может, и правильно, что с каждым годом, сезоном, даже месяцем сон ее становился все короче, потому что время жизни убывало стремительно и обидно было бы тратить его попусту. В молодости мы все уверены, что впереди - вечность, а будущее неконкретно, будущее - это то, что будет, и не жалко дрыхнуть сутками. Теперь каждый денек на счету, а будущее представляется отчетливо и имеет вид утра, когда не хватит сил встать с постели.

Анна Васильевна прожила простую и слишком трудную жизнь, чтобы задумываться - какой в ней смысл. Если есть жизнь, значит, есть и смысл. В Бога она, скорее, не верила, чем верила, но, как большинство, крестилась, целовала бумажную иконку и просила у Матери Божьей защиты, когда кто-нибудь болел. И тем более не размышляла Анна Васильевна о жизни после смерти, хотя рассчитывала на рай, если таковой все-таки имеется, потому что много страдала и не совершала зла.

Не знала она и интеллигентского сожаления о том, что после нее ничего не останется, кроме памяти сына и внуков. Разве плохо? "Дети" - так она обобщенно их называла - присылали весточку к каждому празднику, кроме пожеланий здоровья и светлого неба над головой, коротко сообщали семейные новости. Перемены происходили так редко и были такими незначительными, что вместо писем Анна Васильевна давно уже получала затейливые цветные открытки с несколькими дежурными фразами. Но и их набралась целая кипа, пришлось освободить от Сенечкиного белья верхний ящик комода и сложить туда всю корреспонденцию - почтовые карточки вместе с конвертами, на которых есть год и число, что очень важно, когда перечитываешь.

Было, правда, одно письмо - от невестки, в прошлом году пришло. Анна Васильевна хранить его не стала, выбросила, но помнила наизусть, хотя предпочла бы забыть. "Ваш старший внук, - сообщала невестка, - встречается с девушкой и собирается жениться. Я - против, потому что нам и так тесно в нашей маленькой квартирке со смежными комнатами, а еще и младенец появится невеста вроде бы уже беременна, такие нынче нравы. Поэтому в доме все время ругань. Рассчитывать на увеличение жилплощади мы не можем, эту-то с трудом выцарапали. Вот я и подумала: вы живете одна, в курортном городе, там недвижимость в большой цене. Продали бы свою квартиру, а мы тут на эти деньги для молодых купим. Вам же место всегда найдется, летом можете на даче жить - есть у нас за городом шесть соток и домик. Много ли вам надо, чтобы век дотянуть, и какая разница где. От одиночества страдать не будете и правнуков еще понянчите. Пишу вам в тайне от мужа, он никогда практичностью не отличался. Только я заикнулась, рявкнул - дай матери умереть спокойно. Но время-то идет, всем сегодня жить хочется. Так что если любите своих мальчиков, то, надеюсь, примете здравое решение".

Анна Васильевна много ночей сочиняла в уме ответ, но написать - так и не написала: глупо объяснять невестке то, чего она не поймет. Хотелось бы, конечно, помочь детям, но они люди взрослые, сами должны найти выход, а квартира все равно когда-нибудь им достанется. Она же - сын прав - никуда не поедет, до последнего останется там, где Сенечка дни свои закончил, и рядом с ним, под одну плиту на вечный отдых ляжет.

Других ценностей, кроме квартиры и сыновнего понимания, Анна Васильевна не нажила. Не считать же ценными хрустальные бокалы или телевизор? Смешно. Возможность покалякать на скамейке с соседками? Еще смешнее. Ни родителей, ни сестер-братьев. Была близкая подруга - недавно проводили в последний путь. Впрочем, и с нею особо откровенных разговоров Анна Васильевна не вела - не любила, стеснялась. Еще она имела пристрастие к книгам. Без чтения - какая жизнь? Особенно теперь. Скучная и убогая. Однако ценность все-таки что-то другое. Кружка с незабудками, из которой мама до войны по утрам пила кофе, - Аня пронесла ее в рюкзаке через всю Европу. Или, например, пение птиц по утрам.

Бесспорной и самой большой ценностью, которая уже иссякла, был муж Арсений Михайлович. По отчеству, как тут принято, его никто не величал лицо слишком детское, оно так и не успело состариться. Особенно трогательно выглядела улыбка ребенка, которого обидели, а он не обижается. Потому так и остался муж до смерти для всех Сенечкой.

Познакомилась Аня с ним здесь, на юге, где он долечивался после контузии. Призвали его на исходе войны, в январе сорок пятого, когда до восемнадцати ему оставалось еще семь месяцев, а в марте грузовик, в котором везли пополнение на передовую, по ошибке отбомбили свои же летчики. Сенечку в тяжелом состоянии прямиком отправили обратно в тыл. Однако выходило, что в действующих частях он не пробыл ни одного дня, а потому после войны не получил удостоверения участника и причитающихся льгот. Кочуя из госпиталя в госпиталь - так как лучше ему не становилось, - он добрался наконец до Кавказского побережья: врачи решили, что, возможно, южное солнце и морские купания позволят худосочному юноше, страдающему мучительными приступами головных болей, восстановить силы. Он, и правда, вроде бы пошел на поправку, но, скорее, даже не от теплого климата, а от любви.

Сенечка влюбился. Да как! Можно сказать, без памяти. Теперь голова у него болела только о том, как бы не пропустить время от завтрака до обеда, когда сквозь редкие доски госпитального забора можно увидеть девушку ежедневно, в одно и то же время, она приходила купаться на соседний пляж.

Так совпало, что после победы Ане, как и многим фронтовикам-орденоносцам, выдали путевку в военный санаторий, расположенный в том самом поселке, где лечился Сеня. Когда отдыхающие, главным образом мужчины - существа мало любопытные, но тотчас изменяющие своей природе, если дело касается молодых женщин, - узнали, что тоненькая, похожая на школьницу Анечка три года провела на передовой, удивились - вот это патриотизм!

На самом деле идейные соображения здесь были ни при чем. На фронт она попала, можно сказать, случайно. Родители - врачи, не успели с передовой даже треугольничка прислать - в первый же день немецкая бомба угодила прямиком в походный лазарет. Аня тогда училась в школе и ухаживала за бабушкой, которая не вставала с постели. Через год бабушка умерла, и кто-то из знакомых пристроил девочку в небольшую контору по учету. Что учитывали, Анна Васильевна теперь уже не помнила - тогда учитывали все. Получала карточку служащей - пятьсот граммов хлеба. Голодно, холодно и одиноко. Очень боялась, что придут и выселят из родительской квартиры. Кто? Она не знала. Кто-нибудь. Все вокруг были старше и сильнее, у кого-то еще и власть была, а у нее совсем ничего, только квартира, где стояла привычная мебель, папин письменный стол, за которым в той жизни она делала школьные уроки. В шкафу висели мамины платья, Аня их трогала и нюхала, чувствуя себя защищенной довоенным прошлым.

В конторе работали с десяток женщин, немолодых и хмурых. Во всяком случае, Аня не слышала, чтобы кто-то из них смеялся. В сорок втором ей исполнилось семнадцать лет, и начальница велела сходить в военкомат, там интересовались добровольцами, а у всех конторских - семьи. В военкомате комиссар предложил Ане выучиться на телефонистку - и на фронт. Фронт - это, конечно, страшно, но и Москву каждый день бомбили, а зенитки на крышах долбили с такой силой, что сердце уходило в пятки. Аня подумала: хуже, чем эта стылая контора, не будет, а за фронтовиками квартиры закрепляют. И согласилась. Вот и весь патриотизм.

