В котором рассматриваются интерьер и вопрос о том, можно ли убежать от языка,
сходство между женским лоном и книгой, любая ли книга, где бы она ни была,
действительно находится возле Великого пути, как на расстоянии определить,
болен ли человек бронхитом, можно ли, одновременно, быть в квартире и за ее пределами,
наконец, куда бы ускакал князь с постамента своего памятника
49
Начиная со среды и по пятницу включительно, Адам Лозанич один раз недолго виделся с работодателями и несколько раз с кухаркой Златаной. Загадочная пара осталась довольна надписью на фронтоне, женщина отвела молодого человека на первый этаж дома, указала, что именно ему предстоит здесь сделать, и, сославшись на занятость, снова исчезла вместе с мужем. Не выходя наружу до поздних вечерних часов, не встречая ни обремененных тенью Стонов, ни профессора Тиосавлевича, ни девушки, не обращая внимания ни на шумного соседа за одной стеной, ни на плачущих детей за другой, студент три дня провел в здании виллы, согнувшись над переплетенной в сафьян книгой, покусывая кончик карандаша и время от времени, как в бреду, хватаясь за орфографический словарь или какой-нибудь из томов словаря издания Матицы сербской, и лишь однажды оторвался от чтения, когда позвонил Кусмук, заботливо осведомившийся, сумел ли он побороть простуду. Правда, ему не удавалось избавиться от постоянного неприятного чувства, что кто-то за ним следит, и стоило ему резко вернуться на одну-две страницы назад, как начинало казаться, что он видит по-военному коротко подстриженного Покимицу, лицо которого выражало иногда просто презрение, а иногда и несомненную ненависть. На кухню заходить было бессмысленно, там он всегда заставал лишь старательную кухарку, занятую изучением рецептов, «подсовыванием» собственных компонентов и приготовлением еды. Как он ни старался, старушка ничего не слышала и, соответственно, не понимала, отвечая ему так, что из ответов он смог уразуметь лишь то, что для проверки свежести дрожжей следует отщипнуть от брикета одну крошку и бросить ее в воду, и если она останется плавать на поверхности, то «тогдашеньки дрожжи можно использовать!» И не более. Златана могла говорить только о кулинарии. Ко всему остальному она была глуха или же мудро делала вид, что не слышит.
После нескольких попыток Адам от нее отстал. Он только съедал кусок-другой приготовленных кухаркой деликатесов, несколько ложек супа с домашней лапшой, сгрызал ванильный крендель или выпивал чай и возвращался к работе, стремясь как можно скорее закончить ее и заняться поисками читательницы, от которой исходил нежный аромат. Однако несмотря на то, что вроде бы все обещало ему достаточно свободного времени, работа затягивалась. В частности, когда хозяйка потребовала перебрать все ткани и устранить или возместить обнаруженные недостатки, Адам споткнулся на первой же драпировке. Прекрасная летняя занавеска из тюля с листьями лавра, вышитыми на ней оранжевыми нитками, была по чьей-то небрежности в одном углу слегка порвана и разлохматилась. Молодой человек потратил не один час в поисках таких тонких и нежных слов, которые позволили бы восстановить поврежденное место. Только ему показалось, что удалось подобрать нитку достаточной тонкости и нежности, как оказалось, что она не подходит по цвету. А когда отыскал необходимый оттенок оранжевого цвета, выяснилось, что занавеска в этом месте слишком густо набрана и ей не хватает легкости, с какой она ниспадает с другого края окна. Все, буквально все здесь, внутри дома, так же как и снаружи, было сделано с невероятным вниманием и тщательностью. Первый этаж состоял из холла с широкой, обнимающей его по бокам лестницей, большой столовой и салона в правом крыле, а также зала в левом, который мог использоваться для танцев или музицирования, на что намекала и стоявшая в центре арфа, все еще стройная, но с жалобно расстроенными от воздействия многолетних сквозняков струнами. Самая разная мебель, гармонично скомпонованная в гарнитуры, но иногда, в интересах стиля, словно насильно разобщенная, восточные ковры, паркет с инкрустациями, ниспадающие драпировки, элегантные подсвечники, пламенеющие вышивки, помпейно-багровые обои, картины, все выполненные пастелью, большие и маленькие зеркала и еще большее изобилие отражавшихся в них предметов, мраморные консоли, хромированные дверные ручки и накладки на замочных скважинах, украшения из стекла и фарфора — все это было изготовлено руками настоящих мастеров и отобрано с очевидным и особым вниманием. Несмотря на то что виллой, по-видимому, пользовались мало и что вряд ли можно было еще что-то добавить, оказалось, что для тех небольших изменений, в которых она нуждалась, необходимо огромное терпение, иногда даже мастерство, граничащее с настоящим искусством. Адаму казалось, что он, заплутав, очутился в каком-то романе из давней эпохи, где он, недостойный ученик великих писателей, должен привести в первозданный вид все, что обветшало под действием времени. Так, вся среда ушла у него на то, чтобы устранить паутину и пыль; четверг — чтобы заполнить уксусом сотни червоточин и потом закупорить воском проеденные в дереве дырочки; а в пятницу он занимался тем, что заново свивал расплетшийся в нескольких местах золотой шнур, насыщал краской выцветшие места на гобеленах, дополнительно подшивал подкладку обивки нескольких стульев и выводил пятна с ковров таких расцветок, что иногда приходилось использовать по пять-шесть перевитых друг с другом слов для того, чтобы получить, например, именно бирюзово-зелено-немного-благородно-лазурно-синий или какой-нибудь еще изысканный оттенок. Кое-что из этой тончайшей работы осталось и на субботу. Вопреки обыкновению, Адам завел будильник и поспешил подняться уже при первых проблесках утра, за окном снова лил дождь, а может быть, он и не прекращался. Простуда все еще не отпускала его, он чувствовал слабость, но тем не менее был полон решимости как можно скорее доделать столь высоко оплачиваемую работу. Закусочная «Наше море» еще даже не открылась, а он в мансарде на улице Милована Миловановича, у подножия крутой Балканской, уже взялся за книгу.
