Crucis amore

[3]

Медленно бредет по дороге старая бабка Магда. Ковыляет, борется с ветром. А он со всей силой обрушивается на нее, валит с ног. Треплет ее широкие канифасовые юбки, обвивает вокруг слабых старческих ног, и ей то и дело приходится останавливаться и прислоняться спиной к стене какого-нибудь дома, чтобы передохнуть.

Вот она свернула за угол у церковной управы и направилась к женскому монастырю. Здесь уже во всю силу разыгрался настоящий октябрьский ветрище. Деревья в аллее гнутся, в пояс кланяются церкви, как нищие, просящие милостыню; ветер безжалостно обдирает их кроны, швыряет наземь сухую листву и заставляет ее кружиться в бешеном вихре.

Бедная бабка с трудом доплелась до ворот монастыря и остановилась, перебирая четки, крестясь и вздыхая:

— О господи, господи и пресвятая дева Мария, что же это будет!

Ветер все дул и дул, принося откуда-то, где, вероятно, уже выпал первый снег, резкий зимний холод. Бабка, поеживаясь, размышляла: «Ну, вот и зима пришла. Что ж, пусть, пусть ее приходит. Теперь моя Клара у святых сестер. Здесь ей холод не страшен».

И у бабки стало тепло на сердце. Наконец исполнилось ее давнишнее желание: ее внучка, сиротка Клара, не останется после бабкиной смерти одна, будет кому ее накормить, одеть и приласкать. Преподобные сестры приняли сироту в монастырь, они вырастят ее и не позволят ей скитаться по чужим людям.

И старушка была довольна. С каким волнением отправилась она в первый раз посмотреть на свою Кларицу после ее поступления в монастырь! Ведь это не шутка — целый месяц ждать дня, когда сможешь поцеловать дитя, чей лепет ты еще не успела забыть, которое вырастила своими руками и сама проводила в школу.

Это много, очень много. И не удивительно, что старушка вот уже несколько недель, перебирая перо городским молодкам, мечтала о том, как она пойдет в монастырь. Не удивительно, что она решилась пойти туда даже в непогоду. То и дело вытирала она своим серым платком глаза, из которых не то от холода, не то еще от чего текли слезы. И ничуть не странно, что ей пришлось постоять немного перед дверями монастыря, перевести дух и подождать, пока успокоится сердце.

Открыла ей румяная полная монахиня в белом, с веником в руке. Бабка Магда спросила ее, можно ли ей видеть Клару. Сестра усмехнулась и ответила, что не знает точно, но велела ей подняться наверх, а сама пошла доложить.

Бабку впустили в большую комнату, где на стене висело огромное распятие и портреты святого отца папы Льва XIII и кардинала Хайнальда в пурпурной мантии, с лицом потомственного аристократа и светского человека.

Она села в кресло. Монахиня вышла. Через некоторое время в комнату вошла другая монахиня, вся в черном. Восковую бледность ее подчеркивала темная одежда, и от этого ее лицо внушало невольное уважение. Тонкие бескровные губы, острый, словно вырезанный из картона нос и глубоко запавшие мутные глаза, окруженные темными тенями, придавали ему холодное, строгое и даже жестокое выражение.

Войдя, она бросила на старушку пронизывающий взгляд, пробормотала что-то в ответ на ее приветствие «Хвала Иисусу!» и протянула руку, которую бабка Магда покорно поцеловала.

Бабка, заикаясь, но кое-как рассказала о цели своего прихода.

Монахиня несколько минут пристально рассматривала ее. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Потом она сказала по-венгерски: «Не понимаю!»

Бабка начала все сначала, не переставая комкать платок в своих сухих, жилистых, изуродованных работой пальцах.

Прошло еще несколько мучительных минут. Наконец монахиня заговорила, и снова по-венгерски:

— А, вы хотите видеть Клару Матарич?

Бабка, услышав имя своей внучки, с облегчением воскликнула:

— Да, да, покорнейше вас прошу, Клару Матарич, ведь я — да вы же меня знаете — ее бабушка!

Монахиня в черном прервала ее все тем же бесстрастным голосом:

— Хорошо, подождите!

И вышла, а бабка снова осталась одна посреди комнаты. Она чувствовала какой-то непонятный страх, но радость ожидания была так велика, что вытеснила из ее сердца все другие чувства.

Она робко озиралась вокруг. «Боже ты мой, какое здесь все красивое и дорогое! Вот так же будет жить, если даст бог и пресвятая дева Мария, и моя Клара. И я под старость не останусь без крова. Не буду обивать чужие пороги. Всегда найду здесь место и приют. И буду только молиться богу и пресвятой деве Марии о здравии моей Кларицы».

Бабка стала что-то тихонько бормотать себе под нос. Ее вдруг охватило непреодолимое, страстное желание сжать в объятиях свою Кларицу, посадить на колени, как тогда, когда та была еще совсем маленькой, ласкать, целовать, расчесывать ее волосы, напевая старинные песни. Глаза бабки наполнились слезами, губы совсем по-детски искривились, и ее морщинистое лицо словно озарилось внутренним светом. Она даже закрыла глаза, вспомнив здоровый, свежий запах только что выкупанного детского тельца. В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошла Клара в сопровождении все той же тощей монахини.

Старушка глухо вскрикнула, кинулась к девочке и, лепеча какие-то нежные, ей одной понятные слова, осыпала страстными поцелуями ее лицо, волосы, глаза.

Клара стояла бледная как полотно, закрыв глаза и всхлипывая, не в силах произнести ни слова. Ей бы засмеяться, заплакать, захлопать в ладоши и броситься на шею бабушке… Но руки бессильно повисли вдоль тела, голова упала на грудь.

Видя это, бабка Магда решила, что девочке стало дурно от радости, она засуетилась вокруг нее, поглаживая по волосам, называя ласковыми именами.

— Да что же ты так побледнела, деточка моя? Что же ты молчишь, моя душенька? Ну, улыбнись, ласточка моя, улыбнись! Видишь, бабушка к тебе пришла, детка! Как ты живешь, моя красавица? Что же ты мне ничего не скажешь? Разлюбила свою старую бабку?

Клара потихоньку высвободилась из ее объятий, украдкой взглянула на монахиню, чуть отодвинулась и, опустив голову, стала перебирать дрожащими руками край своего фартучка. Монахиня в черном все это время стояла как изваяние. Она не произнесла ни слова, но Клара не переставала чувствовать на себе ее сверлящий взгляд. Взгляд этот словно жег ее, сковывал движения, не давая двинуться с места.

Бабка окончательно смутилась и растерянно оглядывалась по сторонам. Она не знала, как быть. Ей казалось, что кто-то словно вбил острый кол между нею и внучкой. На сердце легла страшная тяжесть.

Она подошла поближе к девочке.

— Кларица, детка моя, почему же ты на меня не смотришь? Почему молчишь? Может, ты, не дай бог, провинилась в чем?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Почему же ты тогда молчишь, ласточка моя? Неужели и поздороваться не хочешь с бабушкой?

Монахиня тряхнула головой и сказала:

— Ну поздоровайся же, как полагается. Ведь ты умеешь.

Не поднимая глаз, Клара приблизилась к бабушке, поцеловала руку и слабым голосом проговорила:

— Dicsértessék a Jézus Krisztus!

Бабка вздрогнула. Словно кто-то разом сорвал пелену с ее глаз. И в тот же миг она почувствовала, как что-то сильно кольнуло ее под ложечкой. Совсем тихо, испуганным, плачущим голосом она попросила:

— А что же ты не скажешь своей бабусе по-нашему, ведь ты знаешь, что я этого не понимаю!

И она боязливо поглядела на девочку. Но та только кусала губы и отвернулась с глазами, полными слез. Старушка обернулась к монахине с немым упреком в глазах, с мольбой о милости, словно ягненок, обреченный на заклание, словно жалкий, ничтожный раб. Но в ответ темный, жестокий, неумолимый взгляд словно хлестнул ее по лицу, она сразу поникла, горько вздохнула.

— За что ж ты меня так, дитятко ты мое единственное? Неужели ты мне даже не скажешь «бабуся моя»?

Бабка чуть не плакала. Наступила тишина. Слышны были только удары сердца и тяжелое неровное дыхание. Затем Клара медленно приподняла голову и едва слышно пискнула, как посаженная в клетку птичка:

— Не велят.

Бабка подавила стон. Она только закрыла платком глаза и рот, а монахиня тем временем объявила, что свидание окончено.

Бабка Магда опять осталась одна в большой комнате; на сердце у нее было пусто, как в разоренном гнезде…

1905

Перевод Н. Вагаповой.

 

Папа играет

Герой этого рассказа — если вообще можно назвать героем ничем не примечательное двуногое существо, занимающее под солнцем лишь столько места, сколько ему оставили окружающие, и зарабатывающее лишь столько, сколько осталось от других, — немного сутулый, немного раскосый, немного запинающийся, не много на своем веку прочитавший книг, смуглый и тихий канцелярист.

Итак, герой этого рассказа, господин Райя Болманац, как мы уже сказали, канцелярист. Ему принадлежали: преждевременно увядшая жена с большим животом, который ни в коем случае не ласкает взор, трое детей, или, как говорит Райя, детишек, и порыжевший макинтош, который вместе с выгоревшим котелком могли бы отпраздновать свою серебряную свадьбу. Дети его — это две девочки и — младший — сын. Сыну исполнилось шесть лет, и у него был рахит. Рахит маленького Митицы, собственно, и явился причиной того, что господин Райя испытывал такую преданную любовь к своему макинтошу, а госпожа Марта так ненавидела свое клетчатое пальто, хотя вот уже семь лет бессменно носила его, приспосабливая к капризам времен года. Мы можем тут же перейти к сути дела, заметив лишь еще, что господин Райя вовсе не чувствовал себя таким забитым и несчастным, как это по своей врожденной чувствительности мог бы вообразить себе молодой сербский читатель (а разве, кроме молодого, будет кто-нибудь читать этот рассказ?). Словом, господин Райя не был яркой индивидуальностью. Был он и не глуп и не умен. Думал очень редко. Принимал факты такими, какие они есть. Не трудился искать их первопричины. И если иногда в канцелярии ему доводилось засмотреться в окно на соседский голубятник и он начинал размышлять о брачной афере своего шефа, пытаясь найти формулу счастливой семейной жизни, или вообще пробовал подумать о чем-либо в этом роде, то в конце концов крутил головой, так как окончательно запутывался и, не находя выхода, ощущал собственное банкротство.

— И что это я ломаю голову над вещами, которые и поумней меня люди не смогли как следует утрясти и устроить? — И потом спокойно продолжал свою обычную жизнь, состоящую из наблюдений и рефлекторных и вегетативных движений — без эмоций, без радости и без особых страданий.

Даже искривленные кости сына — а Райя был любящий отец — и жалкая, неизвестная судьба мальчика не вызывали у него отчаяния. Когда сын, ковыляя, выбирался на улицу поиграть с ребятишками, но вскоре отходил в сторонку, так как не мог равноправно участвовать в игре, мать, наблюдавшая за сыном вместе с Райей в маленькое, полуразбитое окошко, начинала тихонько всхлипывать. Райя, надо признаться, тоже вздыхал, отходил от окна и принимался мерить крупными, трагическими шагами комнату из угла в угол, но по сути дела не чувствовал, подобно жене, глубокой боли и тоски, он никогда трезво не оценивал свое жалкое положение и поэтому не сознавал своего несчастья. Он был беден, но не несчастен. Может быть, он просто отупел и свыкся со своей участью, так как жизнь с самого детства слишком часто его била.

А теперь коротко расскажем о совсем обычном, но все же любопытном происшествии.

Когда господин Райя Болманац, надев свой котелок, вышел из канцелярии, он слегка зажмурился от света, кашлянул и сплюнул. Потом поморщился, ибо почувствовал, что голову сдавило, а во рту неприятная горечь. Так с ним случалось всегда, когда на обед была капуста. А что поделаешь, приходилось есть капусту, да еще два дня в неделю.

Господин Райя, следовательно, направился домой, намереваясь попросить у жены стакан полынного настоя; а меж тем он обтер платком потрескавшиеся губы и улыбнулся, глядя на свои честные пальцы, желтые от табака и черные от чернил. Придя домой, он хотел тут же окликнуть жену, но вспомнил, что она этого не любит. Поэтому он прошел в комнату. Там было пусто.

— Марта, Марта!

Никакого ответа. Он разозлился, а отчасти и обрадовался — теперь можно будет с полным основанием упрекнуть ее за то, что оставляет дом без присмотра. Но, войдя в кухню, он заметил сына, увлеченного игрой в шарики; сидя на корточках в углу, мальчик что-то бормотал и тоненькими, бледными пальчиками закатывал шарики в ямку.

Райя подошел ближе и стал смотреть. Сын не видел его и продолжал играть, разговаривая сам с собой. Было похоже, что каждому шарику он дал имя, потому что ласково уговаривал их и подбадривал, как друзей. Один пестрый стеклянный шарик он явно предпочитал всем остальным и дал ему кличку «Орлик». Посылая его в ямку, он весь подавался вперед, моргал, стискивал зубы, задерживал дыхание, старался изо всех сил. Другие катал, как придется. Он явно хотел, чтобы победил любимец. Когда пестрый побеждал, он поднимал его с полу и целовал. Отец улыбался, забыв отругать сына за то, что тот остался дома один и не ушел к соседям, забыв спросить, где мать. Он улыбался, и ему было приятно, что сын так увлечен игрой. А у мальчишки даже личико похорошело; он вдруг стал похож на мать, какой она была в молодые годы, и отец почувствовал теплоту в сердце и прилив любви, заставивший его нагнуться и поцеловать сынишку. Тем временем его внимание все больше привлекала сама игра. Он быстро уловил, что мальчик по-особенному относится к пестрому шарику и играет пристрастно. Пестрый шарик, в отличие от других, был стеклянным, но Райе он показался на редкость уродливым — слишком много в нем было желтого и красного, да еще и зеленого. Нет, он просто отвратителен, твой Орлик! Но как раз это, по-видимому, и нравилось Митице. Господин Райя смотрел и все больше включался в игру, как заправский болельщик, и все больше ощущал несправедливость мальчика. Он уже интуитивно возненавидел этого стеклянного подлеца и явно симпатизировал другому, обычному каменному шарику синего цвета. Да ведь и играть им легче. Он больше, тяжелее, и его проще посылать в ямку по щербатому земляному полу. А Митица катил его не целясь, кое-как, словно нехотя, предпочитая стеклянный; а когда мальчик в довершение всего поднял своего любимчика-победителя и в награду поцеловал, отец подскочил и крикнул:

— Постой-ка! Так не годится!

Ребенок вздрогнул, испуганно взглянул на отца и, решив, что тот хочет запретить игру, невольно прикрыл свое богатство руками. Но отец уже присел возле него и серьезно сказал:

— Этот твой стеклянный никуда не годится. Давай играть вместе. Чур, я синим, вот увидишь — он лучше!

Митица с радостью согласился. Игру начали внимательно и корректно. Отец недоумевал, почему у него все получается не так просто, как он предполагал. В то же время он уже завидовал ловкости и сноровке своего маленького пузана. Глаз хороший и бросок точный!

Они состязались молча и с полным азартом. Отец, сидя на корточках, подпрыгивал, как лягушка, высовывал язык, целясь, прищуривал глаз, наклонялся к шарику, дул на него, желая остановить в нужном месте, а к тому же начал даже переступать линию, с которой катили шары. Но и мальчуган не дремал и строго требовал соблюдать правила: пусть-ка уважаемый папочка играет честно и не жульничает. Господин Райя огрызнулся, стал оправдываться, но, увидев, что малыш несколько раз подряд удачно попал в цель, начал его злобно подначивать:

— А теперь не попадешь, вот и не попадешь!

Когда у мальчика остался последний решающий ход, отец присел вплотную к нему, уставился прямо в глаза и, оскалив желтые зубы, торчащие из-под желтых же усов, смешно скорчив рожу, принялся его совсем уже по-ребячьи дразнить:

— Будет мимо, вот и мимо, эй, ты, не ступай на черту, вот сейчас — и мимо, ха-ха-ха, вот сейчас мимо!

Но мальчика это не смутило. Он весь ушел в себя, глаза его горели, щеки разрумянились. Он стал красивым, на лице появилось взрослое, мудрое выражение. Однако сейчас Райя не чувствовал к нему никакой любви. В голове его начали роиться совсем уж мерзкие мысли, в которых завтра он будет раскаиваться, — например, он вдруг вспомнил, что сыну надо покупать корсет для позвоночника, а это обойдется в три сотни крон; да стоит ли этот карлик того, чтобы его отец и дальше ходил ободранный?! И много еще других постыдных мыслей промелькнуло в его голове. Но вот наконец малыш, внимательно и точно соразмерив силу, толкнул своего Орлика, и тот медленно, качнувшись туда-сюда, завертелся и замер в ямке. Мальчик запрыгал от восторга, запел хриплым взволнованным голосом и захлопал в ладошки.

А побежденный господин Райя сморщил лоб, сплюнул в песок, резанул взглядом ребенка и схватил его за руку.

— Ну, ладно, ладно, чего разорался; давай еще раз, если ты уж такой молодец!

И они начали снова. Мальчуган не мог играть, как прежде. Он устал. А отец весь ушел в игру. Он играл точнее. И все же в конце игры, за время которой они не произнесли ни слова, шансы сравнялись, только теперь уже у отца оставался решающий удар.

Он целился с таким усердием, словно от этого удара зависело повышение по службе. Целился, прикидывал, кусал губы, сердце у него стучало от возбуждения. На лбу выступил пот, было жарко, такого состояния ему еще никогда не доводилось испытать. Он как-то ожил, показался себе молодым, сильным, красивым — он словно готовился к великому подвигу и чувствовал себя чуть ли не Обиличем. Он целился и в страхе — как бы не промахнуться — так наклонился при броске, что немного переступил за черту. Шарик точно вкатился в ямку, и господин Райя, как это только что было с Митицей, расхохотался, наслаждаясь успехом.

— Ха-ха, что, видел, а? Я тебе говорил, что с отцом не так-то легко справиться.

Меж тем Митица серьезно заявил протест, не желая признавать победу отца. Наконец, поело долгих препирательств, отец победоносно, но зло набросился на мальчугана с бранью. Тот расплакался и встал, чтобы убежать из кухни. И тут послышался голос матери. Она уже долгое время наблюдала за игрой и, когда увидела ее плачевный исход, вмешалась:

— Иди сюда, сынок! Ты выиграл! Зачем ты связался с этим большим дурнем… — Потом быстро обернулась к Райе: — А тебе не стыдно доводить ребенка до слез? Совсем рехнулся, в детство впал. Неужели тебе не жалко сына; последнюю радость у него отнял. Как не стыдно!

Райя медленно поднялся, весь красный, и, не глядя на жену, начал очищать пыль с колен. Ему и впрямь стало стыдно. Смущенно он пробурчал:

— Я пошутил!

Но весь вечер был мрачный и молчал. Когда все улеглись и уснули, он долго лежал, не смыкая глаз. Хотелось плакать, он и сам не знал отчего. Но потом, немного успокоившись, он встал, потихоньку на цыпочках подошел к детской кроватке и поцеловал мальчика в горячий вспотевший лобик.

И тогда заснул.

1907

Перевод Т. Поповой.

 

Буня

История человека без корней

I

Доктор Стипа Паштрович, адвокат, чистокровный серб и неизменный безмолвный кандидат в члены государственного сабора, заканчивал свой обычный утренний моцион. Сегодня он опаздывал, и, когда в конце улицы, ведущей к вокзалу, появилась его неуклюжая коренастая фигура, было уже половина десятого. Кухарки, вдовы, жены мелких чиновников и девицы, имеющие не более десяти тысяч крон приданого, возвращались с рынка усталые, раздраженные дерзостью наглых торговок, огорченные и разочарованные тем, что снова, покупая продукты к обеду, не удалось уложиться в один форинт из-за этой проклятой дороговизны! А мужчины — чиновники, адвокаты и священники, заказав обед и еще раз с порога напомнив своим сердитым растрепанным супругам, чтоб те не забыли напоить кур или свиней, отправлялись кто на службу, кто в суд, а кто и в читальню — сыграть партию в шахматы. По дороге они раскланивались друг с другом, перекликались через улицу, спрашивали, как спалось, осведомлялись о здоровье, взвешивали на руке живых сазанов и щук, которых коренастые венгерки, согнувшись под тяжестью корзин, разносили по домам, и вспоминали, что надо успеть до двенадцати изловить своих поручителей, а не то векселя опротестуют и рыбное рагу так и не увидишь. В легкой дымке февральского утра их лица казались белее и светлее, чем обычно. Щурясь в лучах молодого солнышка, они еще издали впивались взглядами в задыхающегося от астмы доктора Стипу, здоровались с ним, а затем долго глядели ему вслед, многозначительно подмигивая друг другу.

Доктор Стипа переставлял свои толстые, похожие на столбики ножки, на которых, когда он садился, так натягивались брюки, что казалось, они вот-вот лопнут. Доктор шагал широко, переваливаясь с ноги на ногу, точно старая раздобревшая торговка, и отчаянно бил по тротуару толстой тростью с большим, как кулак, резиновым наконечником, стараясь отставлять ее подальше от себя, словно боялся попасть по собственной ноге. Однако все его движения были по-детски неуверенными, беспокойными, лишенными привычного для него ритма; он покачивал своей большой круглой головой, сидевшей на таком же круглом, только гораздо больших размеров туловище. В левой руке доктора — он размахивал ею, видимо, чтоб легче было удерживать на ходу равновесие, — развевался огромный белый носовой платок, которым он то и дело вытирал пот, градом катившийся по его красному, воспаленному лицу.

Встречные здоровались с ним, но он отвечал едва ли каждому десятому, не глядя, сквозь зубы, чуть касаясь указательным пальцем полей своей шляпы. Палка его при этом угрожающе поднималась вверх.

— Низко кланяюсь, господин доктор, доброе утро! — крикнул ему тонким голосом кастрата кассир церковной общины, растягивая в улыбке лицо и тараща немигающие глаза, как мальчишка-футболист, ожидающий гола в воротах.

— Алаас-солгая, — буркнул в ответ Паштрович, тряся головой, стуча палкой, кряхтя и вытирая лоб.

Кассир Мита Шешевич облизнулся, жеманно вытер губы и подумал: «Да, плохо дело! Такой достойный господин! Ай-ай-ай! Я знал, что так долго не может продолжаться. Вот только до каких пор?..»

И он бросил взгляд на сборщика податей Туну Мучалова, шнырявшего по городу в поисках способа покрыть небольшую растрату, и у обоих возник один и тот же вопрос: когда же все-таки?..

Они остановились и посмотрели друг на друга серьезным неподвижным взглядом, как две курицы. Затем оба прищурились, почмокали губами и покачали головами. Наконец Мучалов изрек с откровенным злорадством, сделав, правда, при этом печальный жест рукой, выражавший покорность судьбе:

— Да! Деньги — дело нешуточное, но и жена не дай бог, так-то, друг мой сердечный!

Они разошлись, не попрощавшись, опустив головы и приняв вид людей огорченных и целиком погруженных в свои заботы. И все же души их приятно будоражила затаенная радость давно ожидаемого удовлетворения.

Тем временем доктор Паштрович незаметно для самого себя свернул со своей обычной дороги, и ноги принесли его на Златну Греду, самую тихую улицу города, где в восемь часов закрываются все окна и опускаются все жалюзи и кажется, что там, за занавесками, никто не живет и только внизу, в комнатах без окон, копошатся какие-нибудь увядшие старые девы, ослепшие врачи или чудаки пенсионеры, которые целуют розы и кормят из рук голубей; комнаты здесь непременно должны пахнуть старой мебелью, покрытой белыми полотняными чехлами, и сосновой смолой.

По этой-то тихой улице, где слышно, если и зубочистка упадет, спешил Паштрович, словно преступник, спасающийся от преследования. Вдруг он остановился как вкопанный, поднял руки над головой и, бормоча что-то непонятное, стал грозить кому-то палкой, потом стукнул ею о камень с такой силой, что закололо ладонь, и продолжал свой путь, ничего не замечая вокруг, отплевываясь, небрежно утирая пот и бурча:

— Фу, фу!

Накануне он всю ночь не сомкнул глаз. Он хотел хоть раз в жизни трезво и объективно взглянуть на свое положение, на причины своего разорения и на его последствия. Долги по векселям и ипотечные на дом и имение; запущенные дела; взбудораженные клиенты, угрожающие подать на него жалобу за то, что он, получив деньги, не выполнил своих обязательств; растраченные и неучтенные авансы; злоупотребления коллег, о которых он знает, но почему-то молчит; жизнь не по средствам, легкомысленная красавица жена, которая всю жизнь носила его в кармашке, как измятый носовой платок, тянула из него деньги и держала под каблуком; будущее его избалованной дочки, на чьи занятия музыкой в Лейпциге он тратил огромные деньги, будучи уверен, что у нее нет музыкального таланта, и, наконец, бесконечные цифры, ощущение собственного бессилия, воспоминания о молодости, пролетевшей как во сне, рухнувшие планы, вся его жизнь, прожитая наперекор собственным убеждениям и желаниям, — все это навалилось на него непомерной тяжестью, словно огромный мешок с песком. И он судорожно извивался под этим грузом, не в силах уже ничего осмыслить, ничего предпринять. Он видел только, что больше нельзя уподобляться страусу, что глупо было бы пускать себе пулю в лоб, заткнув уши и закрыв глаза, с затуманенным рассудком. Ведь он не сорняк на пустыре, который ветер вырывает с корнем и гонит по своей прихоти; он связан с людьми, с учреждениями, с государством; он обязан оставить им баланс своей бессмысленно прожитой жизни. И неважно, что в итоге дефицит, что точку в конце печальной, неправильной фразы поставит пуля, неважно! Но счет после себя он должен оставить!

И все-таки он никак не мог заставить себя припомнить все подробности. Он запутался, утратил душевное равновесие, потерял нить, которая бы вывела его из этого лабиринта. Зачем продолжать мучить себя? Уж если начался обвал, пусть рушится все, пусть засыплет его, пусть!

Он знает: через два-три дня его объявят банкротом, начнутся торги и все его имущество пойдет с молотка, его привлекут к суду, дочери придется идти в гувернантки — это, так сказать, результат, все прочее — материал для обвинения.

Все перемешалось у него в голове, и он выдохнул свое «фу» — сердито, раздраженно, с отвращением и в то же время умоляюще. В этом восклицании были и ненависть, и тоска, и стыд, и пренебрежение, и попытка оправдаться перед самим собой, и желание наконец что-то понять. Адресовано же это «фу» было всем: людям, семье, себе самому!..

Подойдя к своим воротам, он остановился и посмотрел на полукруг из разноцветных стекол над входом, как бы желая убедиться, что он дома. Ему очень хотелось побыть наедине со своими мыслями, запереться в своей комнате, и все-таки он был огорчен тем, что уже дошел до дома. Было неприятно, да и немного страшновато входить. Но что поделаешь! Он взялся за щеколду и, небрежно сплюнув, попал себе на сюртук. Бормоча проклятия и стирая платком плевок, он вошел в ворота, намереваясь пройти к себе через двор, а не по коридору, чтобы избежать встречи с женой, от которой не услышишь ничего, кроме новых упреков и капризов.

У самой лестницы, ведущей в коридор, он чуть не сбил с ног нищего Рыжего Перу. Пера, изогнувшись, протягивал ему своей короткой высохшей рукой засаленную шляпу, пробитую в нескольких местах мальчишками из мелкокалиберки. Он стоял скособочившись, так как его левая, более короткая нога едва касалась земли. Лохматый, небритый, с голой грудью, покрытой рыжеватым пушком, с отвисшими, как у всех эпилептиков, губами, с тупым взглядом, он постоянно бубнил пьяным басом: «Отче наш, иже еси на небесех… от лукавого… хлеб наш насущный…» И снова: «Отче наш…» И так — упорно, монотонно, без конца, пока ему не подавали.

Доктор Паштрович разглядывал Рыжего Перу не без некоторого интереса. Пера продолжал держать перед ним свою шляпу и бормотал:

— Отче наш… хлеб наш… долги наши… — не замечая, что этот господин, который вот уже десять лет только подтрунивал над ним, никогда не глядя ему в глаза, сейчас пристально смотрит на него, на его скрюченную сухую руку.

— По какому праву ты суешь мне под нос свою вонючую шляпу? — спрашивает серьезно адвокат: он стоит перед нищим, выпятив грудь и прищурив один глаз, будто целясь, а другим глазом глядит ему прямо в лицо. — По какому праву? А?

— Мертвым за упокой, живым во здравие… Отче наш, иже еси… хлеб наш… и избави нас от лукавого… отче наш…

— Оттого, что ты эпилептик, я должен дать тебе пять крон и свои еще совсем целые ботинки? Только потому, что ты не моешься, и потому, что ты калека? А почему это я должен тебе подать? Я тоже калека. Подашь ли ты мне, братец, если я вот так же раздеру на груди рубашку и протяну руку? Я ведь, знаешь, тоже нищий. Как ты. Да, такой же, как ты! А ну, убирайся отсюда вон!

— Да святится имя твое… хлеб наш насущный даждь нам днесь…

— Нет хлеба! Нет! Пошел вон!

— Опять эта комедия, Пишта! Подай ему, и пусть уходит. А ты что стоишь, когда тебе господин велел убираться отсюда? — раздался голос супруги Паштровича. Она появилась на веранде в голубом пеньюаре, с напудренным лицом, похожая на перезрелый персик; прикрывая унизанной кольцами рукой обнаженную шею, она швырнула нищему крону, которая весело зазвенела на кирпичах.

Монета подкатилась к ногам Паштровича. Какое-то мгновение он хотел наступить на нее и не отдавать, но присутствие жены сразу лишило его проснувшегося было в нем духа противоречия и упрямства, наполнявшего его горькой гордостью и удовлетворением.

— Идите сюда, Паштрович, мне нужно с вами поговорить! — сказала жена, когда наконец Рыжий Пера, дрожащей рукой напяливая на голову свою шляпу и сильно припадая на больную ногу, боком заковылял к воротам.

— Я зайду потом. Дай мне побыть одному.

— Потом у меня не будет времени. Зайдите сейчас.

«Зачем ссориться? — подумал Паштрович. — Все равно скоро все успокоится, как только я сделаю задуманное».

— Фи, где это вы испачкались? Ты, Пишта, совсем как ребенок. Не входи ко мне так! Вытри ноги! Маришка, щетку, почистите господина!

И когда господин, задрав голову, чтобы ему нечаянно не попали щеткой по носу, поворачивался во все стороны, как на примерке, а Маришка шаркала по его сюртуку щеткой и пальцами снимала пушинки, он почувствовал, что от ее волос пахнет его французским бриллиантином. Но ничего не сказал, хотя его задела эта откровенная наглость.

«Все меня обкрадывают, все хотят моей смерти. Жулики, жулики, пауки», — подумал он, сказал горничной «спасибо» и, когда жена разрешила ему войти: «Ну вот теперь можно!» — вошел в комнату, стараясь не ступать на паркет и придать своему лицу приязненное выражение, так как госпожа Боришка была особой сангвинической и весьма раздражительной.

II

Госпожа Боришке Паштрович, урожденной Колошвари де Колошвар, было уже тридцать девять лет, но благодаря новейшим достижениям косметического искусства, беззаботной жизни, хорошей пище и ваннам годы не оставили на ней глубокого следа. В ее комнате, отделенной тяжелыми занавесями от супружеской спальни, отовсюду — со стен, с круглого столика красного дерева, на котором стояли всевозможные коробочки, флакончики, баночки с пудрой, помадами, духами, зубными эликсирами, кремами, лежали изящные вещицы из слоновой кости для ухода за руками и ногтями, со столика для умывания сияли, манили, кокетливо улыбались самые разнообразные зеркала. Большую часть своей жизни она проводила, глядясь в них, поворачиваясь перед ними и улыбаясь их блестящей поверхности, которая услужливо отражала блеск ее черных глаз, белизну ровных зубов, сияющих между пухлыми чувственными губами, и дружески умалчивала о паутинке морщин в уголках рта и у глаз.

Госпожа Боришка умела держаться так, чтобы подчеркнуть свой высокий рост и горделивую осанку. Она принадлежала к тем женщинам, которые хотят нравиться всем и поэтому действительно всем нравятся. Из этого правила она делала два исключения: это были другие женщины и муж. Первых она стремилась перещеголять: «Пусть лопаются от зависти», а от второго — получить все, что ей нужно. Нельзя сказать, чтобы она ненавидела Паштровича, нет, просто она его слегка презирала за крестьянское происхождение, за невзрачную внешность и не скрывала этого, считая совершенно естественным, что угождать ей — его обязанность. И это безоговорочное убеждение с первого же дня определило границы и характер их отношений. Он в душе возмущался против гнета жены, но со временем смирился и покорно тянул свою лямку.

Приятельницы считали ее женщиной жестокой и испорченной, но она этого не сознавала. Ее нисколько не смущало, что дочь ее одевалась куда скромнее, чем она, и что молодые люди больше уделяли внимания ей, чем дочери. Точно так же в свое время жила и она, теперь «милостивая госпожа» Боришка, у своей матери, известной красавицы и жены разорившегося помещика, позднее ставшего помощником жупана. Свои девичьи годы она провела, наблюдая триумф своей матери, прислушиваясь к шепоту о ее похождениях и страстно мечтая о замужестве, которое и ей откроет все двери и усыплет ее жизненный путь розами, комплиментами и подобострастными поклонами услужливых черных фраков.

В шестнадцать лет она вернулась в родительский дом из монастыря и перешла из рук монахинь в руки горничных и взрослых подруг. Она получила отдельную комнату, куда во время домашних вечеров — строгий взгляд матери повелевал ей удаляться с них ровно в десять часов — доносились приглушенные и потому еще более заманчивые звуки музыки, шарканье ног танцующих, разговоры, шепот в коридоре. Ей часто приходилось слышать ссоры отца и матери из-за очередного поклонника или из-за денег, и это не удивляло ее, так как она всегда была далека от идеального представления о браке. Живя в обстановке вечной суеты, нервного напряжения и постоянных забот сохранить внешний блеск и видимость хорошего настроения как основные признаки прочного положения в обществе, она, конечно, не могла не возненавидеть и свои простые платья, и тишину своей комнаты, и одиночество. Перед матерью ей поневоле приходилось быть тихой, робкой девочкой с гладко причесанными волосами; но стоило ей остаться одной, как она созывала служанок, танцевала и прыгала с ними, заставляла их рассказывать о своих любовных интрижках с солдатами и студентами. У подруг она тайком от родителей брала книги, где грубо и вульгарно описывались любовные похождения, глотала их одну за другой и в душе уже готова была пуститься в опасные авантюры.

На семнадцатом году она целовалась с делопроизводителем своего отца, тщедушным веснушчатым юношей, у которого глаза и уши были красные, как у кролика. Она его презирала, но тем не менее кокетничала с ним, постоянно облизывала губы, небрежно бросалась при нем на диван, стоявший в канцелярии, и выставляла ножку, пока однажды не повисла всем телом у него на плече — якобы затем, чтобы посмотреть, что он пишет, — и он не поцеловал ее в волосы. Она подставила ему губы.

Из-за нее его и выгнали. Ей нравилось играть с огнем, и она бросалась к нему на шею, стоило отцу хотя бы на минуту выйти из комнаты. В конце концов отец застал их. Несчастного делопроизводителя он уволил, а мать выбранил. Боришка хохотала, слушая, как родители ссорятся из-за нее и как мать, чтобы досадить отцу, смеется ему в глаза и защищает ее.

С того времени за ней стали смотреть строже, и мать, боясь оставлять ее надолго одну, скрепя сердце начала вывозить ее в свет. Но Боришка не находила подлинного и сколько-нибудь постоянного удовольствия в светских развлечениях. Причуды и настроения менялись у нее непрерывно. До половины вечера она могла быть нежной и сентиментальной, а затем вдруг наступало бурное веселье, переходящее границы приличия. Она могла пуститься в дружескую беседу с молодым человеком, покоряя его душевной теплотой, ошеломляя откровенными излияниями и пробуждая в нем страсть неосторожными прикосновениями; а когда у того уже расширялись зрачки и голос начинал прерываться от волнения, ей ничего не стоило, притворившись оскорбленной совершенно безобидным словом, внезапно стать чопорной и холодной, или вдруг расхохотаться, оставив своего рыцаря ни с чем, или, прикинувшись усталой, спросить сонным голосом, который час, или, прервав свои собственные излияния, вдруг с детским озорством указать пальцем на незначительную погрешность в туалете какой-нибудь дамы.

И хотя ее приданое заключалось в дворянском происхождении и связях ее семьи, своим поведением она скоро добилась того, что ее начали считать интересной девушкой и многие пытались к ней посвататься, но со временем молодые люди стали бояться ее и избегать.

Годы шли, но ни о чем серьезном она не задумывалась. Замужество она считала тем надежным убежищем, воспользоваться которым никогда не поздно. Вероятно, так же настраивала ее и мать. Впрочем, в самых тайных уголках своего сердца Боришка скрывала тоску по любви, но человека, достойного ее любви, этакого современного демона, с одинаковой ловкостью мчащегося на автомобиле и обуздывающего бешеного скакуна, человека с железными мускулами, грубого и в то же время нежного, политика и борца, финансиста и спортсмена, она не находила среди тонкошеих помощников адвокатов и увязших в долгах делопроизводителей с их высокими воротничками, взятым напрокат остроумием и сильно заглаженными складками на брюках.

В двадцать два года она пришла к убеждению, что напрасно ждет своего гусарского капитана со шрамом на щеке, напичканного впечатлениями от путешествий по Тибету и от охоты на бенгальских тигров. Раньше у нее была привычка забираться в уголок холодной, темной гостиной и, покусывая краешек кружевного платочка, посасывая лимон или горьковатые апельсиновые корки, упиваться своими неоромантическими мечтами. Теперь она стала более вялой, легко утомлялась и забросила свои дорогие тайные грезы.

В двадцать три года она заметила, что начинает худеть, что волосы ее теряют блеск, а тело утрачивает упругость и гибкость. Она замкнулась в себе, стала язвительной, вечно чем-то недовольной и вспыльчивой. Угрожала родителям, что убежит с каким-нибудь солистом цыганского хора или уйдет в актрисы. Она порвала со всеми поклонниками, оставив только одного — пехотного поручика Шмидта, добродушного венца, которого привлекали обеды, сигары и вино господина помощника жупана.

Она знала, что офицер не может на ней жениться, но ей нравилось изводить окружающих и поступать наперекор всем. Игра окончилась печально — она полюбила. В один прекрасный день около пяти часов вечера, когда Боришка ожидала прихода Шмидта, сердце ее забилось и она побледнела. Это ощущение до сих пор было незнакомо ей. Она заплакала от радости и боли. Она чувствовала, что эта любовь не будет легкой и бурной, как вешние воды, — это было последнее усилие, последняя радость ее уже почти убитой, отравленной души.

Боришка знала, что запоздалый цветок уходящей молодости в своих лепестках скрывает смертоносного червя. Она отчаянно ухватилась за это чувство, как мать впивается последним поцелуем в губы своего умирающего от яда ребенка.

Через несколько месяцев Шмидт обратился к начальству с просьбой о переводе обратно в обожаемый «кайзерштадт», где его семейство радостно констатировало, что он поправился на десять килограммов.

А Боришка после очередной домашней бури была отправлена к родным в Татры — забыться и отдохнуть.

В отсутствие Боришки было решено во что бы то ни стало выдать ее замуж. Выбор пал на помощника ее дяди адвоката Стипу Паштровича. Это был прилежный и терпеливый буневец, который обладал двумя особенностями — склонностью к полноте и способностью краснеть всякий раз, когда помощник жупана протягивал ему руку.

Дядюшка хорошо знал своего подчиненного. Однажды, когда Стипа закончил работу и собирался идти обедать, доктор Колошвари де Колошвар преградил ему путь и, засунув руки в карманы брюк, с широкой улыбкой посмотрел ему прямо в глаза:

— Послушайте, коллега, вам скоро предстоит открыть собственную контору. Следовательно, потребуются связи с чиновниками и в селах и в округах, понадобится войти во все круги общества. Не собираетесь же вы жить на доходы от ваших хуторов? Вам надо жениться. И у меня есть для вас невеста. Много денег вы за ней не получите. Но ее имя, связи этой семьи создадут вам клиентуру за одну ночь. Так вот, женитесь на нашей Боришке. Родные охотно отдадут ее за вас. Они вас знают как серьезного и солидного человека, который, войдя в такую семью, несомненно будет играть видную роль в нашем городе, а может быть, и во всей Южной Венгрии. Ваше происхождение для них неважно. Когда речь идет о молодом человеке, смотрят не на предков, а на его личные качества. Ну, что вы на это скажете?

Стипа покраснел до ушей: у него побагровела даже коротко остриженная голова.

— Для меня, господин доктор, это, разумеется, большая честь… Я… я только удивляюсь, как это я… моя незначительная особа… И, кроме того, барышня…

Он не смел поднять глаза на шефа, так как в этот момент вспомнил о сплетнях, которые ходили по городу, и ему стало не по себе, но все же сердце у него приятно забилось.

— Неужели вы настолько не знаете особенностей женской души? Да, чувствуется, коллега, что вся ваша молодость прошла в занятиях. Боришка умная девушка, пожалуй, только чересчур темпераментная. Поэтому и с вами она держалась несколько стесненно. Вы же серьезный молодой человек, не такой, как эти студентики и паркетные шаркуны из военных, которые только и способны, что танцевать чардаш, хохотать и вести легкомысленные разговоры. Она вас всегда выделяла и отзывалась о вас с уважением. Впрочем, мы еще об этом поговорим. Приходите сегодня ко мне ужинать. Придете?

— Конечно, конечно, господин доктор!

— Оч-чень хорошо!

Стипа Паштрович был неглупый человек. Он прекрасно окончил гимназию и юридический факультет; сын крестьянина, он ни на кого не мог рассчитывать, кроме как на самого себя и свое трудолюбие. Поэтому он был смешным исключением в стране, где все делалось по протекции. Простоватый «буня» со своими толстыми румяными деревенскими щеками и допотопными понятиями о честном труде, он резко выделялся среди своих товарищей в этом городе олигархии, где при попустительстве чиновников-переселенцев по очереди властвовали два омадьярившихся семейства — Феричи из Баймока и Вайтбахи из Чонопле, разбогатевшие на ростовщичестве, государственных поставках и всякого рода злоупотреблениях. Главы этих семейств меняли жен и любовниц, как породистых лошадей, били зеркала в пештских ресторанах, стреляли в раввинов пробками от шампанского, пробивали пулями инструменты в цыганских оркестрах.

И в то время, как его товарищи просто перешагивали экзамены с помощью компендиумов и визитной карточки дядюшки, украшенной фамильным гербом, Стипа трепетал у зеленого стола, хотя весь год аккуратно посещал лекции, и таял от восторга, если какой-нибудь профессор во время экзамена говорил, что припоминает его лицо. В то время как его товарищи, танцуя с бледными и жеманными столичными барышнями, приобретали нужные знакомства и заручались на своих векселях подписями светлейших или, по крайней мере, будущих светлейших господ, он оставался чужим, никому не известным, не посвященным в способы достигать положения в обществе.

Только когда он вернулся в родной город с дипломом в кармане, его «открыли» и заметили.

Но и здесь он оставался чужим. С первых же встреч со своими прежними друзьями, теперь столоначальниками, делопроизводителями и секретарями, он обнаружил, что ему многого еще недостает. Они с удивлением осматривали его с головы до ног, и он чувствовал, что некоторые из них с притворной сердечностью пожимают ему руку, с трудом припоминают его имя и в то же время делают над собой усилие, снисходительно обращаясь к нему на «ты», и недоумевают, неужели они в самом деле когда-то были с ним близки.

Дальше «ты» дело не пошло. Он был уже недостаточно молод и гибок для того, чтобы перенимать их жесты, их изысканную манеру говорить пришепетывая и растягивая слова. Он не понимал их намеков, ему не доставляли удовольствия их сплетни и зубоскальство в адрес местной и столичной знати, о которой было принято говорить как о своих ближайших знакомых.

Он понимал, что коллеги не считают его равным себе, и потому жил замкнуто и работал за троих. И хотя начальство ценило его, он все же чувствовал себя неловко.

Все это задевало его самолюбие, и он мечтал о том, что когда-нибудь займет блестящее положение и будет признан городской аристократией.

Поэтому приглашение патрона взволновало его. Несмотря на то, что его здоровый крестьянский разум, дисциплинированный работой и занятиями, восставал против этого предложения, так как он слышал все сплетни о Боришке и знал, насколько запутаны денежные дела ее отца; несмотря на то, что он давно уже решил жениться на какой-нибудь богатой невесте из родных мест и завоевать признание и власть силой денег; несмотря на то, что его неотмершая консервативная крестьянская душа еще болела при мысли, что ему придется навсегда расстаться с отцовским хуторком в Буковаце, с беленьким домиком в тени акаций, открытым ветру и солнцу, льстивые слова и знаки подчеркнутого внимания к его особе опьяняли его, мутили разум и будорожили воображение.

Стипа, правда, еще не решил окончательно, но и не ответил отказом.

Боришку срочно вызвали домой телеграммой. Она слегка похудела, от нее веяло задумчивым спокойствием и апатией, что делало ее еще привлекательнее.

Когда она услышала, о чем идет речь, она побледнела, молча отвернулась и ушла к себе в комнату. Там, запершись, она проплакала полдня, а к вечеру вышла и объявила, что согласна.

На следующий день состоялось сватовство, и в тот же вечер — помолвка.

Стипа все делал так, как советовал ему шеф. Временами ему казалось, что он пьян или что все это происходит во сне. Он был представлен всем членам семейства Колошвари де Колошвар. Одного его оставляли только ночью, и никогда в жизни он еще не спал так беспокойно.

Своим родным он сообщил о женитьбе, когда все уже было сделано. Отец не стал возражать. Он только задумчиво покачал головой, пуская дым из своей глиняной трубки.

— Ты, сынок, образованный, ты умнее нас, тебе лучше знать. Смотри только, не выпускай узду из рук, да и нас не забывай.

Мать и сестра сначала расплакались, но тут же засмеялись от радости.

— Наш Стипа женится на жупановой дочке! Ну, теперь он у нас великим жупаном будет!

Боришка относилась к нему сдержанно. Стипа, помня, что говорил ему шеф, не обижался. Он старался почаще беседовать с ней. Вначале их разговоры были натянутыми. Она отвечала ему тихо, глядя прямо перед собой. Он смотрел на нее влюбленным, преданным и слегка испуганным взглядом. Она чувствовала, как он упивается белизной и ароматом ее кожи, и ей это нравилось.

Через неделю после помолвки, во время одного из таких разговоров, она вдруг обернулась к нему и молча посмотрела ему в глаза долгим взглядом. Он побледнел от волнения, взгляд его заискрился, а она слегка покраснела, и на глаза ей навернулись слезы. Стипа осторожно обнял ее и поцеловал в шею, затем в глаза и наконец — в губы. Она закрыла глаза и вернула ему поцелуй.

В этот вечер, ложась спать, он что-то напевал и думал о том, что сегодня он в первый раз в жизни поцеловал настоящую барышню.

III

Войдя к жене, доктор Паштрович бросил шляпу на неприбранную постель и уселся в кресло-качалку. Госпожа Боришка любила, сидя в этом кресле, читать какие-нибудь фельетоны или перелистывать модные французские романы.

Доктор невольно сморщил нос, попав со свежего воздуха в непроветренную комнату, где все было пропитано одеколоном и зубным эликсиром. Не осмеливаясь спросить, зачем его позвали, он ждал.

Тем временем его супруга, сидя перед зеркалом, массировала лицо, оттягивая к вискам кожу у глаз, и, послюнив пальцы, стирала пудру с бровей и ресниц. Она была похожа на ребенка, который, оставшись наедине с зеркалом, строит самому себе смешные гримасы. Не поворачивая головы, она бросила мужу равнодушной скороговоркой, словно речь шла о погоде:

— Дай мне, пожалуйста, Пишта, сто крон — ах, боже мой, как быстро потускнело зеркало, черт знает что! — надо купить бисквиты и закуску для сегодняшнего журфикса; коньяка и рома у нас тоже нет. Там, правда, осталось немного, но все выдохлось. И парикмахерша сегодня опять приставала с деньгами. Представь себе, даже молочница уже не дает в долг. Как будто мы убежим!.. Нет, причесала она меня сегодня ужасно. Придется еще раз звать после обеда.

В груди у Паштровича медленно закипала злоба. К чувству стыда примешивался гнев.

Госпожа Боришка занялась своими волосами. Она старалась взбить их на висках. К ее круглому лицу не шла гладкая прическа.

— Дай мне спички, надо подогреть щипцы. Если ты торопишься, я тебя не задерживаю. А где же спирт? Маришка! Маришка! Принесите спирт!

Паштрович смотрел на нее, и гнев его постепенно улетучился, сменившись грустью.

