***

Начальная летопись (в разных редакциях) приступает к повествованию о русской истории со знаменитых слов: «Повесть временных лет, откуда есть пошла Русская земля, и кто в ней почал первее княжити, и откуду Русская земля стала есть» (ср. ПВЛ. С. 7; БЛДР, т. 1. С. 62). Продолжение темы выглядит несколько обескураживающе: «По потопе трие сынове Ноеви разделиша землю, Сим, Хам, Афет». Речь идет не о Русской земле, а о всемирной библейской истории, космографии, описании разделения ойкумены между тремя сыновьями Ноя после потопа, когда восточные страны достались Симу, южные — Хаму, северные и западные — Иафету. Лишь в описании части Иафета летописец находит место для словен (славян), а затем для руси, обитающей еще на Варяжском море, на краю ойкумены.

Космографическое введение, не относящееся прямо к Русской земле, кажется «посторонним», тем более что и начинается оно с истории «по потопе», а не от Адама, как начиналось историческое сочинение, на которое ориентировался составитель ПВЛ, — Хроника Георгия Амартола.

Более уместным выглядит введение, предпосланное другому древнему летописному своду, повествующему о начальной истории Руси — Новгородской первой летописи (НПЛ), где речь сразу идет о центрах Русской земли — Новгороде и Киеве, приравниваемом к Риму и Александрии (см. главу II). Составитель НПЛ также пользовался данными византийской хронографии (как уже говорилось во Введении, для нее свойственно было соотнесение данных античной традиции с библейской); но космографии — разделения земли сыновьями Ноя — своей летописи не предпосылал. Что заставило составителя ПВЛ начать русскую историю с библейской, да еще не с самого Адама, а с потомков Ноя?

Знаменитый исследователь летописных сводов А. А. Шахматов выделил в тексте ПВЛ источник начального летописания, не дошедший до нас в виде отдельного произведения и получивший название «Сказание о преложении книг на словенский язык». «Сказание», очевидно, было составлено в Моравии и повествовало о моравской миссии Константина (Кирилла) и Мефодия, создателей славянской письменности (грамоты). Этому тексту, естественно, был присущ особый интерес к языкам разных народов, поэтому «Сказание» включало библейский рассказ о вавилонском столпотворении и смешении языков (Шахматов 1940. С. 90–91). В ПВЛ рассказ о столпотворении изложен на основании другого (апокрифического) текста (о чем пойдет речь далее), но рассказ о 72 языках, разделившихся с крушением башни, требовал упоминания словенского языка и был включен в кирилло-мефодиевское «Сказание». «От сих же 70 и 2 языку бысть язык словенескъ, от племени Афетова, нарци (норци), еже суть словене» (ПВЛ. С. 8).

 

§ 1. «Нарци, еже суть словене»

Отождествление славян с нориками — жителями приальпийской римской провинции Норик (к западу от Паннонии) на Дунае вызвала оживленную дискуссию. Немотивированность этого отождествления заставила лингвиста Е. А. Хелимского предложить конъектуру: один из отделившихся после вавилонского столпотворения языков — народов был «наречен словенами» (нарци — ‘то есть’) (Хелимский 2000. С. 333 и сл.; ср. Гиппиус 2002. С. 84–95). Действительно, сама летописная фраза не препятствует такой интерпретации: «нарци, еже суть словене». Однако, смысловой повтор — «нарци, еже суть», равно как и контекст космографического введения, заставляют вернуться к проблеме, поставленной еще В. Н. Татищевым (Татищев IV: 389). Новый ее аспект был выявлен О. Н. Трубачевым (Трубачев 2002. С. 333–334), обратившим внимание на латинскую эпитафию VI в. св. Мартину Турскому, уроженцу Паннонии, где перечисляются народы, сподобившиеся знамений чудес, явленных святым: это «аламанн, тюринг, паннонец, руг, склав, норец, сармат, датчанин, острогот, франк, бургунд, дак, алан» (Свод, т. 1: с. 358; ср. также Авенариус 1993. С. 21).

Сочетание имен Sclavus, Nara в эпитафии действительно совпадает с летописным. Сам метод идентификации летописцем места славян среди «дунайских» народов указывает, что летописцу мог быть известен источник, содержащий подобный список. Несколько выше отождествления словен с нориками летописец находит место для словен в перечне балканских стран и языков в части Афета, заимствованном из Хроники Георгия Амартола: «Япиронья (Эпир), Илюрик, Словене, Лухития, Анъдриокия» (ПВЛ. С. 7) и т. д.

Проблема в том, что заставило летописца дважды (подряд!) отождествлять или сопоставлять славян с разными реалиями. Географического противоречия в этом отождествлении нет: римская провинция Норик в Альпах входила в префектуру Иллирик (летописный Илюрик), как и провинция Паннония и др. Иллирийцами принято называть древнее индоевропейское население северо-запада Балканского полуострова и Адриатики (включая венетов — см. далее), которое подверглось воздействию кельтов, а затем, после римских завоеваний, было романизировано.

