Парадная цепь шеф-инквизитора действительно выглядела роскошной. Массивная с виду, украшенная прозрачными аметистами и изумрудами, она оказалась неожиданно легкой, когда ассистенты опустили ее на шею Шани и аккуратно расправили алые шелковые складки торжественного облачения. Первый помощник осторожно закрепил на голове нового шеф-инквизитора белую шапочку, расшитую жемчугом и серебряными нитями, а второй с низким поклоном протянул маленький скипетр с бриллиантовым навершием в виде круга Заступника и древнее Писание. Шани принял скипетр и книгу и повернулся к собравшимся.

Кафедральный собор Залесского Заступника был полон народа. Духовенство, высшие чины инквизиции и дворяне сидели на первых скамьях — а дальше, в проходах и у стен толпились жители столиц без особых привилегий: купцы, мещане, ремесленники. Все они нарядились в лучшие, праздничные одежды, все они были искренне рады; глядя на них с напускной добротой, Шани думал о том, что очень скоро игра будет окончена.

Прочее не имело смысла.

— Возлюбленные братья и сестры, — проговорил Кашинец с амвона и простер руку в сторону нового шеф-инквизитора, — примите своего нового верного защитника от зла, идущего в ночи, и бедствий, терзающих днем. Да будет его путь наполнен смирением и истинной верой, пусть Заступник осенит его своей всемилостивой дланью и не отвернет своего доброго лица. Верь ему, изгоняй врагов его, неси людям его славу. Шани Торн, шеф-инквизитор всеаальхарнский!

Собор содрогнулся от восторженных воплей. Шани вскинул вверху руку со скипетром, благословляя собравшихся — и этим решительным жестом словно стер все сословные грани, уравняв заносчивого дворянина с простолюдинкой-поварихой: и тот, и другая были неподдельно счастливы и смотрели на человека в алой мантии и белом плаще с нескрываемым восторгом, словно он сошел с фресок на стенах собора и был не живым существом, а святым.

Вот и состоялась моя коронация, с усталым равнодушием подумал Шани и, сменив Кашинца на амвоне, открыл Писание, чтобы прочесть небольшую проповедь о добре и мире. На монаршую фамилию Шани принципиально старался не смотреть. Луш, сидевший во владыческом ряду, едва не лопался от злости — он меньше всего хотел видеть братца в том ранге, который в какой-то мере находится даже выше государевой власти. Луш никоим образом не смог бы сместить Шани с пожизненной должности, а вот шеф-инквизитор обладал особой привилегией обвинения его величества в ереси. По факту, разумеется, ничего подобного в истории Аальхарна не происходило, однако всякий правитель знал, что с инквизицией лучше поддерживать безусловный мир и дружбу. Гвель сидела неподвижно, словно статуя или кукла, низко опустив голову и сцепив пальцы в молитвенном жесте. Шляпку государыни украшала густая серая вуаль — это значило только то, что личико владычицы сейчас украшает синяк, поставленный разгневанным мужем. Естественное дело, которое всегда случается после обнаружения рогов.

Луш еще не знал, что в этот самый момент специальный отряд инквизиции уже оцепил приют госпожи Яравны. Бойкие и бравые молодцы особого корпуса предъявляют перепуганной и оторопевшей владелице борделя стопку официальных документов на арест — Шани увидел это так явственно, словно сам стоял рядом — а затем выволакивают на улицу рыдающую растрепанную Софью и небрежно запихивают в арестансткую повозку. Дальше бывшую фаворитку нового шеф-инквизитора ждет тюрьма, допрос и смерть. Мучительная смерть.

— Дети мои, — начал Шани и говорил десять минут, не слишком вдумываясь в слова. Он говорил о любви Заступника к людям, об истине, которая дарует свободу, а в голове крутилось земное, пушкинское: к чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Обаяние власти, о котором говорил покойный Миклуш, наконец-то стало пробиваться к нему сквозь самозащиту той душевной чистоты, которая когда-то не позволила протянуть руку и взять корону. Когда он закончил проповедь и благословил людей в соборе, то многие из них искренне плакали — Шани сумел каким-то образом коснуться их душ, оставшись при этом непробиваемо спокойным.

Служки, сидевшие на деревянных мостках под куполом, развязали мешки, выпустив на людей внизу светлые пушистые облака цветочных лепестков, и церемония введения шеф-инквизитора в должность была завершена.