Ему жаль было эту женщину, которая едва ли представляла себе, что ее ожидает. Ему до сих пор нравилась ее статная фигура, округлые белые руки и плечи. Несмотря на высокий рост и полноту, движения у нее были по-кошачьи мягкие и томные, как будто она все время ощущала на себе чей-то ласкающий взгляд и ждала, что вот-вот ее обнимет чья-то нежная, вздрагивающая от страсти рука.

Он все еще любил ее, вероятно, потому, что никогда не знал наверняка, любит ли она его, и, хотя они прожили вместе восемнадцать лет и у них была уже взрослая дочь, они оставались так же далеки друг от друга, как и в тот день, когда он впервые поцеловал ее. Он всегда вел себя с ней так, словно был еще женихом: старался ей во всем угождать, развлекать ее; говорил с ней, тщательно подбирая слова, и никогда не решался быть до конца откровенным. Очевидно, в ее поведении было что-то такое, что его связывало.

Когда он осмеливался сделать ей какое-нибудь замечание и она расстраивалась или сердилась на него, ему ничего не оставалось, как молча уйти из комнаты. И потом оба они старались больше не вспоминать об этом.

Сейчас он смотрел на нее, и ее равнодушие, самоуверенность заставляли его страдать. Неужели они действительно по-прежнему далеки друг от друга? Неужели она ничего не видит, неужели не замечает, что он уже несколько ночей не спит? Ненавидит она его или просто не понимает? И кто в этом виноват?

Да, несомненно, его семейная жизнь не удалась, и вот теперь все это должно окончиться катастрофой. В ком же причина этой катастрофы — в нем или в ней?

У Паштровича не хватало духа признать жену виновницей своей гибели.

И он не знал, что ей сказать.

— А если у меня нет ста крон? — тихо спросил он.

— Как это нет? Найди. Надо найти, нельзя же оскандалиться перед людьми, — отвечала она, лизнув палец и пробуя накаленные щипцы.

— Да вот так — нет, и все. Ты не знаешь, что у нас со дня на день должны описать имущество? Не видишь, что у меня от всего этого голова вдет кругом? — почти простонал Паштрович.

— А при чем тут я? Будь добр, не устраивай мне сцен. Когда мы поженились, ты прекрасно знал, какое мы займем положение в свете и какой у нас должен быть дом. Нужно было тогда с самого начала запереться в четырех стенах. А ты вошел в нашу семью и хотел, чтобы все осталось по-прежнему. И тогда это тебе нравилось. Перед тобой открылись двери в высшее общество, Я не виновата, что ты не сумел вовремя сманеврировать. Ведь отец тебе тысячу раз говорил, что нужно порвать с консерваторами. Положение их пошатнулось. И что бы там ни было, к власти придут радикалы. Нужно было сразу же войти в контакт с Вайтбахами. И ты был бы сейчас уже великим жупаном или, по крайней мере, статс-секретарем. А так даже этот карьерист Петика обскакал тебя. Он еще у тебя и должность нотариуса отберет. Ну, что ты здесь сидишь? Иди наверх!

— Все это уже ни к чему. Дело сделано. Жена Балога была у министра. Все кончено. Ждать нечего.

— Надо устоять.

— Не могу. Через несколько дней меня ожидает банкротство, — медленно проговорил Паштрович, вычерчивая палкой на ковре: б-а-н-к-р-о-т-с-т-в-о.

— Бан-крот-ство? — повторила госпожа Паштрович шепотом, чтобы не услышала прислуга. Она обернулась и увидела жалкую, сгорбленную спину мужа, туго обтянутую сюртуком, которая напомнила ей спину всплывшего утопленника.

— Да. Мы погибли. И я, и ты, и Эржика.

— И ты мне это говоришь? Говоришь сейчас! Да ты понимаешь, что это значит? Понимаешь?!

У нее посинели губы, и она судорожно вцепилась в мраморную доску столика, на котором стояло зеркало. Она еще не уяснила себе до конца смысла сказанного, но побледнела от злости, от душившего ее презрения к этому поникшему человеку, похожему на сломанное бурей трухлявое дерево. Она дрожала от ярости, ей хотелось броситься на него, вцепиться ему в волосы и исцарапать лицо.

По улице, ведущей от вокзала, прогромыхали экипажи. В них за баррикадами чемоданов небрежно развалились коммивояжеры, которые, казалось, и тут не переставали подсчитывать барыши; беззаботные путешественники и их жены в нарядных шляпках с вуалями с любопытством озирались по сторонам; грустные родственники в трауре возвращались с похорон.

В кухне во весь голос пела Маришка своим неприятным, дребезжащим сопрано.

Все это свинцом навалилось на Паштровича, сдавило ему грудь. Наконец он решил прервать мучительную сцену и поднял голову.

Госпожа Боришка вдруг громко захохотала и забилась в истерике.

— Что с тобой? — испугался Паштрович. — Подожди, я хочу тебе все сказать…

— Уйди, убирайся отсюда, уйди с глаз долой! — выкрикивала она как безумная.

— Ну, успокойся же! Это ужасно, я понимаю, но я постараюсь сделать все, что возможно…

Он хотел взять ее за плечи. Она вырвалась.

— Трус, лгун несчастный! Фу! Как не стыдно! И все это ты затеял из-за каких-то жалких ста крон! Не надо мне их теперь, не надо! Достану и без тебя!

— Ну что ты! Эти сто крон ты еще получишь! — И решил: завтра он покажет ей все счета. Пусть тогда плачет.

— Что значит «еще»? Ты что, хочешь сделать так, чтобы мы перестали принимать? Нет, милый мой, не выйдет! — Она презрительно выпятила нижнюю губу и издевательски усмехнулась, глядя на его рубашку, которая вылезла из-под мятого жилета. — Буня! Никогда ты не станешь настоящим господином! Но если ты лучше всего чувствуешь себя на своем хуторе, под своей мужицкой периной, то я создана не для того, чтобы варить тебе сычуг и мыть ноги твоему отцу! Я тебя ввела в свет, изволь теперь приспосабливаться к моим вкусам. Ты, может быть, боишься за меня — так я тебя и раньше могла обманывать! — И она бесстыдно посмотрела прямо ему в глаза. — А деньги зарабатывать — твоя обязанность, а не моя! Буня несчастный! Ты хочешь заставить меня есть печеную тыкву?.. Чего ты стоишь, если даже свою жену не можешь содержать!

Паштрович взял шляпу и, тяжело дыша, стал чистить ее рукавом. Дойдя до двери, он сказал глухо, не оборачиваясь:

— Деньги ты получишь. А остальное уж мое дело. Увидишь сама.

IV

Около семи часов вечера в маленькой гостиной уже собралось обычное общество. Уютная гостиная госпожи Паштрович напоминала спальню. Матовые лампочки, светившие из стеклянных лилий, которые держала в руках бронзовая вакханка, бросали мягкий, усыпляющий свет на хрупкий столик, украшенный эмалевыми миниатюрами в стиле XVIII века. У этого столика, как вокруг волшебного котла, по средам собирались дамы. С деланной улыбкой, которая, как густая вуаль, скрывает истинные мысли и чувства, — одни унаследовали эту улыбку от своих матерей и бабушек, другие переняли у подруг, — они перелистывали книгу соблазнов, куда каждый раз заносили свежие пикантные подробности из интимной жизни общих знакомых.

Этот погруженный в полумрак уголок с мягкой мебелью, обитой розоватым шелком, словно был создан для едва слышного шепотка, прикрытого легкими усмешками клеветы и женских интрижек. Сквозь аромат надушенных кружев не ощущался запах трупов и крови, хотя каждую среду тут четвертовали бесчисленное количество ближних, так что оставалось только исколоть жертвам языки мелкими иголками, словно Иоанну Крестителю.

На этот раз начала княгиня: умело жонглируя непристойностями с непосредственностью испорченной девочки, она рассказывала о дочери депутата Вайтбаха, которая три дня тому назад вышла на балкон своего дома совершенно голая и, напевая разудалую ямщицкую песню, стала посылать воздушные поцелуи собравшимся на улице молодым подмастерьям. Сейчас девушку увезли в санаторий, говорила ее светлость, что, конечно, ей не поможет, — это материнская кровь, «ее просто надо выдать замуж». И княгиня затянулась тонкой египетской сигаретой и, закинув голову и надув щеки, выпустила дым с невинным видом ребенка, пускающего мыльные пузыри. Дамы смеялись, интересовались подробностями, и лишь жена присяжного заседателя, по прозвищу «Язва Милчика», оставалась серьезной. Все втайне ненавидели эту низенькую полную женщину с очень белой кожей, прищуренными серыми глазами, вздернутым утиным носом и большим мужским ртом, говорившую пронзительным альтом, но боялись ее острого языка. Если бы она выросла в другой среде, она, возможно, писала бы трактаты по общественным вопросам, а сейчас ее воинственный пыл, так сказать, был приглушен мокрым одеялом, и она только выедала глаза подругам дымом своих язвительных замечаний.

С ней никто не мог ничего поделать, так как она никогда не лгала и всегда была искренна. Кроме того, было известно, что за ней нет никаких грехов, кроме злого языка. Она была настолько смела, что ничуть не стеснялась любить своего мужа и сохранять ему верность. Откровеннее всего она бывала с молодыми людьми. И хотя на словах Милчика издевалась над всем хорошим, в глубине души она гнушалась пороков. Общество никак не могло ее понять, а приятельницы напрасно шпионили за ней. Мадам Тришлер дошла до того, что даже уговаривала своего любовника, капитана Ороси, соблазнить Милчику. Но из этого ничего не получилось. Наконец все пришли к единодушному мнению: она просто больная. Иначе как объяснить ее поведение?

Вот эта-то Милчика, закинув ногу на ногу и обведя всех насмешливым взглядом, заявила:

— Интересно, до каких пор мы, женщины, будем говорить и думать только о мужчинах?

— Ведь и они делают то же самое, только наоборот, — раздраженно отозвалась аптекарша Шомоди, в девичестве Шефер, которая, чтобы скрыть свои веснушки, покрывала лицо толстым слоем белил и при этом чернила волосы и жжеными спичками подводила брови. Она никак не могла справиться со своим визгливым голосом, который успевал пройтись чуть ли не по всей октаве, пока она произносила короткую фразу. Муж ее, вечно занятый в аптеке, и деверь были близнецами. Деверь, поскольку он был уездным начальником, имел в своем распоряжении жандармов и лошадей, а поскольку он был холост — свободное сердце и удобную квартиру. Поэтому никто особенно не ставил в вину госпоже Шомоди ее частую error in personam.

— Ну да! Тебе лучше нас всех известно, как мало у твоего мужа времени на это. Ведь, бедняга, целыми днями крутится в аптеке, заботясь о здоровье своих ближних и о твоем благе! — Круглое лицо Милчики скривилось в язвительной улыбке и стало похоже на полный месяц, каким его рисуют в юмористических журналах.

Княгиня пресекла начавшуюся было перепалку.

— Тсс… Тише вы, индюшки! Главное, чтобы все было хорошо. А что хорошо, то и правильно. Живи, пока живется. Все равно потом черви изгложут.

Вслед за этой трактирной сентенцией вспыхнула дискуссия о том, почему мужчины так любят актрис, можно ли излечиться от ревности и как — и тому подобное. Княгиня придерживалась того мнения, что мужьям надо изменять, ведь грешник всегда легче вывернется, чем тот, на кого напрасно пало подозрение. По крайней мере, знаешь, что придется отвечать, и ведешь себя соответственно.

Молодежь собралась в большой комнате, освещенной одновременно голубоватым светом электричества и желтым светом свечей. За роялем сидела дочь Паштровича, маленькая, вялая, некрасивая, похожая на отца. Все ее движения были тяжелыми, словно вынужденными, и вызывающе неуклюжими. При ходьбе она волочила ноги и размахивала руками. Ни за что на свете не согласилась бы надеть ботинки на высоких каблуках. Говорила в нос, подперев кулаком подбородок и глядя прямо в глаза собеседнику, или поворачивалась к нему чуть ли не спиной и в ответ на каждое его слово передергивала плечами.

Она никогда не носила ни корсета, ни хотя бы корсажа. Неизменная крепдешиновая кофточка скрадывала ее и без того почти незаметную грудь.

В глубине души она страдала оттого, что некрасива, но всячески давала понять, что ничуть не стремится казаться лучше. Это была слабая попытка самозащиты и утешения. Ведь подчас отнюдь не наивные люди охотнее повторят самую злую сплетню о себе, чем потерпят намек на свои действительные недостатки. Музыка трогала ее до слез, но по-настоящему Эржика ее не понимала. Часто, когда она сидела одна у рояля, ее вдруг охватывала тоска и желание исповедаться струнам. Но стоило ей сделать два-три аккорда, как она опускала голову на клавиши и начинала плакать. В такие минуты она жалела о том, что богата (она была уверена, что очень богата), и ей хотелось быть нищей и чтоб ее увез любовник.

Сейчас она сидела за роялем, согнувшись и опустив левую руку. Пальцы правой руки неподвижно лежали на клавишах. Рядом, совсем близко к ней, сидел окружной делопроизводитель без оклада Кезмарский и, похохатывая, что-то рассказывал. Она рассеянно слушала приятный, мягкий голос Кезмарского, в который раз уже излагавшего свои всем известные эпикурейские принципы. Через полуоткрытую дверь столовой Эржика наблюдала, как инженер Халас целует ее матери руки — от кончиков пальцев до плечей, а та смеясь легонько бьет его по щеке.

«До чего все это скучно! Удивительно, как это матери не надоест!» Эржику уже не трогали игривые, пьяные слова и прикосновения, точно так же, как давно приелись шоколадные конфеты. Она иногда украдкой глотала ром, и ей нравилось, что он обжигает горло и слезы выступают на глаза. Убежать бы отсюда с кем-нибудь, чтобы они все рты разинули от изумления!

А Кезмарский в этот момент толковал ей о том, что женская ножка у щиколотки должна быть тонкой, как у лани, а выше — как бутылка из-под шампанского, и в то же время прикидывал, сколько он скажет еще фраз, прежде чем перейдет к хромой Флоре, сироте, за которой шло верных триста тысяч крон приданого.

Промотав десять тысяч форинтов на женщин, карты и дорогие вина, он наконец по совету своих заимодавцев со всей силой своей галантности и красноречия устремился на эту богатую невесту. Он тратил вексель за векселем на цветы, конфеты и серенады под ее окнами, уверенный, что в этой азартной игре ему посчастливится сорвать банк. Опекуны Флоры старались раскрыть ей глаза на истинные причины «пылких чувств» Кезмарского, да и собственный рассудок подсказывал ей, что за ними кроется. Она знала о том, что он регулярно упражняется в фехтовании, учится на ощупь распознавать карты, благородно картавить и покусывать кончики красивых черных усиков, а остальное время проводит в уходе за своим свежим, по-девичьи румяным лицом (рассказывали, что он прикладывает к щекам сырые говяжьи шницели). Но она была молода, и ей так хотелось верить, что ее можно полюбить ради нее самой.

Как только в гостиную вошел инженер Халас, со всех сторон послышались приветственные возгласы.

Халас улыбался, кланялся, целовал руки женщинам и каждой успевал сказать какую-нибудь любезность. У него было круглое, гладко выбритое лицо, живые голубые глаза и прилизанные каштановые волосы, разделенные посередине ровным пробором.

Никто не знал толком, кто он такой и откуда приехал. Подозревали, что он словак, изменивший свою фамилию на венгерский лад. Женщины в шутку называли его «Словачка». Появившись в городе, он сразу же завоевал всеобщие симпатии. Он умел вызвать к себе интерес своим изысканным остроумием, увлечь рассказами, которые всегда были уснащены множеством подробностей, и охотно пускался во всякого рода споры по общественным вопросам. Он лучше всех танцевал и катался на коньках и без труда попадал рапирой в мяч, подвешенный на проволоке; у него была целая коллекция револьверов и два породистых пса, ведущих свое происхождение от собак графини Эстергази, чья голубая кровь подтверждалась документами; он знал бесчисленное количество вальсов и куплетов, а также арий из опер в переложении для фортепьяно.

Он всегда после обеда пил ликер и ел персики с помощью ножа и вилки; никто не умел так непринужденно развалиться в кожаных английских креслах и, закинув ногу на ногу, показать шелковые носки. Мужчины поносили его, называли проходимцем и утверждали, что в один прекрасный день он вылетит из города, как автомобиль, оставив за собой только вонь да облако пыли; однако все без исключения подражали ему.

Зимой он катался на санках с мадам Тришлер, сейчас он танцевал с Боришкой Паштрович, но весной в лаун-теннис намеревался играть с женой богатого серба Прекайского, которая заявила ему, что ненавидит своего мужа и строгость «православных ханжей».

Девицы окружили Халаса и звали его к роялю, а дамы требовали новых анекдотов, эпиграмм и свежих сплетен. Он шутя отбивался от тех и других, а потом уселся на пол посреди гостиной, скрестил ноги по-турецки и стал рассказывать своим бархатным баритоном. А пока в гостиной раздавался смех и возгласы удивления, в соседней комнате одна из дам, раскачиваясь на стуле и то терзая, то лаская многострадальный рояль, пела, полузакрыв глаза, «народные» песни — какую-то смесь из любовных словацких всхлипов, разудалых цыганских воплей и турецкой страсти.

Часов в восемь, когда кавалеры уже доедали последние бутерброды с маслом, икрой и ветчиной, с успехом и выгодой для хозяев заменявшие ужин, средняя дверь осторожно приоткрылась и в столовой появился доктор Паштрович. Его заметили только тогда, когда он дошел уже до середины комнаты. У него было сосредоточенное лицо и совершенно пьяные глаза. Он был в одном жилете. На взрыв смеха, которым встретили его гости, он даже не обернулся. Он направился прямо к своей жене. Она покраснела и сказала, с трудом сдерживая злость:

— Дорогой Паштрович, почему это вам взбрело в голову являться в таком виде в общество, где есть дамы? Боже мой, от вас любую минуту можно ожидать каких угодно нелепых выходок!

В ответ он взял ее за руку и стал возбужденно что-то ей говорить, в то время как она выталкивала его из комнаты.

— Тсс… Потом, потом… Перестань! Если хочешь выйти к гостям, то оденься и веди себя как следует. — И, напевая, она побежала за его сюртуком и помогла ему одеться.

У него глаза наполнились слезами.

— Нет ничего, дорогая, ничего!

Она обняла его за плечи и при этом больно ущипнула, но не успел он опомниться, как она уже взяла его под руку и, разразившись громким смехом, очевидно предназначенным для гостей, широко распахнула дверь столовой, ввела его и, не переставая смеяться, грациозно поклонилась. Все на минуту замолчали, а потом раздались аплодисменты.

Паштрович уселся за круглый стол между аптекаршей Шомоди и мадам Тришлер и сразу принялся за коньяк, так как у него очень болела голова. Виски жгло, словно там были открытые раны, к которым каждую секунду кто-то прикасался костлявыми пальцами.

Передергиваясь и втягивая в себя воздух после рюмки крепкого мартеля, он вспомнил о неоплаченном счете от гастронома и о том, что он, кажется, уже пятый раз пьет этот коньяк. Никто ничем его не угощал. Кезмарский взял бутерброд с сардинами, впился в него своими крупными редкими белыми зубами и, улыбнувшись ему, сказал:

— Извините!

Халас сидел на корточках рядом со стулом, с которого только что встала Боришка. Сильно покраснев, он не спеша поднялся, разгладил складки на брюках и взглянул в глаза Паштровичу, желая показать всем, какой он герой.

— Как ваше здоровье, господин доктор?

— Да так… — неопределенно ответил Стипа, наливая себе вторую рюмку коньяку.

Вопрос его задел. Он старался не поднимать глаза на Халаса, потому что тот прочел бы в них неприкрытую ненависть. Он понял, что Халас имел в виду совсем иное, и ощутил в этом унизительном вопросе сочувствие и скрытый намек на свое положение. Осушая очередную рюмку, Паштрович обвел взглядом присутствующих. Все старались надеть на себя маску равнодушия или веселья.

Мадам Тришлер, отвернувшись от него, окликнула Флору, которая сидела в другой комнате:

— Ты закончила те розы на шкатулке? — видно было, что, оборачиваясь, она еще сама не знала, к кому обратиться и что сказать. — Флора замечательно рисует, — добавила она тише, словно сообщив бог знает какую новость.

«Несомненно, — подумал Стипа, — она хочет заполнить мучительную паузу. Я прервал их беседу, испортил им настроение. Я им мешаю. Сижу тут, как белая ворона».

— Господин доктор, вы поедете на съезд Южновенгерского культурного общества? — спросил вдруг Кезмарский и облизнулся.

— Зачем? — Паштрович словно очнулся от дремоты.

— Ну-у… — Рука Кезмарского скользнула по блестящим надушенным волосам. — Как один из борцов за нашу государственную идею в этих непросвещенных краях, вы смогли бы и на этот раз многое сделать для усовершенствования методов проведения нашей культурной миссии. Говоря по чести, наше отечество и наша идея национальной государственности…

— Какая там миссия, какая культура, какое отечество, какая идея, пф-ф, ну скажите на милость, молодой человек?! Слова, слова… — Паштрович откинулся на спинку стула и, обхватив руками свой кругленький животик, склонил голову набок с вызывающим видом человека, который непременно решил затеять спор и резать всем правду-матку в глаза. — А будьте добры, скажите-ка вы мне откровенно, вы любите отечество и народ? А?

Кезмарский дернул себя за ус и обиженно заморгал. Даже шея у него покраснела.

— Я полагаю, что всякий настоящий и честный мадьяр должен любить свое отечество и народ. После смерти мы все будем лежать в родной земле. Конечно, красные Интернационал и науськанные его пропагандой…

— Брр! Оставьте ваши прописные истины и общие места! Будьте чуть-чуть искреннее! Положа руку на сердце, ну кто из нас настоящий мадьяр? Примите уверения в совершенном к вам почтении, но ведь вы словак, маленький Молдавани — румын, Халас… М-да! А я серб, буня. Вот вам и чистые мадьяры. Собрали нас с бору по сосенке, и мы распределили между собой роли. Какая там к черту миссия! Сплошное хвастовство, молодой человек, сплошная трескотня! А сейчас все эти Вайтбахи и другие богатые швабы только и думают о том, как бы попасть в столичные газеты и не отстать от других, если опять запахнет мертвечиной. Спорт и туалеты — вот вам все заботы наших магнатов о родине, а мы обезьянничаем. Ведь если иметь голову на плечах, мадьярский патриотизм — весьма прибыльное дело! Акционерное общество — вот что такое все наши миссионеры. «Любите родину, любите народ!» — это сказки для маленьких детей. Я, например, твердо знаю, что мне снится то, что я люблю. Например, я люблю женщин — и поэтому мне снятся женщины; я люблю играть в карты — и мне снится, что я играю в макао; я люблю рыбу — и мне снится загородная прогулка с рыбной ловлей и пикник; но родина и народ мне еще ни разу не снились… Так скажите же мне, пожалуйста, что такое родина и что такое народ?

— Ха-ха-ха, господин адвокат шутит! Ха-ха-ха! Чудесно! Ха-ха-ха!

— Шучу? К сожалению, я совсем не шучу, — сказал сердито Паштрович и продолжал торопливо, точно боясь, что кто-нибудь прервет этот рвущийся из него поток слов: — Да возьмите хотя бы наши выборы. Всюду выдвигается лозунг: «Против немадьяр». А ведь вы и сами знаете, что это отнюдь не служит на пользу нашей так называемой идее. Да о ней никто и не думает. Просто-напросто надо как-то пристроить сыновей чиновников, чтобы они могли выплатить долги патриотическим учреждениям и жениться на дочерях-бесприданницах тех же самых чиновников. А мадьярская армия? Восемь тысяч вакантных мест для разорившихся мелких помещиков! А разве не патриотизм рождает взяточничество, всякого рода «панамы»? Вы вот молоды, вы, вероятно, не помните, как после оккупации огромный фонд в помощь раненым и семьям погибших солдат — а среди них были, конечно, и хорваты, и сербы, и мадьяры — вдруг исчез, испарился, как камфара. Погорел на этом деле только один помощник жупана — и все… А зачем нам, скажите, эти мерзкие деньги? Кто у нас ощипал платановые аллеи и выковырял бетон из-под потрескавшегося асфальта? И почему это именно немецкая фирма должна портить нам глаза тусклым освещением? А? Господа славят Арпада за то, что он привел сюда венгров. Конечно, его есть за что славить. Его можно и нарисовать. Но кто возьмется нарисовать современных арпадов, которые выселяют народ? Ни у кого нет сердца! Хватай, хватай, сколько можешь, хватай — и больше ничего. А если у тебя есть сердце — ты погиб!.. Но позвольте, — Паштрович вскочил с пылающим лицом, — почему мы все сидим как в воду опущенные? Сегодня мы будем веселиться! Простите, господа, одну минуточку!

Возбужденный и пыхтящий, он резко повернулся, опрокинув при этом чью-то чашку с чаем, рассмеялся и со словами:

— Пусть знают, как в этом доме умеют принимать гостей! — выбежал из столовой, хлопнув за собой дверью.

Гости застыли в изумлении. Они чувствовали что-то похожее на приближение бури.

— Я не знала, что у тебя такой темпераментный муж, — не преминула подпустить шпильку княгиня.

— Да, я, пожалуй, еще могу в него влюбиться под старость! — небрежно бросила в ответ госпожа Паштрович и закусила губу, беспокойно поглядывая на дверь.

Эржика целиком запихала в рот пирожное и, не разжевывая, уставилась неподвижным взглядом в пространство. Было заметно, как под тонкой тканью кофточки билось ее сердце. Вдруг она вздрогнула, тихо поднялась и вышла в коридор. Там она открыла окно и подставила лицо холодному и влажному весеннему ветру, который шелестел в стеблях дикого винограда, обвивавшего стены дома. Она услышала негромкий голос отца и, когда он проходил мимо нее, остановила его и обняла за шею.

— Папочка, что ты там делал?

Отец взял лицо дочери в свои ладони и поцеловал ее в волосы.

— А-а, вот увидишь. Тебе понравится.

Эржика угрюмо отстранилась, уверенная, что он ничем не сможет ее ни удивить, ни обрадовать.

V

Гости собрались было расходиться, но Паштрович пригласил их остаться поужинать, сказав первое, что пришло ему в голову, — якобы сегодня двадцать пять лет со дня получения им докторской степени. Он был необычайно любезен со всеми и даже вникал в детали приготовления ужина. Про себя он решил напоследок до отвала накормить этих гусениц. Они изгрызли ему корни, пожрали цветы, так пусть съедят и последние прелые листья.

— Петр, поставьте шампанское в лед.

Как странно, что он так поздно прозрел! Он только теперь ясно осознал, кто все это время подкапывался под него и кто, по сути дела, эти люди, которым он чуть ли не каждый день пожимал руки, ни разу не догадавшись заглянуть им в глаза. До сих пор он, например, не замечал, какие глаза у Кезмарского. Унылые и совершенно пустые! И какая у него отвратительно тонкая кожа! Наверное, стоит подцепить ее ногтем, и она сползет, как кожура с ветки рябины.

А княгиня просто отвратительна. До чего же противно смотреть, когда старуха кокетливо закатывает глаза и на ее увядших, поддерживаемых бесконечными массажами щеках появляется багровый румянец. Такой же станет когда-нибудь и Боришка. Ужасно!

— Проследите, чтобы на каждый бифштекс выпустили яйцо. Мясо я уже заказал.

«Кто эти люди? Что меня с ними связывает? Ведь как только станет известно о моем разорении, они в тот же миг начнут открещиваться от меня, как в свое время от бедняги Бириловича. Пять лет он их поил и кормил, но стоило ему подделать вексель, как все они в один голос стали утверждать, что ничего другого от него и не ожидали.

Что же я, проспал эти двадцать лет? Неужели и меня, как этого полоумного Бириловича, опьянила господская жизнь? Боже мой, да думал ли я о них, скажем, за десять лет до того, как впервые увидел их и стал пожимать им руки; и вообще, думал ли я о чем-либо? Вероятно, я верил им. Но какого же черта я им верил? Что я, любил их, что ли? Как бы не так! Даже имен их не знал.

Грустно, никто меня не любил, и сам я не любил никого.

Я был глуп. И самое смешное, что только теперь я это понял. Это было безумие, какая-то болезнь бесконечного ожидания и терпения… Нет, не то. Это была безумная жизнь, лишенная стержня. Ненужная жизнь… Да нет, и это не так. Ведь родился же я для чего-то? Только не сумел его найти, это что-то. Растерялся. Оказался среди этих людей и заблудился! Они вырвали меня с корнем и потащили за собой. И я перестал принадлежать себе. Я принадлежал им. Да, моя жена совершенно права: я буня. Только она не в состоянии этого понять. Я буня, я — как пшеница, которую выкопали из земли и перенесли в оранжерею. Да, я буня…»

И Паштрович рассаживал гостей и улыбался. Все думали, что эта необычная любезность вызвана его юбилеем, а на самом деле ему просто понравилась мысль, что он буня. Жаль только, что они этого не понимают. Но он непременно объяснит им. Пусть посмеются.

К полуночи дом ходил ходуном. Начались танцы, пение, гости бросали на пол пустые бокалы, а Кезмарский даже вытирал кровь со своих губ, так как, желая поразить общество, ухитрился сжевать бокал из-под шампанского.

Дамы раскраснелись, все они казались чуть-чуть сонными и то и дело без всякого повода начинали хохотать, бросались в кресла, игриво похлопывали по щекам скрипача-цыгана и дергали за усы кавалеров, требуя сказать, кто их учил целоваться.

Халас вырвал у цыгана скрипку и заиграл вальс. Все закружились, сталкиваясь друг с другом и ударяясь о косяки дверей; у стола остались только Паштрович и его жена.

Паштрович, не мигая, смотрел на люстру и тянул коньяк. Он погрузился в воспоминания, навеянные той неуловимой печалью, которая звучит даже в самом веселом вальсе.

…Он вспомнил свою молодость и те два-три бала, на которые он отправлялся с сильно бьющимся сердцем и с которых возвращался грустный и разочарованный, так как в этом вихре шуршащего шелка, блеска глаз и драгоценностей его всякий раз охватывало чувство подавленности и мучительного одиночества. Он вспомнил, что когда-то учился танцевать вальс, но так ни разу его и не танцевал, потому что боялся, что ошибется и его поднимут на смех. Случалось, он даже направлялся к какой-нибудь красавице, но сердце начинало бешено стучать, и он в нерешительности останавливался посреди залы, бледный, не зная, куда девать руки; в это время ее приглашал кто-нибудь другой, и Стипе сразу становилось легче. Придя домой, он швырял лакированные туфли в угол своей дешевой, кишащей клопами комнаты, бросался на кровать и прятал лицо в подушку. Он жалел и укорял себя; в ушах звучала музыка, и он ясно слышал смех девушки, к которой не решился подойти, проплывающей в паре с другим; а когда под утро он наконец засыпал, ему снилось, что он скользит по паркету и вдыхает нежный аромат пушистых девичьих волос…

— Ну, старик, давай и мы потанцуем! — Но после нескольких тактов госпожа Паштрович вырвалась от мужа: — Ничего-то ты не умеешь, недотепа! Халас, сюда!

С трудом пробравшись между улыбающимися парами, вспотевший и сердитый Паштрович сел и стал смотреть на жену, которая кружилась с Халасом, тесно прижавшись к нему и полуоткрыв рот, словно хотела вобрать в себя звуки музыки и дыхание молодого человека.

Паштрович почувствовал себя обиженным. Ему было больно. Это была не ревность, нет, его оскорбляла несправедливость, и, кроме того, ему было стыдно. Быть может, жена ему изменяет и весь город давно смеется над ним, как над простофилей, который ни о чем не подозревает? Боже, до чего все это мерзко! Об этом он тоже никогда не думал, а если и думал, то отвлеченно, так же, как человек иногда думает, способен ли он убить. Теперь эта мысль пришла ему в голову всерьез: но сейчас он воспринял ее с тупой болью, как еще один укол в сильно израненное тело.

«Ведь она никогда не была моей женой. Господи, как все это гадко и невероятно глупо!..»

Между тем один за другим стали появляться и мужья присутствующих дам. Лысый аптекарь Шомоди бросал свирепые взгляды на свою супругу. По возвращении домой ему предстояло, наспех поужинав подогретой капустой, всю ночь промучиться над заданным сыну уравнением с одним неизвестным, упорно ускользавшим от него. Мадам Шомоди, продолжая вальсировать, бросила через плечо:

— У нас кутеж!

Бедняга раздраженно передернул плечами и отправился искать утешения в ветчине и раках. К нему присоединился и полицмейстер Тришлер, который долго постукивал перстнем по стакану, потом вдруг вскочил, размахнулся и хотел дать пощечину слуге, но передумал и потрепал его по подбородку.

— Принесите нам, дорогой, что-нибудь горячее.

Он был в плохом настроении, потому что проиграл в карты все деньги, которые так долго прятал от жены в рукоятке своей трости. Деньги эти он получал от молочниц на рынке за то, что пропускал без осмотра их молоко. Правда, иногда для проформы или после очередной жалобы покупателей ему все же приходилось лично проверять молоко. При этом он так пинал сапогом бидоны, что на шум сбегались все уличные собаки. Молочницы поднимали дикий галдеж и проклинали господ, которым на следующий день мстили тем, что осеняли еретическим баптистским крестом снятое молоко, и без того уже испорченное сальными лепешками. Все прочие дела по рынку он обычно передоверял своему помощнику. Пусть себе возится с мужицкими грошами, он помоложе и у него нет семьи. Себе же он оставил ночные рестораны, публичные дома и прочие заведения, содержательницы которых всюду и везде хвалились, что им не надо никакого разрешения, так как они в хороших отношениях с господами из магистрата.

Князь прислал экипаж и лакея, у которого был весьма благородной формы нос и сберегательная книжка и которому не раз случалось выручать княгиню, когда она, играя в карты, входила в раж и не могла расплатиться с партнерами.

Не успели гости занять места, как из передней донесся радостный крик.

Все загалдели:

— Сервус, Петика!

В дверях появился Петика Мразович, последний отпрыск старинного рода сербских патрициев. На надгробных плитах его предков еще можно было прочесть заплесневелые надписи: «Почетный гражданин и сенатор свободного народа». Один из его прадедов даже дослужился до полковника и писал оды анапестом.

Петика стоял среди этого шума, бессмысленно глядя перед собой и шмыгая носом. Очевидно, он был уже навеселе. Петика служил в налоговом ведомстве, где получал сто сорок крон в месяц. Сейчас он проматывал последние тысячи, вырученные за свое поместье. Поместье купили его же собственные крестьяне, не желая, чтобы оно попало в руки мадьяр. Лет пять тому назад Петика охлаждал рислинг, ставя его в шампанское, но теперь он уже не брезгал и сливовицей. Его выгнали из гимназии за то, что он из упрямства непочтительно отозвался о Кошуте. Он с трудом разбирал кириллицу и в минуты откровенности говорил, что по-сербски он еще не разучился разве что ругаться, однако при звуках волынки всегда плакал и говорил, что он сер-рб, топтал ногами собственную шляпу, обнимал волынщика и лепетал ему: «Друг ты мой, ведь я серб! Ты меня понимаешь?» Волынщик Йоца, если ему сунешь пять крон, скалит зубы и все понимает.

— Эта ваша Маришка не умеет даже как следует снять пальто!

Петика икнул и потянулся к рюмке. Руки и ноги у него были крошечные, как у изнеженной барышни, грудь впалая, а лицо розовое, детское, и, только вглядевшись в морщины на щеках и на шее и в начавшие уже седеть сухие, словно сено, волосы, можно было догадаться, что ему уже под сорок. Казалось, он никогда не был молодым. Он производил впечатление хилого мальчишки, преждевременно состарившегося от табачного дыма и винных паров, словно недозрелое яблоко в сыром погребе.

Сколько раз причитала над ним его квартирная хозяйка, когда ей приходилось на руках тащить его, бесчувственного, от дверей до постели. Уж очень был он жалок со своими закатившимися под лоб, налитыми кровью глазами и набухшими синими венами на висках.

Последнее время его терпели в обществе только потому, что над ним можно было безнаказанно издеваться. Вот и сейчас, как только он собрался сесть, Тришлер выдернул из-под него стул, и Петика во весь рост растянулся на полу.

Вслед за Петикой пришел Прекайский. Он редко выходил по вечерам, так как у него болели глаза. Вероятно, это были первые признаки иссушения позвоночника. В тот момент, когда он остановился на пороге и стал протирать очки, его жена училась у Халаса пускать дым колечками.

— Что, неужели и ты ударился в погоню? Не волнуйся, я не убегу.

Прекайский молча проглотил эту дерзость. Ладно, хватит и того, что он вошел в комнату в пальто. Это, конечно, шокировало жену и было вернейшим способом заставить ее уйти домой. Впрочем, он давным-давно отпустил бы ее на все четыре стороны со всем ее приданым, если бы не дети и не боязнь скандала. Прекайский был чиновником в полном смысле этого слова, добросовестным и аккуратным. Поэтому начальство часто подсовывало ему и чужую работу. Ему это не нравилось, но он никогда не выказывал своего недовольства. Он никому не хотел быть обязанным. Еще студентом он выучил русский язык и много читал. Внимательно следил за настроениями масс. В верхах Прекайский пользовался репутацией прекрасного чиновника, но политически неблагонадежного. «Вы панславист», — заметил ему однажды начальник, видя, что он закурил сигарету сербскими спичками. «Ну, что вы, ваше превосходительство, знаете о панславизме!» — ответил довольно грубо Прекайский. С тех пор ему поручались самые запутанные дела.

В душе он действительно был пламенным сербским националистом. Он учил своих детей декламировать народные песни и «Смаил-агу Ченгича». Госпожа Прекайская считала это крайне неблагоразумным, ибо такое воспитание могло только повредить детям в школе, где преподавали венгры. Втайне он сочувствовал социализму. Более того: отчасти он симпатизировал и террористам. Но при всем этом доставлял немало хлопот сберегательным кассам, без конца переводя то в одну, то в другую капитал своей жены из-за какой-нибудь ничтожной четверти процента. Накануне у него произошло серьезное объяснение с женой, которая приняла в качестве подарка поросенка от одного просителя. Прекайский рассердился, выпустил поросенка прямо на улицу, и тот долго с визгом носился по ней к восторгу мальчишек. Жена никак не могла взять в толк, почему для него это вопрос чести. По ее мнению, это был чисто поросячий вопрос, связанный с прекрасным, веками освященным обычаем. «Ты только портишь мужиков, они и так уже нам на голову садятся», — заявила она.

О Сербии он был невысокого мнения и любил говорить, что там «профессора занимаются политиканством», однако часто рассказывал сыну о Воеводине и Милетиче. Вместе с тем все это не мешало ему, скрепя сердце и негодуя, голосовать за правительство.

Вновь прибывшие гости старались как можно скорее догнать «аборигенов» в степени опьянения. Прекайский же не стал пить, сославшись на болезнь глаз и на то, что у него утром очень много дел.

Паштрович сидел молча, но, когда жена попытались отправить его спать, он самым решительным образом воспротивился и подсел к Прекайскому, которого уважал за его начитанность.

— Вот ты, Стева, умный человек. Скажи мне, положа руку на сердце, что это такое — фарс или всерьез? Вот это все, — он обвел рукой вокруг, опрокинув при этом масло и уксус, и взял Прекайского за золотую цепочку часов, — все, что с нами происходит. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — ответил Прекайский, лишь бы что-нибудь сказать, он видел, что Паштрович пьян. — Гм! Конечно, комедия, да только сердце от нее истекает кровью. — И его тонкие, бледные, потрескавшиеся губы болезненно скривились.

Стипа кивнул головой и повторил словно про себя:

— Да, сердце истекает кровью… А у меня, видишь ли, только теперь оно стало болеть… Перед концом. Больно! — Глаза его наполнились слезами.

Прекайский внимательно взглянул на приятеля. От этих слов и в нем затрепетала какая-то тонкая жилка. Он сочувственно положил руку ему на плечо.

— Ну что тут поделаешь? Надо тянуть лямку, пока есть силы. Тут уж ничего не изменишь.

— Говоришь, не изменишь? Это верно. А мне бы так хотелось все начать заново! Только не думай, что я это говорю потому, что выпил. Нет, брат, тут все шло не так, как нужно. Эх, начать бы все сначала, если бы только можно было… Надо было мне остаться мужиком, буней, какими были мой дед и отец. Дышал бы себе свежим воздухом, женился бы на девушке, с которой познакомился бы на гулянке, и жил бы себе, плодил детей, пахал, выпивал, бил жену, если есть за что, и, свалившись вечером в сено, полумертвый от усталости или от скверного вина, храпел бы до рассвета; и умер бы в свое время. Посеешь — бог даст, уродится, а накажет бог — затянешь пояс потуже и ешь зимой побольше картошки в мундире да поменьше мяса. Сын задурит — отдубасишь его как следует, а назавтра он с тобой вяжет вместе снопы. Какого еще счастья желать? Буне и умирать легко. А здесь тяжело. Я не умираю, я чахну. Сохну, как бурьян, которому плуг перерезал корни…

Прекайский слушал его, стараясь не упустить ни слова. Вероятно, и он раскрыл бы свою душу перед старым приятелем, но в это время встал полицмейстер и предложил тост за хозяина дома.

Под звон бокалов, хохот и крики Тришлер возносил хозяина до небес. Он восхвалял его как примерного отца, мужа, гражданина и коллегу, как патриота, который, конечно, получит достойную награду за свои заслуги перед народом, как видного государственного деятеля, который до сих пор не имел возможности развернуть свои способности, но придет время, и он расправит крылья и станет украшением и гордостью всего города и прежде всего своих друзей, своей достойной супруги, «этого доброго гения дома», и милой, такой одаренной дочери! Ура, ура, ура! Музыка, туш!

Паштрович во время этой речи сидел весь потный, смущенно потирал рукой лоб и строил какие-то фигуры из спичек. Он чувствовал себя очень неловко и едва дождался минуты, когда ему предоставили слово для ответа.

Хотя он встал, галдеж за столом не унимался. Он поднял руку, но затихли только цыгане-музыканты. Жена, смеясь, крикнула ему:

— Пишта, только покороче! И не в три приема, как в прошлый раз! Смотри, у тебя галстук съехал набок!

Он молча отмахнулся от нее, пристально глядя на солонку, прищурился и сунул левую руку в карман брюк.

— Дамы и господа! Я встал не для того, чтобы поблагодарить господина полицмейстера. Во всяком случае, не только для этого. Я встал для того, чтобы излить свою душу.

Паштрович на секунду замолчал и огляделся. Головы гостей, окружавших его, показались ему похожими на кочаны капусты. Крики и шум постепенно стихли. Все почувствовали что-то необычное в голосе хозяина, который говорил негромко и спокойно, словно и не был пьян. Голос его звучал глухо и с укором, и в первый момент многие подняли на него глаза, чтобы убедиться, действительно ли это говорит доктор Паштрович.

На лбу у него не было тех глубокомысленных морщин, которые невольно появляются у всех произносящих тосты. Лицо его светилось какой-то мягкой задумчивостью.

У Эржики сжалось сердце, и она не сводила с отца глаз.

— Дорогой Туна, ты говорил красиво, но я не буду тебя благодарить. Зачем обманывать себя? Сегодня я хочу говорить правду. А ты, друг мой, лгал. Да, да, ты лгал.

Паштрович произнес эти слова так спокойно, что они никого особенно не смутили; все, в том числе и сам Туна, сочли за благо принять это необычное предисловие за шутку; на лицах гостей появились натянутые улыбки, хотя полицмейстер и мадам Паштрович все же заерзали на своих местах.

— Но хуже всего то, что ты, вероятно, после каждого своего слова думал: «А ведь я лгу». И самое печальное — что мы все таким же образом лжем друг другу и обманываем самих себя и весь мир. Нет, дорогие мои, все вы прекрасно знаете, что никакой я не борец и не великий деятель, что нет у меня никаких заслуг и что никогда их наша так называемая родина и народ не признают. Лгал мой друг Туна, когда говорил о счастье, потому что я никогда его не знал, не знаю и не узнаю. Вы, господа, негодуете, вы возмущаетесь, вы не можете понять, зачем я это говорю? Если хотите, вы можете уйти, но я сегодня выскажу все. Довольно я молчал. Меня будут слушать эти стены, на которые я сегодня в первый раз взглянул по-другому, и мои собственные уши, которые сегодня впервые внимают голосу Стипы Паштровича…

Жена хотела силой усадить его на стул, но он взглянул на нее с такой ненавистью, что она отступила и вышла из комнаты вместе с остальными дамами.

Эржику душил стыд, как во сне, когда ей казалось, что она голая бежит по улицам. Она подошла к отцу и взяла его за руку:

— Папочка, ну зачем ты все это говоришь? Сядь, ведь тебя никто не слушает.

Отец погладил ее по волосам:

— Оставь меня. Так нужно… Вся моя жизнь прошла, как в пьяном угаре. Я без конца блуждал по незнакомым местам, разговаривал с чужими людьми. Я прошел много длинных дорог, не измеряя их; пролетали годы, и я не считал их; отцвела не одна весна, прошла моя молодость, но сердце мое осталось пустым. До моих ушей доносились шаги моих ближних, я приветствовал их и даже обнимал, но взгляды их не согрели мою душу. Была у меня и жена, но друга и любимой никогда не было.

Мне казалось, что у меня есть родина с ее историей, с ее народом, но теперь я вижу, что ничего этого у меня не было и нет.

Вокруг меня — холод и мрак… Все чужое… Я заблудился и отчаянно ищу выхода, но чувствую, что мне его не найти и холодный труп мой сгниет в этой земле…

Чужим я пришел к вам и, как паршивая овца, гонимый и одинокий, погибну. Я оставил все, что было мне близко. Дом мой был тесен и беден, но мне было в нем тепло и спокойно. Я покинул его — и ничего не получил взамен. Я повис в воздухе… Я оторвался от родной земли и стал чахнуть, как дерево с подрубленными корнями. Ведь я буня, простой мужик, который принес свое живое сердце, согретое у деревенской лежанки, к вам, в ваш мир, где ценятся только те люди, которые смогли сразу же вырвать свое сердце, пока оно еще не созрело, или спрятать его. А я оставался все тем же буней, и для меня не было иного выхода, как замкнуться в себе и в одиночку искать свое счастье, без вас или даже наперекор вам, или, взяв в руки посох, идти к морю, туда, где в бурях, в борьбе с волнами, пиратами и голым бесплодным камнем вырос и окреп благородный род Паштровичей.

Словно запах ладана от древних одежд, поднимаются в моей душе старые предания, которые мне рассказывал долгими зимними вечерами мой дед… С превеликой гордостью и печалью говорил он о нашей родной земле, где день и ночь слышится неумолчный шум моря, где поют ветры, где человеку трудно жить, но зато легко умереть геройской смертью; рассказывал он и о святом Стеване Штиляновиче, сербском деспоте, который тоже был из рода Паштровичей, человеке большого и доброго сердца. В годы, когда голод царил в Баранье и Толне, он открыл свои житницы и амбары беднякам; и когда он умер, черви не тронули его тело.

«Запомни, сынок, — говорил мне дед, откидывая со лба седые волосы, — потому мы буневцы и море любим, и волны спелой пшеницы, и привольную жизнь своих хуторов, что здесь свободно гуляет ветер и еще потому, что земля здесь, кроме бога, покоряется только богатырской руке. И если буневец от нее оторвется, не будет ему ни счастья, ни покоя…»

Я покинул все это — и громкие оклики пастухов, далеко слышные в просторах пастбищ, и тихую песню в сумерках под скрип колодезного журавля, и звон колокольчика барана-вожака; я оставил веселые праздничные обряды, я отвык засыпать, зарывшись головой в шуршащую солому, я забыл запахи желтой глины, горячей печи и аромат свежего хлеба и полевых цветов; я ушел от объятий крепких трудовых рук. Я утратил здоровый деревенский сон, меня уже не будит бодрящий холодок рассвета, я разучился по звездам определять время и предсказывать погоду…

Что вы дали мне взамен этого? Беспокойство, горячку, погоню за призрачным счастьем, утонченными страстями, постоянный пьяный угар!

Я носил в своем сердце тоску по идее, в которую я бы поверил, тоску по живой душе, которую я мог бы полюбить. Но видел вокруг себя лишь зияющую пропасть.

Вам этого не понять. Потому что вы и я — это не одно и то же. Мы только лгали друг другу, что мы заодно, бесконечно лгали. И эта ложь, это притворство стоили мне жизни…

Гости постепенно разошлись. В столовой остался только Прекайский, впервые не ушедший вместе с женой, и Эржика. Мать ее провожала гостей и извинялась за мужа, который «пьян в стельку и несет всякую чушь». Потом и Эржика ушла в свою комнату, легла в постель и, накрывшись с головой одеялом, заплакала от боли и стыда.

Паштрович тихо продолжал:

— …Я повис в воздухе. Я оторвался от родной земли… Я гибну, и нет мне спасения… — Он взглянул на Прекайского, который слушал его очень серьезно, от волнения проводя рукой по своим волосам. Он обдумывал, что ответить другу.

