Шани не спал уже третьи сутки, но какая-то непонятная и властная сила по-прежнему держала его на ногах и оставляла относительно бодрым – наверно, для того, чтобы он сумел увидеть эпидемию, разыгравшуюся в столице во всей красе. Ему не было страшно: все чувства в нем словно застыли, чтобы позволить шеф-инквизитору увидеть и запомнить все происходящее.

Сначала была растерянность и недоумение: люди всегда сперва отказываются понимать, как это вдруг с ними может случиться что-то дурное. Потом появилась слабая надежда на то, что все будет в порядке, лекарники быстро изобретут снадобье, которое поставит всех на ноги. Но когда люди стали падать и умирать на улицах, когда воздух пропитался отвратительным запахом мертвой гниющей плоти – тогда в город вошел ужас. Кто-то запирался в домах, выжидая, когда пройдет мор и можно будет выбраться наружу, кто-то, желая, видимо, скрасить последние часы, устраивал пиры и оргии прямо на улице, кто-то собирался в храмах, в отчаянных молитвах пытаясь испросить у Заступника пощады. Кое-где слышны были выстрелы – это оставшиеся в живых отгоняли мародеров, которые никак не могли понять, что их мародерство бессмысленно. По приказу государя, который, к чести своей, очень быстро сориентировался в ситуации, столицу оцепили силами армейцев, охранцев и инквизиции, и пальба на окраинах стала тогда обычным делом: приказано было не выпускать ни женщин, ни детей, ни стариков – никого, кто попытался бы покинуть город.

Главный собор во имя Заступника был переполнен народом, но перед шеф-инквизитором, который пришел сюда без охраны, с одним только ассистентом (парень пока не заразился, здорово трусил, но держал себя в руках), все беспрекословно расступились. Взойдя на амвон, Шани осмотрелся: тут были самые разные люди, всех возрастов и сословий. Богатые купцы и уличные девки, мещане и женщины благородных кровей, грязные нищие старики и дети из богатых семей – все стояли рядом, у всех были закрыты лица, и во всех глазах Шани видел надежду вперемешку со страшным, невыносимым для человека, отчаянием. Подумав, он медленно стянул с лица собственную повязку (земные вакцины пока действовали, а там видно будет) и вскинул руку, призывая всех к тишине.

Все разговоры моментально прекратились. Воцарилась звонкая тишь. Люди смотрели на него как на сумасшедшего или святого.

– Братья и сестры, – сказал Шани. – Я шеф-инквизитор Торн, и я пришел говорить с вами.

Он говорил долго. Успокаивал, увещевал, убеждал, что скоро все кончится, и Заступник помилует неразумных детей своих, и упрашивал едва ли не на коленях разойтись по домам и вместе не собираться, чтобы болезнь не распространялась. В конце речи, когда в глазах собравшихся заблистали слезы умиления и искренней веры в его слова, он прочитал со всеми Наисладчайший канон к Заступнику и почувствовал себя совершенно опустошенным, словно все его силы исчерпались до самого донышка. Хорошо, что ассистент поддержал, подхватив под руку возле ступеней амвона, Шани благодарно кивнул ему и вместе с прихожанами вышел на улицу.

Дождь, сделавший небольшую паузу седмицу назад, теперь шел с утроенной силой, будто желал наверстать упущенное. Паства расходилась по домам, выполняя наказ шеф-инквизитора, кто-то из женщин благодарно сжал руку Шани. Что ж, пожалуй, это его выступление пошло на пользу: чем больше народу сидит и не высовывает носа на улицу, тем меньше беспорядков и мародерства, тем медленнее разносится зараза.

А потом Шани ударили по голове прикладом охранцевой пистоли, и он упал на мостовую, даже не успев понять что произошло. Прихожане, которые еще не успели разойтись по домам, с удивлением увидели личных государевых охранцев, один из которых и отправил шеф-инквизитора в нокаут, а другой ловко принялся стягивать веревкой руки за спиной.

