ПЕРВАЯ БАНДА

Городнянщина освободилась от кулачья.

Киев был взят богунцами и таращанцами в начале февраля 1919 года. Кулачье в тылу было разоружено, и их вожаки расстреляны. Контрреволюционное восстание по ту сторону Днепра началось в Мозыре. Прорвавшийся к Гомелю генерал Стрекопытов был разбит.

После ликвидации Стрекопытова Городнянщине уже непосредственно не угрожала контрреволюция. В борьбе с кулачеством и затем со Стрекопытовым крестьянство в уезде закалилось, и беднота стала организовываться в комбеды.

Помещичьи и казенные земли распределялись между беднотою. Продразверстка наладилась, зерно к весне было засыпано по гамазеям.

Еще в Козельце Денис взял пленных петлюровцев и среди них группу глуховских тыдневцев из бывшего Дубовицкого полка, отколовшихся от Красной Армии во время партизанского конфликта на Зоне. Ему удалось вернуть часть из них обратно в Красную Армию.

Между тем на Глуховщине анархия продолжала развиваться. Понабралась туда чуть не половина всей махновщины. Всего у них было чуть не сорок вожаков.

Численность их войска — примерно тысяч шесть или восемь.

И Александр Бубенцов, назначенный председателем Черниговского губкома, договорившись с губвоенкомом, согласился на просьбу Щорса направить Дениса Кочубея с его отрядом на Глуховщину для борьбы с контрреволюцией в тылу. Денис отправился туда немедленно эшелоном со своими четырьмя оставшимися у него эскадронами.

Поезд остановился на станции Терещенская. Денис вышел из теплушки и отдал распоряжение отвести эшелон на запасной путь. В это время к нему подошли трое военных и один штатский, видимо ожидавшие его.

Штатский, поздоровавшись, сказал, подталкивая одного из военных, физиономия которого показалась Денису знакомой:

— Он нас не узнаёт! Ты нас не узнаёшь, Кочубей? Мы — остерцы, свидетели твоего осеннего ареста и люди, обязанные тебе освобождением в январе. Не помнишь?

Но Денис уже вспомнил — во всяком случае одного из военных: это был тот самый офицер, которого назначил матрос Силенко комендантом остерской тюрьмы в ночь взятия города. Теперь Денис, вглядевшись в него, узнал в нем офицера, подходившего к волчку его камеры. «Маскировавшийся гетманчук», — подумал он.

Денис обернулся к сопровождавшим его двум эскадронным— Душке и Антону Буленко — и сказал:

— Взять эту сволочь!

— Я местный военком, — заявил офицер. — Это что же такое? Вы в своем уме?

Двое военных, стоявшие в стороне, не протестовали против этого ареста. Наоборот, как только увели арестованного, они подошли к Кочубею и заявили:

— Рады вашему прибытию. Надеемся, что наконец получили настоящую опору.

— Разрешите представиться, товарищ Кочубей, — сказал идущий рядом с Денисом человек, — и представить моих товарищей. Я — командир батальона УЧК, а это мой начальник — пред УЧК.

— А я начальник конной милиции, Евтушенко моя фамилия, — представился подошедший третий.

— Вы можете мне дать сейчас дислокацию?

Один из военных достал карту и показал.

— Мой отряд в засаде под Маковом, Не отводите эшелон с пути. Он до Макова может идти по ширококолейке, Здесь мы тесним отколовшуюся от бандитского центра группу, она засела в лесах между Маковом и Шосткой.

Денис рассматривал карту.

— В Шостке у вас кто?

— Шостка охраняется Особым московским отрядом. Бандиты пытались ее захватить прошлой ночью, но были отбиты. Вот оттуда-то они и ушли в этот лес.

— Садитесь в мой вагон, товарищи, — сказал Денис, — и, пока доедем до Макова, проинформируйте меня обо всем.

— Деловой! — сказал Евтушенко Кийку, комбату, когда Денис отошел.

— Сразу взял на прицел гада!

— Кто из вас местный? — спросил Денис, когда все уселись в теплушке.

— Я местный, — сказал Евтушенко. — А товарищ Киёк — новгород-северский.

— Так расскажите теперь толком: в чем у вас тут дело? Что за банда такая?

— Про Тыдня, должно, знаете? — спросил Евтушенко. — Он — организатор Дубовицкого полка, что был на нейтральной зоне.

— Так, знаю. Самовольно ушел с Зоны.

— Да, я тоже из его отряда. И на Зоне был с ним-Но нас человек пятьдесят после ухода откололись — за советскую власть, когда Тыдень пошел против. И Васька Москалец с нами был, что сейчас адъютантом у Тыдня. Он от нас послан для связи к нему — через него и идет нам вся информация. Опять же— Рубан, которого вы откомандировали с Козельца для агитации, он здесь. Он тоже теперь с нами и тоже сейчас находится при Тыдне. Тыдень, в общем сказать, наш, но пока не распутался совсем. Вас дожидается. Ну, а прочие — шушера. Их тут до сорока человек, ватажков: есть и местные, есть и приблуды. Есть и от Махна, и от Петлюры, да, должно, что и от шляхты есть. Всякой твари по паре. Все они думают на Тыдне и его популярности воронье гнездо скублить. Он уже и сам теперь все раскумекал, в какую сетку запутался. Да человек он с амбицией: раз с советской властью поспорил, оправдаться перед нею должен делом; а это теперь не так просто. Я говорил с ним. «Ты мне не протекция, что ты мне веришь, говорит. Мне надо, чтоб мне сам Ленин поверил. Я же свою амбицию имею. Я же не изменник какой, — мало что анархист, я могу рассуждать и своей головой и ответ держать. Да если б советская власть имела толкового человека в Глухове, то она могла бы меня понимать, а если сто дермачей (это он о ватажках) карьеру свою на мне играют, то я к этим, окромя презрения и классовой ненависти, ничего не имею».

— Значит, его здесь затравили? — спросил Денис.

— Мало сказать — затравили: в гроб живым загоняют, — сочувственно отозвался Евтушенко.

— Как так? — заинтересовался Денис.

— Это я докажу, — сказал Киёк. — Дело это губ-кому известное; мы докладывали.

— Хорошо, — сказал Денис. — Но все-таки остальные-то кто же — сорок вожаков? И в каких отношениях с Тыднем?

— Артамонов — прапорщик, бывший командир Тыдневского, или Дубовицкого, полка. Сейчас у них наждак получился в отношениях — протерлось. Маслов — местный земец, самый считается у них грамотный, полный интеллигент, анархист, редактор газеты, агитатор; бьет в вожди и тянет к себе и Артамонова от Тыдня. Ященко — петлюровец. А по всему видать, польский агент — поляк сам. Под этим ходит Щекотюк. И сосватали они Маруську да Бусла, хоть эти и махновцы, а просто сказать — бандиты. Кривущенко был еще, «нищанец», или как там это, «Нище», что ли, был такой немецкий, сказать, анархист-антихрист. Книжка у него, «Золотустра» какая-то?

— Ницше и Заратустра, — поправил Денис.

— Ну, вот я ж и говорю — «Залагустра». Тот говорил: «Я есть герой сверхчеловечный и никого на свете не признаю над собой. Идите за мной, и все будете, как я, природные герои». И вот за ним герои: Убийбатько, Костюченко, Карай, Федосенко, а после и Шуба приступил — пастух простой, но геройский хлопец. Кривутенко месяц тому убили в городе, — заманули и убили. А дальше идут уже просто сплошные бандюги. Знаю одного, был геройский парень действительно. С оккупацией дрался на первый сорт. Спортился. Хрип тоже — оторви да брось. Полуботько да Рубан — эти вроде сознательные. Полуботько — бывший учитель. Ну, Рубана ж вы знаете? Он за нас. Агитатор только из него не вышел. Есть там у них еще одна дивчина грамотна. Учительша, геройская дивчина. Она с ними по случайности. Есть еще слипый — бандурист. Ну, просто бандурист, а тоже у них за атамана. Там еще их до черта. Разве всех перечтешь! Перебить всех придется, вот тогда и сосчитаем. Ну вот, мы уже и доехали. Маково, товарищ Кочубей!.. Ага, совсем забыл сказать: они ж сейчас в разброде. Тыдень объявил вне закона десятерых «вождей», в том числе и самого Артамонова и Маслова. Так что они тоже где-то тут гуляют. Ну, для порядка всех надо бить по очереди.

Поезд остановился, и Евтушенко спрыгнул.

— Здесь дороги расходятся навкрест, товарищ Кочубей, — сказал Евтушенко. — Вот видно отсюдова, с бугорка, — показал он пальцем.

С горки от станции по белому мокрому мартовскому снегу был виден ровный крест расходящихся дорог у опушки огромного хвойного леса, за которым белели башни монастырской колокольни, золотели купола. День был на редкость ясный. Первая солнечная теплота дня весеннего равноденствия. Было девятое марта.

— Прямо в лес — дорога на монастырь. Женский монастырь, с монашками, — прибавил Евтушенко и улыбнулся. — Бандиты хоть в бога не верят, но этого монастыря боятся. Там у нас пушка мазепинская чи шведская имеется — камнем стреляет, — еще шире улыбнулся он. Теперь видно стало, какой он красавец, хоть и рябой. — В селе — наш отряд. Направо — дорога на Чарторыги, резиденция Тыдня, налево — на Шостку. Со стороны Чарторыгов их, должно, поднажал Тыдень: туда им ходу нет. Со стороны Шостки вчера отбили «москвичи». Сейчас получим донесение разведки.

Евтушенко вскочил на коня и ускакал.

Денис, объехав фронт своих построившихся всадников, объяснил суть предстоящей операции.

— Разрешите доложить, товарищ командир, — вернулся через минуту Евтушенко, — что Тыдня со стороны Чарторыгов не слыхать. Говорят, погнался за Артамоновым. Бандиты в лесу. Мой отряд находится с ними в перестрелке.

— Ну что ж, отправимся на место.

— Я полагаю гнать их лесом, а нам с вами выехать к открытой группе, где идет бой.

— Давай, — согласился Денис. — Один эскадрон пойдет в обход на Шостку. Тебе, Лобода, на Шостку. До моего распоряжения оставаться там. Перейти под командование местного отряда. Второй и третий эскадроны — у леса спешиться и прочистить лес насквозь. К вечеру быть в Ярославце. Четвертый эскадрон — за мной!

И Денис повернул за Евтушенко. Киёк следовал за ним.

Проезжая мимо монастыря, Денис увидел ту пушку, о которой говорил ему Евтушенко, — допотопную пушку петровских времен, взятую на шосткинском заводе, построенном еще Петром Первым. Денис подъехал к пушке.

— Вот она, наша Маша! — похвастался Евтушенко. — Увели у Тыдня. У него было две, одна осталась.

— А кто командир? — спросил Денис.

— Я, — небрежно отозвался маленький куценький человечек в подоткнутой шинели, сидевший на круглых тесаных камнях и жевавший краюху хлеба. Он подозрительно осматривал Дениса, одетого в немецкую шинель. — Ты что ж, артиллерист?

— Фелильвелькир царской службы, — приосанился командир. — Да вот и бонбы, — показал командир на круглые белые тесаные булыжники, на которых он сидел.

— Ну, давай, папаша, поддерживай! — пожал руку Денис.

— Расшляпаю как следовает! — крикнул ему вслед пушкарь.

Пока скакали вдоль леса на Чарторыги, Денис расспрашивал Евтушенко.

— Так Тыдень, по-твоему, человек стоящий?

— Лютый человек! — отвечал Евтушенко, тяжело при этом вздохнув. — Дошел до беды и сам не рад.

Невдалеке послышались отдельные выстрелы, затем — короткая пулеметная строчка.

— Расписываются в смерти. Здесь! Стой! — сказал Евтушенко и осадил лошадь.

Денис махнул рукой, и эскадрон, отставший на сотню шагов, остановился.

— Пускай облегают тыл лесом, а пол-эскадрона спешь да продери по лесу, — сказал Евтушенко Денису. — А мы вон туда потопаем. Вон и наши скачут! — показал он вдаль.

Евтушенко поднял саблю, помахав ею в воздухе, и помчался навстречу двум всадникам, Денис и Киёк поскакали за ним.

— Залегли в канаву и клюют из пулемета, не можно подступиться, наши в обход пошли, — сообщили разведчики.

— Отдать коней коноводам! Пулеметчики — вперед, за мной! — скомандовал Денис.

Подъехав ближе к лесу, он спешился и, взяв «люйс», пошел к канаве, окаймляющей лес. Он пустил по канаве первую очередь. Крикнул, подбегая ближе:

— Сдавайся, гады! Выбьем!

— А хрена!.. — крикнули из канавы. — Получай, на!

Ветки посыпались с дерева и осыпали хвоей Дениса и Евтушенко. Они вскочили в канаву.

— По канаве! — крикнул Денис подбегающим пулеметчикам.

— А, гад! — раздался крик Евтушенко. — На, получай!

Прозвучало несколько выстрелов. Евтушенко стал выбираться наружу, таща за собою убитого.