Паштрович огляделся по сторонам, и, заметив, что они остались вдвоем, удивился. Неожиданно он вспылил:

— А где цыгане? Сейчас же верните цыган! Я хочу петь и плакать. Пусть нам сыграют что-нибудь нашенское! Да, Стева?

Но Стева тоже собрался уходить. Паштрович опрокинул в рот еще рюмку и стал, фальшивя, напевать под нос какую-то народную песню.

— Как тебе не стыдно, ты разогнал гостей своими мужицкими выходками! Дикарь!

Маленькие, глубоко запавшие глаза Паштровича сверкнули, опущенные усы вздрогнули, и он запустил в жену бокалом. Она взвизгнула, а бокал разбился о люстру, висевшую над столом.

Прекайский быстро оделся и пустился наутек от Паштровича, который долго топал за ним по ночным улицам.

VI

На следующий день начались розыски адвоката Паштровича, который словно сквозь землю провалился.

Через день приехал с хутора его свояк Йова Матич и сообщил, что Стипа, весь ободранный и грязный, накануне пришел к ним. Сейчас он изводит всех просьбами дать ему крестьянскую одежду и плуг. Он хочет колоть дрова и пахать, хотя пахать еще рано. Говорит, что господа срубили его под корень и что он больше не вернется в город. Жену ругает последними словами, а когда ему говорят о дочери, то плачет и просит не дать ей умереть с голоду.

Прекайский и врач из магистрата поехали за Стипой; они встретили его на дороге. Без шапки, запыхавшийся, он шлепал в сапогах по подтаявшему снегу, таща за собой срубленный ствол акации. Он вежливо поздоровался с ними и с улыбкой сказал, что это дерево, к сожалению, на дрова не годится и из него нельзя сделать подпорки для винограда и что здесь очень чистый воздух. И еще — что у него теперь не болит голова и что он начнет новую жизнь.

В ответ на их приглашение прокатиться в коляске он от всего сердца расхохотался:

— Вы, наверное, думаете, что я сошел с ума. Но это не так. Просто я не желаю больше жить с этими гадами. — И сплюнул.

Он говорил так трезво и убедительно, что им стало не по себе.

— А как же Эржика? Долги? Кредиторы уже собрались. Поезжай и дай им знать, по крайней мере, как твои дела. Мы не сомневаемся в том, что ты здоров.

Он ничего не ответил, но в коляску сел. Когда они проезжали по улицам города, люди бесцеремонно глазели на них. Стипа вышел из себя:

— Что глаза пялите, сволочи!

Он хотел остановить экипаж около своей квартиры, и тут Прекайскому пришлось сознаться, что жена сегодня утром уехала в Татры к своим родным и увезла Эржику с собой. Он вскочил с сиденья и, потрясая кулаками, закричал:

— Потаскуха! Дрянь!

— Я знаю, вы везете меня в сумасшедший дом, — наконец безразлично сказал он своим спутникам.

Ночевать его оставили в городской больнице, так как еще не было решено, кто будет за него платить и в каком классе поместить его в нервном санатории доктора Шварцера. Он спокойно поужинал, дал себя раздеть и самым серьезнейшим образом спросил неопрятного санитара Джюку, который построил себе дом, леча по своему усмотрению, без ведома докторов, молодых людей и тайком продавая втридорога лекарства из больничной аптеки, твердо ли он держится на ногах и как Джюка думает, действительно ли он сошел с ума.

Джюка на первый вопрос ответил «да», на второй — «нет» и зазвенел связкой ключей.

Наутро адвоката Паштровича нашли лежащим на полу в луже крови с перерезанными венами. Он еще дышал, но спасти его было нельзя, так как осколок стекла, валявшийся рядом, был чем-то измазан — по всей вероятности, ядом.

1909

Перевод Н. Вагаповой.

 

Янош и Мацко

Он держался почти целый год. Игумен уже не раз хвалил его при монастырских гостях, не опасаясь, что он обнаглеет, заленится или потребует прибавки. А когда он запил и стал скандалить, сначала в кухне, а потом и в других покоях, игумен рассердился и уже упрекал себя за то, что похвалил проходимца и тем сглазил его.

Он пришел однажды вечером, в феврале, когда зима за две недели вьюг, метелей и стужи взялась наверстывать то, что пропустила в течение нескольких дождливых и сравнительно теплых месяцев.

В монастыре ужинали. Сидели втроем: игумен Сава, его помощник Феофан и старый, согбенный эклизиарх, отец Севастьян; молчали и степенно управлялись с заячьим жарким, обмакивая огромные куски хлеба в соус.

Игумен вдруг вспомнил, что еще не распорядился насчет своей завтрашней поездки. Поездки были его страстью. Стоило ему просидеть в обители несколько дней, как что-то поднимало его со стула. И он снова отправлялся в дорогу. Чаще без всякой цели, только чтоб уехать из монастыря. У него было такое чувство, что если б не его поездки, он заживо сгнил бы в этом пустом домище, среди алчных людей, которых он мог переносить единственно за картами и которые по целым дням пьянствуют и спят в низких, душных кельях, пропахших ракией и растительным маслом, куда по вечерам крадутся шуршащие тени.

Ночи напролет он, как пойманный лев, ходил по комнаткам, иногда теплым, а чаще холодным; покоя не было нигде, ни в одном углу, «резиденция» давила его, он чувствовал себя очень одиноким. Какой может быть аппетит в вечно холодной, огромной трапезной с застоявшимся запахом свечей, ладана и несвежей пищи, где с мрачных стен и тяжелых сводов удивленно и словно похваляясь взирают старые игумены и митрополиты, держащие двумя пальчиками кресты перед собой? Лики иных уже совсем потемнели, так что сверкают лишь глаза на фоне черного потрескавшегося полотна. Со сводов осыпаются древние фрески, изображающие мученические подвиги и праведников в длинных одеяниях с вытянутыми ногами и малюсенькими головками; длинные волосы скрывают уши, у всех — одинаковые, неестественно большие глаза и кокетливые вишенки губ.

Ничто в монастыре не радовало его, и поэтому был он здесь такой немногословный, строгий и придирчивый, зато во время своих поездок становился совсем другим человеком — любезным и разговорчивым.

Он ел через силу, будто бросал еду за шиворот.

— По вкусу ли вам теперь, ваше высокопреосвященство? — льстивым и подобострастным голосом спросил отец Феофан, рассчитывая угодить игумену таким обращением, ибо тому положено было быть лишь «преподобным».

— Ни-че-го. Можно бы и получше… Кто это там, в коридоре?

Послушник, прислуживавший за столом, вбежал с тарелками в руках.

— Извиняюсь, тут один человек хочет поговорить с господином игуменом.

— Опять какой-нибудь прощелыга! Эти проходимцы думают, что здесь трактир. — Отец Феофан с раздражением швырнул нож и вышел.

— Он говорит, слышал, что нам нужен истопник, но выглядит что-то сомнительно, — сказал он, возвратившись.

— Пусть войдет, — изменив своему обычаю, распорядился игумен.

Его помощнику это явно не понравилось, но человека ввели.

Он был невысок, лицо помятое, с мохнатыми рыжими бровями, и усы тоже рыжие, а нос красный от холода.

— Целую руки, добрый вечер! — произнес он с нездешним акцентом.

— Откуда ты узнал, что нам нужен истопник? — Игумен поднял голову и важно нахмурился.

— В селе сказали.

— А паспорт есть?

— Есть! — Он начал расстегивать что-то спрятанное под пиджаком, безрукавкой и грязной солдатской рубахой.

— Ладно, ладно. Завтра покажешь… А как тебя зовут? Подойди поближе!

Мужчина нерешительно приблизился, словно оберегая глаза от света.

— Янош Томка.

— А! Хм! Значит, католик. А пьешь? — спросил игумен и внимательно посмотрел на его нос, испещренный синими прожилками.

Янош зашаркал ногой и смущенно уставился на носок ботинка.

— Я не буду пить, ваше благородие.

— Из пустой бутылки! — язвительно заметил отец Феофан назидательным тоном полноправного хозяина.

— Если нажрешься, тут же вылетишь. Алекса, отведи его к работникам, расскажи все, что он должен делать. А ты утром принесешь паспорт!

Игумен встал и направился к себе в комнату выпить чашечку черного кофе, довольный, что не посчитался с мнением своего помощника.

Янош выслушал, что от него требовалось. Каждый день он должен напилить и наколоть дров для печей и, покороче, для плиты и нащепать лучины на растопку. Начинать топить следовало в пять часов утра и поддерживать огонь в течение всего дня; кроме того, он должен наполнить водой кадку и все ведра — для кухни и других надобностей. С этой целью ему даются два ушата и старый осел, известный во всей округе под именем Мацко. Он должен кормить осла, потому что господин игумен очень его любит и каждый день с ним забавляется.

Дел было по горло, до самой полуночи слышался в дровянике скрип пилы и стук топора. Печи были всегда теплыми, а если, случалось, одна из них давала трещину, Янош тут же залеплял ее смесью из глины, повидла и теста. Работал он молча и безотказно. К завтраку и обеду приходил позже других и безропотно съедал все, что давала ему кухарка, имевшая абсолютную и непререкаемую власть над всей прислугой. И тоже серьезно и молча. Послушники за его спиной подталкивали друг друга, смеялись над тем, как важно он ковыляет за ослом, но напрасно пытались вызвать его на разговор. Янош работал, жевал, глотал. Это злило послушников, привыкших издеваться над истопниками, проделывать с ними злые шутки. Кухарка поглядывала на него искоса, хотя была довольна тонкими поленцами, которые он приносил для плиты. В ее правилах было или бесконечно ссориться с истопниками или жить с ними в тесной дружбе.

Иногда слышали, как он бормочет что-то себе под нос, втаскивая дрова со двора в комнаты или отправляясь утром на поиски Мацко, который пользовался привилегией, подкрепленной многолетней практикой, ночевать, где ему вздумается. Послушники тогда подкрадывались к нему и, навострив уши, прислушивались, но понять ничего не могли — по всей вероятности, Янош, лаская Мацко, говорил по-словацки.

Они очень дружили и любили друг друга. По утрам Мацко, казалось, прятался лишь для забавы, потому что, когда Янош около шести часов обходил, похлестывая прутиком все углы и закоулки, и только начинал сердито ворчать: «Мацко, Мацко-о, где ты, мошенник! Мац-ко-о-о!» — тот неожиданно появлялся, весело потряхивал большой мохнатой головой, фыркал и взбрыкивал задними ногами. Подтрусив к Яношу, он по-заячьи хлопал ушами, принюхивался к его одежде и пощипывал его то за рукав, то за шляпу своими толстыми влажными губами.

Тогда Янош, играя, стегал осла прутиком, шлепал по спине и ласково пенял ему, глаза же его при этом совсем исчезали под бровями, а усы, приподнявшись, обнажали черные, гнилые зубы. Он улыбался. Ишак тряс головой, клал свою облезлую шею ему на плечо, а его серые, обычно равнодушные глаза как-то осмысленно, по-детски блестели. И он тоже умел только тихонечко фыркать: как и Янош, он был безголосый. Говорят — от старости. Затем, вероятно, ослом овладевало чувство долга, ибо он кончал с забавами и без всякого принуждения брел к кухне, где Янош взваливал на него седло и ушаты. Так начинался их трудовой день.

Игумен ежедневно с удовольствием наблюдал из окна, как Мацко, низко опустив голову и внимательно глядя под ноги, привычным, неторопливым шажком спускается с горы к роднику и подымается обратно. Прежде чем шагнуть, он словно ощупывает землю и, убедившись в ее надежности, аккуратно ставит свои коротенькие ножки. На обратном пути под тяжестью поклажи спина его сгибалась, а живот надувался и отвисал. Вода выплескивалась то с одной, то с другой стороны, но он шел спокойно, без натуги и не смутился бы, не остановился, даже если б на дороге оказалась горбушка душистого свежего хлеба; но отнюдь не потому, что боялся Яноша, который следовал за ним строго и с достоинством и лишь символически почесывал осла прутиком по животу.

Однажды утром игумен спустился к Яношу и Мацко. Он выспался и был в добром расположении духа.

— Ну как, Янош, нравится тебе Мацко?

— Хорошая скотина, — ответил Янош и покраснел. — И голова и душа ровно как у человека.

— Ха-ха, да поди ты, дурень, к чертям… А это правда, голова у него что надо, газеты любит, — сказал игумен и протянул к морде Мацко скомканную газету.

Мацко обнюхал — не грязная ли, облизал и, целиком отправив в рот, начал жевать.

— Нехорошо так, заболеть может.

— Еще что скажешь! Он обходится без карлсбадской соли.

А Яношу было жаль осла. Когда кто-нибудь хотел таким способом развлечь гостей, он прятался вместе с Мацко. Ему казалось, что эта жестокость унижала и его самого.

Заметив слабость истопника, монастырская челядь обрадовалась.

…Монашеская братия и работники, выслуживаясь перед игуменом, его помощником, лесником, полевым сторожем и даже перед ключником и кухаркой, по нескольку раз на неделе затевали свары и бесстыдно делали свою злость и ярость достоянием всей округи, но потом мирились, создавали новые заговоры и снова топтали данное слово; своенравные, как фрушкогорские потоки — то полноводные, то совсем пересохшие, то мутные, то прозрачные, которые лениво ползут, сливаются, безумолчно клокочут и шепчутся, — эти необузданные и распущенные люди не могли выносить в своей среде спокойного и молчаливого рыжего иноверца. Они привыкли выставлять свою душу напоказ. Им было не под силу скрыть от чужих глаз и затаенную родинку на теле, и поэтому их так раздражал, оскорблял и волновал этот бродяга, который проходил мимо них, как мимо каменных столбов, не испытывая ни малейшей потребности хотя бы взглянуть на них или высказать вслух, о чем он думает и что чувствует. Откуда он пришел, как жил до сих пор, почему не пьет, кого любит, кого ненавидит или хотя бы просто — какую предпочитает пищу?

Он делает свое дело, входит, выходит и всегда молчит, значит, презирает их, значит, хочет казаться лучше, чем они.

Алекса убеждал всех, что Янош наверняка пьяница и только притворяется трезвенником. Он таки его как-нибудь приволокет в дом мертвецки пьяным. Тогда уж этот молчальник развяжет язык, вот будет потеха. Поэтому всегда, отправляясь за вином, он звенел ключами над ухом Яноша, окликал его, заговорщически подмигивал и уговаривал — одну, мол, стопочку рислинга, — и при этом причмокивал губами, поглаживал себя по животу и манил в погреб.

Янош краснел, как индюк, отворачивался и спрашивал, не пора ли звонить или не надо ли почистить лампадки мелом.

Однажды утром кухарка подала Яношу специально для него поджаренную печенку. При этом она увивалась вокруг него, словно он сам владыка. Янош смутился, не мог есть, пища застревала в горле, он все время пил воду, хотя ему и не хотелось. Тщательно выбирая слова, плаксивым тоном, принятым у обывательниц ремесленного предместья, щеголяющих в шляпках, госпожа Перса стала рассказывать ему, что родом она из приличной семьи, говорила о золотом своем девичестве, когда по вечерам в их сад наведывались даже господа богословы с мандолинами, о несчастном замужестве, о грубости своего супруга мастера Перы, о том, как они разорились.

— И видите, до чего я, горемычная, дошла. Сама себе была хозяйкой, а теперь должна обслуживать других, терпеть обиды да еще и почитать тех, кто хуже меня. Да вы сами все видите, и вы ведь, наверно, знали деньки получше. Разве не так, дорогой мой? — вытирая фартуком глаза, закончила она свой трогательный рассказ. — Послушайте, Янош, не сердитесь, умоляю вас, на мои слова, но я хочу вас спросить — только из уважения к вам и по христианской любви, — откуда вы родом, есть ли у вас родственники, жена, дети, в общем, кто-нибудь свой?

Янош обтер пальцами усы, поднялся и, делая над собой усилие, произнес:

— Извините, я вам сегодня хорошо наколол дрова?

Перса яростно ударила ножом по индюшачьей лапке и подумала: «Не увидишь ты больше, подлец, на свой фруштук ничего, кроме вчерашнего гороха!»

— Хорошо, хорошо. А теперь убирайтесь, нечего тут торчать, раз вам не сидится! Подумаешь, философ!

В тот день она уже не дала ему оставшиеся на столе куски хлеба для Мацко, хотя Янош, дрожа от негодования, доказывал, что сам видел много объедков и что скотину, которая целый день трудится, надо кормить. Над ним потешались, а ему не оставалось ничего иного, как разделить с Мацко свою порцию.

Каждый день приносил новые неожиданности.

Однажды утром у Мацко оказалась вымазанная известью спина, в другой раз ему подрезали хвост. Все было точно продумано, согласно общему заговору. Напрасно Янош жаловался игумену. Тот ругался, но и сам не прочь был позабавиться, а позже от всего сердца смеялся, глядя, как Янош, изрыгая сквозь зубы проклятия, промывал ослиные ноздри, в которые послушники насыпали нюхательного табака, так что осел совсем очумел, чихал, кашлял, сопел, скакал и дул в небо.

Каждое издевательство над безответным животным Янош принимал на свой счет.

Он стал еще более мрачным, но более беспокойным. Куда бы ни пошел, он пугливо оборачивался, словно опасался засады и подвоха. От людей он совсем отгородился, однако теперь он неуклонно следил за ними — смотрел, подслушивал, а в его мутных глазах, едва заметных под опущенными веками, вспыхивали огоньки ненависти. Он и работал уже не так старательно, стал небрежнее, не мог целиком уйти в дело, ежеминутно отрывался, прислушивался, выслеживал, крадучись на цыпочках: не затевают ли опять против него какую-нибудь каверзу. Усталый, он нередко вскакивал среди ночи, потому что ему казалось, будто ржет от боли Мацко, будто ему втыкают булавки под копыта.

Лежа на тюфяке, Янош, когда его никто не слышал, скрипел зубами, сжимал кулаки и мечтал о мести. А на заре вставал несколько успокоенным, но еще более печальным. Куда податься? Город его страшит. Здесь — то самое место, где, казалось, можно было бы спокойно ждать или чего-то хорошего — что почти невероятно, — или смерти.

…Плачь, словак, и скрывай свои слезы!

После совершенного греха, отбыв наказание, Янош Томка хотел вступить в битву с этим миром и силой отвоевать себе место в нем. Но тщетны были все его усилия. Стена предрассудков и бабьей, мещанской морали, возникшая перед ним, оказалась крепче, чем его лоб и ногти. В конце концов он изнемог и пал духом, разбитый и окровавленный.

Казалось, глубокое отчаянье завладеет им в тот час, когда он понял, что он заживо похоронен. Но нет. Только оборвалось что-то дорогое и звонкое в груди, поникли плечи, опустилась голова, а глаза замутились, как грязная вода на мостовой, и захотелось тишины и забвения.

Последний раз он служил у одного адвоката в Банате. Работал на совесть, но каждый день приходил на службу непроспавшийся, с красными глазами и при разговоре, особенно с шефом, держался на расстоянии, потому что от него несло, как из старой, пропитавшейся бочки, винным перегаром и сивухой.

— Вы, Томка, рассудительный, умный человек. Зачем вы так много пьете? Если б не это, я сделал бы вас своим поверенным. Эта должность требует знаний и доверия к человеку.

Томка покраснел как рак и отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Он почувствовал, как сердце подкатилось к самому горлу. Шеф задел его за живое. В нем вдруг заговорила жажда жизни, признания.

— Я не буду больше пить, ваше благородие.

Он надел чистый костюм и уж снова с вызовом поглядывал вокруг, собирал «комиссионные» и мечтал о выигрыше в лотерее.

Не прошло много времени, а налаженный механизм канцелярии начал сдавать. Томка снова приходил на работу непроспавшийся. Его доклады шефу потеряли прежнюю ясность и сжатость, расходные книги пестрели подчистками и исправлениями. Он стал вспыльчивым, потерял присутствие духа.

И наконец дождался того, чего ежеминутно опасался. Во время выборов агитируя за своего шефа на собрании избирателей, он столкнулся с доверенным лицом противника, с таким же, как и он, поверенным. Они схватились, как настоящие гладиаторы. И в какой-то момент его противник вдруг вспыхнул и с омерзительной усмешкой ткнул пальцем в его сторону:

— Нетрудно заключить, дорогие избиратели, что у него за хозяин, если он держит у себя на службе этого… этого каторжника!

Он побледнел, а со всех сторон на него ливнем хлынули издевки и ухмылки.

По испытующим взглядам горожан он уже давно догадывался, что и сюда дошел слух о его прошлом и что правду скрыть не удастся.

Адвокат в ярости и раздражении отказал ему от места.

— Навлечь на меня такие неприятности, такие неприятности! И как раз в это сумасшедшее время!

Вот тогда Янош запил, и пока не пропил и месячную зарплату, и всю свою одежду, он не думал ни о чем, кроме вина.

Зимние холода и голод заставили его вспомнить о монастыре. В каком-то кабаке, в Бачке, от какого-то албанца, пильщика дров, он услышал, что в сремских монастырях можно вольготно прожить. Никто никем не интересуется. Живут, мол, с песнями и умирают без мук.

Теперь-то он понял — албанец все врал. Может быть, он никогда даже не бывал в Среме. Может быть, он сам мечтал о покое и об укромном уголке и себе в утешение и радость придумал этот рассказ и этих людей.

…А что такое жизнь? — терзал себя Янош Томка. И трезвый, как стеклышко, а заносит тебя в сторону, как пьяного. Не можешь разобраться ни в словах, ни в делах, а где уж там до конца понять себя или людей вокруг. Идешь, куда тебя ведет нюх, вещи распознаешь по запаху, а не по весу и объему. И поэтому в переломные, решающие и страшные минуты оказываешься в положении человека с завязанными глазами, который набрел на острие ножа или угодил в логово чудовища. Оплели тебя чужими волосами, словно привязали к конскому хвосту и тащат, бьют, рвут на части…

Поэтому лучше пить, тогда хоть не понимаешь, что пьян, и видишь, что многие трезвые пьянее тебя.

Он пришел сюда, чтобы просто жить, чтобы его забыли и он сам все позабыл. Чтобы не видеть дальше своего носа, чтобы думать лишь на двадцать четыре часа вперед, чтобы делать только то, что сегодня надо закончить до того, как лечь спать, и на следующий день снова заниматься положенным делом. Словом, не выходить из круга лишь самых близких по времени или в пространстве вещей — топора, сухих поленьев, всего того, что можно взять в руки и что лишено дара слова. Избыть свои дни и свою силу. Не думать ни о чем — это ведь прекрасно, это лучше, чем утопиться в тяжелую минуту вроде той, что, например, сейчас.

Но здешние люди не дают ему даже дышать. Им хотелось бы разорвать его на куски, как поминальную лепешку и сожрать.

Мацко другой. Когда ишак кладет шею к нему на плечо — это так приятно согревает; когда он ест, Мацко тянется к нему своей большой головой, смущенно жмурится, и молчит, ласково заглядывая в глаза, и прижимается, как ребенок. А стоит Яношу нахмуриться, Мацко незаметно отведет голову, спокойно отойдет в сторонку и ляжет под кустом, возле родника.

Он любит Мацко, потому что тот тихий, скромный и ласковый, потому они и делают ему гадость за гадостью. Надо бы быть умнее, выше этого, но душа не позволяет, внутри все теперь кипит, уже не совладать с тоской и горечью, и над мирным полусном тает и редеет желанная, таинственная дымка.

Из кухни начали поступать жалобы, что дрова для растопки недостаточно мелко наколоты. Янош, не ожидая звонка на обед, забивал топор в колоду и спешил на кухню, явно не скрывая того, что хочет помешать пересудам. Его угрюмое молчание, то, как он сидел, хмуро уставившись в пол или на стену, вызывали еще более едкие насмешки. Он как будто испытывал силу своей выдержки, но обходилось это ему дорого.

Он придирался к еде, демонстративно отталкивал от себя тарелку с пустой тыквой без мяса.

Кухарка плакала и ходила жаловаться игумену.

Когда игумен призвал его к ответу, он оправдывался тяжелой работой, неуважением к нему, издевками монастырской братии, глупой и наглой, не знающей порядка, словно это не монастырь, а постоялый двор.

Дрожа от негодования, однажды он спустился в кухню и, подойдя вплотную к кухарке, взвизгнувшей от страха, презрительно бросил ей в лицо:

— Гусыня!

Это уже означало военный ультиматум. Естественно, более слабая сторона, без союзников, или, точнее сказать, с единственным союзником — старым, длинноухим, парнокопытным, заранее была обречена на поражение.

Разве дело жить с ослом в такой дружбе? Так можно, мол, и самому перенять все ослиные повадки и привычки.

По утрам вся челядь выбегала на галерею смотреть, как Янош погоняет Мацко. Алекса совершенно серьезно пояснял, тыча в них пальцем:

— Видите, разве я не говорил, сбоку он уже вылитый осел. Еще неделя, другая — и его не отличишь от Мацко.

Взрыв смеха. Некоторые тряслись и хватались за живот. Женщины, хохоча, садились на корточки, а отец Севастьян рукавом вытирал глаза — до слез насмеялся. Да и игумен не пытался сохранить обычно строгое выражение лица. Янош свирепел, но не сдавался. Но чем сильнее он кипятился, тем выглядел смешнее.

Однажды он сорвался, отодрал планку от скамейки и швырнул ее в своих мучителей, а потом закрылся в дровянике, в ярости разбросал с таким трудом уложенные поленницы и проплакал там целый день. Только вмешательство игумена и отца Феофана кое-как привело его в себя.

В тот вечер издевки и смех словно бы прекратились, и Алекса, прикидываясь, как будто очень сожалеет о случившемся и не сможет пережить, если они не помирятся, уговорил наконец Яноша в людской выпить стаканчик в знак примирения.

Янош сначала не решался, а потом напился в стельку. Над ним издевались, но он ничего не замечал.

Часам к одиннадцати он свалился замертво пьяный. Около двенадцати, когда и остальные изрядно накачались и без всякого опасения заголосили пьяные песни, он подпер руками голову и заплакал. Потом обнял послушника Алексу и начал говорить:

— Подло, что вы надо мной издеваетесь. Зачем вы меня изводите? Кого я обидел? Дайте мне спокойно дожить свои дни и умереть. Мацко и тот добрее вас. Только у него здесь и есть сердце…

…Вы что, думаете, я совсем пропащий? Я лишь пострадал, и то, что случилось, — не я сделал. Какой-то дьявол вселился в меня. Но теперь это уже неважно. Я триста раз искупил свою вину. Мне нужен только покой…

…Неужто вы такие невежды, что не можете понять, кто вы и кто я? Я выше любого из вас. Я учился в гимназии. Я и сейчас мог бы вести двойную бухгалтерию. А вы — вы даже читать не выучились! Едите, пьете, путаетесь с бабами и сплетничаете. Я выше вас, но я не собирался вам этого показывать, я хотел затеряться среди вас. Все вы злые и вздорные. Только у меня да у Мацко есть здесь душа и сердце.

— Так вы же родные братья! — возмущается садовник Илия. — Давай-ка лучше сыграем в очко, раз ты такой «антиллигентный». Да ты просто дурень и босяк, тебе по дворам ходить да горшки лудить…

Алекса перестал слушать и запел:

— Кастрюли чиним, горшки, котлы лудим!..

— …Братья у меня господа. Один — в Великом Варадине, на железной дороге, начальник станции, другой — в гимназии преподает, в Пеште. И я раньше в Пеште в банке служил. Какое богатство, какое богатство! И золото и банкноты, большие, зеленые, жирные банкноты. …Это и был мой конец! — Он ударил кулаком себя в грудь, махнул рукой, словно стирал пыль со стола или отгонял дым от лица. — Все, все прошло! Но этого никогда не забыть; это убивает. Э, да что говорить! Все прошло…

— Рассказывай кому-нибудь другому. Найди других дураков, кто тебе поверит! У господ таких носов не бывает. Лудильщик ты или стекольщик. Когда к нам заявился, От тебя замазкой несло. Будь ты из порядочной семьи — не пришел бы сюда, не взял бы в дружки Мацко, — заключил садовник, омерзительно осклабившись.

Алекса во весь голос заладил одно и то же:

— Стекла вставляем! Стекла вставляем!

Янош пробормотал что-то, тяжело встал, собрался с силами и, покачиваясь, вышел, после того как ему вылили недопитую чарку за шиворот.

Утром он вернулся из села, добитый самогоном. Его ругали, а он, заплетаясь одеревенелым языком и не в силах повести левым глазом, который стал похож на застывший шар, подходил то к одному, то к другому и доказывал, что он культурный человек и никто не имеет права его унижать. Но все посылали его спать.

Отрезвев, он тихонько поднялся с постели, чувствуя жгучий стыд. Что будет? Вероятно, ночью он выдал себя, и теперь его выгонят. Кто навозил воды? Может быть, осла мучили и не накормили. Надо идти к игумену, просить прощения и защиты.

Его встретили руганью и смехом. Из сарая выглядывал Мацко. На боку у него известью было написано имя — Янош.

В людской каждый старался его уколоть, а он, в доказательство, что не пьян, повторял свой рассказ о гимназии. Но и трезвому ему никто не верил. Игумен отругал его, но он и его убеждал, что ни в чем не виноват и что он не ровня другим: грамотный! Игумен гнал его вниз: мне нужны твои руки, а не грамота. Может быть, газеты тебе выписывать? Ты дрова мне пили!

В тот же день он снова напился, читал какое-то стихотворение Петефи и говорил, будто знает английский язык, чего «даже сам ваш патриарх со своими епископами не знает». Спустя две недели Янош окончательно спился. Сломя голову бежал, заслышав звон ключей от погребка, и мог унижаться и ползать на коленях, выпрашивая у Алексы стакан сивухи, который выпивал залпом, жадно и торопливо, будто опасаясь, что вот-вот его хватит удар и он не успеет допить.

Игумен уже подыскивал ему замену, на случай, если он не возьмется за ум. Янош плакал, валил вину на монастырскую челядь, которая не дает им с Мацко покоя, считает его бродягой и мошенником, да и высокопреосвященство с ними заодно, а это ему очень обидно.

Однажды, когда Яноша снова довели до слез, высмеяв его рассказы о гимназии и любви, он, озлобленный, выбежал из монастыря. В поле его радостно встретил Мацко. Осел ласково заглядывал ему в глаза, бил копытом, хвост его жалобно повис. Янош расстроился. Ему показалось, что Мацко укоряет его за то, что, ссорясь и пьянствуя, он забыл о своем друге.

Он обнял его голову и, всхлипывая, поцеловал между большими беспокойными ушами.

— Мацко, Мацко, милый мой Мацко! Никто нас не любит. Все нас бросили. Только я тебя люблю, старый мой осел, товарищ мой. Я ведь вижу, как иной раз сверкнут твои глаза, — знал и ты лучшие деньки. Сочную траву щипал на широких, раздольных лугах, нюхал полевые цветы, забавлялся с колючим репейником. Тебя убаюкивал перезвон овечьих колокольчиков, веселило нежное блеяние еще слабеньких пушистых ягнят. А когда летними вечерами поблизости оказывалась молодая, с пепельной шерсткой соседская ослица с восхитительными крепкими боками, ты волновался, беспокойно поводил ушами, по нескольку раз бросался в сторону от избытка сил, а потом, раздув ноздри, задрав в небо голову, кричал хриплым, неумелым голосом, однако полным молодости, необузданной страсти и любви. Ты был красавец тогда, дорогой мой дружище Мацко! …И я был другим. Но мне здесь никто не верит. Ты один можешь мне поверить…

Мацко положил голову на плечо Яноша, словно хотел получше расслышать жалобный рассказ своего друга, который совсем расчувствовался и говорил уже прямо в большое ишачье ухо, щедро поливая его слезами. Время от времени осел прикрывал глаза. Очевидно, он был растроган и, как мудрец, медленно кивал головой, чтобы утешить Яноша и показать, что он все понимает.

— Прости, мой дорогой Мацко, что из-за меня и над тобой издеваются. Они хотят мне напакостить, а ты за это расплачиваешься, но знай, я тоже страдаю, когда они тебя мучают. Если б мы были помоложе, оседлал бы я тебя и сбежали бы мы отсюда, а так что делать? Не бойся, Мацко, недолго твой дружок здесь протянет. Чувствую, опять зашаталась подо мной земля. Уйду я отсюда. Может, меньше станут измываться над тобой, но уж, конечно, и не накормят, как следует, старый мой товарищ!..

Янош вздрогнул, услышав громкий смех. Поднял голову и окаменел. Столпившиеся монастырские гости глядели на него и громко смеялись, обнажая красные десны, а среди них, протирая очки, стоял управляющий тюрьмы в Митровице, которого Янош узнал с первого взгляда. Он его видел однажды в Илаве, куда тот заезжал, вероятно, по служебным делам.

Янош побледнел и бросился бежать. Напрасно его звали и пытались выманить из дровяника — полупьяный, он дрожал, забившись в темный угол.

Но Алекса придумал, как его выманить. Вскоре Янош услышал, что весь монастырь гудит от громкого крика, смеха, беготни. Он тотчас догадался, что все это как-то связано с ним. Прислушавшись, он различил отдельные восклицания и бешеный топот копыт по мощеному монастырскому двору.

Янош резко распахнул двери. Он решил спасти ишака и навсегда расстаться с монастырем.

На галереях возбужденно толпился народ, почти вся обитель. Мацко, несмотря на свой десятилетний водовозный стаж, вертелся на месте, скакал, брыкался, налетал на заборы, скамейки, строительные леса. Он кувыркался, тряс головой, вероятно, от боли; махал ушами и сокрушал все, что попадалось на пути. Дважды он бросался на церковные стены, а монастырская братия облепила окна галереи и теснилась в дверях, слышался смех и ругань. Некоторые, правда, жалели животное.

Наконец Мацко кое-как удалось добраться до ворот, он выскочил со двора и помчался по дороге, фыркая и широко раскрывая рот.

Янош кинулся за ним.

— Какой-то подлец поджег трут у него в ушах. Мацко, родной, остановись, остановись, ради бога!..

Но Мацко не оборачивался, он опрокинул скамью, наскочил на вяз и полетел вниз по откосу. Здесь Янош нагнал его, протянул руку, чтоб удержать и вытащить из ушей зажженный трут, ласково уговаривая его, как ребенка. Но Мацко вздрогнул, поднялся и, собравшись снова бежать, вскинул зад, ударил копытами Яноша в грудь и понесся по узкой тропинке куда-то в сторону хутора.

Янош сразу обмяк и сплюнул кровью. Работники, монахи, гости и кухарка, побежавшие за ним, чтобы посмотреть, чем это кончится, задыхаясь от смеха, оказались рядом как раз в тот момент, когда он упал. Его окружили, смех стих.

Яноша подняли, и в тот же вечер отправили в городскую больницу на подушках, в выездной карете игумена.

Гости, расстроенные, разъехались, а игумен закрылся у себя в келье. Он не вышел к ужину, а его помощник, отец Феофан, изругал Алексу за то, что тот позволил «этому олуху словаку так налакаться». Кухарка плакала.

Янош не приходил в сознание. Спустя несколько часов он умер. Произошло кровоизлияние в легкие, так как грудная кость прогнулась и треснула.

Игумен сожалел о случившемся, но отказался платить за больницу и похороны. Ему пригрозили подать в суд. Тогда он написал письмо в Великий Варадин, начальнику железнодорожной станции Ференцу Томке. Но ответа не получил. Дело рассматривали гражданские и церковные власти.

А Мацко в тот день исчез.

Когда осел чувствует приближение смерти, он прячется так, чтобы его никто не нашел. Через три дня на его труп набрели собаки. Они прибежали из леса, громко лая, с клоками шерсти в зубах. Осла приволокли и ободрали на виду у всего села и перед игуменом. Мацко жалели, много говорили о нем, а теперь он лежит у ручья, красный и безобразный, с поднятыми вверх ногами.

Окрестные собаки собираются вокруг него и по ночам заунывно воют.

1909

Перевод Т. Поповой.

 

Наш учитель

Когда отец, взяв меня за руку, повел записывать в четвертый класс к господину Йовану Чутуковичу, сердце у меня под новой курточкой колотилось отчаянно. Волнение мое объяснялось отчасти тем, что мне было жалко расставаться с каникулярными штанами, в которых так удобно лазить под мосты и взбираться на деревья в чужих садах, отчасти уважительным трепетом перед бородатым учителем, а отчасти и гордостью, переполнявшей мою душу. Надо вам сказать, что в школу я шел, сжимая под мышкой новые учебники: хрестоматию, задачник, географию. Они были толще, в более плотных переплетах, с множеством картинок и стоили дороже, чем разные там буквари и библейские сказки. И пока господин учитель смотрел на меня сквозь большие выпуклые стекла черных очков и серьезным, замогильным, хотя и добрым голосом подбадривал, говоря, что жить мы будем дружно, надо только вести себя хорошо, я разглядывал его длинную мягкую волнистую бороду, которая плавно колыхалась при каждом его слове, и размышлял, почему учитель не носит черный галстук, как мой отец и другие господа, и как — о боже — он выглядит, когда умывается. Учитель мне понравился, хотя я и не перестал его бояться. В школе про учителя четвертого класса говорили, что он строгости необычайной, но, правда, никогда не бьет. Первое мне было вполне понятно, а второе просто не укладывалось в голове. Какая может быть строгость, если не бить учеников тростью по рукам? Это казалось мне загадочным и внушало страх. Но все же в моем трепете перед учителем больше всего было уважения к его почтенному возрасту. До сих пор моими учителями были люди молодые, которые смеялись вместе с нами, играли в мяч и нередко посылали нас отнести цветы их хорошеньким барышням. Помню, что во втором классе, возвращаясь домой, я всегда делал круг, чтобы пройти мимо дома дьякона и посмотреть, как торчит под окном дьяконовой дочки Анки господин учитель Паица и как он постукивает тросточкой по своей туфле. Я считал своим долгом громко с ним поздороваться, но он почему-то меня не замечал. Тем не менее это доставляло мне громадное удовольствие, и всю дорогу домой я смеялся.

Едва мы вышли из школы, я вопреки запрету отца помчался прямо домой, чтобы через забор подразнить соседскую девчонку Мацу, которая перешла лишь во второй класс. Я покажу ей сквозь штакетник страшные, огромные и длинные числа в задачнике, запутанные горбатые дроби — настоящие ребусы для семилетней рохли, которая только и знает, что облизывать губы, есть зеленые абрикосы, баюкать куклу да ходить с ней по гостям. Она, разумеется, вытаращит в изумлении глаза и — вот индюшка! — пустится наперед реветь, едва услышит, что таблица умножения — пустяки по сравнению с проклятыми дробями. По пути домой я то и дело совал нос в новые учебники, наслаждаясь запахом бумаги и свежей типографской краски.

Не прошло и месяца, как мы полюбили своего учителя. Незаметно для себя мы настолько привыкли к нему, что все наши разговоры так или иначе вертелись вокруг него. Когда мы играли в школу, Мита, умевший всех передразнивать, превосходно копировал походку, движения и голос учителя. Особенно здорово у него выходило, когда он, подражая господину Чутуковичу, поднимал карандаш, опускал его и барабанил им по столу или, совсем как наш низкорослый учитель, становился на цыпочки, стремясь дотянуться до верха доски, что, учитывая возраст учителя, выглядело весьма забавно. Правда, над господином учителем мы никогда не смеялись, мы смеялись над Митой. Во сне мне часто снились уроки. Я знал каждую морщинку на лице учителя и любил смотреть на его пухлую старческую руку с широким перстнем, когда он, объясняя, клал ее на мою скамью. Мы так быстро привязались к нему, что, встречаясь со своими старыми учителями, я чувствовал себя неловко, словно я у них никогда не учился.

Не было случая, чтобы учитель ругал нас, но стоило кому-нибудь поднять в классе шум, как он прерывал рассказ, поворачивал свои круглые черные стекла в сторону провинившегося, и тут же наступала тишина, какая и в церкви редко бывает. А виноватого мы сами награждали тычком в бок. Учитель никогда не смеялся. Однако, рассказывая что-нибудь веселое, он повышал голос и говорил запинаясь, будто боролся с душившим его смехом, а мы, затаив дыхание, точно мины, готовые вот-вот взорваться, неотрывно глядели на его кривившиеся губы. В черных окнах очков нам мерещился блеск его глаз. И едва улыбка разливалась по лицу учителя, по классу проносился вздох облегчения, за которым следовал громовой хохот. Учитель размыкал губы, чуть заметно вздрагивал и, словно застыдившись, снимал очки и сосредоточенно вытирал стекла и уголки глаз большим голубым платком. Для нас это были минуты радости, мы оживленно переглядывались: «Смотрите, Чича-то наш, а?!» Расходясь по домам, мы только о нем и говорили, останавливались, смеялись, размахивали руками, позабыв о поджидающем нас дымящемся пахучем супе, а за обедом надоедали домашним рассказами об учителе. Сейчас я не мог бы объяснить, почему, но тогда в его мигающих красных глазах, которые почти не знали солнечного света, нам виделось что-то доброе и родное; его слабые кротовые глазки мы, быть может, за то и любили, что они всегда скрывались за таинственными мрачными черными очками.

Мы были настолько полны учителем и его рассказами, что матери подчас ревновали нас к нему.

— Господи, что вы такое нашли в своем учителе! Надо будет у него поучиться, как вас держать в руках! — говорила моя мать, но и ей была приятна моя привязанность.

Самого красивого голубя я звал Чичей, а на ярмарочной площади мы, не сговариваясь, окрестили Чичей мяч, лучше всего сплетенный и самый прочный. Более того, помню, что несмотря на укоры родителей, я постоянно допытывался у отца, правду ли говорит тот или иной учитель, рассказы же Чичи я только подробно пересказывал, ни разу не усомнившись в их правдивости.

А рассказывал Чича великолепно! Все уроки он превращал в чудесные рассказы — по крайней мере, нам так казалось. Он не придумывал, скажем, какого-нибудь Милана — олицетворение благонравия, учтивости и прилежания, и, наоборот, какого-нибудь Йоцу, который, разумеется, был само зло, непослушание, разболтанность. Учитель рассказывал о самых обычных вещах, о которых пишут в учебниках, но в его устах они оживали, становились близкими, понятными, привлекательными и незабываемыми. И теперь, когда я представляю себя сидящим на второй парте, исчерченной и изрезанной внутри именами моих предшественников, а снаружи изборожденной царапинами по желтой масляной краске, и неподвижную фигуру учителя за кафедрой, его длинную спокойную бороду и глубокий тихий голос, я понимаю, что только наша большая любовь придавала его словам обаяние, обвивая их мягким шелком материнского платка. Вот он произнес: «Дети!» — и класс, словно колосья в поле, неслышно качнулся. Каждый усаживается поудобнее и, скрестив руки на груди или облокотившись на парту, остается в такой позе до самого звонка. Он рассказывает об Иисусе, и мы, улыбаясь про себя, видим, как Иисус шагает пустынными ливанскими тропами; вот он говорит о Дунае, и ручейки дождевой воды, текущие в половодье вдоль заборов, на наших глазах, глазах детей равнин, оврагов и поросших осокой болот, бурлят, ширятся, разливаются; или он берет мел и принимается выводить красивые, словно напечатанные цифры, а мы, по-прежнему недвижимые и притихшие, пожираем их глазами, мысленно прыгаем по ним, переставляем, стараясь первыми угадать, что еще напишет Чича. Невольно мы отдавались радости безмолвного духовного общения со старым учителем, и он, видя перед собой сотню глаз, устремленных в его очки, испытывал то же чувство. И если первую фразу учитель произносил будничным тоном, как обычное дружеское приветствие, то потом, чем сильнее он ощущал биение детских сердец, тем убедительнее говорил, а в его голосе все больше чувствовались твердость и молодой задор. Мне вспоминаются минуты, когда мы, увлеченные и целиком поглощенные его рассказом, забывали, где мы, кто мы, и лишь неотрывно следили за двумя светлыми точками в стеклах его очков. Нам казалось, что сквозь эти черные окна мы видим на его глазах слезы, и сердца наши замирали; все границы между ним и нами стирались — мы были в нем, он в нас; юные кипящие души жадно впитывали его мудрые слова. И самого его охватывал трепет непосредственного созидания, и от этой близости с увлеченными птенцами на его лицо возвращался румянец, он тоже забывал обо всем на свете — и о доме и о могилах, и я уверен, спроси его в этот момент, есть ли у него дети, он бы показал на нас.

А между тем у господина Чутуковича была дочь.

Когда озорно и пронзительно звенел звонок, учитель поднимал голову и замолкал. Лицо его постепенно приобретало обычную суровость; мы выходили из класса с горящими ушами и только на улице принимались гомонить.

Чича жил неподалеку от городского парка с женой и дочкой. Об этом знал каждый ребенок в городе, знал и я, но раньше его дом в моих глазах ничем не отличался от других домов, мимо которых я проходил, а его жена и дочь — от других дам и барышень, перед которыми, здороваясь, я снимал шапку. Теперь же они заняли в моем сознании особое место. Часто, проходя мимо четырех маленьких окошек их дома, я замедлял шаги и видел чистые зеленоватые стены, белые как снег кружевные занавески. Я любил, преодолев робость, заглянуть в тяжелые еловые, выкрашенные темной краской ворота, когда они были приоткрыты. Оттуда доносился запах жасмина, а если дело было вечером, — пьянящий аромат флоксов и белых звездочек ломкого и сильного благородного табака. Виноградные лозы покачивались за воротами на натянутых нитях, а в глубине двора, перед крыльцом, обвитым хмелем, улыбались абсолютно круглые, обложенные черепицей клумбы с кокетливыми анютиными глазками и огненными геранями. У входа стояли ядреные и важные молодила с мятыми толстыми листьями, которые, если их надуть, становятся похожими на зеленых лягушек.

Меня преследовало страстное желание войти в этот дом, отмеченный какой-то особой тишиной и опрятностью. Учитель изо дня в день оставался все такой же — серьезный и официальный; на нем самом, на его поведении — и не только в классе, но и на улице — лежал отпечаток его профессии, и нас разбирало страшное любопытство: как ведет себя учитель в собственном доме, в кругу своих, способен ли он, как все люди, говорить о пустяках, не имеющих ничего общего ни с арифметикой, ни с географией; как он работает в саду, подвязывает и прививает дикий виноград; как говорит с женой о дороговизне на рынке; как, сняв пиджак и развалившись в кресле, слушает щебетанье своей любимицы, гладит ее волосы, целует в лоб…

Потому-то я и приставал к отцу с расспросами: что делает господин учитель в читальне, что читает, с кем и о чем разговаривает, играет ли в карты? Я хохотал до слез, узнав однажды, что учитель увлекается картежной игрой. Да еще на деньги! Я никак не мог представить его себе за зеленым столом, в дыму, среди окурков, не мог вообразить, как его добрая полноватая рука сдает карты или сгребает чужие деньги, а вокруг плюют на пол и говорят гадкие, непонятные слова. Тем не менее я с нетерпеньем ждал завтрашнего дня, — мне интересно было посмотреть, не будет ли дрожь в руках или сонливость в голосе выдавать в нем заядлого картежника, и вообще, проверить, изменилось ли что-нибудь в его столь знакомом мне облике.

Для нас он был существом, стоящим высоко над нами, мы не замечали у него ни одной слабости, ни одной привычки, какие наблюдали у других — наших отцов и братьев; потому-то мы и старались подойти к нему поближе и чуть ли не на ощупь удостовериться, такой ли он человек, как наши родные и близкие, или он только учитель. Потому-то каждый раз мы горячо, до тумаков препирались за право оказать учителю личную услугу.

— Разрешите мне! — вопили мы наперебой, вскакивая из-за парт, тянули руки выше голов и шевелили в нервном нетерпении пальцами, когда в дверях класса появлялся учитель со свертком под мышкой.

И если учитель удостаивал своим вниманием меня, я стремительно вскакивал и, невзирая на зимнюю стужу, без шапки, в пальто нараспашку, счастливый, мчался вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, подгоняемый страхом, как бы Чича не передумал и не послал вместо меня другого. А Чича стучал пальцем в окно, качал головой и кричал мне вслед:

— Застегнись, Милутин!

Встречала меня жена учителя, высокая, очень полная дама. Она и дома ходила в трауре, а глаза у нее постоянно были опухшие и заплаканные. Даже когда она благодарила меня, ласково поглаживая по щеке, улыбка у нее получалась печальной, болезненной и натянутой. Она и трех слов не могла произнести, не сопроводив их скорбным вздохом. Но я почти не смотрел на нее, бросая беглые взгляды вокруг и стремясь удержать в памяти убранство коридора и комнаты. Барышня Владислава обыкновенно или играла на фортепьяно, или читала, сидя у окна на круглой вертящейся табуретке. У окна находилось возвышение, покрытое сербским ковром, так что, если смотреть с улицы, можно было видеть барышню по пояс. Комнаты дышали свежестью, чистотой и ароматом неизвестных духов, напоминающих запах заморских фруктов. В простенке между окнами теплилась красная лампада, висевшая перед русской иконой богородицы, в золочено-медном окладе которой чернели большие глаза и серьезное, старообразное лицо младенца Христа. Другая лампада мерцала на столике со старыми, выцветшими фотографиями. Моя мама говорила, что на них изображены умершие дети учителя.