Разумеется, поднялся скандал: все-таки к подобному обращению со слугами Заступника в Аальхарне как-то не привыкли, и на помощь ассистенту, который в одиночку пытался защищать патрона, имея в наличии всего лишь карманную инквизиторскую пистоль, сразу же пришли несколько мужиков с невесть откуда выдранными кольями и бабы, что незамедлительно подняли несусветный вой.

– Сдурел, что ли? Это же шеф-инквизитор!

– Молитвенник наш!

– Заступа!

– Ты на кого покусился, сучий глаз? Ты кого по голове ударил?

– Совсем ума лишились!

– На помощь, люди! Торна убивают! Еретики вылезли!

Казалось, вот-вот вспыхнет драка, но один из охранцев вынул из-за пазухи лист дорогой бумаги и вскинул над собравшимися. Те всмотрелись и затихли: красные чернила и большие круглые печати давали понять, что указ был государев, притом особой важности.

– Слушайте, люди, это указ государя нашего Луша! – воскликнул охранец. – Сим повелевается незамедлительно арестовать шеф-инквизитора всеаальхарнского Шани Торна и доставить его в допросные залы инквизиции по обвинению в колдовстве, чаровании, пособничестве еретикам и напущении мора на государство.

Собравшиеся хором ахнули. Такого поворота событий никто не ожидал. Тем временем охранец окончательно связал руки Шани и вкатил ему довольно ощутимого пинка.

Кто-то из женщин всхлипнул, а к пинавшему шеф-инквизитора охранцу присоединились его товарищи и некоторое время с видимым удовольствием мутузили колдуна, чаровника и пособника еретиков. От такого зрелища бабы заголосили еще громче, а к собору стал подтягиваться народ, и отчетливо зазвучали слова, что пока ничего не доказано, а невинного человека всякие сволочи всегда рады оклеветать. Охранцы быстро сделали из этого правильные выводы и, подхватив Шани под мышки, поволокли его к арестантскому фургону.

Шани пришел в себя от боли в вывернутых суставах. Некоторое время он не открывал глаз, прислушиваясь к себе и окружающему миру. В голове шумело, затылок гудел и раскалывался, и тошнило так, словно он плыл по штормовому морю. Море волнуется раз… Море волнуется два… Судя по звукам – металлический звон перебираемых инструментов, шаги, скрип веревок, – он находился в допросной инквизиции и висел на дыбе.

Открыв глаза, Шани первым делом увидел Коваша, сосредоточенно копавшегося среди пыточного инструментария. Вот, значит, как… Ну что ж, чего-то в подобном роде он всегда ожидал; видимо, теперь на него повесят все возможные и невозможные обвинения, а завтра отправят на костер, и те, кто сегодня смотрел на него с благоговением и надеждой, завтра будут плевать да подкладывать в огонь дровишки.

– Смотри-ка, ожил, – на месте допросника обнаружился государь Луш собственной персоной, замотанный в тряпье с головы до ног, только глазки в прорези сверкали. – Что там сначала по протоколу? Ногти повырывать?

– Никак нет, – прогудел Коваш, глядя на государя более чем неприязненно. – По протоколу сперва надо дыбу растянуть до первой степени устрашения пытаемого. А вообще, сир, по протоколу сперва надо вопросы задавать, и только потом, при явном упорстве пытаемого, тянуть…

– Развелось крючкотворов, – презрительно хмыкнул Луш и обратился уже к Шани: – Не боишься?

– Только мертвый не боится смерти, – произнес Шани, невольно процитировав старинную земную песенку.