Потом, когда счастливые люди вышли из собора и отправились на прогулку по празднично украшенному городу, а Шани переоделся в привычную одежду в одной из личных комнат патриарха при соборе, то Кашинец, который внимательно наблюдал за ним, бросая пристальные, но не наглые взгляды из-под бровей, осторожно осведомился:

— Страшно?

Шани взглянул на него, пытаясь понять, какой именно подтекст таится в вопросе, а потом подумал, что Кашинец ляпнул первую попавшуюся фразу просто ради того, чтобы начать разговор.

— Нисколько, — ответил он наконец. — Вы уже разобрались со своими векселями?

Кашинец с облегчением вздохнул.

— Если бы не вы, мне сейчас тут не стоять. Векселя аннулированы, и проголосовать за вас — это меньшее, что я мог сделать в благодарность. Этот собор продать со всем содержимым — и то бы денег не хватило.

— Вот и хорошо, — кивнул Шани, мельком подумав, на что, собственно, патриарх умудрился угрохать такие деньжищи. — Как там поживают многоуважаемые дочери кардиналов?

Он не слишком хотел спрашивать — но вопрос словно сам сорвался с языка. Странные мы ведем разговоры, подумал Шани, говорим с теми, кто нам не нужен, о том, что нам не следует знать. Впрочем, патриарх не увидел в вопросе ничего необычного и ответил:

— Счастливы, ваша бдительность, что вы не отрубили им руки. Отцы ожидали чего-то подобного и решили не рисковать. Счастливы до умопомрачения, что девушки вернулись живыми.

Вот и славно.

На улице накрапывал дождик — мелкий, осенний, тоскливый. Шани поднял капюшон плаща и быстрым шагом направился в сторону дворца. В кармане лежал список потенциальных мертвецов, и Шани ощущал его томительную тяжесть.

Осталось немного, подумал он. Совсем немного.

Сейчас Софья ожидала допроса в подземной тюрьме инквизиции, в одной камере с деревенскими ведьмами. Интересно было бы посмотреть на выражение лица Луша, когда ему донесут о том, что прекрасная девица Стер на самом деле срезала жир с мертвецов и варила свечи для наведения порчи. Шани вынул из кармана луковку часов и уточнил время: пожалуй, следует поторопиться. Разумеется, Софью охраняют, и он прямо заявил, что снимет голову с того, кто хоть косо на нее посмотрит — но в инквизиционном охранном отделении работают молодые крепкие мужики, которые от большого ума могут и наплевать на приказ, очаровавшись прелестной колдуньей.

Ничего. Успеет.

Во дворце было тихо и сонно. Огромное здание словно вымерло: сейчас здесь царила глухая тишина, похожая, пожалуй, на то торжественное беззвучие, которое возникло после смерти государя Миклуша. Теперь же, скорее всего, обитатели дворца затаились из-за грандиозного скандала, который вчера устроил государь. Шани шел по коридорам и лестницам к личному кабинету его величества и никто, кроме по обыкновению молчаливых охранцев, не попадался ему на пути. Наконец, он вышел к государевым покоям и услышал голоса.

— Шалава ты. Шалава и тварь!

Ага, значит, во дворце все же есть живые люди, а не только охранные статуи. Шани прошел мимо караульного к внутренним дверям и стал слушать. Гвель плакала навзрыд, но ничего не говорила в свое оправдание. Да и что тут, собственно, скажешь?

— Я тебя, уродину бледную, королевой сделал! — послышался звук удара, и Гвель зарыдала еще громче. — Я тебе все дал. Весь мир дал, пользуйся, — еще один удар. — Нет, мало! Все тебе не то! Мразь какая, ненавижу!

Шани устал стоять под дверью, словно в дешевой оперетте, и без стука вошел в покои государя. Как и следовало ожидать, Луш едва дотерпел до дому и воспитывал супругу, даже не сняв парадного камзола. Видимо, ему стоило значительных усилий сохранять относительное спокойствие на публике, демонстрируя трогательный мир в семье. Гвель пыталась встать с пушистого белого ковра, уже испачканного кровью из разбитого носа. Синяк всех цветов побежалости на ее измученном личике действительно выглядел впечатляющим. Увидев незваного гостя, супруги встрепенулись, и Луш сжал кулаки, а Гвель расплакалась в два раза сильнее. Весь ее жалкий вид так и взывал о помощи.