В городе было известно, что учитель похоронил трех взрослых детей: двух дочерей на выданье и сына-юриста. Я помню только последние похороны. Стояла поздняя дождливая осень. В церкви царил полумрак; от сильно пахнувших осенних роз и толстых разноцветных восковых свечей не продохнуть. На хорах расположились члены хорового общества; одной из певиц сделалось дурно, и наверху поднялась суматоха. Когда священник и хор на мгновение замолкали, своды церкви оглашались судорожным плачем матери и сестры и приглушенными причитаниями. Учитель же только согнулся еще больше, а плакал он или нет — из-за черных очков никто не видел. Но когда мать, упав на гроб сына, дерзко посылала грозные проклятия священникам и самому богу, он схватил ее за руки и принялся успокаивать:

— Успокойся, Наталия, умоляю тебя, успокойся, не гневи бога! На все воля божья!

С тех пор у госпожи Наталии всегда заплаканные глаза; из дому она выходит только в церковь к вечерне и на кладбище. Как-то на кладбище она встретилась с моей матерью и со слезами жаловалась ей, что она, к стыду своему, все полнеет. Мать утешала ее, говоря, что это от того, что она много плачет.

Господина учителя никто никогда не видел плачущим. А я так даже ни разу не видел, чтобы он шел вместе с женой или дочкой. Изредка Владислава останавливала его на углу перед церковью, тихо говорила что-то с улыбкой, с какой барышни обращаются к незнакомым мужчинам, а он серьезно выслушивал ее, бросал несколько слов и, вытащив бумажник, давал деньги.

— Целую руку, папа!

— До свиданья!

Разумеется, он любил свою дочь. Но это была какая-то странная любовь, и у нас за столом часто приходилось слышать разговоры о том, что учитель — единственный человек на свете, который с такой легкостью перенес страшные удары судьбы. Любой другой на его месте потерял бы рассудок или умер, а он живет себе, словно ничего и не случилось. Это никак не укладывалось у меня в голове. У всех у нас были отцы; они часто приходили за нами в школу, проверяли уроки, сидя за накрытым к ужину столом, и не стеснялись иной раз повозиться с нами на полу или на постели. И если случалось, что отец за весь день ни разу не поцеловал меня или за столом не перекинулся со мной взглядом, я не находил себе места, решал, что в доме произошло что-то неладное, копался в собственной совести, а ночью, притворившись спящим, прислушивался, спят ли отец с матерью или шепчутся. А когда отец набирал огромный букет красных и желтых роз и, срезав шипы, преподносил барышне Владиславе, забегавшей иногда к нам на минутку и непрерывно взглядывавшей при этом на маленькие часики у пояса, та, улыбнувшись, говорила:

— Боже мой, разве бы стояли у меня на окне розы, если бы не вы?

— Да у вас же в саду их полно!

— Отец не разрешает срезать ни одного бутона! — отмахивалась Владислава. — Это, говорит, вредно розам. И потом — зачем они тебе? Женская забава! Он меня воспитывает, как сына. — Она смеется, на лице ее, обычно бледном и суховатом, появляется румянец, и тогда она хорошеет.

Романы и повести Владислава читала тайком от родителей — брала их у моей сестры. Отец покупал ей только путевые записки и серьезные книги. И она привыкла к этому. Физику, математику и химию Владислава знала лучше моего брата, выпускника гимназии. Своими познаниями она страшно гордилась, и в городе ей этого не прощали. Ходила она всегда прямо, роста была высокого и любила носить платье «принцесс» из клетчатой или полосатой английской шерсти. Всю прошлую зиму она читала словарь Брокгауза. Как-то мой отец в разговоре с ней сказал, что такое чтение лишено смысла и что словарь предназначен для иных целей. Замечание задело ее, она покраснела и, усмехнувшись, ответила, что зато ей не так легко вскружить голову, как другим девушкам. Она и замуж-то не хочет выходить — молодые люди так пустоголовы и легкомысленны! На вечеринках Владислава не танцевала. Молодые люди и вправду побаивались ее. Разговаривали с ней только на серьезные темы и крайне принужденно, так как она, точно кошка на мышь, бросалась на малейший промах в их речи. Девушка утверждала, что она без всякого страха отправилась бы в большой мир, но отец не отпускал ее одну даже к родственникам.

Владислава слыла не бесприданницей, однако, пока ей не исполнилось двадцать четыре года, отец не пускал на порог ни одного жениха. А теперь — я слышал такие разговоры дома — она стала настолько разборчива и капризна, что и сама не знает, чего хочет. Вечно недовольная, напичканная дурными, «научными», представлениями о мужчинах, она отталкивала молодых людей и своей манерой держаться, и странными вопросами. Сейчас, на двадцать седьмом году жизни, ее отличала душевная неуравновешенность и угрюмость перезрелки, юность которой прошла вяло и бесцветно. Мать понимала состояние дочери, огорчалась, но уже исчерпала все подручные средства домашней дипломатии, с помощью которых окольными путями сначала доводила до ее сведения имя очередного претендента, чтобы потом, постепенно и деликатно, настроить дочь благосклонно к намечаемой партии. Многих слез стоила матери и эта — живая — дочь; мать видела, что родная дочь презирает ее.

— Знаю, ты у меня умница, — исподволь начинала несчастная госпожа Наталия, — но, видишь ли, надо все-таки жить, как все люди живут, и, наконец, ведь от бога это. Вчера вот тетушка Ната сказала мне, что один прекрасный молодой человек, с положением…

— Перестань, оставь меня в покое, брось свое старушечье сватовство. Захочу выйти замуж — выйду, когда захочу и за кого захочу! — выкрикивала Владислава дрожащим голосом и, гордо вскинув голову, уходила в свою комнату и грызла там платок, неудержимо рыдая или смеясь.

У матери опускались руки, но мужу она не смела и заикнуться об этом. Он давал деньги, обедал, читал, возился в саду и ходил в школу.

Так протекала жизнь в доме Чутуковича, по крайней мере, такой она представлялась горожанам. Мита, сад которого примыкал к саду учителя, рассказывал, что, спрятавшись в винограднике возле ограды, он не раз наблюдал, как вдруг со звоном распахивались стеклянные двери дома и Владислава, как всегда, внешне спокойная, прямая, только покусывая губы, спускалась по ступенькам и бежала к беседке в глубину сада. Там она падала на дубовый стол, плечи ее вздрагивали. Спустя некоторое время приходила мать, но девушка даже смотреть на нее не хотела.

— Оставь меня, оставь! Вы одни во всем виноваты! Сначала сделали из меня игрушку, «нашу гордость», утешение за могилы, а теперь вас грызет совесть и, чтоб ее успокоить, хотите выдать за первого встречного! Не хочу! Не хочу! Лучше умру тут, на ваших глазах, чтобы все видели, что вы сделали из ненаглядной доченьки!

Но вот появлялся отец, она вскакивала, торопливо приглаживала волосы на лбу и у ушей и, покусывая листочек, мурлыкала себе под нос веселую песенку.

Однажды господин учитель на уроке снова рассказывал. На этот раз о воздухе. Говорил он о нем так, как можно говорить, например, о столе, который стоит перед глазами и который ты в состоянии сдвинуть или пощупать. Урок о воздухе мы уже давно прошли, но по-настоящему не задумывались над тем, что это такое, как не задумывались над учением о безгрешном зачатии матери божьей. Несмотря на все старания, мы никак не могли уразуметь присутствие того, чего никогда не видели, никогда не держали в руках. Учитель предложил нам помахать перед лицом рукой; мы ощутили дуновение легкого ветерка. Это изумило и обрадовало нас. Да, здесь действительно что-то есть! Потом учитель сказал, что, не будь воздуха, люди бы задохнулись. Как — не будь воздуха? Разве может не быть того, что, по сути дела, ничто? Наши головы отказывались это понимать. Тогда учитель внес в класс столик с отверстием посередине и двумя рычагами. На столик он водрузил стеклянный колокол, вроде тех, которыми в гастрономических магазинах закрывают от мух сыр. И, к нашей неописуемой радости, вытащил из кармана шустрого, хоть и ошалелого, воробья. Сунул его под стекло; тот забил крыльями, застучал клювом по стеклу. Наконец он угомонился, сел посередине, нахохлился, втянул шею и замигал крохотными круглыми, блестящими, как черные алмазы, глазками.

— Как видите, дети, — продолжал Чича, — воробьишка прекрасно чувствует себя под колоколом, дышит, а подкинешь ему зерна — он вообще решит, что его пригласили в гости! Тихо! Пера, оставь крошки! И все потому, что под стеклом есть воздух, такой же, как в этом классе или на улице. А если выкачать из-под колокола воздух, бедный воробышек задохнется и погибнет. Ибо без воздуха, дети мои, жизнь невозможна, без чистого, вольного воздуха, каким сотворил его для нас господь бог!

Учитель привел в движение рычаги, воздух стал с шипением вырываться наружу. Воробышек забеспокоился, суматошно запрыгал, в последнем порыве сил забил крыльями о стекло и наконец упал, только сердце его еще билось — судорожно, учащенно и сильно. Учитель распахнул нижнее отверстие, воздух хлынул внутрь, и воробей начал медленно приходить в себя. Глазам его вернулся прежний блеск. Чича взял воробья в руки, и все увидели в раскрытом клюве на язычке капельку крови.

Как-то по дороге домой Мита шепнул мне на ухо:

— Приходи ко мне, я тебе что-то покажу.

Я сразу догадался, что речь идет об учителе.

Бросив книги и выпив залпом чашку кофе, с обожженным нёбом, я побежал к Мите. У них было два двора и большой сад. Наши игры во дворе или в амбарах, где мы любили скатываться с кучи нелущеной кукурузы, кончались обыкновенно тем, что отец Миты грозил нам кнутом. Тогда мы убегали в сад и там прятались. Сад этот сплошь зарос бурьяном и был засажен яблонями с побеленными стволами и персиковыми деревьями. Здесь мы могли беспрепятственно играть в разбойников, а в дни, когда мать Миты бывала нездорова и расхаживала по дому, обвязав больную голову, ворча и плаксиво ко всем придираясь, мы выламывали из стены, отгораживающей соседний сад, старые кирпичи, соскребали с них белый порошок селитры, разводили его в воде, наливали в старые пузырьки и играли в аптеку. С особым удовольствием мы забирались в глубину сада, к самому забору, где земля под мощными кронами уксусных деревьев всегда оставалась влажной, а под камнями жило множество червяков и бесцветных букашек. Отсюда было удобно наблюдать за всем, что происходило в учительском саду.

Когда мы оказались в саду, Мита с важным видом приложил палец к губам, что еще больше разожгло мое любопытство. Мы встали на два кирпича и прильнули к ветхой, источенной червями доске. Я ничего не видел. Мита немилосердно тыкал меня носом в одну из дырок:

— Видишь? Направо!

Наконец я услышал голоса. И сквозь виноградные листья увидел в тени за столом Чичу и отца Душана, носившего прозвище отец Труба, так как он не мог говорить тихо, а Евангелие читал — словно прихожан отчитывал. Поп мурлыкал стихиру, а учитель гладил бороду, покашливал в кулак и, покусывая ус, задумчиво глядел на шахматную доску. Сделав ход, поп насмешливо тянул:

— Эх-ха-ха, следовательно, та-ак. А мы вас теперь по голове! Шах! С головы рыба тухнет, с головы рыба тухнет! — тянул он на манер «гласа пятого».

Владислава сидела рядом, обхватив руками колено и устремив неподвижный взгляд на доску.

— Отец, сделай рокировку!

Поп вызывающе глянул на нее и язвительно заметил:

— Барышня, это не вашего ума дело! Женщины в таких вещах не разбираются.

— Простите! — сердито отрезала Владислава и дернулась, когда поп, будто бы отечески, похлопал ее по плечу. Продолжая гнусаво напевать, шмыгать носом и разводить пальцами в воздухе, размышляя, за какую фигуру взяться, другой рукой — я видел это совершенно отчетливо — он стиснул колено Владиславы. Девушка сжала губы и с еще большим вниманием вперила взгляд в доску, в то же время силясь сбросить со своего колена руку мужчины.

— Эх, будь что будет! — радостно воскликнул поп, глаза его заблестели, и он поставил ладью против королевы учителя. — Шах и мат в два хода!

Побледневшая Владислава встала, изломанно, как кошка со сна, потянулась, отряхнула блузку, хоть на ней не было ни одной соринки, и медленно пошла к дому. У самого порога она обернулась. Приоткрыв дверь, обернулась снова, еще раз мелькнуло ее бледное овальное лицо и черные глаза. Тряхнув головой, она вошла в дом и решительно захлопнула за собой дверь.

Чича все это время теребил свою бороду и безмолвно переставлял фигуры.

— Дочка! — тихо позвал он и поднял голову.

— Владислава ушла, — отметил отец Душан фамильярным топом.

— Что? — не понял учитель и снова опустил голову.

— Мадемуазель Влада! — крикнул поп, и в его голосе звучало удовольствие от возможности вслух произнести имя девушки.

— Воды, — пробормотал в бороду учитель.

— Принесите воды! — распорядился поп и неизвестно отчего засмеялся.

— Вы хотите сказать «пожалуйста, принесите»? — глухим строгим голосом сказала девушка, не глядя на попа.

— Ха-ха, я не прошу!

Следующую партию проиграл поп, и партнеры поднялись.

— Подождите, я только руки вымою, — попросил учитель и пошел к дому.

Владислава собирала в коробку фигуры. Поп Душан насвистывал.

Внезапно девушка вскинула голову и умоляющими глазами посмотрела на попа.

— Зачем вы так?

Поп ласково похлопал ее по щеке, нагнулся, будто что-то искал на столе, и быстро поцеловал ее в шею.

Она резко отшатнулась.

— Осторожно!

Поп забормотал богородицын кондак, перебивая его жгучим шепотом:

— Глупышка моя, глупышка!

Она улыбнулась; заслышав шаги отца, вытащила из блузки иголку и кольнула попа Душана в руку со вздутыми венами, похожими на шнуры.

Мита объяснил мне, что и вчера она так забавлялась.

Вся эта сцена изумила меня. Любопытство смешалось во мне со стыдом, что я шпионил и оказался свидетелем того, что твердо считал тайным и запретным. Когда учитель и поп Душан направились к выходу из сада и старик, застегивая сюртук, беззаботным, будничным голосом наказывал Владиславе, что приготовить на ужин, он впервые показался мне несчастным и жалким. Домой я пришел, мучимый сознанием тайны, как будто совершил страшный грех; точно урок из катехизиса, твердил я про себя: «Об этом нельзя говорить! Об этом нельзя говорить!»

Тем не менее за ужином, словно невзначай, я спросил мать:

— Разве отец Душан приходится учителю родственником?

Отец и мать переглянулись.

— С чего это тебе пришло в голову?

— Так, сам не знаю, — ответил я и должен был склонить голову к самой тарелке, потому что почувствовал, как кровь заливает мои щеки.

— Ты приготовил уроки на завтра? — прервал молчание отец.

Я поднялся и, уходя, услышал, как мать что-то шептала отцу по-немецки. Он же, пуская дым в потолок, говорил:

— Просто не могу понять!

На другой день в школе я был рассеян. Каждую минуту я ловил себя на том, что слышу голос учителя, но не понимаю, о чем он говорит. Я морщил лоб, напрягал внимание, пытаясь следить за его рассказом. Но через мгновение он снова как бы отдалялся от меня и я видел его точно в перевернутый бинокль: вместо головы учителя, уменьшившейся до размеров булавочной головки, мне мерещилась красивая, окладистая черная борода отца Душана, его крупные, глубоко посаженные черные глаза и мясистые губы, с которых в любую секунду могли сорваться и песня, и брань, и смех. Подобные головы я встречал на иллюстрациях в немецкой истории отца. Они красовались на плечах ассирийских царей с заплетенными волосами и бородой, и восседали те цари на колесницах, запряженных укрощенными львами. Правда, эти каменные изваяния были видны лишь в профиль. Отец Душан смеется и похлопывает Владиславу по тонкой бескровной щеке. Но почему она, такая гордая и неприступная, терпит это? Отец и мать наверняка никогда бы не осмелились потрепать ее по щеке. Она как-то говорила моей матери, что не любит целоваться ни с отцом, ни с подругами. Ее всегда тянет вытереть место поцелуя платком — до того противно. Она и не танцует потому, что все мужчины грязнули, даже после рукопожатия ей не удается как следует отмыть руки. На пальцах, как ей кажется, еще долго остается запах табака и трактира. И она — подумать только! — жала жилистую черную руку отца Душана и позволяла ему целовать себя в шею! Моя детская душа протестовала.

Сознавая, что поступаю отвратительно, я снова после школы отправился к Мите.

По пути мы встретили господина учителя с супругой — они ехали куда-то в коляске. Видно, снова на кладбище или на хутор, где у учителя была пасека. Я молча ждал, что мысль, промелькнувшую у меня, выскажет Мита, который отличался способностью говорить обо всем и при всех; ведь это только он мог передразнивать хромых, прекрасно зная, что тетка у Симы хромая.

— Ага, значит, они будут одни!

— Гм!

— Да, клянусь богом! — воскликнул он с такой радостью, словно напал на новое воробьиное гнездо.

Мита оказался прав. Отец Душан и Владислава прогуливались по саду и оживленно беседовали, но так, словно боялись, что их могут услышать в пустом доме. Он то и дело останавливался, хотел присесть, но она поворачивала назад прежде, чем они успевали подойти к беседке или крыльцу.

Он что-то говорил и все время пытался взять ее за руку, она же делала вид, что не понимает, чего он хочет.

Неожиданно девушка остановилась и прижала ладони к вискам.

— Но разве вы не видите, что это невозможно? — спросила она и, закрыв глаза, продолжала: — Я и сама не могу понять, как все это получилось! Я… я не знаю, чего хотите вы, не знаю, наконец, чего хочу сама. Можно с ума сойти… Смилуйтесь, умоляю вас, если любите меня, смилуйтесь!

Он взял ее за руку, и на этот раз она не отняла ее.

— Зачем мучить себя такими вопросами? На все я могу ответить только одним — я люблю тебя. Да, люблю. Для меня в этом и вопрос и ответ. Ни о чем другом я не могу думать. И когда я сказал, что люблю тебя, я сказал все.

Он хотел обнять ее, но она резко оттолкнула его:

— Уходите! Я ненавижу вас!

Он улыбнулся. Владислава сурово посмотрела на него, но он притянул ее к себе и поцеловал в волосы, а потом в губы. Девушка вся как-то поникла и, вздрагивая от рыданий, прильнула к его груди. Отец Душан гладил ее волосы и ласково, как ребенка, уговаривал. Голос его смягчился, и мне казалось: еще мгновение — и этот сильный, плечистый мужчина заплачет.

— Глупышка моя маленькая, букашечка! Видишь, какая ты у меня маленькая, хрупкая, ровно фарфоровая. Первый ветерок подует и разобьет! Но я заслоню, защищу тебя!

И как больную, только что вставшую с постели, он медленно и осторожно повел ее в беседку и бережно усадил на скамью; она все еще плакала, пряча лицо в ладонях.

— Будь умницей, перестань! Глупышка ты, глупышка, даром что начиталась своих книжищ!

Владислава решительно подняла голову и открыла лицо, похорошевшее от слез и смущения.

— Почему ты меня мучаешь? Почему ты так груб со мной? Почему? Что я тебе сделала? Хочешь убить во мне гордость и стыд? Что за странная прихоть! Ну хорошо, ты сломил меня, растоптал мою гордость! Зачем тебе моя любовь? Не хочу, не хочу слышать твой гадкий смех! — И Владислава зажала уши ладонями.

Отец Душан горько усмехнулся, медленно отнял ее руки от лица и задержал в своих.

— Ну что ты говоришь! Ведь я тоже человек, хоть и в рясе! — И он с мрачной яростью поднял подол рясы к ее глазам. — Да, хоть и в рясе! И во мне бьется сердце! Когда я в первый раз увидел тебя, оно застучало у меня вот тут — в горле, а в груди все захолонуло от боли. Сам дьявол заставлял меня изводить тебя, доводить до слез, и все, наверное, из-за того, что ты презираешь меня. И с самой той поры, как вижу тебя, колет в груди, и нет мне покоя, и нет мне без тебя жизни! Кем я был до сих пор? Голодным гимназистом и семинаристом, который, как собака, бродил вокруг вонючих кухонь, боясь попасться на глаза хозяевам. А закончив учение, должен был, чтоб только получить приход, жениться на больной женщине, которую до того честью и не видел. Ел с ней, спал; родился ребенок от ненавистной женщины. Перебранки, ссоры, рыдания, непроветренные комнаты, пропахшие лекарствами, — вот какой была моя жизнь до недавнего времени. На похоронах жены я плакал. Себя оплакивал и свою дурацкую жизнь. Что меня ждало? Кабаки, служанки, обкрадывающие меня, издевающиеся над моим ребенком и позорящие меня. И вот тогда я познакомился с тобой. Первые дни повергли меня в отчаяние. Ты не смотрела на меня иначе, чем через плечо, а я мечтал раздавить твою слабую руку. Владислава! Я не могу ни о чем думать. Я люблю тебя и умоляю ради всего святого — люби меня! Люби, будь моею!

Владислава, прижавшись щекой к его руке, тихо прошептала:

— Люблю! Боже мой, люблю! Разве так я себе это представляла? Мне кажется, что все это случилось без моего участия. Да! Но теперь я не могу отказаться от тебя. Когда ты здесь, меня ужасает мысль, что ты уйдешь. Мне страшно остаться без тебя, но, когда ты не со мной, я боюсь тебя. И рвусь к тебе, и молю бога, чтобы ты больше никогда не приходил. А то вскакиваю из-за фортепьяно, сердце холодеет, и мне чудится, что сейчас войдет мать и скажет, что ты умер.

Суждено ли нам было встретиться или нас свел случай? Меня охватывает неудержимый стыд при одной мысли, что все сделала твоя искусность. Твоя страсть. Нет, нет, не мешай, дай мне сказать все. Мы никогда еще не говорили откровенно. Ведь мы так плохо знаем друг друга! Жали друг другу руки — и только!

Понимаешь, милый, ты считал меня гордячкой, а я была так одинока и так несчастна! Я глотала книги не из особой любви к ним. Мне просто не с кем было говорить, не с кем дружить. Разговоры, которые вели подруги, не интересовали меня, казались мне далекими и непонятными. Дома я жила на всем готовом, не знала цены вещам. Выходя на улицу, я попадала в неведомый мне мир; люди в книгах совсем не походили на тех, кого я видела вокруг, и они были для меня загадкой. Любовь, которую я якобы отрицала, тревожила меня, я искала ее, не зная, как она приходит. Подруги влюблялись чуть ли не с первого взгляда, достаточно было нескольких букетиков и ночных серенад под окном, а мне хотелось чего-то большого — пожертвовать собой ради счастья другого или чтобы этот другой принес жертву ради моего счастья. Мать моя вообще не думала про любовь. Сама она никогда не любила и не могла себе представить, что ее дочь в один прекрасный день подарит свое сердце кому-то, кто не был рекомендован какой-нибудь тетушкой или шефом канцелярии. Здесь, в этом доме, никогда не говорили о любви, словно это постыдный грех. Сколько слез я пролила из-за того, что меня никто не любил! Боже мой, как я была глупа! Сколько раз я садилась среди ночи на постели, и прислушивалась к мужским шагам, и ждала, вот-вот они замолкнут и кто-то назовет меня по имени. Случись так, кажется мне, я поднялась бы и пошла за ним. Но шаги равнодушно удалялись, и ночной прохожий даже не подозревал, что совсем близко от него мокнет от слез девичья подушка.

И вот пришел ты и посмотрел на меня так, как никто до сих пор не смотрел. Когда я на улице проходила сквозь строй игривых молодых людей и они оглядывали меня с ног до головы, мне становилось гадко и я опускала юбку — пусть волочится по грязи! А когда ты поглядел на меня первый раз и словно чему-то удивился, я чуть стакана из рук не выронила! Ты глядел на меня вначале — или мне только казалось — такими широко раскрытыми, удивленными глазами, что я невольно поднимала голову, кровь приливала к щекам, и по всему телу разливалось тепло. Это было так прекрасно!

Ты был груб, высмеивал все, что бы я ни сказала, и все-таки ночью я не могла забыть твоих глаз, ты и во сне не оставлял меня.

И вот я люблю тебя! Не знаю, что будет с нами. Говори, что хочешь, делай, что знаешь! Вижу, что сопротивляться бесполезно! Только люби меня, люби!

Владислава говорила, глядя ему прямо в глаза, обхватив его голову руками; он обнимал ее, целовал и улыбался…

Тут слуга позвал нас есть простоквашу. По дороге к дому я дернул Миту за рукав:

— Никому ни слова!

Между тем даже дети, которых уже не выставляли из комнаты во время разговоров взрослых, болтали в школе, что у отца Душана и барышни Владиславы роман. Некоторые пускались в споры: может ли поп жениться? Стева, сын протоиерея, заявил: его отец утверждает, что поп не может жениться и будто бы отец собирается поговорить с отцом Душаном, так как он над ним старший, как, к примеру, господин директор над нашим учителем.

Из сада Миты мы больше не видели отца Душана и Владиславу. Пошел снег, наступили холода. В шахматы, наверное, играли в комнатах. Жители верхнего города рассказывали, что их можно встретить около пяти часов, лишь только опускались сумерки, возле католического кладбища, где они обычно гуляют. В городе Владислава показывалась редко, хотя выглядела веселее обычного.

Однажды она зашла к нам за образчиком для вышивания, много смеялась, рассказывала о театре. Заметила и меня, подозвала и спросила, строгий ли ее отец и бьет ли учеников. А услышав, что ее отец никогда никого пальцем не тронул, засмеялась. Прощаясь, она без умолку говорила — никто не мог слова вставить, — смеялась, шутила, весело пожимала всем руки. Мать, проводив ее за ворота, посмотрела ей вслед, пожала плечами и вздохнула.

На митров день к нам примчался Мита и отозвал меня в сторонку. Он еле перевел дух и затараторил так, что я едва его понимал.

— Учитель избил Владиславу!

— Что?!

— Избил! Я лепил снежки — снег шел мокрыми хлопьями, — вдруг слышу чей-то плач и крики: «Йован, ради бога, Йован, убей лучше меня, Йован!» Я полетел в сад, и знаешь, что я увидел? Учитель, взлохмаченный, без очков, без пальто, тащит за волосы Владиславу, потом, бросил ее на землю и давай хлестать ремнем по чему попало, да еще пряжкой! Пинает ногами и шепотом приговаривает: «Вон из моего дома, вон!» Мать то на колени бросится перед ним, то поднимется, но тут же поскользнется и снова упадет, но он отталкивает ее и опять топчет ногами дочь, волочит за косу к воротам. Владислава белая, глаза закрыты, точно у мертвой, и ни звука. Под глазом кровь, блузка на груди разорвана, юбка в грязи. Около ограды столпился народ, но учителю ни до кого нет дела — знай колошматит дочь. Наконец отворил ворота и вытолкнул ее в толпу. Одна из женщин подхватила девушку и начала ругать учителя, а он захлопнул ворота, на мгновение застыл, обхватив голову руками, и медленно пошел в дом. В голос рыдающая госпожа осталась лежать на снегу.

Вечером в городе только и было разговоров, что о Владиславе и отце Душане. Меня лихорадило, и я долго не мог заснуть. Выл ветер, всю ночь в окно билась ветка дикой яблони, пугая меня своим стуком и стоном, словно и ей было холодно в глухую, темную осеннюю ночь, словно и она, одинокая, всеми покинутая, умоляла пустить ее в дом, в тепло. Как только я закрывал глаза, пускались в пляс большие и ровные кровавые круги; они стремились увлечь меня в свой безумный круговорот и тоже выбросить во тьму. В ужасе я вздрагивал.

— Мама, кто это плачет?

— Никто не плачет, сынок! Спи!

— Мама, а Владиславе сейчас холодно?

— Нет, сынок! Свет не без добрых людей!

— Мама, а отец Душан плохой человек?..

— Перекрестись, сынок, и спи!

— Мама, а почему учитель нас никогда не трогал, а родную дочь чуть не убил?.. Мама, а почему учитель не избил отца Душана, раз он виноват? Отец Душан сильнее господина учителя?

— Спи, сынок! — раздавался в темноте голос матери, в котором словно слышались слезы, и я чувствовал на лбу ее руку. Судорожно схватив эту руку, я целовал ее и клал под голову.

Рано утром пришла тетушка Мария, которая имеет обыкновение говорить не умолкая, то и дело вытирая краешки рта платочком. Конфузясь и всплескивая руками, она пространно рассказала, с каким трудом ей удалось сплавить от себя «эту». Отказать ей в ночлеге она не могла, но ссориться из-за нее с людьми она тоже не желает. Пришел отец Душан, сыпал угрозами, она еле уговорила его не врываться в учительский дом среди ночи. Сейчас они вместе уехали в село, так как отец заявил, что дочь для него мертва. Что будет, один бог знает, но только она, тетка Мария, может прямо сказать: давно ей это дело казалось сомнительным! Вот так всегда кончают святоши и умницы!

Школа походила на улей перед тем, как вылететь пчелам. Класс ходил ходуном. Один из ребят выглянул в коридор и вспрыгнул на стол с воплем:

— Чича!

Мы бросились по своим местам, лишь Пера подбирал разбросанные по полу страницы из учебника арифметики. Господин учитель вошел в класс. Он выглядел худее и бледнее обычного, а стекла очков казались еще чернее. Стоя, он ожидал, пока Пера соберет страницы.

— Другой раз будь внимательнее и готовь учебники до звонка, — сказал он глухим голосом и сел.

Мы продолжали стоять. Он не спеша выбирал из связки ключ от стола и только, когда кое-кто из ребят начал покашливать и перешептываться, поднял голову, и лицо его как будто порозовело.

— Царю небесный…

Закончив молитву, мы сели, учитель принялся судорожно листать учебники, не останавливаясь ни на одной странице. Мита под партой наступил мне на ногу.

— Спятил!

Удивительное дело — мне было совсем не жаль его. Я зло ухмыльнулся. Вчера он избил дочь, выгнал ее на улицу, а теперь притворяется, словно ничего не случилось… Я думал, что увижу слезы на его глазах, увижу, как дрожит его рука, та самая, которой он рвал волосы на голове своей дочери. Выгнать родное дитя! Ничего страшнее для меня не существовало. Я умер бы на месте, если бы однажды, придя домой позже положенного времени, наткнулся на запертую дверь.

Учитель все листал книги, будто искал забытое в них, очень нужное письмо, а мы переговаривались все громче. На окно сел взъерошенный воробей и стал старательно мыть клювик в свежевыпавшем снеге. Кто-то крикнул: «Воробей!» — и мы дружно прыснули.

— Тихо! — строго призвал нас к порядку учитель и встал. — Сидите тихо и ждите!

Как только дверь за учителем закрылась, Мита вскочил с места, нахмурился, передразнивая учителя, и крикнул:

— Тихо!

Мы захохотали.

Учитель вернулся с тем же самым аппаратом для выкачивания воздуха и металлическим сосудом.

— Недавно я рассказывал вам о воздухе. Теперь вы знаете, что это такое. Сегодня продолжим. Воздух представляет собой смесь. Состоит она из двух частей, все равно как если бы мы смешали дым и пар. Одна составная часть воздуха обладает удушающими свойствами. Называется она водородом, дышать им нельзя. Другая, меньшая часть, которая, собственно, и делает возможной жизнь, называется кислородом. Он участвует в горении, в образовании крови. Однако в воздухе его содержится гораздо меньше, чем водорода. Так божьим промыслом в природе поддерживается равновесие. Ибо хотя чистый кислород и дает более сильное пламя и кровь с его помощью оборачивается быстрее, но пламя это недолговечно, а жизнь, поддерживаемая одним кислородом, была бы короче и безумнее.

Вот перед вами ленивый, неповоротливый жук-рогач. Видите, с каким трудом он ворочает лапками? Есть у него под панцирем и крылья, но ему лень ими пошевелить. А теперь я пущу под колокол, из которого выкачан воздух, чистый кислород, что содержится в этом металлическом сосуде, посажу туда жука, и вы увидите, что с ним произойдет.

И правда, черный жук-рогач с клешнями, как у рака, которому до сих пор тяжко было нести даже собственную украшенную рогами голову, вдруг начал бегать с необычайной быстротой. Он шевелил рогами, прихорашивался, будто внезапно осознал свою красоту. Расправил жилистые крылышки и полетел, ударяясь о гладкие стеклянные стенки, не жалея напрасно растраченных сил, не ощущая боли. Он летал гордо и стремительно, как ночной мотылек; между беспокойно вздрагивающими щупальцами сияли полнотой счастья черные точки его крохотных глаз. Когда он подлетал к самой стенке, слышался высокий звук — видно, это была песня омоложенного жука. Но продолжалось это недолго. Как раз в тот момент, когда крылья жука заискрились и стали переливаться, точно у стрекозы в летний солнечный день, он вдруг обессилел и упал на спину; одно крыло переломилось, лапки сплелись в жестокой судороге. Жук-рогач погиб.

Мы были поражены. Учитель хмуро кивнул головой.

— Вот видите, в обычной атмосфере он мог бы жить еще долго, вялый и малоподвижный, каким его создала природа. Но человеческая рука бросила его в стихию огня, и он моментально сгорел. Разве думал он, довольно взмахивая крылышками, что через мгновение упадет замертво?

Это был последний рассказ Чичи. С тех пор у него редко возникало желание рассказывать, а у нас — слушать. Ему стало трудно говорить, речь его часто прерывали длинные паузы. В классе то и дело раздавалось его старческое покашливание, он подолгу всматривался в зимнюю мглу за окном. Постепенно мы привыкли договариваться еще до того, как он выйдет из класса, где у нас будет война русских с японцами и где мы будем лепить снеговика с дубинкой в руках и трубкой во рту. Учитель раздраженно одергивал нас. Обзывал негодяями, говорил, что мы годимся только в ремесленники, что все сербы лентяи, хвалил трудолюбивых немцев, над которыми мы, болваны, зря потешаемся. Эти речи мы встречали смешками, он злился еще пуще, ругал всех по очереди, но никогда не мог угадать истинного виновника.

— Это не Стева, а Милан! — кричали мы хором.

— Ладно, пусть Милан. Негодяй этакий! Прекрати, а то я тебе ноги переломаю!

Но укротить нас ему было уже не под силу. Встречали его шумом, провожали гомоном и гримасами. Чем сильнее ой раздражался, тем мы становились изобретательнее. Мы вкалывали в парты сломанные перья и звенели ими. Мита притащил в класс мышь, привязал ее на веревочку и спустил на пол, мы же с хохотом гонялись за ней, пытаясь накрыть шапкой. Директор заглядывал в класс и недоуменно качал головой, а старика бросало в дрожь, и, пожимая плечами, он напускался на нас с бранью:

— Не знаю, просто не знаю, что с вами такое. Пока кого-нибудь не отлуплю, видно, не угомонитесь!

Так и случилось. Как-то Мита вытащил из башмака резинку, смастерил из нее рогатку и принялся стрелять бумажными шариками в уши сидящим впереди него. Один раз он промахнулся, и шарик попал в нос учителю. Мы были уже готовы разразиться хохотом, как вдруг заметили, что лицо учителя покрыла мертвенная бледность, борода затряслась. Мы онемели. Учитель встал, обвел взглядом весь класс и остановился на Мите — тот был красный как рак. Он медленно подошел к нему, и звук пощечины разрезал тишину. Наши сердца перестали биться. Мита упал на парту, закрыв лицо руками. Учитель повернулся, дрожащими руками взял со стола шляпу, уронил ее, поднял, не глядя на нас, грустно бросил: «Негодяи!» — и вышел.

Пораженные, мы некоторое время сидели не шелохнувшись. Затем на цыпочках я подкрался к распахнутой двери и выглянул. Учитель стоял у окна и вытирал глаза. На дворе кружились крупные снежные хлопья, по земле стелился дым.

После полудня в класс пришел директор с какой-то барышней. Он отчитал нас, оставил без обеда, объявил, что до конца года нас будет учить эта барышня, и велел троим из нас идти просить прощенья у господина Чутуковича.

Мы пошли, долго ждали у ворот, но дом словно вымер. Наконец выглянула служанка и велела нам идти по домам.

После этого мы редко видели учителя. С дочерью он так и не помирился. Она поселилась в отдаленном нищем селе, где отцу Душану дали приход. Старый учитель весной слег и больше не поднялся. Владиславу он не пожелал видеть, а наши букетики фиалок, которые мы набрали в лесу, принял охотно. Совершенно пожелтевший, он глядел на нас с улыбкой.

На похоронах учителя мы пели. Мать и дочь, обнявшись, рыдали. Тогда мне довелось увидеть и отца Душана. Держался он теперь не так прямо, как прежде. В городе говорили, будто владыка заявил, что, пока от него не уйдет Владислава, лучшего прихода ему не видать. А жаль, сказал владыка. Пошел бы в монахи, мог бы и сам владыкой стать. Но он ни за что не соглашался.

1910

Перевод О. Кутасовой.

 

Игрушки

Маленький Стевица ворочался во сне. Отец и мать по очереди подходили к его кроватке и прикладывали руку ко лбу.

— Ну что, опять жар?

— Нет.

— А по-моему, есть. Ты ничего не понимаешь!

— Да нет же! Почему тебе всегда чудится плохое? Просто переел засахаренных слив. Я ведь говорил, что нельзя ему столько давать.

— Нет, совсем это не от слив. Он простудился. Ты разрешаешь ему играть у окна. И во сне раскрывается.

Так укоряли они друг друга шепотом, чтоб не разбудить сына, и то и дело поправляли на нем одеяло.

Избалованный Стевица чаще притворялся больным, чем на самом деле болел. Ему нравилось смотреть, как отец и мать ходят вокруг него на цыпочках, наперебой стараясь ему угодить, и даже ссорятся из-за него. Последнее время он был действительно немного простужен и поэтому, проснувшись, некоторое время лежал, не открывая глаз, наслаждаясь окружавшей его атмосферой любви и настороженного внимания. Отец и мать стараются двигаться как можно тише и шепчут прислуге, чтобы не шумела, растапливая печку. Он любил в этот час наблюдать сквозь полуопущенные ресницы, как за белой тканью вышитых розами занавесок рождается день, как бледный металлический свет зимнего неба и ослепительный блеск покрытых снегом крыш и замерзших стекол смешиваются с тенями от мебели и висящей на стене одежды, с тенями, которые прячутся в углах комнаты и, как бы оживая, начинают плясать в красных отсветах постепенно разгорающегося в печи огня.

Хорошо лежать вот так в теплой кроватке, удобно устроившись в углублении, оставленном твоим маленьким телом, на мягкой подушке, надутый угол которой похож на теплую щеку и умеет нашептывать сны.

Но на этот раз Стевица проснулся при первом же скрипе дверей, при первом шепоте родителей, и в голове у него ярко сверкнула мысль: сегодня рождество!

Он открывает глаза и с волнением и приятным страхом вглядывается в свои игрушки — все ли он рассмотрел вчера, не ждет ли его еще какая-нибудь неожиданность — незамеченная игрушка, новый винтик или не разгаданная вчера тайна каких-нибудь колесиков и пружин. На столике у кровати спокойно плавал в масле огонек лампадки, вокруг него на тарелке пробивались зеленые ростки пшеницы, в комнате пахло, как в часовне. В углу на укрепленной в раскрашенном ящике елке блестела золоченая мишура, сверкали свечи, снег, висели сахарные фигурки, орехи, паяцы с красными высунутыми языками. Под елкой лежали игрушки. Лежали они так, как он оставил их вчера, заснув над большой иллюстрированной книгой «Приключения барона Мюнхгаузена».

На рельсах стоял паровозик, который, если его завести ключом, мчится по кругу, таща за собой красные и желтые вагоны с раскрашенными силуэтами пассажиров в окошках и с застывшим на своем месте голубым машинистом. Здесь и маленький паровой двигатель, который больше всего привел Стевицу в восторг, потому что был совсем как настоящий. В него можно наливать воду и спирт, из него идет пар, работая, он вращает ремень и свистит. К нему приложена веялка и еще одна машина с ножом, который режет солому или бумагу. Увидеть, как работает веялка, ему не удалось, потому что, как он ни кричал и ни бил ногами, в канун рождества ему нигде не могли найти необмолоченной пшеницы. Но сегодня им придется ее найти! Были тут и другие подарки. Книги с картинками и стихами (и зачем только пишут эти стихи — непонятно?) и разрисованная доска, по которой надо было двигать раскрашенных оловянных коней. И эту игру он тоже заставил показать ему еще вчера вечером. Там какие-то кубики с точечками и закругленными углами, их встряхивают, а затем, бросив на стол, считают эти точки, и чей-нибудь конь скачет вперед. Доска очень смешная. На ней нарисованы рвы с водой, деревья и заборы. Время от времени какой-нибудь конь останавливается, а все остальные скачут дальше. И тогда тот, чей конь стоит, сердится. Очень смешная игра! Его конь все время был первым, но в конце концов это ему надоело, особенно когда он заметил, что мама и папа нарочно поддаются.

Нет, все-таки паровая машина лучше всего. Она, по крайней мере, настоящая. Самая настоящая! Тут уж нет никакого обмана и никаких пружин. Пружины он ненавидит.

Надо сразу же попробовать веялку. Он возьмет ремень и прикрепит его конец к тому толстому колесу, что сбоку веялки. Это он уже знает. И как только пар начнет вращать машину, колесо тоже будет вертеться. Только как же в ней появится ветер? Ужасно интересно! Надо обязательно узнать. И когда к нему в гости придет сын прачки Тришко, он сам ему все покажет, как большой, то-то Тришко удивится!

Стевица быстро сел в кроватке и высунул из-под одеяла голую ногу.

— Мама-а! Мама-а!

— Что тебе, золотко мое? — В комнату испуганно вбежала госпожа Наталия в небрежном утреннем туалете. — Ты уже проснулся? Полежи в кроватке, пока не натопят. Холодно. — Она спрятала его ногу под одеяло и осыпала сына поцелуями. — У тебя нет жара, ты не кашлял? Подожди, я тебе дам лекарство, знаешь, деточка, то, сладкое. Ну, будь хорошим мальчиком, не огорчай маму на рождество. А то боженька возьмет обратно все игрушки.

Но Стевица упирался. Он и слышать не хотел о лекарстве.

— Я хочу вставать, хочу играть с веялкой.

— Подожди, золотко, ну еще немножко, сейчас затопят. Если выпьешь лекарство, я дам тебе игрушки в кроватку. А потом я тебя перенесу в гостиную, пока здесь проветрится.

Наконец они сговорились. Он показал матери язык и, всхлипывая, кричал сквозь слезы «А-а-а!», пока она, прижимая язык ложечкой, вливала в рот белое, похожее на молоко лекарство, которое раньше ему нравилось своим миндальным вкусом, а теперь вызывало отвращение. Потом Стевица, вздрагивая, вытянул шею, и мать обернула ее влажным полотенцем.

Устав от всех этих процедур, он лежал среди кучи игрушек и долго не мог решить, с чего начать. Игрушки были холодные, с острыми углами, играть ими в кровати было неудобно. Он вертел их в руках, заглядывал во все отверстия, а потом бросал на подушки в ногах. Наконец Стевица отбросил и веялку: надоело нагибаться и разглядывать. Он никак не мог понять ее устройство.

Он зябко поежился, свернулся калачиком, натянул одеяло до самого носа и, прищурившись, стал смотреть на огонек лампадки. Тонкий слой масла был похож на золотую монетку, пламя тянулось вверх длинным желтоватым язычком. Сквозь зеленые ростки пшеницы пробивался черный дымок.

Стевица думал о теплых сапожках, о катке, о снежках, о своих товарищах, которые сейчас берут штурмом снежные крепости, лепят снежных баб и поливают их водой, чтобы они стояли до весны. Он злился на свою болезнь и на родителей, которые держат его дома. И как это мужицкие дети не болеют? Синие от холода, без перчаток, а замерзнут — постучат по промерзлой земле деревянными башмаками — и ничего! А у него каждую зиму то ангина, то кашель. Просто невыносимо!

— Мама-а-а!

Мама поспешно вбежала к нему, притворяясь рассерженной, закатала его в одеяло, как блинчик, и на плече понесла в уже убранную светлую гостиную, где в печке весело трещали дрова. Там она с трудом натянула ему на ноги чулки и, накрыв одеялом, посадила среди игрушек у печки.

Но когда Стевица подал голос в третий раз, пришлось уже и отцу поторопиться с туалетом и завтраком, лечь рядом с ним на пол и объяснить устройство веялки.

Стевица обо всем спрашивал: зачем то, зачем это, ну а это как? — и отцу потребовалось немало терпения, пока сын понял, как пар крутит шестеренки, как движется ремень, как лопаточки, прикрепленные к оси, создают ветер и как, трясясь, ходят туда-сюда решета. Пришлось раздобыть на голубятне по соседству непровеянное зерно и показать сыну, как от него отделяют пыль, куколь и мякину.

Поняв все это, Стевица захлопал в ладоши от радости. Снова и снова он смешивал зерно с пылью и очищал его. Наконец он устал, позволил себя одеть и умыть и, не сводя глаз с игрушек, уселся в кресло в ожидании «прачкиного Тришко».

Больная трахомой прачка Юла, много лет служившая у госпожи Наталии и ставшая уже чем-то вроде старой мебели, была польщена, что ее сына пригласили на рождество к барчуку. Сам Тришко предпочел бы ту же роль сыграть у старшего брата, и притом по всем правилам. В канун сочельника сидеть до полуночи у огня и ковырять палкой пылающее рождественское полено. А наутро мать подняла бы его с первыми колоколами, умыла, одела в новый, негнущийся костюм и в сапоги, полученные вчера в школе в награду за успехи, а затем он постучал бы в окно к брату и первым, как полагается по церемониалу, поздоровался бы: «С рождеством Христовым!» Его торжественно ввели бы в душную, жарко натопленную комнату, по колено устланную соломой, и угостили, как взрослого, медовой ракией. А потом бы он вместе с братом отстоял заутреню, а за обедом сидел на почетном месте, все пили бы за его здоровье, и он впустил бы в комнату шествие, изображающее поклонение волхвов, пел тропари и кондаки и пил из стакана, где на дне непременно оказалась бы монета. А к вечеру, досыта наевшись и напившись, они бы «провожали рождество» на санях с колокольчиками или по-ухарски — на неоседланных лошадях, и стреляли из старого заржавевшего пистолета.

Здесь, у брата и его жены, Тришко всегда охватывало праздничное настроение. Он чувствовал себя человеком: мог расставить ноги, как ему удобно, мог плюнуть, куда хотел, мог, как и другие, понизив голос, рассказывать о «нечистой силе» и засовывать руки в карманы своих штанов.

А теперь ему придется несколько дней выслушивать от матери наставления о том, чтоб он хорошо себя вел в господском доме, всех слушался и все время говорил «прошу вас», «спасибо большое» и «пожалуйста». И не набрасывался на одно блюдо, а отведывал всего понемножку и, наконец, — боже упаси! — не дрался с маленьким ифьюром. И вообще был паинькой.

Если бы не новые игрушки Стевицы, которыми можно играть (но при этом беречь пуще глаза!), Тришко бы вырвался от матери и убежал. Но игрушки его интересовали.

Он украдкой на всякий случай сунул в карман и свои любимые игрушки: пустую катушку с привязанным к ней длинным шнурком, моток пестрой шерсти и полую трубочку из бузины, с помощью которой плетут тесьму. За собой он тащил маленькие сани, сделанные братом из старого ящика из-под пива.

Мать привела его, как уговорились, в девять часов, потому что до девяти господа спят. Она передала его госпоже Наталии, смущаясь и заранее выговаривая сыну за будущие ошибки, а госпожа любезно ввела его в гостиную к Стевице и велела ему быть внимательным со своим гостем.

Стевица обнял Тришко за плечи и сразу повел смотреть елку. Маленький, остриженный лесенкой крестьянский мальчик словно оцепенел, он позволял тащить себя куда угодно, то и дело останавливался и пугливо озирался на блестящую мебель. Перед разукрашенной елкой он замер, как будто боялся неосторожным вздохом разрушить эту необыкновенную красоту. Он молчал, и только глаза у него сияли.

Госпожа Наталия, растроганная до слез, поцеловала маленького мужичка в красные щеки и на руках подняла к елке.

— Смотри, как красиво! Правда, красиво?

Тришко только одобрительно кивнул головой.

— Видишь вон тот золотой орех? Возьми его себе. И вон ту шоколадную трубочку тоже возьми. Бери, бери, она сладкая.

Тришко некоторое время для приличия отказывался, но потом осторожно протянул руку и снял с елки подарки.

— Вот так, а теперь ешь. Ну, попробуй, что же ты?

Тришко повертел трубочку в руках.