Да, ему будет очень больно, однако сдаваться он не собирается и уж тем более оговаривать себя. Сейчас бы таблетку земного аппитума, который блокирует боль, и организм перестает ее воспринимать, но аппитум хранился в сейфе Шани, в аптечке, выданной Гармонией ссыльному подростку, и давным-давно был просрочен; что ж, придется как-нибудь обойтись без него, тем более что он и так не испытывал того отвратительного парализующего страха, почти первобытного ужаса, который мгновенно превращал в кисель сильных и стойких людей.

– Философствуешь, – утвердительно промолвил Луш. – Что мне в тебе всегда нравилось, так это хладнокровие. Слышь, ты, – обратился он к заплечных дел мастеру, – крути давай.

Коваш нахмурился:

– Не по протоколу, сир. Нельзя.

– Да уж, наплодил ты крючкотворов, – произнес государь. – Как знал, что на дыбе и закончишь… Ладно. Тогда первый вопрос. Когда и как ты вошел в преступный сговор с ведьмой Диной Картуш, предал Заступника и государя и решил наслать мор на страну?

Выходит, он знает настоящее имя Дины – наверняка служба безопасности рыла землю носом. Должно быть, такая и была ему нужна: скомпрометировавшая себя в прошлом и согласная на все ради реализации своей мечты. И уже не ее вина, что мечта умерла, едва появившись на свет…

– Я не входил ни с кем в сговоры, – ответил Шани, – и не совершал ничего противоречащего земному и небесному правосудию.

Луш кивнул – он ожидал именно этого.

– Ну что, вопрос задан, а еретик упорствует в ереси. Настырный попался, – сказал он и обернулся к Ковашу: – Крути уже. Теперь все по протоколу.

Коваш подошел к Шани, проверил, насколько крепко затянуты веревки и шепнул на ухо:

– Не бойтесь, ваша бдительность. Больно не будет.

Но больно все-таки было.

Вокруг него и в нем была тьма. Не жестокая, насколько может быть жесток окончательный финал, вовсе нет – мягкая и теплая, убаюкивающая. Хотелось полностью в ней раствориться и перестать быть собой, но Шани знал, что грубая внешняя сила ему этого не позволит.

– Ваша бдительность… Ваша бдительность…

Вот, пожалуйста…

Голос доносился будто бы из-под воды, гулко гудя в ушах и раскатываясь тяжелыми каплями. Да, это Коваш, и он зовет своего бывшего начальника.

– Ваша бдительность, очнитесь!

Отвратительный, выворачивающий наизнанку запах нюхательной соли окончательно привел Шани в себя. Он открыл глаза: высоко-высоко над ним плавал потолок допросной, чуть ниже маячила перепуганная физиономия Коваша. Если бы не дикая разламывающая боль по всему телу, то Шани, пожалуй, рассмеялся бы: настолько непривычен был вид встревоженного мастера заплечных дел.

– Простите, ваша бдительность, – и в поле зрения появилась рука Коваша с резко пахнущим флаконом. – Я уж старался, старался потише…

Шани прислушался к себе, повел левым плечом и обнаружил, что оно плотно перевязано. Коваш виновато вздохнул.

– Сам не знал, что так получится, ваша бдительность… Вы лежите, не шевелитесь, – он посмотрел куда-то в сторону и прошептал: – Там девушку привезли со строительства.

Шани ощутил внезапный странный холод в груди.

– Где она?

– В камере, – отвечал Коваш. На его привычно угрюмом лице неожиданно промелькнуло что-то вроде жалости. – Она заразная, уже кровью плакать начала. Государь к ней пошел.

Вот и все, с какой-то внутренней горькой опустошенностью подумал Шани. В памяти мелькнул тот миг, когда Дина подошла к нему в зале заседаний: невероятно красивая и неописуемо энергичная – в ней словно горел тихий и ровный огонь… Усилием воли Шани оборвал воспоминание: теперь уже все кончено, а тоской делу не поможешь, и лучше сохранить ее в памяти прекрасной, чем представлять, каково ей теперь, на пороге смерти, когда дышать почти невозможно, а по щекам струятся алые слезы.