Короткий карантин она прошла в уже отвоеванной у немцев Смоленской области, под Вязьмой. Жили в бывшем немецком бункере, впроголодь, боролись с невесть откуда взявшимися вшами. Кроме специальных знаний по связному делу, требовалась строевая подготовка. Ребят и девчат с утра до вечера гоняли по полю, учили стрелять, бросать гранаты и рыть окопы. У военрука отсутствовали правый глаз и левая нога. Поскрипывая дешевым протезом и морщась от боли в растертой до крови культе, он ходил вдоль строя новобранцев и изо дня в день надсадно кричал:

- Отечество защищать - большая честь! И я вас готовлю положить за Родину жизнь, если понадобится.

К счастью, кровожадного бога Марса Анечка, возможно, по причине своей тщедушности не заинтересовала. Она получила назначение в штаб Первой отдельной кавалерийской дивизии в составе Второго Белорусского фронта и оказалась самой молодой из четырех штабных телефонисток. Была она по-детски серьезной и исполнительной, к тому же такой маленькой и хрупкой, что начштаба, мужчина в возрасте, опекал ее особо. Ругаться в присутствии девочки он, конечно, запретить подчиненным не мог, тем более что и сам грешил крепким словцом, но обижать сироту не дозволял и хлыщей штабных отгонял от нее беспощадно.

В помощь Ане дали коня по кличке Дракон. Воевал конь в строю с самого начала фашистского нашествия и когда-то, видимо, соответствовал своему грозному имени, но от всего пережитого что-то случилось у него с нервами. Он не просто сделался смирнейшим из смирных, но в самый ответственный момент вообще переставал слышать команды, шел, куда вздумается, или застывал в оцепенении. Начальник штаба говорил "спеклась скотинка" и давно хотел пустить Дракона на колбасу, но жалел, уважая прошлые лошадиные заслуги, а тут представился удобный случай - пристроить коня к девчушке. Аня выросла в городе и лошадей боялась, хотя еще видела пролетки на московских улицах, но с теми лошадьми управлялись извозчики. Если бы не обстоятельства, так высоко она бы никогда не полезла. Но дивизия-то кавалерийская, пешком тут не ходят, поэтому смиренность Дракона пришлась как нельзя кстати. Юной телефонистке помощь, а коню - жизнь. Хотя без курьезов не обошлось.

Однажды был получен очередной приказ - выйти из райцентра Ярцево и двигаться вместе с наступающими частями нашей армии, даже чуть впереди, как это и положено кавалерии. Аня, в ватных штанах и телогрейке, с автоматом за спиной и двумя лимонками у пояса, водрузила на Дракона вещмешок, снаряжение связистки и взгромоздилась сама - не без помощи начальника связи, лейтенанта, который безуспешно пытался за нею ухаживать. Аня большой храбростью не отличалась, а потому крепко держалась не только за поводья, но - для надежности - и за конскую гриву, тем более что валенки не лезли в стремена. Несмотря на рыхлый весенний снег, она не спешила их менять: самые маленькие сапоги, которые нашли снабженцы, были 37-го размера, а она носила 34-й и потому растирала ноги в кровь. Так и прохромала от Вязьмы до Берлина в окровавленных портянках.

Дивизия вышла к речушке со страшноватым названием Вопь. Мостик, узкий, деревянный, оказался цел. На противоположной стороне высился занятый немцами холм, облепленный сельскими домишками. Наша пехота переправилась на левом фланге, но все еще лежала в снегу под горой, время от времени безуспешно поднимаясь в атаку. С правой стороны, откуда зашла кавалерия, находилось несколько разрушенных хатенок и стояла подозрительная тишина. Кони под бойцами всхрапывали и топтались между деревьями негустого леска. Командир дивизии, бравый генерал, как и положено - с усами, благоразумно велел всем спешиться и до выяснения обстановки на рожон не лезть.

Легко сказать - трудно сделать. Сколько Аня ни натягивала поводья, ни кричала "тпру, лошадка", ни била Дракона валенками по бокам, он, как ни в чем не бывало, бодро продолжал трусить вперед, перешел мостик и только тогда остановился в недоумении, когда из подвала разрушенной хаты начал бить станковый пулемет. К счастью, Дракон успел продвинуться так далеко, что оказался вместе с Аней вне зоны обстрела. Она кубарем слетела с коня, плохо соображая от страха, сорвала с пояса лимонку, размахнулась, как учил хромой военрук, и бросила в темную дыру подвала. Взрыва не последовало, и, враз взмокнув спиной, она поняла, что забыла выдернуть чеку. Дрожащими руками схватила последнюю гранату и зашвырнула ее туда же, но уже по всем правилам. Грохнуло будь здоров! Поскольку гранат больше не было, Аня стала безостановочно стрелять из автомата в сторону подвала на случай, если немцы остались живы и начнут вылезать. При этом она бегала вокруг, шлепая раскисшими валенками, и кричала, как оглашенная. Что кричала? Конечно, "ура!".

Аня не помнила, как появилась подмога, как закончилось так странно начатое телефонисткой сражение. Ночевали уже в деревне, отбитой у немцев совместными усилиями дивизии и двух пехотных батальонов. Утром бойцов выстроили, как для парада, - приехал сам командующий фронтом маршал Константин Константинович Рокоссовский, человек красивый и справедливый, а потому всеми солдатами любимый. Прошел слух, что речь пойдет об участии Первой отдельной кавалерийской дивизии в важной общевойсковой операции.

Вдруг Аня услышала свою фамилию - ее назвали первой - и похолодела: два дня назад она потеряла противогаз и теперь была уверена, что получит выговор. Но, делать нечего, вышла вперед, отдала честь, как положено, и замерла - ни жива ни мертва.

- Так это и есть тот самый воин, который первым ворвался в расположение противника и подавил вражескую огневую точку? - весело спросил Рокоссовский, глядя на тощенькую черноглазую девочку в валенках не по размеру. - И как это тебе удалось?

У Ани от души отлегло.

- Не знаю, товарищ маршал, - честно ответила она. - Это все Дракон, мой конь, а я просто испугалась.

Комдив от такой глупости даже скривился и быстро сказал:

- Скромничает, за такой подвиг можно героя получить.

- Ну, героя - не героя, а орден Славы третьей степени этот боец заслужил. - Рокоссовский поманил пальцем адъютанта, взял у него красную коробочку и вручил Ане. - За личную трусость! - тихо сказал маршал, улыбнулся и громко добавил: - Спасибо, товарищ ефрейтор!

Аня, пораженная, молчала. Командир сделал страшные глаза, и она опомнилась:

- Служу Советскому Союзу!

В другой раз Дракон остановился ночью на опушке, которую кавалеристы намеревались проскочить быстрым алюром под носом у противника. Громко кричать Аня не могла, спешиться - тоже, потом, без посторонней помощи, не взобралась бы в седло, поэтому она стала нежно гладить и целовать упрямцу шею, шептать в уши ласковые слова. И Дракон внял, смилостивился да так припустил крупной рысью, что обогнал передовой отряд, а Аня чуть не свалилась.

После Победы девушка и лошадь расставались тяжело. Как-никак прожили вместе, в полном смысле бок о бок, три года, да не простых, а таких, когда костлявая в запале мела всех без разбора - молодых и старых, храбрых и трусливых, посланных своими командирами на верную смерть и убитых шальной пулей. Аня считала Дракона другом и защитником, и Дракон, вероятно, чувствовал что-то похожее. Души их давно сблизились и теперь изнемогали от любви и жалости. Девушка плакала навзрыд, и в глазах лошади тоже стояли непролившиеся слезы.