Посреди салона, в отличие от равномерно распределенной повсюду пустоты предыдущего дня, он застал незнакомую даму весьма солидного возраста, но все же немного моложе кухарки Златаны, в длинном до пола домашнем халате и плюшевых тапках. Прическа ее была в некотором беспорядке, очки неестественно увеличивали и без того огромные, спокойно-зеленые глаза, выглядела она так, словно всю ночь не сомкнула глаз, и весь ее вид слегка напугал Адама Лозанича — она походила на больную, недавно отпущенную домой после длительного лечения и не вполне представляющую себе, где находится и что ей теперь делать. Возможно, именно поэтому в ее голосе молодой человек услышал извиняющиеся нотки:
— Надеюсь, я вам не мешаю… У меня была такая бессонница… Обычно мне удается ее перехитрить, меняя сторону кровати… Но вчера вечером я об этом забыла… Вот, ни на минуту не сомкнула глаз… Хотя, скажу вам откровенно, я и не жалею, сейчас мне не до сна…
Не зная, что на все это сказать, Адам учтиво представился и в нескольких словах объяснил, чем он здесь занимается. Она выслушала его, но, казалось, поняла не больше половины.
— А я… Наталия Димитриевич… Должно быть… — ответила дама грустно, каждая ее фраза казалась незавершенной, словно она хотела еще что-то добавить, но не хватало решимости или сил. — То есть, так утверждает Елена, моя компаньонка… Хотя, по правде говоря, я не вполне в этом уверена…
— Елена? Девушка, которая учит английский? — спросил молодой человек живо, краешком мысли связав имя старушки с тем некрологом, который Кусмук обнаружил во «Времени» или «Правде» за 1938 год, и с супом Златаны, который во вторник вечером кому-то отнесла девушка, источавшая нежный аромат.
— Да… — подтвердила она также невесело. — Она очень одаренная и внимательная… Не знаю, что бы я без нее делала… Однако Елена думает, что можно бежать… Куда бы она ни уехала, это невозможно… Во всяком случае, невозможно сбежать от родного языка… Мы только что познакомились, но я бы хотела вас просить, имея в виду вашу профессию… Попытайтесь ее переубедить…
— Бежать? От чего бежать?! — спросил молодой человек.
Окна виллы вбирали в себя освобождающийся от пелены ночи рассвет, в его мягком свете все яснее проступали очертания предметов, находящихся в салоне.
— Не знаю… от мучительности… от всего… — пожала плечами Наталия Димитриевич. — Смотрите-ка, значит, это вы починили…
Она показывала на обивку одного из кресел, того самого, которое Адам обнаружил изрядно потертым, и большую часть вчерашнего дня потратил на то, чтобы заново выткать нарушенный золотой орнамент на ткани цвета созревшего табака.
— Совсем как раньше… Знаете, после того как Анастас все закончил, он больше всего любил отдыхать именно здесь… Если бы я не помнила, каким было это кресло… И не подумала бы, что прошло столько времени… — Она провела дрожащими пальцами по спинке и подлокотникам, очень нежно, словно боясь повредить переплетение нитей.
— Простите мое любопытство, госпожа Наталия, но почему Анастас Браница написал такой странный роман? Для кого построен этот дом? Сад? Почему он потом утопился? — спросил ее молодой человек.
— Забыла… — Наталия Димитриевич вся сжалась, словно он попал в самое болезненно-чувствительное место.
— Забыл а… Не могу вспомнить… Иногда я по нескольку лет не могу вспомнить некоторые вещи… А иногда воспоминания как живые… Но не нахожу слов, которыми можно их выразить… Знаете, они вертятся на кончике языка… А выговорить их не получается… Говорят, что это во мне такая болезнь, но я-то знаю, что на самом деле слова съели проклятые вредители… — с отсутствующим видом говорила и говорила старая дама.
— Вредители? — поразился Адам.
— Книголожь и книжная вошь… — передернуло от отвращения Наталию Димитриевич. — Вы много читаете, вам приходилось встречаться со словами, которые ничего не стоят… Это их работа… Будьте осторожны… Они могут украсть слова прямо на глазах…
Кто-то спускался с верхнего этажа. Были слышны шаги, сначала на лестнице, затем в холле, потом в дверях салона показалась девушка. На ней была одна только ночная рубашка.
— Госпожа Наталия, вы опять не спите?! — сказала она укоризненно.
— Я так долго ждала возвращения сюда… Неужели я могу спать… Подойдите ко мне… Подойдите, я познакомлю вас с одним молодым человеком… — нисколько не смутилась старая дама.
