«ЛИМОНЫ»

Уже целый час Черноус, комиссар штаба Первой Украинской дивизии, сидел у братьев Кочубеев. Денису Кочубею давно хотелось прекратить разговоры и воспоминания, которыми занялись брат его Петро и Черноус, и обсудить, как добыть оружие для партизан у командира таращанцев — батька Боженко.

Правда, у него была маленькая надежда на двух посланных матросов. Они остались у Боженко, отправив Черноуса с кузнецом Васькой Сукачом в свой партизанский штаб. Это-то и давало основание предполагать, что они остались не зря, а явятся с оружием.

«Ведь знают же, что это необходимее всего, что это только сейчас и нужно», — думал Денис, расхаживая по комнате. Он то и дело подходил к окну, из которого видны были широкий двор и ворота, — поглядеть на дорогу.

Торопить Черноуса с отъездом, чтобы вместе направиться к Боженко, было негостеприимно.

И вдруг, когда Денис уже вовсе отчаялся, а самый короткий в году декабрьский день начал погружаться в сумерки, калитка у ворот стукнула, распахнулась, и снег во дворе заскрипел под легкой, танцующей поступью матросов.

Первым шествовал Кисель, черноморец. Глубокие, бурсацкие карманы его синего жупана, снятого с гайдамака, были полны английскими гранатами, «лимонами», как их попросту называли партизаны, имевшие к ним большое пристрастие. Кисель из одного кармана в другой перегружал бомбы, жонглируя ими на ходу.

Денис не выдержал, крикнул:

— Братишки! — и кинулся во двор навстречу матросам.

Вслед за ним выбежали «сентиментальные заговорщики», как Денис успел окрестить Петра с Черноусом.

— Ну что, привезли?

— Вот! — протянул ему Кисель один «лимончик».

Гончар, балтиец, тоже оттопыривал карманы с видом школьника, наворовавшего слив.

— Нагрузились до отказа, — повторял он.

— А остальное?.. А винтовки?.. — спрашивал Денис, рванувшись к воротам, надеясь, что настоящий сюрприз ожидает его там.

— Ни под каким видом невозможно, — отвечал Кисель, удерживая рукой Дениса.

— Эх, и шляпы! — упавшим голосам сказал Денис. — Товарищ комиссар, — обернулся он к Черноусу, — что, ж, поедем, что ли, сами за оружием к Боженко?

— Хорошо, сейчас поедем, — успокаивающим голосом отвечал, улыбаясь только лукавыми лучистыми глазами, Черноус и, увидев, как волнуется Денис, пожал ему локоть.

Тут только заметили они, что стояли без шапок, на двадцатипятиградусном морозе,

— Ну, айда в хату, — сказал Черноус.

— Можно запрягать? — спросил Денис.

— Можно, — раздумчиво, с каким-то грустно-серьезным оттенком, свойственным его голосу, сказал Черноус и пошел на крыльцо.

Денис набросил полушубок, надел шапку и тотчас же вывел кобылицу Отраду и стал закладывать в сани. Вышел помочь ему и Петро с матросами. Пока они запрягали, Петро спросил Дениса:

— Ты что ж надумал делать?

— Сам понимаешь! Оружие привезу… Эх вы, шляпы! — еще раз бросил он матросам, переставшим пританцовывать и понявшим наконец, что дело сделано мелко. — Что ты будешь делать с этими «лимонами»? С детворою яйца катать? Вооружение нам нужно, пойми ты, Кисель молочный!

— Не было никакой возможности. Сам увидишь, — отвечал Кисель. — Ты же не видал еще, что это за папаша знаменитый. Ну и дядя, я тебе скажу… Вот это сорт!.. «Оружие, говорит, дарить? Оружие берут, а не дарят. Возьмите сами, — и нам его никто не давал, сами взяли».

— Я только потому вас щажу еще, — улыбнулся Денис, — что сам третьего дня, прошляпил гайдамацкое оружие. А теперь я оружие достану — голова с плеч.,

— Денис, будь осторожен, не заводи анархию, — говорил Петро, стряхивая снег с меховой полсти и передавая Денису вожжи.

— Або здобуты, або ж дома не буты! — тихонько в тон ему отвечал Денис, увидев выходящего на крыльцо и молодцевато, поправляющего маузер на поясе Черноуса.

Денис, с завистью поглядев на комиссаров маузер, цокнул и лихо подвернул санки к крыльцу.

— Поехали, что ли, товарищ Черноус?

— Что ж, поехали. До скорого, товарищи дорогие, свидания. Завтра, думаю, встретимся. Будь здоров, голубчик Петро! Уж и как же ты мне понравился!

Черноус сел, и санки тронулись с места в карьер.

Теперь и Петро набросился на. матросов:

— Эх, вы! Горшки разбитые! «Гончары, кисели!»

— Невозможно, Петро! — убеждал его пристыженный Кисель.

— Ну, теперь мы с тобой, Киселик, — цапнул Петро матроса за загривок, — в «лимонёры» пойдем. Выкладывай свой «лимонный» план.

— Дай-ка я тебе фамильного «киселя» своего задам сначала, а потом свой способ расскажу, — и матрос смазал Петра огромною лапищею с подбородка до затылка,

— Ну, ты брось баловаться! — отстранился покрасневший от медвежьей дружеской ласки Петро. — Подымай всех. Мы сначала поставим на ноги всю братву. Все отряды мы должны подвести к пригородной полосе и оставить их по хуторам. А потом бери отборных бомбометчиков и катай куда знаешь.

— Впротчем (Кисель всегда говорил «впротчем»), я это и без тебя понимаю. Оставайся здесь для общего руководства оперштабом. Я со всей округой связь установлю, а бомбометчиков поставлю на шляхах — на тот случай, коли будут плитовать гады из города. У них мы и оружие заберем, так и батько Боженко рассчитал. Ну, получай в подарок на свои расходы два «лимона», — расщедрился Кисель.

Они простились.

Петро вызвал ординарцев и немедленно бросил их подымать на ноги округу с приказанием каждому отряду выдвинуться по своему пути ближе к Городне, создавая кольцевое окружение города, и ждать оружия и распоряжений.

Почти всю дорогу Денис и Черноус молчали.

Черноус видел Дениса насквозь и не хотел лишними расспросами ослаблять его сосредоточенной энергии.

Он только еще раз охарактеризовал ему всю обстановку в Первой советской дивизии; рассказал и о батьке Боженко.

— А впрочем, сам увидишь старика, — оборвал он вдруг.

Денис испытывал чувство уверенности, которое началось с приездом Черноуса, явившегося вестником освобождения: большевистская армия с нейтральной зоны идет на выручку восставшим партизанам.

Ведь все ими, казалось, было испытано: ловкость, сметливость, отвага, непрерывность натиска, мужество и, наконец, терпение; и все, сдвинувшись, стало на то же место, потому что закрепить движение, не имея оружия, было невозможно.

Партизаны горели желанием сразиться с врагом. И в самую последнюю минуту вдруг — весть о товарищеской помощи, привезенная вот этим большевиком, что сидит рядом, с заиндевелыми от мороза ресницами, сквозь которые светятся синие глаза. Подойди к Городне Щорс с богунцами — все было бы в порядке, но подошел Боженко с таращанцами, о котором Денис только слышал, а лично не знал и потому побаивался за успех своей миссии.

Думая так, пошевеливал Денис вожжами, хоть Отрада и без того шла захватывающим дух аллюром, так что из-под стальных полозьев сыпались искры.

— Да-а! — протянул, как бы отвечая на мысли Дениса, Христофор Черноус. — Не будь вашей партизанской отваги и инициативы, просидели бы мы на Зоне еще недельки две-три, а тем временем Петлюра дурил бы головы мужикам. Теперь не окопается.

— Как так? — обернулся Денис к Черноусу.

— Да очень просто, милый. Заслышав про ваши дела, и что вы, кучка вооруженных людей, дрались с немцами, гайдамаками и Петлюрой — с многочисленной; до зубов вооруженной гайдамацко-немецкой труппой, и что все-таки вы оказались победителями, взяли пулеметы у бывшей имперской армии и набили оккупантам морды, — нашу дивизию охватил стыд. Услышав затем, как партизаны накрывают мешком атамана Палия и водят его, как свинью по базару, между Сновском и Конотопом и в течение недели сковывают пятнадцатитысячную объединенную армию белобандитов всех цветов и мастей, — наша дивизия заволновалась. Э, Денисок, Денисок! Вот ты сидишь и думаешь: «Эк я сплошал!..» Вы думаете — дети вы, а вы — львы. Вот как!.

«Эк он опять сентиментальничает, — подумал с досадой Денис. — Это он, должно быть, к чему-то гнет, не зря он такие речи выговаривает».

Но дело было не в выражениях Черноуса, а в том, что именно эти усилия партизан, о досадной безрезультатности которых Денис только что размышлял, достигли своей цели.

Денис дернул вожжи, цокнул, и Отрада пошла так шибко, что Черноус обнял Дениса за талию, чтобы не. вылететь из саней.

— Что ж, поди, скоро и доедем. Там город, что ли? — спросил он у Дениса, показывая плетью в сторону огней, запрыгавших над горизонтом.

— Нет, город мы обогнем стороной. Это железнодорожный путь. Скоро и доедем, — отвечал Денис.

«Ну ладно, — думал Денис. — Следовательно, наш натиск не был авантюрой»,

Он был убежден теперь почему-то, что и Боженко в оружии не откажет*

Черноус опять как будто подслушал и эти его мысли.

— А оружие мы вам добудем беспременно. Пусть батько не кобенится. Я знаю, в чем дело, — размышлял он вслух.

Но Денис не знал еще, в чем дело.

Ему в голову не приходило, что батьку захочется отстранить партизан от боя и самому первому ворваться в Городню.

 

БАТЬКО БОЖЕНКО

— Ну, принимай гостей, папаша знаменитый, — сказал Черноус, переступив порог и постукивая по полу мягкими бурками, чтобы отогреть ноги. — Вот тебе и Кочубей старшой. Знакомьтесь. Командир Таращанского полка товарищ Василий Назарович Боженко.

В избе было сильно натоплено, но все находящиеся здесь, в том числе и вышедший навстречу Боженко, были одеты «по-морозному» — видно, из-за того, что ежеминутно чувствовали себя на походе. Сам Боженко был в просторной, до колен, куртке, похожей на короткое пальто с чужого плеча. Ворот не только куртки, но и ворот френча под ней и даже вышитой сорочки был расстегнут. Боженко ступил за порог передней комнаты (изба была двухкомнатная, кулацкая), прошел навстречу приехавшим и протянул Денису жесткую трудовую ладонь.

— Кочубей, значит?

— Хозяйка, жарь глазунью на сале! — крикнул вошедший в переднюю избу вслед за батьком человек очень высокого роста, с большими, искрящимися игривым лукавством глазами.

— А вот и мой Кабула, комбат, — представил Боженко.

Батько Боженко — бородатый, с проседью, крепкий старик. Глаза у него темно-серые, небольшие, глубоко посаженные под густыми бровями, и смотрят прямо. Взгляд этого человека отличался единством сосредоточенной и сильной, к одному направленной волн. Он допивал чай из блюдечка, дуя на него и из-под бровей испытующе глядя на Дениса. Выразительные брови его, казалось, говорили, даже когда он молчал, то приподнимаясь, то опускаясь. Батько то смотрел на Дениса, то опускал глаза, как ворожей, который видит на дне блюдца человеческую судьбу.

— Та-ак! — крякнул батько, дочитав, видно, все, что таилось в душе Дениса, и поставил стакан вверх донышком на пустое блюдце. — Воевать хлопцам хочется? Что ж, и повоюем… повоюем!.. — улыбнулся старик, увидев, как Денис нахмурился. — Вот и поедем воевать, — поднялся он вдруг со скамьи и стал застегивать пуговицы и крючки под бородою.

На Кабуле было уже надето все снаряжение, и на грудь он повесил большой бинокль; он, видно, ждал только сигнала, рассматривая ручной пулемет и примеривая к нему поочередно диски.

— Куда лучше «шоша», — говорил он батьку про «люйс», в то время как батько застегивал воротники и приспосабливал бурку на плечи.

— Филя, эскадрон готов? Подводи коней. Пошли!

Филька, вестовой, цепляясь шпорами за разбросанные на полу сумки, седла, бурки и прочее походное снаряжение, которым завалена была изба, выбежал на крыльцо и затрубил.

— Вот сукин сын! Говорил — стрелять надо, а он в трубу дует, чертова богородица! — ворчал батько.

В это время у избы послышался ровный топот подходившего эскадрона.

— Коня командиру Кочубею! — показав оттопыренный палец левой руки и этим жестом определяя достоинство требуемого коня, приказал батько вошедшему эскадронному. — Хомиченко здеся? Батарея здеся?

— Все налицо, папаша, и конь готов, — отвечал эскадронный.

Денис с Черноусом, здорово проголодавшиеся на морозе, не раздеваясь, дожевывали у стола яичницу, пока батько собирался и давал распоряжения. Наконец и они поднялись из-за стола, кулаками вытирая засаленные губы.

— Поедем с Петлюрой договариваться? — усмехнулся Боженко. Он толкнул Дениса одобрительно ладонью под локоть. — Пошли!

Все разом вышли на высокое крыльцо кулацкой хаты. Перед крыльцом стоял уже построенный эскадрон. Тут же была и конная полевая батарея из трех пушек.

— За мною рысью марш! Артиллерия, на позицию! — И батько вскочил на своего серого в яблоках коня.

 

РАЗГОВОРЫ «ПО ДУШАМ»

Когда Денис уже почти догнал Боженко, он почувствовал рядом теплоту и фырканье чьей-то лошади и сквозь метель узнал во всаднике Христофора Черноуса. Черноус на ходу снял с плеча ремень и протянул Денису маузер в футляре.

— На, получай подарок от папаши.

— От какого? От него или от тебя? — спросил Денис, в первый раз улыбаясь Черноусу и говоря ему «ты».

— Ну, я же не папаша, — пропел Черноус. — От бородатого. — Он показал плетью на скачущего впереди в своей конусообразной бурке Боженко.

Они дали шпоры коням и сравнялись с батьком. Денис подъехал к батьку и сказал, козыряя:

— Спасибо за подарок.

— Пустяк дело, — отозвался батько и ткнул на ходу Дениса негнущейся ладонью, на которой висела знаменитая Боженкова плеть из воловьих жил.

Эскортируемые полуэскадроном, они уже подъезжали к вокзалу станции Городня и сбоку увидели эшелоны. Батько вдруг осадил лошадь и обернулся к Денису, показывая плетью на движущийся состав.

— Как у тебя с путёю?

— Путь разобран. На каждой будке свои «саперы». Понадобится — починят в минуту, понадобится — под откос пустят.

— А этот куда идет? Что за эшелон? — спросил батько.

— Маневровый; должно быть, пробуют, — отвечал Денис.

Батько обернулся налево и мигом дал приказание. Разведка полетела к эшелону.

— Хомиченко, — крикнул батько, — батарея при телефоне?

— Так точно, папаша, позиция телефонирована.

— Гляди, не промахнись, а то я не промажу, — поднял он плеть над головою и ударил себя по бурке, сбивая снег. — Лавой — в обхват! Батарея — на позиции! Эскадрон — за мной, полный аллюр!

Полуэскадрон развернулся и с гиком понесся в чистое поле. Хомиченко взял левее и круче — под прямым углом к дороге. Вслед за Боженко и его спутниками мчалось двадцать всадников, да справа еще подскакала вернувшаяся разведка.

— Так что маневровый, папаша, порожняк. Говорят, будто дальше ходу нет: путь разобран.

— Молодцы! — сказал батько, оборачиваясь к Денису. — А ты говоришь — за маузер спасибо. А я говорю— вообще спасибо!

Подскакали к шлагбауму у вокзала. Батько крикнул:

— Сигналь!

Сигнальщик выпалил ракету. Вслед за разрывом у здания вокзала послышалось несколько выстрелов. Там суетились немцы и гайдамаки, спеша укрыться куда попало. Вокзал был оцеплен кавалерией. Боженко со спутниками ехал прямо по путям. Подъехав поближе, батько грузно слез с лошади и, разминаясь, огляделся. К нему подошел Нещадный — полуэскадронный.

— Караулы поставил? — спросил его батько.

— Все в точности, товарищ комполка.

Батько махнул рукой.

— Делегации прибыли? — обратился он к каким-то серым шинелям, среди которых Денис заметил знакомый малиновый бешмет.

— Делегация ожидает представителя войска украинских большевиков, — протиснулся вперед малиновый бешмет.

— Я и есть представитель украинских большевистских войск, — сказал Боженко, раскурив трубку и концом ее указывая на свою грудь. — Помещение свободно? — спросил он Нещадного.

— Так точно, можно заходить, товарищ комдив, — нарочно преувеличивал батькин чин полуэскадронный.

— Прошу вас, как гостей, — пригласил батько смертельно напуганных только что произведенным внезапным налетом делегатов.

Все стоящие на платформе оккупанты и гайдамаки двинулись в зал первого класса.

— Мы не ожидали такой встречи, — заявил человек в малиновом бешмете — Пашкевич. — Если вы разрешите говорить…

— Разрешение даю, для того и вызвал представителей. Какой встречи вы не ожидали?

— Видимо, мы отрезаны здесь от города и город атакован вашими войсками вопреки данному вами слову не открывать боя до переговоров.

— То не бой! Вы, верно, никогда не видали боя. Не знаю, как вас звать-величать, «добродий» там или «злодий»?

— Я полковник Пашкевич, начальник местного гарнизона и представитель войск украинской народной директории и местного населения.

— И местного? — поднял брови батько. — Выходит, что вы городской голова или побитовый староста?

— В моем лице представлен город и уезд. Я за всех отвечаю.

— Ну, так кто же будет теперь представитель города, а кто — огорода? Я что-то не доберу? — И батько поглядел на Дениса, выступившего вперед.

— Зрада! — крикнул в декоративном бешенстве Пашкевич.

— Хоть убей, не понимаю. Разъясни ты, товарищ Кочубей, — обратился батько к Денису.

— Врет этот плюгаш, — заявил Денис, с презрением глядя на Пашкевича. — С ним нечего разговаривать. Есть здесь представитель города? — обратился он к толпе делегатов. — Где Полторацкий? Почему не явился голова?