Что же касается различия в названиях, то среди балканских стран словене поименованы под своим именем, а среди 72 библейских языков — именем нарцы. Это различие существенно для ПВЛ и библейской традиции, которой следует летописец. Уже в библейской Таблице народов потомки Ноя упомянуты дважды: один раз — в генеалогическом смысле, другой — в «историко-географическом», по месту расселения (ср.: Петрухин, Раевский 2004. С. 251 и сл.). Переход к географическому «геристру» диктовался здесь образцом Хроники Амартола: ведь там речь шла не о народах, а об областях. Этноним «словене» в перечне потомков Иафета в летописи — очевидная вставка в перечень топонимов балканских областей — вслед за Аркадией, Эпиром и Иллириком: «Аркадъ, Япипронья, Илюрик, Словене, Лухития» (ПВЛ. С. 7).

Впрочем, генеалогические списки потомков Ноя и списки 72 народов, расселившихся после столпотворения, различались и в ранних хрониках, которые могли быть использованы «Сказанием о преложении книг на словенский язык». Так, в «Пасхальной хронике» анонимного автора VII в. норики упомянуты в списке 72 народов между жителями Паннонии и Далмации («Пасхальная хроника»: 111; ср. Шахматов 1940. С. 75; Ведюшкина 2003. С. 300–301). В «хронике» они не отождествлены со славянами — традиционная историография не помещала «пришельцев», только появившихся в Альпах, в устоявшиеся историографические схемы.

Противоположным был подход представителей кирилло-мефодиевской и летописной традиции: им необходимо было найти место славян среди народов мира, которым должно быть доступно Божье слово. Параллельно с летописцем этими поисками занимались древнерусские составители комментария к Ветхому Завету — Толковой Палеи. В Палее комментарий получили не только словене, но и другие народы, неведомые Библии. В «Афетове роду» помещались, в частности, под номером 1 «галати, иже суть варязи, 2 руми (ромеи-византийцы. — В. П.), иже суть грекы, 3 армени, 4 норици, иже суть словене» и т. д. В этом перечне нет географической последовательности — смысл списка в другом: четыре народа из списка — греки, «латина», армени, словене — имеют «грамоту» (письменность) (Водолазкин 2006. С. 899).

О варягах, упомянутых в Палее и получивших известность лишь в XI в., еще пойдет речь специально — сейчас вернемся к списку народов в упомянутой эпитафии Мартина: славянам и нарцам там предшествует упоминание ругов (Rugi), германского народа, пришедшего в Норик с Балтики (VI в.) (Томпсон 2003. С. 112–116; ср. Житие св. Северина: 61–64). Имя ругов в соответствии со средневековой традицией (по созвучию) в средние века было перенесено на Русь (рецидивы этой традиции привели к гипотезе об изначальной «дунайской руси» в историографии XIX–XX вв.). Славяне действительно заняли северные области Норика (между Альпами и Дунаем) к VI в. (Slawen in Deutschland. S.: 44–46). Возможно, там они столкнулись не только с германцами ругами, но и с местным романизированным кельтоиллирийским населением, которое именовалось нориками (Страбон, VII, I, 5; IV, VI, 9); равно как и с вольками-текстосагами, романизированными кельтами, занявшими в Германии Геркинский лес, который простирался от истоков Дуная до Дакии (Карпат — ср. Цезарь VI, 24–25). Существенно, что кельтский этноним Volcae (вольки) послужил основой для праславянского наименования соседних романизированных народов — волохов, влахов (см. далее).

Среднеевропейский регион был той контактной зоной, которая породила много этнонимических традиций. Еще Иордан отождествил готов с гетами — германцы-готы действительно заняли на Нижнем Дунае земли этих иллирийских племен, описанных еще Геродотом. Эта этимологическая традиция распространяется в европейской хронографии XI в., причем традиционные имена как раз «дунайских» народов используются для обозначения «новых» северных народов: датчанам (данам) приписывается имя иллирийцев-даков, норвежцам (Norwagenses) — имя нориков (Гене 2002. С. 203). Дунай — граница империи — оказывался «архетипическим» регионом не только для славян, но и для народов Балтики. Эти естественные рубежи играли важную роль в становлении самосознания народов Европы.

 

§ 2. Венеты/венеды: историографическая традиция и этногенез славян

Со времени становления славистики (П. Шафарик) проблема этногенеза славян решалась на основе «прямолинейного» понимания одной фразы Иордана (VI в.): «от истока реки Вистулы на огромных пространствах обитает многочисленное племя венетов. Хотя теперь их названия меняются в зависимости от различных родов и мест обитания, преимущественно они все же называются славянами (склавенами) и антами» (Свод, т. 1. С. 107). Эта информация напрямую возводится к данным античных авторов (Плиния, Тацита, Птолемея) о венетах/венедах, населявших в I–II вв. Повисленье вплоть до Венедского залива (Птолемей: Свод, т. 1. С. 51) Сарматского океана, то есть Вислинского (?) залива Балтийского моря. Эти венеты и считаются предками антов и склавинов — славян, хотя ни с точки зрения исторической географии, ни с позиций исторической ономастики венеты античных авторов не могут однозначно претендовать на роль праславян.