— Что ж вы так, государь, — со знанием дела начал Шани. — Валенком надо. Либо кусок мыла в чулок, и полный вперед.

— Это еще зачем? — с искренним недоумением спросил Луш. Видимо, он ожидал всего, чего угодно, кроме того, что обнаглевший любовник его жены вот так запросто начнет давать советы по тому, как лупцевать неверную супругу.

— Как зачем? — вопросом на вопрос ответил Шани и полез в карман за бумагами. Случай выдался просто потрясающий, упускать его было просто грешно. — Чтобы не было видно следов. А то придут к вам амьенские послы грамоты вручать, а на ее величестве живого места нет. Натуральный скандал, начнутся разговоры.

У Луша стало наступать какое-то прояснение — он отпихнул жену с дороги и медленно двинулся к Шани, сжимая и разжимая кулаки и намереваясь забить его без всяких валенок, голыми руками. Гвель испуганно вскрикнула.

— Впрочем, я к вам по делу, — все с тем же непробиваемым спокойствием продолжал Шани, отступив к письменному столу и вынув из чернильницы новенькое, остро очиненное перо. — Нужна подпись государя на списке еретиков, подлежащих казни. Если их больше двух десятков, то инквизиция препоручает такое решение владыке.

— Да я тебя зарою, ублюдок! — взревел Луш. — Да я тебе это перо в глаз воткну!

Он подскочил, сгреб воротник Шани в кулаки и несколько раз встряхнул шеф-инквизитора, словно прикидывал, швырнуть ли его в окно с третьего этажа, разбить голову о стену или затолкать в камин и огонь развести. Впрочем, Шани не собирался смиренно принимать свою судьбу и легонько нажал на особую точку на мощном бицепсе Луша.

Государь взвыл от боли, выпустил воротник и отшатнулся. Пострадавшая рука обвисла плетью. Отличная вещь дальневосточные боевые искусства: нажимаешь на нужное место в человеческом теле, и на руку нападает временный паралич. Неприятно, конечно, однако не смертельно. Через пару часов отпустит, но Шани к тому времени будет далеко.

— Ах ты, мразина…, - только и смог простонать Луш, прижав к груди пострадавшую руку и поскуливая от боли.

— Я работать пришел, ваше величество, — спокойно сказал Шани и протянул ему перо. — Ознакомьтесь со списком и напишите ваше решение. Казнить, помиловать. На все ваша высочайшая воля.

Луш сжал челюсти так, что зубы хрустнули.

— Чтоб ты живьем сгнил, падаль, — посулил он и взял перо здоровой рукой. «Козьнить». Что и требовалось доказать. Впрочем, сейчас важны не орфографические ошибки, а сама подпись государя. Шани благодарно кивнул и убрал бумаги в карман.

— Да будет так, ваше величество. До свидания, не смею отрывать вас в момент семейной драмы.

Гвель умоляюще потянулась к нему и едва не схватила за край плаща, но Шани снова сделал вид, что ничего не заметил. Когда за ним закрылась дверь, то он услышал тихий жалобный стон.

Всего доброго, ваше величество.

Во дворце инквизиции Шани встретили спокойно и без всякого пафоса. В отличие от аальхарнских верховных иерархов, здесь никто не считал, что он не может занимать кресло шеф-инквизитора, поэтому и назначение ни для кого не стало неожиданностью. Коллеги оторвались от работы, быстро поздравили и вернулись к своим делам.

Ересь сама себя ловить не будет.

Войдя в пустую пока допросную и приказав вести обвиняемую Стер, Шани выволок из угла ящик с запасными инструментами, часть из которых несколько лет назад была признана бесчеловечными и не подходящими для ведения расследования. Коваш смотрел с сочувствующим пониманием и мялся, словно желал сказать что-то важное, но не отваживался. В конце концов, он все-таки промолвил:

— Может, помочь?

Шани отрицательно качнул головой.

— Не надо. Я сам… это все-таки мое личное дело.

— Понимаю, — кивнул Коваш и вынул из ящика набор подноготных игл в идеальном состоянии. Повертел в руках, положил обратно. — Все зло от баб идет на этом свете. Моя вон тоже… не пойми чего хочет, и все-то ей не ладно да не хорошо, да не подходит. Берегли бы, что имеют, так ведь нет. Что делать — ума не приложу.