Рука Елены была такой нежной. Адам вздрогнул, почувствовав, как складно легли одна в другую их руки. Не решаясь оглядеть всю ее фигуру в ночной рубашке, он не сводил взгляда с ее глаз. В них он увидел благодарность еще до того, как Елена проговорила:
— Очень приятно, и спасибо вам, что вы присмотрели за госпожой Наталией.
— Не стоит благодарности, мне это доставило удовольствие, — с достоинством поклонился Адам.
— Пойдемте, вам надо отдохнуть… — обратилась девушка к старой даме, беря ее под руку.
Пока они шли к двери, Наталия Димитриевич говорила не умолкая:
— Только часок-другой, не больше… Не хочу терять время… Очень, очень славный молодой человек… И мы с ним так прекрасно, именно прекрасно, поговорили… Вы не видели, как он починил обивку на кресле Анастаса… Елена, милая, а как же я попаду наверх… Я ведь забыла, как называется то, по чему поднимаются…
— Лестница, госпожа Наталия, лестница. Самое обыкновенное слово, лестница… Не спешите, просто следите за смыслом… — доносились слова компаньонки.
— Ну, конечно же… Лест-ни-ца… Что бы я без вас делала… Значит, говорите, лестница… А знаете, там, в салоне, я вспомнила слово «драпировка»… Очень красивое слово… У него богатое звучание… Пребывание здесь идет мне на пользу… — говорила старая дама.
В дверях несколько лучей света запутались в Елениной ночной рубашке, сделав прозрачной ткань, скрывавшую силуэт ее длинных ног. У Адама Лозанича почти закружилась голова. И он на миг зажмурился, боясь, как бы эта картина ни исчезла, ни испарилась.
50
Сколько времени он простоял так, зажмурившись, Адам не заметил. И прежде, особенно читая в поздние часы, ему приходилось встречать девушек и женщин, совсем легко одетых, то есть в таком виде, в каком они где-то там, в своих постелях, мечтательно переворачивали страницы той же книги. Было что-то волнующее в этих встречах, в том, как они предавались чтению, в той соблазнительной интимности, с какой они неосмотрительно появлялись перед незнакомцами, той же ночью раскрывавшими такую же книгу, что и они. Иногда это заставляло подумать, а не берутся ли они за книгу отчасти для того, чтобы предстать перед другими читателями, не заботясь о том, не сползла ли простыня, не задралась ли выше колена ночная рубашка, не слишком ли явно выступают под тонким полотном соски, или же оно беззаботно облегает то ровную поверхность живота, то изгибы бедер. Да и сами книги походили на то женское лоно, которое отдается сначала стыдливо, а потом полностью, чтобы снова обрести возможность рожать… Однако такого близкого тепла, даже жара, Адам никогда раньше не чувствовал. Он жмурился и думал, как хорошо было бы, вернувшись на виллу, отыскать те самые лучи, которые высветили контур ее тела, и прижать их ко лбу, к щекам…
Закончив последние изменения в салоне, молодой человек задумался, что ему теперь делать. Компаньонка, вероятно, ухаживает за больной дамой, и не следует мешать им и без приглашения подниматься наверх, в их комнату этажом выше. Может быть, представится еще какой-нибудь случай, утешал он себя, вопросительно глядя в переплетенную в сафьян книгу. Поэтому Адам вышел из виллы, твердо решив разыскать профессора Тиосавлевича, который, видимо, мог бы объяснить ему, где он оказался, кто такие на самом деле его работодатели, откуда прибыла сюда госпожа Наталия, а в первую очередь — кто эта девушка.
На этот раз не задерживаясь взглядом на том, что можно было увидеть в саду, смахивая с лица паутинки, снова спотыкаясь о холмики земли над кротовьими норами и только краем глаза скользнув по глади утреннего пруда, он постучал в дверь павильона и, услышав приглашение войти, оказался среди всех тех странных предметов, которые застал здесь во вторник. Карта лежала на столе, над ней склонился ширококостный мужчина средних лет, который орудовал то линейкой, то циркулем, а то брался за лупу, или вносил черной тушью треугольные знаки с указанием высоты над уровнем моря рядом с черточками, кривыми и другими обозначениями рельефа местности.
— А, это вы, новый член нашего небольшого семейства, — сказал профессор, выпрямляясь.
У него на шее на сыромятном шнурке висел компас, из нагрудного кармана рубашки торчал обкусанный мундштук трубки, брюки песочного цвета давно забыли, что такое складки, а на ногах были подбитые гвоздями ботинки. Держался он прямо, взгляд его был проницательным, а движения неторопливыми, но при этом не вялыми или ленивыми, а основательными. Создавалось впечатление, что ему известно, кто такой Адам Лозанич, что он здесь делает и зачем сейчас появился.
— Надо сказать, что это весьма редкая книга, она издана небольшим тиражом, судьба ее необычна, она никогда не переиздавалась, и известно, что существует менее десяти экземпляров, так что появление каждого нового читателя сразу бросается в глаза, — объяснил он.
— Надпись на фронтоне — это ваших рук дело? Я слышал, что и перголу с розами вы погубили. Каждый, кто здесь появляется, что-нибудь да испортит. И как вам только взбрело в голову переделывать все на свой вкус?! Прекрасно, просто прекрасно! — закончил он издевательски.