Праславяне не могли обитать на море, так как в праславянском слово mor’e относилось скорее к пресноводным стоячим водоемам, болотистым местам (ср. ЭССЯ. Вып. 19. С. 227–230). Ср. характерное утверждение Иордана о том, что «болота и леса заменяют им (славянам) города» (Свод, т. 1. С. 107–109; Королюк 1985. С. 109–114), и распространенное мнение о том, что болотистый бассейн Припяти был ядром славянской прародины.

Еще больше проблем возникает с историей этнонима венеты/венеды, ибо славяне так себя не называли (ср. Свод, т. 1. С. 34; Трубачев 2002. С. 98). Это был этникон (условное наименование), характерный для античной историографии. Первоначально он обозначал (со времен Гомера) народ, переселившийся из Трои (!) на побережье Адриатики (см. обзор источников: Колосовская 1997). Имя этого «бродячего» народa было перенесено на другие «северные» этносы Европы и воспринято германоязычными народами, называющими славян Winden, Wenden и т. п. Может быть, от них был позаимствован прибалтийскими финнами (финск. venaje, эст. vene — «русский») и венграми (ср.: Попов 1973. С. 20–24; Хабургаев 1979. С. 97).

Вопрос в том, когда в разные финно-угорские языки попало это заимствование: во времена Тацита и Птолемея (эпоху прибалтийско-финской общности), которые помещали венетов рядом с фенами/финнами (саами?) в Прибалтике, или значительно позднее, после обретения венграми родины в Паннонии и во время немецкого натиска на Восток. Ср. «венетскую» топонимику и «вендов» Юго-Восточной Прибалтики в «Хронике» Генриха Латвийского (XIII в.) и т. п. (ср.: Седов 2002. С. 9–13; Свод, т. 1. С. 132).

Почему этникон венеты, не будучи самоназванием славян, надолго закрепился в ономастике Юго-Восточной Прибалтики и славянской «экзонимии»? Помимо общих соображений в области исторической ономастики (ср. употребление этнонимов скифы, сарматы и т. п. применительно к обитателям северных регионов античной ойкумены вне зависимости от их этноса), в историографии в последние годы активно обсуждается конкретная приуроченность этих этнонимов в позднеантичный период к началу и концу Янтарного пути. Он соединял в античности Венетию Адриатики с Прибалтикой (с Вентспилсом и р. Вента) и интенсивно использовался в первые века н. э. (ср.: Щукин 1998). При этом мифическая «янтарная» река Эридан, отождествленная ранними античными авторами с венетской рекой По, нашла прибалтийский аналог в реке Рудон (Радуния), что позволило перенести имя венетов в бассейн Вислы (ср.: Свод, т. 1. С. 34–35, 57).

Эти позднейшие книжные конструкции делают затруднительными поиски реальных центрально-европейских древностей венетов, что позволило бы объединить венетскую топонимику Адриатики и Прибалтики уже в доантичную эпоху. Ср. попытку увязать древнюю венетскую (иллирийскую?) языковую общность с лужицкой культурой позднего бронзового века (ср.: Хенсель 1988; Трубачев 2002. С. 26). Характерно, что Страбон отмечал в своей «Географии» (VII, 2, 4): «страны за Альбием (к востоку от Эльбы. — В. П.) у океана совершенно нам неведомы. Мы не знаем никого, кто бы ранее совершил плавание вдоль этих берегов к восточным странам, простирающимся до устья Каспийского моря; также и римляне еще не заходили по ту сторону Альбия; равным образом и сухим путем никто туда не путешествовал».

Более реалистична гипотеза, основанная на определенно датируемых археологических свидетельствах контактов между Римом и Юго-Восточной Прибалтикой. Выходцы из дунайских имперских провинций (Паннония, Норик, Реция) занесли на Балтику венетскую ономастику, приписав сам традиционный этникон балтийским торговцам янтарем (Щукин 1998; ср. Curta 2009), или, скорее, сами прибалтийские торговцы восприняли этот этникон на римском лимесе. Тогда этот этникон мог стать известным не только германцам, но и финнам Прибалтики.