Москва встретила неласково - в их дом в сорок третьем попала бомба, теперь на его месте была ровная площадка, заросшая подорожником и конским щавелем. Ане дали жилье где-то в районе Мещанской, в деревянном доме, густо заселенном людьми незнакомыми и неясными, погруженными в семейные заботы, вечно стремящимися что-то "достать". Комната, которая заменила Ане квартиру, была небольшой, с чужими пыльными вещами, как ей сказали - хозяева погибли. Все это навевало тоску. Аню охватила усталость и апатия. Она отвыкла заботиться о быте, напрягалась от мелочных споров на коммунальной кухне, никак не могла решить - поступать в вуз или идти работать. Путевка в санаторий пришлась как нельзя кстати.

И действительно, здесь Аня опять очутилась среди своих, людей привычных и понятных. Однако то, что на фронте выглядело естественным, здесь смотрелось грубо и не всегда приятно. Они пьянели от осознания своего вклада в победу над врагом и от удачи, которая позволила им остаться живыми, что было сравни чуду. Море жизни казалось им по колено, все радости мира принадлежали им, и они не могли насытиться.

Каждый вечер после ужина в летнем кинотеатре под открытым небом крутили трофейное кино, а потом начинались танцы. Самым модным считался фокстрот, дозволявший прилюдно обнять партнершу и крепко прижать к себе. Офицеры приглашали Аню наперебой, чуть не силком тащили на деревянную эстраду, стремительно вертели ее легкое, как пушинка, тело, а она испытывала неловкость от касаний нетерпеливых мужских рук, от разгоряченных лиц возле своего лица и влажных ртов, распространявших винный запах. После танцев она с трудом убегала то от одного, то от другого кавалера, тащившего ее в кусты, - им было невдомек, что девушка, прошедшая войну, осталась нетронутой и неразвращенной.

Купаться на море отдыхающие ходили вдоль железной дороги, по узкой тропинке, где под кустами неброской мальвы попадались маленькие холмики со звездами, выложенными серыми голышами. Аня старалась не глядеть по сторонам. Она повидала убитых, еще больше раненых, но война закончилась, и эти безымянные могилы пробуждали в ней ужас перед беспощадностью смерти, смешанный с чувством неясной вины.

Днем на пляжную полосу из расположенного по соседству госпиталя в мятых байковых халатах цвета немытого буряка выползали раненые. Обритые под ноль, они грели на солнце мертвенно бледные тела, разматывали многократно стиранные бинты, чтобы подсушить раны на живительном морском ветерке. Тут Аня впервые увидела Арсения. Со своими мутно-голубыми, как у котенка, глазами и конопушками на курносом носу он выглядел совсем мальчишкой. Сначала они только переглядывались через щели в заборе, потом отодвинули одну доску и садились возле, каждый со своей стороны, держась за руки. Он ей рассказывал про Алтайские горы и детский дом, а она - про погибших родителей и квартиру в Москве, которая сгорела от зажигательной бомбы.

Был Сеня застенчив и мягок характером, не успел набраться грубости на войне, даже курить не умел. И слова у него получались какие-то круглые, ласковые: рученьки, головка, цветики, моречко. Молодого солдатика Аня не стеснялась, как других мужчин, и чувствовала себя рядом с ним хорошо и спокойно. Она о нем заботилась, приносила фрукты, похожее на виноградный сок домашнее вино, которое румянило ему щеки и придавало смелости. Когда отпуск подошел к концу, Аня в столицу не вернулась, поступила санитаркой в госпиталь и вышла за Сенечку замуж.

Когда его выписали, пришел он к жене в барак, лег с нею на узкую железную койку и вспотел от смущения. Аня, хоть и была на пять лет старше, тоже чувствовала себя неуверенно - ведь у обоих это было в первый раз. Но дело нехитрое, разобрались помаленьку, и все у них пошло, как у людей.

Шлепая весь день мокрой шваброй по палатам и коридорам, таская тяжелые эмалированные судна и тюки грязного постельного белья, Анечка мечтала о том, как дома наполнит таз теплой водой и смоет с себя больничные запахи, а после ужина они с Сеней обнимутся и растворятся друг в друге. В груди у нее становилось тепло и по всему телу разливалось желание. Муж тоже ждал ее прихода с нетерпением. Однажды она даже подумала: хорошо, что его по башке шарахнуло, а не по противоположному месту, иначе на что бы он был годен и никакого счастья у них не вышло бы. Это уже потом стало ясно, что голова и для детородного органа начальник, но к тому времени, когда у контуженого наступило бессилие, Аня успела благополучно родить сынишку.

С появлением малыша Сеня начал называть жену мамой. Мама да мама! Аня не возражала: не было у Сенечки родителей, хочется ему это слово, собственными губами произнесенное, услыхать. Потом так и повелось, и она привыкла. Только один раз, когда какой-то отдыхающий - а к тому времени Анна Васильевна работала на санаторном пляже медсестрой - спросил: "Что-то сынка вашего давно не видать", - Анна Васильевна сначала возмутилась, а потом рассмеялась. Сенечка всегда моложаво выглядел, и улыбка у него, несмотря на изнурительную болезнь, осталась детская, вот она всех в заблуждение и вводила.

После госпиталя, поболтавшись дома с полгода, устыдился солдат собственного безделья и иждивенчества и, хоть не чувствовал себя крепко, устроился в помощники к сапожнику. Специальность нужная, и заказов в любое время года хватает. У каждого человека две ноги и минимум три пары обуви, которую надо сохранить, потому что новой купить негде, так что заработок у сапожников всегда приличный. Технику ремонта Сеня освоил быстро, только поработал всего-то пару лет и стал за голову хвататься, стука выносить не мог, а ведь нужно весь день гвоздики забивать. Пошел по врачам. В пятидесятые - какое обследование: никелированным молоточком по коленкам, по локтям поударяли, пальцем в нос с закрытыми глазами попасть

велели - и все. Ничего, сказали, особенного у вас не находим, последствие контузии, но жизни не угрожает. Бюллетень на две недели дали, Мацесту назначили, благо источник местный.

Здание мацестинских ванн - на другой стороне реки, в двух шагах, только через висячий мостик перейти. Когда медицина была советской и, соответственно, бесплатной, мацесту принимали все, кому не лень, даже если и не нужно, - для профилактики. Помогало или нет - трудно сказать, потому что врачи обещали эффект потом и советовали приезжать на курорт каждый год, тогда, мол, польза будет наверняка. Однако профсоюзные путевки несколько раз кряду кому ж дадут, а потому и проверить обещания врачей не удавалось. Но все равно люди оставались довольны диковинными процедурами, отдыхали после ванн на лавочках возле лечебного корпуса положенные полчаса, весело перебрасываясь шутками и пованивая сероводородом.

Теперь у здания Мацесты - тишина и запустение, удовольствие стало слишком дорогим. Если сложить стоимость курса лежания в проржавевших корытах, плату за жилье в частном секторе и проезд до Сочи, сумма выходила внушительная, сравнимая с ценой путевки в Турцию или Египет, и те, у кого такие деньги водились, именно туда и ездили, поэтому Мацеста хирела на глазах, а в вестибюле торговали турецким же ширпотребом.

