Маршрут до больницы, куда поместили жену, Вершинин знал наизусть, поэтому ехал, не задумываясь о светофорах и поворотах.

Это была даже не больница, а скорее клиника высокого уровня, поэтому ее услугами пользовались многие чиновники и даже представители посольств. Почему супруга выбрала именно ее, Вершинин не задумывался. Хорошая клиника, и все.

Он все время, и не только потому, что по его поводу теперь было начато служебное расследование, думал о чудовищном провале на стадионе. Как могло случиться, что операция, подготовленная и проведенная фактически без подготовки, почти с ходу, была так тщательно отслежена и отснята? Конечно, подстава, и высокого уровня. Но кто занялся его, Вершинина, дискредитацией с таким профессионализмом? Он сразу понял, что кассету, показанную Бердяевым, снимали не телевизионщики. В той неразберихе они бы так не сняли. Да и вообще, до начала побоища на поле шла игра, и они снимали игру, им было не до того. А тот, кто снимал кассету, с самого начала «работал именно по нему».

Вершинин шел по длинному коридору клиники и с каждым шагом все яснее понимал, «откуда дует ветер». Кассету Бердяеву передал некий адвокат. Можно предположить, что это человек Седого и съемку делали его люди. «Это логично, это понятно. Но вот зачем передавать ее Бердяеву? Зачем заставлять меня приносить извинения? И чего же они от меня хотят? Что это за вещь такая, которую я должен им вернуть?»

В последний вопрос он уперся, как в стену, и вынужден был прервать свои размышления, тем более что встретивший его лечащий врач жены, по своему обыкновению, едва поздоровавшись, уже что-то настойчиво и увлеченно рассказывал.

– Вы меня слушаете? – попытался врач привлечь его внимание.

– Да, еще бы. Вы сказали, кризис миновал. И что-то еще про синдром абстиненции, кажется.

– Странно, у меня было полное ощущение, что вы в своих мыслях и не слышите меня.

– Да ладно. Я могу слушать пятерых человек одновременно. И еще думать при этом. У меня с детства так. Поэтому пошел в милицию.

– Вот как, – растерянно произнес врач. – Это очень интересно, знаете, это ведь...

– Так что там с кризисом? – перебил его Вершинин.

– А, с кризисом... Кризис миновал, вечером мы ее отпускаем, можете забирать. Но... – «Это неизбежно будет повторяться, сами понимаете, очень тяжелая зависимость. Очень», – предугадал Вершинин его слова, ошибившись только в построении фразы. – Очень. Очень тяжелая зависимость. Сами понимаете, это неизбежно будет повторяться, – вслух продублировал его мысли доктор. И хотел еще что-то добавить, но у Вершинина зазвонил мобильник.

– Одну минуту, – извинился он и поднял трубку. – Слушаю.

– Вас беспокоит адвокат Родионова, – представился по телефону неизвестный.

– Кого? – Фамилия Родионов, как, впрочем, и Иванов, Петров, Сидоров, сама по себе Вершинину ничего не говорила.

– Вам, надеюсь, уже сообщили наше требование. Вы должны принести извинения господам Родионову и Тагирову за нанесенный моральный ущерб.

– Значится так, адвокат, или как вас там, давайте-ка для ясности будем всех называть своими именами, а еще лучше – кликухами. Перед кем это я должен извиняться?

– Если вам так удобнее, извольте, – ядовито отозвался адвокат, нисколько не смутившись. – Скала и Щука. Так вот, через полчаса их выпускают из КПЗ, за отсутствием состава преступления, а вернее, из-за грубейших нарушений процессуального кодекса при задержании. Замечательно, если к этому времени вы будете на месте, и лучшим извинением станет та вещь, которую вы так и не вернули моим клиентам.

Вершинин секунду размышлял. А потом «включил дурачка» – этот прием он в совершенстве отработал на своем начальстве в Управлении.

– Да я-то не против. Просто это, знаете, у меня много разного хлама. Я ж не все помню. Тут такая жизнь, себя не помнишь, не то что вещь какую-то. Что за вещь? Не пойму.

– Вы прекрасно понимаете, о чем я. – Номер не прошел, адвокат холодно и резко оборвал его.