— Ну так разводись, что, — хмыкнул Шани — Бумаги я тебе хоть сейчас завизирую.

Коваш потупил взгляд.

— Да ведь она вдова, мы пока просто так живем.

— В блуде, значит. Хотя со вдовой, в принципе, допускается… Ну тогда обвенчайся. Окрутись законным браком, так сказать.

— Тогда она меня совсем сожрет. Живого места не оставит.

Шани не сдержал улыбку. Кто б мог подумать, что сам Коваш, известный лютым нравом брант-мастер инквизиции, от одного упоминания имени которого трепещут ведьмы и еретики по всему Аальхарну, не может совладать с какой-то ушлой бабой. Впрочем, кто их разберет, эти семейные отношения.

— Тогда терпи. Блаженны претерпевшие за правду, — рассматривая металлическую «розу», из которой при повороте ручки вылезают шипы и рвут тело в клочья, Шани мысленно зацепился за какую-то мелочь, не имевшую, в принципе, отношения к делу — но Коваш понял его задумчивость по-своему и «розу» отобрал.

— Ну это как-то совсем…, - пояснил он. — Лиходейство уже получается. Сами потом жалеть будете, истинно вам говорю.

— Меня бы кто пожалел, — нахмурился Шани. Коваш сочувствующе вздохнул и посоветовал:

— Жениться вам надо. А взять за себя тихую спокойную девочку из мещан, с хорошим воспитанием, чтоб место свое знала и ценила. Можно даже не красавицу, чтоб лишнего о себе не понимала. И жить будете, как у Заступника в рукаве.

Шани вопросительно поднял бровь.

— Куда уж мне жениться-то, в моем чине.

Коваш только рукой махнул. Он давно привык игнорировать частные мелочи ради основного блага.

— И ничего страшного. За такого, как вы, и просто так отдадут. Любые родители отдадут, и за честь будут почитать. Вон, староверы на севере как говорят: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — Заступнику не угодишь, — он сделал паузу и добавил: — Я ж вам как друг говорю, как старший товарищ. Горько же смотреть, как маетесь, и было бы из-за кого. Потаскуха, и цена ей три гроша в базарный день.

Шани вздохнул.

— Бабы нам мозги дерут, а мы баб дерем, — сказал он. — На том мир и держится… Что они ее там ведут-то сто лет!

Прошло еще несколько минут, и в допросную ввели Софью. За несколько часов с момента ареста она побледнела, осунулась и уже ничем не напоминала очаровательную барышню, сумевшую вскружить голову самому государю. Теперь это был затравленный измученный зверек с огромными перепуганными глазами — Софья, трепеща, озиралась по сторонам и вздрагивала от каждого шороха. И все-таки девушка была хороша, удивительно хороша: пушистые растрепанные косы, руки, заломленные в молитвенном жесте, взгляд, отчаянно взывавший о милосердии — все это делало ее беззащитной и нежной, хрупкой феей, которую хотелось закрыть собой и защитить от всех невзгод и боли. Коваш крякнул и негромко проговорил:

— Может, простить ее? И так ведь страху натерпелась, поняла уже, что к чему. Век будет в ногах валяться. Девка-то неплохая, сами посмотрите. Даже я вижу, что раскаивается.

Шани только отмахнулся.

— Закрепляй.

— Кремень мужик, — с искренним уважением заметил Коваш и, подтащив дрожащую от ужаса Софью к вертикальной стенке, принялся закреплять ее за руки и щиколотки. Верхние браслеты для закрепления были с сюрпризом: при повороте рычага ими можно было раздробить запястья. Софья смотрела то на Шани, то на палача и плакала, негромко и безутешно. Помощи ей ждать было неоткуда.

— Не надо, — жалобно промолвила она, с мольбой глядя на Коваша. Тот вздохнул — Шани впервые видел, чтобы заплечных дел мастер был настолько растроган — и махнул рукой.

— Дура ты девка, — сказал он с нескрываемой грустью. — Дура ты, дура. Вон, гляди, чего наделала. До какого греха довела… Теперь уж все, надо было раньше думать.

— Я раскаиваюсь, — голос Софьи дрогнул, а слезы полились еще сильнее. — Я очень виновата, но я каюсь.