— Нет, я лучше положу ее дома в комод.

Госпожа рассмеялась, погладила его по голове и ушла, чтобы не мешать детям.

Стевица сразу же уселся на корточки около вороха новых игрушек и нетерпеливо звал своего гостя взглянуть на них.

Тришко, все еще ошеломленный, осторожно обходил комнату, с изумлением разглядывая висевшие на стенах картины, рояль и серебряную посуду в стеклянных шкафах. Он уже немножко осмелел, подходил ближе к вещам и даже трогал их. А когда Стевица подвел его к своим игрушкам и начал их показывать, лицо Тришко выражало такой восторг, так сияло, что Стевица хохотал, глядя на него, и прыгал от одной игрушки к другой, не зная, с чего лучше начать.

Тришко брал их, неторопливо вертел в руках, рассматривал со всех сторон и осторожно ставил на место. Стевица не мог спокойно видеть, как он не спеша перелистывал книги, подолгу разглядывая каждую картинку. Но в то же время восхищение гостя доставляло ему такое удовольствие, что он не спускал с него глаз.

— Нет, ты посмотри, а?

И Тришко вдруг захохотал во все горло, указывая на Мюнхгаузена с его торчащей косичкой, сидящего верхом на ядре.

— Ух ты!

Стевица вкратце рассказывал ему содержание картинок и торопил начать игру с конями.

Тришко выбрал себе рыжую лошадь. Он так увлекся игрой, что не замечал ничего вокруг. Если его конь вырывался вперед, он покрикивал:

— Но, рыжий! Но, не поддавайся!

И когда он наконец выиграл, он высоко поднял свою рыжую лошадь и пронес ее по комнате. Стевица смотрел на него с удивлением и завистью. Потом Тришко достал из кармана горсть крошек, высыпал их на пол и ткнул в них рыжего мордой.

— А теперь давай покормим его сеном.

— Каким сеном?

— Вот этим, — убежденно сказал Тришко, и Стевице это очень понравилось.

Наконец они перешли к машинам. Тут уж Стевица был в своей стихии, и Тришко оставалось только молчать и таращить глаза от удивления.

Он помогал Стевице, наливал в машину спирт и удивлялся, что все получается именно так, как говорит Стевица.

— Сейчас я поверну вот это, и пар пойдет вот сюда и толкнет вот эту штуку, и она будет ходить туда-сюда, и вот это начнет поворачиваться, и колесо будет вертеться, а вместе с ним и ремень.

И машина начала работать, запыхтела, загудела, нож стал подниматься и опускаться, из-под него полетели мелкие полоски бумаги.

— Ну и ну, это дело стоящее! — восхищенно кричит Тришко, пробует сделать сам и хлопает себя по коленкам от радости, что все здорово получается.

— Смотри, настоящая сечка! Давай накормим лошадей!

— Да ну их, лошадей! Посмотри лучше, какая веялка!

Тришко точно так те удивлялся и веялке. Ну точь-в-точь такая, как у брата на хуторе! И все-то в ней есть, как в настоящей! Он крутит ее, заглядывает внутрь — да, все как надо, все на месте. Жаль только, что нельзя ее открыть и потрогать, еще испортишь, и она не будет работать. Да и зачем, он и так знает, что в ней есть.

Паровая машина вызвала у Тришко не меньшее восхищение. Когда Стевица тянул за шнурок, она свистела, совсем как паровоз. Тришко рассмеялся. И почему она свистит? Кто это там в ней свистит?

— Да это пар! Папа говорит, что он проходит вот через эту дырочку, знаешь, как если бы ты свистел или дул в свистульку. Это воздух проходит.

Теперь они уже все рассмотрели, и все действовало, как надо. Стевица уже устал и прилег на диван, а Тришко все еще что-то высматривал в машине.

Машина, самая настоящая машина! Там нет никакого человека. Стевица даже знает, что у нее внутри. Папа ему все рассказал. Значит, это так и есть. Все делает пар. И всегда одно и то же. Вот здорово!

И Тришко, не зная больше, что делать с машиной, потихоньку ставит ее на место и садится рядом со Стевицей.

Они молчат.

— А как вы играете? — спрашивает вдруг Стевица.

— Да так… Камешки, мяч, сани — вот и все, — скромно и даже с оттенком пренебрежения отвечает Тришко.

— И больше ни во что?

— Да нет, иногда и во что-нибудь другое.

— А во что?

— Мы играем в людей, лошадей, в зверей и русалок, строим дома и города, играем в бойню и режем свиней, делаем колбасу и ветчину.

— И вам дают и лошадей, и кирпичи, и штукатурку, и ножи, и свиней?

— Зачем? А нам не надо. Мы так играем. — И, недоумевая, как это Стевица его не понимает, Тришко добавляет: — Ведь мы же только так играем, понимаешь? Ну, не по правде.

Стевица ничего не понимает и надувает губы:

— А у нас все по правде. Мне летом подарят настоящую столярную мастерскую и живую лошадку, маленькую, с собачку.

Тришко задумался и ничего не ответил. Казалось, он уже не слушал.

Мать внесла завтрак. Она удивленно посмотрела на примолкших детей и спросила:

— Что случилось? Почему вы не играете?

Стевица сказал усталым голосом:

— Мы уже во все переиграли.

— Ну вот, опять тебе уже надоели игрушки. Боже мой! Тратишь на них такие деньги, а тебе уже на второй день неинтересно. Весь чердак забит твоими игрушками. Нет, больше мы тебе ничего покупать не будем. Выброшенные деньги. Ну, а теперь поешьте. Обед сегодня поздно.

Дети едят неохотно. Потом Стевица опять ложится, а Тришко садится на ковер. Стевица закрывает глаза и незаметно засыпает. А Тришко потихоньку подползает к игрушкам, разглядывает их. На минуту задумывается, а потом вытаскивает из кармана свою пустую катушку на шнурке, гладит ее и чему-то улыбается. Губы его насмешливо двигаются, как будто он что-то ласково шепчет. Он вытягивает руку, ставит катушку на ладонь, хмурит брови и грозит ей пальцем:

— Ну, погоди у меня, я тебе покажу! Разве так стоят перед капитаном?

Потом он присаживается на корточки и свободной рукой дергает шнурок у себя за спиной, как будто это делает кто-то другой. Катушка падает. Тришко сердится не на шутку:

— Ну, погоди, я тебе покажу! Как ты посмел напиться?

И ставит ее опять прямо.

— Смирно!

Катушка-солдат стоит смирно, трепеща перед офицером. Она смотрит на него единственным глазом со страхом и уважением.

— Так. Ах, ты опять падаешь? Ах, ты… — в пылу гнева Тришко уже кричит на своего солдата, забыв, что барчук спит.

Барчук между тем проснулся и в недоумении прислушивается к бормотанию Тришко. Он едва сдерживается, чтобы громко не рассмеяться. Тришко опять поставил на ноги своего солдата и бьет его соломинкой.

— А, теперь ты еще и орешь? И не слушаешь, что я тебе приказываю?

— Хи-хи-хи, что ты, кто орет? Никто же не орет! Ты что, с ума сошел? Что ты делаешь?

Тришко едва поднимает голову — он занят серьезным делом:

— Солдат у меня напился!

Стевица подходит поближе и с любопытством, но все еще насмешливо спрашивает:

— Какой солдат?

— Да вот, мой солдат; не слушает меня. А я его капитан!

— Да это же просто катушка от ниток, дурак!

Тришко отвечает сердито и презрительно:

— Пф, так ведь это игра! И играть-то ты не умеешь. Эх, ты!

— А как в это играть?

— Как? Видишь, это мой солдат, а я капитан, я его обучаю. А ну смирно! Так. Вперед! Как ты поднимаешь ноги, не ел, что ли? Стой! Ложись! Встать! А теперь весь полк, стой! Нале-во! Так. Очень хорошо! Молодцы! Получите сегодня суп!

Он удовлетворенно похлопал катушку и гордо обернулся к Стевице:

— Видишь, как надо играть.

Стевица уже серьезно берет в руки этот обточенный кусочек сухого, легкого и такого удивительного дерева и нерешительно просит Тришко:

— Давай еще во что-нибудь поиграем.

— А во что?

— Во что-нибудь. — Он грустно пожимает плечами. — Я ни во что не умею.

— Постой. Давай играть в подзорную трубу, как в нее смотрят на звезды. — Он берет катушку двумя пальцами и, прищурив один глаз, смотрит сквозь отверстие на потолок.

— Что ты видишь, Тришко?

— Вижу Луну и много-много звезд. На Луне горы большие-большие, как дом, и какой-то человек пашет на горе на белых волах и кричит: «Но, Белый! Но, Крылатый!»

Глаза у Стевицы блестят, он прижимается к Тришко и пытается взглянуть вместе с ним в круглое отверстие.

— И мне дай, и мне, и я хочу посмотреть! — И он закрывает один глаз рукой.

Стевица с трепетом берет в руки катушку, смотрит в нее и, разочарованный, возмущается:

— Я ничего не вижу. Где же Луна?

— Ну и осел же ты! Ведь это игра. А ты только все портишь! Ну, видишь теперь!

Стевица, пристыженный, лепечет:

— Вижу.

— Что ты видишь?

— Луну.

— А еще что?

— Не знаю.

Тришко сердито вырывает у него катушку.

— Не сердись, Тришко! Ведь я не умею, ведь я так, по-всамделишному, никогда не играл. Научи меня.

— Ну, хорошо, — смилостивился Тришко. — Давай играть в пушку. Я буду наводить, а ты стреляй. Возьми спичку, поднеси вот сюда, здесь порох и ядро, и стреляй! Да не настоящую. Пальцем. Вот! Раз, два, три — пу-у! — Смотри, как валятся турки!

Стевица радуется своему успеху.

— А теперь вон по тем, в лесу. — И он указывает на кадку с пальмой. — Ветки летят! Все попадали! Ура! Да здравствует наша пушка! Ура артиллеристам! Вот вам, герои-молодцы, медали!

И Тришко, оторвав два листика от стоящей в комнате герани, вставляет их Стевице в петлицу. Тот гордо выпятил грудь и с уважением смотрит на Тришко.

— А теперь что мы будем делать?

— А теперь давай играть в лесных разбойников. Разведем костер и уговоримся, на кого нападать.

Стевица, опечаленный, поеживается.

— Да-а, мама не разрешит в комнате костер устраивать.

— А мы и не будем. Мы понарошку.

Стевица задумывается, а потом начинает скакать по комнате от радости, что ему пришла в голову счастливая мысль.

— Погоди.

Он притаскивает из соседней комнаты тарелку со всходами пшеницы и лампадкой. Тришко хлопает его по плечу.

— Вот здорово!

Стевица, обрадованный похвалой, спрашивает:

— А куда мы это поставим?

— Сюда, — приказывает Тришко.

Стевица охотно покоряется и лезет под рояль.

Тришко, изменив голос, заговорил басом:

— Сегодня мы должны подстеречь богатых греков из города. Нам нужны дукаты.

— Да! Я задушу Мошу, а ты Полака! — отвечает в тон ему Стевица и, взяв в рот карандаш, пускает изо рта воображаемый дым. — Ты, атаман, выходи на дорогу, а я буду ждать под этим пнем, ты свистнешь, и я выстрелю.

А из-за приоткрытой двери за ними уже давно наблюдает мать и старается понять, что это делают дети. Ей и смешно и интересно.

— Я знаю, — говорит Тришко басом, поглаживая воображаемые усы, — они должны пройти здесь, по этому ущелью. Мы их увидим сквозь деревья. Ты спрячься вон за тот дуб с дуплом, в нем наверняка полно змей, осторожно, подкрадывайся ползком, да смотри не наступи на сухую ветку — хрустнет и выдаст нас. А я взберусь вон на этот тополь, в зубы возьму кинжал, а за пояс заткну револьвер. Нет, в орла не стреляй, они услышат, — шепчет он, указывая на муху, проснувшуюся от света лампадки. И снова, взяв в руку катушку, прижимает ее к глазу и продолжает зловещим шепотом, так что у Стевицы замирает сердце: — Ползи осторожно, вот здесь, да потихоньку, чтобы курок не соскочил, так, дай-ка мне руку… Так. Стой! — И, приложив ладонь щитком к глазам, спрашивает приглушенными голосом: — Видишь?

— Нет еще. Но постой. — И Стевица прикладывает ухо к полу. — Я слышу конский топот. Спускай курок, стреляй! — И, прицелившись катушкой в зеленые ростки на тарелке, он щелкает языком. Щелкает языком и Тришко, они вскакивают и нагибаются над тарелкой.

— Они здесь, побратим мой! Эх, хорошая добыча, разделим по-братски! — И они хватают руками воздух, наполняют карманы, прячут что-то за пазуху.

— Ох, как мы устали и замерзли! Погреемся и изжарим на вертеле этого барана! — И они потирают руки, держа их над бледным огоньком лампадки, поворачивают над ним катушку, делают вид, что отрывают от нее мясо, и громко жуют.

— А теперь мы пойдем в тот город, где спит царская дочь. Сначала перелезем через крепостную стену, потом убьем львов, которые ее охраняют, и войдем во дворец по дорожке, обсаженной розами. Сюда, сюда, вот по этой кривой тропинке. Только бы нам не потерять друг друга! Вон туда, где на башне сияет солнце из золота… Все спят. Тсс, тихо, тихо, на цыпочках, чтобы царь не проснулся. Ух, какая у него борода, прямо с кровати свешивается… Тсс, тише! Смотри, луна светит ей прямо в лицо. Смотри, смотри, она улыбается… Видишь? — спрашивает чуть слышно маленький крестьянский мальчик, а Стевица, обняв его и не сводя глаз с его губ, крепко зажав в кулачке катушку, отвечает доверительно, дрожащим, восторженным голосом:

— Вижу, вижу! Боже мой, какая красивая, совсем как покойная сестрица!..

Мать покачала головой и улыбнулась, глаза ее наполнились слезами, и она тихонько, чтобы не мешать им, прикрыла дверь.

Дети!

1913

Перевод Н. Вагаповой.

 

Самец

Он происходил из богатой крестьянской семьи, а она — из старинного знатного дворянского рода. Внешность с головой выдавала его происхождение, которого он, собственно говоря, и не скрывал. Он был небольшого роста, широкоплечий, с короткими, сильными ногами, с длинными руками, широкими кистями и толстыми пальцами с плоскими ногтями. У него была круглая голова, заросшая жесткими волосами, мясистые щеки, сильно выступающие скулы и челюсти, большие вывернутые губы и маленькие, глубоко сидящие татарские глазки. Ничуть не изнеженный, держался он просто и ходил вразвалку, никогда не думая ни о своей внешности, ни о том впечатлении, какое производил на людей. Мысли его постоянно были заняты своими, сугубо практическими соображениями и планами. Она же, наоборот, была хрупкой, нежной и чувствительной, всецело поглощенной собой, своей красотой, своими противоречивыми, мимолетными мыслями, капризами, настроениями и порывами; она то любила себя, то ненавидела, то все ей нравилось, то она была страшно недовольна собой и окружающими; она вечно бросалась из одной крайности в другую и могла быть то желчной, то сентиментальной, то оживленной, то вялой, впадала поочередно то в экстаз, то в апатию. В одно и то же время мечтала о блестящей светской жизни и издевалась над собственным тщеславием. И страдала оттого, что сама не знала, чего хотела.

Он влюбился в нее, будучи еще студентом сельскохозяйственной академии. Свое чувство он воспринимал как трудную жизненную задачу, которую во что бы то ни стало надо решить. При всей трезвости и расчетливости своей натуры, он ни на минуту не раскаивался в том, что позволил себе такую роскошь, как экономически не оправданное намерение любой ценой жениться именно на ней.

Сначала она не обращала на него ни малейшего внимания. Потом, когда узнала о его любви, почувствовала себя оскорбленной. Она с презрением оттолкнула его, а затем начала подшучивать над ним, иногда добродушно, а порой и зло. Но он не позволял себя смутить. Он продолжал бывать у нее и по-прежнему преследовал ее своим серьезным преданным взглядом, исполнял все ее капризы и делал вид, что не замечает иронических усмешек окружающих.

Он никогда не говорил ей о своей любви, довольствуясь тем, что осыпал ее цветами на балах и в праздники и, по провинциальному обычаю, скромно музицировал под ее закрытыми окнами.

По окончании академии он явился к ее матери и торжественно попросил руки дочери. Родные были склонны пойти на компромисс и породниться с крестьянской семьей, так как приданое за Иванкой было небольшое. Но Иванка и слышать об этом не хотела. В довершение всего она вызывающе заявила, что выйдет замуж только за доктора медицины.

Это был тяжелый удар, и не только по его самолюбию, но и по его планам. Но он не отступал. Что ж, хорошо. Он добьется и докторской степени.

Она смеялась, но Марко Бикар не пал духом и спустя четыре с половиной года снова появился в салоне госпожи Пецарской уже с докторским дипломом в кармане.

Иванка плакала, угрожала самоубийством, говорила ему в глаза, что не любит его и что он никогда не будет с ней счастлив, но он, стиснув зубы, продолжал, как и пять лет назад, осаждать ее цветами и музыкой.

В конце концов они обручились. Она шипела от злости и диктовала свои условия, а он на все покорно соглашался. Пока они были женихом и невестой, она очень редко показывалась с ним на людях. Если же они все-таки выходили вместе, то она никогда не шла с ним под руку или даже рядом, а всегда на шаг впереди, бледная, глядя куда-то в сторону. Он бывал у них каждый день, и ее мать не раз заставала их сидящими молча в разных углах комнаты. Оба они похудели и побледнели, но он не отступал, а она, несмотря на предложение матери порвать с ним, если уж он ей так противен, не пожелала нарушить своего обещания. Она словно за что-то мстила всем, в том числе и самой себе.

После свадьбы, как было условлено, они провели два года в европейских столицах. Он посещал тамошние клиники, а она — концерты, картинные галереи, театры и публичные лекции. Она совершенствовалась в пяти иностранных языках, из которых Марко едва научился кое-как объясняться на двух, поскольку это ему было необходимо для работы. Он предоставил ей полную свободу. Иной раз он сопровождал ее, но если сильно уставал, отпускал ее одну и поздно вечером. Но уже через полгода она никуда не хотела идти без него. Одной ей было как-то неловко. И она все чаще просила его пойти с ней. Он смеялся:

— Не понимаю я этой твоей музыки и твоих картин! Ну хорошо, хорошо, я пойду, только ты мне скажи, когда будет интересно, и разбуди, если я вдруг засну.

Она сердилась, но уже больше по привычке.

Через полтора года она почувствовала, что устала и пресытилась. Она уже не дочитывала до конца новых книг и отбрасывала их в сторону. Если ей хотелось почитать, она брала старые. Реже стала выходить из дому. В полдень или к вечеру, когда он возвращался из больницы, она обычно встречала его, и они шли рука об руку по бульварам, а потом уже домой. Она начала интересоваться его работой, медициной, и сердилась, если он отвечал на ее вопросы упрощенно, словно ребенку. Она любила разговаривать с ним, и ей нравилось, что он умеет обо всем на свете говорить просто. Словарь у него был довольно скудный, но говорил он необыкновенно ясно и точно. Иногда и она рассказывала ему о своих девических мечтах, о своих развлечениях и былых сумасбродствах. О том, как она ждала какого-нибудь графа из романа, как мечтала стать очень богатой или встретить талантливого художника, с которым бы она вместе страдала и прославилась. Он улыбался и, очевидно не принимая всего этого всерьез, думал о чем-то своем, то и дело доставал записную книжку, карандаш и что-то писал, чертил, высчитывал.

— Ну что ты там все считаешь? — спрашивала она.

— Что я считаю? Во что нам обойдется постройка дома, и еще я думаю о том, что у нас в имении надо посадить хмель, разбить фруктовый сад и ввести новый способ поливки. Все это даст хороший доход.

— А зачем это? — удивлялась Иванка.

— Как зачем? Надо действовать, если мы хотим разбогатеть.

— А медицина?

— Э, у нас порядочный врач, да еще серб, не очень-то разбогатеет. Это так, между делом. Главное, голубчик, имение, хозяйство. Неужели ты думаешь, что ты и дальше сможешь покупать картины, ездить в оперу, содержать, как ты говоришь, дом в определенном стиле на те деньги, что у нас есть? Нужно работать, очень много работать.

Ей стало грустно, и она замолчала, не зная еще, радоваться этому или огорчаться.

— И до каких же пор ты собираешься работать?

— Ха-ха, до самой смерти.

— И все это только ради моих развлечений?

— Э, нет, и у тебя найдутся другие занятия. Когда у нас будут дети, работать придется обоим.

— Для того, чтобы они могли развлекаться?

— Своих детей я научу работать. Я хочу накопить денег, чтобы им легче было начинать, чтобы они могли работать лучше меня. И я буду радоваться, глядя на их успехи.

Этот разговор произвел на Иванку угнетающее впечатление и заставил ее задуматься. Ей показалось, что она вдруг ощутила, как крепка и тверда земля под ее ногами, и на мгновение увидела, как в сущности несложна и коротка ее собственная жизнь. И она склонила голову, словно под тяжестью чьей-то сильной и неумолимой руки, а потом со всем примирилась и только загрустила, как будто пережила что-то печальное и непоправимое.

Она и после этого не раз заговаривала с мужем о его планах, об их будущем, но он неохотно вдавался в подробности. Единственное, о чем он вместе с ней совсем по-детски мечтал, — это о «нем», о том, кто должен был скоро родиться: как они его назовут, какие у него будут глаза, как они его будут одевать и кого из них он будет больше любить.

Пока они жили за границей, Иванка еще могла хотя бы в мелочах оказывать воздействие на мужа. Иногда, собираясь в театр, ей удавалось упросить его переодеться в новый костюм или насильно повязать ему галстук. Но как только они вернулись на родину, Марко влез в сапоги, охотничий костюм, наглухо застегнутый на роговые пуговицы, на голову нахлобучил маленькую зеленую шапочку с кисточкой из шерсти дикой козы. Он отпустил бороду, чуть ли не наполовину сократил и без того небогатый запас слов и стал говорить по-крестьянски, растягивая слова. К жене он заходил только в определенные часы, чтобы немного передохнуть. С утра он обычно разъезжал по пациентам, поскольку на дому больных не принимал. Всю вторую половину дня он носился по имению, заходил в конюшни, заглядывал в клети и на чердаки, без конца торгуясь и переругиваясь то с управляющим, то с батраками, то с рабочими на стройке. Он успевал всюду побывать, все заметить и потрогать собственными руками — каждый кирпич на кладке, каждую лопату и мотыгу на поле. Каждую косу он проверял сам — ударит о камень и слушает, как она звенит. Не раз он проводил ночи в поездах, не желая тратить на дорогу дневное время. В любую пору он просыпался сам, без будильника. Среди ночи мог вскочить с постели и помчаться на ферму, где должна отелиться племенная корова. Вообще он спал очень мало, но зато много и без разбору ел и был всегда здоровым, загорелым и бодрым. Он вечно участвовал в каких-то спекуляциях, вечно торопился на какой-нибудь аукцион и, даже если ничего не покупал, то хоть отступного получит; он перепродавал, сдавал в аренду земельные участки, делал займы на одних условиях и давал на других, более выгодных. Он всегда был начеку, всегда готов был броситься на добычу, как хищная птица. Он безошибочно определял выгодное дело и точно так же сразу чуял никудышное, и умел быстро сбыть его другому. С домашней прислугой и батраками он был строг, выжимал из них все соки, но никогда не обсчитывал и, если требовалось, умел помочь, никогда не хвастаясь этим. И хотя крестьяне боялись его, но были ему по-настоящему преданы. Иванка смотрела на него не только со страхом и неприязнью, но и с невольным уважением. Она не осмеливалась ни протестовать, ни вмешиваться в его дела. Ей оставалось только молча кусать губы, когда Марко приводил грязных мужиков в опанках в ее гостиную, и они, ввалившись туда со своими кнутовищами, сплевывали прямо на дорогой персидский ковер. В таких случаях он нарочно приглашал ее, вводил в гостиную и представлял этому мужичью как своим хорошим друзьям, с которыми он «всегда рад иметь дело», и словно не замечал, как это ей неприятно.

Во всем прочем он предоставлял ей полную свободу: она обставила дом по своему вкусу, могла тратить сколько угодно на туалеты и вечера. На ее журфиксах он появлялся на несколько минут, по обыкновению весь в пыли, и то лишь для того, чтобы поздороваться с женой и с искренней радостью приветствовать гостей, и сразу уходил или заниматься своими делами, или спать.

Но и у нее оставалось все меньше времени для развлечений. Один за другим рождались дети. И почти каждый год весь бальный сезон она была прикована к дому. В городе поговаривали, что доктор Бикар нарочно так устраивает. Ей было жаль своей молодости. Но когда однажды ее мать намекнула на это Бикару, он быстро заставил ее замолчать, сказав: «В моем доме хозяева мы — моя жена и я. И никто не имеет права вмешиваться в нами дела! Не так ли, жена?» Иванка тихо ответила: «Да. Оставь, мама».

И она все больше забывала о балах и вечерах, поглощенная заботами о детях и хозяйстве. Забывала она и о своих прежних неясных стремлениях. У нее не было сил противопоставить ощутимым результатам его труда свою угасающую тоску по нежности и романтическим излияниям. Кроме того, она так уставала, что ей некогда было и подумать об этом, а он никогда не давал повода к ссорам и никогда не старался казаться не таким, каким был на самом деле.

Она не любила его и иногда думала, что ненавидит его, но у нее не было причин не уважать его, смеяться над ним, стыдиться его или чувствовать к нему отвращение. Любовь его была ненавязчивой. А о том, чтобы требовать от нее любви, он и не помышлял. Она была его женой — и этого ему было достаточно. Он никогда не мучил ее подозрениями или ревностью, бессознательно придерживаясь принципа — хотя он не был человеком принципа, — что это было бы оскорбительно для его жены. И она была ему за это благодарна, так как только тщеславным и влюбленным в своих мужей женщинам нравится, когда их ревнуют. И рядом с ним, и вдали от него она одинаково испытывала полное доверие к каждому его слову или поступку и была уверена, что он всегда и во всем знает меру, никогда не сделает ошибки и не осрамит ее.

Если им случалось вместе бывать в обществе, то он либо добродушно улыбался и молчал, слушая, что говорят другие, и, очевидно, гордясь остроумием своей жены и тем, что она разбирается в недоступных ему вещах, либо говорил только о том, что знал наверняка и проверил на собственном опыте. А когда речь заходила об искусстве, то на все вопросы он отвечал:

— Да, я, кажется, припоминаю… Жена советовала мне обратить внимание… Вообще-то я в этих вещах ничего не смыслю, но мне понравилось.

Иногда, если он бывал в особенно хорошем настроении, он показывал своим гостям гравюры, картины и коллекцию старинного фарфора:

— Это моя жена купила в Париже. Ей нравятся такие вещи, она говорит, что это имеет большую художественную ценность. Ну, а раз ей нравится, значит, и мне тоже.

В такие минуты она преисполнялась дружеским расположением к мужу и испытывала своего рода семейную гордость: в ней укреплялось чувство ответственности за свою семью. А во время жатвы она любила в легком нарядном платье, под кружевным зонтиком приезжать под вечер в имение, взяв с собой чистеньких и веселых ребятишек. Еще издалека был слышен свист парового двигателя, стук молотилки и хруст соломы. В облаках розовой пыли двигались жнецы; ей было приятно отыскать среди них фигуру мужа, похожую на сноп пшеницы, услышать в общем гаме его хозяйский голос, который звучал особенно внушительно в облаках пыли и мякины, в приторном запахе машинного масла — ведь он заставлял работать столько человеческих рук, оживлял серпы, колеса и приводил в стремительное движение толстый ремень молотилки. Заметив жену, он быстро подходил к ней, целовал ее в лоб и с улыбкой просил отойти в сторону; и она никогда не обижалась на него за недостаток внимания.

За десять лет семейной жизни она свыклась с ее тихим, однообразным ритмом. Прежние мечты все реже навещали ее, постепенно она и сама начала верить в то, что эта тихая, без больших перемен жизнь под надежным кровом и есть единственно возможное счастье.

Но после шестого ребенка Иванка серьезно заболела. Как-то купая новорожденного, служанка поленилась принести из колодца побольше холодной воды и обожгла его. Ребенок весь покраснел и отчаянно раскричался. Иванка страшно рассердилась и, еще слабая после родов, в легком платье сама выбежала на двор за водой. В тот же вечер у нее началась горячка, а на другой день — кашель. Открылось кровохарканье. Муж перепугался, вызвал из столицы профессора и, по его совету, немедленно сделал все, чтобы как можно скорее отправить ее с матерью в Каир.

Перед отъездом Иванка сильно переменилась. Лихорадка вернула щекам прежний яркий румянец, а глазам — блеск. Она опять стала болезненно чувствительной и капризной, какой была до замужества. Часто плакала, но не от боли и не от мысли о кончине. Она не верила в возможность своей смерти и говорила о ней лишь потому, что ощущала в себе еще большой запас жизненной энергии и ей приятно было видеть, как от ее слов страдальческая гримаса искажает лицо мужа. Она мучила его всевозможными капризами и противоречивыми прихотями, наслаждалась его заботами и вниманием, и глаза ее сияли, если она видела, как дрожат его руки, когда он дает ей лекарство или поправляет подушки. Она не желала принимать лекарство ни из чьих рук, кроме его. Она требовала, чтобы он постоянно находился около нее, и могла целыми часами держать его руку в своей, пристально глядя ему в глаза. Только так она и засыпала. Но если во сне чувствовала, что его нет рядом, то начинала плакать, как ребенок, звала его, опять брала за руку, клала ее себе на сердце и шептала:

— Поцелуй меня.

Он целовал ее в глаза, в губы, и она, счастливая, спрашивала:

— А ты не боишься?

— Чего мне бояться?

— Что поцелуешь меня и тоже заболеешь?

— Не говори так! — строго прерывал он ее.

— А ты меня и сейчас любишь? — шептала она.

— Ну как ты можешь об этом спрашивать? — сердился он, стараясь не быть грубым, и голос у него срывался.

Она успокаивалась, а потом снова говорила:

— Если я умру, ты женись. Я не хочу тебя связывать.

— Не смей говорить об этом! — кричал на нее муж, и нижняя челюсть у него дрожала.

Она с улыбкой сжимала его руку:

— Ну, не сердись! Прости меня.

Он отвез ее в Египет. Прощаясь с ним в Александрии, она страстно обняла его, смеясь и плача.

— Я здесь поправлюсь. Я чувствую. И когда вернусь, мы будем счастливы.

Первое время ей становилось все хуже. Бикар целыми днями бродил по имению, ничего не видя перед собой. Он забросил своих пациентов и с трудом заставлял себя следить за делами. Но затем из Каира стали приходить все более утешительные известия, и с ними к нему словно возвращались силы и воля к жизни. Четыре месяца спустя он навестил жену и вернулся очень довольный. Снова дело спорилось у него в руках, и каждый раз после очередного письма от нее он устраивал пирушку со своими друзьями — старыми холостяками.

Подошло время жатвы. Работы не прекращались ни днем, ни ночью. При ярком свете луны, когда выпавшая роса смывает дневную пыль с листьев и цветов и смачивает сухую солому, косили мелкий овес, а днем — пшеницу и усатый ячмень. Поскрипывали коромысла на плечах детишек, приносивших воду жнецам. С трех участков, расположенных в разных местах, доносились громкие голоса. Всюду пестрели яркие платки и юбки.

Среди жнецов были и венгры, и словаки, и сербы-католики. На каждом участке было и по нескольку человек православных сербов. По приказанию хозяина их разделили, так как они хорошо работали только среди «иноверцев». Собираясь вместе, они принимались чесать языки, дурачиться и могли провести самого бдительного надсмотрщика. А так, стоило их только подзадорить: «Эй, Милан, поднажми-ка, этот мадьяр тебя обгоняет!» — и Милан так нажимал, что у мадьяра язык на плечо.

Бикар сам объезжал поля. Привстав в пролетке и указывая палкой туда, где замечал непорядок, он покрикивал на жнецов, не делая разницы между мужчинами и женщинами. Каждого он знал по имени.

— Эй, дядя Мато, последи там за Аницей, не оставляет ли она колосьев!

Часто он вылезал из пролетки и проходил по рядам жнецов. И сразу затихали все шутки и ссоры, замолкали все песни, хотя он никогда не требовал тишины. Венгерки в коротких юбках в черный горошек и коротких кофточках с узкими рукавами нагибались так низко, что из-под юбок белели незагоревшие ноги. Они спускали на самые глаза свои желтые косынки и из-под них бросали кокетливые взгляды на хозяина. Покачиваясь в ритм взмахам серпа, тела их трепетали под тонким полотном одежд. Весело позвякивали стеклянные бусы под пшеничными косами с вплетенными в них длинными красными лентами. Сербки-католички в тонких полотняных рубашках с глубокими, не застегнутыми на груди вырезами и таких же тонких вышитых юбках, подоткнутых за пояс, обращались к нему с каким-нибудь вопросом, смело глядя в глаза. Словачки прерывали свою грустную песню, которую они пели почти шепотом, словно испуганные громкими и озорными голосами других девушек, и вежливо здоровались с хозяином, не поднимая глаз. Православные же сербки всегда на что-нибудь жаловались, добиваясь справедливости и в чем-то обвиняя всех прочих.

Бикар смотрел, как идет работа. Что ему не хотелось слушать, он не слушал и шел дальше. Но по вечерам всегда угощал жнецов вином, ракией, бараниной и высылал к ним музыкантов.

Женщины подозрительно косились друг на друга и шепотом принимались гадать, которая из них сегодня ночью исчезнет с сеновала. По поведению хозяина ничего нельзя было узнать. Он на всех смотрел одинаково, ругал всех подряд и каждый вечер приказывал привозить большую кадку воды, чтобы женщины могли помыться, потому что он вовсе не желал, чтобы они тут у него запаршивели от грязи и начали болеть.

Несмотря на взаимные подозрения, женщины по молчаливому уговору не устраивали друг другу сцен ревности. Но когда среди них появилась цыганка Гина, все дружно ее возненавидели.

Она была, как говорили, разводка. Всегда молчаливая, очень опрятная. У нее была кожа цвета слоновой кости, рыжие волосы и желтые глаза. Она не белилась и не румянилась, а одевалась почти по-господски: всегда в чулках и в красных туфельках без задников, на высоких каблуках. Их хлопанье вторило шуршанью ее накрахмаленных плиссированных юбок. Платок она повязывала так, чтобы узел его как бы невзначай чуть-чуть прикрывал ее маленький подбородок. Она прекрасно разбиралась во всех женских хитростях и держалась так, что придраться к ней было невозможно. Работала она вместо заболевшей сестры, но женщины утверждали, что она нарочно явилась сюда, узнав, что госпожа уехала за море.

Бикар встретил ее неприветливо. Он строго заявил, что не терпит белоручек и что у него нужно работать. Она скромно ответила: «Целую руки», — пошла на гумно без чулок, в красивой белой рубахе и работала весь день, не поднимая головы, не разгибая спины и ни с кем не разговаривая.

Вечером доктор приказал бабке Магде, чтобы этой ночью она прислала к нему Гину. Бабка скоро вернулась и испуганно сообщила, что та не хочет идти. Бикар, с трудом удержавшись от брани, холодно сказал, чтобы Гина больше на работу не выходила и утром пришла за расчетом.

Гина не пришла, а утром он застал ее на своем месте. Она усердно работала. Он крикнул ей:

— Эй ты, цыганка, смотри, как работаешь, колосьев не оставляй после себя!

Только тут она подняла на него глаза, покраснела до ушей и покорно сказала:

— Слушаюсь!

…Когда на заре она собралась уходить, он протянул ей деньги. Она спрятала руки за спину и стыдливо попросила, чтоб лучше он, если уж ему так хочется, купил ей какой-нибудь подарок.

— Возьми сейчас же! Не хватало из-за тебя в город ехать!

И так продолжалось до окончания работ. По их поведению никто ничего не мог заметить. Он по-прежнему ничем не отличал ее от остальных, кричал на нее, называл «цыганкой», а она покорно слушала и целовала ему руку. Иногда только хмурила брови, словно о чем-то задумываясь.

Осенью он опять на месяц съездил в Каир и вернулся веселый и довольный. Жене стало намного лучше. Он оставил ее там еще на одну зиму, чтобы весной привезти домой совершенно здоровой.

Вернувшись, он сразу же приказал прислать к нему Гину. С тех пор она приходила довольно часто. Спала она всегда в комнате для гостей. В другие комнаты он ее не пускал. Однажды, когда в доме убирали, она хотела остаться в спальне, где посреди комнаты стояли две тяжелые кровати.

Он резко одернул ее.

— Ну, ты готова? Выходи, я запру дверь! Здесь спит моя жена!

Она, как и раньше, говорила ему при людях «целую руки» и «милостивый господин» и даже наедине обращалась к нему на «вы». Как-то раз, будто обмолвившись, она сказала ему «ты».

— Ты что возомнила о себе, цыганское отродье? — закричал он и вытолкал ее вон.

В ней возмутилась женская гордость, и она, задыхаясь, прошипела, что она не «какая-нибудь» и пусть он тогда привезет себе «свою чахоточную». Он выбежал вслед за ней и, размахнувшись, ударил ее по лицу.

— А какая же ты, ведьма цыганская? Если я еще раз услышу от тебя хоть слово о моей жене, прикажу тебя избить, как паршивую собаку!

После этого она несколько раз подсылала к нему бабку Магду. Приходила и сама, рыдала под дверью до тех пор, пока он наконец снова не пустил ее к себе. Она упала перед ним на колени и, обняв его ноги, умоляла простить ее и клялась, что никогда больше рта не раскроет.

— Милостивый господин, если вы меня прогоните, я брошусь в воду. Ничего мне от вас не нужно, не такая я, хоть и цыганка. Что мне делать, если я вас люблю, не могу без вас!

— Еще что, стерва, выдумала! Не надо мне твоей любви! Цыганка должна знать свое место!

Но все же отправил ее домой только на рассвете, заставив взять деньги.

Весной он дал ей сотенную.

— Вот тебе — и с богом! Через две недели приезжает госпожа, чтобы духу твоего здесь больше не было, не то я тебе ноги переломаю.

Гина побледнела и, комкая в руках деньги, попросила дрожащим голосом:

— Возьмите меня в прислуги, очень вас прошу. Госпожа приедут еще слабые после болезни, нервные, а я буду им служить лучше, чем эти ваши мадьярки.

— Я в дела госпожи не вмешиваюсь. Ну, ступай!

Гина пошла к дверям, но, не дойдя, обернулась:

— Так вы не забывайте меня!

— Иди, иди с богом! Некогда мне тут с тобой!

Приехала Иванка. Недели через две после ее возвращения, когда доктор убедился, что жена его в самом деле совершенно здорова и может заниматься домашними делами, все пошло по-прежнему. Муж обращался с ней так же, как и раньше. Для нее это не было неожиданностью. Только жаль было тех дней в начале ее болезни. Ей казалось, что он ничуть не изменился, и она долгое время не замечала многозначительных взглядов своих приятельниц, не понимала их намеков.

Однажды вечером, вернувшись домой, муж застал ее встревоженной.

— Знаешь, ко мне приходила сегодня цыганка, молодая такая, — хотела наняться в прислуги. Держится так, словно и не цыганка вовсе. Смущается и как будто боится чего-то. Я ей говорю, что мне сейчас прислуга не нужна, а она настаивает: возьмите да возьмите. «Буду, говорит, делать самую черную работу». И платы большой не просит, согласна на любые условия, муж, говорит, бросил и она осталась на улице. Одета прилично и опрятно. А когда я сказала ей, что все-таки не возьму, стала ломать руки. Плачет и руки мне целует. «Госпожа, золотая, дорогая, возьмите меня, Христа ради, я вам буду прислуживать, как самому богу!» Я перепугалась до смерти, едва отвязалась от нее. И все утро не могла успокоиться. Все тебя ждала. Рассказала я это прачке, а она сначала засмеялась почему-то, а потом нахмурилась и говорит: «Не пускайте больше в дом цыганку эту паршивую, она, говорит, такая паскуда». Вот уж, глядя на нее, никогда бы не сказала. Что ты, Марко, думаешь? Ты знаешь ее? Зовут ее, кажется, Гиной.

Бикар чуть губу не закусил. К счастью, она рассказывала довольно долго и, когда кончила, он уже овладел собой.

— Ну да, знаю, — отвечал он уверенно, — конечно, знаю. Она у меня работала в имении. А потом натирала тут полы к твоему приезду. Как хочешь. Я бы на твоем месте не стал ее брать. Не люблю, когда в доме болтаются цыгане. И уж если ты решила ее не брать, не разрешай больше досаждать себе.

Этого было достаточно, чтобы Иванка поняла, как нужно поступить, но недостаточно, чтобы она могла успокоиться.

Теперь она невольно стала замечать, что служанки часто оживленно о чем-то шепчутся, но при виде ее сразу замолкают. Она начала задумываться над тем, что значат все эти разговоры приятельниц о верности мужей.

Ее мучили подозрения, но поговорить обо всем с мужем не хватало духу.

И тем больше мучений доставляла ей Гина. Она боялась лишний раз взглянуть в окно, так как была уверена, что непременно увидит ее. Даже в толпе на рыночной площади Иванка ловила ее горящий взгляд, пристальный и в то же время униженный и подобострастный. Встретившись с ней на улице, Гина всегда вежливо здоровалась: «Целую ручки, госпожа!» — а в глазах ее и в голосе чувствовалось ожидание, и это все сильнее тревожило Иванку. Не помогла и гордость: «Ах, боже мой, что мне за дело до какой-то цыганки!»

Наконец Гина как-то окликнула ее на ярмарке:

— Целую ручки, госпожа! Неужели вы так и не возьмете меня? Уже нашли кого-нибудь?

Она стояла перед Иванкой, опустив глаза и комкая в руках белый платок. Лицо ее, хмурое и печальное, выражало вместе с тем какое-то дикое упорство. Жена Бикара побледнела и раздраженно тряхнула головой.

— Что вы мне надоедаете? Я же сказала, что не возьму вас. И вообще я не держу в доме цыганок.

Вся дрожа от волнения, она прибежала домой и, выплакавшись, решила просить мужа избавить ее от этой напасти. Но он вернулся домой поздно, усталый, лег на диван и позвал к себе детей, чтобы раздать купленные на ярмарке подарки, и вся решимость ее исчезла. Она ничего не сказала мужу, и он так и не узнал, что творилось в ее душе и что происходит между ней и Гиной.

Наутро доктор уехал на несколько дней в степь, а жена его получила по почте письмо из города, в измятом конверте, с адресом, написанном каракулями. Она почувствовала, что за этим кроется какая-то грязная история, и сначала хотела порвать письмо, не читая. Но любопытство одержало верх, и она вскрыла конверт. Письмо было в каких-то пятнах и написано с ужасающей безграмотностью. Гласило оно следующее:

«Милостивая Госпожа

Гина Коломпарова, цыганка.

Вы вчера меня обидели и попали прямо в сердце а я от вас этого не заслужила потому что я вас берегла хоть вы этого не заслужили потому что если бы я захотела вы бы больше не вернулись в этот дом потому что Господин меня любили и жили со мной и это знают все а я хотела вас спасти от людей и служить вам как царице и заткнуть им всем рот а вы меня презираете что я цыганка а раз я цыганка я знаю что делать и знайте что я вас прокляла к поцыгански заколдовала и вас живьем черви съедят а Господин вас бросит и я при вашей жизни войду в дом и буду Госпожа.

Если вы это письмо покажете Господину я знаю что он меня убьет но и он пойдет на каторгу и ваши дети будут нищие».

Иванка, собрав последние силы, дважды прочла это послание, скомкала его и упала без чувств. Служанки нашли ее на полу. Они уложили ее в кровать, захлопотали вокруг нее, но не могли разжать ее руку. Очнулась она уже в постели и сразу же спрятала письмо под матрац.

Утром ей стало лучше. Она стыдилась своей слабости. Страх поборол в ней злость и тоску, и она заперла письмо в свой письменный столик и приказала никого не впускать к себе. Она то и дело поглядывала в окно, но не замечала там ничего подозрительного.

Часов в двенадцать в комнату вбежал сынишка с букетом полевых цветов и запиской.

— Это мне дала одна тетя, очень красивая. Она вся заплаканная и хочет о чем-то тебя попросить, и велела передать тебе привет и вот это письмо. Я ее спрашивал, почему она плачет, а она все плачет и говорит: «Прости меня». Вон она, стоит у ворот.

Иванка вскочила, выхватила у него букет и швырнула его на пол, потом смяла записку и бросила ее в угол.

— Как ты посмел взять у нее цветы?

Испуганный мальчик расплакался:

— Ой, мамочка, я же не знал!

Мать замолчала, заставила себя успокоиться, вытерла сыну слезы и поцеловала его.

— Ну, иди в свою комнату и будь умником. Мама больше не сердится.

Потом она подняла с полу записку и, вся дрожа, стала ее читать:

«Милая золотая Госпожа простите меня а что я вчера написала неправда чтоб мне ослепнуть неправда простите меня несчастную глупую неправда а Господин на меня и не смотрели а вы такая красавица и хорошая а я простая цыганка простите меня и не верьте что я вас прокляла и ваших деток дай им бог здоровья на радость отцу и матери а и если б прокляла бог бы не послушал такую грешницу а я и не умею колдовать это только глупый народ думает что мы цыганки умеем а мы не умеем и сами не верим но раз люди просят и платят гадаем а я никогда этого не делала чтоб у меня руки отсохли и прошу вас допустите меня к себе и еще раз не бойтесь и не презирайте меня я больше вам никогда на глаза не покажусь и уеду из этого города куда глаза глядят только перед этим хочу вам поцеловать руки и ноги и услышать что вы меня простили а если вы меня не пустите к себе я себя убью у ваших дверей клянусь богом прошу вас целую ваши ручки.

Гина».

Женщина в комнате встала и взглянула в окно. У ворот, сиротливо прислонившись к ограде, стояла Гина и остановившимся взглядом смотрела куда-то на дорогу. Услышав стук открываемой рамы, она обернулась и с плачем ударила себя кулаками в грудь.

— Войдите!

Иванка сама открыла дверь. Гина застонала и в отчаянии прижалась щекой к ее руке, осыпая ее поцелуями и обливая слезами.

— Возьмите себя в руки! Идемте!

Иванка ввела ее в дом. Гина остановилась в дверях. Иванка отослала сынишку играть во двор, закрыла за ним дверь, а затем спокойно прошла в комнату и села. Как только она взглянула на Гину, та кинулась ей в ноги, рыдая, обняла ее колени и стала их целовать, с трудом выговаривая сквозь слезы:

— Простите меня, простите!

Иванка, взволнованная не меньше ее, не знала, что делать; наконец взяла Гину за плечи и мягко высвободилась из ее объятий.

— Ну, успокойтесь же. Чего вы хотите? Говорите скорее, а то каждую минуту может вернуться муж.

— Госпожа, простите меня, ради бога!

— Это правда? Посмотрите мне в глаза.

— Нет, нет, милая госпожа, чтоб глаза мои лопнули, да я и не умею…

— Я не об этом спрашиваю, а… — Она смутилась и не договорила. Гина начала отчаянно креститься.

— Неправда, все неправда, я все врала, и люди врут, только вы меня простите, и я вас никогда больше не буду мучить.

— Ну хорошо. Я вас прощаю. — У нее задрожал подбородок. Она хотела встать. — Вы тоже несчастная женщина. — И слезы хлынули из ее глаз.

— Нет, нет, госпожа, вы не несчастная, вы не можете быть несчастной, вы такая хорошая, такая красивая, и господин только вас любит, а Гина уедет и больше не вернется. Спасибо вам, спасибо. И… простите меня за все. — И она снова стала судорожно сжимать руки Иванки, осыпая их поцелуями.

— Это еще что такое? — раздался за дверью голос доктора.

Стремительно войдя в комнату, он остановился как вкопанный при виде плачущих женщин. Потом схватил Гину за шиворот и вытолкал се из комнаты.

— Да как ты посмела войти к госпоже, мерзавка! Вон из моего дома! — Он столкнул ее с лестницы. — Я тебя с полицией отсюда вышлю! — крикнул он ей вслед. Потом со вздувшимися от ярости жилами на шее обернулся к жене: — А ты? Неужели тебе не стыдно?

— Марко, я…

— Что? Позор! Моя жена, хозяйка моего дома, мать моих детей не должна разговаривать со всякими потаскухами, понятно? И чтоб я больше о ней не слышал ни слова, понятно? А остальное уж мое дело.

— Хорошо. Прости, пожалуйста.

— Распорядись, чтобы мне принесли воды вымыть руки. И пусть подают суп.

Женщина вышла, но по дороге незаметно подняла с пола письмо, достала из столика второе и оба бросила в горящую печь.

1913

Перевод Н. Вагаповой.

 

Бедняжка наша Мумица

Мумице исполнилось девятнадцать лет, когда ей наконец удалось сбросить с себя детскую матросскую курточку и отпустить ниже колен широкую гофрированную юбку.