— В городе военное положение, и вся власть принадлежит начальнику гарнизона, — как бы ни к кому не обращаясь, заявил побледневший до серости Пашкевич, пытаясь поправить сбочившуюся амуницию и, видимо, боясь сделать лишнее движение и дотронуться до оружия. Руки его нервно бегали по серебряному поясу черкески. На этих бегающих, как мыши, руках лежал тяжелый взгляд помкомполка Кабулы, и этот взгляд больше всего нервировал Пашкевича.

— Значит, война, добродий? — спросил батько. — Других нет здесь представителей города?.. Объявляю, — повысил он голос, — если город не сдастся без боя, то мною будет дан бой. И за понесенные жертвы будете отвечать вы.

— В городе есть еще иностранное командование, — выдвинулся вдруг вперед немецкий переводчик. — И здесь есть его представители.

— Очень интересно, — отозвался Боженко. — Что ж эти иностранцы делают тут, в украинском городе? Ведь родина немцев там, за Одером. Га?

— Мы не нуждаемся в подобных разъяснениях, — отвечал переводчик, выслушав длинновязого своего шефа в пенсне, вздернутом на носу, поигрывающего хлыстом.

— А в чем вы нуждаетесь? Спросите эту цаплю, — приказал добродушно батько, показывая на немецкого полковника своею толстой плетью.

Пенсне дрогнуло и спрыгнуло с носа полковника. Непонятное слово «цапля», отнесенное к нему, никак не могло быть переведено переводчиком, видимо не желавшим усугублять конфликт; полковник понял сам.

— Мы нуждаемся в эшелонах, — отвечал за него переводчик.

— Эшелоны вам будут, — ответил батько.

— Путь на Гомель разобран и небезопасен.

— Ах ты, хреновое дело! — заявил Боженко. — Может, мне вам и штаны подтягивать? — крикнул он.

Переводчик дрогнул и перевел эти слова полковнику, ставшему вдруг куда менее надменным и переставшему играть хлыстом, спрятав его за спину.

— Есть еще одно обстоятельство, — заявил переводчик. — Мы не можем уехать без пулеметов, присвоенных отрядом Кочубея. Если нам их вернут…

— Что скажешь, Кочубей? — обернулся Боженко к Денису.

— Пулеметы «присвоены» нами в бою, — можете и вы их присвоить с боем обратно. А моему раненому командиру вы ногу присвоили, собачьи доктора? Разрывными пулями стреляете, святые свиньи! Это есть ваш нейтралитет?

Полковник передернулся.

— Наш хирург был у вашего раненого. Он сделал все, что мог.

— Когда мой командир станет вновь на две ноги, он вам сам вернет взятые в бою пулеметы.

— Мы будем ждать их, — отвечал переводчик.

— А я буду вас бить! — заявил батько.

— Мы не уедем без пулеметов.

— Трубку! — крикнул батько, рассвирепев, и, взяв трубку полевого телефона, сказал полковнику — Связывайтесь с вашей казармой.

Тот подошел к другому телефону, у которого стоял таращанец на карауле.

— Дать говорить! — махнул батько таращанцу, — Вызывайте свой штаб, — скомандовал он.

Полковник позвонил.

— Хомиченко! — крикнул батько в трубку и подул в нее для важности. Трубка захрипела басистым ответом. — По казарме оккупантов — огонь.

Через три секунды донесся залп и вслед за ним дальний грохот четырех разрывов.

— Что делается в вашем штабе — интересуюсь? — спросил батько.

Лицо полковника перекосилось. Штаб перестал отвечать ему. Полковник крутил ручку телефона, слушал, бледнел, но штаб молчал.

— Могила, и ваших нет! — заметил ему Боженко. — Эшелон вас ждет, поторопитесь. В восемь часов утра я возьму город с боем и никому не дам пощады. Возражений нет? — И, не слушая возражений, батько заявил — Переговоры закрываю.

Он повернулся и пошел к выходу.

Оккупанты погрузились в течение трех часов, в полночь их уже и след простыл. Эшелон этот был пропущен будкой по распоряжению Дениса.

Пашкевич бежал за батьком и требовал у. него гарантии личной неприкосновенности. Боженко дал ему двух казаков из своего эскадрона и, плюнув, сказал ему вслед:

— Собаке ж собачья смерть! Завтра будешь землю гноить!..

Партизаны проводили Пашкевича до города, дали ему плетей и отпустили.

 

ОРУЖИЕ

— Что ж, может, посоветуемся перед боем? — обратился Боженко ко всем. — Где квартира, Назарук? — обратился он к квартирмейстеру эскадрона.

— Чай готов, папаша, — откозырял Назарук и повел людей куда-то в темноту.

Это была казенная квартира одного из станционных сторожей.

На столе паровал уже и свистел пузатый самовар, стол был чисто убран, и на нем лежали бублики и пироги, пахнувшие капустой и чесноком.

— Здравствуйте, хозяин, хозяюшка, не погневайтесь! — вошел Боженко в хату, приветливо, сколько позволяло его суровое лицо, оглядывая, хозяев.

— Вы не погневайтесь, папаша командир. Давно вас ждем. А Дениса Васильевича, добре знаем, и они, может, нас знают. Здравствуйте, садитесь.

Ребенок потянулся с рук матери-хозяйки к серебряным кистям Боженковой бурки. Батько взял девочку своими трудно гнущимися ладонями и, усадив ее на колени, дал ей поиграть позументом и потеребить ему бороду. Потом погладил ее белесую, как чесаный лен, головку и угостил сахаром из своего кармана. Сахар он держал для коня своего, большого любителя сладостей,

Денис подивился тому, как на то мгновение, пока возился батько с девочкой, разгладились крутые морщины на его лице и исчезла постоянная озабоченность и напряженность в выражении глаз.

Батько любил чай, но чаевничать было некогда, и, попросив хозяйку освободить стол, он достал с важностью свою карту из походной сумки и, разложив ее на столе, обратился к Денису:

— Где имеются ваши войска, товарищ партизанский командир?

Денис нагнулся к карте и, взяв карандаш, провел дугу по четырем радиусам из восьми больших дорог— с юга, со стороны Чернигова, Репок, Добрянки,

Батько достал лупу и нагнулся к карте,

— Сплошные войска? — спросил батько. Численность?

Денис посмотрел, на Черноуса, сидевшего рядом с Боженко, и отвечал:

— Пятьсот бойцов, товарищ Боженко,

— Не больше? Значит, брехала матросня?.. Липа! Вооружение?

— Два пулемета, что отобрали у немцев, четыре ленты к ним, сорок девять винтовок — по три обоймы, двадцать пять револьверов, полста сабель и ваши бомбы,

— Пятьдесят «лимонов», — подсказал батько и улыбнулся. — А кони есть?

— Имеются.

— Пятьсот винтовок даю. Назарук, отпустить!

— Есть, товарищ отец!

— Отправляй человека, Назарук. Найдешь?

Черноус поднялся и, отойдя с Назаруком в глубь комнаты, что-то нашептывал ему и растолковывал. По успокаивающему взгляду Черноуса Денис понял, что теперь все будет обстоять благополучно.

— Ну ж, какую берешь на себя операцию, товарищ Кочубей? — спрашивал батько, сделавшись торжественнее после такого грандиозного подарка.

— Намерен наступать, товарищ Боженко.

— А у меня есть предложение, товарищ партизанский командир Кочубей: закрыть тебе дороги для отступающих, чтобы ни один гад, ни одна змея шипучая не прошилась. А я ударю вот с этой дужки. — И батько, нагнувшись над картой, обвел красным карандашом все остальные радиусы, оставшиеся от недоведенного Денисом круга вокруг осажденного города. — Пойдешь в наступление и ты — тогда гад прошьется. Говорю тебе сурьезно: все тропы закрой, чтобы беляк не проскочил. А успеешь ты это дело за ночь?

— Успею, бойцы на местах, — не стал спорить Денис, поняв, что опасно вступать в спор с Боженко, твердо решившим самому ударить на Городню. — Еще, Василий Назарович, здесь имеется четыре большака: шлях Седневский — Черниговский, Добрянский — Гомельский, Тупический — Репнинский и Солоновский. Я полагаю, на каждом шляху для заслона необходим пулемет. У меня их два, мне нужно еще два.

— Возьмешь, товарищ Кочубей. Товарищ Христофор, похлопочи для дела. Твой подшефный отряд просит.

— Похлопочу, Василий Назарович. Интересно послушать все же ваш тактический план. Посоветуемся?

— Что ж, посоветуемся, — согласился Боженко. — Утречком с петухами закричит и мой Хомиченко четырьмя глотками пушек. Пехота обложит город вот по этим ходам-дорогам: вокзал, Бутовка, хутора, Хриповка. Кабула пойдет с левого фланга, а я отсюда прямым шляхом с гвалтом и кавалерией. Вот и вся стратегия. Она — петлюрня — даст сразу на те четыре шляха. Кочубеево дело — кончать их паразитское существование. Переночуем в городе и опять снимемся в поход. Разведку ведем.

— Мое предложение, Василий Назарович, взять город со всех шляхов одновременно, — сказал Черноус. — Артиллерией города не бить. Беглецов дядьки и тетки кочергами подобивают, но город надо закрыть одновременным наступлением со всех концов по твоему артиллерийскому сигналу.

— Нелвзя, товарищ комиссар, такое дело делать: в жару свои своих побьют.

— А я остаюсь при своем мнении. — И Черноус поднялся с места.

Боженко засопел.

— Торговались, торговались, винтовки, пулеметы цапнули, а теперь — держи хвист пистолем! Ну, тогда ж я сам обложу все шляхи — и точка.

Черноус посмотрел на часы.

— Не успеешь, Василий Назарович, девять часов вечера, десятый идет. Продвижение, по новому приказу, на неосвоенных местностях в ночное время невозможно. Дай бойцам поспать.

— Сколько, по-твоему, Кочубей, гадов в городе?

— Сверх двух тысяч было позавчера. Говорят, шестьсот ушло на Конотоп у нас с тобой из-под носа. Оккупанты не в счет.

— А я имею до пяти тысяч бойцов, — загнул батько палец на руке. — У них нет артиллерии — я ее имею; у них нет маневренности — я ее имею.

— Она будет у них, если Кочубей не будет наступать и даст им выход в поле. Не забывай, зима глубокая, снежок посыпает так, что ты за пять минут след потеряешь. Не спорь, отец, и веди в наступление свои части, как расплановал до этого, а как мы распланируем с Кочубеем, то не беспокойся, — ответил Черноус и надел шапку. — Я местность осмотрел сам.

Седая голова батька нагнулась над картой.

— Не успеет же Кочубей, — привел он последний свой довод.

— Люди у него на местах. Дай еще пятьсот винтовок, успеет и этих вооружить.

— Ну, на еще пятьсот винтовок! — отрезал батько. — И, великодушно извиняюсь, пора идти.

Он накинул бурку. Видно было, что у него созрел какой-то неожиданный и тайный план.

Вскочив в седло, он махнул плеткой и крикнул:

— Встретимся завтра в городе, товарищ Христофор, тогда и покончим спор. Прощай, товарищ Кочубей. Послушайся ты моего совета: обложи шляхи!

Снежная пыль вихрем закружилась за ускакавшим стариком.

— Ты знаешь, что он будет теперь делать? — спросил Черноус Дениса.

— Знаю: подымет людей на ноги и попробует занять все шляхи. Только его дело не выйдет, ему не успеть. А я успею. Дай оружие, товарищ Христофор, — обратился Денис к скакавшему рядом с ним Черноусу.

— Бой он откроет до света, это заметь, — смеясь, сказал Черноус. — Ну, зато ж и бой будет!.. Эх, Денис, и боёк будет, что надо!..

Денис сам уже улыбался в темноте. «Дождались!» — радостно думал он.

А между тем батько говорил скачущему рядом с ним комбату Кабуле (летели они вихрем, так что десять всадников постоянного батькиного эскорта не поспевали за ними и срывались в галоп):

— Не прощу ж я Черноусу этих штук! Снюхался с партизаньем. Ну ж я им покажу, бисовым дитям, бою… Я ж им покажу бою!.. Подымай людей, гони по всем шляхам. К двум часам ночи наступаем, и дыму нет, товарищ комбат.

«Ну, посоревнуемся, кто быстрей на врага ударит», — думал батько.

Через полчаса по всем селам, занятым таращанцами, будили людей без сигнала к подъему. Восемь рот таращанцев окружили город…

А Денис с Черноусом между тем отгружали уже винтовки. Маршрут доставки оружия был заранее обдуман.

Две тысячи вооруженных бойцов, изголодавшихся по оружию и в восторге целующих полученные винтовки, две тысячи таких бойцов — уже есть армия.

— Коней бы и сабель, — мечтал Денис, укладывая патронные ящики в сани, и шептал Черноусу: — Сотню сабель, Черноус, хоть сотню сабель!

— Ну где их взять, сабель?

— Да целые сани вон сабель в запас нагружено, — кивнул им и повел Дениса Черноусов земляк, семеновский сапожник, помогавший в укладке оружия.

— Запрягай в те сани моего! — приказал Денис.

И Христофор, усевшись в Денисовы, сани, повел за собою прямо на Дроздовицу обоз. С ним сел провожатый, один из отставших обозчиков.

Денис был озабочен теперь конями.

Кроме того, он решил проверить и готовность отрядов по самому западному сектору.

По пути лежали всё кулацкие села.

У Дениса было два часа чистого времени до полуночи.

Черноус через час будет на месте, в штабе, предупредит Петра обо всем. О том, чтобы спать в эту ночь, не приходилось и думать.

Денис в сопровождении своего ординарца Васьки Сукача, который прискакал вслед за ним и привел подседланную Денисову лошадь, быстроходную кобылицу Гретхен, взятую им недавно из немецкой конюшни, поскакал в кулацкие села — конфисковать лошадей.

…Денис и Сукач пригнали в Дроздовицу к первому часу ночи две сотни коней, конфискованных у кулачья по пути.

 

В ГОРОДНЕ

В пять часов утра батько бросился на город со стороны вокзала, выбросив вперед свою артиллерию.

Но он не знал, что еще по четырем столь же широким дорогам на город бросилась не существовавшая еще два часа тому назад кавалерия Кочубея, бойцы которой в половинном своем составе имели только шашки (револьверов и винтовок у них вовсе не было: их получила пехота, обложившая шляхи).

И когда войска генерала Иванова, Семенова и офицеры-гайдамаки Пашкевича, ожидавшие удара лишь с двух сторон — со стороны вокзала и со стороны Дроздовицы (по Добрянскому шляху), сломленные неистовым движением Боженковой конницы, расчищавшей себе дорогу артиллерийским ударом, бросились по остальным направлениям вон из города врассыпную, они попали под сокрушительный удар столь же неистово рвавшейся по всем этим не защищенным ими направлениям партизанской конницы и шедшей вслед за ней Кочубеевой пехоты.

Пехоте уже нечего было делать, как только достреливать и докалывать недорубленных, бегущих врассыпную гайдамаков.

Две тысячи гайдамаков были уничтожены в течение одного часа.

Батько Боженко, мчась карьером, съехался на мосту с Денисом и, хоть и рассерженный ослушанием партизан, приветствовал Дениса и поздравил с победой.

Чтобы вымести город начисто, понадобился целый день. К вечеру все гайдамаки-петлюровцы были уничтожены. Пленных было всего человек двести — триста.

Земля обагрилась вражьей кровью, и падающий снег не мог ее скрыть, она проступала всюду.

Так как в округе еще происходили бои и город был на военном положении, власть и инициатива были в руках Боженко, объявившего себя начальником гарнизона.

Боженко занят был приготовлениями к походу и тяжбой из-за взятых трофеев (а их было немало) с партизанами, взявшими больше сотни пулеметов, в то время как трофеи Боженко выражались лишь в десяти пулеметах и одном брошенном немцами орудии, поврежденном Хомиченковым ударом.

Боженко тянул с созывом собрания для назначения ревкома. Он был пока хозяином положения и мог просто приказать Денису сдать ему все пулеметы.

Он еще колебался, подыскивая дипломатическую формулировку для присвоения трофейных пулеметов. Однако Черноусу удалось убедить батька созвать собрание безотлагательно, к трем часам.

Первым взял слово Петро Кочубей. Он заявил, что уполномочен, как председатель бывшего подпольного, а сейчас вышедшего из подполья Черниговского губкома партии, приветствовать в лице героического командира славного Таращанского полка прямого освободителя занятой теперь объединенными большевистскими частями городнянской территории. Комитет объявляет, что он впредь будет политически корректировать все происходящее на территории уезда. В знак признания заслуг полка и его командира партизаны дарят полку свое партизанское знамя, окропленное героической кровью погибших товарищей, под которое и становятся полторы тысячи человек.

Батько, тронутый, встал и принял из рук Петра Кочубея знамя, шепотом спросил при этом Черноуса:

— А сколько же в кочубеевском отряде бойцов? Что ж они не всех мне отдают?

Черноус громким шепотом отвечал батьку:

— Ты не один, товарищ Боженко. Есть еще на свете дивизия: Щорс, и Черняк, и Гребенко. Бойцы кочубеевского отряда отдают себя в распоряжение Первой Украинской дивизии в целом. Ты получаешь львиную долю, да еще и с подпольным их славным боевым знаменем. Чего тебе еще?

Батько попросил слова для ответа и произнес замечательную речь.

Он сказал:

— Товарищи и братья мои любимые, бойцы, партизаны, встречаюсь я с героизмом и щиростью, на которую гляжу я, как будто гляжу в светлое озеро.

Казалось, слезы навернулись на его глаза, скрытые тяжелыми веками и длинными ресницами. Батько засопел и, сделав невольную паузу, заставил всех взволнованно встать с мест.

— Если бы видел вас Ленин, сынки, то, верно, и он полюбил бы вас за вашу прямоту в слове и твердость в деле, в отваге и в рассудке. Желаю вам и впредь быть такими, развиваться, крепнуть и расти политически и закрепить коммунию (он так и сказал — «коммунию») по всему свету— аж за Карпаты, бо ж мы большевики, а большевики не отступают. Имею я к вам скромные подарки, которые и объявляю приказом, а сейчас дарю: братьям Кочубеям, боевым руководителям и командирам партизанским, маузер и саблю.

Он сделал знак, и ему передали поднесенную утром, снятую с Пашкевича, саблю. Он подвязал ее Денису, а свой маузер вручил Петру. В ревком были избраны оба Кочубея, так как военный совет считал, что тыл должен быть обеспечен надежными людьми, хоть Денис и упрямился против его избрания, стремясь на фронт вместе со всеми.

