Назначь мне свиданье    на этом свете. Назначь мне свиданье    в двадцатом столетье. Мне трудно дышать без твоей любви. Вспомни меня, оглянись, позови! Назначь мне свиданье    в том городе южном, Где ветры гоняли    по взгорьям окружным, Где море пленяло    волной семицветной, Где сердце не знало    любви безответной. Ты вспомни о первом свидании тайном, Когда мы бродили вдвоем по окрайнам, Меж домиков тесных,    по улочкам узким, Где нам отвечали с акцентом нерусским. Пейзажи и впрямь были бедны и жалки, Но вспомни, что даже на мусорной свалке Жестянки и склянки    сверканьем алмазным, Казалось, мечтали о чем-то прекрасном. Тропинка все выше кружила над бездной… Ты помнишь ли тот поцелуй поднебесный?.. Числа я не знаю,    но с этого дня Ты светом и воздухом стал для меня. Пусть годы умчатся в круженье обратном И встретимся мы в переулке Гранатном… Назначь мне свиданье у нас на земле, В твоем потаенном сердечном тепле. Друг другу навстречу    по-прежнему выйдем, Пока еще слышим, Пока еще видим, Пока еще дышим, И я сквозь рыданья Тебя заклинаю:    назначь мне свиданье! Назначь мне свиданье,    хотя б на мгновенье, На площади людной,    под бурей осенней, Мне трудно дышать, я молю о спасенье… Хотя бы в последний мой смертный час Назначь мне свиданье у синих глаз.

Новый год тайком, украдкой Проскользнул в притихший дом, Гостя с этакой повадкой Узнаешь пока с трудом. Мы сжились со старым годом, Был он скромен, был он прост, Был накоротке с народом, Не хватая с неба звезд. Понимал людские нужды, Помнил давнюю беду. И, придирчивости чуждый, Помогал нам на ходу. Правда, не был он поэтом, И воображенья жар Не пьянил его, но в этом Был его особый дар… Новый год явился тихо И пока лишен примет, Так неслышно входит лихо, Так рождается рассвет. Что ж теснишься в двери боком, Как раскаянье иль ложь? Ты сказал бы хоть намеком — Что за пазухой несешь? Хочешь с нас великой дани Или малой будешь рад? Покажи хоть очертанья Новых бедствий и утрат!.. А быть может… ах, быть может, Мученикам немоты — Тем, чей век впустую прожит, Обернешься счастьем ты. С чистым сердцем в полный голос Их заставишь говорить И от правды ни на волос Не дозволишь отступить…

Зима установилась в марте С морозами, с кипеньем вьюг, В злорадном, яростном азарте Бьет ветер с севера на юг. Ни признака весны, и сердце Достигнет роковой черты Во власти гибельных инерций Бесчувствия и немоты. Кто речь вернет глухонемому? Слепому — кто покажет свет? И как найти дорогу к дому, Которого на свете нет?

Очарованье зимней ночи, Воспоминанья детских лет… Пожалуй, был бы путь короче И замело бы санный след, Но от заставы Ярославской До Норской фабрики, до нас, Двенадцать верст морозной сказкой Под звездным небом в поздний час… Субботним вечером за нами Прислали тройку. Мы с сестрой Садимся в сани. Над санями Кружит снежинок легкий рой. Вот от дверей начальной школы Мы тронулись. На облучке — Знакомый кучер в долгополой Овчинной шубе, в башлыке. И вот уже столбы заставы, Ее двуглавые орлы. Большой больничный сад направо… Кусты черны, снега белы, Пустырь кругом, строенья редки. Темнее ночь, сильней мороз. Чуть светятся седые ветки Екатерининских берез. А лошади рысцою рядом Бегут… Почтенный коренник Солидно вскидывает задом. Он строг и честен, он старик. Бежит, бряцая селезенкой. Разумный конь, а с двух сторон Шалят пристяжки, как девчонки, Но их не замечает он. Звенит бубенчик под дугою, Поют полозья в тишине, Но что-то грезится другое В завороженном полусне. На горизонте лес зубчатый, Таинственный волшебный лес. Там, в чаще, — угол непочатый Видений, страхов и чудес. Вот королевич серым волком Подходит к замку на горе… Неверный свет скользит по елкам, По черным елкам в серебре. Спит королевна непробудно, И замок в чарах забытья. Самой себе признаться трудно, Что королевна — это я… Настоян на морозе воздух И крепок так, что не вздохнуть. И небо — в нелюдимых звездах, Чужая, нежилая жуть. Все на земле роднее, ближе. Вот телеграфные столбы Гудят все то же, а поди же — Ведь это песня ворожбы. Неодолимая дремота В том звуке, ровном и густом… Но вот фабричные ворота, Все ближе, ближе, ближе дом. Перед крылечком санный полоз Раскатывается, скользя, И слышен из прихожей голос, Который позабыть нельзя.