— Это имение вовсе не их собственность, они здесь обладают точно такими же правами, как и все остальные, включая глухую кухарку Златану и нас с вами… — возразил он уже более серьезно, услышав объяснение. — Молодой человек, мне не хотелось бы вас смущать, но не менее важен вопрос, насколько и сам Анастас Браница, создатель этого, несомненно, частного имения, обладал полными правами на всю территорию…
— Садитесь и слушайте! — профессор указал на свободный стул и принялся расхаживать по павильону, говоря все быстрее и быстрее. — Здесь, в окрестностях радиусом не более часа ходьбы, мы имеем следующее: доисторические времена, не вызывающий сомнений эллинизм, римскую эпоху, солидные византийские образцы, наше собственное Средневековье, находки из турецкого периода, периода сербских переселений, я уж не говорю о недавних временах. Все здесь как на ладони, слоями, куда ни ткнешь пальцем, обнаружишь следы прототекста…
И Тиосавлевич принялся носить с полок коробки и коробочки, открывать их и подробно объяснять, что в них содержится. Адам Лозанич молчал, а перед ним разворачивалась погребенная под веками история.
— Окаменевшая ракушка. Малакология не знает столь хорошо сохранившегося образца этого вида. Поднесите к уху, и вы ясно услышите хриплый шум зона…
— Видите это слово? Скребло. Заключенное в камне, оно образовалось благодаря терпеливому откалыванию ненужного, но не за один раз, а на протяжении десятков веков… — достал он нечто похожее на примитивное лезвие.
— Гораздо более поздний период. Нам сейчас легко произнести палица, но некогда требовалось много времени для того, чтобы получить столь гладкую, совершенную форму, к тому же обладающую изрядной убойной силой…
— Фрагмент старинной погремушки: вместе с другими словами это могло быть заклинанием против сглаза или злых сил, — профессор перечислил несколько не связанных друг с другом слогов. — К сожалению, как я их ни вертел, чего-то не хватает, чтобы восстановить смысл…
— Диминутив, не особенно изысканный, но и тогда было принято ласково обращаться к самым маленьким…
— Ранний эллинизм, заимствованная культура, получено, вероятно, в результате обмена. В настоящее время похожие предметы ошибочно называют гривнами… — Тиосавлевич развернул бумажку с небольшим знаком сердечного расположения.
— Вы изучаете литературу, вот вам совершенно классический пример трагедии, кто-то кому-то довольно точно пересказывает первый эпизод «Орестеи» Эсхила. Плач принадлежит слушателю, но мне захотелось и его оставить…
— Отрывок оды к какому-то римскому патрицию. Провинциальная школа, обилие общих мест. Однако имелись и отдельные, весьма высоко оплачиваемые составители эпитафий, панегириков, шутливых песен, были даже и такие, кто специализировался в сочинении клеветы…
— Боевой клич легиона, идущего на штурм, свободно раскладывайте, у меня их целая когорта, голос за голосом…
— А это, как бы поточнее выразиться, слившиеся воедино вздохи мужчины и женщины в минуты сладострастия. С большим трудом удалось установить, что они относятся к раннему Средневековью, некоторые вещи не меняются от сотворения мира.
— Опять же, все это лишь начало. Дальше. В прошлом году я обнаружил кладовку с более чем десятком тысяч слов из Megale hodos, или Via magna, времен всех византийских династий от святого императора Константина, основателя славной Ромейской империи, до утратившего все несчастного Константина Драгаша Палеолога. Сначала мне не удавалось определить значение этих двусторонних слов, но позже я связал их с сочинениями мистиков восточной церкви, с апокрифическими текстами, а также с латинскими источниками, в результате чего удалось установить, что здесь проходил так называемый Великий путь, тот самый, относительно которого существовало убеждение, что он ведет к концу, а значит, и к началу, к первому Слову Божьему. Удалось ли кому-нибудь попасть туда и в каком направлении простиралась эта дорога, в настоящее время неизвестно. Но это собрание неопровержимо доказывает, что где-то здесь проходили паломники, может быть, целые паломнические процессии. Вполне возможно, что поблизости находился и постоялый двор, я нашел целые псалмы, цитаты из Библии и молитвы на сон грядущий, где, в частности, сказано: «Не спешите, Священное Писание дано нам для понимания, а не для обычного чтения».
— Это житие, по-моему, принадлежит архиепископу Даниилу Второму. Нигде нет похожей редакции, но несомненно, что им одновременно пользовались кроме самого архиепископа еще минимум три дьякона… Судя по доносящимся из далей возгласам, которые обобщенно можно было бы назвать агарянскими, я датировал его 1307 годом, временем известного нападения пиратов на Святую Гору. Нетрудно представить себе, как Даниил, бывший тогда игуменом Хиландара, для поддержания боевого духа молился вместе со своими братьями в одной из келий или башен осажденного Сада Богородицы.