М. Б. Щукин сравнил историю подобного рода «блуждающих» этниконов с распространением таких названий, какрусь, также связанным с трансконтинентальным водным путем «из варяг в греки» (ср. также рус. диал. варяг — розничный торговец и т. п.: Даль, т. 1. С. 166). Имя венеты в таком случае могло характеризовать не собственно этнос, а определенный образ жизни, который и описал Тацит: «венеты… обходят разбойничьими шайками все леса и горы между певкинами и фенами», подобно кочевникам сарматам, но по культуре ближе германцам, так как строят постоянные жилища и сражаются в пешем строю (Свод, т. 1. С. 39). Та же ситуация характеризует венетов Галлии эпохи галльских войн Цезаря: племена океанского побережья — морины, белги, ремы, нервии, венеты — не относились к народам между кельтами и германцами (ср.: Hachmann, Kossack, Kuhn 1962; Колосовская 1997: 110).

Вероятно, эта подвижность позволяла позднейшим авторам, в том числе составителю Певтингеровой карты (Свод, т. 1. С. 70–71), соотносить венедов с сарматами (венеды-сарматы) и дублировать сам этникон, помещая собственно венедов к востоку от венедов-сарматов на Нижнем Дунае. Та же античная традиция позволяет и археологам, опираясь на находки римских импортов, выделять конкретные «венедские» культурные ареалы (ср.: Щукин 1998; ср. Козак 2008 и др.) при общей и вполне естественной невыявленности тех памятников, которые определенно можно было бы соотносить с венедами/венетами — праславянами первой половины I тыс. н. э. «Блуждающий» этникон соответствовал самой этнокультурной ситуации эпохи переселения народов, передвижений не только культур (и этносов) в целом, но и отдельных культурных элементов, в том числе провинциально-римских импортов в лесную балто-славянскую зону (ср. Седов 2002. С. 97 и сл., 350–351; Щукин 2005). Этот переселенческий пафос оставался актуальным и для Иордана — недаром его упоминание славян начинается с характерной цитаты из библейской Таблицы народов (ср. эпиграф к главе): «теперь их названия меняются в зависимости от различных родов и мест обитания» (об этом пассаже еще пойдет речь в связи с текстологией «Повести временных лет»).

После выхода в свет «Свода древнейших письменных известий о славянах» (Свод, т. 1–2) последовательный сравнительно-исторический анализ этих известий, продемонстрировавший, в частности, то обстоятельство, что сведения Иордана о собственно венетах восходят к античным источникам и практически не содержат дополнительной информации, привел к еще большим ограничениям в области гипотез о славянском этногенезе. Тацит отличал венетов, певкинов и феннов от германцев и сарматов. Вслед за ним Иордан отнес к венетам те народы, которые населяли пространства между собственно Скифией и германцами, обозначив традиционным книжным этниконом новый современный ему этнос — славян (и антов) так же, как он именовал и собственно готов более архаичным иллирийским этнонимом — геты. В VII в. франкская «Хроника Фредегара», повествующая о конфликте франков со славянским «государством Само» на Дунае, говорит о славянах (Sclavi), именуемых винидами (Winidi: Свод, т. 2. С. 368–369): общим наименованием славян оказывается уже греко-латинский этникон склавы/склавины.

Выход именно славян, прозвавшихся «своим именем», а не оставшихся на периферии Европы венетов, на исторический рубеж — дунайскую границу Византии — в VI в. продемонстрировал сложение праславянской этноязыковой общности.

 

§ 3. Дунай в начальной истории славян. Обретение имени

Начальная русская летопись — «Повесть временных лет», созданная в Киеве на рубеже XI и XII вв., опиралась на замечательный источник эпохи славянского (праславянского) единства — «Сказание о преложении книг на словенский язык». Оно было составлено учениками Кирилла и Мефодия, и положено в основу общеславянской истории в космографическом введении к русской летописи. Там славяне именовались древним общим (праславянским) самоназванием словене, которое они сохранили на протяжении всей своей истории, расселившись от Дуная, где основу этого имени сохранили словенцы и словаки, до Новгорода, где обитали ильменские словене.

Составитель летописи — монах Киево-Печерского монастыря, задавая главный для него вопрос о том, «откуда есть пошла Русская земля», не мог ограничиваться констатацией сложения конкретного этноса — «племенного» происхождения населения своей земли, конкретного локуса — центра (города — родного для летописца Киева) или региона (племени полян, живущих в Киевской земле), откуда этнос мог происходить. Так начинали историю своего народа польский и чешский латиноязычные хронисты: Козьма Пражский возводил Чехию и чехов к «культурному герою» по имени Чех; Галл Аноним начинал польскую историю с рассказа о первых князьях Гнезно — древней польской столицы.