Такая реакция моментально заставила Вершинина прибегнуть к другому испытанному приему – к короткому яростному ору.

– Или скажи, че те надо от меня, или иди-ка ты в жопу, адвокат! – рявкнул он, но трубка ответила короткими гудками. – Извините, доктор. Работа.

– Я понимаю.

– Так. Вы сказали, очень тяжелая зависимость...

– Собственно, я все сказал. Потребуется длительное амбулаторное лечение. И здесь вы должны будете ей помочь. Не только материально, но и поддержать ее, быть рядом. Это крайне важно. Сейчас она отдыхает, лучше ее не беспокоить.

– Понимаю, – кивнул головой Вершинин.

На самом деле в этот момент он не понимал, о чем говорит врач, и мучительно думал – в какую же историю он ухитрился вляпаться на этот раз. Было уже совершенно ясно, что вляпался он крепко, но от этого было еще обиднее, что не понимал, во что. Вернее, понимал, что вляпался в дерьмо, в другие субстанции вляпываться он просто не умел. Но вот – в какое? Какое конкретно? И как выбираться, если не знаешь, куда влип?

Тут с шумом распахнулась дверь одного из боксов, и из него трое чернокожих военных не слишком почтительно выволокли под руки пожилого негра в больничной пижаме. Громко стуча коваными ботинками, странная группа проследовала по коридору.

Старик при этом смешно семенил ножками, стараясь поспеть за своими конвоирами. В середине коридора он обмяк и бессильно повис у них на руках. Дальше они волокли его за руки, уже безо всяких приличий, пока не исчезли в дверях главного входа.

Дверь громко хлопнула, а на полу в пустом коридоре сиротливо остался лежать стариковский тапок.

Вершинин вопросительно посмотрел на доктора.

– Не смотрите телевизор? – спросил тот.

– Боюсь новостей с детства.

– Очередная бархатная революция в Африке. Смена власти. Этот старик теперь уже «бывший» полномочный посол. Светлая голова. Пять языков. Жаль.

– Чего жаль? – спросил Вершинин.

– Не выживет, – спокойно пояснил доктор. – Ишемическая болезнь сердца. Тяжелая форма. А там у них – Африка, пытки, казни, каннибализм.

При слове «пытки» Вершинин почему-то вспомнил о дочери. Почему? Вероятно, потому, что телефонные разговоры с дочерью о деньгах в его голове были прочно связаны с ощущением пытки.

– Скажите, а моя дочь... – начал Вершинин.

– Она сейчас у матери, – не дал ему договорить доктор. – Можете подождать ее в сквере.

«Гад в белом халате, – подумал Вершинин, провожая взглядом долговязую фигуру эскулапа, с длинными, как у гориллы, руками. – Когда он Гиппократу давал клятву, наверное, за спиной пальцы держал крестом».

* * *

Я включил полезную штуку – уведомления на телефон о сообщениях в своем блоге. Каково же было мое удивление, когда телефон сообщил мне о куче ответов на мой первый, до смешного скупой, пост про Охотника. Охотник, оказывается, тут же заинтересовал многих.

Этот парадокс Интернета многих начинающих его «жителей» вводит в заблуждение. Все дело в том, что любой, самый «ни о чем» сайт и любой новый пост тут же вызывает некую начальную волну интереса – кто это там появился? И обязательно находится десяток, два, а то и больше бездельников, кто зайдет туда, удовлетворяя свое любопытство. Конечно, потом эти бездельники тут же разбредутся и никогда больше не придут второй раз. Я все это понимаю и никаких иллюзий не испытываю. Я вообще стараюсь избавляться от ненужных иллюзий.

Вот интересная, кстати, тема. Иллюзии бывают нужные и ненужные. Естественно, вторых больше, чем первых. То есть первых вообще очень мало. Например, иллюзия, что все будет хорошо, – нужная иллюзия. Она дает надежду и силы. А вот иллюзия, что все будет хорошо всегда, – ненужная. Потому что мир изменчив, и надо уметь читать книгу перемен. Читать терпеливо и спокойно.