— Что именно шепнул кто-то этой девушке, мы знать не можем, но ее смех — это законченный образчик эпохи Ренессанса, весьма редкий в этих краях, возможно, какой-нибудь капитан из Дубровника, торговавший по всему свету, тайно носил его на шее, подобно ожерелью, чтобы он поднимал настроение и напоминал об одной веселой ночке…
— В библиотеке рукописных книг герцога Урбино, Федериго да Монтефельтро, известного тем, что на службе у него состояло одновременно до пятидесяти переписчиков, находится, в частности, иллюминированная рукопись «Роза направлений», где расположение звезд в точности совпадает с тем, что видно на ясном небе над нами, невозможно найти ни единого отступления…
— В начале XIV века княжество Саксония попыталось включиться в погоню за открытием новых континентов и колоний, охватившую тогда весь мир. В силу своего географического положения в глубине Европы оно было изолировано от морских путей, и тогда за фантастическую для тех времен сумму в десять тысяч гульденов золотом, в глубочайшей тайне у голландского печатника Эшенди было заказано семьдесят экземпляров книги «Путешествие по неведомым землям», перевод путевых заметок некоего Пруденсия де Сальвы, первого офицера Христофора Колумба. В течение нескольких следующих месяцев в Лейпциге собралось семьдесят добровольцев разных профессий со всей Саксонии, и там, в приспособленном для них здании амбара с замурованными дверями и окнами, при свете светильников они одновременно дни и ночи напролет читали эту книгу, один за другим отправляясь в путешествие, из которого не возвращаются. Все предприятие вскоре навсегда кануло в лету. Безумные расходы, связанные с этой авантюрой, равно как и исчезновение несостоявшихся колонистов, постарались замять, хотя, правда, один из них, читатель-краснодеревщик по имени Эрхард, лет тридцать спустя неожиданно появился на родине, утверждая, что основал Новый Лейпциг, где-то там, в необитаемых далях исключительной красоты и богатства. Местность, в которой он якобы побывал и которую описывал, как две капли воды похожа на то место, где мы с вами сейчас находимся. Как вы, видимо, уже догадались, судьба этого краснодеревщика оказалась печальной, он был казнен как еретик, хотя на любом инструменте мог воспроизвести музыку сфер.
— Нет необходимости что бы то ни было добавлять, времена турок, прекрасно слышно, как какой-то паша или беглербег после долгого молчания с мундштуком во рту процедил: «Христиане, будь они неладны».
— Считается, что в середине XVI столетия храбрый дворянин Мельхиор фон Зайдлиц возвращался из паломничества к святыням Иерусалима через Ниш, Нови-Пазар, Приеполье и Фочу, но на протяжении всего этого пути нигде нет такой реки, которую он видел и описал и про которую ему сказали, что никто не знает, где она берет начало и куда впадает. Нигде нет и монастыря Усек, церковь которого, посвященная святому Николаю, была воздвигнута по приказу деспота Йована Оливера, который молился здесь за два века до того, как ее увидел путешественник…
— Вопрос «Честнейший, куда?» мог быть обращен лично к патриарху Арсению Чарноевичу во время Великого переселения сербов…
— Новейшие времена не входят в сферу моих интересов, поэтому я не особенно их и классифицировал, — показал под конец профессор Тиосавлевич содержимое одного довольно большого ящика в восточном углу павильона, где лежали осколки порфирового женского бюста, разные бумаги с записями, в частности, договор между Анастасом Браницей и авторами проекта виллы, архитекторами из Пешты Лаврентием Балагачем и Паулусом Винтером, необычные имена которых невольно застряли в памяти Адама.
— И все это… все это вы нашли здесь? — спросил молодой человек.
— Более десяти лет я серьезнейшим образом занимался только этим районом. Место это весьма привлекательное, и нет ничего удивительного, что Браница, ища покоя, обосновался именно здесь. Мы можем с уверенностью утверждать, что многое переделал он сам: например, чтобы разбить французский парк, распорядился провести нивелировку местности, а это существенно ограничило возможность дальнейших исследований. Тем не менее, на основе многочисленных данных, я очень близок к тому, чтобы доказать, что постоялый двор для паломников Великого пути находился как раз где-то здесь. Ваши заказчики пытаются…
— Простите, а кто они такие, и кто все остальные, кого я здесь встретил? Семейство, за которым тянется тень, Покимица, кухарка, старая дама Наталия, ее компаньонка?..
— Читатели. Кем же еще они могут быть. Видимо, последние владельцы уцелевших экземпляров этой редкой книги. Наталия Димитриевич, незамужняя, проживает по улице Пальмотича, дом 9, улица за зданием Скупщины…
Звонил телефон.
— Фамилию Елены не знаю, знаю только, что она собирается навсегда уехать отсюда, временно проживает у старой дамы, точнее сказать, старой барышни Димитриевич, в качестве, как вы правильно сказали, ее компаньонки…
Звонил телефон!
— Кухарка Златана здесь очень давно, она считается пропавшей без вести уже более пятидесяти лет…
Звонил телефон!!
— Сретен Покимица, досрочно отправленный на пенсию сотрудник службы государственной безопасности, здесь работает садовником, а живет на улице Народного фронта, 11. Люди, нанявшие вас для работы…
Звонил телефон!!!
51
— Адам, сынок, я уже собралась трубку вешать. Как ты там?
— Все в порядке, мама.
— А почему у тебя такой хриплый голос? Ты не простудился? Только не пытайся меня обмануть! В Белграде тоже дождь, могу себе представить, как ты там мокнешь. Сколько раз можно повторять, ты же видишь, какая погода, не маленький, а ходишь вечно с непокрытой головой, надо одеваться потеплее, куртку как следует высушивай…
— Мама, у меня просто обычный насморк…
— Так я тебе и поверила! У тебя есть чай из мяты, душицы и шалфея? Чтобы он получился нужной крепости, бери щепотку тремя пальцами! А платков носовых у тебя достаточно?
— Достаточно, мама.