За окном шумит листва густая — И благоуханна, и легка, — Трепеща, темнея и блистая От прикосновенья ветерка. И за нею — для меня незримы, Рядом, но как будто вдалеке, — Люди, что всегда проходят мимо, Дети, что играют на песке. И шоссе в движенье непрестанном, И ваганьковская тишина. Я от них волненьем и блистаньем, Трепетом живым отрешена… Вянет лето, превращаясь в осень. Август отошел, и вот, спеша, Ветер листья рвет, швыряет оземь, Откровенным холодом дыша. И в окне, наполнившемся светом, — Все, что близко, все, что далеко, Все как есть, что было скрыто летом, Вдруг возникло четко и легко. Если чудо — говори о чуде, Сочетавшем радость и печаль. Вот они — невидимые люди! Вот она — неведомая даль!

Что ж, если говорить без фальши, Ты что ни день — отходишь дальше, Я вижу по твоим глазам И по уклончивой улыбке, Я вижу, друг мой, без ошибки, Что нет возврата к чудесам. Прощай. Насильно мил не будешь, Глухого сердца не разбудишь. Я — камень на твоем пути. Ты можешь камень обойти. Но я сказать хочу другое: Наверно, ты в горах бывал, И камень под твоей ногою Срывался, падая в провал.

Не беда, что жизнь ушла, Не беда, что навсегда, Будто я и не жила, А беда, что без следа, Как в песок вода.

Я вглядываюсь в ваш портрет Настолько пристально и долго, Что я, быть может, сбита с толку И попросту впадаю в бред, Но я клянусь: ваш правый глаз Грустней, внимательнее, строже, А левый — веселей, моложе И больше выражает вас, Но оба тем и хороши, Что вы на мир глядите в оба, И в их несхожести особой — Таинственная жизнь души. Они мне счастья не сулят, А лишь волненье без названья, Но нет сильней очарованья, Чем ваш разноречивый взгляд.

Какой обильный снегопад в апреле, Как трудно землю покидать зиме! И вновь зима справляет новоселье, И вновь деревья в снежной бахроме. Под ярким солнцем блещет снег весенний. Взгляни, как четко разлинован лес: Высоких сосен правильные тени По белизне легли наперерез. Безмолвие страницы разграфленной Как бы неволит что-то написать, Но от моей ли немоты бессонной Ты слова ждешь, раскрытая тетрадь! А под вечер предстал передо мною Весь в перечёрках черновик живой, Написанный осыпавшейся хвоей, И веточками, и сухой листвой, И шишками, и гарью паровозной, Что ветром с полустанка нанесло, А почерк — то веселый, то серьезный, И подпись различаю, и число. Не скрыть врожденный дар — он слишком ярок, Я только позавидовать могу, Как, не страшась ошибок и помарок, Весна стихи писала на снегу.

Смертный страх перед бумагой белой… Как его рассеять, превозмочь? Как же ты с душою оробелой Безоглядно углубишься в ночь? Ни дымка, ни звука — тьма и снег. Только тьма и снег в степи бескрайней. Ни звезды, ни вехи — только тайна, Только ночь и только человек. Он идет один, еще не зная, Встретится ль в дороге огонек. Впереди лишь белизна сплошная, И сплошная тьма, и путь далек. Он идет, перемогая вьюгу, И безлюдье, и ночную жуть, И нельзя пожаловаться другу, И нельзя в пути передохнуть. Впереди ночной простор широкий, И пускай в снегах дороги нет, Он идет сквозь вьюгу без дороги И другому пролагает след. Здесь, быть может, голову он сложит… Может быть, идущий без пути, Заплутает, сгинет, но не может, Он уже не может не идти. Где-то ждет его душа живая. Чтоб ее от горя отогреть, Он идет, себя позабывая… Выйди на крыльцо и друга встреть.