– Помоги мне сесть, – попросил Шани.

Коваш со всей возможной осторожностью усадил его на лежанке; сморщившись от боли, Шани дотронулся до вывихнутого плеча и негромко выругался.

– Ничего, ваша бдительность, ничего, – успокаивающе заговорил Коваш. Он и не скрывал, что патрон, пусть и бывший, пусть и в двух шагах от костра, для него был важнее, чем приказы государя и выбитые показания. – Я смазал лапницей, сейчас полегче станет.

– Я говорил что-нибудь? – поинтересовался Шани.

Коваш радостно улыбнулся, обнажив железные зубы.

– Упорствовали, ваша бдительность, – ответил он, словно испытывал гордость за стойкость начальника. В юридическом смысле это означало, что Шани не дал никаких показаний, на вопросы не отвечал и пытку вытерпел. Теперь его ждал костер.

От предсказуемости будущего ему стало даже как-то спокойней на душе. Шани всегда любил уверенность и определенность, пусть даже и в таких делах, как дата собственной смерти. Впрочем, он и не собирался умирать.

– Когда меня казнят? – совершенно буднично осведомился Шани.

Уважение на физиономии Коваша стало просто безграничным.

– Завтра утром, ваша бдительность. А сейчас вечер, уже вторая молитва к Заступнику отчитана. Ваша милость… Вы как сами хотели бы?.. Яду или вервие?

Да, бывало и такое: приговоренный, раскаявшийся в грешных делах своих или сумевший заплатить палачу, принимал яд и умирал без мучений, едва взойдя на костер, либо палач накидывал на его шею тонкую петлю и душил – умирать так все-таки было легче, чем гореть заживо, хотя, по большей части, казнимые умирали в конце концов не от огня, а от отравления дымом.

Шани отрицательно покачал головой.

– Ни то ни другое. Я хотел бы нож.

Коваш понимающе кивнул и придвинул поближе свой ящик с инструментами. Шани заглянул внутрь: идеальной порядок, прекрасное состояние – ни пятнышка ржавчины, и одних ножей едва ли не десяток. Шани выбрал один из них, покрутил в пальцах: нож прекрасно ложился в руку и не выскальзывал. Идеальное оружие.

– Отличный выбор, ваша бдительность, – произнес Коваш. Он, видно, решил, что Шани хочет зарезаться в камере: такая смерть была намного почетней постыдного сожжения, тем более для особы столь высокого звания, фактически второго человека в государстве. – Я разумею, что так оно и правильней будет.

– Возможно, – кивнул Шани и повторил: – Возможно.

Он едва успел спрятать нож под те лохмотья, в которые превратилась его одежда, как дверь допросной отворились, и вошел государь с двумя охранцами.

– В камеру его, – мотнул он головой в сторону Шани.

Охранцы подошли, и один из них резким рывком поставил Шани на ноги, а второй, под одобрительный взгляд владыки, огулял шеф-инквизитора дубинкой по бокам. Коваш дернулся было помочь, но остановился, понимая, что силы не равны. Больше всего Шани боялся, что спрятанный нож вывалится или звякнет, но с этим все обошлось, и шеф-инквизитора поволокли из допросной прочь. Луш смотрел на него с сытым удовлетворением.

– Завтра утром на костер, – сказал он. – И никаких там отрав и веревок, знаю я ваши инквизиторские штучки. Живьем сгоришь. И девка твоя тоже, – вопреки его ожиданиям, Шани не изменился в лице, и Луш добавил: – Если доживет. А не доживет – так и дохлую спалим. Слышал, Коваш? Никакого яду, а то сам рядом встанешь. Слава Заступнику, дров на всех хватит.

– Мы все в руках Заступника, – спокойно ответил Шани, прекрасно давая понять, что выпады Луша не достигли цели. Государь хмыкнул.

– Посмотрим. Уберите его отсюда.