Арсению ванны не помогли, но в инвалидности медкомиссия ему отказала: мол, руки-ноги есть - и без головы на кусок хлеба заработать сможешь, зачем тебе, необразованному, голова. После войны с бывшими солдатами, которых были миллионы, не нянчились, и пенсию они получали грошовую. Аня такой несправедливости пережить не могла, поехала в Сочи, рассказать горе-экспертам, как Сенечка мучается, плачет ночами от боли, как мужской силы в тридцать лет лишился. С трудом пробилась в кабинет через очередь. Сидят в медкомиссии три мужика, главный - молодой, гладкий, пороху, точно, не нюхал, на лице брезгливость - ходят тут всякие! Аня в скучные глаза врача заглянула и стушевалась: такому про чужое горе рассказывать бесполезно. Может, и отольются ему на том свете слезы несчастных, да только какой прок.

Работу Сеня оставил, днем, пока жена трудилась, присматривал за сыном. Жили втроем на Анину зарплату, и пришлось ей взять полторы ставки, а по выходным дежурство в медпункте на пляже, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Одно хорошо - так уставала, что некогда было тосковать о мужских ласках. Оттрубит в больнице двенадцать часов, придет и брякнется в постель чуть не замертво, даже есть не хотелось.

Пока Сеня болел, ее женская сущность словно спала и ни о чем не просила. Почувствовала Анна Васильевна зов плоти только после смерти мужа, когда немного пришла в себя. У самой запросы небольшие, одной ставки хватает, сын - военный, о нем государство заботится, появилось у вдовы свободное время, а с ним возратились и желания, потому в сорок лет она спуталась с лодочником. Это теперь фигура у нее расплылась от дешевой еды, тело стало рыхлым, как кислое тесто, а кожа, несмотря на полноту, местами провисла. Волосы, когда-то роскошные, которые так любил расчесывать и перебирать руками Сенечка, потускнели и сделались жидкими. А тогда она выглядела еще очень даже ничего, нравилась многим и замуж звали, но замуж Аня не хотела.

Лодочник был мужчина деловой. В восемь вечера, точно по расписанию, закрывал на замок пляжную калитку, затаскивал в ангар морские велосипеды, пластмассовые плоскодонки, надувные бананы, аккуратно стелил в углу на топчане линялое санаторное одеяло из байки и кричал через пустой пляж:

- Нюся, давай! Все готово.

Лодочник всегда встречался с нею два раза в неделю, потому что она дежурила сутки через двое. Если же кого подменяла и являлась на работу в другие дни, он ее никогда не звал - во всем любил порядок. Они никогда не разговаривали, но иногда сидели рядом на пустом пляже, плечом к плечу, и подолгу смотрели на движение волн, без устали облизывающих гальку, и каждый думал о своем, а может, и друг о друге. Анну Васильевну такие отношения устраивали: никакой мороки, выяснения отношений, ревности, мужчина крепкий, чистый и ходить далеко не надо. Можно ведь нарваться на заразного или извращенца, а лодочник женат, она его жену как-то видела с ним в гастрономе - худющая и бледная, вот ему и не хватает. Природе не объяснишь, природа своего требует. Потому и в жизни Анны Васильевны лодочник случился. И хорошо. И Сеня тут ни при чем. Лодочник - мужчина, а Сенечка - муж. Она помнила, как от мужа не только тело - душа пела. Видно, такое бывает только один раз за всю жизнь.

Так она Сенечку любила, так жалела! Все деньги на него тратила, особенно много требовалось лекарств, белья, овощей и фруктов. Она совсем не покупала себе новой одежды - юг, можно малым обойтись, а на работе спасал белый халат. Никогда у нее не было никаких украшений, даже колечка простенького, серебряного, или сережек, но Аня от этого не страдала, вот только печалилась, что не имела возможности хоть изредка побаловать себя копченой грудинкой, к которой всегда питала чувственную страсть. На рынке торговый ряд, где продавали копчености, обходила стороной, от этого запаха ей становилось дурно, и однажды она пришла к выводу, что если бы могла продать свое тело, чтобы раз и навсегда покончить с нищетой, то сделала бы это.

Муж ел жадно, много, не толстея. Когда он чавкал и клал в рот больше, чем мог проглотить, на стол, на грудь, обвязанную салфеткой, падала еда. Аня не сердилась - бедный, бедный, как его болезнь изуродовала. И в характере Арсения, от рождения доброго и незлобивого, тоже появилась брешь - он стал завидовать чужому здоровью. Ночами, когда крутило позвоночник, выламывало виски, а в ушах стоял грохот низвергающихся водопадов, Сеня пытался представить свои довоенные ощущения. Он помнил синее алтайское небо, вкус горной воды и диких ягод, помнил, как гонял с ребятами во дворе мяч, как больно выкручивал ему уши директор интерната, но, что значит быть здоровым, он не помнил, и это рождало в нем смертную тоску и зависть.

Очень редко, если уж сильно припекало, Аня брала для себя в аптеке какие-нибудь таблетки попроще и подешевле.

- Ты что за лекарство пьешь? - подозрительно спрашивал жену Арсений.

- Так, ерунда, аллохол, от печени, а это сода от изжоги.

- Может, мне попробовать?

- Ты свои горстями пьешь.

- Но ведь не помогает.

- Зато и хуже не становится, - лукавила Аня.

- Правда?

- Ну, конечно.

Он как будто успокаивался, но потом потихоньку таскал у нее таблетки и жадно глотал. Аня делала вид, что не замечает. Чтобы Сене было легче, рассказывала ему, что болит у нее или какой плохой, с перерывами случился сон. Муж радостно удивлялся:

- Как это? Ты же совсем молодая, здоровая.

- Ну, во-первых, старше тебя на целых четыре года, а во-вторых, все-таки и в болотах мокла, и в окопах валялась - не все за штабным столом. Вон, ноги изуродовала, рожей заболела.

Сеня удовлетворенно кивал - и то правда, не он один пострадал. Хотя Аню жалко, но она переможется, она крепкая.

Крепкая, но не стальная же. Вот и язва желудка, долго дремавшая, открылась, да с такой болью, что пополам сгибала. Конечно, ест кое-как - на ходу и всухомятку, но главное, как сказал врач, нервное истощение виновато. И правда, стала она уставать, лишь немного полегче на душе сделалось, когда сына в военное училище отправила. Взяли без разговоров: мать - фронтовичка, орденами награждена. Хоть и помогал ей мальчик по дому и за отцом ухаживать, но надо ребенку в нормальной обстановке расти, специальность иметь.

Однажды, придя с работы, Аня застала мужа в постели, а еду - нетронутой на кухне. Сенечка уже давно по улице ходил с чужой помощью, но по квартире кое-как сам передвигался.

Она и сказала строго, чтобы поддерживать в больном чувство ответственности за свою жизнь:

- Ты почему, лежебока, валяешься, не умывался, не ел?

- Мамочка, я, кажется, обкакался, - смущенно ответил Сеня, - а с кроватки встать не могу, ножки не держат.

Аня не зря десять лет в больнице проработала, поняла сразу - вот оно, настигло-таки! Значит, осталось недолго. Подумала: "Бедный ты мой, бедный, за что тебе такая лихая судьба!"

Уходил Сенечка тяжело. Нижняя половина тела отнялась напрочь, спать он перестал и всю ночь скрипел зубами от боли, а если впадал в обморочную дремоту, то начинал кричать в голос. Аня взяла отпуск и сидела возле мужа неотлучно, обтирала горячими полотенцами, ежедневно меняла простыни, кипятила подгузники, поила соком, читала вслух сказки.

Через две недели Сеня сказал:

- Я больше не хочу тебя мучить.

И отказался есть.

Сначала она его уговаривала, потом перестала: человек сам знает, что ему надо.