— Смотри, не запускай простуду. Кашель есть? Ну-ка, подыши поглубже, я послушаю, не спустилась ли простуда в легкие. Сам знаешь, как долго у тебя тянутся бронхиты. Я как знала, оставила для тебя банку молодых грецких орехов в меду…
— Но мама…
— Не спорь. Я тебе позвонила не для того, чтобы с тобой препираться. Слышишь, что я говорю? Расстегни рубашку или в чем ты там сейчас… Подними майку, надеюсь ты не забываешь надевать майки? Прижми низ трубки к груди и глубоко вдохни и выдохни… Тааак… Теперь не дыши… Снова вдохни…
— Мама…
— Помолчи, ты мне мешаешь… Как же плохо слышно… Это у тебя или у нас телефон трещит?… Передвинь трубку вправо… Вдохни поглубже и выдохни… Ничего не слышу… Слава Богу, все чисто!
— Я же сказал, что все в порядке.
— Отец спрашивает, тебе денег прислать?
— Нет.
— Точно? После праздников, может быть, дадут зарплату, мы можем тебе немного подбросить…
— Нет, мне правда не нужно.
— Хорошо, а почему бы тебе не приехать домой на День республики? Тетя Роска все время про тебя расспрашивает, сегодня утром сказала, что видела тебя во сне, будто ты идешь через лес к какому-то красивому желтому дому, она хотела пойти за тобой, а тут начался дождь, забарабанило по крыше, и она проснулась. Может, приедешь завтра?
— Нет, не могу, мне нужно много прочитать для гос-экзамена, приеду на следующей неделе. Чем вы занимаетесь?
— Да так, каждый своим делом. Отец читает твой журнал, «Наши достопримечательности». Просит тебя поздравить, пока ни одной ошибки не нашел. А я варила варенье из айвы. Из тертой. Такое, как ты любишь. Так обещаешь приехать? Или послать тебе банки с автобусом?..
— Точно приеду, в следующую субботу.
— Хорошо, сынок, ждем тебя. И не срами меня на весь Белград, меняй носовой платок каждый день. И запомни, будешь заваривать чай, щепотку бери тремя пальцами. И ни в коем случае не клади сахар, от него уменьшается целебное действие чая. Береги себя…
— Не волнуйся. Скоро увидимся. И вы тоже берегите себя.
52
Как бы дико ни звучали слова профессора, Адам решил немедленно их проверить. Он натянул куртку и вышел на улицу, как всегда ненадолго задержавшись перед закусочной «Наше море». Через стекло можно было увидеть официанта в рубашке с короткими рукавами, который разносил кофе и рюмки с полынной настойкой. Как-нибудь надо зайти туда, решил он. Все-таки интересно, о чем они разговаривают, открывая рты как рыбообразные существа. А потом он пошел вверх по улице, намереваясь найти дом номер 9 по улице Пальмотича.
Однако на углу Балканской и улицы Народного фронта Адам передумал. Неподалеку, как сказал ему Тиосавлевич, жил Покимица, и он решил сначала удостовериться, действительно ли это так. Да, внизу в подъезде на одном из почтовых ящиков фигурировало знакомое имя. До двери квартиры он решил не подниматься, не успев выдумать предлог для визита. И так бы и пришлось ему продолжить свою дорогу, если бы в этот момент из двери на первом этаже ни вышла дворничиха, женщина с проницательным взглядом и редкими распущенными по плечам волосами, которая без всяких вопросов со стороны Адама вывалила на него целый ворох сведений — где сейчас находится каждый из жильцов, когда они возвращаются, как ее приветствуют, кто сколько расходует воды, кто балуется выпивкой, у кого какие привычки…
— Сретен Покимица в течение недели отсутствует, как он говорит, по работе. Семьи у него нет. Дома бывает только по выходным, отдыхает. Но если хотите знать мое мнение, на самом деле он бывает дома через день, я слышу, как он там шуршит, ходит по комнатам, иногда даже вижу, как он выглядывает из-за занавески… Может, это совесть ему не позволяет появляться на людях, знаете, в свое время он… — вот что вычленил Адам из ее болтовни.
Выйдя на Теразие, он остановился передохнуть. От слабости у него по-прежнему кружилась голова, вся центральная площадь словно покачивалась то в одну, то в другую сторону, в зависимости от того, сколько в каком конце ее было пешеходов и машин, а здания «Албании», отеля «Москва» и Игумановой палаты казались гирями на чаше весов, которые в течение десятилетий кто-то добавлял безрезультатно, пытаясь добиться равновесия. Как же это возможно, взвесить столькие судьбы, подумал он. Если только речь не идет о тысячах разновидностей одной и той же судьбы, промелькнуло у него в голове, и, взволнованный таким ответом, он почти бегом пустился от Теразие в сторону Скупщины. Потом пересек парк и оказался в начале тихой улицы Пальмотича.
Пять. Семь. Девять. Фасад с множеством выступающих карнизов. Холл с мраморным полом и звонким эхом от подбитых железными подковками каблуков, с разбегающимися жилками трещин и пятнами тишины под более новыми, резиновыми подошвами. Изысканное кружево лепнины, кое-где обезображенное небрежно замаскированными шрамами от позднейших вмешательств, связанных с заменой труб и проводки. Лифт с табличкой «Не работает». Пришлось подняться пешком.