Инквизиционная тюрьма была, по определению, местом мрачным и неприятным. Располагалась она под землей, на месте древнего тайного монастыря Шашу: в старые времена, когда Аальхарн еще не принял Круг Заступника, верующие тайно собирались в подземных катакомбах для своих служб. Каушентц, последний языческий владыка Аальхарна, приказал уничтожить монастырь, но после торжества истинной веры Шашу был восстановлен, сперва в нем была библиотека, потом инквизиционный архив, а потом над ним построили здание инквизиции с кабинетами, приемными и допросными, а монастырь превратили в тюрьму. Надолго тут никто не задерживался: как правило, приговоренные проводили здесь всего одну ночь – до утра казни. Лежа на холодной каменной лавке, Шани читал выцарапанные на стенах послания: была здесь и отчаянная молитва Заступнику, и проклятия судьям, и призывы к злым силам, и просьбы о прощении… Шани лежал в полумраке, то проваливаясь в тревожный сон, то просыпаясь; где-то монотонно капала вода, порой по полу пробегала, шурша, крыса, и издалека доносились чьи-то всхлипывания.

Потом Шани вдруг услышал из-за стены тихий-тихий женский голос:

– Кто-нибудь… Тут есть кто-нибудь?

– Я здесь есть, – откликнулся Шани. – В соседней камере.

Голос помолчал, а потом зазвучал снова, и Шани содрогнулся, словно с ним говорил человек из могилы.

– Шани, это ты? – спросила Дина. – Почему… почему ты здесь?

– По обвинению в ереси, – произнес Шани. – Как ты, Дина?

– Плохо… – донеслось до него. – Очень плохо. Ты в повязке?

– Нет, – выдохнул Шани. В нем сейчас будто бы сжималась тугая пружина. – Нет, Дина, я не в повязке.

Он подошел к решетке и, насколько сумел, выглянул в коридор. Камера слева пустовала, а в камере справа горел крохотный огонек лампадки, и по стенам метались и ползали тени.

– Ты заразишься, – прошелестел голос Дины.

Какое счастье, что я сейчас не вижу ее, подумал Шани, и можно вообразить, что она прежняя: сильная, здоровая, красивая…

– Неважно, – ответил Шани. – Утром меня так и так сожгут.

Дина зашлась в мучительном кашле, звук его неожиданно громко раскатился по коридору, эхом отражаясь от волглых стен; Шани поймал себя на том, что сжал прут решетки так крепко, что костяшки пальцев побелели, а пострадавшее плечо отозвалось всплеском боли.

– Если я доживу до утра, – сказала Дина, когда кашель унялся, – то меня сожгут вместе с тобой…

– Коваш даст тебе яд, – произнес Шани, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно уверенней. Дина помолчала, до Шани донесся негромкий вздох.

– А помнишь, как мы ездили на Сирые равнины, – сказала она полуутвердительно. – Дождь тогда лил…

– Помню, – ответил Шани. – Разумеется, помню.

По коридору пробежала крыса, Шани увидел, как она остановилась, подумывая, не завернуть ли в соседнюю камеру, но решила этого не делать и отправилась дальше.

– Расскажи мне что-нибудь хорошее, – негромко попросила Дина.

Шани попробовал представить, какая она сейчас, – и не стал, оборвал мысль. Где-то по-прежнему капала вода, издали доносились шаги караульных и звон часов: дело шло к полуночи. Наконец-то Шани начало попускать – словно разжалась сильная ладонь, державшая его в горсти, и за физической болью он наконец-то почувствовал и страх, и отчаяние, и полную безнадежность. Решив не поддаваться, он вспомнил стихи древнего поэта, которые давным-давно учил в школе, кажется Пушкина…