Перед самым концом боль отпустила и лицо его просветлело.

- Я умираю, - тихо и с удивлением сказал он.

Аня обняла мужнину голову и так просидела всю ночь. Спина у нее разнылась, ноги затекли, но положения она не изменила.

- Страшно мне, мама, - сказал под утро Сеня и заплакал.

- Не бойся, я держу тебя. Потерпи еще немного, уже скоро, извиняющимся тоном попросила Аня и погладила любимое лицо. - Скоро тебе не будет больно.

Она теряла его так же мужественно, как любила.

Он дотерпел до восхода солнца и затих. Аня крепко поцеловала Сенечку в закрытые глаза, встала, потерла онемевшую поясницу и пошла заказывать гроб, потом на почту - отбить телеграмму сыну. Дворничиха Валентина уже мела двор, счастливые отдыхающие в панамках, обвешанные яркими надувными кругами и матрасами, потянулись на пляж. Им предстояло решать непростые задачки накупаться в свое удовольствие, не простудить детей, которые торчат в море до посинения, как можно сильнее загореть и при этом не облезть до мяса. Удавалось это немногим. Юг для приезжих - испытание суровое.

Деньги на похороны и поминки Анна Васильевна заняла, сколько могла. Сын кое-что привез, сказал:

- Я потом тебе еще вышлю, как соберу.

- Да не тужься ты, не надо, - ответила мать. - У тебя же дети. Потихоньку, помаленьку сама отдам.

После похорон Анна Васильевна долго не могла успокоиться и привыкнуть к тому, что мужа нет, утомляло домашнее безделье. Однако со временем притерпелась, а куда деваться? Несколько лет в ее жизнь вносил разнообразие лодочник, но потом он утонул, спасая в шторм отдыхающего. Анна Васильевна погоревала о нем, и не один месяц, даже сама от себя такого не ожидала. Стала вечерами ходить на море и подолгу сидеть, глядя на воду.

И начали ее одолевать одиночество да еще разные страхи. Хоть дом всегда держался на ней одной, вопреки логике при муже и даже при лодочнике, который и в квартиру-то к ней никогда не заходил, она чувствовала себя увереннее. Аня с молодости отличалась болезненной деликатностью, даже боязливостью. Таких - только в музее выставлять, теперь этого уже никто не понимает. А вообще-то простой русский человек всегда чего-нибудь боялся. Голода, нищеты, репрессий, хулиганов-соседей, дураков-начальников, умнее которых быть не положено, зубных врачей, сверлящих зубы без анестезии, сволочной милиции, охраняющей государство от народа, и много еще чего, все и не вспомнишь так, сразу.

Анна Васильевна после ухода своих мужчин больше, чем смерти, стала бояться жизни. Если день обычный - еще ничего, но если надо кого-то о чем-то попросить, добыть необходимые справки или идти в жилконтору, сидеть в бесконечной очереди, чтобы пересчитать коммунальные платежи, поскольку тарифы повышают чуть ли не каждый квартал и какую сумму тебе лично накинут спрашивай не спрашивай, понять невозможно, только обзовут крохоборкой, тогда уже с вечера начинала болеть голова и портилось настроение. Еще хуже, когда являлась нужда в столяре или слесаре, который придет, в лучшем случае, с пятого раза, дыша перегаром, будет

долго - в ожидании мзды - осматривать поломку, потом объявит непомерную цену за ее устранение, а как проверишь?

Радиатор в комнате давно вызывал у Анны Васильевны подозрение. В прошлом году на стыках появились коричневые потеки, а в нынешнем, только закончился отопительный сезон, горячую воду заменили холодной, радиатор и потек. И хоть был он моложе хозяйки на четверть века, но уже свое отработал, железо - не человек. Может, она сама до зимы не дотянет, кто ж знает? Однако, собираешься жить дальше или нет, это никого не волнует, батарею чинить надо: запустят отопление - зальет соседей.

Анна Васильевна подставила под худое место на трубе тазик и подала заявку в ремонтно-жилищную контору. Через месяц пришел водопроводчик под мухой, поковырял батарею пальцем, вытер его о штаны, пообещал завтра все исправить и попросил аванс - для знакомства. Она спорить не стала. На другой день с утра отодвинула диван, закатала ковер, приготовила тряпки, но слесарь, не явился. Анна Васильевна подо-ждала еще три дня - может, у человека что-то случилось или вызов срочный - и пошла к технику-смотрителю. Полдня ждала, пока он с участка вернется, спросила тихо:

- Как бы узнать, отчего сантехник не идет и когда будет? Я ему и аванс заплатила, а его все нет.

- Ну и правильно, что нет. Зачем деньги давали? Он в запой ушел. Вы у нас ветеран войны, вам бесплатно должны сделать. Другим - за деньги, а вам за так, потому что родину защищали.

- Вот забесплатно я все лето и жду. А сантехник сказал: доплатишь - мы мигом.

- Он скажет! Что же я могу, если вы сами своих прав не знаете?

- Ну, и что теперь? Когда ждать?

- А я откуда знаю? Если через неделю гаечный ключ в руках держать сможет, придет. А когда сделает - неизвестно. У него таких отложенных заказов, знаете, сколько?

- Может, кого другого?

Техник-смотритель с досады даже по толстым ляжкам себя хлопнул.

- Кого?! Молодежь такую сложную работу не потянет, а опытные отвалили туда, где зарплата побольше. Вы знаете, сколько у нас платят?

- Нет, - испуганно сказала Анна Васильевна. - А помните, Стасик был?

- Стасик ваш на водоканале вкалывает, там сверхурочные хорошие.

Так и ушла Анна Васильевна ни с чем. Ночью, подумав, приняла решение: все равно деньги платить придется, так лучше обратиться к Стасику и пусть сделает как следует. На водоканале плохих мастеров не держат, там аварии случаются постоянно: водовод строили еще до войны и с тех пор не меняли, только латали, где прорвет.

Станислав Ольгердович Понятовский, неулыбчивый слесарь-сантехник

5-го разряда, высокий, худой и жилистый, имел осанку гусара, одевался чисто и аккуратно, даже с некоторым шиком, правда, летние туфли без задников по обычаю южан носил на босу ногу, не смущаясь желтыми панцирными ногтями и заскорузлыми пятками. Держался он высокомерно и предельно вежливо, ко всем, кроме детей, обращался на "вы". Это вызывало у окружающих смешок язвительный, но скрытый, ибо Стасик вспыхивал мгновенно и дрался, словно бойцовский петух, до крови.

- Ах ты, пся крев, матка боска ченстоховска! - кричал он, выдавая сразу все польские слова, которые знал.

Русского мата он не употреблял принципиально, поэтому не мог разрядиться с помощью ругательств и дальше в ход шли кулаки. Отец Стасика боец Гвардии Людовой, лечился в том же госпитале, что и Сенечка, и тоже осел на Кавказе. Воспитывали польского мальчика русская улица и система профтехобразования. Устроившись в жилконтору на должность водопроводчика, парень пил порядочно, но алкоголиком не стал, оказался крепок. Лет в тридцать его, заядлого и нелюдимого холостяка, женила на себе широкобедрая армянка Ася, не первой молодости и без двух передних зубов: прежний муж выбил, а вставить - ей в голову не приходило. Работала она в той же конторе на приеме заявок и скиталась по углам с маленьким сынишкой. Поселившись в квартире Понятовского, армянка создала ему домашний уют, перевела на хорошее место, вкусно кормила и к ужину наливала стопочку качественной водки. Одну. В крайнем случае две. Стасик разбаловался. Теперь с приятелями выпивал редко и только после трудной смены, а не как конторские, которые уже с утра лыка не вяжут.