Сестры долго и отчаянно сопротивлялись этому. Тихо, но взволнованно совещались они за закрытой дверью. И вот теперь Мумица, надув губки, стоит перед ними, словно обвиняемая, она топает ножкой и со слезами на глазах говорит:

— Подруги дразнят меня, а молодые люди смеются мне вслед.

— Какое тебе дело до подруг! — гневно и презрительно обрывают ее сестры. — Ты должна слушать только нас, своих близких, мы одни тебя любим. Люди злоязычны… А теперешние молодые люди такие невоспитанные! Не пристало тебе унижаться до того, чтобы обращать внимание на их дерзкие выходки. Впрочем, ты еще совсем ребенок!

— Какой же я ребенок, ведь мне уже девятнадцать лет! — упрямо протестовала Мумица.

Это привело сестер в такой ужас, как если бы настал конец света.

С тех пор пошли бесконечные споры между тремя сестрами, учительницами высшей женской гимназии, и Мумицей. Случалось и раньше, что они не сходились во мнениях, но тогда дело ограничивалось небольшим волнением.

Сестер огорчало легкомыслие Мумицы. Училась она неохотно, к книгам не обнаруживала ни малейшего интереса. Куда больше ее воображение волновали танцы. Гимназию она все же с грехом пополам окончила, но тут решительно заупрямилась и продолжать ученье наотрез отказалась. Все увещевания сестер были напрасны. Даже пример покойного отца, учителя, вегетарианца и автора трех учебников для сербских православных автономных школ — по географии, арифметике и физике, — одним словом, высокоученого мужа, имя которого произносилось с благоговением и которому-де только смерть помешала занять достойное его учености место — кафедру в Белградском университете, — даже пример отца не производил на Мумицу должного впечатления и не возжигал в ней честолюбивых помыслов. На ежедневные призывы: «Ты, дочь Василия Поповича, должна быть первой ученицей!» — она только пожимала плечами.

— Тебе необходимо получить образование. Не то что с тобой будет, когда мы умрем?

— Я выйду замуж!

Услышав такую ужасающую банальность, сестры так и замирали на своих местах.

— Стыдись! Вот чего ты набралась от своих распущенных подруг!

Но что поделаешь со строптивой девчонкой? Пришлось уступить. Уж очень они ее любили! Только уроки свои теперь распределили так, чтобы одна из них оставалась подле «ребенка». Они оберегали ее, шили ей лучшие, чем себе, платья (хотя всегда по прошлогодней моде) и водили гулять, не скупясь при этом на мудрые рассуждения о тяготах жизни, о подлости людской, особенно доставалось мужчинам, которые и созданы-то для того лишь, чтобы лгать женщинам, обманывать их и губить.

Сестры — Катарина, Ангелина и Вукосава — невысокие, коренастые и плотные, были некрасивы, с костистыми лицами, маленькими, колючими, недоверчивыми глазками, птичьими острыми носами и медлительной походкой. Их черные, лоснящиеся от жира и отливающие синевой волосы были стянуты на затылке в тугой узел, из которого всегда торчало множество огромных шпилек. Мумица же с ее неизменным здоровым румянцем на щеках, большими голубыми глазами и непокорными каштановыми кудрями была вся пухленькая, с милыми ямочками на щеках, на подбородке и на круглых белых руках — тип настоящей славянской красавицы! Глядя на нее, сестры частенько говаривали: «Вылитая мать!» И с подобающей в таких случаях торжественностью сообщали, что она (Мумица совсем не помнила матери) была красавицей. Но стоило только девушке весело воскликнуть: «Все говорят, что я похожа на мать!» — как тон сестер мгновенно менялся:

— Да, конечно, некоторое сходство есть, но мама была красивее. Смотри не возомни о себе бог весть чего. Впрочем, красота тела — явление случайное и преходящее, главное — это красота души.

Все же сестры с тайным обожанием смотрели на хорошенькую Мумицу. Красота ее была предметом их гордости, доставляла им поистине эстетическое наслаждение. И в то же время они боялись за сестру. Они ревновали ее ко всем и даже друг к другу, как безобразные мужья ревнуют своих красивых жен. Иногда одной из них начинало вдруг казаться, что с другой Мумица более откровенна и дарит эту счастливицу бо́льшей любовью. Тогда уж «соперницы» не жалели упреков: «Ты портишь ее!», которые сменялись истерическими рыданиями, объятиями и примирением.

Когда Мумица отказалась учиться дальше, сестры решили дать ей домашнее образование. Они заставляли ее читать классические, отобранные на специальном совете и выдержавшие строгую домашнюю цензуру произведения. Большей частью Шиллера и Марли. Но ее хорошенькая головка не была расположена к столь серьезному чтению.

Очень скоро это ей наскучило. Тогда сестры взялись читать ей вслух, но мысли Мумицы были далеки от того, что ей читали и объясняли. То она уносилась в своих девичьих мечтах к морю, то грезила спортом, особенно конным крикетом, то видела себя рядом с гладко выбритым, неустрашимым лордом в белоснежном костюме, какие ей попадались на картинках в журнале «Wiener Mode». А иногда она представляла себя сестрой милосердия. Ей рисовалось, как она отправляется на войну, перевязывает раненых. И вот незаметно подкрадывается любовь. Разумеется, он — офицер, раненый, о котором она без сна и отдыха, долго и трогательно заботится. А потом появятся дети. Она страстно любила детей. Как часто она, улучив момент, утаскивала соседского малыша, тискала его, душила в объятиях, осыпала поцелуями и играла с ним на полу. Как мечтала она о замужестве, о таком вот бутузе, который будет болтать ножками, брызгая на нее водой, когда она станет его купать.

Чем пышнее расцветала Мумица, тем больше сестры боялись за нее. Они неусыпно следили за каждым ее шагом. Стоило ей на секунду задуматься, как они, обменявшись понимающими взглядами, подвергали ее суровому допросу. Одна из них брала ее за подбородок, приподнимала голову и вопрошала: «Что с тобой? Смотри мне прямо в глаза! О чем ты сейчас думала? Непростительный грех утаивать что-либо от нас». А уж доведись одной из них заметить в поведении Мумицы нечто такое, что им казалось необычным и симптоматичным, она тут же шепотом делилась своими опасениями с другими, и все три немедленно удалялись на совещание и долго ломали себе головы над тем, что бы это могло значить и какую тактику лучше всего применить в данном случае.

Прогулки с Мумицей были для них настоящей пыткой. Нелегкое это дело — и с нее глаз не спускать, и наблюдать за прохожими. Сестер прямо в дрожь бросало от гнева и муки, когда мужчины при виде Мумицы выше обычного приподнимали шляпы. А некоторые останавливались на углу или даже у самого их дома, явно поджидая их. Стоило только женщинам поравняться с ними, как они, отвесив любезнейший поклон, принимались обстреливать Мумицу выразительными и озорными взглядами. Бедным девственницам казалось, что в их глазах пробегает гнусный смешок.

— На мужчин не смотрят, когда с ними здороваются! Отчего ты покраснела? — едва шевеля губами, разом шептали все три. — Не смей улыбаться, когда отвечаешь на поклон! Порядочная девушка должна лишь небрежно кивнуть. Эти шалопаи теперь бог весть что вообразят! Надо смотреть перед собой, только перед собой!

О замужестве Мумицы в ее присутствии никогда не говорилось. Да и без нее об этом редко заходила речь, а уж если этот вопрос и затрагивался, то только так, теоретически, ибо в городе не было ни одного заслуживающего их внимания человека. Ведь они отлично знали, что все здешние молодые люди ходят в кафе, легкомысленно предаются веселью, поглядывают на женщин, а иногда даже увязываются за ними. Сестрам представлялось, как в один прекрасный день явится к ним серьезный человек, они с ним познакомятся, изучат его характер, привычки и, если найдут достойным, вверят ему свое дитя, разумеется, сохранив за собой право совета и контроля. И хотя в глубине души у них теплилась надежда, что такой день никогда не придет, все же они собственноручно кроили, шили и вышивали чудесное и солидное приданое для своей Мумицы.

В марте, когда Мумице минуло двадцать лет, сестры усилили надзор. Примерно в эту пору в конторе адвоката, что помещалась в соседнем доме, частенько начал появляться практикант Матич, который всякий раз, проходя мимо, бесцеремонно заглядывал в их окна. Мумице запретили читать и вышивать у окна. Но вскоре сестры с ужасом заметили, что у нее всегда находится повод лишний раз подойти к окну или показаться в воротах именно в это время. И хотя все это их сильно тревожило, они из тактических соображений пока молчали. Но поведение Мумицы день ото дня становилось все подозрительнее. Настроение ее менялось каждую минуту. То она, радостно напевая, с жадностью и горячностью набрасывается на любую работу; даже та, от которой она прежде воротила нос, горит у нее в руках. С каким усердием колотит она выбивалкой из испанского тростника по одеялам — можно подумать, будто это палят пушки на рождество. То вдруг на нее находит какое-то дремотное оцепенение, и она на некоторое время словно выключается из жизни. Сколько раз за столом смех ее внезапно обрывался и ложка с супом повисала в воздухе. А то примется вертеться перед зеркалом, делает себе разные прически, как ребенок, наряжается в старые материнские юбки со шлейфом и, словно пава, расхаживает по комнате, искоса поглядывая на себя в зеркало. Наконец не на шутку встревоженные сестры призвали ее к ответу. Но поскольку сами они деликатно не касались основного вопроса, то ничего определенного вытянуть из нее не удалось.

На майском пикнике сестры имели случай убедиться, что противник их не из робкого десятка. Им казалось, что все и вся словно сговорились действовать им наперекор. Как ни всматривались сестры в движения губ Мумицы и ее кавалера, они все же не могли понять, о чем те говорили. Сестры уселись, прикрыв ноги юбками, на огромном ковре, расстеленном для пожилых людей прямо на траве, и стали наблюдать за танцующими. О, эти игры в горелки, где в стремительном беге мелькают и проносятся мимо развевающиеся юбки, руки мужчин, крепко обхватившие талии девушек! О, эти прогулки под руку! Молодые люди оживленно о чем-то говорят, подняв глаза кверху, словно отыскивают там кусочек небесной лазури или изломанный солнечный луч, пробивающийся сквозь кроны деревьев, а девушки лепесток за лепестком отправляют в рот приколотые к груди розы, зардевшись и опустив глаза, словно считают, сколько раз показался из-под юбки кончик их ботинка.

Смотрят сестры на все это, и в груди их закипает возмущение. И подумать только, до чего безнравственна теперешняя молодежь! Нет, в пору их юности, лет десять, пятнадцать, двадцать назад молодые люди вели себя куда скромнее. А этот Матич и после второго коло ни на шаг не отходит от их «ребенка». Но самое ужасное в том, что Мумица, кажется, ничего против не имеет. Она делает вид, что не понимает их красноречивых взглядов, или отвечает какой-то рассеянной, наивно-озорной улыбкой, а то и вовсе не смотрит в их сторону. Ох уж эти пикники, они, верно, и придуманы лишь для того, чтобы портить нравы!

Во время быстрых танцев Вукосава то и дело подходила к Мумице и одергивала ей юбку или поправляла широкую голубую атласную ленту, перехватывавшую талию девушки и ниспадавшую чуть не до самой земли. Стоило Мумице приблизиться к ним, как на нее сыпался град замечаний:

— Мумица, гребень вот-вот выпадет!

— Мумица, хватит прыгать, отдохни!

— Мумица, накинь-ка шаль, не то простудишься!

А потом вставала Катарина и шептала ей на ухо или о расстегнувшейся пуговице, или о кончике белой рубашки, показавшемся из маленького разреза на груди.

Когда Мумице захотелось пить, сестры силой усадили ее рядом с собой и стали журить за легкомыслие:

— Ну разве можно пить такой разгоряченной?

— Знаешь, вот точно так покойная Луйка выпила на вечере залпом целый стакан лимонада, и сразу ее зазнобило. На другой день слегла в горячке и за шесть недель сгорела.

— Но ведь мне совсем не жарко!

— Как так! Сейчас пить — это все равно, что лить воду на раскаленный утюг. Подожди.

И все три сестры принялись по очереди согревать ладонями стакан с водой. Через полчаса они наконец дали стакан Мумице, предупредив при этом, чтобы она отпивала маленькими глоточками.

— Не все сразу! Хватит! Теперь можно еще. Хватит! Остановись! Хватит!

Если бедняжке Мумице хотелось мороженого, сестры разминали его до тех пор, пока оно не превращалось в сладкую жижицу, и только тогда ей разрешалось есть, да и то осторожно, по одной ложечке.

Но сейчас маневр сестер не удался. Матич, видимо, не желал ни на минуту расставаться со своей партнершей. Он тоже присел на ковер и стал насмешливо глядеть на эту забавную группу, не осмеливаясь, однако, вступать в разговор, потому что Мумица уже успела ему шепнуть:

— Не задевайте моих сестер. Они любят меня. И если хотите, чтобы мы были друзьями, то постарайтесь понравиться им.

— Уф! — Матич испустил глубокий вздох.

Вернувшись домой, сестры стали мягко и дипломатично внушать Мумице, что-де не годится поощрять ухаживания Матича, ибо он нисколько не лучше других, и что вовсе не следовало проводить все время в его обществе, потому что это неприлично и может повлечь за собой дурную молву.

— Что же мне делать?

— Во всяком случае, это нехорошо. В другой раз так не поступай. Придумай предлог и приходи к нам.

На другой день в открытое окно кто-то бросил на рояль букет. Мумица даже подскочила от радости, а сестры мертвенно побледнели.

— Сейчас же выброси на улицу!

— Не выброшу!

— Ты знаешь, кто его бросил?

Мумица залилась краской.

— Нет.

— Это тот.

— Если ты сию минуту не выкинешь букет, то мы сами сделаем это, когда он пойдет мимо.

Но Мумица еще крепче сжала цветы и решительно заявила:

— Не дам.

— Что-о?

— Ах, вот как! Ты вздумала упрямиться?.. Так и ты его… возможно ли это?

Разгневанные сестры, схватив ее за руки, притянули к себе, но тут Мумица вдруг отвернулась и расплакалась.

— Ну и что же здесь дурного? Ведь и другие девушки дружат с молодыми людьми. Потому и выходят замуж. И я выйду за него.

— И это ты делаешь у нас за спиной? Стыдись! Будь наша бедная мама жива, она бы сейчас плакала.

И все три дружно разрыдались.

— Он тебе уже объяснился в любви и сделал предложение?

— Нет… Пока еще… нет, — глотая слезы, ответила Мумица, — но сделает, я знаю.

С этого дня слежка за Мумицей усилилась. Но любовь хитра и изобретательна. Влюбленные нашли новый способ общения. Как они договорились, это так и осталось тайной, главное было в том, что Мумица вырезала своим бриллиантовым перстнем кусочек стекла в окне и прикрыла отверстие подушечкой, под которой каждое утро и вечер появлялись новые письма.

Однажды Мумица храбро объявила, что в воскресенье Матич придет просить ее руки, и тут же добавила, что, если они его отвергнут, она убежит — вот уж будет скандал! — а если ей помешают убежать, то тем самым только вгонят в чахотку и доведут до могилы. И пусть тогда льют слезы и раскаиваются, сколько их душе угодно. Она-то уж не воскреснет. Бр-р-р!

Общий ужас, рыдания до нервных спазм, упреки — черная неблагодарность! — и снова слезы.

После этой сцены Мумица ушла в себя, и никакими силами нельзя было вытянуть из нее ни единого слова. Перевернули весь дом в поисках тайника, допросили служанку, заподозрили всех соседей и друг друга и устроили совещание, затянувшееся до поздней ночи, на котором пришли к заключению, что пора вмешаться, если они хотят счастья своему ребенку. Уж так и быть, они примут Матича, со временем изучат его характер и тогда, если он окажется не лучше других, Мумица сама отречется от него, а потом ее отправят на время в село к родственнице, и она его совсем забудет.

В воскресенье сестры, настроив себя на воинственный лад, заняли боевые оборонительные позиции в трех креслах. Сначала прибыл букет, который тут же был переправлен в спальню, где запертая на ключ Мумица, прижимая руки к груди, считала минуты, оставшиеся до того, когда ей надлежало ринуться в бой и встать между воюющими сторонами, чтобы решить исход сражения. Время тянулось томительно долго, и, будучи не в силах выносить подобное испытание, она выпрыгнула через окно в коридор, подкралась к двери, ведущей в гостиную, и, забыв про двадцатилетнее благонравное воспитание, прильнула глазом к замочной скважине и стала подсматривать.

Матич явился облаченный во фрак, который сковывал его движения, словно панцирь. Его круглое, пышущее здоровьем лицо, оттого ли, что он гладко выбрился, или от волнения, было совсем белым.

Он говорил спокойно, но в его голосе слышались нотки, ясно говорившие, что вся эта церемония нагоняет на него смертельную скуку. С трудом подбирая слова, он сказал, что цель его визита им, очевидно, известна. Он пришел просить руки Мумицы. «Вот так штука! — подумал вдруг он. — Ведь в столь торжественный момент следовало бы называть ее полным именем». А оно, как нарочно, вылетело у него из головы.

Катарина, как было заранее условлено, дрожащим голосом ответила, что его поступок удивляет ее, что Мумица еще ребенок (тут Матич едва удержался, чтоб не рассмеяться), что мысль о ее замужестве им еще и в голову не приходила и они не могут отдать свою сестру человеку, чей характер и взгляды на жизнь и на брак им неизвестны. Они должны как следует изучить его, а на это требуется время.

Матич начал заметно нервничать. Он был человек деловой и не терпел ни малейшего отлагательства в осуществлении принятых им решений.

— Помилуйте, что же тут еще узнавать? Вы же знаете, кто я такой, кто мой отец, чем я буду заниматься. Мумицу я люблю, она меня тоже, я прошу только ее, ни денег, ни другого приданого мне не нужно. Так к чему же усложнять такие простые вещи?

Катарина и Вукосава воззрились на Ангелину, которая, по их общему мнению, унаследовала отцовский ум.

Та поджала свои и без того тонкие губы и тоном глубочайшего презрения заговорила:

— Так, так. А продумали ли вы как следует, что такое брак, какие обязанности он налагает, сколько требует нравственных сил, серьезности и ответственности? Достаточно ли вы тверды духом, чтобы нести ответственность за счастье другого, такого чистого существа? Нет, нет, сударь, жизнь — вещь очень серьезная.

— О господи! Но ведь я, кажется, не молокосос какой-нибудь!

— О, пардон. Вот видите, какой вы горячий. А знаете ли вы, что основой брака является терпение? Может быть, вы сейчас решились на брак точно так же, как решаются на какую-нибудь тяжбу, исход которой заранее неизвестен. Но мы, сестры, заменяющие ей и отца и мать, не можем поступить так легкомысленно и отдать ребенка в руки незнакомого человека. Нет, мы должны хорошо узнать вас, прежде чем дать свое согласие.

— Простите, но ведь Мумица согласна, позовите ее сейчас сюда и спросите!

— Нет, нет! Мумица у нас так воспитана, что ее желания всегда совпадают с нашими. И потом, неужели вы думаете, что мы своего ребенка отпустим от себя? О, этого никто не вправе от нас требовать! Это невозможно! Она всегда должна быть подле нас. Ведь она нежный цветок, такое еще дитя, золотое наше дитя, — мы были бы без души и не выполнили бы клятву, данную матери, если б пустили ее в жизнь одну с чужим человеком.

— Э, сударыни, вы уж меня извините, но это просто невероятно! У вас какие-то странные понятия! Жена должна повсюду следовать за мужем. Я вам очень признателен и благодарен за ту нежность и любовь, какою вы ее дарили, обещаю и впредь относиться к вам с глубоким почтением, мы будем приходить к вам в гости, но ведь не можете же вы не согласиться с тем, что конторе и жене положено быть в одном месте.

— Ах, вот вы какой! Да вы настоящий тиран! Мы так сразу и подумали, что Мумицу вам доверить нельзя.

Матич уже порывался встать и дать волю кипевшему в нем глухому раздражению, как вдруг в гостиную вбежала Мумица. Сестры остолбенело уставились на нее, а Матич раскрыл было рот, собираясь что-то сказать, но она сделала ему знак молчать.

— Теперь я знаю, кто здесь ребенок! Сами вы дети, если так говорите! Да и вы, господин Матич, недалеко от них ушли, раз так несдержанны. Все вы меня любите и желаете мне добра, и уж если речь идет обо мне, то позвольте и мне сказать свое слово.

— Мумица!

— Постойте!.. Вы, господин Матич, просили моей руки, потому что любите меня, не так ли?

— Да.

— Хорошо. Вы имеете какие-либо серьезные возражения против господина Матича?

— Но, Мумица, что это ты вдруг так!.. Grässlich!

— Значит, не имеете! Я тоже согласна, и делу конец. А теперь давайте спокойно побеседуем.

— Ах, Мумица, и где ты такого набралась?

Матич вскочил и поцеловал ей руку, а она, чуть покраснев, с блестящими от слез, но улыбающимися глазами, кинулась обнимать и целовать сестер.

— Ведь он любит меня, сестрички, как и вы, я буду счастлива, ну поцелуйтесь же!

И Матич обнял каждую из ошеломленных дев и на их сухих, сморщенных щеках запечатлел по поцелую.

Но вот сестры пришли в себя, переглянулись и, утирая набежавшие вдруг слезы, подавленно и смущенно залепетали:

— Нет, нет, что же это такое? Мы хотели не так!

— Что поделаешь! — сказал Матич, с довольной улыбкой сжимая руку Мумицы.

— Постойте, — вмешалась осмелевшая и почувствовавшая себя вдруг гораздо разумнее и старше сестер Мумица. — Мой долг — всюду следовать за мужем, но вместе с тем я навсегда останусь вашей прежней Мумицей, вашим первым ребенком, а он — вторым. — Здесь она смутилась. — Нет, я не то хотела сказать. Я буду и его ребенком, а он — вашим братом. Он будет любить вас так же, как и я, а вы его — как меня. Не правда ли?

Матич в знак согласия кивнул головой, а лица сестер от недоумения еще больше вытянулись.

Когда Матич собрался уходить, они, то ли от душивших их слез, то ли от щебетания Мумицы, все еще не могли произнести ни слова. И только у ворот к ним снова вернулся дар речи, и они взволнованно повторяли:

— Что вы наделали! Что вы наделали!

Вскоре Матич уехал сдавать адвокатский экзамен. Через полтора месяца он вернулся. Молодые люди обручились, а спустя две недели обвенчались и отбыли в его родной город, где он открыл свою контору.

Сестры негодовали, всему противились, но поступали так, как хотела Мумица.

Вплоть до венчания они только и делали, что лили слезы да упрекали Мумицу, что она их совсем не любит. Бедняжка Мумица даже устала от бесконечных заверений в самой нежной любви к ним. В церкви сестры так горько плакали, словно присутствовали не при венчании, а на похоронах. Перед отъездом новобрачных они заманили Мумицу к себе в комнату и потребовали, чтобы она писала им о самых мельчайших подробностях своей жизни у мужа и чтобы немедленно возвращалась к ним в случае, если ее постигнет разочарование.

Матич крутил от злости ус и иронически усмехался.

— Какие вы странные! Можно подумать, что вы посылаете ее в пещеру к тиграм.

Проводив Мумицу, они грустили, как вдовы. Только и разговору было, что о ней. И все три сходились на том, что он не будет любить ее так сильно, как они, что она еще хлебнет горя и умрет от уязвленной гордости. Каждый день одна из них писала ей письмо, давая множество советов: как вести хозяйство, обставить дом, украсить комнаты; сестры посылали ей рецепты различных кушаний, выкройки блузок и без конца вязали для нее. Но что самое главное — давали ей мудрые советы, как держать себя с мужем. Надо сказать, что их советы и наставления смахивали на наивные немецкие руководства по дрессировке зверей. Все вместе, втроем, они вкладывали письма в конверт и точно так же читали ответы, причем буквально каждое слово тщательно комментировалось. Некоторые фразы вызывали долгие споры о том, счастлива ли она и не охладел ли уже он. И в очередном послании они требовали сообщить, не заметила ли она в нем каких-либо перемен, идет ли он из конторы прямо домой, не заворачивает ли в клуб, уж не появилось ли у него какой-нибудь пагубной страсти и достаточно ли он неявен.

Время шло, и чем дольше сестры жили без Мумицы, тем придирчивее становились друг к другу. Они часто спорили о том, кто из них больше любит Мумицу и какая из них была к ней более внимательна. Вспоминали все свои размолвки и упрекали одна другую, что именно она огорчала Мумицу чаще.

Матич был для них «он». Отчасти стыдливость, а отчасти ревность мешали им называть его по имени.

Из-за работы в школе сестры не могли отлучиться из города, и поэтому молодая чета через три месяца после свадьбы решила на рождество приехать к ним и погостить у них две недели.

В доме сестер поднялась невообразимая суматоха. Каждая втайне от других готовила сюрприз.

Эти две недели они, конечно, будут жить, как и раньше. «Он» при этом совершенно не принимался во внимание. Спать они будут все вместе в той же комнате. Ее кровать поставят посередине, между двумя своими, а четвертая ляжет на кушетке, и будут меняться, чтобы каждая по очереди была подле нее. Они будут поправлять съехавшее с нее одеяло, согревать поцелуями ее озябшую руку, касаться ладонью ее лба, проверяя, не поднялся ли у нее жар.

А ему предоставят раздвижное кресло в гостиной.

Наконец молодые приехали. Оба за эти три месяца посвежели и заметно пополнели.

Вся его фигура дышала гордостью и самодовольством человека, который уверенно, по-хозяйски держит в руках поводья жизни и вовсе не собирается выпускать их. Тон, каким он отдавал приказания носильщикам и кучеру экипажа, его манера перебирать деньги в бумажнике говорили о том, что он вполне постиг искусство приказывать. А на лицо и все движения Мумицы легла печать ленивого спокойствия и умиротворенности молодой женщины, которую уже не томят смутные предчувствия и неясные желания.

Расцеловав сестер, она как бы ненароком потрепала их по щекам, окинула оценивающим взглядом и снисходительно, как старшая, улыбнулась.

— А вы хорошо выглядите. Только ты, Ангелина, немножко осунулась. Опять, видно, эта твоя бессонница. Там у нас есть хороший доктор, я говорила с ним о твоей болезни. Ах, да, я ведь писала тебе в последнем письме. Я привезла тебе виноградный сироп с бромом. Ну, как вы здесь, детки, очень вы нас ждали? Ах, мой всю дорогу храпел, ха-ха-ха!

Вошли в дом. Пока сестры хлопотали вокруг Мумицы, из другой комнаты донесся голос Матича:

— Попрошу воды!

Мумица вырвалась от сестер.

— Одну минутку… Я сейчас, он любит, когда я сама поливаю ему на руки.

Выхватив у служанки кувшин, она стала весело поливать ему и, в то время как он, хлопая ладонями, разбрызгивал воду, шепнула ему на ухо:

— Веди себя хорошо.

Он засмеялся и звонко чмокнул ее в протянутые для поцелуя губы.

Сестры лишь переглядывались. Если за стеной раздавались его шаги или покашливание, то Мумица обрывала на полуслове разговор и прислушивалась.

— Миливой, тебе что-нибудь нужно?

Достаточно было одного его взгляда, и Мумица тут же покидала сестер и принималась искать то спички, то щетку. Она всегда угадывала, что ему нужно, и — это особенно удивляло сестер — услуживала ему весьма охотно и с видимым удовольствием.

Мумица расспрашивала их обо всем, но слушала как-то невнимательно и рассеянно, до того знакомы были ей все мелочи их однообразной жизни. Куда больше нравилось ей рассказывать самой. Но о чем бы она ни заговорила, всегда как-то само собой получалось, что в центре всех ее рассказов оказывался он, его привычки, так полюбившиеся ей, или его семья, город и контора. Все у нее теперь строго делилось на «наше» и «ваше».

— Сады у нас чудо как хороши, и там есть садовник, который даже и окна украшает цветами — так, забавы ради. А хлеб у нас — ну просто объеденье! Какие-то македонцы выпекают. А мама к гарниру делает совсем особенный соус. Миливой его очень любит. И я теперь так готовлю. И в самом деле получается вкуснее, можете мне поверить. Ха-ха-ха! Вам кажется, что я сильно переменилась? Вовсе нет!

Когда разобрали чемодан, Катарина заметила изменения на некоторых кофточках, которые они ей сшили.

— Зачем ты это сделала? — укоризненно спросила она. Мумица покраснела.

— Знаешь, Миливой не любит низких вырезов на блузках, вот я и пришила этот пластрон и воланы.

— Ах, вот как, значит, он добрался уже и до кофточек, подаренных сестрами?

— Ох, ну ради бога не делайте трагедии из-за пустяков! Уж так и быть, здесь я из любви к вам отпорю их.

Сколь не усердствовали сестры, вернуть прежнюю жизнь не удалось. Правда, Мумица старалась во всем угождать им, но в роль «ребенка» вновь так и не смогла войти. Все, что в глазах сестер было важным и значительным, представлялось ей смешным и наивным.

Тогда сестры ревностно взялись за то, чтобы уничтожить его влияние. Ходили за ними по пятам. Баловали Мумицу и ни на минуту не оставляли их одних; не обращая на него ни малейшего внимания, ласкали ее, как малого ребенка, так что Мумице часто становилось неловко перед мужем. А он уже на третий день заскучал. Бедняга изощрялся в выдумывании всяких глупых предлогов, чтобы увлечь ее одну в свою комнату. Ему было и смешно и досадно оттого, что свою собственную жену приходится вот так похищать и наскоро, по-воровски целовать, словно он был желторотым гимназистом. Даже официальный поцелуй после обеда, перед уходом в читальню, приводил дев в чрезвычайное смущение — они густо краснели и пронзали его уничтожающими взглядами.

А когда Мумица сказала им, что у нее будет ребенок, они сначала окаменели от страха, а потом залились горючими слезами и не могли спокойно смотреть на него. Тотчас же виновник всех их бед был призван к ответу, и на несчастного обрушился поток упреков. Что он сделал с «ребенком», какой смертельной опасности подверг! Теперь он должен беречь ее как зеницу ока, забыть про всякие глупости, запретить ей прислуживать ему, как паше, потому что малейшее напряжение для нее теперь равносильно смерти.

— Эх, да что вы в этом понимаете! — засмеялся он.

— Циник бездушный! — прошипели они ему прямо в лицо.

Теперь сестры вообще не спускали с них глаз. Мумице запретили оказывать ему даже мелкие услуги.

— Не трогай. Пусть сделает сам.

Стоило Матичу за столом взять ее руку или ласково поправить упавшую ей на глаза прядь, как они тут же хмурились и начинали беспокойно ерзать на скрипучих стульях. Стоило супругам на секунду остаться одним, тут же влетали сестры. А если им удавалось незаметно выскользнуть в соседнюю комнату, то сестры превращались в слух, и малейшее шуршанье одежды, тихий хруст суставов или приглушенный смех и шепот, прерываемый поцелуями, заставляли их смертельно бледнеть. И тогда одна из них начинала кашлять или с шумом передвигать стулья.

Молодую женщину обуял страх. От нее не укрылась натянутость в их обращении с Матичем и самая искренняя ненависть, обнажавшаяся, подобно змеиному жалу, в каждом устремленном на него взгляде, в каждом сказанном ему слове. Мумица стала вялой, угрюмой, безразличной ко всему. Она пыталась смеяться, чтобы хоть чуточку согреть ледяную атмосферу, царившую в доме, но смех выходил неестественный и вымученный, похожий на трепыханье бьющейся в тенетах птицы. За неделю жизни в обстановке, которая так живо напоминала ей девичество, она снова начала подчиняться причудам и капризам сестер. Матич заметил это и помрачнел. Наступили дни тягостного молчания. Темы для разговоров иссякли, все труднее и труднее было находить новые.

На восьмой день Мумица всю ночь пролежала без сна. Сестры кинулись обнимать ее и сквозь рыдания спрашивали:

— Признайся, ведь ты несчастна!

Подавляя в себе то злость, то разбиравший ее смех, Мумица всеми силами старалась их разуверить:

— Я совершенно счастлива. Он чудесный человек. Только вы его не понимаете. Да и вообще вы этого не понимаете.

Вдруг Матич ударил кулаком в стену. Мумица испуганно вскочила и крикнула:

— Что с тобой? Почему ты не спишь?

На кончике языка у него вертелся тот же вопрос, но все же он ответил:

— Иди потри мне руку, разболелась что-то.

По лицу Мумицы скользнула едва уловимая улыбка, но тут же, приняв самый озабоченный вид, она направилась к двери.

— Мумица, куда ты в таком виде, оденься! — разом вскричали три сестры и протянули ей юбку и кофту.

— Вот еще! — чуть насмешливо бросила она и убежала.

Остолбеневшие сестры так и замерли на своих кроватях. Им не спалось. С сильно бьющимся сердцем напряженно прислушивались они к происходящему за стеной. И если бы Мумица, возвратившись, погладила одну из них по щеке, она бы почувствовала, что щека мокра от слез.

Боль в руке у Матича не проходила. Каждую ночь она так донимала его, что непременно требовалась помощь Мумицы. Иногда она замечала, что сестры потихоньку плачут, уткнувшись в подушки. Тогда ей становилось бесконечно жаль их, она склонялась над ними, чтоб поцеловать их, но от этого слезы у них начинали течь еще обильнее, они отворачивались и с нескрываемым омерзением шипели:

— Ступай прочь, ты нас больше не любишь!

На следующую ночь она не решилась проведать мужа. Но через два дня снова раздался стук.

На этот раз сестры решительно запротестовали:

— Нет, ты не пойдешь! Ты простудишься, заболеешь. Разве это человек? Настоящий тиран!

Стук повторился, и сестры, уже не владея собой, закричали с ненавистью и злобой:

— Она не пойдет! Она и так уже иззябла и вся дрожит. Души у вас нет. Она вам не рабыня!

— Ка-ак? Что вы суете нос не в свое дело? Бабы! Я зову свою жену.

— Паша! Тиран! Она наша сестра. И если вы такой бездушный, то наш долг — позаботиться о ней.

Тщетно, ломая руки, пыталась Мумица погасить вспыхнувший в сердцах сестер пожар.

Матич выругался, расшвырял все вокруг себя, потом подбежал к их двери и заорал:

— Жена, завтра же укладывай вещи! Я пошел в кафе.

И снова обмороки, нервная дрожь и слезы…

— Не вздумай завтра ехать с этим дикарем и убийцей. Останься у нас, не то весь век будешь несчастна.

Напрасно Мумица утешала их и старалась уверить в обратном — они стояли на своем: она несчастна.

На другой день молодые уехали. Сестры с пожелтевшими лицами, с красными от слез глазами проводили их на вокзал. Хотя Мумице и удалось ради всего святого уговорить их помириться с Матичем и попрощаться, все это они проделали, ни разу даже не взглянув на него.

Как только ноздрей Матича коснулся запах угля и паровозного дыма, он засмеялся и крепко обнял жену, словно боясь, что ее у него отнимут. А она прильнула всем телом к мужу, и, когда он посмотрел ей в глаза, зрачки ее заблестели.

— Хочется тебе домой?

Она счастливо кивнула головой.

Сестрам было больно смотреть на них, и они отвернулись.

Когда поезд тронулся, молодые высунулись в окошко, чтобы сестры могли помахать их платком. Придерживая жену за талию, забыв в эту минуту все обиды и огорчения, растроганный Матич тоже размахивал шляпой. На повороте он облегченно вздохнул, у него словно камень с души свалился, и нежно обнял жену, а она положила голову ему на плечо.

— Не сердись на них. Они хорошие, только очень несчастные!

— Эх, да разве я сержусь, я просто жду не дождусь, когда мы приедем домой.

Мумица улыбнулась.

— Я тоже. — И как-то совсем по-детски, с оттенком грусти добавила: — Господи, прости!

Катарина, Ангелина и Вукосава по пути в свою холодную, пустую квартиру не проронили ни слова. Только очутившись в спальне, они упали друг другу в объятия и громко, безудержно разрыдались. Но вот Ангелина пришла в себя, вздрогнула и, ощутив потребность что-нибудь сказать, смущенно прошептала, и сестры тут же хором повторили:

— Бедняжка наша Мумица, как она несчастна!

1913

Перевод И. Макаровской.

 

Молох

Когда Милош Ока, первый сербский доктор технических наук и главный инженер «всемирно известной» фирмы «Пенц и Брезлмайер» в Берлине, в девять часов утра входил в парадный подъезд конторы Брезлмайера, направляясь в свой кабинет, помещавшийся на третьем этаже, он испытующе посмотрел в лицо швейцара. Огромный померанец в ливрее с неподвижными усами учтиво снял фуражку и пожелал ему доброго утра. Немного успокоенный, Ока сел в лифт. В голове так гудело, словно он ночь напролет глотал крепкий черный кофе.

В коридоре он на минуту остановился. Из большой канцелярии доносился стук пишущих машинок, скрип и звяканье кареток. Барышня в черном сатиновом фартуке и в таких же нарукавниках до локтей прошла мимо него в кассу с большим исписанным листом. Ока едва удержался, чтоб не спросить, что она несет, и, как был в пальто и со шляпой в руке, повернулся спиной к своему кабинету и пошел прямо к двери, за которой через два помещения для инженеров находился кабинет директора Брезлмайера.

Подходя к двери, он слышал все нарастающий шум голосов. Сердце у него упало, но он все же взялся за дверную ручку и с силой потянул ее на себя. Семь пар изумленных глаз немедленно обратились к нему, галдеж мгновенно стих.

Ока обвел присутствующих взглядом. Два инженера, три техника и два чертежника. Все, за исключением чертежников, были старше его, тем не менее после краткой мучительной паузы они приветствовали его легким поклоном. Ока сердито мотнул головой, поздоровался и спросил:

— Господин директор у себя?

— Да, — ответили трое в один голос.

«Обо мне говорили. Должно быть, что-то случилось. Что-то ужасное», — подумал Ока и сразу почувствовал, как весь покрывается холодным потом, а ноги становятся такими тяжелыми, точно к ним привязали стопудовые гири. Чиновники раболепно раздались в стороны, однако их лица выражали самое неприкрытое враждебное любопытство. Милош понял, что они ждут от него расспросов, и, нисколько не смутясь и не удостоив их даже взглядом, решительно и внешне хладнокровно пересек комнату и вошел в кабинет директора.

— Доброе утро, господин директор! Какие новости? — с вымученной улыбкой спросил Ока старого Брезлмайера, на лице которого он уловил растерянное выражение. Тот тяжело поднялся из-за огромного письменного стола и молча протянул ему телеграмму.

Ока ледяной дрожащей рукой взял бланк с наклеенными на него бумажными лентами.

«Зондерхигель 7.30.

Кеслер».

Сегодня точно 6 часов пускаем воду Изар поднялся течет по акведуку прогиб 1,5 м.

Ока весь ушел в телеграмму. Последние буквы запрыгали у него перед глазами. Он прочел их еще раз. Кровь бросилась ему в лицо. Жилы на висках вздулись. Он ухватился за письменный стол, чтоб не упасть.

— Что скажете? Полтора метра! Мы пропали! — прошептал директор, едва сдерживаясь, чтоб не закричать. Длинная борода его дрожала.

Ока не отрывал глаз от бумаги. Вдруг лицо его осветила лучезарная улыбка.

— Так что же вы скажете?

— Это недоразумение. Простая опечатка. Тут полтора миллиметра. Не хватает одного «м».

Брезлмайер нетерпеливо вырвал у него телеграмму.

— Как опечатка? Не думаю.

Но Ока, уже спокойно глядя на испуганное лицо старого немца, тихо и наставительно, точно учитель ученику, ответил:

— Представьте себе, что прогиб действительно полтора метра. В таком случае акведук давно бы рухнул. Были ли после этой другие телеграммы?

Старый директор, словно плачущий ребенок, который ищет утешения у старшего и сильного, принял слова Оки и веря и не веря.

— Нет.

— Это хорошо. Тогда тотчас же телеграфируйте Кеслеру, чтоб незамедлительно сообщил новые данные, причем пусть все напишет словами, без цифр.

Сказав это, Ока снял пальто, повесил его вместе со шляпой на крюк, опустился на кожаный диван и стал с интересом наблюдать за суматошными движениями патрона. Смертельный страх старого патрона так забавлял его, что он почти забыл собственную тревогу и опасения.

Пока посыльный бегал на почту, Брезлмайер ходил взад-вперед по комнате и, поглаживая свою длинную бороду, придумывал самые невероятные варианты, в которые и сам не верил, лишь бы заставить Оку разуверять его. Ожидание и уговоры утомили Оку. Он встал и, сославшись на какое-то дело, направился было к двери, но патрон грубо остановил его.

— К черту все дела! Дождитесь ответа.

Брезлмайер нервничал и выказывал явные признаки нетерпения. Он поминутно поглядывал на часы, прислушивался, смотрел в окно, звал посыльного и ругал его из-за всяких пустяков.

— Нет, нет, я же говорил, что это слишком смело.

— Вы ошибаетесь, вот увидите! — уверенно отвечал Ока, хотя сам беспокойно курил сигарету за сигаретой.

— Вы еще слишком молоды, господин доктор, и потому так верите в теорию. Вы ведь помните, что я высказывал сомнение сразу, как только вы мне изложили свой вообще-то остроумный проект. Признайтесь, вы и сами побледнели, когда мы узнали, что наше предложение принято.

— Простите, господин директор, но это было волнение, вызванное нашим общим и моим личным успехом.

— Это верно, но я вам еще раз говорю, вы слишком полагаетесь на теорию и на «свой железобетон». На бумаге все выглядит превосходно, но ваши расчеты, возможно, не учли всех местных условий, и достаточно малейшей ошибки, чтобы эта страшная весть стала правдой.

И Брезлмайер схватился за голову.

Желая подбодрить и себя и патрона, Ока принялся неторопливо, доводами логики обосновывать свой проект, принимая во внимание всевозможные непредвиденные случайности местных условий, в производительных работах, в материалах, беря «и наихудшие варианты»; и вывод, как рефрен после каждого пункта, гласил: катастрофа исключена.

В самый разгар его объяснений, которые никого не занимали — Брезлмайер его почти не слушал, а сам Ока находился в состоянии нервного напряжения, — влетел чиновник с нераспечатанной телеграммой.

Брезлмайер судорожно открыл ее, а Ока, выдворив чиновника и едва удерживаясь от искушения склониться над патроном, впился в него глазами.

Директор взглянул на измятую бумажку и вдруг поднял ее кверху, как знамя.

— Ур-ра! — радостно закричал он. — Браво, дорогой коллега!

Ока покраснел. С трудом высвободив свою правую руку, которую крепко сжимал патрон, он схватил телеграмму.

«Все порядке прогиб как и вначале полтора миллиметра

Кеслер».

Ока улыбнулся победоносной и несколько застенчивой улыбкой.

— Ну, что я говорил вам, господин директор?

— Браво, браво, дорогой коллега, поздравляю вас! — растроганно говорил директор с влажными от слез глазами, по-приятельски обнимая своего молодого главного служащего.

Ока снял с крюка пальто и шляпу. Патрон пошел за ним.

— Разумеется, хоть сегодня вы не будете работать? Идите отдохните, я знаю, вы плохо спали, как, впрочем, и я. А я прокачусь в Грюнневальд.

Но Ока спокойно возразил:

— Нет. Мне надо закончить плафон. Сегодня будет готов.

Когда он проходил через обе комнаты, чиновники, склоненные над своими досками, молча покосились на него, и только самый старший встал и, улыбаясь, торжественно подошел к нему.

— Вас можно поздравить, господин доктор?

— Можно, если вам угодно…

— Поздравляю вас, поздравляю!

— Спасибо.

Придя к себе, он немного постоял, достал зеркальце, протер припухшие глаза, улыбнулся и взялся за работу.

С улицы послышался гудок автомобиля Брезлмайера, но он сосредоточенно работал. Однако проработав час и закончив одну часть, он почувствовал, что рука у него дрожит и цифры путаются. Он отложил работу и пошел домой, чтоб прилечь. Но заснуть не мог. Ворочался с боку на бок, вставал, ходил по комнате и, несмотря на огромное удовлетворение, чувствовал какую-то огромную скуку. Сейчас ему нужен был друг, который разделил бы с ним его огромную радость и успех, но когда он стал перебирать в уме своих знакомых, то не нашел никого, к кому можно было бы запросто зайти или позвать к себе. У него есть знакомые, но все это люди, с которыми его связывают официальные, деловые отношения. Друзей и товарищей у него нет. И вдруг он машинально нажал кнопку звонка.

Когда вошел его слуга Франц, он стоял, заложив руки за спину и широко улыбаясь. Но холодное каменное выбритое лицо слуги с бакенбардами, тонким длинным носом и поджатыми губами привело его в смущение.

— Вот что, Франц, отутюжьте, пожалуйста, смокинг и подберите к нему сорочку.

Франц или не заметил в поведении своего хозяина ничего особенного, или не пожелал этого показать.

— Jawohl, Herr Doktor!

На душе у Оки поскребывало, он расхаживал по комнате в шлепанцах, улыбался и ругал шлепанцы, когда они соскакивали с ног.

— Сегодня у меня хороший день, Франц. Мне удалось одно колоссальное дело!

Франц — он сидел на корточках и перебирал крахмальные сорочки — вежливо повернул голову:

— Уж не получили ли вы, господин доктор, прибавку или… высватали богатую невесту?

— Нет, тут кое-что получше… Эх, вам этого не понять! Нашли? Хорошо. А теперь наберите номер дубль-ве шестьдесят семь пятьсот сорок пять.

И, подойдя к телефону, стоявшему на письменном столе в первой комнате, он снял трубку.

— Добрый день, сударыня. А, вы одни?.. Отлично. Слушай, мы могли бы сегодня встретиться?.. Нет, нет, нет! Умоляю, приходи, — у меня сегодня лучший день в жизни, я просто сам не свой от счастья. В семь… Ну хорошо, в половине девятого. Только точно. Надень то «твое платье», знаешь… Ха-ха-ха… Спасибо, целую глазки!

Когда Ока вернулся в спальню, белье уже лежало на кровати, а Франц в своей комнате утюжил бензиновым утюгом черный костюм. Милош пошел за ним.

— Франц, принесите потом от Клайнвехтера, как и всегда, ветчины, семги, икры, селедочного масла, конечно же, булок, миндаля, яблок, конфет, только не как всегда, а шоколадных без ликера; затем две бутылки бургундского и две пива. Я сейчас уйду, а вы тем временем накройте стол на двоих, приготовьте самовар, лед и сделайте бутерброды. Все это принесите ко мне. Да, посмотрите, есть ли у нас еще ром и бенедиктин. Если нет, тоже купите.

До восьми часов он гулял. Приятно было дышать воздухом ранней весны. Он снова чувствовал себя свежим и бодрым, словно и не было напряженной работы последних дней. На каждом шагу он встречал знакомых, на их приветствия он отвечал против обыкновения с изысканной любезностью, но почти снисходительно. Ему казалось странным, что никто еще не знает о его блестящем успехе. «Ничего, узнают», — успокаивал он себя, но тут же с горечью подумал о том, как мал и узок круг его знакомых. И в памяти возникли картины недавнего прошлого. Ведь и пяти лет не прошло с тех пор, как он шел по бульварам, безвестный и незначительный. С каким вожделением смотрел он тогда на красивых женщин, страстно мечтая об интересном знакомстве и в то же время боясь его, потому что едва сводил концы с концами и жил в меблирашках. Теперь все иначе, и потому он смотрит на женщин смело, почти безошибочно определяя по одежде и поведению, кто эта особа и что собой представляет.

Когда он вернулся домой, в комнате горел свет, письменный стол был придвинут к окну, а посередине белел накрытый стол с красивым букетом в вазе. Все было в полном порядке. В ведре со льдом стояли две бутылки. Самовар оставалось только развести, а подносы с разнообразными бутербродами, семгой и ветчиной, возле которых блестели, словно стеклянные призмы, кусочки красного и белого желе, охлаждались на подоконниках.

Ока пошел к Францу, чтобы похвалить его за стол, а в особенности за то, что он вспомнил про цветы, взял у него счет и сдачу и приказал сидеть у себя, пока он его не позовет.

Без четверти девять раздался короткий звонок, и Ока, облаченный в смокинг, побежал открывать. В прихожую вошла запыхавшаяся высокая женщина в черном пальто и под густой вуалью. Немного пошептавшись, они вошли в освещенную комнату.

Пока Ока помогал ей снять пальто, целуя ей руки и лоб, она прерывисто, со смехом говорила:

— Кто-то шел за мной по пятам от угла, где я оставила машину, и до самого подъезда. Мне даже показалось, что он вошел за мной в дом. Впрочем, все это ерунда. Вряд ли он меня узнал. Мне так было трудно выбраться сегодня! Пришлось отменить два визита. Но для тебя я готова на любые жертвы. Так что же мы стоим?

Ока все время держал ее за руки и, не выпуская их, то и дело отходил, чтоб оглядеть ее всю.

— Дай налюбоваться на тебя. Сегодня ты прекрасна. Спасибо тебе.