 

ЧАЕПИТИЕ У БАТЬКА БОЖЕНКО

У батька Боженко, как и у всякого человека, была своя мечта. Не о вишневом садике, хотя в конечном счете батько мечтал и о пасеке и садике и любил даже произносить шевченковские строчки: «Хрущи над вишнями гудуть». Прежде всего батько мечтал о победе революции, и не иначе как в мировом масштабе. Он мечтал о походе на Западную Украину, на вызволение братьев-галичан от белополяков, посягавших на Прикарпатье. И в эти часы там действительно шло восстание. Он мечтал об этом со страстностью, на какую только способен человек с пламенным революционным темпераментом.

Батько верил в свое особое боевое избранничество и в свою роль в великой борьбе так, как верил в это каждый, кровно чувствующий свою принадлежность к угнетенному классу и борющийся с классом угнетателей не на жизнь, а на смерть.

— Наш папаша есть чистый пролетарий, — говорил про него командир батареи Хомиченко, а с ним вместе и остальные бойцы.

Этот пролетарий был величав своей беззаветной храбростью и чистотой. Капризы батька рождались от его непосредственности и бесхитростности.

«Хитрости его маленькие», — как говорил Черноус, то есть они были всегда видны как на ладони, и поэтому хитростями их приходилось считать лишь условно. Такою хитростью было знаменитое предложение Денису накануне боя за Городню.

Батько ненавидел контрреволюционеров и буржуев ненавистью беспредельной. Он хотел, чтобы изгоняемые с Украины немцы-оккупанты тоже увезли хорошие и памятные ссадины, еще более памятные, чем те, что они оставили своими шомполами на спинах беззащитного мирного населения оккупированной Украины. Этим его настроением очень был озабочен Черноус, специально прикомандированный к нему дивизией для особого надзора за батькиной «манией», хоть ему и было поручено многое другое: связь с партизанами на местах, вовлечение их в регулярные части, руководство по оформлению власти на местах и прочее, почему и назывался он «полевой комиссар».

Боженко был дан маршрут идти проселками, где он в эту минуту меньше всего мог встретиться с оккупантами. Но батько отклонялся обязательно в сторону железнодорожных магистралей.

Если сказать по правде, больше всего подкупало батька в действиях кочубеевских отрядов, несмотря на разногласия по поводу боевых планов, то, что партизаны едва не голыми руками разгромили вооруженных до зубов оккупантов, побили их, опозорили и заставили «ползать на коленях», выпрашивая обратно отданные в жестоком бою пулеметы.

«Позор оккупации и слава партизанам», — велел выгравировать батько на рукоятке маузера, подаренного им сегодня Петру Кочубею, руководившему боем с оккупантами в Дроздовице.

Батько был уверен, устраивая чаепитие, что он договорится с Кочубеями относительно изменения маршрута и в случае чего моргнет в сторону партизан: это, дескать, их партизанское дело.

Кроме того, батько хотел получить от Дениса взятые им в городе сто пять пулеметов или хотя бы половину.

Батько не пригласил Черноуса, хоть и знал, что тот все равно придет сам. Батько хотел выиграть время, пока он явится, и поэтому приступил к делу сразу, как только вышли на улицу, чтобы отправиться к нему на квартиру.

— При тысяче бойцов сколько у вас полагается пулеметов? — прямо спросил он Петра, намекая на только что переданные ему полторы тысячи бойцов.

— Тридцать пять пулеметов, отец, — отвечал Петро.

— Сорок, — поправил Денис, — плюс два, которые я у вас взял перед боем, товарищ Боженко.

— Чистая математика, — довольно улыбнулся батько. — Ну ладно, сынки. Теперь пойдет дело вот какое… Послушай, Кабула, — обратился он к шагавшему рядом своему комбату, — а кто же у нас проверит караулы?

— Слушаюсь, товарищ командир, — откозырял Кабула, отлично понимавший, что у батька имеется конфиденциальный разговор с Кочубеями. — Я потом подойду, — кивнул он Кочубеям,

— Ходи, ходи!.. — махнул ему батько рукой. — Ну, дело, сынки, почти секретное. Не подумайте чего дурного, от партии секретов у меня нет, — прибавил он тут же. — Вы мне оба нравитесь, я вас люблю, но особенно у меня есть любовь к вам за те два пулемета немецких, что взяли вы голыми руками, и за прочее по оккупантскому «нейтралитету». Не должны мы отпустить их, собак, с нашим маслом, салом и крупой, — то позорно будет нам. Какое ваше мнение, сынки? А?.. Вот и пришли. Шумигай, распорядись чайком да яишней там и прочее— все понятно. Ну, садитесь, гости дорогие, молодые хозяины мои, садитесь, — хлопнул он по табурету. — Ну, как твое мнение попервоначалу, товарищ губсекретарь и предревком? — обратился он прежде всего к Петру.

— Видишь, батьку, ты прав, но я думаю, что у штаба армии есть свой план операции и вмешиваться нам — ревкому — в этот план теперь не годится.

— А ты, Денис? Твое какое слово будет, сынок? — с надеждой поглядел Боженко на Дениса.

— Я выражусь несколько свободнее, — заявил Денис, — но бить оккупантов надо не тебе, а мне.

— Как так? Новое дело! — всполошился батько. — Вот загвоздка!

— Нет, без загвоздки. Ты регулярная единица дивизии, и у тебя строго начертанный план операции и маршрут. Куда твой маршрут? На Чернигов? А там — до Киева оккупантов не увидишь. Да дел тебе еще хватит и без того: два Палия, Балбачан, Петлюра и прочие атаманчики. А вот я, имея при ревкоме две тысячи человек гарнизона и находясь на магистрали их движения да имея с ними конфликт… — Денис полез в карман за документом, но батько махнул рукой.

— Знаю, не доставай, про ранение матроса знаю…

— Вот я с этим самым документом и буду орудовать.

Но тут Денис понял, что зря похвастался перед батьком. Петро сильно надавил ему ногу под столом, но уже было поздно. Батько расходился не на шутку. Он взволнованно зашагал по комнате.

— Опять ты мне — поперек двора бревно! Молодо ты, зелено. Завтра-послезавтра тут Щорс будет, письмо имею, вот он и пойдет на Чернигов. А я по зализнице по прямой линии на Конотоп. Тут они от меня не уйдут. Вот и размилое дело. Эх ты, Денис, Денис! Давай мне людей и пулеметы и иншее прочее и становись под мою команду. Черт с нею, со славою моею; ненависть моя больше того! Пойдем, беру тебя с собою, а оккупантов изничтожим в прах, чтоб им, проклятым, пусто было!..

Денис увидел, что допустил непоправимую ошибку. Петро укоризненно глядел на него, щуря сквозь очки близорукие глаза.

— Пейте чаек, сынки, ешьте яичницу. Вы, верно, еще после боя не ели.

— Давай подъедим, папаша. Да ты не волнуйся, мы к завтрему это дело обмозгуем. Я тебе завтра дам ответ, — заявил Денис, принимаясь за еду.

В это время вошли Черноус и Кабула.

— Я только что с прямого провода, папаша, — сказал Черноус, разматывая телеграфную ленту и дразня ею батька, как котенка. — С дивизией говорил — с Храпивницким, есть для тебя новости.

— Гм… новости? — оживился батько. — Ну, докладай!

— Да ты что ж нас чаем не угощаешь? — потянулся Черноус озябшими руками к парующему на столе самовару. — Утихомирься. Сейчас доложу, новости интересные. И с Николаем говорил.

— Со Щорсом? Ну, докладай, докладай! — торопил батько, пододвигая Черноусу закуски и усаживаясь напротив него. — Ты как Щорса нашел? Три дня связи с ним не имею. Где запропал? Что с богунцами? Ну ж, докладай. Брось ты жевать колбасу, ради Христа, Христофор.

— Видишь, вот и Христа помянул даже, антихрист ты мой распроклятый. Ну, слушай, папаша. Ладно уж, брошу колбасу, — улыбался Черноус. — Есть изменение в маршруте, и все в твою пользу. Маршрут твой меняется. Щорс идет на Чернигов, завтра будет здесь или послезавтра. Домой погостить заехал, в Сновск. Ты когда способен двигаться, Василий Назарович?

— Я? — оглянулся Боженко на своего комбата. — Да хоть сейчас. Все у нас в порядке, товарищ комбат? Звать командиров!

— Да постой, постой, не торопись ты так. Дай людям хоть ночь передохнуть.

— Ну, не тяни, Христофор. Куды мое направление? — нервничал батько, предчувствуя, что мечта его, по-видимому, сбылась — и маршрут его будет, как он того хотел и о чем доносил начдиву Храпивницкому и писал Щорсу, по железнодорожной линии поскорее к Киеву.

— Ты Храпивницкому писал? — спросил Черноус. — На меня жаловался?

— Ругал я тебя, а не жаловался, — отрезал, насупясь, Василий Назарович, запихивая в рот большой кусок рождественской колбасы и мгновенно обретая потерянный было аппетит. — Ну и что ж, что ругал? Я тебя и так ругаю. Да говори ж ты наконец! Скажешь ты чи нет?

— Есть приказ тебе с таращанцами направиться на Сосницу — Борзну — Круты, на соединение с Черняком, идущим через Кролевец — Конотоп — Бахмач — Плиски. В Плисках встретиться тебе с ним и идти на Киев через Круты. В Нежине связаться с матросом Наумом Точеным и его партизанами и ждать Щорса. Вот план. Маневренность развивать победоносную надо. Никаких задержек на пути. Строжайший приказ. Слышь, Василий Назарович?

Но Боженко его уже не слушал.

— Ну, а что ж Николай? Как он там? Как его здоровье?..

Спрашивая о Щорсе, Боженко сразу изменился, лицо его приняло ласковое выражение.

— Ничего, здоров. Что с Щорсом сделается!

Тут Черноус обернулся на большую картину: во всю стену висело панно с великолепной копией васнецовских богатырей. Черноус ткнул пальцем в богатырей по очереди:

— Илья Муромец— это ты, Василий Назарович. Добрыня Никитич — это Щорс со своей русой бородкой, это наш любимый Николай Александрович. А ты, — лукаво взглянул он ка Кочубея, — может, когда-нибудь в Алеши Поповичи выйдешь… Не так ли? Ты читал былины, отец?

 

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ

Батько спал с прихрапцем. Батько спал, и снилось ему, что едут богатыри, которых он видел, засыпая, — и уже тысячи едут Муромцев, и тысячи Алешей Поповичей, и тысячи Добрыней Никитичей, и тащат они за. хвост огромного Змея-Горыныча, и превращается Змей-Горыныч в железный танк. И папаша ворочается, и хочется ему посмотреть — с какого боку приладиться, чтобы его ковырнуть, и сколько в нем пушек и сколько колес. Но так густа армия богатырей — и все идет и идет, что не пробраться папаше к танку, и кричит тогда батько на них зычным голосом, поднимая плетку:

— Расступись! Да что ж это вы, собачьи дети, не узнаете отца своего — Василия Назаровича Боженко!

И от собственного зычного голоса просыпается батько и видит перед собою живого Щорса.

Николай Александрович стоит перед ним и смотрит на него лучистым своим взором, и русая бородка его светится от лампы. И как-то стоит он так, что заслоняет собой на висящей за ним картине Добрыню Никитича. И думает батько, не разобравши спросонья и протирая кулаками глаза, что снится ему еще сон и что только мерещится ему Щорс вместо Добрыни Никитича, по слову Черноуса. Батько, не веря глазам своим, опять падает на диван, махнув рукой на живого Щорса, и, для того чтобы убедить себя и отогнать сонную иллюзию, говорит:

— Ведь как же действительно приходится: похож Щорс на Добрыню Никитича! То есть до чего похож!.

Тогда Щорс начинает хохотать. И хохочет долго, заливчато и так громко, что батько, разбуженный этим хохотом, наконец окончательно просыпаемся и видит, что и Кабула стоит у дверей и тоже хохочет.

— Постой!.. Вот чертовщина какая! Этого не может быть! Да, Николай! Да это же того, знаешь, быть того не может, чтоб это действительно был ты!..

— Да я, вот именно, что это я, Василий Назарович! Пришел тебе на смену.

А Черноус, едучи меж двух Кочубеев чистым снежным морозным полем, дышал полной грудью и тоже был счастлив. Ему почему-то казалось, что он отец, а эти самые Кочубеи его сыновья, и геройские сыновья. Он так и звал их «дети мои» (хоть в отцы и не годился, по выражению батька, а только «в дяди»).

— И вот, дети мои, — говорил Черноус нараспев, — первое дело сделано, и сделано на славу. И слава ваша записана на вашем боевом оружии.

Оба Кочубея втихомолку улыбались в заиндевелые башлыки, но улыбались по-хорошему этой, Черноусовой манере «восчувствовать», как острил Денис, делясь своими впечатлениями с Петром.

— Только вот какая у меня заботишка, и вот почему я навязался с вами, хоть и домашних ваших — папашу-мамашу — мне страсть как хочется еще раз повидать…

Денис насторожился. Он уже знал, о чем поведет сейчас речь Черноус.

— Так вот, Денис, ты все-таки «с папашей» в заговоре состоишь, так я полагаю.

— Это ты про оккупантов, что ли, товарищ Христофор? — спрашивал Денис с небрежным видом.

— Угу, про них, — раскуривая трубочку, осадил немного коня Черноус.

Братья тоже придержали лошадей и закурили.

— Я нарочно ускакал вперед от ребят, — оглянулся кругом Черноус, прислушиваясь к дальнему топоту отставших всадников партизанского эскорта. — Надо поговорить. Ну, так как ты? А?

— Я тебе скажу — никак. Если оккупанты будут идти без обоза, без барахла — пусть идут. Но грабительскому обозу ходу нет, — отвечал Денис. — Мы не пропустим, нам самим провиант нужен. Довольно кормились, паразиты. Их бы без штанов надо пустить. И чего ты за них беспокоишься?

Черноус услышал в голосе Дениса гневную, непокорную нотку.

— Не за них я беспокоюсь… А в точности знаю, какою силою движутся эти эшелоны. Они сквозь Махно пробирались. Бронированные, пойми ты это. А у нас и артиллерии нет. А кроме того, мы не можем рассредоточивать удар, который полагается Петлюре. Людьми бросаться нельзя. Борьба с уходящими оккупантами сейчас роскошь, и ее следует квалифицировать как авантюризм — вот наша точка зрения, и, заметь, официальная.

— Ты очень богат, Черноус, принципиальностью, но не проницательностью. Принципиальность в нашем деле нужна — это я согласен, но есть и другая принципиальность, о которой говорю я: хлеба нашего они не повезут!

— А проницательность? — спрашивал лукаво Черноус.

— А проницательность — будущее: без нашего веского «наставления» не дойдут они у себя на родине до доброго дела. Так пусть это будет для них уроком.

— А если будет осечка, Денис, что тогда?

— Мало тебе нашего дроздовицкого примера? Подведи баланс, займись математикой. Шесть тысяч таких бойцов и с таким вооружением, какое сейчас у нас, — несокрушимая сила, хотя бы и против танков, а не то что бронированных эшелонов. Они — нуль на двух рельсах.

— Значит, будем бить, Денис? — вдруг расхохотавшись перед удивленным Денисом, весело закричал Черноус.

— Будем бить, Христофор, — отвечал Петро.

Денис сердился, что Черноус, видно, морочил его.

— Ах вы, детвора вы моя распрекрасная! Ну что ж, значит, будем бить. Да ты не дуйся на меня, Денисок-Денисок. Проверку делал.

— А где ж они, эшелоны твои? Уж ты не увез ли нас нарочно? — вдруг остановил коня Денис и грозно поглядел на Черноуса. — И не этому ли ты смеешься, мистификатор разнесчастный? Стой! Говори по правде, Черноус, не ври.

— Да что ты, с ума сошел! — кричал Черноус, теснимый рассвирепевшим Денисом. — Я еще не дошел до того, чтобы с сыновьями своими хитрить! Успокойся, пожалуйста. — Он повернул Денисова коня назад. — Не баламуть. Ну, слушай доклад: оккупанты еще в Полтаве и в Киеве и лишь завтра к вечеру будут в Конотопе. За движением их строго следим.

— Ну, гляди, не подведи, — неохотно сказал Денис и скомандовал: — Остепенись! Песню!.. Дай коням остыть!

И в морозной ночи, как сталь в серебро, зазвенели свист и песня:

 

ШПИОН

Назавтра вечером, когда Щорс, Кочубеи и Черноус сходили с крыльца штаба, слева от них раздался револьверный выстрел. Они оглянулись и увидели знакомую батькину бурку.

Это был широкий двор бывшей гетманской варты. Слева были конюшни. Там, у конюшен, стояли, сгрудившись, таращанцы, и от этой группы отходил теперь батько, засовывая в кобуру свой еще дымящийся кольт. Было ясно, что только что раздавшийся выстрел был произведен им. Батько шел навстречу, сурово насупившись.

— Что случилось, Василий Назарович? — спросил Щорс, в то время как Денис направился к группе.

— Вбив шпиёна, — ответил батько.

— Неживой — прямо в сердце. У папаши рука твердая, — встретили Дениса объяснением таращанцы, среди которых были и Денисовы партизаны.

И Денис увидел лежавшего, раскинувши руки, долговязого парня с длинной шеей, которого он видел, как вели его во двор под караулом полчаса тому назад. Парень лежал без движения. Черноус приказал партизанам:

— Уберите!

— Не трогать! — крикнул Боженко, услышав распоряжение Черноуса:

— Говорю тебе, отец, ты не в бою — и расстреливать врага надо по суду и закону, — тихо, чтобы никто из бойцов не слышал, но очень твердо сказал Черноус нахмурившемуся Боженко.

— Черноус совершенно прав, — сказал Щорс, — функции революционного суда должны быть строго определены, иначе мы будем представлять собою не власть, а анархию, и не армию, а партизанщину. Что это за способ: шпиона, перебежчика без допроса и без суда саморучно пристрелить? Уважаемый и дорогой Василий Назарович, это никуда не годится.

— Угу, — ворчал Боженко. — Ну ведь шпион же, собака. Я его- послал в разведку, гадюку, а он продался и обо всем маневре нашем — где что — гайдамакам рассказал. И пусть его собаки и поедят.