Шани умолк и услышал, что Дина плачет, и понял, насколько ей страшно – невыносимо, нечеловечески страшно. И тогда он стал читать ей все стихи, которые знал наизусть: и земных авторов, и аальхарнских. Слова разлетались по коридору, отражались эхом от темных стен и, словно пепел от костра, слетали на пол и таяли… Стихам было не место в тюрьме, но Шани не переставал их читать, переносясь хотя бы ненадолго в другой, чистый и справедливый мир, который пусть и казался ненастоящим, но тем не менее существовал…

А потом Дина затихла совсем… Шани окликнул ее, потом еще раз и еще, но она не отвечала, а лампадка в ее камере потухла, и в коридоре стало совсем темно. Тогда Шани отошел от решетки, рухнул на лавку и уронил горячее лицо в ладони.

Так он и сидел, пока не настало утро, и за ним не пришли стражники.

Охранцев было всего двое: один офицер в средних чинах (Шани отчего-то подумалось, что он уже видел раньше этого статного и подтянутого мужчину, хотя где? Это не инквизиция, а охранцы внутренних вооруженных сил – совершенно другое ведомство, и между собой они, по большому счету, никогда не пересекаются), второй явно начал службу всего пару месяцев назад и испуганно озирался по сторонам.

– Господин Торн, – начал старший (все, теперь попросту и без чинов), – мы пришли, чтобы отвести вас на площадь Семи звезд, где через час состоится ваша казнь. Хотите ли вы исповедаться, чтобы умереть сыном Заступника, а не еретиком? Каково ваше последнее желание, будут ли какие-то распоряжения?

Какие тут последние распоряжения… После указа Луша о ереси приговоренным распоряжаться совершенно нечем: все имущество незамедлительно отходит в казну. Шани отрицательно покачал головой.

– Я готов, господа.

Офицер резко и шумно принюхался.

– Ишь, как воняет, – подал голос младший. – Наверно, та стервь ведьмачая испеклась.

Шани посмотрел на него довольно выразительно, однако не проронил ни слова. Двое, всего двое, – это была несомненная удача, и, откровенно говоря, он на такую даже не рассчитывал, полагая, что за ним пришлют целый отряд. Еще бы: не каждый день шеф-инквизиторов на костер тащат.

– Как ваша рука, господин Торн? – поинтересовался офицер, извлекая тонкую веревку из кармана камзола. – Приказано связать вас, но я могу не делать этого до выхода из тюрьмы. Мне не хотелось бы причинять вам лишние неудобства.

– Благодарю вас, сударь, – Шани кротко опустил голову, всеми силами стараясь изобразить примирение с неизбежной участью. – Заступник воздаст вам за вашу доброту.

И Заступник действительно воздал…

Некоторое время Шани смотрел на тела охранцев, лежащие на полу, и думал, что все получилось очень легко. Наверно, работа в инквизиции пошла ему на пользу: все произошло настолько быстро, что охранцы даже не поняли, что их убивают; должно быть, только и успели, что удивиться: как же это пол вдруг оказался так близко, – и все закончилось. Окинув придирчивым взглядом трупы, Шани прикинул, что старший офицер одного с ним роста, хоть и шире в плечах, его мундир подойдет. Шеф-инквизитор отложил в сторону нож и быстро принялся разоблачать покойника.

Мундир все-таки оказался ему велик, но у Шани не было времени зацикливаться на подобных мелочах. Он забрал у убитых оружие (к счастью, у офицера была даже заряженная пистоль и маленький коробок патронов), снял с шеи покойника офицерский медальон (капитан Монтимер, извольте) и спрятал в карман. Заматывая лицо, Шани вдруг обреченно подумал, что его непременно опознают по совершенно нездешним сиреневым глазам, но не стал поддаваться панике – будь что будет, и вышел из камеры.