— Щекотюк! — закричал он. — Щекотюка коцнул. Ложись, Кочубей! Киёк, ложись! Зараз они в атаку пойдут. У них уже патронов нету, последние доигрывают. Ребята, поднажми! — крикнул он в кулак, как в рупор, бегущим по канаве пулеметчикам.

— Бросай гранаты! — приказал Кочубей.

Разом взорвалось несколько гранат, и будто выбросило людей из канавы: десяток бандитов выскочили на поляну и упали в снег, лицом к стрелкам.

— Ползут, живые! Полосни их из «люйса»! — закричал Евтушенко.

Денис пустил две очереди. Подползшие бандиты вскинулись еще раз и упали. Но один из них побежал, как ни странно, вперед, а не назад.

— А, черт! — выругался Евтушенко и, не расслышав окрика Кочубея: «Не бей, то баба!» — выстрелил.

Женщина упала.

По всей канаве все дальше и дальше хлопали гранаты. Когда из канавы вырывались бандиты, они попадали под перекрестный огонь пулеметчиков и стрелков, окружавших уже сплошною цепью взгорье, прилегающее к лесу.

— Отчего они не бегут в лес? — недоумевал Денис.

— Тай там жара — клопам душно, — отвечал Евтушенко. — Они пробовали. А думаешь, там их нет? Еще будет работы! Это ж мы самое кубло выкурили. То Щекотюк, — показал он пальцем, — то Маруська, что я подцепил. А тот вон, вверх бородой, должно, что Ященко лежит. Ну да, он!.. Бусла не видать что-то, должно, в лес ушел. У них уже патронов в обжимку. Тыдень арсенал в Ярославце себе забрал, а их выгнал. Вот они и подались на Шостку беспатронные; думали там подлататься, да и прошостились. Ну, теперь подыматься пора. Ребята их взяли в шоры. Брось отсюда в обход еще пару конных— вон до того столба, что под горой. Там лес кончается, они под горою пройдут, да и выйдут к ровчаку — тому эскадрону в связь, что в обход сперва пошел. Он туда обязательно выйдет, больше некуда.

— Взвод, по коням! Низом — право столба! — скомандовал Денис. — Выходи к яру!

Первый взвод вскочил в седла и вихрем помчался под гору. А Денис и Евтушенко подошли к убитым.

— Настреляли вовкив, — сказал Евтушенко, — и буркой не накроешь!

Один из лежавших вдруг застонал и потянулся рукою к поясу, на котором висел ящик от маузера. Ящик был пуст: маузер лежал в стороне на снегу.

— Ишь чего захотел! — крикнул Евтушенко. — Еще жалить думаешь, гнида! Не выйдет твое дело, пёс!

— Там… одна пуля… — с трудом проговорил раненый.

Евтушенко поднял маузер.

— Для себя берег… Убейте скорей, прошу вас… — сказал раненый.

Евтушенко поднял маузер, отвел затвор и, убедившись, что в магазинной коробке зарядов нет и лишь одна пуля в стволе, сказал:

— Что верно, то верно, — и нацелился раненому в голову.

Денис схватил его за руку.

— Это ж Ященко! — сказал Евтушенко, помогая Денису повернуть раненого на спину, чтобы осмотреть рану.

— В живот, — произнес Денис. Он вынул бинт из сумки и принялся перевязывать раненого.

Евтушенко укоризненно посмотрел на Дениса. Взор его выражал: «Да брось ты его, пса!»

— Где здесь ближайшая больница?

— В Ярославце, — ответил Евтушенко.

— Доставьте его туда, да чтоб жив был. Понял?

Наконец Евтушенко догадался, для чего Денису нужен был этот человек.

Евтушенко свистнул и что-то строго приказал подбежавшему хлопцу. Тот мигом понесся обратно к коню и, вскочив на него, гикнув, помчался вперед. Евтушенко пошел по полю, переворачивая ногою трупы.

— Гляди, никого не пристреливай! — крикнул ему вслед Денис и пошел к коням, стоявшим в овраге.

— Знаю! — недовольно крикнул в ответ Евтушенко.

— Его же батьку оккупанты очи выкололи, — сказал Денису Киёк, едучи с ним рядом. — Вот он и не имеет теперь ни к кому пощады. А так хлопец — душа. И его самого уже эти бандюги пытали. Поймали… Вон у того самого Щекотюка он под чоботом лежал тому месяца два назад. Да Васька Москалец нарвался и выручил. А то бы прикончили хлопца.

— А вот эта, — показал Киёк на убитую женщину, мимо которой они только что проехали, — тоже тогда была с ними и издевалась над Евтушенко по-своему, по-бабскому.

Выстрелы в лесу прекратились. Вдалеке показалась из-за яра цепочка всадников взбиравшихся по мокрому снегу на гору. Денис закричал:

— Вертай! — и поскакал навстречу.

— Тут вообще, брат Кочубей, дела крученые, перекрученные. За них-то Евтушенко и пострадал. Я не хотел тебе говорить при хлопцах. Самых главных ты сразу взял под крышку. Это ты без ошибки. Может, ты и слыхал про то? Про «казацкую могилу»? Не слыхал?.. Так слушай. Попервоначалу, как приехала власть из Чернигова — вот эта самая, что в Маковой будке осталась, — кивнул он в сторону Макова, — Тыдень города не занимал. Он со своим полком в Чарторыгах да в Дубовичах стоял. А бандитюг этих тогда еще не было, не объявились, — кивнул он на убитых. — А вот и фершал идет, повернем подале, — сказал он, показав на приближающихся с носилками людей.

— Как дела? — спросил Денис подскакавших всадников.

— Бойчук убит, — сказал Грицько Душка и снял шапку.

Денис нахмурился и тоже снял шапку.

Подъехавший взвод окружил Дениса. Все поснимали шапки, отдавая честь убитому товарищу.

— Никого в живых не оставили! — сказал Душка, гневно махнув рукой и надевая шапку. — Ваших нет!.,

— Это — бой!.. — сказал Киёк. — Слушай меня, — продолжал он, когда они отъехали. — Вот эти сопляки, что там в будке, ни разу в бой не ходили сами, а что, сволота, придумали! Они написали Тыдню: «Ежели ты не против советской власти, входи в город спокойно». Но Тыдень не пошел.

Когда вошел Кривущенко в город, ему сказали: «Арестуй теперь Тыдня и его отряд». Кривущенко не согласился, выругался по-матерному и хотел уходить из города. Тогда вон та сучка, военком задрипанный, что сидит там в будке, взял да и убил его на месте, у себя на квартире, где и шел этот разговор. А отряд окружили и безоружных ночью повязали, да и бросили — сто пятьдесят человек! — в тот самый погреб, что еще сыздавна назывался «казацкой могилой»: в нем заживо поховали запорожцев вельможные злыдни, как тут говорят старые люди. Там колодезь — без дна. Да сверху еще и землею присыпали. Живых людей засыпали — слышишь? А назавтра объявили, что партизаны разбежались. Но пять человек действительно убежали. Они-то все и рассказали Тыдню. Тыдень бросился на город. Но тут Евтушенко выехал в Чарторыги и предостерег Тыдня. Хай пошел на весь гай. Впоследствии и Евтушенко ж поймали и хотели убить, как главного виновника. Руки ему повыкручивали, вешали на проволоке. Кипятком ноги пообваривали. Чего не делали, ну все-таки он спасся.

Мы обо веем этом доносили в губернию. А нам оттуда сказали: ведите строгое следствие по этому делу, а мы, мол, вскорости беспременно вам подмогу пришлем и смену тем губпрохвостам, если это правда. И вот дело затянулось до сегодняшнего дня.

Правда, недели две назад приехал, вишь, новый председатель укома, но они и его уже опутали. Он приказал нам следствие по делу «казацкой могилы» прекратить, как «политически вредное». Ха! Слышь?

Как тут советскую власть установлять, когда против нее враги работают! Народу справедливость требуется. Это ж крестьянство — мирное население, забольше бедняки. Надо ж различать. Тыдень, правда, так и хотел. Мы ему через Ваську Москальца инструкцию дали и обещали свою поддержку. Одно время он в армию хотел ходу дать, когда Рубан от тебя приехал с предложением, но как раз к тому времени и случилось это дело с Кривущенко. Тут все и обломалось. А кроме того, дошли слухи, что и ты на фронте — против Стрекопытова. А он беспременно к тебе хотел.

Начало уже вечереть. Бой постепенно затих, и Денис решил ночевать, по предложению Кийка, в Тулиголовах.

Как ни казался Денис спокойным, но рассказ Кийка превосходил все, что мог он представить и чего мог ожидать от тех «губпрохвостов», в которых сразу узнал врагов.

Евтушенко передал вслед Денису с ординарцем, что решил сделать глубокую разведку и будет лишь ночью в Тулиголовах.

Два эскадрона, посланные в обход вокруг лесного массива, еще не возвращались.

Добившись по аппарату Шостки, Денис подтвердил свои полномочия и просил, чтобы посланный им эскадрон был расквартирован до распоряжения в Шостке. Шостка, получив его сообщение о разгроме банды, подтверждала, что «уже сейчас можно считать положение выигранным. Тыдень, очевидно, пойдет на сговор, он давно уже в оппозиции по отношению к прочим бандитам».

Высказав удовлетворение арестом военкома, шосткинский военком прозрачно намекнул, что «Глухов вообще представляет собою контрреволюционное гнездо». Командир отряда, говоривший по проводу с Денисом из Шостки, высказал в конце предложение произвести завтра совместно с присланным эскадроном маневр в сторону Новгород-Северска, чтобы разведать там леса, куда могли уйти остатки банд Бусла и прочих. Командир предлагал Денису в свою очередь пройти кавалерией местность в сторону Кролевца и Путивля.

В заключение разговора Денис попросил командира назвать свою фамилию и очень обрадовался, узнав, что батальоном в Шостке командует тот самый комбат Брянского полка Широков, с которым вместе он участвовал в недавней операции против Стрекопытова на Гомель, а военкомом у него состоит старый товарищ Петра Кочубея Коротченко из новгород-северских партизан.

Денис предложил Широкому и Коротченко использовать посланный эскадрон по своему усмотрению. Широков поблагодарил, и они простились.

Денис запросил Глухов о Петре. В ответ пришла телеграмма, что Петро еще не приезжал.

Пока Денис сидел на телеграфе, Киёк расквартировал эскадрон и, вернувшись, доложил, что Ященко доставлен живым на фельдшерский пункт. Нужно ли его везти дальше, в больницу в Ярославец, за три версты, или оставить здесь?

— А он в сознании? — спросил Денис.

— С проблесками сознания, но очень плох. Думаю, что до Ярославца не дотянет.

— Мне надо его видеть, — сказал Денис.

Когда они вошли в большую палату фельдшерского пункта, помещавшегося во флигеле при школьном дворе, фельдшер возился с раненым, вливая ему в рот какое-то снадобье.

— Вы что ему даете? — спросил Денис.

— Немного опия, чтобы приглушить боль. Он должен уснуть.

Больной с жадностью выпил лекарство и полуугаса-ющим, но все еще хитрым взглядом посмотрел на Дениса.

«Такой взгляд я видел у подстреленной лисицы», — подумал Денис и сел на табурет, стоявший у кровати. Киёк остановился у дверей, в тени, и раненый на пего не обращал внимания. Он теперь неотрывно глядел на Дениса, как будто ему так легче было переносить боль.

— Хоть это и странно, — сказал он, — но мне все равно — я умру. Хотите знать? Мне все равно. Я агент дефензивы. А здесь — все дело в бандуре… — попробовал он криво улыбнуться и вдруг застыл в страшном оскале предсмертной зевоты или улыбки, обнажив все зубы, и, больше не закрывая рта, откинулся и затих.

Денис глядел на него, не сводя глаз, минут пять. Казалось, раненый застыл в невероятном напряжении сказать что-то злое, насмешливое. Но ему это не удалось. Минут через пять тело его распласталось, как бы освобождаясь от мучительных и ненужных усилий, и приняло спокойное положение. И тихо приблизившийся фельдшер, коснувшись его ладони своей сухой, шелестящей, как ветка, рукой, сказал с некоторой торжественностью самодовольства:

— Mortuus!

Денис кивнул, поднялся и вышел вместе с Кийком из палаты.

— Это что еще за загадка: дефензива и бандура? — спросил Денис Кийка, когда они вышли. — Ты что-нибудь понял?

— Дефензива, — отвечал Киёк, — то, должно, польская контрразведка. А бандура — это ж тут есть. Тебе говорил Евтушенко про слепца? Бандурист тут у них атаманует. Простой слепец-бандурист, но он тут старшина бандитского круга. Вот сам увидишь.

В отведенной под штаб избе их ждал Евтушенко, чем-то взволнованный: Он поднялся им навстречу.