Анна Васильевна попросила жену Понятовского, чтобы зашел посмотреть на фронт работ и договориться о цене. Ася левые заработки мужа приветствовала, и он явился в тот же вечер, абсолютно трезвый, долго, сосредоточенно осматривал батарею, что-то измерял рулеткой. Наконец изрек:

- Я человек занятой, быстро не обещаю - авралы частые, вызывают даже ночью. Но сделаю на совесть.

Анна Васильевна так обрадовалась определенности, что чуть не забыла спросить - сколько будет стоить. Однако Стасик свое дело знал досконально.

- Так, - стал загибать он пальцы, - нарезать две трубки, купить два тройника и два схода, привезти радиатор из Адлера на попутке - это только подготовка, здесь, на месте, возни на целый день. В общем, полтора куска, хозяйка.

Хозяйка ахнула:

- Это ж целая пенсия! А работы на несколько часов!

- Так ведь работы, мамаша, работы! И еще подготовка. А не хочешь, не надо.

- Хочу. Но ты мне уж тогда на кране в ванной прокладку смени, а то капает, и мойку в кухне проверь - чего-то там снизу подтекает.

- Да за милую душу!

Так что Анна Васильевна - делать нечего - согласилась. В конце концов, от нее требуются только деньги, а все заботы слесарь берет на себя. Это дорогого стоит.

Трубы Стасик на следующей неделе нарезал и занес, еще через несколько дней приволок тяжеленный радиатор, за покупки она ему по чеку заплатила - и все! Исчез слесарь Понятовский с горизонта напрочь. На звонки отвечал сынишка: папа на срочном вызове, или уехал в Лоо к больному отцу, или пошел в магазин, но чаще к телефону вообще никто не подходил. Анна Васильевна, испугалась, что слесарь ее морочит, а отопительный сезон не за горами. Да и устала она все время думать о радиаторе. Из-за него по ночам убегали приятные воспоминания, которые давно стали ее частью, причем лучшей частью, и одни только и держали ее на земле, поскольку убеждали в том, что жизнь она прожила достойную.

Лежа с закрытыми глазами, она любила не спеша, в подробностях представлять свое довоенное детство, родителей, пустоватую московскую квартиру с недорогой скрипучей мебелью, редкие маленькие радости вроде новых туфель или головного платка к празднику. Достаток в семье был скромный, тогда все так жили, но никому не завидовали и ничего невозможного не желали. Теперь дети другие пошли. Вон дочка соседки Вали - из-за стены хорошо слышно, - обливаясь злыми слезами, стучала кулачком по столу и кричала на мать - платье, видите ли, на выпускной бал ей купили дешевое, у других лучше. В воспоминаниях Анны Васильевны дети такими не были. И ее сын хорошим человеком вырос. Стасик, конечно, человек молодой, на молодых полагаться опрометчиво, в них обязательности нет. Но этот говорит мало и выглядит серьезным, только странно, что такие деньжищи заработать не спешит. Неужели подведет? Действий его она ни понять, ни объяснить не могла.

Еще неделю подождала Анна Васильевна и, поборов смущение, принудила себя пойти вечером в соседний дом, на квартиру к Понятовским, нажала кнопку звонка и встала сбоку, чтобы ее в глазок не увидели, потому как если Стасик от нее прячется, то может и не открыть - кто его разберет.

Он открыл. Сам. В ярком махровом халате, отороченном шелковым шнуром, мокрые волосы гладко зачесаны назад и забраны сеточкой. И сам первый разговор начал:

- Работы навалилось много, отец при смерти, машина сломалась, чинил. В понедельник, если аварий на водоканале не будет, отгул получу и приду.

- Спасибо, - сказала осчастливленная клиентка и вернулась восвояси.

В понедельник Стасик не пришел, не пришел и во вторник. Анна Васильевна чуть не заболела, но просить больше не стала. Встретив во дворе Асю, сказала с обидой:

- Твоему не стыдно старую женщину, соседку, обманывать? Полторы тысячи запросил, и еще кланяться надо.

Ася насторожилась:

- Сколько?

- Полторы.

На лице армянки появилось задумчивое выражение.

- Завтра утром придет.

И действительно пришел. Сначала сделал краны - как договорились, потом сбегал в подвал, где запорная арматура, воду спустил, воздух стравил, попросил старых газет, сухую тряпку и начал вертеть железки гаечным ключом. До самого обеда стучал, кряхтел, в подвал два раза спускался, три раза перекур на лоджии делал, наконец подытожил:

- Значит, так, хозяйка. Главное я соорудил, сейчас еще в одном месте подожму, а остальное - завтра или когда время будет.

Анна Васильевна ничего не ответила. Она заперла входную дверь на ключ, положила его в банку с лавровым листом, вынула из холодильника бутылку "Столичной" и стала разогревать обед. Когда слесарь собрался уходить, позвала его к столу.

- Благодарствую, - сказал Стасик, отводя глаза от бутылки, - меня дома жена ждет.

И двинулся к выходу. Только открыть дверь у него не получилось.

- Подождет, - сказала Анна Васильевна и почувствовала, как от страха у нее затряслись колени, но от военного плана своего не отступила. - Ты покушай здесь, потому что я тебя не выпущу, пока не доделаешь работу до конца. Куда тебе деваться - с десятого этажа не выпрыгнешь.

Понятовский от удивления на короткое время онемел.

- Ты что, баба Нюся, умом тронулась? Дай сейчас же ключи, не то отыму!

- Со старухой драться полезешь? А я их спрятала! - Анна Васильевна начала заводиться, и ей это состояние даже понравилось, давно она не чувствовала себя так живо и заявила почти весело: - На войне как на войне. Надоело за собственные деньги тебя уламывать! Если все не закончишь, будешь тут ночевать! Пусть Ася думает, что муж любовницу завел. В общем, не открою я тебе - и конец!

- Ты этого не сделаешь, - пытался гоноршиться Стасик.

- Еще как сделаю. Ты меня не знаешь! Я на фронте и не такое отчебучивала. - Она распахнула шкаф, вытащила свою парадную гимнастерку с орденами. - Вот, полюбуйся!

Понятовский онемел во второй раз, увидев два ордена солдатской Славы, ордена Красной звезды и Отечественной войны, а за ними россыпь медалей. Он даже подошел ближе и наклонился, потому что с высоты своего роста не мог хорошенько разглядеть это богатство, какое прежде видел только в кино.

- Твои? - уважительно спросил он.

- Ну, не твои же.

Понятовский помолчал, похлопал глазами, сел за стол и стал есть. От водки отказался:

- Я после нее работать не могу. Часам к семи, думаю, закончу, тогда и откупорим.

Он вернулся к батарее, а Анна Васильевна, вымыв посуду, положила под язык таблетку валидола - слишком велико было напряжение, - прилегла на диван и вскоре задремала.

Уже смеркалось, когда Понятовский ее разбудил:

- Хозяйка, принимай работу!

- Не буду я ничего принимать. Если потечет, к тебе же и приду. Давай лучше выпьем.

- Теперь давай.

Пока слесарь мыл руки, она вытащила селедочку, огурцы, туршу маринованную зеленую фасоль, половину холодной курицы, оставшуюся от обеда, нарезала покрупнее сервелат и поставила возле тарелок по граненому стакану. Стасик сдержанно улыбнулся: Ася ему всегда рюмку подсовывает, чтобы меньше выпил. Он споро открутил бутылке голову и до половины наполнил стаканы холодной сверкающей жидкостью. Попытался нетерпеливо втянуть носом живительный аромат, но водка была качественной и на расстоянии не пахла.