И все-таки я не смог удержаться. В Управлении, наверное, посмеялись бы, если бы узнали, что, прервав свое специальное расследование, я заглянул на свой «секретный блог», чтобы посмотреть на ответы.

Посмотрел. Муть и придурки, конечно же. Почти все стер. Кроме двух сообщений. Аватар – девушка из мультика про цветочек аленький, который мне нравился в детстве. Хороший мультик, вообще, все старые советские мультики – шедевры. Из-за аватара этого не стал стирать, не читая. Имя пользователя – Настенька, ну, естественно. Так, что пишет Настенька? Наверняка ерунду. Читаю. Пишет:

Настенька to Охотник

Привет, Охотник. Удачи в темном лесу. Расскажи, на кого собираешься охотиться.

Ерунда какая-то. Ну ладно, отвечу. Надо же поддерживать иллюзию жизни на своем блоге. Самому уже смешно. Надо будет удалить завтра блог, что за глупость. Но так и быть, напишу ей ответ.

Охотник to Настенька

Привет, Настенька. На кого охотиться? Так ведь известно, на кого. На зверей страшных, лютых охотиться буду. Спасать буду людей добрых, хороших. Как думаешь, получится?

Пусть думает, о чем я. Надо же. Настенька! Чем я занимаюсь? Самому смешно.

Но вот еще одно сообщение. Такое ощущение, что человек сам с собой говорит, а может, перепутал меня с кем. Но сообщение интересное.

Небо to Охотник

Вот ответ Иеромонаха Макария: «В Римско-католической церкви 14 февраля совершают память мученика Валентина. Вместе со своими учениками он принял смерть за Христа около 270 года, во время преследования христиан при Клавдии II. Это была одна из многократных попыток на протяжении двух с половиной сот лет уничтожить под корень христианскую веру. Вот таков истинный «день Св. Валентина».

Я не зря начала свои мысли с цитаты Иеромонаха Макария, и тема дня Св. Валентина – это как пример, один из миллионов. Православная церковь, разумеется, чтит память этого святого – но не 14 февраля, а 12 августа. В январе 2003 из Терни в Москву была доставлена частица мощей св. Валентина. Она находится в храме Христа Спасителя.

Откуда же взялся День влюбленных? В Западной Европе с глубокой древности бытовала примета – в середине февраля ласточки разбиваются на пары и начинают строить гнезда. По совпадению дат у людей возникла ассоциация с днем памяти святого. В Британской энциклопедии (изд. 2000 г.) на этот счет говорится об отсутствии связи со св. Валентином или событиями его жизни. Так что все истории о такого рода связях для доверчивых слушателей проходят по разряду «творчества сивого мерина». Характерно, что в Средние века День влюбленных в народном понимании был неотделим от создания семьи, рождения детей. Но впоследствии ситуация меняется. Уже в Гамлете Валентинов день становится предметом непристойного бреда обезумевшей от горя Офелии, а дьявол в Фаусте цитирует эти строки, издеваясь над Маргаритой.

С чем ассоциируется сегодня Валентинов день? Его недавнее вторжение в нашу жизнь из «цивилизованных западных стран» несет с собой безошибочную печать назойливой коммерции и разврата. Мерчендайзинг, так сказать. Сами видите, много ли христианского в этом «празднике»...

Охотник to Небо

Вот и не знаю, что сказать. В том смысле, что я полностью согласен, идущее с других стран не все надо принимать на ура, это понятно. У нас своего хватает, более чем.

Небо to Охотник

Но я о другом. О власти. Наверное, невозможно на этой планете, в этом веке примирить людей. Я сейчас говорю о святом – о Церкви. Христиане, высшие представители церковной лестницы – не могут найти общий язык, католики на православных, православные на католиков. Наша вера правильная! Нет, наша! Ну а о буддизме, мусульманстве – вообще речи нет. Это все ересь. Все у них неправильно!

Уж если высшие руководители позволяют обвинять в неправильности взглядов другие религии, то что делать простому обычному человеку, как разобраться в смысле правильной религии и, вообще, в смысле жизни? Ему-то, бедному, что делать?