Снег поскрипывал под ногами, светил полный месяц,

— И ты, Денисок, — сказал, помолчав, батько ласково, — не сердись. Так надо. Верь старому — надо, Я знаю. Я ж не без понятия. Вот уйду завтра — вспомянешь старика и пожалеешь.

Денис молчал. Батько оглядел его искоса и, улыбнувшись, ударил по плечу волосатой крепкой рукой.

— Братишечки ж вы мои великодушные! Как же я вас люблю, и все нас любят, и народ за нами пойдет, и пойдем мы и завоюем свободу:

Голос его от волнения, пресекся. Батько кашлянул и замолчал, как будто этим вдруг все уже навсегда было высказано и соединила его со всем миром трудящихся великая нерушимая клятва о родстве, любви и борьбе,

Батько достал трубочку и стал кремнем высекать огниво, привыкши не доверять спячкам во время вьюги, Денис чиркнул спичку и поднес батьку. Тот, заслоняя спичку от ветра, прикурил, и Денис увидел замечательное батькино око, покосившееся на него. Что-то было в этом взгляде, напоминавшее провинившегося ребенка, И хоть полюбил он уже батька раньше, но теперь только увидел он, что за чудесное человеческое существо был этот неистовый, героический, суровый человек. Денис не мог не улыбнуться этому покосившемуся на него оку,; Улыбнулся и батько.

Здание летнего театра, переименованное в Народный дом, не могло вместить желавших послушать речи командиров и ревкомовцев, тем более что приглашались на митинг и жители города. Поэтому, изобретательный народ, бойцы решили вынуть окна, сообразив, что, несмотря на двадцатиградусный мороз, в Нардоме достаточно будет тепло от человеческого дыхания. Зато слушать сможет и народ, собравшийся на площади. Проезжавшие кавалеристы тоже остановились, услышав играющую в доме гармонь, и этот строй всадников создал как бы своеобразный «бельэтаж», с которого им было виднее и слышнее, чем пешим.

Кто-то увидел приближающихся командиров.

— Во фрунт, ребята! Щорс с папашею идут!

— Идут, идут! — пронеслось через открытые окна внутрь театра. И в театре все зашевелились, и гармошка смолкла.

Услышав слово «идут», комендант ревкома Касьян Левкович, красовавшийся на сцене в синих галифе, в красных дамских чулках и желтых американских ботинках, да сверх всего в каком-то зеленом, не сходящемся на крутой груди чиновничьем вицмундире губернаторского ведомства, с золотыми пуговицами, вспрыгнул на рампу и стал поправлять огонь в коптивших керосиновых Лампах-«молниях».

Подняв предваряюще вверх лейтенантский кортик и крикнув: «Граждане, приказываю тише! Командиры идут. Сейчас откроется митинг», — Левкович спрыгнул со сцены, дав место вошедшим командирам.

Первым взошел на эстраду Боженко. Он широко расставил ноги, как матрос на палубе в качку, поправил шапку на голове и оружие на поясе и сказал, как будто размышляя вслух:

— Граждане и обыватели, великодушно извиняюсь, что произошел бой, но если эту сволочь не уничтожать, то она опять возникнет. — Батько развел руками и, выдержав паузу, сошел с эстрады.

Вслед за ним выступил Денис Кочубей. Он сказал:

— Товарищи, над нами сегодня — небо социализма и звезды коммуны. На некоторых шапках я вижу красные звезды. Их не хватило, видно, на всех в сегодняшнюю ночь — на всех тех, кто видит уже сейчас ясное небо коммуны. Нас больше, чем звезд на небе, и мы — миллионы освобожденных трудящихся людей — бессмертны. Никто из нас не боится смерти, потому что мы полны бессмертной творческой любви к прекрасной жизни среди свободы и презираем угнетение. Вчера здесь хозяйничали насильники, угнетатели и паразиты. Вы видели сегодня утром их собачью смерть, а к вечеру даже на снегу не осталось следа их гнусной крови. Чистый снег убрал белой скатертью город — исторический с сегодняшнего дня город, — как дом, приветливо встречающий дорогих гостей — геройских таращанцев и богунцев, под знамена которых переходят сегодня партизаны.

 

БОИ НА «ЗАЛИЗНИЦЕ»

Боженко недолго пришлось ждать боя с оккупантами: он состоялся назавтра.

Батько недаром поторопился выступить из Городни: разведка доносила ему, что неприятельские эшелоны стоят на станциях Мена и Низковка и договариваются со Сновском о получении новых паровозов из депо.

Батько послал Ничипоренко, бывшего рабочего сновского депо, а теперь таращанского командира, в Сновск с заданием воспрепятствовать выдаче паровозов из депо и задержать там неприятельские эшелоны. Он решил окружить их в Сновске и разоружить без боя.

Расчет батька заключался главным образом в том, чтобы лишить оккупантов возможности в открытом поле пустить в ход дальнобойную артиллерию бронепоезда. Поэтому он погрузил Кабулу с его многочисленным и хорошо вышколенным боевым батальоном (в три тысячи человек) в эшелон и приказал ему высадиться в Сновске, окружить вражеский эшелон и взять его без боя или во всяком случае с малыми потерями.

От Городни до Сновска было около двадцати пяти километров. И Кабула, промчавшись сквозь Сновск и не найдя там оккупантов, по собственной инициативе, руководимый боевым азартом и инерцией, домчался до следующей станции— Низковки, надеясь захватить неприятеля, но на пятом километре разъехался с оккупантскими эшелонами, мчавшимися под уклон, к Сновску.

В Сновске оккупанты не задержались, они решили добраться до Городни.

Кабула очутился в нелепом положении. Не имея возможности развернуться с эшелоном в пути и пуститься вдогонку неприятелю, он вынужден был доехать до Низковки, чтобы переманеврировать направление состава. Пока он в Низковке маневрировал на путях, немцы проскочили без остановки Сновск и приближались к разъезду Камка, что между Сновском и Городней, к которому в это время пешим маршем подходил уже Боженко — двойною, разбросанною по обеим сторонам пути цепью с остальною половиною своего возросшего почти до шести тысяч штыков полка. При нем было свыше трех тысяч пехоты и шестьсот сабельных клинков, да еще артиллерия Хомиченко.

Взрывать путь было уже поздно, и Боженко, заметив неприятельские эшелоны по золотым орлам на черных знаменах, высунутых из бойниц броневиков, бросил на кинжальный удар свою артиллерию и принял неприятеля артиллерийским ударом — на картечь.

Пехотные цепи тем временем сжимались вокруг остановившихся эшелонов, кавалерия отъехала в прикрытие за холм, на котором стоял в развевающейся бурке сам батько, отдавая приказания.

Немцы открыли стрельбу из двадцати разнокалиберных орудий, в том числе из дальнобойных, и стали косить пулеметами надвигавшиеся цепи таращанцев. Потом под прикрытием пулеметного ливня и артиллерии пошли колоннами в атаку.

Положение для батька становилось невыносимым: неприятельская колонна, разорвав цепи, обходила таращанцев с тылу. Тогда батько отчаянным маневром бросил всю кавалерию во фланг немецкой колонне, попав под прямой удар артиллерии и пулеметов.

Под батьком осколком снаряда убило коня, другим осколком разорвало бурку, но он сам не был даже контужен.

К этому времени подоспел Кабула и ударил с тылу. Своим неожиданным появлением и отчаянным натиском врукопашную он вызвал среди оккупантов полную панику.

Немцы поняли, что они окружены многочисленными и все прибывающими частями. Единственным выходом для них являлась отчаянная попытка к бегству, и, несмотря на то, что путь впереди мог быть минирован, они все же решились. И двум эшелонам с неповрежденными паровозами удалось прорваться до Городни.

На поле боя осталось не меньше тысячи убитых, из которых половину составляли таращанцы. Немцы в оставшихся эшелонах сделали еще одну попытку пойти в контратаку, чтобы подобрать своих раненых, но вынуждены были выбросить белое знамя. И Кабула взял два эшелона в плен.

Батько же, увидев уходящие эшелоны, вскочил на первую попавшуюся лошадь, оставшуюся от убитого всадника, и помчался со своей кавалерией наперерез уходящим немцам по кратчайшему пути до Городни.

Но, доскакав до Городни, он понял бесцельность своей попытки. Он повернул коня, передал командование эскадроном Калинину и полетел в город. Он предстал в растерзанном виде перед большим собранием ревкома, на котором присутствовали и представители армии, только что прибывшие из Гомеля.

И без того расстроенный, он был еще более огорчен, увидев в числе собравшихся представителей дивизии, штаба армии и даже Украинского правительства.

Батько сорвал с себя разорванную осколком снаряда, обожженную бурку, бросил на пол и, топча ее, в чрезвычайном возбуждении крикнул:

— Дайте подмогу — не выпущу ни одного живого оккупанта с Украины!

— Успокойся, товарищ Боженко, эшелоны задержаны на станции Городня, — сказали ему, — но ты подмоги не получишь и дашь собранию немедленно свои объяснения.

— Какие объяснения? — кричал батько. — Дадите ли вы мне людей, я вас спрашиваю? Где Щорс? Где Кочубей? Я не окончил боя и не дам объяснений до его окончания… — И батько бросился к двери.

Ему навстречу шел Петро, и батько, суровый батько, обнял его, потряс за плечи, разрыдался, крича:

— Дай хлопцев, бо тых я загубив.

Петро понял, что Боженко нуждается в разрядке потрясенных чувств и что задерживать его не нужно, и, выйдя с ним, сказал:

— Успокойся, батько, твои потери меньше, чем тебе представляется. Оккупантов мы дальше не пустили и не пустим. Шорс окружил их, пути разобраны, и дальше они не пойдут, — я сейчас с вокзала. Имеем донесение от Кабулы, что два последних эшелона сдались в плен и обезоружены им. Отправляйся к своему полку, а вслед тебе мы завтра же пошлем пополнение.

Грузный батько легко вскочил в седло и помчался обратно, сопровождаемый своими всадниками.

И уже назавтра стало известно, с какой невероятной быстротой батько занял и Сосницу и Борзну. А через день приехал посланец за обещанным пополнением, которое и было дано.

 

ОККУПАНТЫ БЕГУТ

— Но что же было в Городне?

К моменту выступления батька в поход в Городню приехали представители штаба дивизии. Командование было обрадовано боевой удачей — взятием Городни, являвшейся сильным заслоном по пути на Чернигов и на Киев. Уступая просьбам Боженко о переводе его на железнодорожную линию., командование было озабочено возможностью столкновения полков с последними уходящими оккупантами. Но представители командования опоздали на несколько часов, в течение которых и разыгрался бой.

Только что открыли заседание, и представитель штаба дивизии, узнав о выступлении Боженко, заявил, что в помощь ему должны быть немедленно выдвинуты все имеющиеся силы и что если уж нельзя этому столкновению помешать, то надобно сделать попытку задержать нарушивших условие о нейтралитете оккупантов в Городне во что бы то ни стало, не допуская их до Гомеля.

Богунский полк, при поддержке кавалерии Кочубея, был немедленно выдвинут к линии железной дороги.

А Щорс и без того заранее учитывал все возможные последствия батькиного похода по «зализнице».

Лишь только батько двинулся в поход по «зализнице», Щорс, посовещавшись с военно-революционным советом в Городне, решил: если «железные эшелоны» после столкновения с Боженко прорвутся к Городне, дальше их не пускать и, как он выражался, «распропагандировать».

Кочубей приказал подрывной команде по железнодорожной линии быть готовой к действию и в трех условных местах между Городней и Хоробичами разобрать путь.

Богунцы, в составе половины полка подошедшие к вокзалу, были введены в город и поставлены на отдых. Первая же, прибывшая еще утром с эшелоном, половина полка была выдвинута к вокзалу и, услышав отдаленный гул боя, залегла вдоль насыпи.

Две с половиной тысячи партизан, предназначенных для Богунского полка, но еще фактически не переданных, были брошены к вокзалу в резерв. Денис Кочубей, взяв двести всадников, поскакал к месту боя. но уже в двух километрах от станции столкнулся с подходящими двумя немецкими эшелонами. Эшелоны вынуждены были остановиться из-за разобранного на третьем километре пути. И Денис бросил кавалерию лавой в обхват эшелонов с обеих сторон, а сам в сопровождении десяти всадников подскакал к остановившемуся эшелону с белым платком на пике. Оккупанты в свою очередь выкинули белый флажок. Командир эвакуационного эшелона вышел на башню броневика и велел трубить отбой.

Денис через переводчика заявил:

— Дальше путь минирован. До выяснения всех обстоятельств эшелоны не будут пропущены, они находятся в окружении больших частей. Я предлагаю представителям немецкого командования выехать в город для дачи объяснений.

Пока велись переговоры, цепи богунцев и партизан начали смыкаться с двух сторон вокруг эшелонов, и вслед за артиллерийским залпом богунцев к эшелону подскакали Щорс, Черноус, Петро Кочубей и другие.

Денис заявил, указывая на них оккупантам, что это представители правительства большевиков Украины.

Оккупанты предложили открыть совещание здесь же, в походном их штабе — салон-вагоне. Все приехавшие, кроме Щорса, только что видели перед собой неистового, в горе Боженко и пылали гневом. Спокоен был один Щорс, еще не знавший подробностей неудачи Боженко.

Оккупанты предложили приехавшим прежде всего осмотреть вагоны-госпитали, заваленные ранеными и умирающими. Но Щорс заявил, что если бы принести сюда всех убитых и раненных оккупантами за время пребывания их на Украине, то понадобилось бы очень много ' времени для осмотра. И можно ли быть убежденным, что эти немецкие раненые не являются жертвой собственной наглости и провокационного поведения командования «железного эшелона»? Революционные войска Украины и в данную минуту, несмотря на то, что произошло здесь, сохраняют выдержку: эшелоны окружены далеко превосходящими войсками, но никто на неприятеля не нападает, не будучи к этому вызван. Обо всем этом следует поговорить подробнее, и он, со своей стороны, принимает предложение устроить совещание здесь же, в самом вагоне.

Войскам дано было распоряжение по условному сигналу взять эшелон штыковой атакой. Цепи в это время приблизились и тесно сомкнулись у самого полотна железной дороги. У орудий на неприятельских броневиках были поставлены партизанские караулы.

Заседание длилось четыре часа. Это было классическое по курьезности заседание. Столько было сказано по адресу оккупантов колкостей, которые с грехом пополам, но с собственной присолкой переводил партизанский парламентер, бывший военнопленный, Захарий Колбаса. Оккупанты потели и краснели, как в бане.

Окончилось это заседание предложением со стороны красных войск: сдать половину оружия в качестве компенсации за потери таращанцев в бою, сдать весь излишек продовольствия — то есть целый эшелон. Оккупанты попробовали было гордо подниматься с мест и кричать, что «дело не пойдет», но из разъяснения переводчика поняли, что «эшелон тогда не пойдет».

— Он ведь уже не идет, и вы уже обезоружены — так о чем же дальше толковать? Только из милости к побежденным мы даем вам немного оружия и продовольствия, чего вам совершенно достаточно, чтобы добраться до родины и заняться делом.

Оккупанты потеряли уже способность выражаться членораздельно и к концу ночи, убедившись в том, что отставшие эшелоны их не догоняют и не догонят, согласились на все условия. Кроме того, они были вынуждены принять еще одно условие, выдвинутое Денисом: оперировать ногу раненному разрывной пулей матросу. Денис требовал наилучшего хирурга на станции Хоробичи, к которой подвезут из Ваганичей раненого. И это условие было принято, и через два часа на станции Хоробичи под наблюдением Петра Кочубея операция была произведена знаменитым немецким хирургом: нога матроса была спасена.

Немецкая знаменитость покинула Украину с последним оккупантским эшелоном. В этом эшелоне ему предстояла немалая работа, которой хватило до самого «нахгауза»…

 

НА ЧЕРНИГОВ

Предстоял поход на Чернигов. В этот поход шел Щорс. При разработке плана операции Денис предложил ему идти на Чернигов кратчайшим путем: через

Тупичевские и Звеничевские леса, предоставив фланги партизанам. Но Щорс остановил свой выбор на левофланговой дороге по Седневскому тракту, через Седнев.

— Надоели партизанские тропы, хочу идти с музыкой, — заявил он.

Однако для уяснения плана и все же увлеченный Денисовыми доводами, Щорс решил выехать с ним в Тупичев, приказав своему боевому комбату Кащееву вести полки на Седнев облюбованным им широким трактом.

После новогоднего парада в Городне и принятия знаменитой щорсовской клятвы новыми бойцами Богунский полк, предводительствуемый комбатом Кащеевым, с музыкой выступил в победный поход на Чернигов. А Щорс с Денисом поскакали на Тупичев с Денисовыми эскадронами.

В распоряжении Дениса, после того как партизаны влились в количестве до пяти тысяч человек в Таращанский и Богунский полки, оставалось еще около тысячи бойцов, из них около семисот — кавалеристов.

В этой родной для партизан местности, еще далеко не освобожденной от врага, на аванпостах Черниговщины находились отдельные маневренные группы белых — как, например, Радульская кавалерийская группа графов Коростовцев.

Помещикам-карателям Коростовцам, имевшим под Радулем крупный конский завод, удалось сколотить несколько эскадронов из гвардейцев, вахмистров и офицеров, гусар, улан и кирасир бывшей царской армии — всего около семисот сабель.

Этот отряд все лето 1918 года выполнял функции карательного отряда гетманской службы и теперь состоял как бы в арьергардном заслоне.

Немногочисленную конницу имел также прорывающийся из Чернигова на Гомель, к Польше, польский посол при гетмане граф Браницкий.

Нельзя также было быть уверенным в том, что в Городне была дочиста изрублена вся конница карателей — генералов Иванова и Семенова. Наверно, часть их успела уйти еще до боя из Городни.

Все это сосредоточивалось теперь на линии между Городней и Черниговом. По донесению партизанских разъездов, имевших с ними стычки в эти дни, отряды коростовцев концентрировались главным образом вокруг шоссе из Чернигова на Гомель и форсировали берега трех узлом сходящихся у Лоева рек — Днепра, Десны и Сожа.

Выехав в Туппчев, Щорс предложил Денису выдвинуть по лесной дороге несколько взводов пехотной разведки и сосредоточить свой основной кавалерийский удар по правому флангу, углубляя его до Днепра, с таким расчетом, чтобы выйти в тыл Чернигову к моменту его фронтального удара,

Денис, знавший с детства вокруг всю местность, объяснил Щорсу свой первоначальный план.