— Заступник простит, — сдавленным, совершенно не своим голосом промолвил Коваш и чуть ли не бегом кинулся из допросной. Шани запер за ним дверь и некоторое время пристально рассматривал рыдающую взахлеб Софью. Потом он вынул из ящика резак и принялся неспешно срезать с девушки грязную арестантскую накидку.

— Пожалуйста, — прошептала Софья. — Я вас умоляю…

Безразлично пожав плечами, Шани еще раз проверил запоры на двери и вытащил из-под стола туго набитый саквояж.

— Шани… Мы так не договаривались, — выдохнула Софья и дернула рукой. Браслеты для крепления на дыбе неприятно звякнули.

— Не дергайся, — отстраненно посоветовал Шани: судя по голосу и выражению лица, судьба Софьи его не волновала. — Руку сломаешь раньше времени.

Некоторое время он копался в содержимом саквояжа, а затем вынул особый тонкий нож для срезания кожи. Серебристая рыбка лезвия хищно блеснула в полумраке допросной, и Софья закричала:

— Нет! Нет, Прошу!

Шани провел пальцем по ее влажной щеке и негромко произнес:

— Кричи. Кричи как можно громче. Мне это нравится.

* * *

Когда Луш устал, наконец, колотить неверную жену и устроился на отдых в своем кабинете, осенний день уже постепенно сползал в сумерки, и слуги по всему дворцу неторопливо растапливали камины и разжигали лампы. Луш любил этот тихий домашний уют, когда полумрак скрадывает все мерзости дня, но не выпускает ужасов ночи — можно спокойно сидеть за столом, попивать кевею, заедая печатными медовыми пряниками, и ни о чем не думать. Ни о том, что жена, родная жена, оказалась ничем не лучше подзаборной потаскухи с улицы Бакалейщиков, ни о том, что гнусный Торн неизвестными путями влез на верхушку власти, и теперь его оттуда ничем не выковырнешь.

Хуже вчерашнего вечера у Луша ничего в жизни не было. Сперва он увидел на шее дуры Гвель тот самый бесценный сулифатский изумруд, в котором на карнавале красовалась прелестная Софья — и ощущение было таким, словно по затылку со всей дури треснули бревном. Луш начал расспросы, ну и выяснил на свою голову — да тут и расспрашивать особо не пришлось, у распутницы все на лице было написано. Идиотка баба! Дрянь! Начала блудодейство — так хоть не показывай никому, что начала! Пусть проклятый лицемерный ублюдок творит с ней там такое, что она потом враскорячку домой идет — ну так ему, законному мужу, это зачем показывать? И отец покойник был тот еще ходок, и мать в свое время любила налево от дома погулять — но ведь все потихоньку, не внаглую, в секрете друг от друга и людей. Ну не надевала матушка перед своим супругом любовниковы цацки! Имела совесть…

Луш не сдержался и в гневе стукнул кулаком по столу. Чайник кевеи, чашка, вазочка с пряниками — вся посуда подпрыгнула и жалобно зазвенела, протестуя против варварского обращения.

А что если она это не от глупости, а нарочно? Напоказ, чтоб непременно узнал? Смотри, дескать, бык краснорожий, что ты урод корявый, ничего не можешь и с бабой обходиться не умеешь. Поучись у знающих людей. И рога полируй, чтоб на солнце сияли, как следует. Чтоб все видели и знали: государь — дурак набитый. За женой уследить не может, а взялся страной управлять.

Лушу было обидно, невероятно обидно. В конце концов, кто была эта Гвель до замужества? Да никто, пустое место, старшая дочь из не самой богатой и знатной семьи. Папаша ее был каким-то старинным приятелем Миклуша, так дети и сосватались. А Луш ее вознес так, что выше некуда, он сделал из длинноносой замарашки королеву, он выполнял все ее прихоти, и чем она ему отплатила за доброту? Просто взяла и прыгнула на первого попавшегося мерзавца, который пальцем поманил — и нет бы от любви великой, а то ведь просто так, от глупости, от нечего делать! Лушу казалось, что все во дворце знают о его несчастье и семейном позоре, перешептываются за спиной и тычут пальцем. Он мучительно краснел на людях от злости и досады и, чувствуя, что его смущение и обиду видят посторонние, краснел еще сильнее. Ничего, теперь он тоже имеет право. Жена ему все грехи заранее отпустила. Поэтому ее, идиотку, в монастырь на вечное покаяние, а славную девицу Софью — во дворец. Хоть посмотрит, милая, на хорошую жизнь и перестанет бояться всяких уродов.