— Обложил ихнее урочище. Приехал за тобой. Там у них сегодня вроде совет старейшин. Решают вопрос и о тебе — как тебя понимать и как тебя принимать. Думаю, что тебе бы следовало самому туда поехать. Я послал Ваську Москальца на Махово, чтоб связался с твоим братом в дороге, как только он сойдет с поезда. Я ему все рассказал. А в Глухов ему, пожалуй, без нас ехать не след. У Васьки письмо от Тыдня к вам двум. Ну, я письма не забирал, так все дело на словах знаю. Тыдень погнал за Артамоновым и Масловым на Волокитино. Он их гоняет уже два дня. Они ушли на терещенское имение. А завтра и мы, должно быть, там будем. Что ж, едем?

— А это что за «кочубеевское урочище»? — спросил Денис.

— Пока было не твое, да, может, твое будет, — усмехнулся Евтушенко. — Это урочище графов Кочубеев под Ярославцем. Эскадроны твои там. Ну, я приказал им лисовиков не пужать. Там у них сегодня панихида.

— По ком панихида?

— По побитым, — улыбнулся Евтушенко. — Уже знают. Только это у них так: насчет этого полное сочувствие. В общем, «сам узнаешь— будет время, смело вкладуй ногу в стремя», — продекламировал он, изменяя по-своему лермонтовские строчки.

— А Ященко твой к богу пошел, — сказал Киёк Евтушенко.

— Ну и холера! — махнул рукой Евтушенко,

— Едем! — сказал Денис.

— Эскадрона не рушь, пусть отдыхают. Мы втроем, нам больше никого не надо, там людей хватит.

— Ты, Грицько, останешься с эскадроном, — сказал Денис Душке, вошедшему в хату, — а завтра с утра пойдете на Ярославец, мы там будем.

— Глубокая разведка? — спросил Грицько Дениса и неодобрительно посмотрел на остальных.

Денис, зная, что Грицька не переспоришь — он все равно поедет, — сказал:

— Вот черт! Ну, передай эскадрон Буленко и катай с нами.

— Это айн момент! — сказал Душка, повеселев, и опрометью выбежал из хаты.

— Не оставляет тебя твоя Душа? — спросил, улыбаясь, Евтушенко. — Как его фамилия-то настоящая? Душа, что ли?

Денис тоже улыбнулся.

— Душка.

— Душа он и есть.

И с тех пор он стал звать Грицька «Душой».

 

БАНДУРИСТ

Места, по которым они проезжали, были полны романтики, что бросилось в глаза Денису, как только вступил он на Глуховщину. Холмистый, с гребнем тополей на самом отдаленном кургане, пейзаж при луне напоминал какую-то пышную декорацию к украинской песне. А песня— одна из чудеснейших в мире, украинская песня — неслась к ним издали и таяла в воздухе, как бы смешиваясь с ароматом теплеющей талой земли и набухающих почек тополей.

— Это Ярославец, — показал Евтушенко в сторону тополевого гребня на горизонте,

вспомнилось Денису.

— А сколько тут до Путивля? — спросил Денис,

— Сорок верст с гаком, — отвечал Евтушенко. — А почему спрашиваешь?

— Да так, — отвечал Денис. — Одну песню вспомнил.

— Еге! Тут и не одну вспомнишь! — загадочно отвечал Евтушенко. — .Тут все песни вспомнишь. Такие места! Наши места знаменитые!

Они проскакали ночной Ярославец, распугав по аллеям кочубеевского парка поющих и жартующих с хлопцами дивчат.

— Это бывший Кочубеев двор. Была домина, да стала руина! — показал Евтушенко на руины кочубеевского дворца. — Разбили бандюги оккупанты, пушками раз-гавкали. Тут у нас было с ними генеральное сражение. Народное имущество перепортили, песьеголовцы. Ну, вот и лес… Вот и приехали! — показал он вдруг. — Теперь за мною, вправо дороги!

Проехав еще немного, он свистнул, и прямо из лесу на него выскочила фигура всадника.

— Тише ты, черт! — подъехал к нему Евтушенко.

Они о чем-то переговорили.

— Можно ехать! — вернулся Евтушенко. — Самый разгар, Хрин верховодит.

Поехали по открывшейся вдруг просеке. Навстречу им ехал медленно конный отряд человек в двадцать.

— Делегация? — спросил передовой, подъехав.

— Большевики! — отвечал Евтушенко,

Всадники повернули коней и пристроились рядом, окружив приехавших.

Денис вглядывался в их вооружение и одежду. Под одним, ехавшим рядом с Денисом — видно, старшим, — было седло. Вместо винтовок у большинства за поясами торчали обрезы, а вместо сабель — лезвия от кос, замотанные в войлок.

Ехавший рядом с Денисом вдруг спросил:

— Ты Кочубей?

— Да, Кочубей.

— И Денисом зовут?

— Денисом, — отвечал Кочубей.

Всадник потрогал маузер, высовывающийся из голенища сапога.

Денис обменялся с ним взглядом, тот невольно улыбнулся в ответ на косой взгляд гостя.

— Примериваешься?

— Примериваюсь! — ответил Денис.

Проехав с полверсты просекой, всадники услышали гул голосов и почуяли дым лесного костра. Какой-то мелодичный звук примешивался к гулу.

Но через минуту Денис уже ясно различил, что это звук бандуры, и вспомнил загадочные последние слова умершего два часа назад на его глазах шпиона: «Тут все дело в бандуре!»

«Так вот она и бандура! Сейчас все станет понятным», — подумал он.

Они свернули в гущу леса и поехали извилистой, черневшей в рыхлом снегу тропой на голоса, которые все приближались. Уже ясно различимы были и слова песни:

Всадники подъехали к костру. Вокруг костра сидели люди, задумчиво слушая песню. Их было больше сотни. Меж деревьями фыркали кони, пахло сеном, навозом, жареной бараниной и самогоном.

Никто и не подумал обернуться на приезжих. Все сидели, сосредоточенно слушая песню и чуть подпевая.

Провожатые спешились, спешились и приезжие и подошли к общему кругу.

Теперь кое-кто из сидевших поближе к костру отодвинулся в сторону, уступая, место гостям. А бандурист продолжал петь и, кончив песню, все еще перебирал струны, отыскивая какой-то веселый, игривый, шуточный мотив.

— Дядьку Микита, гости приехали! — сказал один бандуристу.

— А хиба ж я не бачу, — усмехнулся бандурист. — То й що ж, як прыихали? Хай нас послухають!

В голосе бандуриста была насмешка и вызов. Перестав подбирать веселый мотив, он вдруг сурово кашлянул и запел каким-то особым, властным голосом, как бы желая внушить всем торжественность этой песни:

И Денис невольно заслушался.

— Ну, что скажешь, Кочубей? — спросил певец, кончив петь и помолчав, как будто он именно к нему относился песней и ждал от него ответа.

— Я приехал вас слушать, а не говорить. А говорить я завтра буду.

— А! Ну так и слухай.

И бандурист стал вновь перебирать струны, прикладывая ухо к бандуре, как будто желая вызнать, что сама она еще скажет.

По толпе прошел гул: люди, видимо, делились впечатлениями от слов Дениса.

— Значит, наша взяла? — услышал Денис вырвавшуюся у кого-то фразу и оглянулся. Рядом с ним стоял широкоплечий, бородатый, среднего роста и крепкого сложения человек.

— Хрин! — сказал Евтушенко, толкнув локтем Кочубея. — А ну, помолчи, Хрин: чи то ваша, чи то наша! Спивай, дядьку, — сказал он слепцу, — а мы послухаем, зато и вы нас потим послухаете.

— Послухаемо! — сказал Хрин. — То вже вам були Маруськи, що слухалися.

И он засмеялся, видимо поддразнивая слишком самонадеянного Евтушенко.

Бандурист все продолжал перебирать струны, как будто не допросился еще у бандуры последнего слова.

 

ХРИН

— Мы ж не бандюги, — заявил Хрин, когда поужинали.

Он вытер усы хусткой, вынутой из кармана шаровар.

— Я сам напрыклад за коммунию, чарторыжский староста. Мы — артель!

— Усе для бидних и гнетених! — сказал бандурист и повел в сторону Дениса невидящими белыми глазами.

— Ну, а за поубиваних помстимось, — сказал Хрин. — Хиба ж то советська власть у городи? То жбуржуяги, то ж биляки, должно быть, за вищо ж воны повбывалы народ? За вищо вбылы Кривущенко? Увесь народ, що тут е, з одчаю тут. Из пометы тут. Евтушенко нас попередыв, що ты — Кочубей. Чулы мы про партизана Кочубея. Була й наша думка до нього йты; у Красную Армию упъять податься. Ну й пишлы до города. Та нас и не допустылы. А Кривущенко — може, чулы — с хлопцями живыми у могилу закопалы. Знову-таки у «козацьку могилу». Що це — чи знов москали? Га? Скажи ты нам чисту правду: може, це знов москали? Одвику москали?

— Начнем сначала, — сказал Денис, — чтобы не запутать! Москали, кажешь? А москали нас звильнили вид пана и вид хана. Памятаешь Богдана?.. А скажи мне, наприклад, Хрин, кто революцию начал и кто у себя советскую власть установил? Русские рабочие и русские солдаты. И спасибо им надо сказать, если они нам, украинцам, в том помогают. Были вы на нейтральной зоне?

— Булы… Ну так що з того, — зрада и вышла с той самой нейтральной зоны, — чертяка нас туды и знис. Черняк и той сам був головою не поклав. Откуда взялся какой-то донской казак, Примаком зовут? Такой тебе пан гетьман, может ты его й знайдеш, того паныча?

Денис кивнул головой и сказал:

— Только не донской он казак, а черниговский гимназист.

— Ну от, бач, скубент, звисно ясно, что шатия!

— Раз студент, так и шатия? Я тоже студент. Не в этом дело. Ну, что ж Примак Черняку сделал?

— Та хотив же вбыты. «Подчиняться мне, говорит, и точка!» — «А хто ты такой, чтоб тебе подчиняться?» — говорит ему Черняк, а у самого рука до маузера. Ну, тут у них и пишло. Чернякивци прискакали до нас. «Знимайся, кричат, глуховцы, змена!» А и до того тут без нас народ немцы вымучили в гроб-могилу. Оккупанты стали без. нас издеваться над населением. Нам треба их выручаты. И нам уже кровь к глотке подступила. Ну, мы и снялись. А батарея с командиром на пароме приза-держалась трохи. Тут и нарвался на него член самый правительства, рыжий такой, поповской наружности, уроди дьякон, з волосом до плич. Пятаковский, или черт его знает, кто таковский. Очкастый такой, голенастый шкандыбайло. Может, и его знаешь?

— Наверное, Пятаков?

— Во-во, он самый! Так ты, значит, их усех знаешь. Знакомые тоби жупелы!

— И оба они, и Пятаков и Примаков, кстати сказать, украинцы.

Хрин, переходя к повествованию о демаркационной линии, сам незаметно для себя перешел на русский язык.

— А батарея ждет перевозу. Он и начни тут хай: «Поворачивай назад!» А Граф ему говорит: «Да катись ты, откель пришел, козлиная твоя борода. Рыжее шкандыбайло! Не тебе нам тут порядок давать! Откуда ты на нас взялся?» Ну, тут подъехал еще этот самый Примак и еще один там пузан, полковник Храпивницкий, возьми да и убей Графа безо всякого разговору.

Хрин тяжело вздохнул и почему-то проверил, хорошо ли действует замок у карабина. Замок действовал хорошо.

— Ну все ж, хоть и свербило сердце, не убили ми того Пятакова, бо ж вин був член правительства советського. Отаки тоби «члены». Хай йому болячка! — Хрин крепко выругался и сплюнул. — Что, брат, еще исповедоваться? Пускай тебе сам Тыдень расскажет. Если б ты знал наши дела в подробности! — Хрин махнул рукой. — Вот поживи и разберись с нашими делами, тогда и будет истинная правда, если ты человек. А ты говоришь — «нейтральная зона»! Опять вернулись — дома горе застали: у кого батька убили, у кого жинку знивечили німці, а у Полошках — у шахты живых у могилу зарыли. Там уже их не впервой зарывають. Кричать ти могилы. Ще й колись и за царя Гороха шляхетни паны зарывали. А мы и од оккупанця, од гайдамака и од якои ти хочешь сволочи цилый год були неприступни. И хозяйнували, щоб ти знав, коммуною — не як-нибудь! От тоби и «нейтральная зона»! Тут тоби и пошел раскардаш: хто в анархию, хто й за «божественного» Петлюру, а хто так и за архимандрита Архипа. — Хрин засмеялся. — Тут якись «живци» еще понабиралися, у бекешах обидню служать та у шапках христяться. Та ще й з чубами — з оселедцями. Архипмандрит у них там такой! Я вже й не знаю, як ота на них богородица дивиться— чи ий повилазило? А я б на ии мисти взяв бы та деркачем з хати. А мы таки у мать анархию верим, что она — мать порядку, коли нема порядку. Тыдень говорит, что вона ему як своя злая теща: аджеж без лайки нема в хати й майки, — хитро усмехнулся Хрин, подморгнув Денису.

— Ну, дальше!

Хрин поглядел на Дениса и горько усмехнулся.

— Мы люди — честные люди! — сказал он уверенно и серьезно. — Ты ж один человек. Сейчас ты командир, и, допустим, хорош ты человек, — и мы интересуемся и плохого слова об тебе пока не слышали. Ну, мы ж — народ: как рассудим, так и будет.