Между Тупичевом, Репками и Черниговом есть непроходимое и зимой не замерзающее болото Замглай. Оно тянется и дальше, до самых Пинских болот, и представляет собою, видимо, древний морской бассейн (вода в этом болоте соленая). Вот в эту-то солоницу и хотел Денис загнать белых, заманивая их на себя.

— Болото это ты заметь на всякий случай — оно тебе еще пригодится, — сказал Щорс, слушая Дениса.

Совещание происходило в избе партизана Ляха. Отец его был лесничим в казенном лесу. В этой хате и обосновался штаб: она была просторней всех остальных бедняцких хат, да к тому же находилась на краю села, у самой опушки леса. Эта лесникова хата в гетманщину 1918 года была конспиративным штабом партизан.

— Ну, так кто ж меня проводит к полку? — спросил Щорс.

Денис вызвал нескольких партизан из бывших в хате. Он хотел назвать и Мелентия Юза, любезничавшего возле печи с хорошенькой чернобровой дивчиной, дочерью лесника-хозяина. Но, уловив движение девушки, видимо, не хотевшей расставаться с парнем, не назвал его и перевел глаза на других.

Потом, вспоминая об этом, пожалел Денис, что не послал с эскортом, выделенным им для сопровождения Щорса, Мелентия: оставшийся из-за чернобровой дивчины, он в ту же ночь был зарублен в Тупичеве кулаками.

Денис выбрал для Щорса в провожатые двадцать пять человек лучших партизан и дал им наказ вывести Щорса потаенной тропой на Седневский шлях, к Маки-шину и быть впредь его личной охраной.

Был уже вечер, и, по расчету Дениса, замещавший временно Щорса комбат Кащеев с богунцами подошел уже к Макишину.

Как только Щорс уехал, к Денису подошел партизан Туз и с ним Шкилиндей.

Шкилиндей летом, в подполье, судим был партизанским кругом за перебежку к эсерам, и партизаны постановили расстрелять его, но один из виднейших партизан, Нестор Туз, как раз и уличивший его в предательстве, взял его под свою ответственность и поручился, что Шкилиндей искупит свою вину.

Вот теперь Нестор Туз и привел Шкилиндея.

— Есть случай оправдать себя Шкилиндею, Денис Васильевич. Он разведал о кулацком заговоре и берется накрыть кулаков.

— Так действуйте немедленно, — торопясь уехать, на ходу бросил Денис, — надо покончить с кулацким штабом этой же ночью.

Партизанам не терпелось.

Два эскадрона ушли вперед на шоссе уже час назад, и остальные рвались вслед, оглаживая коней на дороге перед хатою лесника, где засиделся со всякими делами до самого вечера Денис.

Денис распределил людей в заставы, оставил резерв человек в десять всадников и, вскочив в седло, рысью с места в карьер повел свои эскадроны вдогонку ушедшим ранее на коростовцев.

Обогнув Замглай и подскакав к шоссе, эскадроны развернулись. Правое крыло пошло наперерез шоссе, а левое вытянулось к Репкам.

Спускались густые зимние сумерки. На вырисовывающемся по горизонту профиле шоссе видно было движение какой-то конницы. Прискакавшие разведчики донесли, что это идут поляки, судя по шапкам.

Раздался сигнал к атаке. Вынув шашки, партизаны вылетели на насыпь и неожиданным ударом сшибли движущуюся шпалерой кавалерию и заметавшийся обоз в овраг, под насыпь.

— Прошем панство! На милость, панове! Эй, паны партизаны! Паны большевики, на милость!

Опрокинутый обоз и сопровождавший его эскорт подняли руки вверх, моля о пощаде. То был поезд гетманского посла, графа Браницкого, эвакуирующегося со всем своим «дипломатическим» скарбом на Мозырь. Партизаны зажгли факелы и стали собирать пленных.

— Впереди есть конница? — спросил Денис Браницкого. — Только не виляй, пан! Солжешь — головой ответишь.

— То вся, пан отаман, — отвечал граф. — Слово по-чесно, двести шеволжеров.

— Кем вы состояли при гетмане?

— Я посол.

— Вот мы ж тебя посолим! — сказал Денис, направляя его и всех пленных на Городню. — Хлопцы, меняйте коней, если кони у пана стоящие, но лишних не берите; лишних гони обратно в Городню. Впереди еще конский завод Коростовцев, а там ждут коней другие.

Из соседнего села Гусятино пригнали несколько подвод, усадили пленных, которых было до двухсот человек, и взвод кавалеристов погнал трофеи и коней на Городню.

Кавалерийские пулеметы «шоша» (их было около десятка) и четыре «люйса» взяли с собой. Один «максим» поставили на ковровые санки, в которых ехал на тройке пан Браницкий — посол «ясновельможного болвана», гетмана Скоропадского.

Те санки долго потом гуляли по фронту с лихим взводом отчаянных пулеметчиков, — первая зимняя «тачанка», сыгравшая знаменитую службу в гражданской войне.

 

ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ

Эскадроны Дениса помчались вдоль шоссе до Репок, решив углублять фланг и идти в сторону Днепра не прежде, чем уверившись, что магистраль шоссе свободна от неприятеля.

То обстоятельство, что Браницкий с обозом мог оказаться выше Репок, свидетельствовало, что линия шоссе защитой не обеспечена и что два ушедшие вперед эскадрона, наперекор строгому приказу не переходить шоссе без обстоятельной рекогносцировки, пересекли его и ушли к Днепру, нимало не позаботившись об обеспечении тыла. Это было первое нарушение приказа за всё время повстанческой борьбы, и как раз в тот момент, когда из партизан превратились в армию.

Объяснить это можно было только неистовым стремлением конных партизан поскорее столкнуться с белогвардейской конницей грудь в грудь и истребить ее. Однако ж эти самостоятельные действия, как их ни оправдывать, вносили путаницу в намерения Дениса, и он жалел, что задержал и Щорса и задержался сам, отвлекшись на несколько часов в Тупичеве. Утешало его лишь то, что командиры двух ушедших эскадронов, Павел Лобода и Карпо Душка, первый — гусар, а второй — драгун, оба унтер-офицеры и георгиевские кавалеры всех степеней в империалистическую войну, — народ опытный в военном деле, авось задачи не провалят.

Но куда же девались Богма и Галака — командиры других партизанских отрядов, которым поручено было кавалерийскими разъездами держать шоссе под наблюдением? И как мог при этом проскочить через Репки поезд Браницкого?

Может, белополяки не признались? Может, они дрались уже в пути и разбили Богму и Галаку?

Из Репок Денис, связавшись с Городней по телефону, сообщил Петру и Черноусу дополнительные сведения о Браницком.

Никак нельзя было уходить со всеми тремя эскадронами к Днепру, оставив дорогу на Чернигов незащищенной. У Дениса мелькнула было на миг отчаянная мысль — немедленно повернуть на Чернигов со своей кавалерией и взять его неожиданно ночным налетом. Но он тотчас же отказался от этой мысли, не уверенный в успехе ушедших на Днепр эскадронов и помня формулу Щорса о надежности штыка.

Впрочем, главным доводом являлась несогласованность этого маневра со Щорсом и желание сохранить репутацию выдержанного командира.

«Нет, не буду «портить музыку» Щорсу», — подумал

Денис, улыбаясь тому, как подошла эта старая пословица к данному случаю: Щорс ведь пошел с музыкой па Чернигов.

Вторым эскадроном, шедшим с ним, командовал Колбаса — партизанский парламентер в переговорах с немцами.

Этот отважный боец имел большой партизанский опыт в прошлом: будучи военнопленным в Австрии, он в течение трех лет состоял вожаком партии беглецов, военнопленных и дезертиров империалистического фронта, засевших в тирольских горах и не изловленных ни разу австрийской жандармерией.

Ему можно было поручить ответственную задачу форсировать шоссе на Чернигов.

Самому же Денису нужно было догнать эскадроны и руководить ими в операции против коростовцев. Оставлять их в тылу было безрассудством.

Денис с Первым и Третьим эскадронами ускакал на Радуль, Колбаса со Вторым пошел на Коты и Полуботки — по направлению к Чернигову.

Подъезжая к Переросту, имению Коростовцев, и услышав ожесточенную пулеметную стрельбу, Денис выслал вперед разведку, а сам развернутой лавой повел всадников к Радулю, решив, что в Переросте дерутся вышедшие вперед эскадроны, а Радуль остается во фланг им — и его-то и надо сейчас атаковать.

Он ошибся только в одном: в Перероете дрался с драгунами Четвертый эскадрон Лободы, Пятый же эскадрон Душка сразу повел на Радуль и, выгнав из Радуля на лед Днепра улан и кирасир, срубился с ними на льду. Коростовцы приготовили на Днепре прорубь, замаскированную соломой. К этой-то ловушке они и отступали теперь, увлекая за собой партизан.

Но еще в пути местные разведчики-партизаны сообщили Денису о проруби на Днепре, предостерегая конницу не идти по соломенному следу через реку. И все белобандиты, что не были изрублены в первом столкновении с эскадроном Душки — уланы и кирасиры, вместе со своими двумя братьями-командирами, — пошли под лед Днепра, загнанные в ими же подготовленные ловушки внезапно окружившим их Кочубеем.

Кое-где лошади плавали в ледяной воде, и партизаны, несмотря на пятнадцатиградусный мороз, лезли в воду и ловили их за хвосты. Они знали цену коростовским лошадям. В течение десятилетий рысаки из конюшен Коростовца брали призы на всех столичных скачках: рысаки были первейшие.

Увлекшись ледовым побоищем, Денис забыл о Перероете. Он вспомнил о нем, когда на рассвете ему сообщили, что и третий, последний, отряд, во главе с младшим и самым отчаянным гусаром Коростовцем, разбит.

Последний Коростовец отстреливался целую ночь из двух ручных пулеметов, забравшись в погреб, но к утру, истратив все патроны, взорвал себя гранатой, очевидно не сумев ее выбросить в осаждающих из узкого погребного окна.

Страшных для всей Черниговской округи гетманчуков-карателей больше не существовало.

Не существовало и последнего форпоста на неприятельском фланге для похода на Чернигов. Чернигов был теперь открыт с трех сторон. Оставалось его окружить с четвертой дороги — с дороги бегства неприятеля по шоссе на Киев. Но для этого нужно было пройти еще сто верст и форсировать Десну.

В конюшнях Коростовцев стояло много свежих лошадей. Почти все три сотни трех эскадронов сменили коней. Завидные кони были в Коростовцевых конюшнях. А в Радуле уже набирался четвертый эскадрон. И из Днепра удалось выловить около сотни лошадей. Но эти лошади были сильно разбиты и порезаны льдом, кровь текла у них по бокам. Они нуждались в лечении.

В радульско-переростинском бою было убито всего пять человек партизан, один затонул в Днепре, вытаскивая лошадь. Десять человек было ранено.

На рассвете, когда Денис подъезжал к Переросту, он встретил небольшой санный обоз; сани были убраны зеленой хвоей, красными полотнищами и белыми вышитыми черниговскими рушниками. На каждых санях лежал убитый партизан в полном боевом вооружении и в шапке с красным бантом — чтоб не было холодно и мертвому. Это везли убитых бойцов хоронить по месту их жительства. И показалось Денису, что спят они, спокойные за будущее, за которое дрались в бою, — так спокойны и не искажены смертью были лица убитых.

 

ВОЙ ПОД СЕДНЕВОМ

Были уже сумерки, когда сопровождаемый кавалеристами Щорс под прямым углом от Тупичева выехал к своей линии, к Седневскому шляху.

— А вот и шлях! — сказал один из партизан.

— Да, что-то там движется. Обоз? Должно быть, богунцы, товарищ командир.

— Зовите меня просто «товарищ Щорс», а что командир — это понятно, — улыбнулся Щорс. — Да, это наши… До сих пор не в строю! Сколько здесь верст до Седнева?

— Верст восемь, пожалуй, — отвечали партизаны, — " Мы уже за Макишином.

— С гаком, должно быть, — улыбнулся Щорс.

Он направился к обозу. Богунцы спокойно ехали в санках, курили и переговаривались.

— Где Кащеев? — спросил Щорс.

Бойцы узнали своего командира и повскакали с саней.

— Товарищ Кащеев ушел с первым батальоном вперед, а мы движемся в резерве. Наша конная разведка в Седневе. Слышно — и в Седневе нет неприятеля.

— Кто говорит?

— Местные разведчики говорят.

— Врут они. Не может этого быть, — отвечал Щорс и пустил галопом коня, крикнув богунцам: — Из санок все долой! Идти цепью!

Богунцы повылезли из саней, подтянулись, проверили затворы винтовок и, построившись, пошли развернутой цепью, оставив обозчиков позади себя.

Щорс скоро догнал и Кащеева, уже раскинувшего цепь на подступах к Седневу.

— Ни выстрела не слышно, разведки нет уже полчаса, — сообщал Кащеев.

— Обходи кругом. Проводники есть, — сказал ему Щорс. — А я проеду вперед.

— Я бы тебе не советовал гарцевать на коне, Николай, — сказал предостерегающе Кащеев. — Мне что-то не нравится эта тишина. Враг где-нибудь здесь залег. Ночь темная, овраги да могилы, — черт их тут разберет. И почему нет разведки?

Послышались дальние выстрелы, а потом застрочили пулеметы.

— Товарищ Щорс, разрешите разведать? — вызвался Лука Лобода, отчаянный разведчик. — Я с пулеметом.

— Давай, — сказал Щорс. — А мы подъедем поближе и послушаем. Да поскорей гони обратно. Теперь ясно, где они.

Лобода ускакал.

— Подтянуть отставшую цепь. Посадить на подводы. Гони полным аллюром к Седневу! Передняя цепь пусть идет, — сказал Щорс Кащееву и ускакал, сопровождаемый кавалеристами Кочубея.

Через несколько минут навстречу всадникам со Щорсом во главе неожиданно вылетела из темноты кавалерийская группа.

— Спешиться! Коней отводи! Залечь! — скомандовал Щорс. — Стой! — закричал он подъезжавшим кавалеристам. — Бросай оружие!

— Да мы свои, товарищ Щорс!

Это была конная разведка богунцев и вернувшийся с ней Лука. Они сообщили, что прошли в середину местечка, не встретив никого, и уже у выхода на Черниговскую дорогу вдруг попали в овраге под перекрестный огонь нескольких пулеметов. Один всадник убит. У противника имеются орудия.

— На коней! — скомандовал Щорс и, подскакав к Седневу с полсотней кавалеристов, спешился у околицы и отдал коноводам коней. Взяв пулемет, он крикнул — Веди к орудию. За мной, вперед! — и побежал к тому оврагу, из которого татакал вражий пулемет.

— Урра!.. — закричал он, подбегая и выпуская очередь пулеметного диска в группу, видневшуюся на снегу на краю оврага.

У разведки Щорса было шесть ручных пулеметов, по одному на трех человек. Неожиданное появление пехоты с тыла привело в замешательство петлюровцев. Они ссыпались в овраг, и Щорс теперь расстреливал их сверху.

К этому моменту подоспел и Кащеев, высадивший с саней второй и третий батальоны. Первый батальон цепью обходил и окружал Седнев с северной стороны.

Увидев подоспевшие резервы, Щорс приказал кавалеристам открыть преследование — и в овраг, взметая снег, с гиком бросились полсотни всадников, сверкай саблями.

Через час Седнев был окружен и неприятель разгромлен. Было взято в плен около сотни петлюровцев, захвачено два орудия и четыре пулемета.

Это был заслон балбачановских войск, стоявших в Чернигове. От пленных Щорс разведал о численности и расположении противника в Чернигове и решил, не медля ни минуты, наступать. Он посадил два первых батальона на сани, а третий направил цепью в обход правого фланга.

Перед отходом из Седнева Щорс получил донесение от кавалерийской кочубеевской группы, что Чернигов обойден ими с тылу, с северо-запада, и враг из города не уйдет.

К рассвету Щорс осадил Чернигов, бросив с трех сторон по батальону.

Первый, шедший цепью батальон Кащеева был быстрым маршем направлен в правофланговый обход на соединение с кавалерийской группой Кочубея.

Со вторым Роговец направился на Чернигов через Бобровицу, с третьим Щорс обошел со стороны Десны и устремился к Мазепинскому сторожевому валу, нависающему над Десной.

Колбаса, получив в Котлах сообщение о том, что Щорс спешным маршем пошел на Чернигов и с рассветом ворвется в город, а к нему на соединение мчится с батальоном Кащеев, немедленно развернул свои эскадрон и пошел к Черторыевскому мосту, послав Денису сообщение, что «Чернигов к двенадцати часам дня будет взят Щорсом и нами безусловно и бесповоротно».

Батальон Кащеева двигался в санях карьером, со скоростью идущей полным аллюром кавалерии, и, промчав за полночь полсотни верст, к рассвету прибыл к намеченной точке своего флангового обхода — наперерез всех путей отступления, двух шоссейных дорог и двух железнодорожных линий, из которых одна была еще только насыпью.

С этой-то насыпи, установив пулеметы, Кащеев ударил по заметавшемуся в панике врагу.

Где бы ни появлялся враг, Кащеев видел его со своей насыпи и расстреливал из пулеметов.

Какой-то кавалерийский петлюровский полковник, заметив, откуда несется на них смерть, решил пойти ей навстречу с азартом отчаяния. Он повел за собой взвод кавалерии, мчась на пулеметы Кащеева вдоль вала насыпи. Кащеев не пожелал тратить на него пулеметную ленту, он крикнул пулеметчику:

— А ну, стой, не строчи! Дай, я его сниму! — и метким снайперским выстрелом сразил полковника.

Мчавшиеся за полковником гайдамаки мигом повернули коней назад и были расстреляны вслед из пулемета.

Колбаса, увидев действия Кащеева, повел свой эскадрон дорубать недобитых врагов.

Петлюровцы столпились у высокого моста над Десной и, срезаемые справа и слева пулеметным огнем и теснимые обрушившейся на них сзади кавалерией Колбасы, стали бросаться в воду. Паника лишила их остатка разума. И балбачановские кавалеристы на мосту метались и летели вниз с высоты сорока пяти метров и разбивались насмерть.

Таков был фланговый удар с северо-запада.

 

ШКИЛИНДЕЙ

Но борьба еще только начиналась.

В то время как накоплялась и продвигалась армия, задачей которой являлось прямое движение и захват территории у теснимого по фронту врага, в тылу еще оставались и кулачье и петлюровская агентура.