Он долго стучал в дверь рядом с латунной табличкой, на которой было мелко выгравировано имя Наталии Димитриевич. Наконец приблизились шаги, кто-то посмотрел в глазок, повернул ключ в замке, открыл дверь, насколько позволяла цепочка, и в образовавшемся промежутке он увидел лицо Елены.
— Я шел мимо, вот, подумал, зайду… Как поживает госпожа Наталия, как вы… — проговорил Адам.
— А как вы узнали, где мы живем? — недоверчиво спросила девушка.
— Мне сказал профессор Тиосавлевич. Простите, если я некстати, если я слишком… — молодого человека смущала сдержанность ее голоса, однако сомнений не было — она его узнала, хотя, казалось, была напугана его появлением.
— Профессор? — повторила Елена, глядя ему прямо в глаза. — Профессора больше нет в живых…
— Нет в живых? Вы шутите, не прошло и двух часов, как мы с ним вместе читали в павильоне, он показывал мне свои находки… — неуверенно усмехнулся Адам, чувствуя, как по спине поползли мурашки озноба.
— Профессор Тиосавлевич не просто умер, он убит. Наталия Димитриевич очень взволнована, она не может вас принять… — девушка собиралась закрыть дверь.
— Убит?! Господи, кто же мог это сделать?! — У Адама Лозанича от неожиданности не нашлось более подходящих слов.
— Убит. А теперь извините меня, мы вернулись домой за шляпой с траурной лентой, профессор был учеником госпожи Наталии, и она… — Закрытая дверь придавила остальные слова.
Выйдя из дома и пройдя несколько шагов вверх по улице, молодой человек, сам не зная почему, оглянулся. Появившийся с другого конца улицы Пальмотича, в подъезд госпожи Димитриевич заходил, зашел Мойсилович полузакрытый большим зонтом. Молодой человек готов был поклясться, что тот распространил свою деятельность и на дом старой дамы, хотя верность такого предположения нельзя было подтвердить ничем, кроме безобразных следов от недавно проложенных труб и проводов.
53
Остаток дня прошел как в кошмаре. Вернувшись домой, он схватил переплетенную в сафьян книгу и направился прямо в павильон. Строение со стеклянными стенами было пусто, в нем стоял запах влажной жары и трубочного табака с ароматом ванили. Нигде не было недавно виденных Адамом странных предметов, подтверждавших выводы многолетних изысканий профессора, кровать была застелена, никаких следов от коробок и коробочек с находками, пачек исписанной бумаги, геодезических инструментов, залатанного сачка для насекомых, археологических кисточек и шпателей, порфировых осколков женского бюста, нигде не было карты местности, линейки и лупы. Большой стол из грубых досок был пуст, единственным подтверждением того, что здесь что-то произошло, могли служить три-четыре засохшие капли потемневшей крови.
Ужаснувшись, он отбросил книгу. Дрожащей рукой с трудом набрав номер коммутатора Национальной библиотеки, попросил соединить его с Кусмуком и сбивчиво изложил ему свою просьбу: как можно скорее, любыми способами, да, как угодно, найти Тиосавлевича, да, Ти-о-сав-ле-вич, имя он вспомнить не мог, хотя был уверен, что где-то его слышал, а скорее всего, видел.
— Постой, минутку, не спеши, пожар, что ли?! Профессор университета? Что преподает? — спрашивал Стеван.
— Не знаю.
— А на каком факультете?
— Не знаю.
— Где публиковался?
— И этого не знаю.
— Ладно, Адамыч, а что ты знаешь? Что это за загадки такие? Ты что, влип во что-то серьезное? Может, тебе надо помочь чем-то другим, вместо того чтобы рыться в каталогах и глотать пыль в архивах библиотеки?!
— Прошу тебя только об одном, найди его как можно скорее, речь идет о жизни и смерти, ты слышишь, как можно скорее, мне нужен его адрес, телефон, или узнай, где он работает, все, что угодно, только скорее… — закончил он разговор и, подойдя к окну, принялся ждать.
Время ползло страшно медленно. Сосед, продавец сувениров, отбивал молотком мгновение за мгновением. С точностью метронома. В закусочную «Наше море» постоянно заходили посетители. Адаму почему-то вспомнились толстые стеклянные витрины рыбных рядов на Байлониевом рынке, где выловленные из воды карпы и форели, безжалостно сваленные грудами на прилавках, мучительно борются за глоток воздуха, не зная, что уже близок последний час. Мальчик и девочка за стеной поссорились. К детским крикам присоединилась брань родителей. Телефон едва успел прозвонить один раз.
— Адамыч, я нашел трех профессоров Тиосавлевичей. Божидара, Владимира и Добривое. Первый — член-корреспондент Академии наук, преподает на сельскохозяйственном факультете, специализируется по гибридным сортам зерновых… Второй — доктор электротехники, три года назад уехал в какой-то американский институт, этот не вернется… Третий работает на философском факультете, отделение истории, узкая специализация археография, кроме того, пишет прозу, в предпоследнем номере «Литературы» напечатан его рассказ, называется «Новый Лейпциг», должен сказать, это очень интересно, необычно, идея достойна романа… — отчитывался Кусмук, добросовестно перечисляя библиографические данные, книги и опубликованные работы всех троих.
— Первых двух оставь, а что насчет археографа? — прервал его Адам.