В дверь постучали, и в кабинет заглянул Вит, гонец по личным поручениям государя. Несколько часов назад Луш отправил его за Софьей и уже начал беспокоиться: слишком долгим выходило отсутствие.

— Ваше величество, — сказал Вит, — я пришел по адресу, но девицы Стер там не было.

— Как не было? — Луш едва не подпрыгнул от удивления. Неужели прыткая стерва Яравна уже кому-то продала Лушеву ненаглядную? — Почему не было? Где она?

Вит сокрушенно покачал головой.

— Утром арестовали по обвинению в колдовстве. Говорят, государь, что она ведьма и на шеф-инквизитора порчу навела покойницкой свечой. Ну и увезли… Туда, куда солнце не смотрит.

Луш вскочил с кресла и бросился к дверям. В голове стучало: успеть, успеть, только бы успеть! Он снимет несчастную девушку с дыбы, а проклятому Торну кишки на кулак намотает — лишь бы успеть…

Почему-то ему было очень страшно.

* * *

Когда Луш ворвался в допросную, то Шани как раз приступал к омовению мертвеца.

Луш остановился, словно налетел на преграду. Кровь ударила ему в голову — и отхлынула, и снова ударила. Покойница, молодая худенькая девушка, лежала на столе, безвольно раскинув белые тонкие руки. Растрепанные каштановые косы свисали почти до пола. Луш сделал шаг вперед и увидел Софью.

Она лежала горой изуродованной плоти. По всей вероятности, во время пыток использовали трехзубую распялку, которая располосовала тело Софьи до мяса. Руки, грудь, живот, бока были покрыты кровавыми полосами — Лушу показалось, что он видит обнаженные белые ребра. Он сделал еще один шаг, потом еще. Мутные карие глаза смотрели на Луша и, казалось, не принадлежали той Софье, которую он знал, которой дорожил до дрожи в коленях.

Да ведь это же не Софья, с каким-то судорожным страхом подумал Луш. Она не может лежать здесь вот так. Ее не могли драть железными когтями по живому телу, ее не могли лупить молотом для мяса, не могли, не могли, не могли! Это не она!

Луш не сразу понял, что плачет. Тяжелый ком всплыл в горле и начал душить: государь слепо схватился за воротник и рванул, пытаясь дать доступ воздуху.

— Там на столе. Капли от нервов, — услышал он голос Торна. Очень спокойный, равнодушный до цинизма голос человека, который старательно выполняет свои обязанности и не задумывается, что при этом хорошо, а что плохо. — Попей, полегчает.

Луш отшатнулся в сторону, всхлипнул, задыхаясь, наткнулся на табурет дознавателя возле дыбы и, рухнув на него, закрыл лицо ладонями. Все в нем словно дрожало и рвалось — казалось, что внешний и внутренний мир утратили основы и полетели в никуда, навсегда лишившись орбит. Софья, Софья, Софья. Нежная, добрая девочка, ставшая грудой парного мяса. Как же так, за что?

В руку Луша всунули что-то холодное, а саму руку подняли ко рту. Нос царапнул резкий запах успокоительной смеси. Луш сделал глоток, затем второй и отстраненно подумал, что лучше бы шеф-инквизитор его отравил. Жизнь утратила смысл, жить было незачем. Жена выставила его дураком и рогоносцем, а Софью убили. Искромсали и убили.

— Пей, пей. Полегчает.

Луш допил смесь и слепо поставил бокал на заваленный бумагами стол. Мимо, конечно — хрусталь печально звякнул на мраморных плитах пола. Торн, который уже успел отойти к столу с мертвой Софьей, брезгливо скривился.

— Посуду-то мне не бей. Тут тебе не владыческие закрома.

— Ублюдок, — выдохнул Луш. — Мразь какая. Ненавижу тебя.

Шеф-инквизитор безразлично пожал плечами. Наверно, по долгу службы ему приходилось слушать и не такие речи.

— Я-то тут при чем? Ты сам указ подписал. Мог бы и помиловать. Сам свою зазнобу не пожалел, почему я должен?