— Ну, рассуждай, как будет.

— Что же, народ покамест тобой доволен. Ну, не мы ж у тебя в гостях, а ты ж у нас.

— Не совсем так, — улыбнулся Денис. — Вы ж в «кочубеевском урочище».

— Ишь, недаром зовут Денис, аж бач куды зализ! — сказал Хрин. — Це ж не Кочубей, а прямо хоч убей.

Взаимная шутка, вызвавшая смех, рассеяла напряженную настороженность.

— И о «казацкой могиле» знаю, — сказал, приподнимаясь, Денис. — В той казацкой могиле и мои родичи лежат. Но зачем же вы сразу не взяли Глухов в свои руки и не установили сами советской власти?

— Мы ж отказались от власти. Мы ж — анархия, — сказал Хрин.

— Вот и результаты вашей анархии. «Мать порядка»! Где ж тут порядок? — спросил Денис и посмотрел на Евтушенко. Тот потуже стянул пояс и пошел к коням.

— Так поговорим обо всем завтра в Ярославце, у меня в гостях, товарищ Хрин, — сказал Денис.

— Подождем Тыдня, а там будет видно. Да где-нибудь встретимся. Давай, давай, — сказал Хрип, протягивая ему руку. — Гостюй! Не прогоним!

Денис уже сидел в седле.

— А ну, стой же, я вас провожу, а то не по-хозяйски, — вдруг решил Хрин. — А по дороге покажу тебе и нашу резолюцию. Давай кони! — крикнул он. — А вот тебе и Шуба, у которого ты гостевал сегодня в Тулиголовах, — показал он на коренастого, такого же, как он, широкоскулого, весело улыбавшегося пария, подводившего двух коней.

— И ты с нами, Гнат?

Шуба кивнул головой.

Денис дал знак Евтушенко, и тот проехал вперед.

 

ГОСТЬ И ХОЗЯИН

Всадники пробирались той же просекой, которой проехали в табор Хрина и Шубы. На выезде из леса Хрин свернул вправо, приглашая Дениса и Кийка следовать за ним.

Между пнями что-то зачернело на снегу. Подъехавши ближе, Денис увидел несколько трупов.

— Что это? — спросил он Хрина.

— Мародеры, — отвечал гордо Хрин. — Наш закон суровый, мы — не бандиты! У кого довги руки — тому куца смерть!..

Выехали на поляну. Хрин остановил коня и прислушался. Остановили коней и остальные всадники. Послышался стройный топот идущей конницы. Карабины разом сползли с плеч Хрина и Шубы.

— Это идет моя кавалерия, — сказал Денис, и Хрин и Шуба, смущенно переглянувшись, повесили вновь карабины на плечи, вниз стволами.

В стройной строенной колонне шли два эскадрона. Впереди ехал Евтушенко.

— Откуда идут? С Тулиголов?

— Да нет, дядько Хрин, с Кочубеевой заимки.

— Расстреляю проклятых! — свирепо проворчал Хрин, поняв, что табор все время был в окружении, а его разведка ничего не доносила.

— Не стреляй, дядько Охрим, шкоди ж не вийшло! Дозорные твои в плену были — что могли сделать? — говорил Евтушенко. — Вот они, получай. Добрые гости берегут свои кости.

Два десятка всадников отделились от идущей по дороге колонны.

— Так ты уже не в гостях, а дома, в Кочубеевом урочище, — вздохнул Хрин и хлопнул на прощанье по Кочубеевой ладони всей пятерней. — Ну, побачимся, — может, и обратаемся.

Он и Шуба повернули коней к лесу, а Денис поскакал к своим эскадронам.

— Держи связь с Ярославцем, дядько Охрим! — крикнул вдогонку, оборотясь, Евтушенко.

— Я ж тоби отдячу! — погрозил ему издали плетью Хрин.

 

В ЯРОСЛАВЦЕ

— У тебя есть на сегодня еще какое-нибудь представление? — спросил Денис Евтушенко, улыбаясь и зевая от доброй усталости. — Скоро и рассвет,

— Выспишься, брат, мы ж едем в Ярославец. Там успокоишься. Так и понимай: это день полной и окончательной победы. Гады Толченко, Ященко, Щекотюк, Маруська, — сосчитал он по пальцам. — Да это же самые подземные гады! И им — амба, и нет их на свете, — согнул он в кулак все пальцы. — А Хрин, и Худоба, и Шуба, и бандурист — це вже наши, цим никуды дитысь!

И он ударил себя плетью по голенищу, как цыган, закончивший счастливую сделку.

— С Артамоновым и Масловым Тыдень да Москалец сами поквитаются. Федосенко, Тимошенко, Бусел — пустяк дело. Живыми возьмем — и холера!.. Артамонову и Маслову крышка: уж если Тыдень приговорил их к смерти, то иначе не успокоится. А тут Худоба Хрину подморгнул — и это уже смерть мародерам, тут закон суровый. Убийбатько и Карай орудуют на Кролеветчине, и нас это не касается.

— Ну, положим, — сказал Денис. — Китайской стеной мы не отгорожены. Наши дела — мировые.

— А ты ж спать хотел? — рассмеялся Евтушенко, как будто Денис впрямь собирался тотчас же отправиться на Кролеветчину, в погоню за последними бандитами,

— Смертельно хочу спать, — сказал Денис.

— Ну, не плачь: тебя ждет кое-что и хорошее прежде смерти. А вот и твое «кочубеевское» поместье. Теперь ты тут «хозяин». Завертай!.. А в школе светится, знать не спят. Вот и добре!

Всадники въехали в широкий двор, весь уже заполненный лошадьми эскадронцев. Во дворе пахло сеном, конским потом и навозом.

— Хлопцы! А ну, прибыли, — сказал Евтушенко и позвал кого-то: — Иван Иванович, ходы сюды!

Дениса меж тем окружили его эскадронные.

— Все в порядке: фураж в полном довольствии и хлопцы расквартированы. Какое приказание будет на ночь?

— С утра быть готовыми к походу, держать строгий дозор.

— Как обыкновенно… Есть!

Денис, войдя в жарко натопленную комнату — квартиру учителей, помещавшихся в бывших кочубеевских службах, — снял бурку и сапоги и, подостлав бурку, лег на полу и немедленно заснул.

— Наморился парень. Ну, спи, коли своего счастья еще не знаешь, — сказал вошедший Евтушенко. — Завтра обрадуешься.

Все трое приехавшие уснули вповалку на полу, хотя учителя им и предоставляли гостеприимно свои кровати.

— Раз командир так — то и мы на кулак, — кивнул на Дениса Евтушенко.

Евтушенко проснулся до зорьки и вышел. Киёк и Денис еще спали.

Дверь отворилась, и в комнату вошла девушка. Киёк проснулся от свежей струйки воздуха, поползшей по полу от раскрытой двери, и, насунувши шапку на голову, одним глазом стал наблюдать за вошедшей.

Девушка помедлила минуту у порога, приложила палец к губам, как будто сама себя предостерегая.

«Это она, та самая, — вспомнил Киёк девушку. — Ее фамилия Гайда. Это она приезжала в город защищать «бандитов». Еще Евтушенко спас ее».

На девушке была серая чумарочка и серая смушковая шапка, надетая набекрень. Из-под шапки выбивались пушистые, легкие русые волосы. Серые, большие, живые глаза выражали сейчас девичье лукавое любопытство.

«Дивчина не простец! — подумал Киёк, невольно ею залюбовавшись. — А что ж это ей тут надо? Должно быть, что мы заняли ее квартиру?»

Но это скоро объяснилось.

Девушка, оглядев спящих, сделала несколько осторожных шагов на цыпочках в глубь комнаты и вдруг остановилась над спящим Денисом, как бы пораженная. Лицо ее выражало волнение, как будто она и искала его и не ожидала так встретить.

— Это он! — сказала она вслух раздумчиво. — Похоже!..

Она склонила голову немного набок, чтобы лучше рассмотреть Дениса, но вдруг неожиданно поглядела в сторону Кийка, как будто почувствовав на себе его взгляд. Киёк на мгновение прижмурил глаза, и она совсем успокоилась.

Она тихонько пробралась между спящими и постучала в соседнюю комнату.

— А кто там? — раздался оттуда сонный голос.

— Это я. Вставайте!.. Пора!

И дивчина стала выбираться из комнаты, так же на цыпочках обходя спящих. Но у порога она опять остановилась и, оглянувшись еще раз на Кийка, подошла к Денису, положила на его грудь письмо и вышла.

Киёк немедленно поднялся и подошел к окну. Дивчина перешла двор и вошла в маленькую беленькую хатенку на той стороне двора, у самых каменных ворот.

Денис продолжал спать. Киёк осторожно взял с его груди оставленное письмо и внимательно рассмотрел его. Оно было запечатано пятью сургучными печатями, и на нём было написано решительным крупным почерком: «Денису Кочубею от Надийки Гайды».

В соседней комнате что-то уронили, и Денис проснулся. Увидев улыбающегося Кийка, он протер кулаком глаза, мечтательно улыбнулся солнечному дню.

— Видно, уж не рано! Что, я долго спал?

— Нет, — отвечал Киёк. — А вот вам письмо,

— Откуда? — протянул руку Денис, думая, что письмо от брата Петра.

— Девушка какая-то принесла, — сказал Киёк, не открывая Денису того, что он знал эту девушку.

— Гайда! — сказал Денис. — Где-то я эту фамилию слышал… Ага! Это подруга моей сестры. Везде встретишь кого-нибудь.

Денис прочел письмо, небрежно положил его на стол, но потом вдруг взял его снова и спрятал за пазуху: что-то было в письме, очевидно, что задело его и заинтересовало. Текст же не содержал в себе ничего, кроме сообщения, что Надежда хочет передать привет его сестре Наташе. Но в самом почерке, совсем не женском, крупном и уверенном, было что-то интригующее и детски властное. А в разности букв, которыми были написаны верхние и нижние строки, была явная нетерпеливость желающего и не умеющего себя скрыть волнения.

— А откуда ж она взялась здесь? — спросил Денис Кийка.

— Эта девушка, видно, здешняя учительница. Приходила будить товарищей и вот положила тебе это письмо… прямо на грудь…

— На грудь, говоришь? Гм!.. — Денис рассмеялся. — Да, кстати, пройди сейчас же на телеграф, Киёк, может, там есть уже телеграмма от брата. Да свяжись с Глуховом; может, он и приехал. И если приехал, зови его к прямому проводу, я буду во дворе.

— А как же насчет тулиголовцев?

— Пускай эскадрон останется там. Я отошлю сейчас туда ординарцев,

 

УТРО

Огромный «черный двор» бывшего поместья графов Кочубеев продолжался парком и озером и со стороны парка весь был обнесен сплошной белой стеной каменных конюшен и служеб. Парк одной стороной спускался к огромному озеру, в которое стекали бегущие с холмов весенние ручьи. Назывались они по-украински «струмочки». Звук их журчания нежно пробивался сквозь неистовые, наглые крики галок, грачей и трехсотлетних воронов, быть может помнивших замазепинские еще времена. Екатерининские шляхи, широкие, как поле, пролегали отсюда через всю Украину и видны были отовсюду, окаймленные двухсотлетними могучими деревьями, посаженными когда-то в один день при проезде Екатерины в Батурин — к любовнику Потемкину.

Денис прошелся по парку, решив помечтать вволю, но, услышав во дворе ржание, взвизгиванье и топанье коней, подводимых к водопою, звон цебра и крики эскадронцев, не вытерпел и вернулся во двор.

И сразу его окружили боевые товарищи.

— Ну и сыпанули же мы им учора на хвист соли с полпуда: сотню, не меньше, как зарубили тех «буслов» да идолов! — сказал один, — Да шкода, самого главного — Бусла ихнего собачьего не споймали. Ушел не па нашему маршруту: лес не пускал.

— А почему это мы, Денис Васильевич, тех беспризорников в лесу оставили последних в: носу колупать? — спрашивали другие о Хриновом таборе в Кочубеевой заимке.

— А вот скоро все разъяснится, не все сразу саблею рубается, — сказал Денис. — Попробуем еще и словом рубануть.

— Сабли они уже нашей попробовали. Теперь за тобою слово. А ну, это дело, конечно, политичное! — чуть-чуть сардонически отозвался Савка Татарин, не умевший обойтись без задоринки. — Мы ж уже одного такого Рубана «рубанули» — одним словом — в Козельце, а он тут опять объявился.

— Так мы его и тут дорубаем, как потребуется, — отозвался Денис.

— А ты, Татарин, поперед батька в пекло б не сыпал, — круто осадил Татарина Карпо Душка. — Ты ж не комиссар военный, а только полуэскадронный — имей о себе понятие.

— Да я ничего, — весело отвечал Татарин, все же смутившись. — Это я к примеру! Я, Денис Васильевич, напротив того, невпрочь. Агитация — оно, конечно!

— А тебя никто и не спрашивает! — слышались голоса.