Дни мелькают — чет и нечет, Жизнь осталась позади. Что же сердце рвет и мечет, Задыхается в груди? Слышать слов моих не хочет, — Будто в рану сыплю соль. Днем и ночью сердце точит Злая дума, злая боль. Знает сердце о причине Всех скорбей моих и бед, О смиренье, о гордыне И что мне спасенья нет. Но оно по горло сыто Ложью всяческих прикрас, И оно со мной открыто Говорит не в первый раз, Чтобы я, ему доверясь, Не страшилась жить в глуши И смелей порола ересь, Если ересь от души. Говорит не рифмы ради, Не для красного словца, Говорит не на эстраде — На исходе, у конца.

Бредешь в лесу, не думая, что вдруг Ты станешь очевидцем некой тайны, Но все открыл случайный взгляд вокруг — Разоблачения всегда случайны. В сосновой чаще плотный снег лежит — Зима в лесу обосновалась прочно, А рядом склон сухой листвой покрыт — Здесь осени участок неурочный. Шумят ручьи, бегут во все концы, — Весна, весна! Но в синеве прогретой Звенят в разлив не только что скворцы — Малиновка, — уж это ли не лето! Я видела и слышала сама, Как в чаще растревоженного бора Весна и лето, осень и зима Секретные вели переговоры.

У твоей могилы вечный непокой, Приглушенный говор суеты людской. Что же мне осталось, ангел мой небесный! Без тебя погибну в муке бесполезной. Без тебя погибну в немоте железной. Сердце истомилось смертною тоской. Горе навалилось каменной доской.

Мы рядом сидим.    Я лицо дорогое целую.    Я голову глажу седую. Мне чудится возле    какая-то грозная тайна, А ты говоришь мне,    что все в этой жизни случайно. Смеясь, говоришь:    — Ну а как же? Конечно, случайно. — Так было во вторник.    И вот подошло воскресенье. Из сердца вовек не уйдет    этот холод весенний. Тебя уже нет,    а со мною что сталось, мой милый… Я склоняюсь над свежей твоею могилой. Я не голову глажу седую — Траву молодую. Не лицо дорогое целую, А землю сырую.

Скажи — как жить мне, как мне жить На этом берегу? Я не могу тебя забыть И помнить не могу. Я не могу тебя забыть, Покуда вижу свет, А там забуду, может быть, А может быть, и нет. А может быть, к душе душа Приникнет в тишине, И я воскресну не дыша, Как вечный сон во сне. На бездыханный берег твой Возьми меня скорей И красотою неживой От жизни отогрей.

Скорей бы эти листья облетели! Ты видел детство их. Едва-едва, Как будто в жизни не предвидя цели, Приоткрывалась зябкая листва — «Плиссе-гофре», как я тогда сказала О листиках зубчатых, и в ответ Смеялся ты, и вот тебя не стало. Шумит листва, тебя на свете нет, Тебя на свете нет, и это значит, Что света нет… А я еще жива. Раскрылись листья, подросла трава. Наш долгий разговор едва лишь начат. На мой вопрос ты должен дать ответ, А ты молчишь. Тебя на свете нет.

Вот так и бывает: живешь — не живешь, А годы уходят, друзья умирают, И вдруг убедишься, что мир непохож На прежний, и сердце твое догорает. Вначале черта горизонта резка — Прямая черта между жизнью и смертью, А нынче так низко плывут облака, И в этом, быть может, судьбы милосердье. Тот возраст, который с собою принес Утраты, прощанья, — наверное, он-то И застил туманом непролитых слез Прямую и резкую грань горизонта. Так много любимых покинуло свет, Но с ними беседуешь ты, как бывало, Совсем забывая, что их уже нет… Черта горизонта в тумане пропала. Тем проще, тем легче ее перейти, — Там эти же рощи и озими эти ж… Ты просто ее не заметишь в пути, В беседе с ушедшим — ее не заметишь.

Не за то ли, что только гроза Нам на мир открывает глаза, И пред нами, хорош или плох, Предстает он, застигнут врасплох, Озарен то вверху, то внизу, — Не за это ль мы любим грозу? Что при свете дневном разберешь, Примиряющем с правдою ложь? Безучастный равно ко всему, Он легко переходит во тьму. Что увидишь во мраке ночном? Он смешал, одурманенный сном, Все, что живо, и все, что мертво, Он не видит себя самого. Но случится лишь ветру начать Вековые деревья качать, — Встрепенется, очнется листва, Зашумит: я жива, я жива! Редкий дождь пробежит вперебой По траве, от зарниц голубой, В чаще туч острие топора Полыхнет белизной серебра, Громыхающий рухнет удар С поднебесья в глухой крутояр, Взвоет ветер на все голоса, Раскачаются шумно леса… Не затем ли мы жаждем грозы, Что гроза повторяет азы Неоглядной свободы, и гром Бескорыстным гремит серебром, И, прозрачной прохладой дыша, Оживает, мужает душа…

Как жить, когда владеют мной Три слова: я тебя убила. О если бы весь шар земной Я обошла, — найдется ль сила Спасти меня, чтоб я забыла Хоть на мгновенье, хоть во сне О том, что кровь твоя на мне.