Луш охнул и схватился за голову. Ведь и правда подписал, и не прочитал, что подписывает — у него в тот момент ум за разум заходил.

— Тварь, — простонал государь. — Тварь какая…

— А не надо ворожить, — с какой-то веселой беззаботностью произнес Торн и бросил тряпку для обмывания в ковшик с водой. — Не надо жир с мертвецов по кладбищам срезать. Не надо клей из костей варить. Живи порядочно, веруй в Заступника и не греши — и кто тебя тронет?

— Да ты что несешь! — взревел Луш и вскочил, но внезапно сердце кольнуло тупой иглой боли, и он рухнул обратно на табурет. — Какой жир? Какой клей? Ты же с ней просто счеты свел! И ни за что, не было у нас ничего!

Торн с отсутствующим взглядом пожал плечами и принялся осторожно обмывать девичье тело. Розовые ручейки воды закапали со стола, стекая с изувеченного тела Софьи; Луш кусал губы, искренне стараясь не смотреть, но не имея сил отвести взгляд. Покойница словно притягивала его: он то опускал голову, то смотрел снова.

— Мне, наверно, надо было вас из кровати вытащить, — с той же отстраненностью сказал шеф-инквизитор. — Ну да ладно, ерунда все это. Ты со своей бабой порядок навел, я со своей. Каждый в меру понимания и разумения. В конце концов, это моя работа — ересь давить и ведьм со свету сживать.

Луш провел по щекам, вытирая слезы. Окровавленная кукла лежала на столе и не имела никакого отношения к Софье. И самой Софьи здесь больше не было. Луш потерял ее навсегда.

Это осознание потери было настолько тяжелым, что Луш сжал зубы и глухо взвыл, словно смертельно раненое животное. Торн посмотрел на него без сочувствия, но спокойно, и произнес:

— Давай вон, еще микстурки накапай. Так оно вернее будет. Поверь специалисту.

Какая к Змеедушцу микстурка, устало подумал Луш и нашел в себе силы подняться с табурета. Подойдя к столу, он взглянул в мертвое дорогое лицо и на мгновение ощутил, как что-то умирает в нем самом — воспоминание об их первой встрече в театре, сумерки в оранжерее, осенний парк… Листва срывалась с деревьев, далекий оркестр играл увертюру, занавес взмывал вверх, и Софья уходила, становясь прошлым из близкого и родного настоящего. Луш закусил губу, чтобы не расплакаться снова и внезапно вспомнил покойную девчонку-фаворитку Торна, которая точно так же кусала губы, чтобы не кричать, когда ее насиловали и били.

— Отомстил, значит, — хрипло сказал Луш. — Отомстил…

Торн вопросительно поднял бровь и принялся неторопливо смывать кровь с бедер девушки.

— Ты о чем?

— О девке твоей, — процедил Луш. — Инквизиторша переодетая.

Торн равнодушно посмотрел на государя и вернулся к прерванному занятию. Его лицо осталось непробиваемо спокойным.

— У меня таких девок, знаешь ли… В очереди стоят. За всех мстить — мстилка отвалится.

— Отомстил, — повторил Луш. — Доволен, наверно…

— Не знаю, — ответил Торн. — Не надо было тебе на чужой каравай рот разевать. Я про Софью, не про старое.

Луш протянул руку и дотронулся до бедра Софьи. Кровь застыла там отвратительной, еще теплой пленкой — и Луш как-то вдруг понял, откуда она там взялась.

— Ты ее своим псам цепным на откуп отдал? — с горечью произнес он, уже зная, какой последует ответ. Торн усмехнулся и отжал тряпку в ковшике. Вода там давно обрела тошнотворный красный цвет.

— А что такое? Палач тоже человек, у него потребности. А мне не жалко.

— Урод, — выдохнул Луш и понял: он опоздал, он не спас ее, и словами уже ничего не исправить. Софья так и будет лежать здесь и смотреть в никуда пустыми побледневшими глазами — так могла бы смотреть мертвая русалка, вытащенная на берег. И спасти ее теперь не было ни сил, ни возможности — памятуя о парализованной одним касанием руке, Луш сейчас не мог даже ударить проклятого инквизитора. Ему оставалось только отвернуться и слепо двинуться вперед, к двери.

Он так и сделал.