Русскому летописцу начало истории было «задано» как общеславянское: Кирилл и Мефодий создавали язык для всех славян, а не только для мора-ван на Дунае — русский летописец осознавал это, ибо и сам пользовался письменным «словенским» языком и переведенными на этот язык книгами. Это были не только библейские книги, но и греческая «Хроника» Георгия Амартола. Однако ни в Библии (в «Таблице народов» мира), ни в греческой хронике, в том числе в космографическом введении, использованном летописцем, славяне не упоминались. История, свидетелем которой был сам летописец, обязывала его искать истоки славянства в древности: ведь славяне были таким же народом (по-древнерусски — «языком»), как греки или евреи, им также было известно Священное писание, переведенное Кириллом и Мефодием. Значит, они, как и другие народы, должны были получить свой язык после вавилонского столпотворения, и к ним, как и ко всем 72 народам мира, упоминаемым Библией, должен был прийти свой апостол. Об апостолах славян свидетельствовало уже «Сказание о преложении книг на словенский язык»: то были апостол язычников Павел и его ученик Андроник. Павел проповедовал в Македонии (родом из столицы Македонии Солуни — Фессалоник были Кирилл и Мефодий). Андроник стал епископом в Паннонии — римской провинции, которую колонизовали в начале своей истории славяне, а на рубеже IX и X вв. захватили венгры (летописные угры, см. в главе VI).

Опираясь на свои источники, летописец без труда мог найти место для начального периода истории славян на Дунае. Он обнаруживает это место для древних словен в перечне балканских стран и языков, заимствованном из Хроники Георгия Амартола: «Япиронья (Эпир), Илюрик, Словене, Лухития (Лихнид, впоследствии Охрид в Македонии, один из древних центров славянской книжности), Анъдриокия (область на побережье Адриатического моря)» (ПВЛ. С. 7) и т. д. Иллирия, или Иллирик, — историческая область на Балканах и Дунае (частью Иллирии была Паннония), куда действительно доходил Павел. Таким образом, данные славянского «Сказания» и греческой «Хроники» были согласованы и было определено географическое положение древних славян в мире цивилизации. Выше говорилось, что через несколько пассажей в том же космографическом введении летописец пересказывает библейский миф о вавилонской башне и разделении языков, утверждая, что «от сихъ же 70 и 2 языку бысть язык словенеск, от племени Афетова (Иафетова), нарци, еже суть словене» (ПВЛ. С. 8). Традиционно предполагали, что имя «нарци» относится к жителям римской провинции Норик, располагавшейся выше Паннонии (и Иллирии) на Дунае.

Здесь монах-летописец должен был ориентироваться на библейскую традицию. В библейской «Таблице народов» (книга Бытия, глава X) перечисляются народы — потомки сыновей Ноя. Каждый народ упомянут там дважды: один раз — в генеалогическом ряду среди потомков первопредка, второй — в конкретном историко-географическом контексте. Этой системе и следовал летописец, найдя для славян географическое место среди перечисленных Амартолом античных провинций на Дунае, а затем указав, что они от «племени Афетова». Главной координатой начальной славянской истории был Дунай.

Собственно история славян начинается не с вавилонской башни — это еще общее мифологическое прошлое, эпоха творения мира, а с тех пор, когда по прошествии «многих времен» славяне «сели на Дунае, где ныне (то есть во время составления летописи. — В. П.) Угорская (Венгерская) земля и Болгарская земля». Русский книжник — летописец хорошо знал, что Болгарская земля, давний сосед Русской земли на пути из варяг в греки, издревле заселена славянами: оттуда на Русь приходили книги, писанные последователями Кирилла и Мефодия. Угорская земля была завоевана уграми-венграми на рубеже IX и X вв., когда Русская земля с центром в Киеве уже существовала. Об их походе напоминало урочище Угорское под Киевом, где венгры ставили свои шатры во время похода на Дунай в конце IX в. Венгры были не первыми степняками, которые стремились к Дунаю из Восточной Европы. Летописец знал об этом из хроники Амартола.

Разные объединения гуннов, затем болгар, бежавших от хазар, авары, наконец, венгры обрушивались на дунайских славян с VII в. — начиная с царствования византийского императора Ираклия. Летописец не знал, когда славяне появились на Дунае, и не это интересовало его в начальной истории славян. Важнее было, что именно дунайским славянам дана была письменность — та самая, которой пользовался и летописец. Кирилл и Мефодий были призваны славянскими князьями на Дунай, в Великую Моравию. Это древнее славянское государство объединило многие славянские племена: собственно моравов, чехов и даже часть ляхов (поляков), среди которых было объединение полян. Это многое объясняло первому русскому историку, ведь в Киеве тоже жили славяне, которых звали поляне, а значит, и им была дана та грамота, которой пользовался летописец. Тема единства славян, которых объединяли общие культурные традиции и общие исторические события (в том числе нашествия степняков), волновала летописца, ведь Русская земля была на восточной окраине славянского мира, на границе с бескрайней евразийской степью.

Современных историков волнует в славянской истории то, что не было доступно их древним предшественникам: когда сформировались славяне и откуда они пришли на Дунай. В научной литературе до сих пор распространены версии о происхождении славян, близкие средневековой летописной; популярны и представления о прародине славян прямо на Дунае (Трубачев 2002). Между тем само имя «Дунай», известное всем славянам (и балтам), позволяет многое понять в их предыстории. Это имя было заимствовано славянами у германцев-готов; те прорвались к Дунаю с севера, из бассейна Вислы, в III веке н. э. и узнали имя реки «Данувиус» у местного кельтского и романоязычного населения.