— Не сегодня-завтра это дело так или иначе кончим, — сказал Денис. — А завтра для всех будет полное разъяснение. К походу готовьсь!

Выйдя из партизанского кругл, он пошел навстречу Кийку и Евтушенко, которых завидел на другом конце двора.

— Телеграмма из Чернигова. И брата твоего вызвал к проводу, он в Глухове, — сказал Киёк.

Денис взял шифрованную телеграмму.

— Расшифруешь губкомовский шифр? — спросил Денис Кийка.

— Это могу. — Киёк достал из-за рукава вдесятеро сложенный лоскуток с таблицею шифров.

Евтушенко передал Денису сообщение разведки о том, что Тыдень устроил засаду Артамонову и Маслову в Волокитине и поэтому выехать сюда не может. Надобно ехать к нему, а конницу пустить к Кролеветчине, чтобы не дать никому ускользнуть, и сомкнуться к вечеру всем у Волокитина.

— Давай карту, — сказал Денис и дал указания подошедшим эскадронным.

— Ну что, расшифровал? — спросил он Кийка, занимавшегося Счислениями на пороге бывшей графской кузницы. — Пойдем на почту, там и расшифруешь.

Когда они выходили со двора, дверь маленького домика у ворот растворилась и в дверях показалась девушка. Она пристально посмотрела на Дениса, как бы требуя его внимания. Денис невольно обернулся в ту сторону, почувствовав на себе этот взгляд. Девушка кивнула ему и спросила, улыбаясь чуть застенчивой улыбкой, хоть в голосе ее были твердость и решительность:

— Вы письмо мое получили?

— Да, — отвечал Денис. — Вы Гайда? Наташа здорова. — Он подошел к ней и пожал ей руку.

По щекам девушки разлился румянец смущения.

«Это моя будущая жена, — вдруг ни с того ни с сего подумал Денис. И тут же он вдруг понял, что мысль эта пришла из самой глубины его существа, а сознание, чтобы ее расшифровать, должно будет потрудиться не меньше, чем Киёк над губкомовской телеграммой. — Это весна, — подумал Денис, борясь с неожиданным чувством. — Март — вот и все».

Он только и успел пожать руку девушке да сказать два слова о сестре, но он знал уже, что слова эти были не о сестре и не о сестре она его спрашивала.

Денис шагал рядом с Кийком, совсем не слушая и не понимая того, что тот говорил ему. И вдруг сказал:

— Девушка, вот та, — моя будущая жена. Понял?

Киёк удивился неожиданному обороту мыслей Дениса, но тут же ответил понимающим взглядом, заметив, как сияют глаза у Дениса. Он сказал:

— Что ж, это так бывает.

…Телеграмма была такой, как и ожидал Денис: «Продолжай. Поддерживаю. Бубенцов». А Петро ждал его у провода.

— У меня тут Васька Москалец… Встретил меня в Махово… — сообщал Петро по проводу. — Тыдень ищет с нами свидания. Что у тебя? Информируй.

— Сейчас еду к Тыдню в Волокитино, — отвечал Денис. — Пошлю к тебе Савку с полуэскадроном, получишь полную информацию от него. Я распорядился провести телефон из Ярославца: здесь будет штаб, это — центр района. С городом будь осторожен, займись им вплотную немедля. Арест военкома— только начало. Остается вторая половина — артамоновская. Ваську не отпускай.

 

К ТЫДНЮ

Евтушенко поравнялся конем с Денисом и сказал:

— Тут тебя, товарищ Кочубей, одна дивчина спрашивала в Ярославце. Дивчина геройская.

— А чем же она геройская? — спросил Денис.

— А вот слушай. Еще когда оккупанты летом попробовали сунуться в Ярославец и мы их стукнули, она нам такое дело смозговала. У Кочубеев да у Терещенко, говорит, повсюду осталось много исторических ценностей и народных богатств. Оккупанты, переночевав в Кочубеевом доме, побили фарфоровую посуду и много картин попортили. Богдану Хмельницкому и Петру Великому глаза попрокалывали. Необходимо, говорит, все это отдать под наблюдение народа, нашей партизанской организации. Она берется организовать настоящий музей, если партизаны признают это дело стоящим. Поддержали это дело мы с Тыднем и с Кривущенко крепко: музей организовали в Ярославце, в Кочубеевом флигеле, там, где у нас сейчас высшие классы, слышь. Была у нас пятилетка, так она организовала семилетку. А кроме того, еще и вечерние курсы для взрослых. Так что ж ты думаешь: тот музей как появился у нас за спиной, то уж ни под каким видом решил народ не сдавать Ярославца. Целое лето сражались тут с полной артиллерией.

Но раз таки нам пришлось отступить на два дня от Ярославца на Тулиголово, и немцы опять заняли Ярославец и хотели расквартироваться в этом самом музее: Так она их туда не пустила. «Это, говорит, народный исторический музей, а не солдатское свинячье стойло», — так и сказала. «Мы, — говорят они, — должны сделать обыск, в этом доме прячутся партизаны». — «Ну, это вы ошибаетесь. Это вы от них прячетесь. И будете прятаться». Ихний командир спросил ее— не родственница ли она графу Кочубею, что так отстаивает графское добро. «Нет, говорит, я родственница моей родине и ее свободе и защищаю народное богатство». Что ж ты думаешь, офицер приказал своим солдатам не трогать музея. А таким кротким он прикинулся потому, что наутро хотел арестовать девушку и допросить — не спрятаны ли где еще золотые музейные ценности. А на самом деле в музее, — хитро подмигнул Евтушенко, — сидели и Кривущенко, и Полуботько, и Рубан, и другие ребята. И ночью они забросали оккупантов, заночевавших в каменном Кочубеевом дворце, гранатами. Новый был дом, пригодился бы нам, да не пожалели ребята и дома. Так вот якая дивчина — огонь! Тут до ней уже чеплялися хлопцы, да ничего не вышло. «Я жду, говорит, своего сокола. То не сокол, что ходит около. Я того сокола сама сразу узнаю и сама выберу. И ходить за мной ему не придется».

Это она так Кривущенко сказала, а тот мне рассказал, и больше никто к ней не залицался. А все ж, когда Кривущенко убили и весь его отряд похоронили в той «казацкой могиле», она сама заявилась в город и сказала тому гаду военкому, что ты сейчас взял: «Я, говорит, думаю, что не представитель ты советской власти, а низкий подлый трус, что бьешь в спину».

Ее арестовали, да и отдали мне под стражу в милицию. А я ее, конечно, как следует — под охрану» в Ярославец в ту же ночь справил под видом того, что выкрали партизаны.

А пока сидела она у меня в милиции, я с нею трохи поговорил. Вот она меня сегодня повстречала во дворе и спрашивает: «Какой с вами Кочубей приехал: Петро, Иван или Денис? Их трое». — «Денис», — говорю. «А где он?» — «У учителей, говорю, ночует». — «А мне он нужен». — «Да спит еще», — говорю… Дак ты с ней познакомился?

— Познакомился, — отвечал Денис.

И Евтушенко, оглядев его, заметил, что тот смутился, Денис дал шпоры коню, и Евтушенко, догоняя его, подумал, что, пожалуй, уже больше спрашивать его ни о чем не стоит. Должно быть, нашла та дивчина своего сокола, как говорила.

Евтушенко на себе испытал очарование девушки, когда сидела она у него в милиции под арестом. Он не мог не выпустить ее, хоть и рисковал сам поплатиться за это жизнью. Однако ж он нашел способ для объяснения. Он сваливал все на Ваську Москальца, который был в тот день в городе с протестом от Тыдня.

Ему-то и поручил Евтушенко «выкрасть дивчину». Васька ее и выкрал.

«Поймать ее — и шлюхой сделать!» — сказал военком Евтушенко. «Есть! Слушаю!» — отвечал Евтушенко и подумал, что поручение это он попомнит «военкому», когда придет время.

Евтушенко признался Денису в непреодолимом своем желании совсем сокрушить военкома.

— Чего же ты его тогда еще не искалечил? — спросил Денис. — Теперь уже поздно. Теперь его ждет одна положенная пуля.

Евтушенко скрипнул зубами.

— Да ведь я был связан клятвой с партизанами, что не выдам себя и ничем себя не обнаружу, чтобы только все знать и все видеть, что творят «подставные комиссары», и только потому и оставил его целым при том случае.

— А теперь он должен быть цел для суда, и трогать его и пальцем нельзя. Гляди, Евтушенко, не то…

— Понятно!.. — сказал Евтушенко, вздохнувши. — Ну, все ж, если гад тот имеет свою организацию, как ты кубло докопаешь? Могила ж нам не ответит.

— Конечно, кубло имеется, и мы его найдем, — отвечал Денис.

— Или у нас с тобой всевидящие очи?

— У народа — всевидящие очи, народ будет судить, он и спрашивать будет.

Евтушенко достал из-за пазухи и протянул Денису пакет.

— Тут все, — сказал он. — «Донос на гетмана зло-' дея» от Евтушенко Кочубею, — продекламировал он.

Денис вскрыл пакет и прочел: «Протокол предварительного допроса бывшего военкома офицера Толченко по поводу контрреволюционной его деятельности».

— Когда делал допрос? — спросил Денис.

— Сегодня утром.

— Почему ж меня не спросил?

— Да ты ж спать хотел, а мне не спалось. Грызла меня мука: боялся — утром отправишь ты его в губернию, и черт его найдет со свечкой.

— Ах ты неспячий! Без допроса ж я не отправлю, — сказал Денис, пряча бумагу в карман. — Значит, еще не веришь в советскую власть?

— Не лови меня на том. Гадам я не верю, а советской власти верю до гроба.

— Сходятся его показания с тем, что ты знаешь?

— Не все сказал, гадюка!

— С Ященко он был связан?

— Вот именно, что был, этого я и допытывался, — * оживился Евтушенко. — Концы — вот они все тут, — он поднял руку, сжатую в кулак.

— Долго ж ты дослеживал. А я так сразу понял, — сказал Денис.

— Ты — стоглазый!

— Да нет, не стоглазый, а выводы делаю. Вот слушай и мотай на ус.

— Ну, может быть, теперь ты поймешь, кто в «казацкую могилу» загнал партизан и убил Кривущенко.

— Верно! — хлопнул себя по лбу Евтушенко.

— Так стоило ли, чтобы это узнать, пускать в ход кулаки?

 

«БОГА НЕМА ТАЙ НЕ ПРЕДВЫДЫЦЯ»

— Ну вот, уже видно и Волокитино! Вот и дозорные навстречу скачут по тому кургану!.. Стой! — закричал Евтушенко, приподнявшись на седле, и, заложив пальцы в рот, свистнул.

Отряд, мчавшийся с горы, на минуту остановился, затем от него отделились несколько всадников и поскакали вниз, навстречу отряду Кочубея.

— Сам Тыдень встречает! — сказал Евтушенко. — Видно его по повадке. Ёидишь, карабин на левом плече: левша…

— Должно, ушли за границу!.. — сказал, подъезжая, Тыдень.

Он осадил лошадь на галопе, поравнявшись с Денисом.

— Кто это ушли за границу? — спросил Денис, делая вид, что он не понимает, о ком идет речь. Ему хотелось, чтобы Тыдень не так уж вдруг фамильярно заводил его в свои сообщники. Нюхом Денис чувствовал, что Тыдень хочет сразу упростить обстановку.

— Артамонов и Маслов, товарищ комиссар, — сразу меняя тон на резкий, с холодком, отвечал Тыдень.

«Ухо у него музыкальное, — подумал Денис. — И то хорошо».

— Бандюги ушли… Если бы то не граница! Ох мне ж та граница! — вздохнул Тыдень и поднял вверх плетку, показывая вдаль. Он, видно, имел в виду границу с РСФСР, проходившую здесь по Клевени, в десяти верстах от Волокитина.

Они тронули коней и скоро подскакали к «Золотым воротам» поместья знаменитого миллионера-сахарозаводчика Терещенко.

Денис сказал:

— Теперь, Тыдень, на Клевени нет «границы», и ты ее не устанавливай! Сейчас мы там будем. Дай коням передохнуть… Бояться нечего: мы на советской земле.

— А скажи: ты, видно, грамотный? — оглядел Ты лень Дениса, как будто увидел его впервые, с ног до головы. — Что за дурость написана вон на той мраморной доске золотыми буквами? Не понимаю по-французски. Наверно, какая-нибудь подлость супротив народа, а?..

К бронзовым воротам была прикована черная мраморная доска с высеченным на ней золотом девизом инквизиции: «Ad majorem glorian dei».

— «В величайшую славу бога», — перевел Денис. — Это, брат, когда попы людей за правду сжигали, так на лбу у них писали, по-латыни.

— А ну ж, давай, теперь я им ответ отпишу. Давай, хлопцы, швыдче дегтю да липовую доску! — крикнул Тыдень своим сопровождающим.

Мигом были принесены доска и мазницы с дегтем.

— Прицепляй доску над тою! — командовал Тыдень. — Та давай сюда квач!

И, перекинув стремя и став на седло, Тыдень под дружный хохот партизан вывел квачом на липовой доске:

«Бога нема тай не предвыдыця!»