Расположение помещений в здании инквизиции он знал лучше всех – недаром в свое время не пожалел времени, чтобы изучить все карты. Из тюрьмы, например, ходов было два: один вел наверх, собственно в допросные, и сделан был специально для того, чтобы приговоренные попадали в камеры максимально быстро – возможности побега никто никогда и ни для кого не отменял. Второй же ход известен был немногим, и пользовались им не особенно часто: он выходил на улицу за зданием инквизиции, прямо в респектабельный частный сектор – обнаружили его караульные, засыпать не стали и использовали для самоволок. Шани решил воспользоваться именно им.

Ему повезло еще раз – по пути попался только один караул: двое охранцев самозабвенно играли в кости, тряся стаканчиком с кубиками и не обращая на старшего по званию офицера абсолютно никакого внимания. Распустились, подумал Шани, тут, считай, конец света, а им и дела нету, вот народ… Затем был абсолютно темный коридор с таким низким потолком, что Шани со своим высоким ростом вынужден был идти едва ли не вприсядку. Судя по легким сквознякам, коридор несколько раз давал ответвления, и Шани уже успел отчаяться, но в конце концов уперся в толстенную дверь лбом.

На улице шел дождь вперемешку с довольно крупными хлопьями снега: осень Аальхарна собиралась уступать свои права долгой скучной зиме. Шани натянул пониже отобранную у офицера шляпу и быстрым шагом двинулся в сторону коновязи: там оставляли своих лошадей те инквизиторы, которым по малому рангу не полагалось иметь собственную карету.

Наверняка его побег уже обнаружен. Надо было торопиться.

Шани довольно неплохо ездил верхом, а выбранная им черная красавица-лошадка под дорогим седлом оказалась послушной и не норовистой. За ним уже должны были отрядить погоню и направить гонцов по заставам со словесным портретом шеф-инквизитора и описанием его украденной формы (капитан Мортимер, к счастью, не имел модной привычки украшать камзол нашивками и крупными пуговицами), так что мешкать не следовало ни в коем разе, и Шани, пришпорив лошадку, направился в сторону Северных ворот. Там начинался Великий аальхарнский тракт, соединявший север страны с далеким югом и приморьем, попав на который, можно было не волноваться о своей дальнейшей судьбе: среди многочисленных дорог, ответвлявшихся от него, затеряться легче легкого и на время осесть в какой-нибудь глуши. Был у Шани небольшой домик в поселке Волшки, купленный через подставных лиц на имя некоего господина Сандру Вальда, мещанина полублагородных кровей, добраться бы туда и не высовываться до самой весны.

Несмотря на эпидемию и отвратительную погоду, на улицах было людно. Горожане торопились на площадь – смотреть на сожжение величайшего еретика, преступника и бывшего шеф-инквизитора. Слышались как проклятия в адрес беспримерного негодяя – как же посмел, дескать, предать и Заступника, и Отечество, так и причитания, в основном женские: в массе своей народ считал, что Шани оклеветали подлецы, и многие девушки в открытую несли цветы, явно собираясь пристроить их у костра. Однако в общем вся людская суета выглядела как новый пестрый бант на старой грязной шлюхе и нисколько не прикрывала, а, наоборот, болезненно выпячивала ужас и уродство умирающей столицы. Шани видел раздувающиеся трупы, которые валялись прямо посреди улиц – никто их не убирал, и люди просто шли мимо, стараясь не наступать. Дождевая вода скапливалась в мертвых глазницах и стекала грязно-кровавыми ручейками по щекам: казалось, мертвецы оплакивают судьбу живых. Множество окон было заколочено, и на ставнях прицеплены были красные тряпки: это означало, что владельцы комнат мертвы и, возможно, до сих пор дожидаются погребения за забитыми ставнями. Шани не покидало чувство, что из мертвых окон за ним следят алчные внимательные глаза, и бесплотные руки тянутся к нему, чтобы схватить и сжать в холодных объятиях. Он вздрагивал и пришпоривал лошадку: надо было торопиться, а испугаться он сможет потом: когда, избежав смерти, вспомнит все увиденное… Умное животное фыркало и прибавляло ходу: мертвецы ему явно не нравились.