Уму непостижимо – Христианство, и не придет к единому знаменателю, а конфессии пытаются друг друга обвинять. А Бог-то един! Какая разница, где человек исповедуется, в каком храме, мечети? Главное, чтобы он верил в силу Всевышнего, его милость к нам, грешным, и этот человек не нес зла в окружающий мир. А высокое руководство все что-то делит... Делит Государственная дума, делят в регионах, областях, мэриях, жэках, всем всего мало, мало. Потом делят общий диван, на котором спали еще недавно вместе...

Охотник to Небо

А самое страшное, что это не ситуация нашего времени, не примета наших дней. Это человеческая сущность в принципе. Так было всегда.

Небо to Охотник

Надо искать Бога в душе, надо видеть его в собственных поступках, надо просить помощи и защиты у Него от самих себя же.

Мне что-то очень неспокойно в последние пару недель. Я, конечно же, не найду ответов на свои вопросы, но, так или иначе, и успокоиться невозможно, потому что какие-то намеки, знаки постоянно попадаются на пути. Я уже немного научилась читать окружающий мир по знакам. Но все не расскажешь в рамках сообщения, все не передашь, и все не всплывает в минуты написания текста, это как с рассказами, пришла новая тема, мысли, не записал в ближайшие пару недель, и все ушло в небытие. А может, так и надо? Есть очень хорошее выражение, к сожалению, не знаю, чье, – «Спасибо, Господи, за все, что у меня есть, и трижды за то, чего у меня нет»...

Охотник to Небо

Самое интересное в жизни – познавать мир, но самое тяжелое понять: а что я в этом мире делаю?

* * *

Интересная получилась беседа с Небом. Но Небо больше мне не ответило, видимо, мой лимит вышел. Ну что же, надеюсь, я не обидел собеседника. И тут, видимо, свой закон.

* * *

Мобильник Скалы пропищал мотивчик из «Бригады», когда еще лежал в металлической коробке для изъятых вещей. Тут же ему ответил «Бумером» телефон Щуки.

– Дай мне телефон, а остальное оставь себе, на х.., – грубо поторопил Скала дежурного по КПЗ.

Эти слова не произвели на старшего лейтенанта ни малейшего впечатления.

– Проверьте ваши вещи, – спокойно сказал он. И, поставив коробку на стол перед Скалой и протянув ему два бумажных листка, добавил: – Если все в порядке, подпишитесь здесь и здесь. В следующий раз не забудьте выключить свои телефоны, а то я словно на дискотеке.

– Следующего раза не будет, – огрызнулся Щука.

– Не зарекайся, – спокойно парировал дежурный.

Скала, не читая, поставил на листах две закорючки и поднял трубку.

Звонил Адвокат.

– Вас уже отпустили? – спросил он.

– Да не. Привыкли к нам, плачут, – ответил Скала, кивнув на дежурного.

– Седой очень недоволен происшедшим. Значит, так, – начал давать распоряжения Адвокат. – Никуда не уходите. Дождетесь майора. И будете его катать до тех пор, пока он не вернет то, что взял у Клерка. Ключи от машины у дежурного. Машина на улице. Сделайте все, как надо. Раз в жизни.

– Ключи? – спросил Скала у дежурного, выключив телефон.

Старший лейтенант молча протянул ему ключи.

– Как мне все это нравится, – ухмыльнулся Скала. – Жизнь налаживается! – Его приподнятое настроение портил только кислый вид мента. – Может, к нам? А? А чего? Сделаем из тебя человека.

– Из мента – человека?! – зло вставил «свои три копейки» Щука.

Он только что закончил проверку возвращенных ему вещей и был зол, потому что недосчитался двух пластинок жевательной резинки.

– Я лучше здесь уж как-нибудь. Целее буду, – все так же спокойно ответил дежурный. За время службы он, видимо, уже привык к подобного рода высказываниям.

– Ну стой, стой. Может, чего и выстоишь, – бросил ему Скала и вместе со Щукой направился к выходу.

Настроение у обоих превосходное, наступающий вечер обещал быть, как всегда, приятным во всех отношениях. И если бы не поручение Адвоката, все вообще было бы замечательно.

– Хочу жрать, как пес, и трахаться, как кролик! – сказал Щука и, заржав, добавил: – КПЗ – для здоровья полезно, понял, а?!