Не от жестокости, из милосердия Ты за собой позвал меня в тот час. В тот страшный час твоей,    нет, нашей смерти, Соединившей, разлучившей нас.

Ты не становишься воспоминаньем. Как десять лет назад, мы до сих пор Ведем наш сокровенный разговор, Встречаясь, будто на рассвете раннем. Нам хорошо и молодо вдвоем, И мы всегда идем, всегда идем, Вверяясь недосказанным признаньям И этой чуть раскрывшейся листве, Пустому парку, резкой синеве Холодных майских дней и полувзглядам, Что сердцу говорят прямее слов О радости, что мы, как прежде, рядом… Минутами ты замкнут и суров. Жестокой мысли оборвать не хочешь, Но вот опять и шутишь, и хохочешь, Самозабвенно радуясь всему — И солнцу, и нехоженой дорожке, И полусказочной лесной сторожке, И тайному смятенью моему… Мне верилось, что это лишь начало, Что это лишь преддверие чудес, Но всякий раз, когда тебя встречала, Я словно сердцу шла наперерез… И я еще живу, еще дышу, Еще брожу одна по темным чащам, И говорю с тобою, и пишу, Прошедшее мешая с настоящим… Минутами ты замкнут и суров. А я была так близко, так далеко С тобой, с твоей душою одинокой И не могла, не находила слов — Заговорить с тобой о самом главном, Без переходов, сразу, напрямик… Мой ангел, на пути моем бесславном Зачем явился ты, зачем возник! Ты был моей любовью многолетней, А я — твоей надеждою последней, И не нашла лишь слова одного, А ты хотел его, ты ждал его, Оно росло во мне, но я молчала, Мне верилось, что это лишь начало. Я шла, не видя и не понимая Предсмертного страданья твоего. Я чувствовала светлый холод мая, И ты со мной, и больше ничего… О, как тебя я трепетно касалась! Но счастье длилось до того лишь дня, Пока ты жил, пока не оказалось, Что даже смерть желаннее меня.

Пылает отсвет красноватый На летней пашне в час заката. До фиолетового цвета Земля засохшая прогрета. Здесь каждый пласт огнем окован — Лиловым, розовым, багровым, И этот крепкий цвет не сразу Становится привычен глазу, Но приглядишься понемногу, На алый пласт поставишь ногу, И с каждым шагом все бесстрашней Идешь малиновою пашней.

Кузнечики… А кто они такие? Заглядывал ли ты в их мастерские? Ты, видно, думал — это кузнецы И в кузнях маленьких поодиночке О наковаленки бьют молоточки, А звон от них летит во все концы? Но это заблужденье. Ты не прав. Не кузница в траве, а телеграф, Где точки и тире, тире и точки Бегут вплотную по звенящей строчке И наспех сообщают обо всем, Что в поле и в лесу творилось днем.

Какие-то ходы и переходы, И тягостное чувство несвободы, И деревянный низенький помост. Как на погосте, он открыт и прост, Но это — стол, на нем вино и свечи, А за столом — мои отец и мать. Их нет в живых. Я рада этой встрече, Я их прошу меня с собою взять Или побыть со мною хоть недолго, Чтоб Новый год мы встретили втроем. Я что-то им толкую втихомолку, Они молчат. Мы пьем. Нет, мы не пьем. Вино как кровь. Нетронуты бокалы. А у моих родимых небывалый — Такой недвижный и спокойный взгляд. Да полно, на меня ль они глядят? Нет, сквозь меня. О нет, куда-то мимо. А может статься, я для них незрима? И что это? Настал ли Новый год, И при свечах втроем его встречаем, Иль только близится его приход, — Так незаметен, так необычаен?.. Отец и мать. И между ними — я. Где ночью ты была, душа моя? И Новый год — был или не был встречен? Что спрашивать, когда ответить нечем! Я помню только свечи и вино, И стол в дверях, и что кругом темно, И что со мной — восставшие из праха. Я их люблю без трепета, без страха, Но мне тревожно. Кто меня зовет?.. О лишь бы знать — настал ли Новый год?