Он хотел ее обнять, но она, зардевшаяся и довольная, мягко отстранила его и повела к дивану.

Госпожа Пенц, жена первого патрона Милоша, надворного советника, который участвовал в предприятия и своим огромным капиталом, и весом в обществе, была высокой, длинноногой белокурой германкой с прямыми сильными плечами, высоким лбом и прямым носом, с изогнутыми тонкими губами и энергичным подбородком. Ее ясные голубые глаза смотрели всегда открыто и прямо. Ничего от героических вагнеровских женщин не было в ее облике. И хотя она была на двадцать лет моложе своего мужа, человека сильного и крупного, она внушала какой-то безотчетный страх и ему, и своему отцу, прусскому генералу. Оку она полюбила только год назад, когда он проявил к ней интерес, ибо до этого, хотя он и бывал у них в доме, не обращал на нее никакого внимания. В последнее время она часто слышала и читала о нем хвалебные отзывы. Хофрат Пенц особенно высоко ставил этого «воистину гениального молодого человека, являющегося воплощением энергии и добросовестности», но на ее вопросы о том, что он за человек и откуда, мог сказать ей ровно столько, сколько было сказано в паспорте Милоша. И эта странная экзотическая, таинственная личность непреодолимо овладела мыслями госпожи Пенц. Гордость мешала ей сделать первый шаг к сближению, и она продолжала наблюдать за ним издали, однако с затаенной надеждой, что на этом дело не кончится. И именно в этот критический момент Милош вдруг стал проявлять к ней интерес. Она восхищалась его проницательностью, ибо была уверена, что прежде он ее сознательно избегал, а сейчас сознательно дарит ей тепло своих мудрых глаз. Женщина умная и лишенная всякой сентиментальности, она тотчас проникала в тайные замыслы, расчеты и ухищрения своих поклонников и заранее смеялась над ними, и смех этот каждый раз удерживал ее от безрассудных поступков. Но в поведении Милоша Оки было столько подкупающей простоты и искренности и вместе с тем непреклонной решительности и ясности… Этот рассудочный человек, в котором так причудливо сочетались цифры и мечты, честолюбие и душевная теплота, вызывал ее на поединок. Он уверен в победе, ведь такие люди действуют только наверняка; эта дерзость захватывает. И она все больше шла ему навстречу.

Она открыла в нем подлинного любителя музыки, хорошего музыканта и очень удивлялась тому, что об этом никто не знает. Кроме того, он был превосходным рассказчиком, который с легким юмором говорил о людях, книгах и картинах. Во многом он разбирался гораздо лучше, чем иные светские эрудиты, претендующие на знание искусства и изящной словесности. Но о себе он никогда не говорил. Не открывал своих планов, чувств, верований. В нем несомненно было что-то грубое, южное, но об этом можно было только догадываться. Чутье говорило ей, что под панцирем, который этот южанин надел на свою грудь, когда приехал сюда, на чужой север, должен таиться неукротимый темперамент, а возможно, и своеобразная чувственность. Ей нравился этот удивительный серб с черными как смоль, блестящими волосами, с зелеными глазами, длинным смуглым лицом, орлиным носом и крепкими здоровыми зубами в чуть выступающей нижней челюсти. Но особенно привлекало ее то непостижимое, что было в нем. И чем больше она узнавала Милоша, тем все больше и больше хотелось ей узнать о нем, увидеть его изнанку, его оборотную, затененную сторону. Она была абсолютно уверена в том, что у него есть своя тайна. Эта таинственность и эти смутные предчувствия, вероятно, и толкнули ее в его объятия.

Вот уже полгода, как она любит его, но пока они еще топчутся на том же месте. Она слушает его сердце и чувствует, что это сердце не всегда бьется в лад со смыслом его слов и дел, что она все еще его не знает.

Сегодня она была обворожительна. Его голос в телефонной трубке просто поразил ее, он звучал так призывно и страстно, что она едва его узнала. И этот прием… А его расширенные глаза, чуточку хмельные и бездумные, которыми он словно обнимает ее, жгут ее лицо и плечи. Она смотрела на него с изумлением, полная ожидания и какого-то непонятного томления, готовая к ласкам, забавам, а может быть, к чему-то неожиданному и опасному.

— Не садись. Пройдись по комнате. Я хочу смотреть на тебя и слушать!

— Что с тобой?

— Мне нравится смотреть, как ты ходишь по моей комнате, слышать твои шаги, шуршанье твоего платья.

Женщина сделала несколько шагов, потянулась, как бы греясь в тепле его глаз, потом подошла к дивану — он уже сидел — и взяла его голову в свои ладони.

— Ну, что с тобой?

— Я доволен.

— Мной или собой?

— Собой, потому что сегодня мне удалось одно большое дело и потому что у меня есть красивая женщина, с которой я разделю свою радость.

— Себя ты любишь больше, чем меня. Правда, ты любишь только себя. Эх ты, эгоист!..

— В чем-то ты права; да, я люблю себя и тебя люблю потому, что ты часть меня, лучшая часть, сердце моей личности. Ты символ моей задуманной великой победной жизни!

— Значит, ты любишь меня, пока ты счастлив, и ты несчастлив, пока меня любишь.

— Ты просто играешь словами.

— Нет, нет, дорогой. Значит, если тебя постигнет разочарование, неудача или горе, ты перестанешь меня любить.

— Несчастный, неудачливый человек не смеет тебя любить. Ты хорошо сказала: оступлюсь — вырву тебя из своего сердца. Впаду в нищету — оттолкну тебя и возненавижу.

— Почему? За что?

— Ах, оставим это! Все это одни слова. Я счастлив и люблю тебя, счастье мое.

Женщина встревожилась. Она не понимала его и боялась вдумываться в тайный смысл его слов.

— Ну расскажи же, что сегодня произошло.

— Потом. Сначала поужинаем.

Лишь после второго бокала шампанского, смешанного с красным вином, она повеселела. Милош без умолку болтал о событиях дня, о репертуаре театров и концертов и наконец перешел на тихий, нежный шепот. Она любила эту его нежность, которая напоминала ей ласки тигра — ей всегда казалось, что в его бархатных лапах даже в самые страстные минуты любви словно бы дремлют опасные когти.

Погасили большой свет. Маленькая лампочка, горевшая у самой двери спальни, бросала на пол неширокий круг света. Женщина оперлась на обнаженный локоть и, гладя другой рукой курчавые волосы Милоша, попросила:

— Ну рассказывай же, не упрямься. Ведь ты для того и позвал меня, а теперь заставляешь себя упрашивать. Мне бы надо молчать, тогда бы ты сам начал еще у дверей.

Милош Ока сцепил под затылком кисти рук и, глядя на потолок прищуренными глазами, заговорил вдохновенно и громко, видя в красивой женщине подле себя всего лишь преданную слушательницу, средство, дающее ему возможность высказать вслух столь приятные для него мысли.

— Итак, я добился успеха. Вышел в первый ряд. Я сконструировал акведук, о каком до сих пор ни один архитектор даже и мечтать не смел. И все оригинально, все мое: и проект и материал.

Через месяц газеты всего мира будут писать о нем и о его строителе, давать их фотографии. Через полгода все специальные журналы посвятят свои страницы великому открытию «бетона Оки» и «дерзновенной мысли доктора Милоша Оки». Извлекут из архивов и библиотек все мои ранние труды, моя диссертация выйдет вторым изданием, а моя новая книга «Современный монументальный стиль в архитектуре и адекватный материал» станет важной вехой в развитии науки вообще, откроет новую эру в архитектуре в сделает меня почетным членом многих академий. Она принесет мне славу и богатство.

Ах, дорогая моя, нелегко мне было выстоять. Никто меня не понимал: ни патроны, ни коллеги, ни рабочие, ни публика. Но я все поставил на кон, лег под своды своего создания; сердце мое замирало от страха, я знал, что если акведук рухнет, он похоронит меня под собой. Но, одержав победу над собственным малодушием и нерешительностью, я одержал победу над миром и сейчас с самой высокой своей башни, построенной в Зондерхигеле, помахиваю, словно майским флажком, и все меня видят, и все мне рукоплещут.

Если б ты только знала, что я создал! Я взял природу за рога, покорил стихию, и теперь она повинуется мне, делает то, что я ей велю. Целую реку я вышиб из ее древнего русла, увел в сторону, загнал в свой акведук и швырнул на турбины, и вот она послушно вертит колеса, дает свет, режет сталь, пилит дерево, греет камины, толкает паровозы, перевозит людей, грузы, деньги и идеи.

Когда в позапрошлом году огромная колония заводов Блайхграмма в Зондерхигеле в Баварии объявила конкурс на лучший проект использования энергии реки Изар, которая протекает на высоте сорока метров в пяти километрах от долины, где расположена колония, я сделал проект и вручил его Брезлмайеру. Я работал три месяца, не разбирая ни дня, ни ночи. И все это сверх своих служебных обязанностей. Когда он увидел мой проект, он просто остолбенел. Он полагал, что я построю каскад, что дало бы сорок — пятьдесят тысяч лошадиных сил, но я сделал акведук, который вбирает всю реку у самого Зондерхигеля и ведет ее к заводам, где она падает с двадцатидевятиметровой высоты в искусственный рукав, направляющий ее назад, в старое русло. Смета требовала миллионов, но падение воды давало пятьсот тысяч лошадиных сил.

Брезлмайера испугали не столько огромные затраты, сколько сам проект. «Это невозможно. Неужели вы надеетесь перенести такую бешеную реку на этих зубочистках?»

И в самом деле жуть берет при взгляде на мой проект. На протяжении полутора километров впечатляющей параболой поднимается, — шесть метров в поперечнике, — тяжелое искусственное русло на двухстах одиннадцати парах столбов. Каждый из них тоньше моей талии, самый низкий — четыре, самый высокий — тридцать два метра.

«Это абсурд, это истерия! — кричал старик. — Я бы не решился пройти под его сводами даже при пустом русле!»

Я смеялся, но все же упросил его послать проект на конкурс. Старик согласился только потому, что нисколько не сомневался в его провале. Но наш проект приняли. По ходатайству молодого Блайхграмма.

Брезлмайер был поражен. Да и сам я, должен признаться, был ошеломлен до крайности. Брезлмайер трижды спросил меня: «Вы берете на себя ответственность?» — «Беру!»

И мы начали. Работами руководил Кеслер, веривший в меня, вопреки доводам собственного разума. Он понимал, что на карту поставлено принципиально новое решение, что это экзамен на зрелость моего бетона, и хотел участвовать в его триумфе. Однако я пережил с ним немало тяжелого. То и дело он посылал телеграммы, полные сомнений и тревожных предчувствий. Когда поставили опорные столбы и соединили их, рабочие и крестьяне из окрестных деревень оставили строительство. Они ни за что не соглашались работать в самом русле и на сводах. «Рухнет! Рухнет!» — слышалось со всех сторон. С большим трудом удалось мне ободрить Кеслера, а он с трудом уговорил рабочих снова взяться за работу. И вдруг я получаю от него отчаянный призыв: «Немедленно приезжайте, трещит!» Я был на грани самоубийства. Но где-то в глубине души жило сознание: я тут ни при чем, виноваты строители. Придумал какой-то предлог и поехал. От станции я шел один, сторонясь людей, высоко подняв воротник какого-то лапсердака, который надел на себя, чтоб не быть узнанным. У меня дух перехватило, когда я, подходя к стройке, увидел тысячу рабочих, работавших над осуществлением моего грандиозного замысла: чудовищная сороконожка, подобная огромной доисторической амфибии, уже выгнула свой гребень.

Кеслер, бледный, как полотно, бросился мне навстречу.

«Идите за мной», — шепнул он, запинаясь от волнения. «Подождите. Где трещит? Внизу, у основания?» — процедил я тоже шепотом. «Да». — «Это оттого, что, когда вы отливаете свод, не поддерживаете столбы с противоположной стороны. И тяжесть готового свода давит туда, где свод еще не готов и где, следовательно, нет равного противодействия».

Глаза Кеслера сверкнули.

«Третью пару столбов я засыпал внизу. Осторожно, на нас смотрят! Видите?» — «Вижу, — ответил я сквозь зубы, равнодушно попыхивая сигаретой и делая вид, что осматриваю окрестности. — Стало быть, внизу, как я и предполагал. — Я облегченно вздохнул. — Так, а теперь делайте так, как я сказал».

Кеслер горячо пожал мне руку.

…Сегодня, как вы уже, наверное, знаете, река пущена в мой акведук. Туда поехал Хофрат Пенц, Кеслер тоже там. Брезлмайер не решился, а я не захотел. Было бы куда театральнее в случае неудачи броситься под рушащиеся своды, но я бы и здесь нашел способ покончить с собой. А делить поздравления с господином Пенцем я не намерен. Сегодня я провел самую страшную ночь. И чуть не помешался после первой телеграммы Кеслера. Судя по ней, все должно было кончиться катастрофой. Меня это как громом поразило, но я, к счастью, сразу заметил нелогичность и понял, что в текст вкралась опечатка. Так оно и оказалось.

Я победил. На следующей неделе поеду посмотреть на свое творение.

«Я тоже поеду с тобой», — чуть было не крикнула Вильма, ей так хотелось присутствовать при встрече творца со своим созданием, но она тут же вспомнила, что он, вероятно, забыл бы о ней, бросил в тени одного из двухсот своих тонких столбов.

— Что привело тебя сюда? Разве не легче было бы выдвинуться там, где тебя знают и любят? Кто тебя здесь любит? Одна я. Да и мне, по правде сказать, страшно тебя любить.

— Честолюбие привело, а любовь, если хочешь, прогнала. На моей родине любовь не терпит тщеславия. Они в постоянном конфликте. И тут надо выбирать, иначе пропадешь. Я выбрал тщеславие и славу, отказавшись от тепла семейного очага и народной любви. У вас здесь можно одновременно принадлежать и жене, и отцу, и брату, и сестре, и городу, и уезду, и государству, и народу, и всему человечеству. У нас нет. Или — или. Наша среда эгоистична и ревнива. Она хочет безраздельно владеть человеком. На моей равнине нельзя подняться настолько, чтоб видеть поверх ее низких крыш, земля под тобой немедленно превратится в топь и засосет по самую грудь. Она вкладывает тебе в руки свой микрометр, которым можно измерять только наши початки, она дает тебе кусок слезливого дерева с одной или в лучшем случае с двумя струнами, на котором можно выводить одной ей понятные мелодии, без модуляций, она вкладывает в твои уста язык, на котором только в нашем мрачном захолустье можно называть ощутимые вещи. Ее любовь страшна, и если она тобой овладеет, ты уже ничего больше не сможешь любить, кроме того, что принадлежит ей, и ничего другого не сможешь создать, кроме того, что она любит и понимает, что требуется ей одной и никому больше на всем белом свете. Моя земля не терпит гениальности, ибо гений принадлежит всем, а она справедливая мать, — в этом ее волшебная сила, — она всех своих детей любят одинаково и не хочет, чтоб чей-то голос выделялся из общего хора. Моя земля живет своей жизнью, до остального мира ей нет никакого дела. У нее своя история и свои цели, которым она подчиняет все и вся. На тайный жертвенник приносит она денно и нощно сердца и умы своих лучших сыновей. Почему? Чтоб сохранить примитивное целомудрие своей пламенной любви ко всем своим маленьким и ничтожным детям, которые, однако, все вместе составляют несомненную величину.

Тебе это непонятно? Кажется сказкой? Рассказ о моей земле и вправду сказка, ибо ее теперешняя жизнь — это продолжение доисторической сказки. Хаос, в котором лишь смутно вырисовываются контуры великана. И в этой непостижимости как раз и кроется источник ее самобытного обаяния. Печальная и прекрасная, кровожадная и неумолимая, точно Молох, пожирает она своих лучших детей, движимая непостижимым инстинктом. Из-за какого-то болезненно неуемного человеколюбия, которое, пожалуй, превосходит по силе человеколюбие Достоевского, ибо она, наверное, и пожирает своих самых одаренных детей для того, чтоб когда-нибудь, через много веков, насытившись и окрепнув, с лихвой покрыть свой долг и родить изнуренному и сбившемуся с благой дороги человечеству новых гениев и апостолов.

Видишь, я возненавидел ее, потому что ее можно или страстно, самоотверженно любить, или ненавидеть, я проклял ее, когда почувствовал ее удушающее объятие. Я и сейчас не могу думать о ней без дрожи, я отшвырнул ее со своего пути, но я чувствую, что она и сюда тянет свои щупальца. Стоит мне только закрыть глаза, как я вижу ее спокойные горящие глаза, которые пронзают меня насквозь и молча повелительно зовут…

— Раз так, ты вернешься. Но я тоже поеду с тобой.

— Нет, нет! Никогда!

— Судя по силе твоей ненависти, ты очень ее любишь, а ненавидишь, наверное, потому, что не дал ей того, что ей принадлежит, свою жизнь и свое честолюбие. Ты чувствуешь свой долг перед ней, оттого и ненавидишь.

— Это неправда!.. Ложь, ложь!

— Дорогой, ты мучаешься, ты несчастлив, несмотря на все свои успехи… Кто ты? Почему заставляешь себя жить в ледяной броне, если сердцу твоему зябко? Почему бежишь от любви, почему отталкиваешь ее? Ты замерзаешь в одиночестве, это противоречит твоей природе. Милош, ты заставляешь себя жить рассудком, ты не создан для этого. И любишь ты рассудочно: и меня, и себя, и свое безмерное честолюбие; ты заглушаешь голос своего сердца, которое жаждет искреннего чувства. Как тяжко тому, кто тебя любит, а я тебя все же…

— Нет, только не это! Я не хочу, чтобы ты меня любила. Беги от меня! Только плотская любовь… другого я не вынесу, не хочу быть в долгу перед тобой.

Я могу дышать только в одиночестве. Быть одному, для всех чужим, посторонним. Не хочу лезть ни в чью душу и в свою не пущу никого. Пусть лежит в земле, как факир с засунутым в глотку языком — сердце его бьется раз в полчаса, и, когда перестанет, никто не узнает об этой смерти, даже он сам. Я никому не смотрю в глаза, а когда кто-нибудь заглядывает в мои, я отворачиваюсь. Говорю тебе откровенно: я боюсь любви, она мне мешает. Любить — это значит связать свои цели и свою судьбу с другим человеком, а я ни перед кем не хочу быть в ответе за свою жизнь и за свои дела.

Еще в самом начале разговора Милош отстранился от нее. Теперь он пересел в кресло. Женщина прижалась к стене и, сдвинув брови, устремила на изменившееся лицо Милоша, на его впавшие глаза глубокий, внимательный взгляд.

— Может быть, ты… раздражен… в отчаянии… Может быть, ты бы и хотел любить, но тебе не позволяет твое непомерное тщеславие. И причиняет боль все, что ты сделал своими руками…

Милош вскочил на ноги, приблизил свое лицо к лицу женщины и судорожно сжал ей руки выше локтей.

— Не надо меня любить!

— Буду, именно за это и буду тебя любить, — простонала Вильма. — Тебя надо любить, ты сам этого хочешь… — И она обвила руками его шею. — Расскажи мне о своих близких, о тех, кто тебя любил.

— С тех пор как я уехал из дому, они непрестанно думали обо мне, хотя никогда обо мне не говорили, видели меня перед глазами, мне предназначались первые бутоны на новых побегах. Я знаю это. А когда еще я был с ними, они говорили только обо мне, поджидали меня, встречали и провожали, если я куда-нибудь уходил. Они смеялись, когда я смеялся, мрачнели и хмурились, если я был не в духе. Они любили меня какой-то стихийной любовью, любили таким, какой я есть, и потому только, что родили меня, потому что и сами родились в той же постели, потому что у меня такие же жесты, глаза, голос и походка. Каждый из них готов был в любую минуту умереть за меня, но никогда никто из них не видел во мне отдельного человека, особенного, независимого от других, — от семьи. Никому из них и в голову не приходило, что человек, в чем-то, может быть, и схожий с ними, выросший в их среде и близкий им по крови, может иметь особый, закрытый для них мир и свою жизнь. Они любили меня как часть себя, как члена своей семьи, а не как человека самого по себе, с присущими только ему свойствами и талантами. Я мог бы быть весь в струпьях, но им казался бы писаным красавцем, я мог бы быть мелочным, злым и пакостным, но для них был бы самым лучшим. Надо только быть с ними, принадлежать им. Мой ум и способности импонировали им, они ими гордились, но не любили их. За мои идеи они не дали бы ни одного кирпича из наших старых стен, а к моим идеалам относились ревниво и ненавидели их. В семейной программе они отвели мне определенное место и не терпели никаких отступлений. Когда я после защиты диссертации приехал домой отдохнуть и набраться сил для большой работы, они буквально заплеснули меня своей любовью. Приготовили мне комнату, окружили нежным вниманием и неусыпными заботами, пребывая в сладкой уверенности, что я до самой смерти буду делать тут свое маленькое дело, провожать их на кладбище и целиком погружусь в мирное счастье, которое увенчается тем, что и меня когда-нибудь оплачут и проводят до семейного склепа. И когда я, испугавшись, что размякну от этих нежностей, сказал, что здесь для меня нет поля деятельности, что здесь я вообще не могу работать, они пришли в неописуемый ужас. Последовало тяжелое объяснение, полное жестоких слов и взаимных упреков, и в результате я хлопнул дверью и приехал сюда, в неизвестность, чтоб в борьбе добиться успеха. Через полтора года, после первой удачной работы, я написал им и послал денег. Они вернули их. И с тех пор всякая связь между нами прекратилась.

— У тебя голос дрожит от волнения, когда ты говоришь о них. Это мучает тебя.

— Да, мучает. Ибо, и тут ты совершенно права, во мне еще живет желание, чтоб кто-то с любовью следил за моими успехами. Понимаешь, равнодушие толпы меня сковывает и парализует, зависть и ненависть соперников мобилизует, безмолвная же любовь, которая восхищается, трепещет от страха за меня и верит, прибавила бы огня моему духу. Особенно мне ее не хватает во время взлетов и падений. В такие минуты в одиночестве я как бы угасаю, мне начинает казаться, что равнодушие толпы окончательно задует тлеющий во мне огонь, а ненависть завистников и сплетников просто сотрет в порошок.

…Но зачем я все это говорю тебе! Совсем нервы разгулялись.

Милош встал и заходил по комнате, пряча от Вильмы глаза.

— Ты раскаиваешься, что был искренен со мной. Ты не любишь меня даже так, как час тому назад.

Милош с поникшей головой остановился перед женщиной.

— После такого разговора в самом деле тяжело… Прости. И, пожалуйста, уйди. И поскорее… Уйди!

Женщина побледнела и со стоном упала на кровать.

— Где моя гордость? Что ты со мной сделал?

Милош даже не заметил, как она перестала плакать, встала и подошла к нему. Он рассеянно смотрел в окно, бормоча что-то невразумительное.

— Милош, Милош, ты бредишь, ты болен. Ты говорил неправду.

Милош медленно обернулся. Глаза его горели.

— Умоляю тебя, уходи.

Женщина встрепенулась, в ней накипало бешенство. Ногти ее уже готовы были вонзиться в его лицо.

— Зверь!

Он схватил ее за руки и так стремительно заломил их назад, что она упала на колени. Потом, весь дрожа от ярости и отвращения, отшвырнул ее от себя, словно гадюку, и, крикнув: «Уходи!» — снова подошел к окну.

Красивая женщина с трудом поднялась и, подавляя рыдания, начала стыдливо одеваться.

— И это все?

— Все, — спокойно ответил Ока, даже не обернувшись.

Она убежала, как из темницы.

Ока еще долго стоял у окна, устремив на улицу пустой неподвижный взгляд. Его мучили угрызения совести. Глядя, как за окном густеет туман, обволакивая прохожих и превращая их в ужасно смешных расплывчатых карликов, он с тоской думал о том, что обидел такое милое создание, которое любит его, и, как ни странно, обидел именно потому, что любит. И вдруг его стала охватывать тоска, та щемящая тоска, какая обычно находит при мысли об одинокой смерти. Когда-нибудь, в такой же вот мутный и холодный день, он тщетно будет искать человеческую душу, готовую смиренно выслушать его исповедь. Он был уже близок к тому, чтоб на стекле, запотевшем от дыхания, пальцем выводить полузабытые имена, давнишние слова и безумные обеты. Но вдруг вздрогнул, отвернулся от окна и пробормотал:

— Чепуха, глупая сентиментальность. Надо быть сильным.

Он словно вытащил из ладони занозу.

Он отправился в кафешантан, чтоб развлечься. Во время представления у него стали слипаться глаза, он вернулся домой и лег спать.

Наутро Милош проснулся свежим и бодрым. Теперь он раскаивался лишь в том, что так разоткровенничался перед госпожой Пенц, и хвалил себя за твердость. В канцелярии его ждали многочисленные поздравления. На улице двое бывших коллег остановили его, чтоб пожать ему руку. Они были сама учтивость, и все же в их глазах и тоне он уловил изумление, и это особенно льстило самолюбию Милоша. «Раньше вы меня не замечали, да?» — с удовлетворением думал он.

Дома он нашел приглашение на вечер к начальнику отделения в министерстве путей сообщения, надворному советнику барону Хальму. И это успех! Должно быть, услышал сегодня от Брезлмайера, раз пригласил его в последнюю минуту. Прекрасно. Он сейчас же оденется и поедет.

Перед самым уходом слуга подал ему конверт. Он сразу узнал Вильмин почерк, на мгновенье задумался, но потом решил отложить его: «Не буду портить себе настроение. Завтра».

Когда лакеи сняли с него пальто и один из них пошел докладывать барону, Ока оглядел себя в зеркале. Он пригладил волосы, разделенные прямым пробором, и улыбнулся. При ярком свете черный фрак и жесткая белоснежная сорочка как нельзя лучше подчеркивали резкие черты его смуглого лица.

Барон сам вышел к нему; проведя через два салона, сверкавших шелком и женскими декольте, он представил его баронессе и сразу увел в угол, где расположились мужчины. Среди них весело колыхалась седоватая борода Брезлмайера.

— О, мой дорогой доктор Ока! — крикнул старый предприниматель приветливым, дружелюбным тоном, глядя на него с отеческим добродушием.

Все уже знали о его успехе и, поздравляя, забрасывали его вопросами, кто он, откуда родом, где учился, чем занимался и каких принципов придерживается. Ока чувствовал себя словно во хмелю. Говорил и двигался легко и уверенно, сам удивляясь своему остроумию и с наслаждением слушая собственный голос. Он говорил о глубоком кризисе, который переживает современная архитектура, объясняя его тем, что, стремясь к монументальности, она не располагает еще адекватным новым материалом. Главная задача — создать новый материал. Наша культура развивается под знаком интеллектуализма; сейчас больше чем когда-либо развитие ее определяет переделка и подчинение природы нашим целям. Все индустриализуется, и поэтому мы должны создать новый камень, который больше бы подходил к нынешним условиям, чем естественный, просто взятый из каменоломни. Сейчас он работает как раз над этим.

Разгорелась дискуссия. Большинство не верило в успех его затеи, но все видели в этом молодом варваре, который и своей темной кожей, и огнем своих глаз, и пылом своих речей отличается от всех присутствующих, воплощение какой-то новой стихийной силы.

В среднем салоне начался концерт. Мужчины прервали ученый спор и перешли туда. Дамы сидели полукругом, а мужчины стоя слушали юную баронессу, которая несильным, но приятным альтом пела романс Реггера. Она хорошо владела голосом, но пению ее недоставало чувства. Однако ей дружно аплодировали. Баронесса поклонилась и улыбнулась. Ока заметил, что она метнула на него весьма выразительный взгляд и тут же, словно нехотя, отвела глаза. «Здесь, пожалуй, обошлось бы без особых хлопот», — подумал он. Аккомпаниатор, какой-то взъерошенный студент консерватории, сыграл на рояле две пьесы Грига и, видимо, во избежание вежливых аплодисментов и неискренних похвал, сразу же заиграл вальс. Дамы в сопровождении кавалеров перешли в танцевальный зал. Ока извинился — он-де не танцует, и снова примкнул к пожилой компании. Через некоторое время хозяин от имени баронессы попросил его присоединиться к дамам — им просто не терпится побеседовать с героем дня. Не успел Ока подойти к женщинам, как все общество облетела весть о прибытии супругов Пенц. Барон Пенц вернулся ночным экспрессом и приехал сюда с женой.

Вильма была чуть бледна. Увидев Оку возле жены барона и его дочери, она невольно вздрогнула. Милош поклонился и с благодарностью в душе принял поздравление Пенца, которое спасло его от минутного замешательства.

— Ах, господин доктор, это было прекрасно! Жаль, что вы не присутствовали при своем триумфе.

И он принялся наиподробнейше описывать церемонию пуска акведука. Дамы слушали барона с горящими глазами, то и дело поглядывая на устало улыбавшегося Оку.

Юная баронесса многозначительно подняла на Милоша свои голубые глаза и вздохнула:

— Счастливец! Успех, наверное, самое прекрасное, что может быть.

— Только порой его трудно вынести одному.

— В самом деле?

Милош подумал: «Девушка как девушка. Как любая наша поповна».

— В том-то и заключается вся его прелесть: переживать его в одиночестве, да еще про себя посмеиваться над ним.

— У вас, должно быть, сильная воля.

— Может быть… Хотя я и сам не знаю, чего здесь больше — стойкости или простого сопротивления.

— Похоже, что вы не умеете радоваться? Боже мой, как бы я радовалась!

— Нельзя оглядываться назад, если думаешь о новых свершениях.

— Пардон, — неожиданно вступила в разговор Вильма, — позвольте, господин доктор, от всего сердца поздравить вас!

Ока посмотрел на ее лицо и заметил в уголках рта горько-насмешливую складку.

— Спасибо! — И он поцеловал ей руку.

Снова начались танцы.

— Барон Хальм был очень любезен. Он уже полностью осведомлен о моей работе, — сказал Милош после недолгого молчания.

Женщина опять улыбнулась насмешливой, высокомерной улыбкой.

— О, вы безусловно продвигаетесь. С этим я вас тоже поздравляю. Только вперед! — И, делая вид, что поправляет приколотые к поясу цветы, тихо прошептала: — Не теряй головы, Милош, бог есть!

Он притворился, что не слышит, и как ни в чем не бывало продолжал свои равнодушные замечания о присутствующих — все, мол, такие милые, приятные, любезные.

Во время трапезы слуга попросил хозяина выйти. Вернувшись, барон ласково взял Милоша под руку и отвел в сторону.

— Вам телеграмма, дорогой доктор. Я не хотел вас беспокоить, но, кто знает, может быть, что-нибудь срочное.

— Откуда? — спросил Милош.

— Кажется, из заграницы.

Милош вздрогнул и вышел.

Телеграмма была из Раванграда.

«Милану и отцу очень плохо приезжай немедленно

Мелания».

Милош побледнел.

Барон обнял его.

— Несчастье в семье? Жан, рюмку коньяку!

— Да. Спасибо. Будьте добры, попросите сюда господина Брезлмайера и барона Пенца.

Вышли оба патрона Милоша. Вид у них был встревоженный.

— Извините меня, пожалуйста, господа. У меня дома случилось несчастье. Какое, еще не знаю, но, видимо, речь идет о смерти. Надеюсь, вы извините меня и позволите сейчас же уехать. Самое большее через неделю я вернусь и наверстаю упущенное.

— Пожалуйста, не спешите. Можете вернуться и через две недели. Ах, какое несчастье!

В эту минуту к ним подошла Вильма. Она была так напугана, что даже не заметила, что порвала кружевной рукав, зацепившись за пуговицу на мужнином фраке.

— Что случилось?

— Ничего, ничего, дорогая. Вернись, чтоб не тревожить общество! — ответил Пенц, мягко подталкивая ее к двери и не имея времени удивиться поведению жены.

Но Вильма подошла к Милошу почти вплотную.

— Я знаю. У вас что-то случилось.

— Да. Смерть. Я должен сейчас же ехать.

— Что? Вы хотите уехать домой? — И она повернулась к мужу и Брезлмайеру. — Умоляю вас, не пускайте его!

Пенц и Брезлмайер переглянулись.

— Что вы говорите?

— Умоляю вас, не пускайте его! Если он уедет, он никогда больше не вернется.

— Не будь ребенком. Ступай, пожалуйста, в зал… До свидания, господин доктор! Значит, через десять дней мы вас ждем. Что бы ни случилось, крепитесь, ваша жизнь только начинается. И примите мое соболезнование.

Милош стоял бледный и неподвижный. Наконец он встрепенулся, вскинул голову, пожал господам руку и пошел к выходу.

— Не пускайте его, не пускайте! — шептала женщина голосом, в котором слышались и гнев и слезы.

Милош учтиво поклонился и выбежал на улицу.

Он чувствовал, что поездка эта будет для него роковой. Он страшился ее, но не ехать не мог. И, словно боясь самого себя, не хотел ничего предрешать заранее. С необыкновенной поспешностью пошел он домой, уложил чемодан и купил билет. В поезде у него будет предостаточно времени, чтоб привести в порядок свои мысли и чувства. Сейчас не до этого. Там, дома, его ждут несчастные, которым он должен протянуть руку помощи.

Он все делал размеренно и четко, но как-то механически, а когда наконец сел на мягкое сиденье и поезд медленно, откашливаясь, выполз из-под огромного станционного навеса, он закрыл глаза и почувствовал, как по всему его телу от усталости бегут мурашки.

Итак, домой…

Но только он начал думать, как чей-то голос прервал его:

— Пардон, куда едет господин, если не секрет?

Милош открыл глаза. Толстый еврей с массивной золотой цепочкой от часов, пропущенной по обтянувшему его бархатному жилету, насаживал на свою сверкающую лысину шелковую ермолку и, вздыхая как больной, старался поудобнее устроиться на боковом сиденье. Все лицо его расплылось в учтивой улыбке.

— Секрет! — отрезал Милош и снова закрыл глаза.

— Извините, пожалуйста, я так просто спросил…

«Значит, еду домой. Я знал, что когда-нибудь мне придется вернуться. Но не так мне представлялось мое возвращение. Я думал, что вернусь в блеске славы, богатства, могущества, прощу им обиды и всех щедро одарю. От них мне ничего не надо, им же я дам все. И вот что вышло на деле! Бедные! Они сейчас плачут и, по всей вероятности, не надеются, что я приеду. Несчастный мой брат, бедный мой отец! Нет, самого худшего не случится. Они тяжело больны и, когда увидят, что я их по-прежнему люблю, сразу начнут выздоравливать. Только бы застать их живыми! А если самое худшее? Надо держаться. Посмотрю, в каком состоянии остались дети. Устрою, как смогу, их дела, возьму на себя долги, девочек обеспечу, а снохе надо назначить содержание. Большего от меня нельзя требовать. Конечно, чтоб все это осуществить, мне придется вернуться в Берлин, приналечь на работу и жениться на богатой наследнице. В конце концов, это мой долг, не родственный, а чисто человеческий. Первая задача — несмотря ни на что сохранить хладнокровие, не поддаться горю и общей сумятице, какая обычно царит в доме, теряющем кормильцев. Однако не стоит заранее строить планы. Сначала надо во всем разобраться», — говорил себе Милош, но этот трезвый монолог не мог заглушить в нем огромной тоски. Душа его не принимала этих хладнокровных рассуждений. Всем своим существом он чувствовал, что материальная сторона не суть главное, что его гложет тоска, черная тоска по близким, которых он, может быть, больше никогда не увидит. И пока вагоны, ударяясь друг о друга, точно связанные за хвосты звери, которые силятся разорвать путы, визгливо бормотали в ночи мрачную и монотонную песню непрерывного движения, боли и отчаяния, он воскрешал в памяти время, проведенное с братом и отцом, представлял их лица, какими они были много лет тому назад, и слышал в стуке колес их голоса и смех. И в нем росло неодолимое желание увидеть их как можно скорее, утешить, помочь, забыв про все столкновения и семейные неурядицы. Он чувствовал, как в горле у него встает ком и нежность, грустная и мягкая, похожая на давно забытое приятное томление, увлажняет ресницы. Милош провел рукой по глазам, вздохнул и вышел в коридор. Тут он прислонился головой к холодному стеклу и тихо-тихо зарыдал. То ли о брате и отце, то ли из-за чего-то другого, невозвратно потерянного, то ли из-за возвращенной любви? Он и сам не знал. А когда вдруг задрожал от холода, понял, что у него просто сдали нервы.

Он ходил взад-вперед по коридору, нетерпеливо вздрагивая при каждой остановке.

Снаружи был мрак, и только искры порхали в воздухе, кружились и гасли, как светлячки. Временами засветится будка, перед которой неподвижно, словно статуя, стоит человек, держа в руке жезл, похожий на круглую плоскую лопату. Может быть, у этого человека, в его крохотной законопаченной лачуге, умирает ребенок? Много горя на свете, много.

Милош протер занавеской окно и стал смотреться в него, как в зеркало. Точно так же рассматривал он свое лицо в окошке вагона, когда еще студентом возвращался домой после каникул. Как оно изменилось с тех пор, как потемнело и возмужало! Многое пережил он за эти годы: и борьбу за существование, и любовные утехи, и успех, и все это в стороне от своих близких, которые сейчас умирают. Что же тогда значит быть братом и сыном, если то, что составляет твою жизнь, полностью оторвано от их радостей и горестей?

Милош уже стучал зубами от холода, тяжелая голова клонилась книзу. В полном изнеможении вернулся он в купе, лег и сразу заснул.

В таком же смятении чувств ехал он и весь следующий день, рассеянно глядя то в окно, то на пассажиров, которые менялись на каждой остановке, входили, выходили, отдавали какие-то приказания.

Когда поезд подъезжал к Раванграду, он собрался совершенно спокойно, без малейшей нервозности, хотя на душе у него было неспокойно. Потом прильнул к окну, стараясь увидеть знакомые башни, и с удовольствием смотрел на зеленя, колыхавшиеся на вечернем ветру. «Что это за новая церковь? А вон и наша! — Сердце его забилось. — Может быть, здесь сегодня отпевали кого-нибудь из моих. Целая улица новых домов. Вот и кладбище. Есть ли там наша могила? Все они лягут здесь. А где я — одному богу известно. Будут ли меня встречать?»

Едва поезд остановился, он первый выпрыгнул на перрон, осмотрелся и громко крикнул носильщика, и вдруг заметил в сумраке плохих керосиновых ламп женщину в трауре. Она пугливо озиралась по сторонам, но, увидев его, встрепенулась, вскрикнула, полетела к нему навстречу и судорожно обняла его. И пока Милош держал ее в объятиях, глаза его застлали слезы.

— Милош, Милош, наш Милан умер! Сегодня похоронили. Ты не мог успеть, но я знала, что ты приедешь. Отец не верил, не пускал меня, но я знала и хотела сама тебя встретить, — то кричала, то шептала сквозь слезы молодая женщина.

Милош быстро взял себя в руки, послал за вещами и медленно повел сноху, которая бессильно опиралась о его руку.

— Пойдем, Мелания, пойдем потихоньку! О боже, как это вдруг на нас обрушилось такое?

— За семь дней, о горе мне, за семь дней сгорел! Такой человек! Тиф, доктора ничем не могли ему помочь. О, горе!

— А что с отцом?

— Когда Милан умирал, он держал его голову, а потом и сам свалился. Сейчас лежит, отнялась вся правая сторона. Невозможно понять, что говорит. Несчастный, кажется, повредился в уме. Доктора говорят, что если не будет второго удара, то, может, выживет. Но вряд ли. Детки мои, сиротинушки, что ж с нами будет?

— Не бойся, Меланка, не бойся. Пока я жив, дети Милана не почувствуют, что у них нет отца. Успокойся, все образуется. Милана не вернешь. С этим надо примириться. Сейчас ты должна подумать о себе. Хотя бы ради детей. А о деньгах не думай. Это мы уладим.

И в то время как Милош вел под руку обессилевшую женщину, которая всей своей тяжестью привалилась к его плечу, пока он сажал ее в экипаж, следя за тем, чтобы не испачкались в грязи ее юбки, и укутывал ее пледом, к нему возвращалось его обычное спокойствие, он снова почувствовал уверенность в себе и какую-то грустную и вместе с тем светлую радость, словно получил новое свидетельство собственной ценности и силы.

У ворот их ждали трое детей в трауре. Долговязая бледная девочка девяти лет и два мальчика — восьми и шести лет. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и с удивлением смотрели на Милоша.

— Вот ваш дядя Милош! — заголосила мать.

Дети подошли, потянулись к его руке и тоже заплакали. Милош вглядывался в их лица, обнимал всех по очереди и целовал.

В доме еще стоял тяжелый дух человеческих испарений, увядших цветов, восковых свечей, ладана и масляной краски. В прихожей, в углу, еще стояли носилки со смятым черным сукном, а в пустой гостиной медленно догорали две толстые желтые свечи в больших никелированных подсвечниках. Здесь их встретила старая тетка, сестра отца, со строгим лицом и сухими бодрыми глазами, какие бывают у женщин, которые уже привыкли к невзгодам, болезням и смерти в собственном доме и сохраняли силу духа и трезвую сметку среди общего смятения.

— Хорошо, сынок, что приехал. Дверь заперли? А то как бы кто не забрался. Иди тихонько. Несчастный говорит что-то, никак не пойму, чего он просит.

Милош неслышно подошел к больному и содрогнулся. Он не узнавал отца. Седая голова его была закинута, а грудь часто-часто поднималась и опускалась. Правая щека отвисла, правый глаз был закрыт, а правая рука, лежавшая на груди, все время дрожала. Левая половина лица казалась маленькой, как у ребенка, и только широко открытый левый глаз с какой-то тревожной жадностью, будто чего-то ожидая, пожирал скудный свет, цедившийся из-под затененной лампы. В горле и в легких у него клокотало и хрипело.

— Папа, посмотри, Милош приехал! — громко кричала сноха в самое ухо больного, подложив руку под его голову.

— Душно, воздуха, откройте окно! — невнятно стонал старик.

— Папа, ты узнаешь меня? — спросил Милош со слезами на глазах и приник губами к его дрожащей руке.

В глазу отца блеснуло сознание. Он тщетно попытался двинуть рукой, хотел приподняться, но не смог я тогда молча и строго воззрился на сына.

— Чего ты хочешь, папа?

Все выжидательно уставились на его рот, правая половина которого слегка зашевелилась.

— Тут, тут остаться?

— Что он говорит? — в отчаянии спросил Милош сноху.

— Спрашивает, останешься ли ты с нами.

Милош нахмурился. Он понимал, как жестоко было бы сейчас объясняться, спорить и доказывать, и, глядя на горящий глаз, отца, который ревниво и напряженно ждал его согласия, словно, отпущения грехов, кивнул головой.

— Да, да, отец, останусь.

По щеке больного скользнула улыбка, в глазу блеснули слезы.

— Подойди, я поцелую тебя.

Милош наклонился, и отец с величайшим усилием коснулся его щеки вялыми синими губами.

— Дигиталис, дигиталис дайте! — простонал больной и снова впал в забытье.

Усталый, без единой мысли в голове, Милош долго, сидел подле отца, глядя на его угасание, пока сноха и тетка не увели его ужинать. Дети окружили его, толково отвечали на вопросы: в каком классе учатся, слушаются ли мать. Сноха взяла с дивана младшую дочку с золотистыми кудряшками, прилипшими к румяным, щечкам.

— Видишь, доченька, это твой дядя Милош!

Девочка захлопала ресничками, оторвала головку от материнского плеча и улыбнулась Милошу. Он тоже улыбнулся и протянул к ней руки.

— Иди к дяде!

Девочка, потупив глазки, пошла к Милошу и прижалась к нему своей теплой, пахучей, взлохмаченной головенкой.

— Ты просто прелесть! Солнышко мое ясное. Ведь ты дядино золотце, да?

Девочка смущенно кивнула ж обхватила ручонками шею Милоша, а когда мать хотела взять ее обратно… она еще теснее прижалась к дяде. Растроганный Милош стал осыпать, ее поцелуями.

— Пусть посидит у меня. Она совсем не тяжелая и испачкать не испачкает. — И, вспомнив, как про детей говорят, что они инстинктивно чувствуют доброго человека, заулыбался, гордо поднял девочку вверх и принялся ее качать.

— Вас дядя тоже любит, просто она маленькая, еще ничего не понимает, — сказал он присмиревшим детям, не спускавшим с него восхищенных глаз.

Под утро отец умер. Весь город пришел выразить Милошу свое соболезнование, почти все поздравляли его с успехами, о которых-де и они наслышаны и которыми все они, его земляки, гордятся. Иные особенно тепло пожимали ему руку за то, что он показал себя хорошим братом и сыном. Когда волна посетителей схлынула, он со спокойной деловитостью принялся за организацию похорон, успевая при этом следить и за порядком в доме.

Тотчас после похорон он взялся за дела, позвал сноху и стал считать. Торговцы и поручители векселей брата пришли сами. Наконец ему удалось составить себе ясное представление о финансовом положении семьи. Из страховки брата он погасил все краткосрочные ссуды и часть долгов по векселям. Остальное перевел на себя и обязался к ежемесячной пенсии снохи в сто пятьдесят крон прибавлять еще хотя бы сотню. На это можно жить, пока подрастут дети. А там и сам он крепче станет на ноги.

Сноха горячо благодарила его, но не могла скрыть своей печали.

— Не умею я жить без опоры. До сих пор со мной было двое мужчин. Как я теперь буду одна?

Милоша глубоко тронул крик души этой кроткой, терпеливой молодой женщины.

— Придется научиться. Конечно, будет трудно, но теперь я буду чаще приезжать.

— Когда ты думаешь ехать? — дрожащим голосом спросила Мелания.

— Попрошу еще месяц отпуска. Я очень устал, надо прийти в себя.

Глаза женщины блеснули. Старшая девочка, Милица, схватила его руку и поцеловала.

— Дядя, не уезжай. Мы с мамой будем тебя слушаться… знаешь как… Мы тебя так любим.

Милош поцеловал ее волосы.

— Мала ты еще.

— Не такая уж я маленькая, дядя. Я могу тебе и пуговицы пришивать. Страшно будет без тебя. Ведь нашего папы уже нет.

У Милоша затуманились глаза.

— Дядя вас никогда не бросит. Не бойтесь… И хватит об этом!..

Первые три дня он не выходил из дома. Отдыхал. Бродил по комнатам, разглядывал стены, старую, знакомую мебель, вертел в руках последний стакан из тех, какими они когда-то пользовались. На прежних местах висели старые, поблеклые вышивки и старые картины: «Герцеговинское кладбище» Чермака и «Боснийские беженцы» Предича. Сейчас они ему нравились, и, улыбаясь в душе, он вспоминал, как когда-то, во времена бурного развития сецессии, эти самые картины казались ему ужасно примитивными и безвкусными. Он брал книги отца и брата и часами вчитывался в отцовские наивные протестующие пометки на полях «Quo vadis», где старый приверженец православной церкви доказывал, что Петр никогда не был в Риме. Он листал семейный альбом и находил своеобразную красоту в смешных старинных одеждах теток и в островерхой прическе снохи, какую та носила еще до замужества. Особенно долго рассматривал он фотографию покойных родителей. Мать в черном шелковом платье с турнюром, высоким корсетом и узкими рукавами и с большим овальным медальоном на груди, а отец в серых помятых брюках, которые доходили до самых кончиков длинных штиблет и так книзу расширялись, что напоминали перевернутую воронку. У него длинные завитые волосы, а в руках новый котелок. Прекрасная пара. С последней страницы он вынул свою фотографию — он был снят в выпускном классе — и вставил ее рядом с родительской. Как удивительно он похож на отца! Только нос у него крючком, как у матери, но глаза и крепкие губы отцовские. Если отпустить бородку, то сходство будет еще сильнее.

— Милорад, поди сюда!

Мальчик вошел.

— Ну-ка, дай я посмотрю на тебя.

И Милош с невольной улыбкой глядел то на фотографию отца, то на свою, то на племянника.

— Знаешь, у тебя наши, окинские глаза. Как у дедушки и у меня.

— Мама говорит, что я вылитый папа.

— Да, да, настоящий Ока. Ну ступай!

— Боже праведный, так ведь это и есть преемственность поколений. Ewigkeitszug.

Милош зажмурился, и внутреннему взору его явилось то, чего не могла ему дать ни математика, ни история: перед ним во всей своей осязаемости предстало бессмертие, вечность, воплощением которой, похоже, является семья.

Милош гулял по двору и саду. Сноха показывала ему розы, которые прививал Милан. На них уже появились бутоны. Милан не увидит плодов своего труда, зато Милица будет вдыхать их аромат и украсит ими свой столик. А виноград, посаженный отцом, уже цветет. Отец только начал его обрезать, а теперь Милош продолжит его дело — срежет лишние побеги и листья. Голуби Милана воркуют и возятся на крыше. Вон те светлые, сегединскне, произошли от тех самых, которые жили у них под крышей еще пятнадцать лет тому назад, когда он залезал на чердак и засыпал под их охорашивание.

— А Милорад любит голубей?

— Еще бы. От вас унаследовал. Хочу отучить его от этой пустой забавы.