Северные ворота встретили Шани свирепым патрулем охранцев: заградившие Шани путь патрульные явно предпочли бы сидеть где-нибудь в тепле, а не торчать здесь, когда усиливается метель, кругом бродит смерть, да горожане так и норовят выбраться из столицы и не останавливаются ни перед чем.

– Откуда и зачем? – рявкнул толстый патрульный в темно-зеленом камзоле и дорогой меховой накидке, явно отобранной у кого-то из нарушителей границы. Шани сунул руку в карман и вытащил медальон.

– Капитан Мортимер, внутренние войска, – сказал он сурово. – Как разговариваешь со старшим по званию?

– Разговариваю по уставу, господин капитан, – хмуро произнес толстяк.

Шани прищурился, чтобы патрульный не увидел цвета его глаз.

– Одет ты не по уставу, – сказал Шани, помотал медальоном перед толстяком и спрятал обратно в карман. – Еду в Кавзин с секретным предписанием лично от государя. Препятствий приказано не чинить.

– Предъявите пропуск, господин капитан, – нахмурился патрульный.

Шани поджал губы и холодно промолвил:

– Дурак. Сказано же тебе: секретное предписание.

Толстяк постоял, размышляя о том, стоит ли связываться с государевыми гонцами, а затем отошел с дороги и махнул рукой товарищу, чтобы тот убрал заграждение.

– Так точно, господин капитан, пропускаю.

Через час отряд государевых охранцев – вооруженный до зубов, словно ловит не одного беглеца, а вражеский полк, – нагрянет к Северным воротам, и толстяк, дрожа от страха, доложит, что «капитан внутренних войск Мортимер отправился в Кавзин»: туда и кинется погоня за бывшим шеф-инквизитором, чтобы заблудиться в невероятно сильной для этого времени года метели и потерять пол-отряда замерзшими. А Шани тем временем ехал совсем в другую сторону, к Серым лесам Заполья, рассчитывая найти приют в этом краю маленьких деревень и болот, где отроду не водилось ни ересей, ни колдунов, ни стражей порядка.

Метель усиливалась, и лошадка перешла на шаг, упорно отказываясь двигаться быстрее. Шани посмотрел на темное низкое небо, настолько плотно затянутое тучами, что трудно было поверить, будто за ними есть солнце, и приблизительно прикинул время: пожалуй, он не доберется в Волшки до темноты. Ну да ладно: за последние сутки он сумел побывать на дыбе (черт, рука уже отнимается после всех этих приключений!), оказаться в тюрьме и совершить оттуда побег, вырваться из зараженной столицы – так что теперь не пропадет. А еще он убил двух человек, и Дина умерла, но об этом сейчас лучше не думать… У него еще будет время для размышлений.

И тут Шани внезапно понял две вещи: у него теснит в груди так, что тяжело дышать, – раз. И он все время протирает глаза, которые заплывают отвратительным розовым гноем.

Это понимание поразило его, словно звонкая неожиданная пощечина, он натянул поводья, и лошадка послушно остановилась. Значит, иммунная система все-таки не выдержала, печально подумал Шани, и моя смерть будет ненамного легче казни на костре… Метель усиливалась. Снежные хлопья летали и кружили, словно стая растрепанных белых птиц. Шани вдруг вспомнил, что уже видел раньше это поле с мутным гребнем леса на горизонте. Все, явившееся ему в давнем сне, сбылось: и чужая форма с дырой в боку, и уставшая лошадка, и всепоглощающий страх смерти. Только вот в прошлый раз он сумел проснуться, и Дина обнимала его, а теперь Дины нет – есть только наступающая зима и бесконечный снег, и вряд ли он сможет пробудиться от этого тяжелого душного сна, пропитанного запахом крови…

– Я не хочу умирать, – сказал Шани и пришпорил лошадку. Надо было двигаться, пока оставались силы.