Вслед за этим ворота отворились, и Тыдень с Денисом и Евтушенко въехали в длинную чудесную липовую аллею, ведущую к дворцу миллионера.

Денис, входя с Тыднем в одну из комнат дворца, увидел обломок фарфоровой статуэтки.

— Откуда это?

— Вот какая у нас глина, комиссар! У нас тут недра! — говорил, гордясь богатством своей земли, Тыдень. — Это из нашей глины. Такой глины на свете нет.

И он рассказал Денису о знаменитом фарфоровом заводе Терещенко.

— А спирт пьешь, комиссар? — спросил он Дениса. — Выпей вот, согреешься. Сейчас будет и яишня и огирки, все, что полагается у дорози. Хлопцам тоже полные харчи будут. Евтушенко там сам похозяйнуе, а мы побалакаем.

Тыдень поднялся с налитым до краем стаканом спирта в руке:

— Выпью ж за твое гостеванье, Денис Кочубей!

Он выпил.

— Не пьешь? Понапрасну не пьешь: это аптекарский, без никакой вони, — и голова не дуреет, и сердцу веселей.

— Все равно, он воняет бандитизмом, — сказал Денис. — И советую тебе не пить, если ты хочешь бороться с бандитизмом и стоять за правду и советскую власть, Борись прежде всего с собой.

— А это верно!

Тыдень бросил стакан об пол, разбив его на мелкие осколки.

— Ну, не буду! — торжественно сказал он. — И хлопцам велю не пить от сего часа.

— Ты меня не знаешь, — сказал он Денису, присаживаясь. — Я в горе сейчас. Я в горе, потому что ты меня не видишь. Я революционер и честный человек. Я рад, что ты приехал. Э, да что там! — махнул он рукой. — Давай поговорим о делах. Я уже знаю про тебя все, что мне надо знать. Партизанская разведка — ты ж знаешь, что такое. Только дай мне того военкома — он мой. А я сдаюсь советской власти — настоящей, а не поддельной. Не контрреволюционной заманке, что у нас на Глу-ховщине была. Тут была такая контрреволюция, что и оккупанты того не сочинили для чужого народа, как эти для своего. Какой он им «свой»? Это издыхающие гады. Издыхающий гад жалит, и хвостом жалит. Тут был такой гад, я наступил ему на хвост! — и больше ничего. В чем я виноват?.. Да, виноват! — крикнул он, увидев, что Денис собрался ему возражать. — Знаю, я виноват. И за все я отвечу. Я жизнью отвечу. Если для советской власти нужна моя жизнь — вот она!.. Мне она не нужна для себя.

Он распахнул грудь, и выражение его глаз было таким, что нельзя было сомневаться в его действительной готовности умереть хоть сейчас.

— Но того гада ты мне отдай. Иначе народ не успокоится. Народ— не человек, которого можно уговорить. Он требует своей мести, и ты ее не отменишь. Никто ее не отменит. Он требует справедливости, и ты его удовлетвори.

— Ты неправильно рассуждаешь, Тыдень. Ты забываешь, что этот гад совершил преступление перед государством, и оно-то и будет его судить. И оно скажет народу о своем суде. А ты хочешь самосуда.

— Может, ты и прав, — подумав, сказал Тыдень.—

Я мог взять его для мести. Почему я этого не сделал? Потому, что я, как и ты, искал не мести, а справедливости. Давай руку. Зря я кричу.

И Тыдень, подавший Денису левую руку, спохватившись, пожал руку Дениса обеими руками.

Вошел Евтушенко.

— Ну как, Евтушенко, все в порядке? — спросил Денис,

— Все в порядке: люди накормлены, и кони отдохнули. Так как, товарищ Кочубей, будем догонять тую банду?

— Нет, — сказал Денис, — поручим это дело Путивлю. У нас здесь других дел до черта.

— Как? Значит, не пойдем в догоню? — вскочил Тыдень. И вдруг махнул горестно рукой и сел.

Денис незаметно для Тыдня сделал утвердительный знак Евтушенко, и тот вышел.

— Думаешь, кто это поковырял паркет? — спросил Тыдень, помолчав. — «Культурная» гайдаматчина да бывший офицер и мой командир Дубовицкого полка Артамонов вместе со своим адъютантом и политкомом Масловым, окончившим сельскохозяйственную академию и имеющим золотые очки на носу. Слышишь ты это? Видно, у тех людей нет будущего! Это ж — чума!.. Я, темный крестьянин, кузнец-самоучка, окончивший поповскую школу да сверх — десятилетнюю каторжную одиночку, где можно одичать и стать сумасшедшим и зверем, — хуже зверя! — я отнял этот дом у воров, разграбивших здесь народные драгоценности. Про ту их звериную «культуру», про эту немецкую «стервенцию» я не говорю уже: им чужое не дорого, но, говорят, у них дома садов не загораживают и мальчишка вишни не съест або яблоко с чужого дерева, бо то — дома. А эти ж — свои! Это ж наше народное имущество, — проклятые бродяги! Нет, ты мне ответь: когда кончится обман и презрение человека?

— Мы — в Советской стране, где есть наши законы, человеческие строгие законы победившего пролетариата, то есть народа. Чего ты волнуешься?

— Ты — в Советской стране, Кочубей, а я еще «за кордоном», — отвечал мрачно Тыдень. — Вот я до сих пор не знаю толком, — хоть ты со мной говоришь, как с человекам, — кто ты такой, чего сюда приехал? Может, и это обман? Может, я уже арестованный тобой преступник и ты только играешься со мной, как кот с мышью.

— Передо мною ты не преступник, хоть я всего еще о тебе не знаю. Но для советской власти ты преступник — и должен будешь отвечать, если не оправдаешься.

— Отправь меня до Ленина, я оправдаюсь, потому что вы мне все не судьи.

— Мы будем судить тебя по ленинским законам. И, может, тебя и оправдаем. Пока я еще не знаю за тобой таких преступлений, для которых нет оправданий. Может, они и есть, да я их не знаю. Судить буду не я. Но я буду защищать тебя перед судом и советской властью.

Тыдень молча протянул руку Денису и крепко, благодарно ее пожал.

— Куда ты послал Евтушенко? — спросил вдруг Тыдень, как будто что-то заподозрив и беспокойно оглядываясь.

— Ну, теперь я тебя утешу: Евтушенко я послал на телеграф и поручил ему связаться с Глуховом, с моим братом, и Шосткой, и с Путивлем, чтобы повсюду приняли меры к задержке Артамонова и Маслова. Расскажи-ка ты мне по порядку обо всех этих вожаках, твоих сподручных и несподручных. Да скажи мне по правде: что такое здешняя «анархия» и откуда она взялась?

— Давай, скажу. — Тыдень взял со стола флягу со спиртом, встряхнул, подумал и бросил ее об пол так, что она разлетелась. — Точка! — сказал Тыдень. — Это ж не сила! Зилля больному надо, а я выздоравливаю.

 

ГАЙДА

Стройными колоннами с четырех сторон — со стороны Кролевца, Тулиголов, Краснополья и Холопкова — въезжали эскадроны в полдень одиннадцатого марта в Ярославец. За каждым красным эскадроном следовали эскадроны глуховских партизан, именовавших себя анархистами. Эскадрон, идущий из Тулиголов, вел Шуба, эскадрон из Краснополья вел Хрин, эскадрон из Кролевца — Рубан, и эскадрон из Холопкова вел Тыдень. Денис был впереди волокитинской группы, рядом с ним ехал Евтушенко, ведущий свой полуэскадрон вместе с четвертым эскадроном Дениса.

Над двором бывшего графа Кочубея развевалось красное знамя партизан-кочубеевцев. И говорил народ: «Обменяли мы графа Кочубея на червоного Кочубея».

Каждый эскадрон ехал со своим значком. Анархисты везли красно-черные свои знамена, которые они собирались сегодня торжественно сложить в Ярославце, как требовал того Денис.

День был воскресный, и села, через которые они проезжали, пестрели народом, гремели песнями. Вся округа уже знала о разгроме бандитских отрядов и о сдаче анархистов.

И в гривы коней и на шапки всадников — по тогдашнему молодому революционному обычаю — были вплетены и повязаны красные банты и ленты. А если не хватало красных, то и всех остальных цветов, кроме желтого, считавшегося петлюровским.

— На що им дивчата, коли у них кони заквитчани! — острили задорные дивчата.

— Вы краще б нам эти ленты подарувалы!

— А то ж нам наши дивчата подарувалы, то як же мы их вам поотдаваемо? — задирали дивчат партизаны,

— То чого ж вы своих дивчат с собой не привезли? — не унимались красавицы. — То-то, мабуть, красуни!

— Мы ж не знали, що вы таки дыки! — отвечали партизаны, окончательно вызывая на бой таким определением дивчат.

— Ой, з нами вже буде не так легко, як з отыми «анархиями»! — отвечали дивчата.

— Побачимо, що буде завтра! — говорили партизаны. — Зрання и курка сокоче, та в вечери — в борщ чи хочь чи не хочь.

— От тоби и борщ! Вам быхоча б поснидаты; мабуть, голодни, що навмисне — борщ.

Задорными колкостями обменивались партизаны с дивчатами, едучи меж их сплошного кордона вольным строем.

— Та нам абы порядок! — крикнула, проходя, пожилая женщина. — Не слухайте вы тих цокотух! Доволи було цього бандитизму, хай ему антихрист! Безладдя и бозладдя: анархия, канархия-монархия, а хозяина иемае, як зайде, тут и скоро паде, и дила немае! Никому и молотыты. Може, вы що и зробите добре — може, й посиемо або що.

— Правильно, — поддержали ее бородачи.

— Видимо, дело по порядку йде. Час добрый, товарищи!

Денис видел и слышал прославление народом советской власти, и сердце его наполнялось радостью.

По мерзлому ледяному насту ярославецких улиц зацокали тысячи подков разом со всех концов въехавших всадников. Перед крыльцом волостного двора, на котором стояли в ожидании их прибытия Петро Кочубей вместе с Кийком и Васькой Москальцом и еще с несколькими неизвестными Денису товарищами, продефилировали тысячи всадников, отсалютовав вынутыми клинками. Въехав на широчайший кочубеевский двор, всадники разом спешились и построились тут же, отдав коней коноводам.

А Денис, въезжая в знакомый двор, с немного сомлевшим сердцем обернулся к маленькой сторожке, ставшей теперь ему дороже всего на свете, и увидел ту, кого хотел. Она стояла в той же позе, в которой он и оставил ее, уезжая. Как будто так и не сходила с места целые сутки.

Она стояла, распахнув настежь дверь и опершись о косяк высоко поднятой рукой. Денис улыбнулся ей и, соскочив с коня у ворот, подошел и взял ее за обе руки.

— Здравствуй! — сказал он ласково, еще боясь произнести ее имя.

Она же, закинув руки ему за голову, поцеловала в губы.

И хоть видел он ее и она его перед тем всего лишь пять минут, но что-то было для них обоих настолько надежное в этой встрече и верно узнанное друг в друге, что этот поцелуй за день разлуки был достаточно подготовлен и в нем не было ничего неожиданного для обоих.

Лишь партизаны Дениса удивленно переглянулись: откуда это у Кочубея так быстро все образовалось, что целуется с дивчиной при людях на зависть товарищам?

Но тут подошел к Денису Петро, и Денис представил ему Надийку как свою «дружину». Петро удивленно взглянул на Дениса, потом сощурил близорукие глаза и, близко подойдя к девушке, вгляделся в ее милое лицо,

— Ну, идите же, вас ждут, — толкала она обоих братьев, заглядевшихся на нее и забывших, что народ ждет их.

Она показала на трибуну, сооруженную посреди двора.

— Полезайте на «голубятню».

Братья улыбнулись и направились к трибуне.

 

КОНЕЦ АНАРХИИ

— Товарищи! — сказал Денис. — Почему вы не на фронте? Уже три месяца как Красная Армия в славных и победоносных боях теснит и гонит белого и желтого врага — иуду Петлюру, продающего Украину иностранным империалистам. За эти три месяца ваши земляки — славные черниговцы из всех других уездов — покрыли славой свои боевые партизанские знамена, ставшие знаменами регулярной Украинской Первой Красной Армии. Вы же бежали из этой армии и тем вывели себя из строя. В этом основное ваше преступление.

Но вы же знаете, что движение армии началось непосредственно вслед за вашим бегством с нейтральной зоны. По пятам за вами пошел в поход геройский командир Новгород-Северского полка Тимофей Черняк — ваш сосед, по чьему зову вы и явились туда, чтобы стать б ряды пролетарской армии. Черняк должен был покарать вас как дезертиров, но он пощадил вас, веря, что вы еще одумаетесь и примкнете к рядам революционной армии. Вы это должны понимать.

— Мы это понимаем, — был ответ из рядов. — Тимофей Черняк нас не тронул.