Почему Дунай был вожделенной целью тех, кого в античной традиции принято было называть варварами? Река отделяла античные Балканы от варварской Европы: по Дунаю шел лимес, укрепленная граница Римской империи, через которую стремились прорваться «варвары», ведь на самой границе и за нею были древние города и концентрировались богатства, накопленные цивилизацией. Рим должен был воевать с готами на Балканах, но о славянах римляне не знали: в бассейне Вислы обитали некие венеты, о которых писал еще Тацит: они отличались от германцев и степняков — сарматов, но славянами или словенами себя не называли. Лишь в VI в. готский историк Иордан поведал, что венеты стали называться склавинами и антами.

Первое достоверное упоминанием о славянах/склавинах связано у Прокопия (Прокопий VI, 14) с рассказом о походах германцев на Дунай. Около 512 г. герулы потерпели поражение от лангобардов: одни из них заселили «иллирийские земли», другие не решились форсировать Истр и, пройдя через «все племена склавинов», миновав пустынные области, пришли к вар-нам, затем — к данам (дакам) (ср.: Свод, т. 1. С. 177), к ругам, которые вместе с готами уже переселились в Италию, и, наконец, получили разрешение императора Анастасия перейти Истр и «поселиться вместе с римлянами». Итак, к рубежу V и VI вв. склавины обретались к северу от Дуная.

Сколько ни пытались археологи обнаружить к северу от Дуная некую культуру, которую можно было бы приписать славянам в римское время, прийти к единому мнению они не могли. Культуры народов «варварской» Европы испытывали сильное воздействие римской цивилизации и кельтов, романского — латинского языка; пользовались схожей посудой, украшениями; хоронили мертвых по обычаю кремации на полях погребений. Наметить решение загадки происхождения славян помогает лингвистика.

Лингвисты давно обратили внимание на то, что славянские языки наиболее близки балтийским — языкам древних соседей славян балтов (они были предками литовцев, латышей и пруссов; ср.: Шахматов 1916. С. 26 и сл.). Балто-славянское единство может объяснять невозможность вычленить «чистые» праславянскую или прабалтскую культуры: археологические культуры лесной полосы между бассейнами Вислы и Днепра были близки в первой половине I тыс. н. э. (ср. Мачинский, Тиханова 1976), как и языки их носителей. Возможно, носителей балто-славянских языков, обитавших между германцами и ираноязычными сарматами, и именовали венетами античные авторы (Nowakowski 2005).

Как распалось балто-славянское единство? Вероятно, готы и другие германцы (ср. Нидерле 1956. С. 51), двинувшиеся к Дунаю из бассейна Вислы, раскололи былую общность. Недаром славяне стали называть германцев «немцами», противопоставляя себе этих людей, говорящих на чужом языке — как немые. Ведь само имя «словене» означало «владеющие словом, понятной речью». Литовцы же стали ассоциировать своих славянских соседей (современных белорусов) с готами, называя их гудас. Латыши именуют славянских соседей древним племенным именем — кривс, кривичи (они жили по Западной Двине — Даугаве).

Славяне уже в древнерусский период знали балтских соседей под их собственными именами — прусы, литва, зимигола, летьгола, корсь. Земгалы, латгалы и курши — племенные группировки латышей (см. далее и ПВЛ. С. 8). Но соседних эстонцев именовали чудью: у них был «чудной», непривычный для славян язык, и славяне Приильменья должны были «актуализировать» свое общее самоназвание («прозвались своим именем», — пишет Начальная летопись), которое получили на Дунае, — словене, владеющие словом.

В древний готский период, в III–IV вв. н. э. античные авторы еще не знали имени славян. Готы недолго господствовали на Дунае и в Причерноморье: орды с востока, отброшенные от Великой Китайской стены, в 375 г. обрушились на Готскую державу в Северном Причерноморье и вышли на Дунай. То были гунны, занявшие Паннонию и устремившиеся на Балканы и в Рим. Готы бежали от них на запад.

Огромная Гуннская держава с центром в Подунавье в Паннонии (будущей Венгрии), как и прочие «степные империи», стала быстро распадаться. Уже во второй половине V в. готы (остроготы) отчасти восстановили свои позиции в Центральной Европе и на Балканах. Об исторической ситуации в Паннонии поведал византийский дипломат и писатель Приск, который отправился к гуннам. Разноязычных варваров Подунавья он называл скифами, как греки привыкли называть всех северных «варваров» со времен Геродота. Те «скифы», которые встретили Приска и перевезли его на долбленых челнах через Дунай, подавали гостям хлеб, испеченный не из пшеницы, а из проса, а вместо вина угощали медом. Хлеб из проса и мед — традиционные блюда славянской кухни, да и хмельной напиток Приск назвал по-славянски — «медос». Правда, имени славян Приск не упомянул, все варвары были для него скифами, но, судя по лексике, скифами в этих гуннских пределах грек называл славян (Свод, т. 1. С. 81).