* * *

Скалу и Щуку отпустили. Интересно. Почему отпустили, понятно – на них, как ни странно и печально для Вершинина, ничего нет. Но возникает другой вопрос – зачем было брать? Не понимаю. А мне не нравится, когда я чего-то не понимаю. Вот странное свойство. Наверное, даже вредное. Из-за него я не могу быть счастлив. Не то чтобы вообще, но редко могу себе позволить это нештатное состояние – счастье. А почему? Потому что нормальный человек, если чего-то не понимает, подумает об этом, ну, пару секунд, ну, минуту. И махнет рукой. Очень полезный навык, кстати. Уметь махнуть рукой – важно, иначе можно надорвать голову. А я вот не боюсь надорвать. Если чего-то не понимаю – ну, хоть режь меня, не успокоюсь, пока не пойму. Зачем Вершинин организовал эту бойню на стадионе? Нет. Я не думаю, что он специально организовал бойню. Бойню он, конечно, устроить любит, это видно по лицу, но, видимо, он все же пытался организовать операцию. Задержание Скалы и Щуки? Ну хорошо. Задержать этих двоих отморозков, да еще и с поличным, – это дело. Но «с поличным» пытался устроить уже сам, значит, не имел фактов. Не имел ничего, кроме собственного убеждения, что этим двоим на свободе – не место. Глеб Жеглов, «вор должен сидеть в тюрьме». Да, знакомый стиль. Но зачем Скала и Щука там оказались? Откуда Вершинин знал, что они там окажутся? Они пришли на встречу с нашими сотрудниками. Зачем? Почему на встречу не пошел сам Вершинин? Испугался? Это вряд ли. С трудом могу себе представить, что его может напугать. Отваги у Вершинина не занимать, хотя всем было бы лучше, если бы отваги у него было меньше, это точно. Тогда почему? Пока – сплошные вопросы.

По-прежнему не могу понять, что там происходит с его женой. Я получил ее фотографии. Вот опять, к разговору о фотографиях. Был цветущий человек, потом авария, не самая страшная. И потом – месяцы в клинике. На фотографиях – мягкое, немного растерянное лицо, ничего особенного не вижу. Но что-то там есть. Не вижу, но чувствую, есть что-то.

В конце концов, мне деньги платят за это. Зато я умею чувствовать то, что не схватывает даже цифровая фотография.

* * *

Она лежала на больничной кровати, вытянувшись в струнку, но не напряженно, а спокойно и безмятежно. На лице, еще недавно бывшем мертвенно-бледным, появился легкий румянец. Красивая женщина. Даже казенная, застиранная ночная сорочка в кошмарный мелкий голубенький цветочек не портила ее, а, наоборот, придавала ей еще большую женственность. Она спала.

Так думали все – и врач, и медсестры, заходившие к ней в палату каждые полчаса, и даже дочь, стоявшая сейчас около постели.

Но это неправда. Она летала, даже не летала, а парила, и эту правду знала только она одна. Такое парение не сравнимо ни с чем. Она чувствовала, как ее тело растворяется в пространстве и от нее самой остается только ОНА, одинокая, застывшая в ожидании чего-то еще большего и прекрасного. Мимо летели века, планеты... Было легко. Так легко.

Но потом приходило ЭТО.

Тело, наливаясь свинцом, опять начинало обретать вес и свою мерзкую материальную сущность. Наступала расплата за полет. Теперь она уже лежала на красной, выжженной земле, и сквозь нее медленно, но неуклонно пробивались молодые, сильные и упругие побеги бамбука. Бесконечно медленно раздвигая и прорывая ткани, они нанизывали на себя ее тело.

Но сейчас ей было хорошо.

Врач заботливо обнял за плечи ее дочь, заглянул ей в лицо и улыбнулся.

– Сейчас ей хорошо, поверь мне, уж я-то знаю. Лекарство для мамы я приготовил, вечером заберешь. Иди, тебя ждет отец. Вот, передай ему. – Врач вложил ей в руку свернутый вчетверо лист бумаги и добавил: – Там все написано. Цены, кстати, указаны тоже.