Этим обстоятельством и вызвано было решение оставить обоих братьев Кочубеев в тылу.

Тупичев являлся одним из больших и богатейших сел на Городнянщине.

Кулачество готовилось — после того как первая волна революционного движения спадет и главные организованные повстанческие силы откатятся вместе с армией — нанести сокрушительный удар в спину и свалить только что поднявшуюся советскую власть.

Шкилиндей четыре месяца, вел контрразведку и с нетерпением ждал дня и часа, когда удастся ему оправдаться перед бойцами и искупить свой позор.

Лишь Петро Кочубей, председатель подпольного комитета, был посвящен в прослеженный Шкилиндеем заговор. Кулачье, узнав об уходе главных сил из Городни на фронт, на Чернигов, и о том, что Городня осталась почти без защиты, готовилось к активным действиям. Кулаки решили захватить власть в Городне непосредственно вслед за первой победой красных войск и этим приостановить их наступление.

В эту ночь в Тупичеве должен был собраться контрреволюционный штаб в доме кулака Кровопуска.

У кулака была по шерсти кличка. Кровопуск, чьи деды были заклеймены народом, давшим издавна им такое прозвище, превратившееся потом в фамилию, до самой революции был волостным старшиной.

Шкилиндею теперь нужны были помощники.

Шкилиндей сказал Нестору Тузу:

— Бери, брат, Мелентия, некогда ему тут бабиться. Идем, каждая минута дорога, по дороге все объясню.

— Теперь я вам все расскажу, товарищи, вам двоим, потому что, коли буду я сегодня убит, вместе со мной пропадет и вся информация… Петро Кочубей не все знает. Вот тебе, Нестор Иванович, все мои списки потайные. Если погибну, вы с Петром Васильевичем разберетесь. Так что ты поезжай, Нестар, немедля к Петру, а мы с Мелентием пойдем на дело. Да скорее! Надо захватить Кровопуска. В нем-то и есть центр всего восстания.

— Какого восстания? О чем ты говоришь? — спрашивал Туз. — Какая твоя смерть?

— Ты, Нестор, думаешь: дело кончилось — полная победа? Так ты не спорь, а слушай. А впрочем, и говорить-то некогда…

Шкилиндей вдруг задумался.

— Тут дело будет не простое. Нет, постой… С каким бы верным человеком послать этот пакет Петру Кочубею? Тебе тоже надо с нами идти.

— Да почему ж ты до сих пор молчал? И чего ты дрейфишь? — не мог понять Туз чрезвычайного возбуждения Шкилиндея.

— Молчи ты, несмышленый! Слушай меня и делай, что я говорю, — огрызнулся Шкилиндей.

— Ну ладно, давай, — согласился Туз. — Тут Сапитончик остался для связи, можно ему препоручить твой пакет.

Сапитончик был подросток-разведчик, весельчак и прибаутчик, Прозывали его еще «Пистоном» и «Пистолетом».

— Ну, пускай Пистолет и везет, согласился Шкилиндей.

Позвали Сапитона и, вручив ему пакет, велели немедленно тайным лесным ходом снести пакет в Городню и вручить Петру Кочубею «в собственные руки». Но Сапитончик ослушался: он вскочил на коня и прямой, проезжей дорогой поскакал на Городню.

Шкилиндей, передав пакет, успокоился.

— У меня «шош» есть и десять дисков к нему. С таким оружием черт нас не возьмет, — говорил Туз.

— Не в то» дело, что пулемет, а в том, что Кровопуска пулемет не возьмет, — балагурил повеселевший Шкилиндей. — Ведь нам надо живым гада взять. В том моя задача.

— Ну и возьмем.

— Не сумлевайся, — заявил Мелентий, — я специалист по всякой вязке, первый вязальщик на селе. И не такие снопы вязал— хочешь, дивчат спроси.

— Это-то верно: дивчат опутывать ты специалист, — улыбнулся Шкилиндей.

Посмеиваясь и пошучивая, отправились партизаны в опасную операцию. Шкилиндей опять заныл:

— Да ведь его, пузатого гада, вдесятером не свалишь. Возьмешь ты его, этакого кнура десятипудового! А в сынках небось и вовсе по двенадцать пудов будет!

Шкилиндей беспокоился недаром. Пятидесятилетний Кровопуск был чуть меньше, чем в сажень, ростом и весил, как говорили о нем, «восемь пудов и камень без весу». Его красный, с синевой, жилистый нос, похожий на индюшачью шишку, и прорезанный чуть не до ушей рот делали его страшным. Такими же, схожими с папашей, были и четверо его сыновей. С этой семейной компанией трудно было справиться трем партизанам. Расстреливать же всех кулаков не было смысла, надо было во всяком случае отца Кровопуска взять живьем, в его руках были нити заговора.

Шкилиндей с самого момента своей перебежки к эсерам слыл на «хорошем счету» у кулачья. На этом и построен был весь план раскрытия кулацкой организации подпольным комитетом.

Шкилиндей должен был иметь доступ к врагам и выследить их. Никакого участия в боевых действиях повстанцев поэтому он не принимал. Благодаря своей способности пить и не хмелеть Шкилиндей бывал завсегдатаем всех пьяных кулацких сборищ, был один на пиру не пьян и тут-то и открывал их тайны.

До сегодняшнего дня он не был заподозрен кулачьем, в этом он убедился после нынешней разведки. Утром он был приглашен Кровопуском на генеральный совет перед кулацким восстанием.

Час пробил. Шкилиндей должен был теперь пойти, чтоб «донести» Кровопуску, что войска ушли на Чернигов и Городня открыта для нападения. Но теперь он собразил, что одно его появление у Кровопуска может послужить сигналом к мятежу, а между тем Городня не предупреждена. И Шкилиндей пожалел, что послали они Сапитона пешим ходом. Он не успеет предупредить Городню, и когда он придет, быть может, будет слишком поздно. А Шкилиндей хотел отвечать не только головой, но и делом. Никто еще не знал, что Сапитончик ослушался и помчался в Городню на коне.

— Слушай, Нестор, мы пойдем вдвоем с Мелентием, давай нам «шош», а ты седлай коня да скачи в Городню. Мы еще часок подождем, пока доскачешь.

В эту минуту на улице показался всадник. Мелентий окликнул его:

— Пароль!

Всадник сделал знак саблей и, подъехав, сказал пароль. Это был ординарец Дениса, посланный от Голубичей на Городню с сообщением о поимке Браницкого. Он вез пакет Петру, Нестор написал Петру несколько слов, и ординарец ускакал.

Теперь оставалось только взять Кровопуска. Решили так. Шкилиндей входит в хату и начинает разговор. Затем выводит Кровопуска во двор «для особого секрета». Мелентий стреляет в ноги Кровопуска. Шкилиндей наваливается на него, и когда на крыльце появятся сыновья, Нестор стреляет их из «шоша». На тревогу сбегутся другие партизаны.

Зашли к Ляху, разбудили его и велели обойти партизанские дворы и собрать всех, кто заночевал дома, да привести ко двору Кровопуска. Зайти к Ляху придумал Мелентий: захотелось ему вдруг проститься с возлюбленной. Как будто чувствовал он, что ждет его.

 

КРОВОПУСК

Все пятеро Кровопусков сидели за столом и хлебали борщ, когда в избу вошел Шкилиндей. Мелентий, войдя вслед за Шкилиндеем во двор, притаился у свиного хлева. Туз остался за плетнем, приладив «шош» прямо против крыльца. Ему было видно через окно все, что происходило в хате. Вот Шкилиндей сел за стол.

Вдруг все бывшие в хате всполошились, собираются выходить.

— Мелентий, — цыкнул Туз, — гляди, не промажь, бей не торопясь!

Чуть только старый Кровопуск показался на крыльце, Мелентий навел на него наган и выстрелил. Старик упал с высокого крыльца, и сверху на него навалился Шкилиндей, крича:

— Нестор, бей псов!

Но, как назло, «шош» на секунду заело. И это решило исход всего дела. Один из сыновей Кровопуска, выбежавший вслед за стариком из хаты, взмахнул топором и разрубил голову Шкилиндею пополам. Мелентий, не выдержав, бросился из своей засады. Но тот же топор опустился и на его голову, и только после этого заработал наконец пулемет Нестора, и четверо сыновей свалились, придавив своего отца.

Вдруг за своей спиной Нестор услышал топот конницы.

Это шли карьером партизаны, сопровождавшие пленных поляков и Браницкого на Городню.

Эх, подоспей они на минуту раньше!..

Сапитон прискакал к Петру Кочубею на несколько минут раньше ординарца, привезшего пакет от Дениса о пленении Браницкого и сообщение Туза.

В Городне оставалась одна караульная рота человек в двести да конная милиция — пятьдесят всадников. Денис писал, что Браницкого и пленных поляков сопровождает взвод всадников, которые пригонят до двухсот коней. Еще в распоряжении ЧК было около пятидесяти человек.

Петр разбудил Черноуса и военкома. В течение двадцати минут весь гарнизон был поднят на ноги, и конная разведка выехала во всех направлениях.

К часу ночи было получено первое донесение разведки: со стороны Хриповки движутся вооруженные кулацкие отряды.

Петро поручил Черноусу и военкому посадить на коней, идущих от Дениса, оставшуюся в городе караульную роту, а сам с одним полуэскадроном выехал навстречу бандам, все еще не веря в возможность их столь наглого выступления.

Выехав за город, отряд попал под обстрел.

Петро был ранен в ногу, но заметил ранение, только спешась, — нога ныла и не давала ему идти. Ранение было незначительное, но болезненное: пуля раздробила большой палец ноги.

Ни одно кулацкое село, не имея ожидаемого из Ту-пичева сигнала, не успело еще выступить, кроме Хриповки и Макишина. Макишинцы, пропустив богунцев с Кащеевым и дав им ложные сведения об отступлении петлюровцев в Седневе, немедленно выступили на Городню, рассчитывая на то, что доверчивые богунцы будут разгромлены, попав ночью в седневскую ловушку.

Успокоенные ими, богунцы действительно отправились из Макишина не в строю, а на санях, которые гостеприимно были предоставлены им кулаками.

Рассчитывая на то, что богунцы из-под Седнева не уйдут, и зная, что Денис увел кавалерию на Днепр, где ему тоже не поздоровится от Коростовцев, имея, кроме того, преувеличенное представление о разгроме батька Боженко и таращанцев оккупантским «железным кулаком» под Камкой, враги думали всерьез, что, взяв Городню, они разом покончат с советской властью. Макишинцы уже в пути подняли Хриповку. Тупичев, полагали они, выступит сам собой и создаст заслон на случай возможного возвращения Дениса.

Командовал макишинцами предатель Кныр, бывший целое лето порученцем партизанского штаба и приближенным Петра Кочубея. Макишинцы были вооружены несколькими пулеметами.

 

КНЫР

Петро почувствовал вдруг тяжесть в ноге, как будто ему привязали к ней двухпудовую гирю, и, наклонившись, увидел, что снег под его ногами зачернел. И лишь вслед за этим он почувствовал боль.

Петро попробовал пересилить ее криком,

— Вперед! — и шагнул навстречу бежавшей к нему фигуре, но вдруг свалился.

Приподнявшись, он прицелился из карабина и выстрелил. Пуля сорвала с подбегавшего к нему человека шапку. Тот продолжал бежать, не стреляя, потом упал, навалившись на Петра всей тяжестью своего тела, — и вдруг узнал Кочубея.

Петро тоже узнал в упавшем на него Кныра, своего летнего товарища, весельчака партизана из Макишина, с которым он привел столько ночей, прячась в лесу под стогами и по гумнам от гетманского преследования во время летнего подполья.

— Петро!

— Кныр!

Кочубей, вывернувшись из-под Кныра, достал маузер.

— Так вот ты как, негодяй! Бросай оружие! — закричал Петро не своим голосом.

— Я же не знал, что это ты! Видать, это я тебя ранил. Давай перевяжу, а потом стреляй, твое на это право.

Что-то в интонации этого знакомого голоса было такое искреннее, что, несмотря на нелепость предложения и, может быть, именно потому, Петро опустил револьвер и сказал:

— Ладно, давай оружие! Перевязывать не надо. Пойдем со мной, помоги встать.

Кныр отдал Петру свой «шош» и быстро снял с себя пояс с бомбой и револьвером. Сбросив шинель, гимнастерку и разорвав на бинты рубаху, он принялся стягивать с Петра сапог. Сапог не снимался. Петро застонал от боли. Кныр вспорол сапог кинжалом и перевязал Петру ногу.

Пока Кныр возился с перевязкой, оба они молчали. Кныр стоял без рубахи, а мороз был больше двадцати. От его голого тела шел пар.

— Одевайся! — сказал ему Петро.

— Не к чему, Петро Васильевич. Стреляй, — так легшей!

Петро вгляделся я лицо Кныра и понял, что тот ждет заслуженной пули.

Между тем стрельба вокруг почти затихла, на дороге показались всадники. Кныр свистнул, и всадники повернули к ним.

— Петро ранен в ногу, сани давай! — крикнул Кныр.

Два всадника повернули коней и помчались за санями, а остальные спешились. Они узнали Кныра и поздоровались с ним, не подозревая того, что перед ними предатель.

Когда подъехали сани, Петро сказал Кныру:

— Одевайся, собака! Садись в сани.

Кочубей еще не знал, как ему придется поступить с Кныром, но видел возможность раскрыть через него всех вожаков наглого заговора. Убивать Кныра сейчас было бессмысленно.

Мятеж кулаков был ликвидирован в результате получасового боя. Было взято около трехсот пленных и человек пятьдесят убито в бою. Со стороны красных убито было пять человек и ранено восемь.

После небольшой операции, немедленно сделанной Петру, он ночью потребовал к себе Кныра и, оставшись с ним с глазу на глаз, спросил:

— Что привело тебя к ним, почему ты пошел против нас?

К этому времени ему уже стало известно подробно о случившемся в Тупичеве — о ликвидации Кровопуска и смерти Шкилиндея.

— Я все лето работал на два лагеря. Кулаки нам платили хорошие деньги и требовали от нас, чтобы мы прежде всего вас, обоих братьев Кочубеев, убили. Вот я и ходил все возле тебя. Но я крепко тебя полюбил… и убить не мог.

Он замолчал, опустил голову и тяжело вздохнул.

— Помнишь, как мы спали рядом на кровати в Ивашковке и как у меня «нечаянно» — будто это я со сна — выстрелил наган и пуля пробила тебе кушак. Это мне надо было им показать свою работу, а убивать тебя я не хотел. Смазал… Хотя ты, конечно, меня убьешь теперь, но по чистой совести скажу, что не вижу я для крестьянства от большевиков вреда, как об этом кулаки там говорили. Душою я не с ними, и— сам знаешь — я сирота и батрак. Но деньги я брал у них и пропивал и за это должен был рассчитаться. Я сказал: «Убивать Кочубеев я не согласен, а восстание сделаю, как обещал».

Но Шкилиндей сказал мне: «А я твое восстание провалю. Плюнь ты им в морду, иди немедля в Красную Армию, а я за тебя тут ответ один буду держать и это дело расхлебаю, а ты свой грех искупишь, потому, что ты есть молокосос и не знаешь, как делаются дела».

Кныр поднял голову, испытующе взглянул на Кочубея.

— И вот, Петро Васильевич, я перед тобой, со всей правдой, как есть. А смерти я не боюсь, я того стою. И еще тебе скажу. Я знал, что Денис пошел на Чернигов со Щорсом. Ну, думал, восстание я им сделаю, а когда возьмем город — тебя я спасу. Такая была моя задача. А вышло, что, видно, это я тебя подстрелил.

— Ты что-то тут врешь. Будем тебя судить.

— Ой! Судить?! Лучше убей ты меня своей рукой зараз, я ж тебе сдался. А то б кому я еще сдавался?

— А вот я тебе со Шкилиндеем сейчас очную ставку сделаю, — сказал Петро, — тогда и посмотрим, чего ты тут мне наврал.

Петро рассчитывал, что угроза очной ставки со Шкилиндеем, о смерти которого Кныр еще знать не мог, заставит Кныра открыть всю правду. Но Кныр нимало не смутился. И Петро понял, что все это дело загадочное и его надо все-таки распутать.

— Если наврал — расстреляем, а если всю правду сказал — может, пригодишься…

 

ПРАВОФЛАНГОВЫЙ ОБХОД

Денис сидел на открытой веранде дома Коростовцев в трофейном графском полушубке и изучал карту похода. Рядом возились связисты, исправляя разрушенный телефон. С балкона был виден двор, в котором шла разборка и чистка лошадей. Эскадронный Писанка покрикивал на партизан:

— Скребницей поскреби, а нет скребницы — пятерней, холява!

Кто-то с озорством бросил:

— Подымай, подымай голос, эскадронный! Говори: «Как меня с хвоста поскребли, так и коня, сукины дети, скребите!»

Раздался смех. Но смех был не оскорбительный и не ядовитый, и Денис улыбнулся, соображая в то же время, как должен обходить Чернигов Щорс, и как устремится Колбаса в помощь Щорсу, и как ему совершить свои фланговый обход.

В это время во дворе взлетела песня. Песня была старинная украинская, о расправе с паном, хоть и начиналась с обычного для множества украинских песен вступления: «За горою, за крутою».

Но чего только не бывает за той «за крутою горою» в песне! И любовь к дивчине, и к широкому родному краю — «раю», и к родному Днепру, над которым казак умирает, к тому величественному Днепру-Славуте, что «чуден» при всякой погоде: и в бурю, когда «реве та стогне Днипр широкий», и при ясных звездах, когда он «держит все ясное небо на чистом лоне своем». Эта любовь к родной земле выстрадана веками угнетения со стороны чужеземцев и своих злыдней и отразилась вся в песне, созданной широкой душой народа, как буря и звездное небо в широком лоне Днепра-Славуты. В ней и удаль, и отвага, и народное горе — и чистые слезы погубленной любви девичьей и горькие материнские. В песне же и проклятие и назидание врагу. Все в той песне видно «за горою крутою» — во все концы света, на столетье назад и вперед. Песни эти полны и светлой женственной надежды и великого мужественного утверждения. И от века служат они опорой народному подвигу в борьбе за человеческое счастье и свободу.

— Так что кобылица твоя прихромала, Денис Васильевич, — сказал подошедший Филон, которому было поручено, как старому кавалеристу и ветеринару, осмотреть завод и отобрать и распределить коней.