- Чтоб батарея хорошо грела! - скороговоркой выдал Понятовский и выпил свою порцию одним глотком.

Анна Васильевна так не умела. Она сделала два глотка, но не оставила на дне ни капли и даже не поморщилась. Водка пошла легко, в охотку, чему она удивилась, потому что не пила давно, считай, полгода, с самого Дня Победы. Тогда ветеранов войны угощали на вокзальной площади, где поставили палатки и развернули полевую кухню. Давали по сто фронтовых грамм и на закуску перловку с тушенкой. Потом, конечно, мужики дома добавили, но, в общем, погуляли хорошо.

Стасик налил по новой и сказал уже с некоторым воодушевлением:

- А теперь, мать, за твои награды! Я и не знал. Как же ты такие ордена заработала?

Анна Васильевна отмахнулась.

- Это все дуриком.

- Ну, ну! Орден Славы, насколько я понимаю, давали солдатам за геройские подвиги, - недоверчиво сказал Понятовский. - Может, расскажешь? Очень прошу. Имею право знать, кто меня сегодня в плен взял.

Стасик сглотнул предательски набежавшую слюну, но превозмог себя и поставил стакан, который уже держал в руке.

Пришлось Анне Васильевне согласиться, и она начала:

- Первую Славу заслужил мой конь Дракон, который сдуру занес меня в расположение противника, вот и пришлось стрелять, чтобы нас самих не убили. А со второй получилось еще проще.

Анна Васильевна на секунду задумалась и представила себе картину, которую помнила до мельчайших деталей. Штаб кавалерийской дивизии расположился недалеко от какого-то маленького польского городка. Фронт должен был находиться километрах в пяти, наступление запланировано на завтра, и вдруг непонятно откуда прорвались немцы, да не какие-нибудь забытые в тылу разрозненные подразделения, а целый полк, хорошо оснащенный, с артиллерией. Как они оказались за спиной, никто и после не разобрался, победителей, как говорится, не судят. Вокруг начали рваться снаряды, затрещали пулеметы и автоматы, мина залетела в дом, где стоял наш штаб, все посыпалось, люди кричали и бегали без цели. Лейтенант, командир по связи, оказался ранен, его кто-то перевязывал, здание горело, комнаты наполнились дымом. Аня испугалась, схватила свои телефонистские причиндалы и помчалась наружу. Полковник, который прибыл недавно вместо убитого в бою и настойчиво за нею ухаживал, сидел в траншее. Увидев девушку, заорал, как чумовой: нужна связь со стрелковой ротой, шедшей за ними, а теперь оказавшейся на переднем рубеже. Аня бросила телефон полковнику и, схватив катушку, запетляла по траншее, а когда укрытие кончилось, поползла на пузе по жидкой грязи. Вообще штабной телефонистке по должности устанавливать полевую связь не полагалась. Но полковник так страшно ругался, что она испугалась его больше, чем грохота орудий. К счастью, на пути попалась свежая воронка, Аня в нее и сиганула, чтобы отдышаться, а тут как раз показался связист со стороны воюющей роты, тоже с катушкой и телефонной трубкой. Только свое снаряжение в воронку забросил - его самого достала пуля. Тут уж Аню заколотило, как в лихорадке, она схватила оба провода, зачистила их прямо зубами, скрутила ногтями и услыхала в трубке матерные слова. Ну, слава богу, соединились!

Разве это расскажешь?

- Ты, Стасик, сначала выпей и закуси. Вот хорошо. А дело было так. На нас немцы напали, и мне пришлось из укрытия вылезти, чтобы связь наладить. Но далеко ползти не пришлось, с другой стороны наш парень подоспел со своим проводом. Только его убило. А я что? Так и просидела в воронке, дожидаясь, пока наши подойдут. Правда, один раз провод снарядом перебило, но разрыв произошел недалеко, метрах в десяти, так что я быстро его устранила и опять юркнула в свою безопасную ямку - два раза-то по одному месту никогда не попадет. Вот и все геройство.

- Ну, ты, мать, даешь! А если бы в том бою победили немцы? Тебя бы прямо в воронке и пристрелили.

Анна Васильевна засмеялась.

- Если бы да кабы...

- А тому связисту, которого убили, орден или медаль дали?

- Не знаю.

Они выпили, не чокаясь, за память.

Гимнастерка висела тут же на стуле и не давала Стасику покоя. Он потрогал заскорузлым пальцем с траурным ногтем неброскую Красную звездочку и орден Отечественной войны, или, как его звали фронтовики, "колючку".

- А эти за что получила?

- Не помню. Их всем давали, кто воевал и до Берлина дошел. Отвяжись!

Водка размягчила слесарю нутро, он сделался болтлив с потугой на философию.

- Всем - да не всем. На таких, как ты, Васильевна, Россия стоит!

Хозяйка смутилась:

- Откуда тебе знать, на чем она стоит? Глупости все это.

- Да нет, не глупости, - возразил слесарь, сподобившийся до осознания

истины. - Настоящие герои всегда такие, что и не подумаешь.

- Ладно, - сказала Анна Васильевна, отвлекая внимание собеседника от своей персоны, - съем-ка я колбаски, а то еще захмелею. Отвыкла пить.

- Не захмелеешь. Фронт прошла, а поллитры испугалась? За твое драгоценное здоровье!

Когда водка кончилась, Понятовский ушел. Анна Васильевна, все еще взволнованная свершившимся наконец делом, взяла кисть, открыла стамеской банку заранее припасенного сурика и покрасила батарею - под суриком железо долго не ржавеет, это ее лодочник научил. Через пару дней можно покрыть белилами. Она убрала краску, а кисточку - уже не раз пользованную поленилась мыть в растворителе, завернула поплотнее в газету и сунула в целлофановый пакет, чтобы не воняла, подумала: завтра выброшу, сегодня что-то голова кружится, боязно на лестничную площадку выйти.

Возбуждение, которое поначалу сообщило телу спиртное, сменилось опасной легкостью, больше похожей на слабость. Ноги противно дрожали. Из-за запаха краски Анна Васильевна легла в лоджии, хотя уже неделя, как перебралась в комнату. К счастью, денек выдался солнечный, сырости не ощущалось, слышно было, как люди разговаривают внизу, не спеша заходить в квартиры. Какая-то обманутая возвращением тепла цикада надсадно кричала в одиночестве. Небо вызвездило, похоже, и завтра погода побалует земных тварей, а птицы будут петь особенно вдохновенно. Хорошо бы вот так всегда - отдыхать и слушать по утрам пение птиц. Благодать.

Анна Васильевна легла на спину, расслабилась, расправила уставшее тело и сразу почувствовала облегчение. Это в молодости она любила спать калачиком, теперь, когда поворачивалась на бок, начинали ныть ноги, а лицо перетекало на сторону. Ощущать дряблость тела, которое переставало приносить удовольствие хотя бы самой себе, было неприятно. Втройне неприятно оттого, что сама она тяжести лет не чувствовала и, когда шла куда или с кем разговаривала, представляла себя внутренним зрением если и не совсем молодой, то уж никак не старухой. Она от нечего делать и волосы стала подкрашивать, морщин у нее особо не было, только вот щеки опустились, как брыла у собаки. Конечно, в зеркале она выглядела не так приятно, как отпечаталась в собственной памяти, но своего возраста ей, точно, никто и не давал.