— Вы не пошли вслед за ним. А вы за его плечами да за плечами других товарищей, проливающих свою кровь за родину и за вас, начали заниматься авантюрой, бандитизмом — вы, которые являлись в восемнадцатом году в борьбе с немецкими оккупантами образцом героизма для всей Северной Украины! Но неужели вы думаете, что, отогнав врага от своей хаты, вы этим выпол-

нили свой долг перед родиной? Что ж, страна и ее судьба вас не касаются? Что же вы за дикий остров такой? Вы скажете, что в Глухове, мол, сидели контрреволюционеры? О них вам доложит председатель ревкома Петро Кочубей. Призываю вас к трезвости и правде. Если у вас будут вопросы и возражения — пожалуйста, трибуна открыта для всех. Но первое слово я даю председателю ревкома Кочубею. Твое слово, Петро.

Гром аплодисментов, провожая Дениса, встретил Петра.

— Товарищи! — сказал Петро. — Рад, что вижу вас здесь не обезоруженных советской властью, а стоящих с оружием в руках рядом с красноармейцами. Я рад потому, что это свидетельствует о настоящем вашем лице — лице революционном, о котором мы знали по подполью восемнадцатого года, когда держали с вами связь и контакт из Чернигова, и с Городнянщины, и с нейтральной зоны, и даже из Москвы. И вам самим надо исправить теперь вину, пока не поздно. Я не буду здесь сообщать подробностей о раскрытом нами сейчас на Глуховщине контрреволюционном клубке. Скажу только, что из четырнадцати уездных комиссаров нами арестовано восемь, остальные взяты под надзор и проверку. Вся работа уездного аппарата будет проверена до конца, и вы должны помочь нам в этом. Удовлетворены вы этой информацией? И есть у вас доверие к нам?

— Удовлетворены и довольны! Да здравствует советская власть! — неслись возгласы и аплодисменты из толпы.

— Я предлагаю дать следующее слово Тыдню.

— Согласны! Правильно! Пусть Тыдень скажет!

— Говори за всех, Тыдень! Говори чисто все!

Тыдень поднялся на трибуну. Петро остался с ним, а Денис спустился вниз, увидев стоящую в толпе без шапки, с развевающимися на ветру волосами, восторженную, всю какую-то весеннюю и радостную Надийку.

— Тут товарищ Кочубей говорил, что жалко тех убитых людей. Верно. Жалко нам тех, что забиты в «казацкой могиле», жалко отряда Кривущенко, и его самого жалко. Мстить будем за них! — крикнул Тыдень и судорожно развернулся левым плечом, как бы готовый к удару наотмашь. Он цапнул свой маузер и, убедившись, что он на месте, помолчал. — Но не жалко нам других — тех, которых перебили мы сами, и тех, что уничтожены сейчас кочубеевцами. Это не наши, это чужой элемент. То кулачество, товарищи, куркульство! Так или нет, я спрашиваю?

— Так, так, верно говоришь, Тыдень, то куркули!

— Верно говорю, — подтвердил Тыдень. — Дубовицкий полк здесь нерушимо весь, только малая часть ушла за Артамоновым, дербанщики ушли. Мы их найдем и не пощадим. Мы хоть и виноваты перед советской властью, но от всего партизанского круга я признаю это. Не надо было уходить нам с нейтральной зоны, погорячились. Это наше нетерпение, наша «анархия», которую правильно здесь опровергал Кочубей. Куркульский элемент еще покажет клыки, но мы их обобьем. Каждый бедняк понимает по своей жизни, за что он бьется, и куркуль свою партию понимает. Были они с нами — те «маруськинцы», «бусловцы» да «щекотюковцы». Разве то вожди бедноты? Разве беднота с ними шла, спрашиваю я вас? Откуда они взялись? Панской авантюры это сукины сыны и холопы мирового буржуя. Что ж касается остального, то Кочубей Петро, наш теперешний председатель, прав: дело в подробностях разберет настоящая советская власть, которой я с головою и сердцем помощник и товарищу Ленину покорною головою слуга. Важно основное наше общее понимание, оно заключается в том, что мы безоговорочно признаем советскую власть и сами ее создавать тут будем. Так что — ура, товарищи!

— Урра! — загремело кругом.

 

ПРИЕЗД АРТАМОНОВА

Пока Тыдень говорил, Денис слушал его, положив руку Надийки в широкий карман своей шинели и по рассеянности не выпуская ее. Надийка оглянулась назад и вдруг выдернула руку.

— Денис, да ты оглянись назад, там какой-то шум! Что-то случилось!.. Артамонов едет! — воскликнула она.

Денис оглянулся.

В ворота порывалась въехать тройка серых в яблоках коней, но ее не пускали, схватив под уздцы и что-то крича, партизаны. В тачанке стоял во вес рост бородач и тоже что-то кричал. От коней шел пар. Бородач, в шинели, с лихо заломленной серой папахой на затылке, кричал и ругался. Бородача обступили партизаны и пытались схватить его. Но вдруг, подойдя к тачанке, мигом отпрянули все, как будто наткнулись на что-то страшное, Артамонов гикнул, тряхнул вожжами и подъехал прямо к трибуне.

Денис выхватил маузер.

— А ну, стой, черт!

Бородач, увидевши Дениса и, видно, догадавшись, кто он, сказал:

— Я Артамонов, приехал сдаваться!

Он бросил вожжи и слез с тачанки. Тыдень, увидевши, эту сцену, прекратил речь и, спрыгнув сверху, выхватил маузер. Кто-то из стоявших позади Артамонова партизан попытался схватить его за руки. Несколько конников бросились из рядов, шашки сверкнули над головой Артамонова.

Денис поднял руку и крикнул:

— Не сметь стрелять! Не трогать!

Петро, с трибуны заметив сдвинувшиеся ряды тысячной толпы партизан, метнувшихся к коням, тоже поднял руку и прокричал:

— А ну, смирно, товарищи! Стоять на местах!

Эскадронцы и партизаны стали вновь занимать места.

— Подымайся на трибуну, — сказал Денис, беря Артамонова за руку, в то время как Тыдень снимал с него портупею и пояс с оружием.

— Напрасно трудишься, Оса, я сам сниму, — двинулся к Тыдню Артамонов. («Оса» было партизанское прозвище Тыдня.)

— Молчи, босяк! — крикнул Тыдень.

Когда Артамонов появился на трибуне рядом с Тыднем и Денисом, все во дворе разом успокоились.

— Товарищи! — поднял руку Денис. — Артамонов явился сам. Пусть он нам сейчас скажет, с чем явился.

Артамонов тяжело дышал. Он волновался. Наконец он начал говорить:

— Я явился сюда, чтобы доказать и Тыдню, и червоным комиссарам Кочубеям, и всем вам свою невиновность. Ни в чем я перед вами не виноват. Тыдень обвинил меня в бандитизме и дербанке, в измене общепартизанскому делу, объявил меня и мой отряд вне закона. Я не имел возможности даже с ним объясниться, так как всем известно, что он сразу бы в сердце пулей ужалил, — Оса! Он преследовал меня и моих людей всюду и вынудил уйти на русскую территорию, где мы искали от него спасения.

Я приехал сюда теперь, чтобы снять с себя все обвинения, и привез с собою наглядные доказательства. Вон они, там на возу! — показал он пальцем на тачанку. — Там лежат трупы Маслова, Бусла и Карая. Бусла и Карая я расстрелял, а Маслов застрелился сам!

Почему я их убил? Через Ваську Москальца, моего племянника, которому Тыдень поручил убить меня, я получил вчера письмо от председателя Кочубея, из Глухова. Не знаю, здесь он или нет?

— Да, я писал вам, — отвечал Петро.

Артамонов обратился к нему:

— Я получил ваше письмо. В этом письме было написано, что на предварительном расследовании по делу о контрреволюции в Глуховском уезде выяснено, что помощник и политический мой руководитель Маслов связан с панской разведкой через Ященко и графа Браницкого, о котором я ничего не знаю и не слышал даже, есть ли такая собака на свете; что в организации объединенных действий Украинской директории и Польши состоят, кроме Маслова, Бусел и Карай. Что по предварительным данным известно, что я — Артамонов — не состою в связи с этими людьми и они боятся раскрывать даже передо мной свои планы, но думают сделать меня слепым орудием своей контрреволюционной авантюры. А потому мне предлагается взять живыми или мертвыми упомянутых организаторов «контры» и доставить их в Глухов или в Ярославец, к командиру отряда Денису Кочубею, который будет об этом предупрежден, и что таковые мои действия целиком оправдают меня перед лицом советской власти.

Одна моя вина, я должен признаться, товарищи: когда я стал допрашивать Маслова, он мне сказал: «Я тебе открою все, но оставь мне один патрон напоследок». И я дал ему свое слово, чего я, как сам сознаюсь, не имел права делать. И он мне открыл действительно всю картину своего разбоя и измены революции и назвал мне… тут у меня имеется протокол допроса.

Артамонов достал из-за пазухи бумаги и отдал их Петру Кочубею.

— И за это за все я разрешил ему использовать одну пулю для себя. Если вы считаете, товарищи, что пятно с меня не смыто, и обезоруживаете меня сейчас, то вы не держите своего слова.

— Погоди, не горячись! — сказал Тыдень и спустился вниз.

Среди общего напряженного молчания он подошел к тачанке и приподнял брезент. Он несколько раз повернул труп Маслова и, поднявшись вновь на трибуну, сказал:

— Объявляю, что все сказанное Артамоновым — правда. И если мне прикажут законные революционные власти, то я сниму с Артамонова свой приговор и верну ему оружие.

— Отдай ему оружие, — разрешил Петро,

Тыдень протянул Артамонову его пояс, маузер и саблю.

— А патроны и бомбы получишь потом. Пока возвращаю тебе вообще — для примера. А когда дело покажет, то получишь и боеприпасы.

— Спасибо, — сказал Артамонов. — Я У тебя одну пулю не попрошу, мне надо больше.

— Товарищи! — обратился к собранию Денис. — Клянитесь же все здесь в верности революции.

Заблестели клинки, и вскинулись вверх винтовки, обрезы, револьверы, бомбы — что у кого было.

— Клянемся! — загремело вокруг.

— Залп!

Раздался дружный оглушительный залп, подтверждавший партизанскую клятву в верности революции.

 

БОЕВЫЕ ТОВАРИЩИ

Денис соскучился по товарищам. Все пять дней, проведенные на Глуховщине и наполненные боевой деятельностью, новыми дружбами и неожиданной, еще не испытанной никогда любовью, — все это казалось целой жизнью: так много вошло за короткий срок нового и ценного в сознание и в душу.

Все четыре эскадрона находились в разных местах. Оставшийся с Денисом Четвертый эскадрон тоже был в непрерывном движении. Денис и команду незаметно передоверил эскадронным, а сам превратился в начштаба и политкома. Кроме первого боя в монастырском лесу, ни в одном из десятков боев, проведенных за эти пять дней его четырьмя эскадронами, он сам не участвовал. Партизаны, довольные успешным развитием операции, не чувствовали усталости. Убитых не было вовсе, кроме Батюка, а раненых было человек двадцать, из которых большинство оставалось в строю. Шесть человек, тяжело раненных, лежали тут же, в ярославецкой больнице, — к ним и хотелось пойти теперь Денису.

Но один идти он не хотел и решил по пути захватить с собою кого-нибудь, хотя бы Грицька Душку. Поэтому он зашел сначала в конюшни, отепленная часть которых была превращена в караульную для разведчиков и находилась тут же во дворе, где стояли и кони всех проходящих эскадронов. Второй эскадрон еще не вернулся из Шостки: он был на походе и имел приказание оставаться в подчинении Широкого и Коротченко. Во дворе было пусто. Денис вошел в караулку и весело приветствовал друзей:

— Здравствуйте, ребята!

Никто не поднялся ему навстречу, никто не ответил на приветствие. В караулке находился взвод Савки Татарина, прибывший вместе с Петром. А на его место в Глухов был направлен Третий эскадрон под командой Карпа Душки.

Партизаны лежали вдоль лавок на широком настиле. Некоторые брились у стола перед большим круглым зеркалом, которое переходило из рук в руки, катаясь по столу колесом. О праве пользования им велись споры:

— Да ты погоди, не к тебе счастье колесом катится, а то ус срежу.

— А на черта тебе ус? Хоть бы ус был стоящий, а то рыжий и торчит, как у кота, вперед носа!

Денис остолбенел. Такого пренебрежения, такой невежливости к командиру и другу ничем нельзя было объяснить. Нельзя было понять, почему бойцы, любившие своего командира, не отвечают на его приветствие, и все это после того, как они были разлучены и пора было соскучиться им, как соскучился он. Прежде они облепляли его, как пчелы матку.

Денис только заметил, что при его приближении к караулке дежуривший на крыльце Сапитончик шмыгнул внутрь. Он сидел теперь с лукавой улыбкой у дверей. Денис поглядел на него и спросил:

— Ты дежуришь? Поди, стань!

Сапитон вышел, гремя винтовкой, волоча ее по полу.

Дениса прорвало:

— Да что вы — белены объелись, что ли? Сидите, как сычи, и даже не отвечаете на приветствие. Савка, отвечай, что это значит, дьявол вас побери!