Византийский автор Прокопий Кесарийский рассказывает о войне с готами весной 537 г., когда готы осадили Рим, а на помощь защищавшим Италию византийцам подошло войско, состоящее из «гуннов, антов и склавинов, которые обретаются за рекой Истром» (Свод, т. 1. С. 177). Истр — греческое название нижнего Дуная — считался с античных времен границей Скифии (Свод, т. 1. С. 122; ср. Шрамм 1997. С. 49), поэтому обретавшиеся за ним варвары могли именоваться скифами. Но Прокопий уже знает склавинов под своим именем, а тройственное упоминание гуннов, антов и склавинов становится характерным для ранних источников, повествующих о славянах. Дело было не только в том, что славяне и гунны (в VI в. гуннами греки звали уже болгар, или, как их принято условно именовать, протоболгар) стали федератами — союзниками греков в войнах с другими «варварами». Все чаще склавины и анты стали переходить Истр (Дунай), разоряя Иллирик и Фракию, угрожая Фессалоникам (Солуни) и дойдя однажды до самих Длинных стен, преграждавших путь к Константинополю (рис. 2). Прокопий писал, что склавины и анты сохраняют свой варварский «гуннский» нрав, а издревле носили имя «споры» — ибо строят свои жилища разбросанно. Филологи спорят, что может означать имя «анты», расселившиеся от нижнего Дуная до бассейнов Днестра и Днепра. Оно неславянское по происхождению, но ясно, что имя склавины на среднем и нижнем Дунае отражает самоназвание славян — словене в греческой передаче.

Войска императора Юстиниана еще могли остановить славян в первой половине VI в., греки укрепляли города на Дунае, но полчища славян скопились на левом берегу среднего и нижнего Дуная, и все новые отряды форсировали реку. Они не стремились осаждать города, довольствуясь необходимыми для земледелия полями. Их можно было рассеять (недаром тот же Прокопий именовал их «спорами», «рассеянными»), но нельзя было уничтожить. Так имя славян попало на страницы греческих хроник и историй — и во всемирную историю. Византийцы стремились, используя традиционный имперский метод «разделять и властвовать», натравить антов против скла-винов или выставить антов как щит против степняков. Но натиск на Балканы не прекращался. В 551 г. славяне с союзными германцами — гепидами и степняками кутригурами дошли до Константинополя.

Рис. 2. Расселение славян на Балканах (по: Буданова 2000. С. 91)

Вслед за гуннами из причерноморских степей продолжили вторжения гуннские объединения кутригуры и утригуры, с предгорий Алтая до Дуная дошла орда тюркоязычных аваров, подчинивших себе осевших в Паннонии славян. Славяне называли аваров обры, и в славянских языках это слово означало не просто врагов, а первобытных великанов, допотопных библейских гигантов, которые были «велики телом и горды умом» (см. главу III.1), как писала о них русская летопись. Не власть над славянами влекла аваров на Дунай — греки стремились использовать пришельцев против гуннов, а сами они рвались к византийским городам, Фессалоникам и Константинополю. Но здесь они уже не могли обойтись без помощи славян, знавших пути на Балканы. Славяне перевозили авар через Дунай, вместе с ними осаждали Фессалоники, а в 626 г. едва не взяли Константинополь.

Феофилакт Симокатта, византийский автор, рассказал о походе греков против аваров в конце VI в.: те заключили мир с Византией, но «натравили» на греков союзное племя славян, которое подступило к Длинным стенам; византийскому стратигу удалось рассеять «полчища» славян.

Характерен странный пассаж о встрече императора Маврикия со славянами, приводимый в связи с этой военной кампанией. К императору доставили трех славянских пленников, «не имевших при себе ничего железного и никакого оружия: единственной их ношей были кифары». Император учинил допрос: «какого они племени, где им выпало жить и почему они оказались в ромейских землях». Те «отвечали, что по племени они славяне (Σκλαυηνοί), живут у оконечности Западного океана» (Балтийском море — в Венедском заливе Океана античных авторов); аварский хаган отправил их как послов собрать славянские войска, прислав старейшинам славян богатые дары. Вожди славян отказались идти в поход, сославшись на дальность предприятия (пятнадцать месяцев пути). Хаган же, вопреки закону, задержал послов, так что те попытались пробраться на родину через Фракию и Византию. Они показывали императору свои кифары, демонстрируя приверженность к мирным «мусическим упражнениям», но не к войне. Маврикий «восхитился их племенем» и оказал гостеприимство, подивившись, впрочем, размерами их тел и огромности членов» (Свод, т. II: 15–17).