— Как так «прихромала»?

— Подранена в верхнее бедро.

— Как? Я и не заметил, — вскочил Денис. — Пойдем посмотрим.

— Лошадь на рану в мякоть не сразу отзывается, — сказал Филон. — Пулю я вынул, вот она: пулеметная, Коростовцева пуля.

Гретхен грустно оглянулась, увидев подошедшего Дениса, в котором за эти немногие дни она уже привыкла узнавать хозяина. Денис протянул ей кусочек сахару. Но Гретхен понюхала сахар и не взяла его.

Вся грудь ее была забинтована, и правая передняя нога была еще розовой от крови, хоть ее и омыл спиртом Филон.

— Вот тебе будет конь, Кустиком зовется, — подвел Филон Денису прекрасного рыжего орловца. — А Гретхен поправится. Здесь есть ветеринар при заводе. Да вот он и идет сюда.

— Ну как, товарищ Аничкин? — обратился Филон к подошедшему угрюмого вида человеку с надвинутой на брови шапкой. — Вот хозяин интересуется здоровьем Гретхен.

— Кобылица ваша через две недели будет ходить, — отвечал Аничкин, — могучая лошадь.

Денис огладил своего нового друга, вывел его во двор и проехался на нем. Орловец Кустик был прекрасной лошадью: по нетерпеливости и по той игривой легкости, с какой он нес всадника, можно было судить о его качествах. Однако жалко было Гретхен, и Денис пошел проститься с ней.

А между тем двор превращался в сплошную хоровую капеллу. Несколько хоров, перепевая друг друга, сливались в песенную симфонию. Каждый эскадрон пел свою песню.

Дивчата из дворовой прислуги и хуторяне, принарядившись, стояли группами вокруг панского дома, как в праздник, и слушали песни. Да это и в самом деле был народный праздник.

Вернувшись в дом, Денис застал возвратившихся своих ординарцев — от Щорса и из Тупичева.

Первые сообщали об успешности ночного седневского боя и о том, что Щорс намерен был с рассветом взять Чернигов. Вторые рассказали о смерти Мелентия и Шкилиндея и о кулацком заговоре. О хриповском восстании они еще не знали.

Денис почувствовал некоторую тревогу и спросил телефонистов, скоро ли они наладят связь с Репками, чтобы можно было поговорить с Городней.

— Линия разрушена повсюду, разве к вечеру дотянем!

Позвав эскадронных, Денис приказал готовиться к походу.

«Если Щорс, — думал Денис, — разовьет свой маневр, то коли не утром, так вечером безусловно возьмет Чернигов. Посланный со стороны Репок эскадрон Колбасы достаточен для преследования отступающих. Но ему вряд ли удастся отрезать врагу путь к отступлению у самого Чернигова. Враг будет отступать стремительно».

Надо было немедленно прервать линию фронта в нескольких точках южнее, к Киеву. Денис нарисовал дугу тылового обхода и в этой дуге радиусы движения, пересекающие линию предполагаемого отступления гайдамаков, — линию шоссе из Чернигова на Киев.

Дуга проходила от Днепра к Десне, от Любеча к Чернигову. А радиусы — к Остру, к Козельцу и к Красному.

Когда входили эскадронные, Денис уже определил маршрут.

— Слушаем приказа, товарищ командир.

Денис еще раз взглянул на карту и, проверив правильность принятого решения, сообщил задачу эскадронным.

— Сотня Лободы пойдет к Чернигову через Семи-полки. Остальные с прогрессирующей дистанцией разойдутся вот отсюда, — показал он им карту. — Крайняя — со мной на Остер.

Эскадронные нагнулись над непонятной им еще картой и, увидев круг, расчерченный правильными линиями, с почтением посмотрели на командира.

— Понятно? — спросил Денис. — Щорс обойдет Десну слева. А справа его расчет — на нас. Я думаю, что Чернигов уже взят или будет взят. Поэтому нам надо поспешить. По коням!

…Щорс действовал совершенно спокойно, зная, что враг из окружения теперь уже не уйдет.

Он выделил на вылазку в город десяток артиллеристов для захвата броневиков. И когда броневики выехали на площадь против него, он закричал:

— Молодцы!

На броневиках уже развевались красные флаги.

А вслед за броневиками вынесся эскадрон Колбасы,

И эскадрон и броневики двинулись немедленно по шоссе вслед убегающим в панике к вокзалу петлюровцам. У вокзального моста образовалась пробка из брошенных отступающими покалеченных орудий, из саней и грузовиков. Кавалерия Колбасы, помчавшись прямо по льду Десны к вокзалу, изрубила всех гайдамаков, кто не успел уйти за мост.

Батальонный Роговец двигался медленнее — он принял на свою цепь первый и самый сильный удар: петлюровский комкор Терешкевич ожидал наступления именно со стороны Седнева.

Если б не удар Щорса, зашедшего с тыла, со стороны вала, и создавшего невообразимую панику в городе, Роговец со своей цепью долго бы не мог двинуться с места. Он вел сражение снайперским способом.

Пулеметчики и стрелки, залегшие по огородам, по подворотням дворов и по чердакам еще с ночи, расстреливали мечущихся вдоль улицы гайдамаков и кавалеристов.

Петлюровцы кричали:

— Не бей своих! — видно, думая, что по ним стреляют свои, гайдамаки, засевшие в обывательских дворах.

И сам корпусной командир Терешкевич, вертясь на коне, кричал бегущим к нему со штыками наперевес богунцам, либо принимая их за своих, либо провоцируя:

— Да что же вы делаете, сукины сыны? Ведь мы же свои!

Но пуля Роговца ссадила толстого пана с гетманского коня.

— «И вылетела вон его собачья душа из нечистого тела!..» — крикнул, пробегая, знаток Гоголя, бывший учитель, а ныне комроты Хохуда из Носовки.

Выслав эскадрон для преследования бегущих по шоссе петлюровцев и связавшись с Денисом, охватывавшим беглецов с юго-востока, Щорс решил остаться в Чернигове на два дня для приведения в порядок полка и оснащения его новыми трофеями.

Военные трофеи черниговского боя были велики.

В черниговском арсенале был взят запасной склад пулеметов: около тысячи. Было захвачено четыре броневика — «Гандзя», «Сагайдачный», «Директория» и «Сичевик». К вечеру на серых боках их красовались гордые имена: «Ленин», «Коминтерн», «Богунец» и «Тараща-иец». Было взято двадцать восемь полевых орудий и два гаубичных и, кроме того, восемь автоматических пушек «гочкис», ставших впоследствии популярнейшей артиллерией «богунии» и «таращи».

Щорс, осматривая эти орудия, сказал:

— Вот чему будет радоваться маневренный наш батько Боженко. Отписать ему четыре пушки «гочкис» в подарок и вручить при первой же встрече.

Богунцы, как ни были они скупы на оружие, одобрительно улыбались и говорили между собой:

— Эх, и любят же наши командиры, красные бойцы, один другого, как брат брата, и любит особливо Щорс того чудного таращанского батька. Да и батько стоящий! Боевой! Как огонь! Дарма что старик.

Назавтра Щорс устроил парад своей «богунии». Войско выстроилось на Соборной площади, где вырыты были три широкие братские могилы. К тем могилам с траурным маршем медленно двигалась процессия богунцев и горожан, бережно несущих в закрытых красными полотнищами гробах тела погибших товарищей. Рыдали, захлебываясь, трубы, гулко вздыхал барабан, и слезы жгучей скорби сами катились по щекам даже у самых отважных и отчаянных богунцев. Когда гробы медленно опустили на землю (их было двадцать шесть), Щорс поднялся на сколоченную из досок трибуну вместе со своими боевыми командирами батальонов и представителями ревкома. Он медленно окинул печальным взглядом собравшихся, поставленные в три ряда гробы с телами павших товарищей, обнажил голову и тихо, с трудом сдерживая слезы, начал свое прощальное слово:

— Товарищи, с почетом в землю нашей освобожденной родины опустим тела героев, павших в первом бою! Среди них есть рабочие и крестьяне, есть ремесленники, интеллигенты, есть и женщины-героини — все это бойцы революционной армии, идейные строители социализма. Их заветом осталось нам — не прерывать ни на секунду борьбы до окончательной победы, ни на минуту не успокаиваться и не почивать на лаврах после любого успеха, быть всегда готовыми отдать свои жизни, так же как отдали свои жизни борьбе и победе они. Помните: мы с вами живем лишь потому, что, как они, не боимся смерти в борьбе за освобождение.

Он показал на тела убитых товарищей.

— Требую от вас клятвы у свежей могилы товарищей, павших на нашем победоносном, героическом боевом пути. Клянитесь, что вы будете бороться до конца за освобождение нашей советской земли от насильников, буржуев, помещиков, губернаторов, гетманцев, авантюристов и шовинистов, что вы будете бороться на любом участке нашей необъятно большой земли, что будете бороться вплоть до победы и установления коммунистического общества. Клянитесь! — поднял он руку вверх.

— Клянемся! — раздалось, словно глухое эхо, как будто одним общим вздохом согласия ответила ему сама родная земля.

— Да здравствует коммунизм! — крикнул Щорс..

Оркестр грянул «Интернационал». Все подняли головы и запели дружно и призывно:

«Интернационал» смолк. Щорс поднял руку, оркестр заиграл траурный марш, знамена склонились, отдавая честь павшим героям. Тела погибших товарищей осторожно опускали в могилы, и все время, пока их опускали и засыпали, землей, слышны были очереди артиллерийских залпов из поставленных на валу богунских трофейных пушек. Пушки эти возвышались рядом с пушками Петра Первого — тяжелыми громадинами, стоявшими здесь со времен Полтавской битвы на крепостном валу. И казалось, все эти пушки отдают боевой салют погибшим богунцам и горожанам.

 

КОЧУБЕЙ НА ОСТРЕ

В Салтыковой-Девице от прискакавшего из Чернигова ординарца Денис узнал в полдень о взятии Щорсом Чернигова и о том, что отступающие гетманчуки двинулись по шоссе на Киев,

В Муравейке на рассвете ординарец столкнулся с конным разъездом отступающих и, прикинувшись «вартовым», выведал подробности черниговского разгрома, Из четырех полков двух сводных дивизий Терешкевича осталось лишь два полка. Изрублен также весь офицерский полк, несший охрану арсенала и моста, взята почти вся артиллерия, кроме четырех легких батарей, охранявших намеченную врагом естественную линию отступления — Киевский тракт.

Захвачен красными или сам перешел к ним весь броневой дивизион в количестве четырех броневиков. Убит корпусной командир Терешкевич.

Сведения были утешительными. Ординарец сам лично видел Щорса и привез его пламенный привет красной коннице и полное одобрение Кочубееву маневру.

Щорс требовал от Дениса форсировать преследование отступающих, разорвав главные магистрали отступления— шоссе и железную дорогу по направлению к Киеву. Он требовал занятия Козельца и Остра.

Денис приказал левофланговым эскадронам Лободы и Филона идти на Козелец, а сам пошел на Остер. Ему хотелось самому побывать в Остре, где четыре месяца назад его пытали еженощными выводами на расстрел гетманчуки-палачи — отец и сын Вишневские, заставляя его рыть себе могилу. Денису очень хотелось теперь повстречаться с палачами. Да к тому же он ничего не знал о судьбе своих бывших тюремных товарищей. В особенности его волновала судьба его школьного друга — Александра Бубенцова, того, что навестил его на минуту перед расстрелом и оказал ему тогда незабываемую мужественную поддержку. Собственно, то был лишь взгляд понимающих и ободряющих глаз. Но эти глаза Бубенцова стояли теперь неотступно перед ним и, казалось Денису, звали его и требовали помощи.

Теперь ему представлялся случай самому освободить товарищей, если они еще живы, и поэтому, несмотря на усталость коней, он решил к ночи во что бы то ни стало быть в Остре.

Перед атакой надо было дать коням передохнуть.

Денис придержал коня и, обернувшись, прокричал:

— Легче аллюр! Перемени ногу — шагом! Татарин, а ну песню!

— Сейчас перекурим, товарищ военачальник, — отвечал запевала Савочка Татарин, делая заносчивый и неприступный вид, между тем как его так и подмывало запеть и засвистать. — Что тебе: со свистом или с раздумьем?

— И с раздумьем и со свистом, — отвечал Денис, улыбаясь.

— Грицько, заводи «Донскую походную».

— А ты чмыхай! — отвечал грозно Грицько, обидевшись, что не ему заказана песня.

лукавым голосом, как бы поддразнивая или подзадоривая хор, начал Татарин и сразу сорвался на фальцет и свист, поддержанный многоголосо ахнувшим хором со второй же строки куплета:

Вот уже замаячили вдалеке и огни города, а с холма вдруг весь он открылся; за ним углубленной голубой дугой заколыхалась Десна, обдутая и обметенная ветрами, как каток.

— Эскадрон, в лаву, строй фронт, влево а-арш! Сабли к бою долой! — скомандовал Денис и дал шпоры коню.

Впереди него понеслась разведка «командирского заслона», которую тут же в дороге организовал Грицько Душка с Татарином.

— Нет, не подведешь, не нагонишь! — кричали они, обогнав Дениса.

Они промчались через ночной город без единого выстрела. По дороге высунулся было со штыком какой-то вартовый из-за угла. Увидев на вартовом погоны, Грицько Душка рубанул его по погону и помчался дальше.

У ворот тюрьмы стояла стража.

— Взять этих сукиных сынов! — скомандовал Денис. — Бросай винтовку! — крикнул он вартовому, приходя в ярость.

Денис в волнении оглядел тюремный дворик, где еще так недавно петлял он на прогулке двадцать шагов от стены до стены, где на его глазах избивали людей.

Он прошел знакомой тюремной лестницей и поднялся на третий этаж. Там когда-то сидели Бубенцов и остальные политические заключенные. Сам он сидел в коридоре смертников, в одиночке второго этажа.

Надзиратель, уже побитый — для «понятности» — Савкой Татарином, старался отпереть дрожащими руками камеру и не попадал ключом в замок. Денис, взял у него ключи и стал отпирать камеры сам. Коридоры наполнились гулом торжествующих и грозных голосов.

— Ура! Спасибо, товарищи! Да здравствует Советская власть!

Денис прислушался к голосам, но голоса Бубенцова не слышал в этом гуле.

— Где Бубенцов? — спрашивал он и чувствовал, как ноги его затяжелели от страшного предчувствия: а вдруг опоздал спасти товарища?

— Шурка в твоей камере теперь сидит. Здорово, Кочубей! — протянул ему руку широкоплечий матрос Силенко. — Так ты живой? А мы думали, — тебя тогда коцнули или в Десне утопили. Откуда же ты, дьявол, взялся? Вовремя, вовремя ты явился. А вот и твоя камера; отворяй, не волнуйся. Ну, дай я, вижу, что не можешь. Это все равно, что на тот свет заглядывать. Александр Гаврилыч, а ты там как — живой? Слышу, кашляет. Ну вот, теперь и обнимайтесь!

Дверь камеры открылась. Бубенцов вышел в коридор.

— Неужели Денйс? — Надев очки, Александр долго вглядывался в лицо Дениса.

Денис обнял его и скомандовал:

— Одевайся, живо! Вишневский еще тут? Живы еще эти гады?

— Вчера были живы, — отвечал Александр.

— Ну, айда за Вишневским.

Выйдя во двор, они увидели, как разутые стражники прыгали на снегу, — мороз был около тридцати градусов.

— Это кто такие здесь скачут? — спросил близорукий Бубенцов.

— Наши с тобой «пестуны», — отвечал матрос. — Принимают новогоднюю баню, смерзаются, мерзавцы, Подожди, товарищ, тут есть один из них человек все же! Андрей! — крикнул он.

От стены отделилась одна фигура и сделала нерешительный шаг вперед босыми ногами по снегу.

— Зайди в канцелярию, там тебя обуют. Пойдешь с нами — свободно служить коммунистической родине, — хлопнул его моряк по плечу. Андрей был свой человек, поступивший в стражники по заданию повстанцев.

— А вы, проклятые жлобы, сейчас нам на смену сядете! Толченко, организуй тюрьму для них, ты человек военный, — сказал он одному из освобожденных,

— Есть, капитан, — отвечал тот. — Моя мечта сбывается. Я уже набрал тюремный аппарат.

Оставшимся партизанам Денис, отъезжая, кивнул в сторону назначенного матросом коменданта:

— Гляди за комендантом. Не понравился мне твой доброволец комендант. Кто он такой?

— Толченко? Один из офицеров. Сел в тюрьму неделю назад,

— А зачем же ты его выдвигаешь на такой пост и в такой момент?

Денис припоминал: где же он видел это лицо, показавшееся ему неприятно знакомым?

— Ничего, я скоро вернусь. Тогда разберемся.

В городе была слышна стрельба. Где-то на окраине строчили пулеметы. Туда-то и поскакал Денис со своими спутниками,

— Стрельба идет во дворе Вишневских. Значит, не сдаются, проклятые. Только бы не ушли, а то наши будут, — ворчал матрос, подпрыгивая на седле, как буй на волне.

— Лошадь покалечишь, моряк, возьми в шенкеля, сделал ему замечание Грицько Душка. — Это ж тебе не на палубе — слышь!

— Не тронь меня. Ноги в карцере перестудил, не гнутся, — объяснил тот.

Душка, подмигнув, примиряюще сказал:

— Ну, тогда пляши как придется, пущай ноги отходят.

Вот уже и пули завжикали над головами,

— Спешиться! — командовал Денис. — Свистни, Грицько!

Грицько свистнул заливчато, с соловьиным коленцем, Ему ответили таким же свистом,

— Свои с этой стороны. Заводи коней во двор. Сюда, за мной!

Предводительство взял на себя матрос, знавший тут каждую заборную щель.

— Мы сейчас через сад перемахнем. Скажи ребятам: пусть кроют с этой стороны, а мы обойдем с тылу. Бить только по дому, а по саду не шали: мы оттуда зайдем, иначе не возьмем. Это варта Вишневского обороняется. Дай-ка мне сюда «товарища»! — протянул он руку к ручному пулемету.

Грицько замотал было головой.

— Оружие не отдаю, товарищ. Ты лучше показывай, куда идти.

Он поглядел вопросительно на Дениса, но тот кивнул головой, и Душка отдал пулемет матросу и вынул из-за пояса гранату.

— Ну, веди!