— Оставь, пусть себе.

Каждый день он ходил со снохой на кладбище. Соседи почтительно здоровались, с ними и долго, смотрели им вслед. Он шел мимо могил, с грустью глядя на тот большой участок, который заполнился, пока он жил за границей.

— Все это наши хорошие люди!

И он упрекал себя в том, что совсем не думал о них, когда они боролись с жизнью и смертью.

Потом он выходил в город. Школьный товарищ, сопровождавший его в этих прогулках, с гордостью объяснял, сколько новых домов построено здесь за последнее время.

— Чей вон тот красивый дом?

— Симендича. Помнишь его? Учился с нами до четвертого. А потом выдержал экзамен на десятника. Толковый человек, что твой инженер..

— Он серб?

— Да.

— Слава богу! А как сербы вообще?

— Да как сказать, многие разоряются. Старые семьи. Зато молодые встают на ноги.

— Ну что ж, в добрый час!

В читальне его встретили особенно тепло. Старый отец Авраам горько сожалел, что вот-де и он, Милош, едет на чужбину.

— Трудно нам, здешним сербам, жить при теперешней конкуренции, когда все мало-мальски способные люди бегут или в Сербию, или за границу. Я, конечно, понимаю, что нет у нас здесь пока деятельности для сильных людей, но все же наш народ заслужил, чтоб его лучшие сыновья пожертвовали своим благоденствием во имя общего блага. Наконец, и у нас можно, работать, была бы только охота и желание помочь своему народу. И у нас можно сколотить состояние. Сейчас мы, например, как раз в отчаянном положении. Городу нужен хороший инженер, но только серб — об иностранце ни жупан, ни наша иноверческая община и слышать не хотят, — его сразу же поставят главным инженером. Место почетное, жалованье восемь тысяч крон в год, а человек с головой частной практикой заработает столько же. О пользе же для нашего народа в городе и его окрестностях и говорить нечего. Почему бы вам, молодой человек, не согласиться? Мы бы вас на руках носили!

Ока улыбнулся на простодушное предложение, однако не мог про себя не признать, что оно ему польстило.

— У меня прекрасное место, а потом я до сих пор занимался только крупными объектами.

— Простите, но и здесь вас ждут большие дела. Скоро в общине будет обсуждаться вопрос электрического освещения, асфальтирования, водопровода, новых железнодорожных связей и нового землеустройства. Нам позарез нужен подходящий серб, который не позволит воровать и обходить сербские села, сербские кварталы. Знаете ли вы, какой ущерб потерпели наши люди из-за того, что у нас не было специалиста, который бы энергично воспротивился возведению нового моста через Дунай — ведь он отнял у нас, у ваших пахарей, хлебный рынок. Это вам не мелочи, господин хороший!

Случайно брошенная мысль закружила по городу, и городская газета не замедлила поместить заметку о нашем замечательном земляке, к которому депутация граждан собирается обратиться с просьбой принять пост главного инженера города, ибо лучшей кандидатуры желать нельзя и есть надежда, что он откликнется на единодушный призыв своей родины.

Сноха его ни о чем не спрашивала, но Милош читал в ее глазах и страх, и радость, и нетерпеливое ожидание.

На недельной панихиде в прокопченной кладбищенской церквушке Милош простудился. Стоя без шапки, он весь дрожал на сыром, холодном каменном полу. Он держал восковую свечу, напряженно следя за тем, чтоб не закапать воском платье снохи, и рассеянно смотрел на священнослужителей в черных рясах перед низким ветхим иконостасом. Они пели так же рассеянно, без ладу и складу, выводя своими гнусавыми тенорами и басами погребальные стихири и одновременно стряхивая растопленный воск на потресканные плиты, где он тут же застывал. Милош смотрел, слушал, и вдруг ему показалось, что попы как-то странно закачались, взмыли вверх, смешались с бесплотными святыми на иконах и вместе с ними закружились над головами прихожан. Милош нахмурился и надавил пальцами на виски. «О, да я теряю сознание!» — в страхе подумал он и сразу почувствовал, что коленки у него дрожат, а бедра мокрые от пота. Он обернулся, как бы ища поддержки и опоры, и встретился с устремленным на него взглядом. Невысокая девушка с румяным в свете свечей лицом пристально смотрела на него ровно минуту, а потом спокойно опустила глаза. У Милоша пресеклось дыхание, и он с трудом отвел глаза от незнакомки. Странный и сладкий трепет охватил его. Что это? Кто эта девушка? Чего она хотела? И он с внезапной отчетливостью вспомнил, как испытывал подобное же чувство, когда гимназистом вот так же в церкви искал в толпе белый контур знакомого профиля. Откуда это давно забытое чувство? Уж не вызвано ли оно лихорадкой? Голова у него болела, но он, не оборачиваясь, чувствовал этот взгляд, который, словно мягкая ладонь, лежал на его горячей голове.

При выходе они опять обменялись взглядами. В ее ясных глазах, зеленевших на ее белом, почти детском лице, точно две клумбы в чистом саду, было упорство своевольной институтки и в то же время какое-то немое отчаяние. Ее по-детски надутые губы не улыбались. Что это? Это не взгляд подростка и не кокетство с впервые увиденным незнакомцем. Ее взгляд о чем-то говорит, будто продолжает уже начатый разговор. Что означают эта непреклонная серьезность, это настойчивое требование и страх, призыв и мольба: понять ее, услышать? Всю дорогу его преследовал этот взгляд, он даже оглядывался, чтобы увидеть его. Наконец он спросил сноху, что это за девушка, и она назвала незнакомое ему имя бедной девушки.

Дома он не стал говорить о своей болезни — думал, как-нибудь переможется. Но голова коварно шумела. Как ни старался он скрыть свое состояние, сноха и дети заметили неладное. Они испуганно переглядывались и спрашивали, будто невзначай, не устал ли он, не дать ли ему крепкого чаю или горячего вина — ведь на кладбище, и простудиться недолго. Его тронули их нежная заботливость и внимание, но он отвечал, что совершенно здоров.

Всю ночь он думал об этой девушке. Ему снились она и Вильма, она была горничной Вильмы. Вильма застала их за чтением «Фауста» и хотела прогнать девушку, а он не позволил.

Утром ему было очень плохо, но он собрал все силы, встал и пошел на ту улицу, где жила девушка с матерью и сумасшедшей сестрой. Усиленно делая вид, что идет по делу, он смотрел на окна. Возле того дома, где, по его предположениям, жила девушка, сердце его учащенно забилось. Он и радовался и смеялся над собой, что ведет себя, как восемнадцатилетний юнец. На углу он остановился, глубоко огорченный тем, что не увидел ее. Милош стоял, не зная, что делать, и боясь, что прохожие разгадают его тайну и станут над ним потешаться. «Эх, всякое могут подумать!» — вздохнул он и пошел назад той же дорогой.

Она стояла у низкого окна в белой кофточке из зефира, с мужским воротником. Ровно подстриженная челка придавала ей совсем детский вид, а сзади, на бронзовых распущенных мягких волосах, черной бабочкой лежал большой шелковый бант. Они посмотрели друг на друга так же серьезно и твердо, как двое на чужбине, которых несчастная любовь заставляет судорожно тянуться друг к другу.

Милош покраснел, он почувствовал физическую боль, когда отрывал свой взгляд от нее.

После обеда ему стало хуже. Он никуда не пошел и сел у окна. Ему нравилось решительно все. И то, как дребезжат в буфете стаканы, когда по тихой улице проезжает телега, но особенно любил он слушать крестьян, когда они громко, словно глухие, говорят о дневной выручке, о женитьбе сыновей. Они привыкли кричать на широкой, обвеваемой ветрами равнине, где, идя за плугом, перекликаются с поля на поле.

Вдруг он увидел ее. Она шла медленно, видимо, еще не оправившись от смущения, потому что почти бежала по улице, а потом на углу долго стояла, заставляя себя свернуть на эту улицу. Она шла с опущенной головой, хотя должна была видеть его. На ней легкое пальто до колен, руки по-мальчишески засунуты в карманы. Синяя юбка в широкую складку игриво бьет ее по лодыжкам. В мужской воротник сердито уткнулся ее маленький круглый подбородок. Но самым очаровательным в ней было именно то, что до сих пор Милош считал крайне безвкусным. На ней были высокие ботинки со множеством пуговиц. Но эти ботинки неплотно облегали ее ноги в черных чулках, и, когда она шла, ножки ее как бы кивали туда-сюда, и именно это и придавало ей столько милой детской прелести.

Он ее любит, любит, любит. Как бы это ни было бессмысленно и глупо, он ее любит. Он старше ее лет на четырнадцать, не меньше, он даже не знает, какая она: умная, добрая, нежная? И вовсе не красавица, как его прежние пассии; мала ростом и вообще ничем не примечательна, и все равно он ее любит. Как мальчишка, влюбился. Он замирает от счастья, как только видит ее, и весь дрожит, когда она подарит его взглядом. И хочется ему единственного — посидеть с ней молча полчаса; поцелуев роскошных светских женщин он жаждал с меньшей страстью. Это не болезнь, не наваждение, он в полном рассудке и отлично понимает, что с ним происходит. Одно только возможно — его, как говорится, приворожила душа родного города, ветер, колышущий зеленя, сдул с его души дым большого города и паркетную пыль, и в нем опять проклюнулись молодильник и ноготки. Ну и ладно, раз он чувствует себя здесь счастливее, чем на белых руках Вильмы, опьяненный тонким ароматом ее духов. Но чем все это кончится? Чего он хочет? Он и сам не знает. Он бездумно плывет по течению, и пусть этот поток несет его, как бумажный кораблик, а если все обернется опасной бессмыслицей, он очнется. Знакомиться он подождет. А потом? Одному богу известно, что будет потом.

И хотя голова его раскалывалась на части, а в боку стреляло, он все же собирался пройтись под вечер по ее улице и послать ей цветы. Ей будет приятно, даже если она не примет букет от неизвестного дарителя. Но не успел он выйти, как посыльный из гостиницы принес письмо. Он так и обомлел — письмо было от Вильмы.

«Приходите немедленно. Восьмой номер.

Вильма».

В первое мгновенье он испугался и решил не ходить, но тут же гнев и желание выстоять перед любым женским капризом превозмогли этот панический страх.

Когда Милош вошел в восьмой номер, Вильма порывисто шагнула вперед, словно хотела броситься к нему, но, увидев его бледное каменное лицо, застыла в смущении и испуге.

— Почему вы здесь?

— Приехала посмотреть на вашу родину.

— Могли бы для этого выбрать другое время. Я в трауре, у меня умерли отец и брат.

— Ужасно! — прошептала Вильма и провела окоченелыми пальцами по щекам. — Милош, примите мое соболезнование. Но ради бога, берегите себя. Вы плохо выглядите.

— Легкое недомогание.

— Нет, вас потрясло это несчастье. Вам надо поскорее уехать отсюда. Мертвые все равно не воскреснут.

— Сейчас я не могу ехать, мне надо отдохнуть.

— Здесь вы еще больше устанете и зачахнете. Я вас знаю. Под конец вы так ослабнете и телом и духом, что останетесь здесь навсегда. Поэтому я и приехала за вами.

— Но как вы могли приехать? Вы одни приехали?

— Да, — ответила Вильма и улыбнулась.

— Одни? А господин барон?

— Господин барон снова привыкает к холостой жизни.

— Что вы сказали?

— Да. — И Вильма решительно посмотрела в прищуренные глаза Милоша. — Да, я его оставила. — Ее глаза сверкали героическим блеском. — Я больше не могу с ним жить. Я ему во всем призналась. Он вел себя очень корректно.

Милош побледнел и схватился за стул.

— Милош, вы побледнели. Неужели вы меня совсем… не любите… Я сделала для тебя все. Начнем новую жизнь, достойную тебя. Теперь ты не будешь простым служащим.

— Поздно, сударыня. Я уже не вернусь в Берлин.

Вильма опустила голову и заплакала.

— Хорошо. Выпью чашу до дна. Вы меня не любите, но примите хотя бы мою жертву, оставьте меня здесь. Я буду вам женой, метрессой… делайте со мной, что хотите…

— Я ничего не могу от вас принять. Я не люблю вас. Я люблю другую.

Вильма вскрикнула и пошла на Милоша, вытянув вперед окоченелые руки.

— Значит, ты мне лгал?

Милош тоже протянул руки.

— Нет, я полюбил здесь.

— Здесь, здесь, в этой дыре? — И она залилась нервическим смехом, который тут же перешел в судорожные рыдания. Внезапно она осушила слезы, лицо ее приняло строгое, застывшее выражение, и она стала хрипло, размеренно скандировать:

— Уходите! Уходите!

Милош, храня видимое спокойствие, церемонно раскланялся и неторопливыми шагами лунатика пошел к выходу.

— Прощайте, сударыня.

На пороге своего дома он рухнул в беспамятстве.

Когда Милош пришел в себя, ему показалось, что он лежит в жаркой ванне. Тело его оплывало потом, а губы горели как в огне. Он медленно открыл глаза и увидел заплаканные лица, которые силились улыбнуться. Возле него стоял, держа его за руку, старый домашний доктор.

— У вас простуда и нервное потрясение. Придется полежать в постели.

— Воды!

— Вот лимонад.

— Я весь горю. Это тиф, господин доктор?

— Какой там тиф! Обычная лихорадка. Только лежите спокойно. Вам сделают холодный компресс.

К ночи жар спал, и он уже весело балагурил с домашними. Однако болтовня и смех скоро утомили его, и он закрыл глаза, попросив продолжать разговор, потому что голоса родных для него все равно, что колыбельная песня.

Тетка и сноха говорили шепотом.

— Кого это он поминал?

— Что-то по-немецки. Ссорился с какой-то женщиной, и все поминал какую-то Миру: «Meine Mira! Meine Mira!»

— Боже мой, боже мой! Ты слышала про эту Миру, дочку кассира?

— Ты спишь, Милош?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— А что такое?

— Она слюбилась с учителем, сыном Ецы, знаешь, школьная любовь… Ты ведь знакома с Ецой, моей портнихой. Еца с самого начала была против. Перехватывала их письма. Месяц тому назад они вроде бы разошлись. А недавно Еца опять перехватила письмо. И знаешь, что пишет несчастная? Напоминает ему про его обещание не оставить ее в позоре. Теперь, говорит, ей остается убить и его и себя, если он на ней не женится. Представь себе, кто бы мог подумать!

Милош внезапно приподнял голову.

— Какая это Мира?

— А ты не спишь? Полюбуйтесь, пожалуйста, подслушивает женские разговоры!

— Да та самая, про которую ты спрашивал в церкви.

Милош закрыл глаза и упал на подушку.

— …видишь, не надо было поднимать голову!..

— Нет, нет, идите, пожалуйста.

Женщины вышли, Милош сел на постели, хотя голова тянула книзу. С глухим стоном выдрал он скрюченными пальцами клок волос и бессильно повалился на перины; из глаз его потекли слезы; он не мог и не хотел их останавливать. Как никогда в жизни, он чувствовал себя обманутым, оскорбленным, разочарованным и несчастным и весь трясся от горя. Со страшными проклятиями повторял он ее имя. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Стыд, позор тебе, блудница!» Несчастье сразило его особенно сильно потому, что горе его было абсолютно ирреально, неизбывно и бессмысленно. Ему уже нет спасения. Он гневно сжимал кулаки, словно душил изменницу, отчаянно искал и придумывал способы мести и презрения, несколько раз пытался встать с постели и написать ей письмо. Сказать, что он знает все, что любил ее, а теперь презирает, презирает, презирает! И он бессильно метался по постели, жадно глотая воздух запекшимися губами.

Наконец все слилось в огромное красное пламя, в котором жаркими языками полыхали обрывки горячечных мыслей.

Он рвал на себе рубашку, раздирал одеяло и прыгал по комнате, крича хриплым голосом: «Блудница, блудница!»

Женщины с трудом уложили его в постель.

Целыми днями они по очереди сидели у его постели, потому что он то и дело рвал и расшвыривал все вокруг себя. Резиновая подушка со льдом успокаивала его на полчаса, а потом опять начинался бред и извержение вулкана.

Временами он приходил в себя. И только начинал поворачиваться на бок, как из груди его вырывался протяжный стон, потому что перина обжигала его точно каленым железом. В бреду он искал руками стены и прижимал к ним свои сухие ладони и щеки, искал и хватал стаканы, обнимая их и прижимая ко лбу.

— Воды! Воды!

Он судорожно сжимал поильник и тянул воду. И эта холодная круглая струя, которую он всасывал, — он полностью ощущал ее округлость и длину языком и пылающим горлом, — казалась ему шелковой, гладкой, милой и дорогой. В голове стоял туман. Все понятия, мысли, ощущения разделялись на две полярные по своему характеру категории: убийственные, мерзкие, горячечные и благородные, добрые, благоразумные. Только их он принимал и различал; ощущал, слышал, видел, вдыхал. Только жар и холод. Душа его рвалась на волю, прочь от этой постели, которая словно вознамерилась сжечь его живьем, а глаза смотрели куда-то вдаль, туда, где улыбались ему, зовя под свое тихое, благостное, успокоительное, ослепительно белое крыло сугробы, льды и морозы. И широкое, голубое, холодное море! Эх, окунуться бы нагишом в студеное море, как в мягкий бархат, вобрать его в свои поры, и плыть, плыть по холодной воде, и вдыхать холодную воду, пить холодную воду, думать холодные океанские мысли, целовать холодную воду, шептать ей нежные, ласковые слова, молиться ей, клясться, повенчаться на вечные времена с холодом… Бог — ледяной мир, ангелы — ледяные шорохи инея и снежинок, Христос — белое ледяное милосердие, лилии Марии — ледяные цветы, Мира — глыба льда на багровой ладони какого-то адского пророка. Вильма — солнечный диск, женщины — похотливые пузыри кипящей воды. Берлин — бескрайний навес на раскаленных добела платиновых столбах, по которым с треском бегут искры, люди с взлохмаченными, бьющими током волосами мчатся невесть куда, а сердца их светятся сквозь белые рубашки, словно горящие уголья… Милану холодно, отцу холодно, кладбище — заснеженная поляна, дом его из снега, дети совсем белые, пальцы их — сосульки с крыш. Раванград — белый, холодный, тишина — это холод, покой — тихая-тихая метель. Он слышит, как сталкиваются снежные звездочки, и, улыбаясь, подставляет им ладони, чтоб складывались, складывались горкой…

На третьей неделе горячка прекратилась. Как только он открывал глаза, он видел добрые, озабоченные лица, которые утешали его своими улыбками. Сноха и тетка не отходили от него ни днем, ни ночью. Стоило ему среди ночи шевельнуть ресницами — они и это слышали, — как сноха, прикорнувшая было в кресле, тотчас вскакивала и делала именно то, чего ему хотелось. Как ей удавалось читать его мысли? Откуда эта большая, смиренная любовь? Неужели любовь к ближнему может быть такой сильной, такой щедрой? Это не корыстолюбие, ибо будь он в больнице, где за большие деньги можно получить хороший уход, разве там бы почувствовали, когда нужно вытащить одеяло из-под замлевшего бедра и положить руку на лоб, когда спросить, когда помолчать, как это чувствуют и делают его домашние. Кого можно считать настоящими женщинами — тех, кто лишает нас сил своими поцелуями, или других, которые нас, изнуренных поцелуями первых, исцеляют своей тихой преданностью?

Блаженная пора выздоровления после тяжелой болезни, когда все тело растворяется в каком-то вялом бессилии и отупении и так приятно лежать, слушать и говорить. Временами Милош ощущал такую радость бытия, что принимался петь и весело насвистывать. К нему вернулись непосредственность восприятий, желаний и фантазии.

Как-то он встретил сноху особенно радостно:

— Садись, садись, брось дела, посиди со мной, я расскажу тебе, какой я знаменитый человек… — сказал он и засмеялся.

Начал Милош громко, горячо, взахлеб, но скоро стих, а после третьей фразы перешел на шепот и, наконец, запыхавшись, замолчал. Но он вовсе не огорчился оттого, что не смог поведать приготовленный в уме рассказ. Все это уже в прошлом, изжито и предано забвению. Он откинул голову, улыбнулся усталой, но довольной улыбкой и прошептал:

— Не могу!

Дурные мысли не задерживались в его голове. Вспомнится ему Мира, он нахмурится и отгонит неприятную мысль, как хозяин сову со своего крова. Однако с каждым днем ему все труднее становилось направлять ход своих мыслей. Он был еще властен над своим воображением, но неприятные ассоциации никак не желали покоряться его воле. Все же прошло немного времени, и Вильма и Мира лежали мертвые на дне его души. Он еще чувствовал боль, но больное место выгородил подобно тому, как пчелы с помощью воска выгораживают забравшуюся в улей змею. Она лежит внутри, словно мумия, не причиняя никакого вреда. Образ Миры навсегда померк в его сознании. Он твердо знал, что не станет ей писать. Зачем? И наконец, по какому праву? Достаточно будет, если он никогда больше не посмотрит на нее. Совершенно достаточно. А может быть, даже и это излишне. И в чем, собственно, она перед ним провинилась?.. Несчастная!..

Весна была в разгаре. Милош заметил это по тени лозы, которую та бросала по утрам на потолок над его постелью. Он внимательно следил за тем, как распускаются и растут листья. Он сосчитал все листья и сколько выступов на каждом листочке. Сосчитал лепные венки на голубом потолке. С одной стороны, их четырнадцать, с другой — четырнадцать с половиной, а с узких сторон десять и девять с половиной. В каждом венке по пять цветов, а в каждом цветке по восемь белых тычинок. Он считал, складывал, делил и наконец пришел к выводу, что через все эти комбинации проходит одно магическое число. Он обнаружил, что цветки только на первый взгляд кажутся одинаковыми, а если вглядеться получше, то видны и различия. Все венки, когда смотришь на них сквозь ресницы, похожи на кошачьи морды. Но среди них есть и хмурые и добродушные.

По дрожанию тени он узнавал силу ветра, а по ее положению — время. У него так обострилось чувство обоняния, что в свежевыстиранных платках он улавливал старые запахи, когда в его комнату входила сноха — он знал, что готовится на кухне, а если в доме бывали посторонние, он безошибочно угадывал, кто это — мужчина или женщина и откуда. Он полюбил тишину, научился понимать ее язык, ее тревоги и волнения. И шум доставлял ему истинное наслаждение. Зашуршит ли перина, когда он повернется, хрустнут ли доски, пробежит ли мышь, начнет расхаживать по столу муха — все эти звуки ласкали его слух и душу. Каждое утро превращалось в праздник! Открывали окно, и в комнату врывался воздух, солнце и душистая пыльца с виноградных гроздьев. А когда однажды в комнату залетела заблудившаяся пчела, у него от счастья выступили слезы. Ее жужжанье он слушал как оркестр; ее освобождение из невольного плена стало важнейшей проблемой дня. Он с ней разговаривал ласково и уважительно — она была вся желтая от цветочной пыльцы, а на ее лапах налип желтый воск.

Теперь уже и друзья приходили проведать его. Слушая их, он постепенно проникался их заботами, радостями и печалями. Все они хорошие люди, и их благополучие действительно превыше всего. Ему льстило, что весь город интересовался его здоровьем, что, когда ему было особенно плохо, сам градоначальник приказал набросать на мостовую побольше соломы, чтоб больного не беспокоило громыхание телег. И когда ему сказали, что выборы инженера отложены до его выздоровления, он был так тронут вниманием сограждан, что тут же обещал принять это место и при этом вовсе не чувствовал, что приносит какую-то жертву. Его даже не задевало, что все вокруг радовались, совершенно искренне полагая, что и для него это большое счастье. Сноха и дети со слезами благодарили его за то, что он жертвует собой ради них, он же, нисколько не кривя душой, уверял их, что это не жертва, а его святой долг и счастье.

Однако сейчас гораздо важнее всех этих решений, давших новое направление его жизни, были этапы его выздоровления: молоко, манная каша, рисовая каша, суп, а первое рагу из цыпленка он вместе со всеми домашними ожидал так, как ждут возвращение победившей армии. В тот день, когда он встал с постели, в доме был такой праздник, какой бывает по случаю первых самостоятельных шагов ребенка. Ему присылали цветы, сласти, а дети получили шоколад. Поддерживаемый под руки, он шатаясь доковылял до дивана. Потом его вывели во двор и усадили на солнышке в плетеное кресло, закутав ноги пледом. Он подставлял лучам ладони и смеялся над их прозрачной кожей, сквозь которую ему виделась алая кровь, бегущая по сосудам. Через несколько дней он уже гулял перед домом, греясь на полуденном солнце.

Однажды он увидел в конце улицы Миру. Его охватило легкое волнение, уже готовое излиться гневом, но, заметив, как она побледнела, когда увидела его из-под широких полей своей соломенной шляпы, проникся к ней самой неподдельной жалостью. Бедняжка, она, видно, потеряла и сон и покой. Неделями бродит она по городу, словно по терниям, и боязливо, с замирающим сердцем вопрошающе взглядывает на людей: «Знают ли они о моем позоре?» Эх, как, должно быть, изболелась ее душа, сколько тревоги в ее взгляде, устремленном на его лицо. Может быть, его взгляд будет для нее роковым. Несчастная, она уже совсем близко.

И Милош с величайшим трудом поднял голову, напряг все свои силы, чтоб придать своим глазам прежнее выражение. Бледная, осунувшаяся девушка медленно шла, понурив голову и глядя на него из-под ресниц. И сначала робко и стыдливо, а потом вое смелее и смелее поднимала на него свои удивленные, расширенные глаза, в которых читалась смутная надежда: «Может быть, он все-таки не знает?»

Милош слабо улыбнулся и снял шляпу.

Мира покраснела, в затуманенных глазах ее блеснуло счастье, и она заспешила дальше.

«Бедняжка, как она, должно быть, страдает! Что мне стоит доставить ей хоть минутную радость?»

Милош выздоровел. Теперь он совершал длительные прогулки по полям и пашням, любуясь красотой равнины, по которой ходят спокойно, зная, куда идут и на что ступают. Все здесь открыто, ясно, честно. Без всякого притворства и обмана. Посеешь и видишь, где взошло. И насколько хватает глаз, все подвластно рукам, силе и уму человека. Даже крохотный полевой цветок прекрасен, — стоит сорвать, и убедишься в скромной красоте и совершенной гармонии его строения.

Он разговаривал с крестьянами и был доволен, когда ему удавалось найти с ними общий язык. Он останавливал тех, с кем учился в начальной школе, обращался к ним на «ты» и пожимал им руки, желая здоровья и благополучия их семьям и от души радуясь их успехам.

Когда его выбрали да пост главного инженера, он был счастлив и с удовольствием слушал комплименты своих сограждан. Он гордился тем, что внушает им такое доверие и что они всерьез ждут от него возрождения градостроительства.

Наконец, он не стал протестовать, когда приятели упрекнули его, что неприлично ему, человеку молодому, жить в одном доме с молодой снохой. Пойдут всякие толки и пересуды, а к тому же лучшей жены ему не найти, да и детям он бы был лучшим отцом, чем чужой. Конечно, понадобится разрешение владыки, но об этом уж позаботятся именитые люди, специально съездят для этого в Новый Сад.

Так все и произошло.

Милош Ока трудился не покладая рук. С величайшим пылом разработал он новый план города, но гордился он также и своей конструкцией скамеек в парке.

Когда в городской газете появилась заметка о его юбилее — десятилетии работы на посту главного инженера города, где его называли гордостью здешних сербов, гениальным инженером, который отказался от блестящей карьеры на чужбине ради процветания родного города, Ока весь сиял от радости и счастья.

Старшего сына он учил сам; он очень обрадовался, когда открыл в нем тот дар, каким обладал сам. Ночи напролет просиживал он с ним, посвящая его в тайны высшей математики; а когда сын получил аттестат зрелости, стал готовить его к поступлению на технический факультет, обещая по окончании факультета послать его для усовершенствования за границу, после чего он-де уступит ему свое место.

Но перед отъездом Милорад решил открыто поговорить с отцом. Он нашел его на кухне, где Ока, вооруженный очками и домашним инструментом, стоя на стремянке, налаживал домашнюю электрику. Он сконструировал новый микроаккумулятор, питающий не только звонок, но и все освещение и отопление в доме, и очень гордился этим своим изобретением, которое обошлось ему недешево. Милорад объявил отцу, что как человек честный, не хочет морочить ему голову, чтоб потом не было никаких обид, поэтому он заранее предупреждает, что решил посвятить себя науке, электротехнике, и сюда, в этот глупый городишко, не вернется, а уедет в Америку, к Николе Тесле.

— Зелен ты еще, выучись сначала, а тогда посмотрим! — И Ока с добродушным гневом ударил по гвоздю, а заодно и по честолюбивым притязаниям Милорада.

— Не надо, отец. Я чувствую в себе талант, и у меня хватит сил осуществить свое желание.

— И другие того же хотели, а вот припеваючи и здесь живут.

— Фу, — сын скорчил презрительную гримасу, — скажу откровенно, будь у тебя сила воли, ты не похоронил бы себя в этом раванградском болоте. Я бы сейчас же покончил с собой, если б знал, что мне придется вернуться сюда. Здесь нет простора, нет понимания больших проблем, одно крохоборство и мышиная возня. Я не хочу этого. Я ненавижу эту скуку, эту ограниченную мещанскую жизнь. Это не жизнь, а прозябание без живой мысли и благих порывов.

Ока только улыбнулся.

— Иди-ка лучше нажми звонок в гостиной и включи свет.

Милорад смерил отца взглядом, полным жалости и презрения, и вышел.

Дз-з-з!

— Звонит! — радостно воскликнул Ока. — А горит?

— Горит! — ответил снизу Милорад.

— Горит!!!

1913

Перевод И. Макаровской.

 

Служба

По тропинке, похожей на веревку, перекинутую через Игуман-гору, идут двое. Среди кустов терновника и чернолесья поблескивают на солнце лакированные ремешки касок, черной лентой обрамляющие их лица; острия штыков беспрестанно вспыхивают и гаснут.

Идут друг за другом.

Впереди — дюжий фельдфебель, уроженец Лики, За ним — маленький, тщедушный сремец, рядовой жандарм.

Фельдфебель Раде Будак рыж. У него совершенно круглая, как шар, голова, плоское, вытянутое и такое скуластое лицо, словно всю свою жизнь он вынужден был перегрызать кости и рвать зубами холодную и сухую пищу. Его длинный нос украшают похожие на улиток, большие, раздутые ноздри, из которых в изобилии торчат волосы. Под носом топорщатся усы, словно листья кукурузы, а над подковообразной бородкой нависает огромная выпяченная нижняя губа.

Маленький кривоногий жандарм Пая Недучин, подвижный и чернявый, напоминал тех низкорослых пастушьих овчарок, которых у нас называют «пули». С ними его роднили и маленькие раскосые глазки, сверкавшие из-под густых косматых бровей и длинных ресниц. Вся голова его почти до самых бровей была покрыта буйной растительностью. Указательным пальцем он непрестанно поглаживал тонкие длинные усы, распластавшиеся, словно ласточкины крылья, над беспокойными губами. Пая Недучин любил поговорить. Поэтому рот его не оставался в покое, даже если Пая был совсем один, а в обществе ему просто не под силу было молчать. В радости или в печали, когда его что-либо поражало, очаровывало или, наоборот, огорчало, Пая всегда спешил поделиться, с любым, кто оказывался рядом.

— Ничего хорошего тут нет! — И Пая сплюнул на серый от пыли придорожный куст. — Ни пользы, ни красоты. И не лес, где можно отдохнуть в холодке да дров нарубить, и не сад. Наши люди насадили бы здесь виноградники или фруктовые сады, а то вспахали бы под пшеницу. Оно, конечно, пришлось бы попотеть, чтоб очистить все это от камней да пней. Но здешние работать не любят. Нет им в труде отрады. Должно быть, потому, что все здесь не свое — помещичье.

Фельдфебель и ухом не ведет, будто и не слышит этих слов. Он равномерно поднимает и опускает свои тяжеловесные, подкованные железом солдатские башмаки, и под тяжелыми шагами трава клонится в пыль, которая уже до самых колен покрыла его ноги.

Под ними расстилалась мягкая и зеленая блажуйская долина, а посреди нее, словно голубь, утомленный долгим перелетом через голую и мрачную Романию, покоилась белая церквушка, напоминающая по стилю старые сербские храмы, что строились на царские пожертвования.

Фельдфебель приподнял свою каску, отер пот со лба.

— Фу-ты, ну и жарища…

— А что это, господин вахмистр, чернеет вон там? Уж не замок ли это аги Ченгича, который батраки поджигали?

— Нет!

— И у нас в Среме такое бывало. Вы когда-нибудь слыхали про Тицанов бунт? Давно уж это было. Но и позже мужики не раз бунтовали. Да вот еще в позапрошлом году поднимался у нас народ из-за выгонов. Князь Одескалки привел швабов из Гессена, а наши им пастбища не дают. Это их право. А в прошлом году опять же жнецы графа Пеячевича в Вогне подожгли тысячу стогов. Из-за платы. Он их зимой подрядил, а летом батракам стали везде платить больше, а он и слышать об этом не хочет. С жандармами их на работу погнал. Вот они и подожгли. Страшным бывает народ, как поднимется. Только ему же и приходится расплачиваться.

— Конечно. Порядок нужен. Закон надо уважать. Для того мы и поставлены, чтоб охранять закон и порядок.

— Так-то оно так. Закон есть закон, тут я ничего не говорю. Только когда крестьянин голодный, он в ярость приходит. Помещик ведь — это помещик, не знает он, что такое нищета. А у вас, господин вахмистр, в Лике есть помещики?

— Нет.

— А в Среме вы когда-нибудь бывали? Я говорю, среди крестьян сремских, потому что это совсем не то, что военные поселения.

— Не бывал я в этом вашем Среме, но и там есть царский закон, и его надо уважать, как и здесь, в Боснии.

— Да это уж конечно, я ничего не говорю. И я о том же… Только здесь-то помещики — турки…

— Их тоже закон защищает. И они царские подданные. Налоги платят и в армии служат.

— Это-то так. Сам знаю. Только помещики-то все турки, а беднота — одни сербы. Нелегко этак.

— Что нелегко? Как есть, так все и должно быть, пока закон предписывает.

— Это что ж, царский закон предписывает по-прежнему сербам платить помещику третью часть, да еще десятину на налог?

— Да.

— Ага! Потому сербы и поджигают их амбары?

— Да.

— А мы сейчас идем в Блажуй, чтобы помешать им? Так ведь они не будут жечь днем, да еще все вместе. Это ведь не так делается.

— Ну и дурак ты! Они, видишь ли, собрались там у церкви вроде как жалобу царю писать, а на самом деле договариваются, как им против закона идти. Вот мы и идем их разогнать.

— А-а!

— А в конце-то концов, не все ли равно, зачем и почему, главное: нам дам приказ их разогнать — и точка. Настоящий жандарм не спрашивает зачем. Он исполняет приказ.

— Вы меня простите, господин вахмистр, и не сердитесь, пожалуйста. Я знаю, что такое приказ. Три года в солдатах был, до ефрейтора дослужился, сами понимаете. Я знаю, что такое дисциплина.

— Жандарм — это не солдат. Солдатом должен и может быть каждый, а жандармом — нет. Солдат редко ходит с примкнутым штыком, а жандарм всегда. Ему надлежит быть разумней, хладнокровней и решительней. Он всегда должен быть готов убить человека, который нарушает закон, идет против царя или поднимает руку на жандарма.

— Ну, что касается убить человека, я это запросто, как цыпленка, пусть только сунется! Уж я такой, господин вахмистр. Со мной шутки плохи. Только схватись у меня за винтовку, тут же пулю в брюхо получишь. Со мной лучше не связываться, у меня как потемнеет в глазах, даже в ушах загудит от ярости, я тогда сам не знаю, что делаю. Тяжелая у меня, несчастная рука!

— Вот видишь, ты еще не настоящий жандарм. Жандарму никак нельзя впадать в ярость. Он должен всегда держать себя в руках, только смотреть направо, налево и выполнять устав и команды. Будь перед ним хоть отец родной, а он ему: «Назад! Drei Schritt vom Leib! Три шага назад! Eins, zwei, drei! Раз, два, три!» И опять винтовку наперевес. А если кто посмеет к тебе подойти, да еще задеть — шаг назад и штыком в живот! Одного свалишь, оттолкнешь, штык вытащишь, вытрешь о рукав и «рут» — вольно… Вот это настоящий жандарм! Не яриться, а исполнять долг. Господин начальник подпишет приказ, и, если надо, жандарм хладнокровно убьет…

Стрелять в упор — это ерунда. Настоящий жандарм штыком убивает. Сделаешь это, тогда и станешь жандармом. Пока ты еще молод, зелен, как трава.

Пая Недучин молчит. Глотнул воздуху и вслед за фельдфебелем перескочил через ров.

Выйдя на дорогу, разбитую за время летних полевых работ, оба в удивлении переглянулись. Вместо огромной толпы, которую они ожидали увидеть, на площади возле церкви была совсем небольшая кучка людей — человек десять — двенадцать.

— Да тут никого и нету! — с радостью воскликнул Недучин, словно у него камень с души свалился.

— Нету! — процедил фельдфебель и прищурился, чтоб лучше видеть. — Это все жульничество! Должно быть, куда-то попрятались.

По поведению людей на площади, якобы очень занятых своими делами, чувствовалось, что им известно о приходе жандармов и что они поджидают их.

В этот момент из придорожной канавы, прямо у них из-под ног, выскочил молоденький мусульманин в пестром тюрбане вокруг фески и, испуганно подняв голову, зашептал таинственно:

— Простите, жандарм-эфенди, Мамед-ага послал меня сказать вам, что гяуры в школе заперлись и чтоб ты разогнал их, иначе они сегодня ночью, говорит, будут цигарки прикуривать от беговских крыш.

— Вперед!

— Ой, только не я, эфенди, убьют они меня, если с вами увидят. Я уж побегу прямо на Илиджу.

— Павле, ты иди к церкви. Там должен быть вахмистр Латас с двумя парнями. Доложи ему о нашем прибытии и тотчас все идите к школе. Понятно! Ферштейн?

— Слушаюсь! — Пая откозырял и направился к церкви, в то время как фельдфебель повернул в сторону села, которое раскинулось значительно правее, у подножия желтой горы.

На площади возле церкви стоял стол, и за ним сидели священник, учитель, здоровенный рыжий общинный староста и председатель общины. Чуть поодаль на стульях восседали жандармы, зажав между колен винтовки. Вокруг стола стояло человек двенадцать крестьян. Все были заняты назначением новой учительницы и предстоящим собранием общины. Увидев жандарма, который, представившись местному унтеру, отозвал его в сторону, люди за столом начали тревожно переглядываться, священник побледнел, а учитель принялся нервно покусывать ноготь на указательном пальце.

Пошептавшись с Паей, унтер нахмурился и приказал своим парням отправляться вместе с Недучином.

Поднялся священник:

— Ну, слава богу, люди, мы окончили наши дела, теперь с богом можно спокойно разойтись.

Крестьяне уже было хотели разойтись, но дорогу им важно преградил унтер:

— Нет, нет, побудьте пока здесь, оставайтесь все на своих местах.

— Что такое?

— Хочу, чтоб вы были у меня на глазах. Думали провести нас, заговаривали нам зубы, а тем временем ваши там назначали, кому поджигать!

— Да что вы, господин вахмистр, мы люди мирные, отпустите нас по домам!

— Нет, нет, нельзя уходить, назад!

Пока продолжались эти объяснения, трое жандармов уже догнали Раде Будака. Расставив их возле здания школы, он вошел во двор и осмотрелся. Из маленькой дверцы учительской квартиры высунулась взлохмаченная детская головенка и тотчас же в страхе исчезла. Фельдфебель сначала хотел войти туда, но, видимо, передумал и, подскочив к окну, заглянул в классную комнату. Там было красно от крестьянских тюрбанов. Взбежав по ступенькам, он ударил прикладом в дверь и закричал:

— Открывай! Именем закона приказываю — открывай!

Дверь медленно открылась, и фельдфебель вошел.

Длинная и низкая полутемная комната была полным-полна крестьян. Их было не меньше сотни. Одни стояли, другие кое-как устроились на кафедре и на партах. Тяжелый запах пота, овчин и кислой капусты мешался с едким запахом карболки, чернил и тряпок. Царила мертвая тишина. Очевидно, крестьяне еще из окна увидели бегущего жандарма. Среди напряженного молчания раздались голоса:

— Добрый день, господин вахмистр!

Фельдфебель не отвечал. Он медленно обвел взглядом всех собравшихся, и вдруг его взгляд остановился на плечистом и румяном крестьянине, который возвышался над всеми, чисто одетый, в щеголевато надвинутом большом красном тюрбане.

— А, и ты тут, Остоя! — многозначительно и насмешливо воскликнул жандарм.

Остоя дернул свой длинный светлый ус и прищурил глаза.

— Как видите, тут.

— Ну, раз ты тут, то вы, поди, не молитвы читаете. Никто не улыбнулся.

— Чего собрались, как на съезд какой?

Остоя поправил тюрбан на голове, взглянул на свои опанки и посмотрел прямо в глаза жандарму.

— Собрались мы здесь, в этом нашем общем, православном доме, чтобы, как людям полагается, поговорить о наших крестьянских бедах. И вот порешили мы идти к высоким властям, подать нижайшую просьбу самому премилостивому цесарю — не уменьшит ли он нам налоги, чтобы не расплачиваться нам за нашу же родную землю кровавым потом, не гнуть спины на турецких бездельников и дураков да на бешеных мадьяр, чтоб им было потом что проматывать.

Фельдфебель выслушал его, не моргнув глазом.

— Ну что, кончил? А теперь выходи, выходи, я тебе говорю! И Ристо из Котораца, и Илия с Илиджи, и Васо из Сараевского Поля, и вон те — как вас там — ты, ты, что дурачком-то прикидываешься! Вот ты, белобрысый из Бутмира, а, Стева Деспа, да, да, и ты. А ну, выходите все. Пойдете со мной к начальнику. Вы главари. А остальным немедленно разойтись! Все по домам, а в семь часов, когда патрули будут ходить, чтоб каждый в окошко свою морду показал. А то всех в кутузку запрячу!.. Выходи, выходи, что стали? Будто не знаете, что запрещено собираться без дозволения! Давай, давай, двигай!

Схватив Остою за локоть и подталкивая его вперед, он в то же время винтовкой придерживал позади себя других. Оправившись от замешательства, крестьяне начали приходить в себя и уже переговаривались о чем-то взглядами. Когда фельдфебель протолкался наконец вместе с Остоей к выходу, толпа вдруг, словно очнувшись, подалась вперед, налегая на дверь.

— Назад! Пусть сперва эти пройдут, остальным подождать.

— И мы с ними! Веди и нас к начальнику! Они не больше нас виноваты. Все вместе пойдем!

— Назад! Назад!

Но фельдфебель кричал напрасно. Толпа пришла в движение и уже без особых усилий медленно потекла вслед за ним. Когда Будак вытолкал Остою, из дома высыпали и все остальные, словно возглавляемые этой пятеркой.

Весть о приходе жандармов молниеносно облетела село, будто пламя на ветру, охватывающее одну соломенную кровлю за другой, и трое жандармов, оставленных возле школы, с трудом удерживали женщин, детей и стариков, неистово рвавшихся на школьный двор. Как огонь, который сначала долго тлеет на чердаке подожженного дома, но как только прожжет крышу и вырвется наружу, вспыхивает ярким пламенем, так и люди, очутившись на воле, на залитом солнцем дворе, заволновались. Опьяненные видом родных зеленых лугов, желтеющих нив и голубоватой, подернутой дымкой линии далеких гор, они сразу же загалдели:

— Не пустим их одних! Ведите и нас вместе с ними!

Фельдфебель не растерялся:

— Расходитесь по домам! А мы здесь останемся.

— Не пойдем! Или всех отпускай, или всех веди к начальнику.

Их поддержали и те, что стояли за забором. Они поднимались на носки и, сорвав с головы тюрбаны и платки, размахивали ими.

— Не отпускайте Остою одного! Ведите и нас — женщин и детей.

Толпа рванулась к воротам. Молодежь полезла на ограду.

— Недучин, Стипич, оттесните их назад! — заорал фельдфебель и, выпрямившись, спустил предохранитель на винтовке. — Последний раз приказываю: вы, пятеро, в сторону, остальным — разойтись!

Видя, что положение осложняется, Остоя взмахнул рукой, и четверо его товарищей тут же отделились, а остальные, ворча и ругаясь, пошли к выходу, толкаясь в воротах.

Казалось, все кончится миром. Но народ, толпившийся за воротами, завидев идущих к ним мужчин, вдруг почувствовал прилив сил и поднял невообразимый крик.

Недучин, стоявший в воротах, пропустил, как распорядился фельдфебель, всех мужчин, и они тут же смешались с толпой на улице.

Он не совсем понимал, в чем дело, но общее возбуждение передалось и ему. Он беспокойно оглядывался по сторонам и, скорее подбадривая самого себя, говорил сквозь зубы, обращаясь к толпе:

— Ну-ну, тихонько, не толкайтесь! Давай расходись по-хорошему! Эй, ты там, замолчи, пока добром тебе говорю!

И люди бы действительно разошлись, но толпа за воротами не двигалась и задерживала их. Тут снова всех охватила какая-то лихорадка.

Женщины кричали своим мужьям:

— Не отпускайте Остою!

— Они изобьют их!

— Не отдавайте их!

И толпа снова устремилась к воротам. Фельдфебель кричал со двора:

— Недучин, не пускай их сюда! Гони этих скотов!

— Сам ты скот, осел жандармский! — кричала пожилая женщина в желтом платке, съехавшем ей на плечи.

— Не орите и расходитесь, пока вам по-хорошему говорят! — теснил их Недучин, обеими руками сжимая винтовку.

— Недучин, не подпускай их близко! Drei Schritt vom Leib!

Недучина трясло.

— Назад, стрелять буду, назад! — кричал он глухим голосом.

Фельдфебель теперь уже с трудом справлялся и с теми пятью, которые тоже кричали, безуспешно стараясь удержать своих:

— Эй, люди, не лезьте понапрасну! — и сами рвались к выходу.

Наконец фельдфебель приказал:

— Недучин, Стипич, Рорбах — в штыки! И — форверц, вперед!

Жандармы, стоявшие по сторонам, со штыками наперевес двинулись на толпу, которая начала пред ними отступать. Но Недучин, который был у самых ворот, еще колебался. Он не спустил предохранитель и не сделал ни шага по направлению к толпе. Бледный, холодными как лед пальцами он сжимал винтовку и хрипло повторял:

— На-азад, на-азад, ну куда прете, назад!

Люди, словно почувствовав, что он колеблется, и усмотрев в этом лишь трусость, сразу навалились на ворота, а какая-то женщина, ничего не видя перед собой, подошла к нему вплотную, бранясь и брызгая ему в лицо слюной, разорвала на себе рубаху и вытащила сморщенные груди.

— Стреляй сюда, стреляй, швабский прихвостень, сюда стреляй, трус!

Недучин пошатнулся.

Со двора ему кричал фельдфебель:

— Los!

— Сюда стреляй, выродок жандармский! — еще раз прокричала женщина и вдруг рванулась — народ за ней, — схватилась за штык и плюнула прямо в глаза Недучину. Недучин вскрикнул, как от укола, откинулся назад и вонзил штык в сухое и черное тело женщины. Женщина застонала, падая на стоявших позади нее. В это время щелкнули один за другим два выстрела, и люди с воплями отступили, разбегаясь кто куда.

Вскоре на улице уже никого не осталось, кроме трех раненых. Недучин с трудом вытащил штык, застрявший в грудной кости окровавленной женщины, которая, корчась, умирала на пыльной и истоптанной траве.

Жандармы отправили пятерых главарей в тюрьму. За весь обратный путь Пая Недучин не проронил ни слова. Фельдфебель Будак доложил о случившемся жандармскому капитану и уездному начальнику, особо отметив новичка Недучина, отлично выдержавшего жандармский экзамен.

Перед уходом, проходя по коридору вдоль пирамид с винтовками, фельдфебель Будак остановился возле винтовки Недучина. Приглядевшись к ней, он провел по штыку пальцем, поднес палец к глазам, понюхал и, улыбнувшись, покачал головой:

— Эй, Недучин, ты забыл вытереть!

Бледный и смущенный, выскочил Недучин в коридор, несколько раз наспех провел рукавом своей рубахи по штыку, потом оторвал рукав и, даже не взглянув, есть ли на нем следы крови, выбросил его в окно.

Он не стал ужинать, сказав, что сыт. Усталый, лег.

Под утро фельдфебеля разбудил шорох в комнате. Полуодетый, в своем старом штатском платье, Пая Недучин складывал в сундучок белье.

— Недучин, ты что тут копаешься, как домовой?

— Вещи собираю!

— Что это ты надумал?

— Домой поеду, в Срем!

— Что-о? А служба?

— Не буду я больше служить. Возьмите вот назад жалованье за этот месяц. А я пойду, этакая служба не по мне…

1914

Перевод Т. Поповой.