— Да ничего, кроме одной небольшой детали. Когда я позвонил на философский, чтобы узнать его адрес и домашний телефон, секретарша сказала, что Добривое Тиосавлевич скончался у себя в кабинете сегодня в первой половине дня. Кровоизлияние в мозг или что-то в этом роде…
Адам Лозанич, студент-дипломник отделения сербского языка и литературы, внештатный сотрудник журнала «Наши достопримечательности» и читатель загадочной книги Анастаса С. Браницы, не успев бросить телефонную трубку, схватился за куртку. В мгновение ока скатившись вниз по лестнице, он, не снижая скорости, устремился вверх по Балканской. На площади Республики обычной для этого места толкотни не было, видимо, из-за дождя. Грязно-желтое уличное освещение, непонятно для чего зажженное, конная статуя перед Национальным музеем, застывшая в незавершенном движении. Молодому человеку показалось, что Князь охотно натянул бы левой рукой повод и покинул постамент, вот только не знает, куда двинуться. В те времена, когда скульптор Энрико Пази работал над ним, то есть в конце девятнадцатого века, правая рука князя Михаила Обреновича была решительно направлена на юго-запад, символически указывая в сторону пока еще не обретших свободу сербских городов. Но куда теперь? Куда? Куда угодно? Неожиданно этот памятник победы и вновь обретенной славы, опоясанный по постаменту возвышенными словами и, несомненно, один из самых красивых в Белграде, показался ему отлитой в бронзе скорбью. И эта мысль звенела у него в голове всю дорогу до здания философского факультета.
В коридорах ему попалось несколько студентов. Он поднялся на тот этаж, где располагалось отделение истории, и в катакомбах узких коридоров отыскал кабинет профессора. Дверь была открыта. В кабинете он увидел уборщицу, тетку с натруженными руками в синем халате, заметил, что, подняв компас на сыромятном ремешке, линейку и лупу, она оттирала с поверхности стола засохшие капли крови.
— Ты кого-то ищешь? — спросила она.
— Профессора Тиосавлевича, я у него должен писать дипломную работу, — соврал Адам, глядя по сторонам в надежде увидеть еще какие-нибудь вещи из стеклянного павильона.
— Умер профессор, сынок, сегодня умер. Хлынула кровь из носа, упал лицом на стол, и не стало его. Уж как его жалко, такой хороший человек был, и пошутить, бывало, мог: «Софья, известно ли вам, что вы стоите ровно половины всей философии?» А насчет дипломной приходи завтра, с утра, к секретарше…
Она повернулась спиной, продолжая устранять следы смерти, от тряпки на облезлой полировке оставался мокрый след. Тут на одной из нижних полок он заметил папку с надписью «Прилагательные Анастаса Браницы». Открыл ее. Папка была пуста.
— Ты что здесь роешься? — вздрогнул он от голоса уборщицы. — Да побойтесь вы Бога, бросьте это. Ведь грех же, не успела эта черная машина беднягу увезти, как набилась полная комната каких-то людей, все его бумаги переворошили, унесли книги. Ни уважения, ни приличий…
— Унесли бумаги и книги? — повторил Адам.
— Уж не знаю, кто он был, но только какой-то человек одну книгу точно унес. Он пересмотрел каждую бумажку, заглянул под каждую обложку, а по мне, так они все одинаковые, — подперла бока уборщица. — Да и сам профессор говорил мне: «Софья, дорогая, какими бы разными они ни казались, вдали отсюда книги друг с другом встречаются. Читать какую-то одну, но читать внимательно и с пониманием, — то же самое, что читать многие другие, ее окружающие». Мне эти слова так понравились, что я их, видишь, даже запомнила. Ну, ступай уже, а насчет дипломной приходи завтра…
Несмотря на то, что Адам Лозанич сотни раз проходил по этим улицам, возвращаясь домой, ему казалось, что он заблудился. Он шел долго, он промок под дождем, он чувствовал, что подкладка его куртки пропитывается все более густым мраком. И кто знает, куда бы он забрел, если бы чистая случайность не привела его прямо к улице, где он жил, к витрине закусочной «Наше море».
— Закрываем! — неприветливо бросил ему официант, едва он открыл дверь закусочной. За столами оставалось всего несколько посетителей, какой-то человек за стойкой с помощью деревянной планки с надрезами замерял уровень содержимого в рядком расставленных перед ним бутылках.
— Мне только чашку чая, — просительно проговорил Адам, уверенный, что в его мансарде наверняка нет воды. Растянутые по стенам сети даже не шелохнулись, словно он ничего и не сказал, словно и не вошел, словно его и нет здесь, в этом стеклянном аквариуме, наполненном табачным дымом.
— Ты что, оглох?! Закрываем! — грубо повторил официант и вернулся к подсчету черточек, переписывая шариковой ручкой в истрепанную кассовую книгу баланс сегодняшней выручки: четыре горизонтальных, одна вертикальная, четыре горизонтальных, одна вертикальная…
С трудом протиснувшись между припаркованными поперек тротуара машинами, перейдя на другую сторону и поднимаясь к своей мансарде, Адам Лозанич все явственнее слышал постукивание молотка по деревянной рамке. На площадке второго этажа он столкнулся с человеком в плаще с поднятым воротником и только после того, как они разошлись, понял, кто именно это мог быть.
— Покимица! Сретен! Стойте! — крикнул он ему вслед, тот оглянулся и быстро сбежал вниз по лестнице.