Через несколько минут они стояли перед оторопевшим от страха старичком — «старым знакомым», палачом Вишневским.

— Не ожидал таких гостей, гад?

По сморщенному бритому лицу старичка разливалась смертельная бледность.

— Привести его в сознание, что ли? — шагнул к старичку матрос, плюнув в кулак.

Но Денис не стерпел при виде этой мерзейшей твари, мучившей на его глазах заключенных, да и его самого.

— Запиши на трибунал, — сказал он и выстрелил.

«Извиняюсь перед тобой, батько Боженко, — подумал Денис тут же. — «Сердце не камень!» Вот и я не дождался трибунала. Извини, отец, за упрек».

Дверь в следующую комнату, откуда слышалась стрельба, была забаррикадирована. Матрос приналег могучим плечом, поддал разок-другой и, распахнув дверь настежь, сыпанул прямо в темноту пулеметным дождем.

Раздались вопли и смолкли. Сквозь дым сначала не было ничего видно. Матрос взял со стола керосиновую лампу и бросил ее с размаху в темноту. Лампа разбилась, и керосин вспыхнул, осветив огромный зал, на полу которого лежало несколько корчащихся людей. Окна были раскрыты настежь, и на столах и у окон стояли пулеметы. Матрос поднял бомбу и сказал:

— Эх, и этих запиши на трибунал!

Раздался взрыв.

Дым опять на минуту застлал все, а матрос продолжал сыпать в дымящуюся дверь пулеметную очередь. И Денис вспомнил при этом, что Щорс называл пулеметчиков «пожарниками».

— Пускай «тушат» это чертово заведение! Не существовать вам больше, палачи! Пойдем отсюда.

Остер защищался только в двух точках. К рассвету над домами развевались красные знамена. Закипела деловая работа ревкома у прифронтовой полосы.

Наутро неожиданно нагрянул опаздывавший из-за дальнего обходного маневра через Гомель Гребенко со своим кавполком Первой дивизии.

— Вот уже идем без дела неделю целую. Отвяжись ты от меня, товарищ Кочубей. Отдай мне братву и лошадей и катай домой. Функцию ты мою отбиваешь!

— «Функции» у тебя будут, — мигнул ему Денис. — А братву, видно, и впрямь придется тебе отдавать. Я ведь временный командир: придется тыловыми делами заниматься.

— Знаю — про то и речь. Там у тебя дома неблагополучно.

Гребенко проходил через Городню и привез Денису, сообщение о городнянских делах и о ранении Петра, которое он нарочно раздувал перед Денисом, как раздувал и «тыловые непорядки», чтобы забрать поскорее у Кочубея обещанную ему партизанскую кавалерию.

Денис не сразу поверил сообщению о ранении брата, догадываясь о том, что в чем-то хитрит Гребенко. Но к вечеру, связавшись по телефону с Черниговом, узнал всю правду.

В ночь перед выступлением из Остра командиры собрались в ревкоме, чтобы обсудить план дальнейшего движения.

— Для данного собрания, — сказал Бубенцов, — характерно то, что военные части представлены здесь исключительно кавалерией. Забегая несколько вперед, я решусь, в качестве предвидения будущей обстановки гражданской войны, высказать предложение, безусловно лестное сердцу присутствующих здесь кавалеристов, что конница сыграет у нас огромную роль. Я не военный человек, но в тюрьме мне многое удалось передумать и по военной части. Этим высказыванием я отнюдь не хочу уменьшить роль пехоты, которая была, есть и останется основной базой армии, закрепляющей победы. Однако ваше быстрое появление, товарищи конники, особенно волнует нас, здесь сидящих, так как именно этой быстроте вашего марша обязаны мы своими жизнями. Завтра вы бы нас живыми не застали. Поэтому разрешите и мне, пока что не военному, участвовать в вашем совещании на равных правах, тем более что я среди вас вижу немало таких же птенцов военного дела, ставших орлами в течение нескольких дней.

— Я тоже сельский учитель, а не военный спец, — сказал Гребенко. — А тебя мы вот с места в карьер и мобилизнем для армии. Мне нужен военком. А ты — мало что стратег, так еще и агитатор неплохой. Язык у тебя не завязан, и говоришь ты, как оратор, Александр Гаврилыч. Со всех сторон ты для меня подходящий!

— Что ж, я не прочь. Но у меня, товарищи, «семейные дела». Я, можно сказать, здесь «отец организации», несмотря на молодость лет, и пока не сведу концы с концами, мне нельзя отсюда оторваться. А кроме того, зачем ты требуешь меня, товарищ Гребенко, когда вон рядом с тобой сидит Денис Кочубей? Он, по-моему, должен с тобой объединиться и вместе составить целую — кавалерийскую дивизию или хоть бригаду на первых порах.

— Не выйдет, — отозвался Денис. — Вот письмо от Черноуса из Городни, которое я только что получил. Я, как и ты, связан «семейными делами» — тыловыми делами. Следовательно, это пока мой последний поход. Я должен вернуться на место. Что касается моей конницы — то она уже давно вручена Первой армии, и теперь не мое дело ею распоряжаться. Я думаю, что Гребенко не останется в обиде и конников моих добрую долю получит. На днях, перед Киевом, это выяснится.

— Сколько тебе понадобится времени для ликвидации «семейных дел»? — спросил Гребенко Бубенцова, видимо никак не желая расстаться с мыслью отвоевать его себе военкомом.

— Берите Киев. После взятия Киева я в полном твоем распоряжении, Гребенко. Можешь ставить об этом вопрос перед организацией… Ну, пока давайте ваши стратегические предложения, я местность здесь знаю и помогу разобраться.

— Карта у меня есть, — отвечал Денис.

Предложение Дениса об охвате отступления гетманско-петлюровской черниговской группы сводилось к тому, чтобы Гребенко шел на Нежин для соединения с нежинскими партизанами. Он же брал на себя Козелец, как обещал Щорсу. На том и порешили.

 

В КОЗЕЛЬЦЕ

— Хорош твой усач! — сказал Денису Душка, подсаживаясь к нему.

Он имел в виду освобожденного вчера из остерской тюрьмы Денисова товарища — Александра Бубенцова.

— А что я тебе говорил!

— Увлекаюсь я такими людьми, как книжкой для чтения! — хлопнул Душка Дениса по колену. Помолчал и вдруг подхватил стихающую песню:

— Так чем тебе мой усач понравился? — спросил Денис, когда песня опять пошла нырять, как ладья, в волнах хора, направленная гребцом-запевалой…

Душка бросил хору новый куплет и, толкнув в бок соседа, подвыв ему на ухо, как камертон, и усмехнувшись в ус, опять повернулся к Денису,

Запели «Закувала та сива зозуля».

Вдруг дверь с шумом отворилась, и вошел Сапитончик.

— А ну, бросьте петь петлюровскую песню! — крикнул он с порога. — А то вон те гады, пленные, подхватили.

— Где подхватили, Пистон? Что ты мелешь? — заинтересовался Денис. — Пойте, не слушайте его, дурака!

Сапитон несколько смутился.

— Да вон, мы их в закут посадили во дворе, они оттуда и хоркают. Там их человек полтораста. Услышали

«Закувала», сразу подхватили. Наверно, сон им приснился, что к своим попали.

— Продолжайте петь, ребята. А ну, пойдем, Сапитон! — Денис поднялся, опоясался оружием и вышел вместе с хитро подмигивающим Сапитоном, полагающим, что уж тут-то будет интересное дело.

Но Сапитон не разгадал намерений Дениса и, удивляясь, говорил после товарищам:

— Непонятный мне человек Денис. То вчера кричал: «Рубай их в пень, живыми не оставлять гадов!» А то — на тебе, разжалился.

— Заткнись! — говорили ему другие, подальновиднее. — Ничего ты, Пистолет, не понимаешь. «Рубай у пень» — в бою, значится, руби, — иначе нет победы. Ну, раз ты победил, лежачего не бей, озорная твоя душа. С лежачим, значится, разберись, как он тебе покорился. Время у тебя есть. А толку у тебя — вот он весь, — щелкнул Савка Татарин Сапитона по лбу. — В песне душа настежь, понимаешь ты, у человека. Тут ты к нему как в открытую дверь идешь. Вот почему Денис и пошел к ним.

Татарин был прав. Услышав от Сапитона, что пленные поют, Денис понял: раз люди поют, значит у них душа жива.

Направляясь к пленным, он так и сказал Сапитону:

— Заметь, Сапитон, — мертвецы не поют.

— Да мы ж их еще не расстреляли, — возражал, ничего не понимая, Сапитон.

Когда они вошли в пустые хлебные амбары, где сидели, скучившись для теплоты, пленные, песня вдруг замолкла.

— Ничего, пойте, а я послушаю, — сказал Денис. — Неплохо поете.

— Да это мы по себе панихиду поем, товарищ атаман. При людях несподручно.

— Умирать, значит, надумали?

— А то как же, — откликнулся еще один голос. — Известно — пощады у вас не будет.

— Ну, надо было в бою умирать, когда такая охота. Пленных мы не расстреливаем.

Кареглазый красавец запевала горько усмехнулся, видимо не решаясь поверить.

Толпа пленных оживилась. Многие из сидевших повскакали, но еще боялись подойти к Денису, хотя, видно, искра доверия уже пробежала между ними.

— Ведь большевики вы, а наши украинские песни поете… Это ж вы нарочно, — отозвался кто-то невидимый из-за чужой спины.

— Вот большевики-то и дали свободу нашим украинским песням, — отвечал Денис. — Идемте к нам — сами увидите.

И, недолго думая, Денис повел «гостей» в общую казарму. Идя за Денисом, пленные чувствовали себя неловко.

— Не на расстрел ли это?

— Да нет, зачем им издеваться?

— Не на расстрел и не на издевательство, а на братание, — сказал резко Денис.

— Садись, братенники, — сказал Сапитон, входя в новую роль, как только вошли пленные в общую казарму.

Партизаны тоже сначала не поняли Денисова маневра, но после минутного замешательства освободили гостям левую сторону.

Денис что-то прошептал на ухо Татарину.

— Ну что ж, давай починать, — крикнул весело Савка Татарин. — Кто кого перетянет. Кто у нас тут запевала? Выходи на кровавый бой!

Ему показали на кареглазого. Но тот мотнул головой.

— Начинай «Закувала», а я буду «По синему морю» солить. Ну, начинай, не ломайся, — подбивал кареглазого Татарин.

Пленный вытер рукавом усы, чуть улыбнулся хитрым глазом и начал:

«Но что же это за песня! Нам нужна песня торжествующей победы», — подумал Денис.

— Запевай, Савка, «Интернационал», — сказал он, когда кончили «Зозулю». — Вы не знаете его? Так научитесь. С ним русские добывали себе свободу. А теперь — дело за нами.

Партизаны запели и встали. Встали и пленные и сняли шапки. Когда спели, Татарии махнул рукой,

— Накройсь! Садись, ребята. Значит, вы теперь в нашу веру похрещены.

— Давай теперь любую, чтоб да здравствовала советская власть и братство народа. Да давай и плясанем по разу. А ну, выходь!

И Татарин, мигнув гармонисту Матюку, пошел отплясывать русскую.

— Да здравствуют большевики! — крикнул вдруг кареглазый запевала и, склонив лицо на рукав шинели, вытер набежавшую слезу. — А мы думали — вы нас прикончите.

— Теперь гопака вдарим, — рассмеялся, глядя на запевалу, Татарин.

— Оце так!

— А кто тут у вас за главного? — спросил Денис, когда сплясали и спели добрый десяток песен. — Я не про офицеров, их среди вас нет. А кто у вас будет теперь за старшого?

— Вон он же и есть наш главный, — указали на запевалу, — Рубан Павло: це ж наш партизанский командир.

— Та мы ж не петлюровцы, — сказал Рубан, — а то хиба б так! Мы с Дубовицкого полку, с Глуховщины. Може, чули?

— Ах, так вот кто вы такие? — протянул Денис. — Знал бы — не дал пощады. Ну, да теперь ничего не поделаешь.

— Дозвольте мне с вами, товарищ командир, поговорить.

— Ладно, завтра поговорим обо всем. А сейчас пора спать. Расквартировывайтесь, ребята. Устройте и товарищей.

— А с усим удовольствием, — отвечал коновод и квартирмейстер Самойло Самойлович Самойленко. — Вы ж теперь крещеные, сукины дети, — ножами нас не прикуете, лягай рядом, всем места хватит.

 

НА КИЕВ

В середине января петлюровское командование сообщило в киевских газетах:

«В направлении Чернигов — Киев положение угрожающее: население Черниговщины симпатизирует большевикам, избравшим стремительную тактику движения, не обременяющую население длительными постоями… Черниговщина выставляет целые партизанские отряды в помощь движущейся на Киев русской большевистской армии под командой некоего Щорса».

Богунский полк из Чернигова выступил на Козелец, Таращанский — в направлении Нежина, объединившись в Веркиевских лесах с нежинскими партизанами под командой матроса Наума Точеного.

В то же время остальные два полка Первой Украинской дивизии — Новгород-Северский и Нежинский, — взявшие с демаркационной линии направление на Харьков, заняли Бахмач и Конотоп и шли к Харькову на соединение с ворошиловской группой войск в районе Полтавы.

Бригада Щорса двигалась действительно молниеносно, используя в пути санный способ для передвижения пехоты. Впереди его шла фланговым обходом кавалерия Кочубея, соединившаяся в Остре с кавалерией Гребенко, принявшего под свою команду добрую половину кочубеевской кавалерии, в то время как Денис Кочубей с остальной своей кавалерией был отправлен по предложению Щорса в тыл, который при таком скором марше войск, естественно, нуждался в специальной чистке. Кроме того, Денису Кочубею было поручено разыскать застрявший где-то в лесах Глуховщины, ушедший самовольно с нейтральной зоны Дубовицкий полк, вернуть его в подчинение дивизии и позаботиться о снабжении Первой дивизии, оторвавшейся в своем скором марше от тыловых баз фронта. Петлюра у Киева сосредоточил свои главные силы, судя по данным разведки, в количестве от пятнадцати до восемнадцати тысяч человек, из которых до пяти тысяч прекрасно вооруженных и вышколенных «сичевиков» из обученных и сформированных в Австрии и Германии. Петлюра намеревался дать генеральное сражение идущей на Киев большевистской дивизии в полсотне километров от Киева, у Семиполок, куда он и выдвинул свою «знаменитую», так сказать «гвардейскую», бригаду галицийских «стрильцив» в количестве трех полков, прикрывая ее артиллерией с тыла и флангов, в том числе и двумя броневиками, курсировавшими в направлении Бровары, Дымарки, Бобрик, Бобровицы. С этими броневиками вел бои на своих самодельных броневиках батько Боженко из Нежина и сковывал их фланговые действия по отношению к центральной щорсовской группе. Ночью 24 января 1919 года Щорс сделал еще один смелый бросок вперед к Киеву, посадив на сани чуть не весь свой полк, и под прикрытием ночной метели обошел от Козельца с левого фланга петлюровцев у Семиполок и прижал их к железной дороге у Рудна — Бобровицы, где «сичевики» попали под обстрел таращанской артиллерии с трех курсирующих по линии от Нежина боженовских бронепоездов — двух самодельных и одного настоящего петлюровского бронепоезда «Сичевик», взятого батьком Боженко в «броневом» поединке и уже переименованного в «Коммунист».

Щорс во время этого внезапного флангового обхода взял в плен целиком прикрывающий «сичевых стрильцив» мобилизованный из крестьян Киевщины полк, сдавшийся без боя, который тут же после смотра и распустил по домам с наказом в виде документа, выданного каждому пленному на руки:

«Гражданин Н., обманутый Петлюрой, отпущен домой с обязательством честно работать для Советской Украины. Командир 1-й Богунской бригады Украинской Советской Армии Н. Щорс».

Тридцатого января богунцы и таращанцы объединились у Погребцова и Гоголева, и Щорс повел в наступление на Киев (к Броварам) уже всю бригаду, то есть около семи тысяч штыков, не считая гребенковской кавалерии, насчитывавшей уже до тысячи пятисот сабель.

Первого февраля над Броварами появился вражеский самолет, вылетевший из Киева; чтобы запугать наступающих большевиков, самолет выбросил множество листовок, содержащих фантастическую угрозу, что «войска Директории будут применять фиолетовые лучи, которые ослепляют людей, и что если армия большевиков осмелится наступать на Киев, она вся целиком будет ослеплена».

Населению предлагалось прятаться заранее в погреба. В этот же день, несмотря на получение листовок, Щорс повел наступление на Бровары лесом, тянущимся от Семиполок до самого Борисполя, в котором засела фланговая группа «сичевых стрильцив». Скрываясь лесом, Щорс обошел центральную группу «сичевиков» в Броварах, отрезал ее от правого фланга (Борисполя) и, маневрируя движение своих трех батальонов, как на оси вокруг центра, которым являлся Первый батальон, предводимый им, он ворвался в Бровары прямо из лесу, поливая не ожидавших его оттуда «сичевиков» пулеметным дождем, со своим знаменитым боевым кличем: «Пожарники, за мной!» (то есть: «Пулеметчики, за мной!») Этим маневром Щорс разом покончил с центральной «гвардейской» группой. И, взобравшись на колокольню в освобожденных, от неприятеля Броварах, Щорс любовался видным с нее как на ладони Киевом, а также и паническим бегством остальных двух «сичевых» полков, окружаемых повсюду таращанцами и богунцами и сдающихся самым позорным образом.

Этот стремительный и отважнейший бой под Броварами в двадцатиградусный мороз и решил судьбу Киева.

Петлюра, узнав о разгроме своей знаменитой «гвардейской сичевой бригады» Щорсом, бежал из Киева не оглядываясь; как говорили бойцы: покатил «колбасой до Житомира».

И пятого февраля высланная в Киев разведка донесла Щорсу, что петлюровцы оставили Киев и спешно отходят на Васильков и Фастов. В городе уже восстановлена самим городским пролетариатом и руководящими большевиками-подпольщиками советская власть.

В десять часов утра пятого февраля Щорс ввел свои знаменитые героические полки — Первый Богунский и Второй Таращанский — в Киев. Он был встречен на Подоле движущейся с Крещатика делегацией киевлян (арсенальцев) хлебом-солью, положенными на двух блюдах с вышитыми украинскими узорами полотенцами, на одном из которых красовалось нашитое красным: «Миколе Щорсу», на другом: «Батьку Боженко».