— А ты не лайся! Садись! — сказал Савка. — Сейчас скажем!.. Кто будет говорить? — обернулся он к остальным. — Меня уполномачиваете, что ли?

Остальные утвердительно кивнули, как заговорщики в спектакле.

— Ну ладно, я буду говорить, — повернулся Савка к Денису и вытер насухо свою птичью физиономию, полотенцем. — Ты что ж это, женился? — спросил он таким тоном, как будто Денис совершил тяжкое преступление,

Денис широко открыл глаза.

— Ты что окошки открываешь? — спросил Савка до того свирепо и вид у него был такой прокурорский, что Денис не выдержал и захохотал, повалившись на скамью..

— Чего катаешься? Чего ты иржешь? — спрашивал, нимало не сбавляя судейского тона, Татарин. — А ты кого спросился?

— Да ты что за спрос? — поднялся Денис, вдруг посерьезнев. — Почему я должен отдавать тебе отчет?

В рядах сидевших произошло движение. Денис ничего не понимал.

— На ком ты женился? На анархистке?

— Савка! Говорю тебе, я из тебя дух вышибу, — подошел к нему в гневе Денис.

Откуда-то из-за угла вынырнул не замеченный ранее Денисом Грицько Душка и встал между Денисом и Татарином.

— Денис Васильевич, успокойся, тут дело товарищеское! — сказал он своим певучим голосом. — Не кипятись!

— Ну хорошо! — отошел Денис к своему месту и снова вытянулся на лавке, подложив под локоть седло. — Товарищеское, говоришь, дело? Значит, мне, по-вашему, нельзя жениться? Монах я вам, что ли? И ли обещание такое я вам давал? Или вы все неженатые? В чем дело, спрашиваю, толком говорите! Тут какая-то Савкина провокация! Кто это тебя надоумил, что моя жена анархистка?

— Тебя черт не поймет, — отвечал Савка, тоже садясь на прежнее свое место. — Мы кого тут ликвиднули? Анархию или нет? — чинил он свой допрос Денису. — Анархию, — отвечал он сам, как бы продолжая развивать вслух свои размышления о преступлении Дениса. — Ты за какого господа бога борешься — или как? За советскую власть, большевистскую или за анархию? Конечно, за большевистскую власть. Так при чем тут эта свадьба?

— Послушай, Татарин, — успокоился Денис. — Я отвечу тебе по пунктам. Я большевик, не будучи еще партийным человеком. Я должен заработать это право на партийность, и я постараюсь его заработать. Я никогда не изменял партии большевиков и со всеми изменниками буду бороться до смерти. И борюсь, как видишь. Я послан сюда партией, знающей обо мне, кто я такой, и верящей мне. И что я, по-твоему, здесь сделал неправильного? Подвел я советскую власть или помог ей? Отвечай!

— От любви это, Денис Васильевич, у нас, не иначе. Ты так и понимай. Но оченно для нас тревожно, что ты — рраз, да и женился. Значит, вроде есть в тебе еще анархический дух. Чтобы потом чего не получилось! Вот об чем речь. Баба, ведь она, знаешь, на горючее идет.

— Дурак ты, Савка! — расхохотался Денис. — Девушку эту я давно знаю. Она подруга моей сестры. Вместе они росли и учились. В детстве я ее видел. Она мне как бы родная. Вот вам и весь мой сказ, — поднялся вдруг Денис со скамьи и шагнул к порогу,

У дверей он остановился.

— А за любовь вам спасибо!

И вышел.

«Нет, никогда никуда мне не уйти от них! — думал Денис, заново переживая счастье полного слияния с душой и дружбой народной. — Только соперник ли такая любовь моей любви к Надийке?»

— Ах, как давно хочу тебя я видеть! — говорила Надийка Денису. — От Наташи о тебе много слышала. И никогда не искала встречи, как бы чувствуя, что она сама произойдет, что ты ко мне придешь. И вот ты здесь! Господи, как я волновалась, когда вошла в знакомую мне комнату, где я бывала чуть ли не каждый день и где ты спал на полу. Мне показалось, что тебя я и должна была увидеть именно так, спящим на полу, — как будто мне это снилось когда-то. Впрочем, я помнила тебя мальчиком. А днем перед этим таял снег и светило солнце, обжигающее после зимы, как первый поцелуй. И в парке журчали ручьи, как первая речь твоя, и пели мне об исполнении счастья, мечты всей жизни. Я стояла на мосточке… Ну, вот и все. Больше прибавить нечего, — улыбнулась почти грустно Надийка, глядя на то, как Денис, слушая, улыбался ей снисходительно, как ребенку. — Я поведу тебя на тот мостик!

— Ну что ж, пойдем! — сказал Денис, вставая.

Надийка все еще сидела, подперши щеки руками, и вдруг, увидев, что Петро, вытаскивая из печки картошку, обжегся, рассмеялась таким жизнерадостным смехом, что Денису показалось, что в комнату залетела целая стая птиц. И казалось, что не помещались в маленькой комнатушке эти птички рассыпавшегося смеха.

— Я прошу тебя, когда я буду умирать, рассмеяться так, как ты сейчас смеешься. Пойдем, весенний жаворонок.

— Мне очень понравился твой Тыдець, — сказал Петро. — Я, собственно, не знаю, в чем же состоял его анархизм. Ведь он же тут еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году коммуны строил. И рассуждает он насчет куркулей и классового расслоения совсем по-революционному. Как же ты решил с ними поступить?

— Да придется мне ехать с ними к Щорсу и отдать Черняку, по старому их знакомству. Он, конечно, самый прямой для них адрес.

— Правильно рассудила, — поддержал Петро. — А разве ты все-таки сейчас же собираешься ехать к Шорсу? — лукаво поглядел Петр на Надийку.

— А ты думал, что все это кончится одной поэзией?

 

ПЕТРО И ТЫДЕНЬ

Петро вышел на улицу. Напротив домика на ступеньках кузницы сидел Тыдень и, видимо, ждал кого-то. Ждал он, конечно, Кочубеев. Петро понимал его нетерпение. И, встретившись со взглядом Петра, Тыдень прочел в этом взгляде ответ на все то, что его волновало. Ставши невольно в положение отщепенца по отношению к советской власти со времени нетерпеливого ухода дубовлян с Зоны, он, будучи революционером, конечно, не мог не чувствовать своей вины и не понять всей горечи своего положения. Пока боролись с оккупантами и гайдамаками, все было в порядке. Но как только борьба была задержана, а выступление против советской власти, хоть и спровоцированное мнимыми ее «представителями», оказалось таким преступлением, — и Тыдень и его люди почувствовали невозможность дальнейшей изоляции и сепаратизма. Но не находилось до сих пор людей, которые помогли бы разрубить узел дубовлянского конфликта.

Черняк прошел мимо со своим полком, не решившись ни покарать Тыдня, ни сказать ему суровое дружеское слово. Да, впрочем, было ему не до того в быстроте марша. Нет, ни слова не сказал гневный и презирающий Черняк. А потом и пошло и пошло…

— Скучаешь, Тыдень? — спросил Петро, садясь на крылечке. — Или кузница тебя тянет? Я слышал, что ты знаменитый кузнец.

— Я кузнец, каторжный кузнец, — с гордостью сказал Тыдень и махнул рукой. — А вот взялся ковать народное дело, да и не сковал. Языка мне настоящего не сковано, Кочубей.

— А мне понравилось твое выступление против жалости к куркулям. Теперь я тебя понимаю.

— Ну, спасибо ж, что хоть ты понимаешь, — протянул Тыдень Петру левую руку. — Признаюсь, я и черта не боюсь, а тебя боялся, хоть и молодой ты, — перебил он вдруг себя, улыбаясь. — И вот, правду говоришь, тосковал я по другу, как бы сказать, и боялся: не поймете вы меня, не поймете.

— Не журись, пойхмем, — хлопнул его дружески по плечу Петро. — Поговорим о коммуне, Тыдень. Про этот твой опыт давно слышал! А что она, существует, не развалилась?

— Нет, — оживился Тыдень. — А когда же ей зимой разваливаться? Скоро и приступим опять до работы. Это моя, брат, каторжанская мечта, да вот кутерьма завязалась… Какие у меня поросята! Вот поедем завтра ко мне в Чарторыги — увидишь. Увидишь и кузницу. В моей кузнице пистолеты делаются. Мало чем хуже маузера. Только что обойма винтовочная, на пять патронов.

— Из винтовок, стало быть, делаете? Обрезы?

— Обрезы-то обрезы, да особенные. Из одного винтовочного ствола я делаю три пистолета. Замок — моего производства. Да вот… — Тыдень достал заткнутый за штанину «пистолет». Петро повертел его в руках. — Вот, смотри, — взял у него Тыдень пистолю. — Видишь гречей вон там, на тополе?

Раздался выстрел и за ним второй, и с тополя упали, трепыхая крыльями и роняя перья, два грача.

— Бьешь с руки, — спросил Петро, — без прицела?

— Навскидку, левой, — отвечал Тыдень. — Рука должна иметь точность соразмерно глазу. Я на мушку не целюсь и правой могу, хоть незручно. Я левша.

— Так сколько ж у тебя дворов в коммуне?

— Сто пятьдесят дворов в Чарторыгах да до ста в Дубовичах, хозяйничают на панских землях. А теперь я и куркулей переполовиню: сделаю сплошную артель. Объединю скот и коней, чтобы на весну перепахать межи. Я насчет семиполки думаю. По нашим землям трехполье ни к чему: у нас — технические культуры. Конопля самая знаменитая, Америке продавали со старины еще.

— Это дело надо посмотреть, — заинтересовался Петро. — А как же в остальных селах?

— Всюду то же — будет, дай срок! Это дело мы организуем. А ты хозяйственник, я вижу? Жилка в тебе есть.

— Да как сказать, — отвечал Петро. — Разве что «жилка». Люблю хозяйничать, да некогда. От книжки недавно. А про коммуну я тоже мечтал.

— Эх, Петруха!.. — И Тыдень хватил Петра железной левшой по плечу. — Дак я ж тебе и конюшни покажу. Ты наших коней видел?.. Стой, я тебе завтра полный смотр устрою своего хозяйства. Вижу я — кончилось недоумение.

— А как же фронт? — спросил Петро, с улыбкой покосившись на Тыдня.

— От фронта я не прочь. Ты же видишь — боевую удачу имею.

— А кто ж тут останется коммуну строить? — спросил Петро.

— Найдутся, конечно, люди. Да мне, вот видишь, хоть разорвись… Я из-за развала той коммуны и с Зоны двинул, когда оккупанты на наш урожай нагрянули. Мало, что они тут карали беззащитные семьи, — они коммуну мою разоряли: скот, поросят и всю живность забрали, сырню, маслобойку сожгли. Все перепортили. Вот оно что, — вздохнул Тыдень. — Это оккупанты нас и разорили.

— Ну что ж, не ходить тебе на фронт, значит. Так тебе тут хозяином коммуны и оставаться. Только, глядите, не «лисуйте» больше, а то опять одичаете.

— Да что ты в самом деле, Кочубей! — тряхнул головой Тыдень. — Нас будет видно со всех концов света.

— «Видна стала и земля галическая», — сказал Петро. — Скоро там будем. Слыхал, Щорс уже к Галичине подходит? А ты лесом заслонился, и не видать тебе ничего было.

— Ну, вот и дошли. Тут наш штаб. Вот уже и народ весь собрался.

Навстречу им шел Артамонов.

— Ну что? — спросил Тыдень, сурово нахмурясь при его приближении. — Зарыл своих собак?

Артамонов промолчал, так же сурово оглядывая Тыдня. (Тыдень приказал ему вывезти за село и зарыть в вороньем яру поганые трупы предателей.)

— Что же ты не отвечаешь? Зарыл, спрашиваю?

— Слушай, Оса, — сказал Артамонов. — Имей терпенье кусаться. За Клевеиь переступить побоялся? — кольнул он его.

— Посоли язык, говорю…

— Ну, сполнил! — ответил наконец Артамонов. — Какую ты силу надо мной имеешь, Оса! И все это от моей любви! Ну, давай левую!

Петро любовался проходящими мимо него смуглыми, обветренными партизанами и вспоминал Денисово определение — «красавцы».

«Жалко их Черняку отдавать, — говорил Денис. — Зачем он их проморгал? Отдам Щорсу и Боженко или сам буду ими командовать».

А Тыдень стоял рядом с ним, отмечая проходящие группы:

— Дубовляне, чарторыжцы, тулиголовцы, холопковцы, уздичаие, ярославляне…

В каждой группе хоть и похожих меж собой людей было что-то отличное. Суровее всех показались Петру Тыдневы чарторыжцы и красивее всех — ярославляне.

— А что ж, Денис не придет? — спросил Тыдень.

— Придет. Гайда знает сюда дорогу?

— Она знает, — протянул Тыдень, и Петро заметил, как мимолетная озабоченность скользнула по лицу Тыдня. Петро понял, что и Тыдень боится того же, чего боится и он. Боятся они Денисовой любви, чтобы не приковала она его.

Но Денис явился как раз в минуту, когда все расселись и водворились порядок и тишина. Пришла с ним и Надийка.