И только в нынешнем году, как раз на День Победы, она с этой своей иллюзией распрощалась. В районной библиотеке устраивали вечер встречи с ветеранами. Местные власти дали денег на пачку чая в пакетиках, печенье и два килограмма конфет, карамельных, но в бумажках. Анну Васильевну уговаривали прийти, она не хотела, стеснялась - неловко выставляться перед людьми, у которых пенсия в два раза меньше, чем у нее. Ну, воевала, так тогда все воевали, а в тылу порой бывало даже труднее. Уговорили-таки. Села сзади, за чужими спинами спряталась, а когда вызвали, чтобы грамотку вручать и красную гвоздику подарить, пошла бодренько, военную выправку вспомнила, подбородок задрала кверху и, как всегда, почувствовала себя молодой.

После чая были танцы, старые, вальс и фокстрот, танцевали все больше шерочка с машерочкой, потому что мужиков, что воевали, почти совсем не осталось. Кто-то из молодых мероприятие на видео отснял. Потом заведующая библиотекой, старая знакомая, ей пленку показала. Лучше бы не показывала. Анна Васильевна расстроилась. Она все ждала в приятном оживлении, когда увидит себя на экране, и чуть не пропустила - не узнала: с заднего ряда поднялась сутулая, тяжелая старуха, с вытянутой по-старчески вперед головой и двинулась к столу какими-то неверными, нащупывающими шагами. "Господи! - с душевной тоской воскликнула про себя Анна Васильевна. - Неужели прожита жизнь?"

Однажды ночью, размышляя, она сделала странный вывод: многие события прежних лет помнились отчетливо, порой даже в мелочах, но начали забываться ощущения, которые эти события вызывали. Поэтому прошлое с каждым днем уходило дальше и дальше, оставляя все больше простора для сожалений, для печальной памяти сердца.

Одно из таких щемящих воспоминаний возвращалось к ней каждый год, да по нескольку раз. Как-то давно у входа в рынок Анна Васильевна приметила между стенками ларьков молоденького солдатика, совсем мальчишку. Откуда ему тут взяться? Дезертир? От части отстал? Может, дачу какому-нибудь генералу бесплатно строит? У солдата двигались только глаза, ощупывая прохожих, сам он стоял непо-движно, засунув руки в карманы грубошерстной шинели - намокнув под мелким осенним дождиком, она стала похожа на песью шкуру да и пованивала соответственно. Анна Васильевна прошла мимо и долго толкалась в торговых рядах, выбирая овощи и фрукты подешевле и послаще, останавливалась, чтобы поприветствовать знакомых и продавщиц, поинтересоваться, как здоровье. На выходе она снова встретилась глазами с молчаливым солдатиком, и он, выделив ее из толпы, вдруг робко и тихо - так тихо, чтобы не слышали другие попросил у нее денег на хлеб. Анна Васильевна милостыни никогда не подавала принципиально, знала всех попрошаек в округе: или забулдыги, потерявшие человеческий облик, или ленивые цыгане. Кроме того, в кошельке у Анны Васильевны мелочи не было, остались от пенсии последние пятьдесят рублей, и те, как нарочно, одной купюрой. В общем, она опустила голову и сделала вид, что не расслышала.

От рынка до дому недалеко, но шла она непривычно медленно и с каждым шагом все тяжелее, в конце концов развернулась и поспешила обратно, на ходу вынимая деньги. Однако солдатика и след простыл. Анна Васильевна долго еще бродила растерянно, заглядывая во все закоулки и расспрашивая прохожих. Никто его в глаза не видел. Померещилось ей, что ли? Только с тех пор в ее сны часто вторгалось юное, еще безусое лицо. Со временем черты его стерлись, но обреченный взгляд остался в памяти. И вот сегодня она опять увидела его не во сне, потому что еще не спала, а вроде как наяву - и почувствовала непонятную тревогу.

Но нынешняя победа над батареей к грусти не располагала. Анна Васильевна до сих пор не могла прийти в себя, поскольку от своего старого тела и заячьей, как ей казалось, души такой прыти не ожидала. Тряхнула-таки стариной! Между прочим, завтра-то у нее день рождения! Чуть не забыла. Вот новый радиатор и будет ей от себя в подарок. Праздновать так праздновать, значит, гостей придется позвать. Друзей, к сожалению, не осталось - всех пережила, но соседи-то есть, пусть погуляют, покушают. Надо купить кубанских куриных бедрышек два кило, сварить картошки, овощи можно взять из заготовленных на зиму - и огурцы с помидорами, кабачковая икра и, конечно, тушеные баклажаны по-молдавски - собственный фирменный рецепт. Селедку можно взять на рынке, а водку - в дорогом магазине, чтобы не нарваться на самопальную. Ту бутылку, что была в запасе, они со Стасиком сегодня уговорили.

Анна Васильевна улыбнулась в темноте, представляя, как обрадуются неожиданному угощению люди, и задумалась: а сколько же ей стукнет? И вдруг сердце екнуло: неужели те самые восемьдесят?

Еще до войны - ей было лет двенадцать - умерла мамина сестра, молодая женщина. Аня впервые вблизи увидела покойника, и реальность смерти, от которой не в состоянии защитить даже возраст, произвела на нее настолько сильное впечатление, что она невольно, как заклинание, произнесла про себя: "Я доживу до... - Она запнулась лишь на мгновение. - До восьмидесяти!" С равным успехом она могла сказать "Я буду жить вечно", ибо восемь десятков находились тогда от нее так же далеко, как звезды.

Не однажды Анна Васильевна была на волосок от смерти: и на фронте, и когда сына рожала - кровотечение долго не могли остановить, в позапрошлом году гриппом с осложнениями болела, чуть на тот свет не отправилась, а до восьмидесяти все-таки дотянула! Значит, заклинание подействовало. Забавно. Она ведь ни одной душе не говорила. А вдруг Бог, и правда, есть, он ее и подслушал? Но тогда этот год и даже прошедший день - для нее последний, хотя как раз теперь она себя прекрасно чувствует и умирать не спешит. Там-то, уж точно, ничего интересного не будет, а тут еще кое-что любопытное осталось, да и привыкла уже жить, приспособилась, если не сказать - полюбила.

Анна Васильевна посмотрела на часы: четверть третьего. Странно. Ложилась, было ровно два. Но с тех пор сколько передумать успела! Не за несколько же минут! Надо завтра будильник Николаю Николаевичу показать. Отличный мастер, старый, в своей палатке на Платановой сидел, когда еще и домов на ней не было, и теперь там же сидит, только улица стала - чистый тебе Бродвей. Но если честно, то красивее, чем раньше.

Она снова глянула на стрелки - они двигались, но показывали все те же два пятнадцать. Чудеса в решете.

Никаких чудес, Анна Васильевна. Время остановилось. Шло, шло - и встало. А может, присело. Отдохнуть. Дорога-то длинная, вот оно и устало.

Она опять стала думать, как будет раздвигать стол для гостей табуретки пусть с собой захватят, как испечет яблочный пирог со взбитыми яйцами - надо же что-нибудь к чаю. Она еще полежала с открытыми глазами и беспокойно заерзала - появилось ощущение, будто забыла что-то очень важное. Что? Силилась, но никак не могла вспомнить. Потом мысли ее стали путаться, и наконец она и вправду заснула.

Рассвет был тихим. Беззвучно теряли листья каштаны. Обычно Анне Васильевне удавалось уловить шорох, когда сухие и тонкие, как бумага, листья касались земли или таких же листьев, опавших прежде. Сегодня она ничего не слышала, и даже пение птиц ее не разбудило.