– Он заплатит, я вам обещаю.

– Ты пойми, это лекарство даже по рецепту не выдается. Клятва Гиппократа здесь не работает. Ну, беги.

Девочка посмотрела на счастливо улыбающуюся мать и еще раз твердо сказала: «Он заплатит».

Когда за ней закрылась дверь, врач подошел к постели больной, слегка отбросил одеяло и, скрестив на груди руки, задумчиво застыл.

Он откровенно рассматривал ее и странно улыбался.

Она тоже слабо улыбалась.

Но врач, как никто, знал, что улыбается она – не ему.

* * *

А Вершинин сидел на скамейке в больничном сквере в окружении стариков и старушек, которые на непонятном ему языке о чем-то бесперебойно ворковали. В руках он держал две порции обжигающе холодного мороженого и размышлял. Да, как ни удивительно, так же, как и его коллега Суворовцев, Вершинин любил поразмышлять. Правда, делал он это много реже, чем Суворовцев. И размышлял в других ситуациях. Это с ним случалось, когда, пусть даже на короткое время, он выпадал из обоймы или, иными словами, вынужденно отдыхал. Вечер был чудный, и думать о работе хотелось меньше всего, тем более, о предстоящей встрече со Скалой. В этот короткий миг Вершинин размышлял о том, что – да пошли они все! Это была одна из самых любимых его мыслей, которую он открыл для себя давно и время от времени совершенствовал, прибавляя к ней различные выводы и заключения.

В этот раз он сформулировал эту поразительную мысль так: да пошли они все, буду есть мороженое.

На высоком крыльце клиники неожиданно возникла знакомая фигура дочери. Немного постояв и оглянувшись по сторонам, она заметила отца, быстро сбежала по ступенькам и направилась к нему через больничный двор.

«Как же быстро они растут! Эта женщина – моя дочь! Че они расти стали так быстро, а? Может, экология? Надо их за город вывозить почаще, там воздух лучше. Ну то есть хоть раз», – подумал Вершинин и, улыбаясь, как умеют улыбаться только два человека – Бельмондо и Вершинин, двинулся навстречу дочери.

– Будешь клубничное или ванильное? – спросил он и в ту же минуту почувствовал себя великовозрастным идиотом.

– Мороженое я могу купить себе сама, – ответила она и, прямо и больно, добавила: – Было бы на что. – Потом сунула ему в карман записку врача. – Там все написано. Цены тоже. Вечером забираем ее. Не забудь привезти деньги.

Он не нашелся, что ей сказать, а может, говорить ничего и не стоило. Когда она исчезла в воротах клиники, он еще раз мрачно лизнул мороженое и пошел прочь.

Любимая мысль – да пошли они все – покинула его.

* * *

Мы никогда это не афишируем, но за информацию приходится платить. Информаторам, естественно. Для этого существуют специальные средства. Вот и за эту «информашку» мне пришлось заплатить из «специальных».

Зато теперь передо мной – история болезни жены Вершинина. Я, пожалуй, в некоторой растерянности. То, что мы, сотрудники спецслужб, тоже иногда испытываем состояние растерянности, стараемся, конечно, не афишировать. Намного хуже, когда это уже нельзя скрыть, потому что сама жизнь афиширует это. До сих пор испытываю стыд за спецслужбы, когда вспоминаю «Норд-Ост». Да, никто не был готов, как не были готовы и американские спецы к 11 сентября. Состояние растерянности – это хуже всего. Оно разочаровывает обычных людей в том, что есть на свете и такие, кто не знает, что такое – растеряться, потерять контроль над собой и над ситуацией.

Нет, сейчас, конечно, я не испытываю такой полной растерянности. Но поневоле растеряешься, когда узнаешь, что, оказывается, жена зам. начальника Управления по борьбе с незаконным оборотом наркотиков страдает острой абстиненцией. Попросту говоря, наркоманка. Что это значит? Так вот на что поймали Вершинина? Если это так, то, при всей своей открытости и прямоте, он уже сам себе не принадлежит. Если жена – наркоманка, тут что-то не так. Тут что-то есть, есть камень за пазухой у этого «рубахи-парня». Значит, все-таки он – канал утечки?