Смысл этого пассажа вызвал оживленную полемику. Американский исследователь Флорин Курта (Курта 2008. С. 161–162) настаивает на том, что пассаж представляет собой образец историографической конструкции, ориентированной на античные образцы (начиная с Геродота, писавшего о мудрых варварах), и не может использоваться напрямую как источник информации о славянской идентичности. Среди мотивов, связанных с послами-кифаредами, следует все же выделить один, который не связан с античными топосами и носит явно не праздный характер: это вопрос о «роде-племени», который в изложении того же Феофилакта Симокатты повторяли византийцы при столкновениях с варварами (ср.: Свод, т. II: 23). Это был один из центральных вопросов политики империи: нужно знать происхождение варваров, чтобы разделять и властвовать. Этой политике посвящен трактат Константина Багрянородного «Об управлении государством», но ближайшей параллелью сюжету кифаредов представляется рассказ о появлении послов другого народа при дворе другого императора, уже в 939 г.

Это знаменитый рассказ Бертинских анналов о первом появлении «народа Рос» при дворе франкского императора Людовика Благочестивого, разбор которого в контексте проблемы происхождения имени русь предлагается далее (глава V, параграф 1). Послы «Рос» появляются без кифар, но «ради дружбы», ссылаясь на власть своего (или хазарского) правителя кагана, обратной дороги им нет. Они просят Людовика пропустить их через землю франков. Император спрашивает, какого они рода, и те отвечают: от «рода свеонов». Распознав в них викингов, Людовик велит задержать послов как шпионов. Маврикий оказывается более гостеприимным, но вопрос о происхождении и «обретение имени» носят и в VI, и в IX вв. непраздный характер. Существенно при этом, что византийское иноназвание (экзоним) руси Рос и имя страны Росия/Россия отличались от самоназваний русь, русские, Русская земля, как греческое имя склавены/склавины отличалось от самоназвания словене.

Итак, в начале своей истории славянские племена, форсировавшие Дунай, колонизовали Балканы и обрели имя во всемирной истории, так что латинский автор из Испании Исидор Севильский писал в VII в.: «славяне захватили у ромеев Грецию» (Свод, т. II: 355). Славяне заселили Иллирик, Фракию и Македонию, добрались до Аттики и Пелопоннеса, переправились даже в Азию. Византийцы продолжали считать себя гражданами Римской империи — ромеями. Жители распавшейся Западной Римской империи не забывали, что на самом деле византийцы — греки, а не ромеи (римляне).

Греками именовали византийцев и славяне (вспомним комментарий в Толковой палее — «руми иже суть грекы»).

У славян был свой ответ на традиционный и архаичный племенной ригоризм греков, которые считали все народы, чуждые эллинской культуре и языку, «варварами», не владеющими понятной, артикулированной речью: славяне владели словом, поэтому именовались словене. Греки не могли точно воспроизвести самоназвание славян, ибо сочетание — sl- было неудобопроизносимым для римлян и греков, требовалось вставное — k- (Свод, т. I: 127–131), что дало этникон склавены/склавины.

Славяне не оставались один на один с греками на Дунае, после того как те усвоили их имя. Евразийская степь продолжала выплескивать кочевые волны на Дунай (см. рис. 3, цв. вкл.). На «вызов» степи ответила не только Византия, но и Западная Европа. Греки призвали на помощь против аваров другую тюркоязычную орду — болгар из Северного Причерноморья, ищущих спасения от агрессии хазар. В 681 г. они поселились во Фракии. С Запада начиналась экспансия государства франков. К началу IX в. франки Карла Великого разбили авар и подчинили славян, осевших на Дунае. В русской летописи франки именуются волохами; это имя не случайно очень долго сохранялось в дунайском именослове. Как уже говорилось, оно восходит к названию кельтского племени вольки. Эти кельты романизировались — перешли на разговорную провинциальную латынь (протороманский язык), которой пользовались в Иллирике и на границах Римской империи (долго латынь сохранялась и в дунайских пограничных городах — Сирмие, Нове, Новиодуне и др.; см. о ситуации в Иллирике: Дзино 2008). Пользовались этой латынью жители Подунавья и тогда, когда там появились славяне; известна она была готам и франкам.

Славяне стали называть волохами, или влахами, все романоязычные народы (включая итальянцев и румын). Запомнилось им и имя франкского императора Карла: оно превратилось в славянских языках в титул европейского правителя — краль, король. Вторжения авар и франков способствовали тому, что славяне продолжили расселение не только на Балканах, но и в лесной зоне Центральной и Восточной Европы от восточногерманских областей, где осели лужицкие сербы, до Поволховья, где славяне прозвались своим общим «дунайским» именем — словене, а также до верховьев Волги (кривичи) и бассейна Оки (вятичи).

О. Н. Трубачев вслед за И. И. Ляпушкиным (Трубачев 1976; Ляпушкин 1968. С. 161) заметил, что племенные имена славян, оказавшихся в разных регионах Европы, совпадают. Сербы известны на Балканах и в области Лужица в Восточной Германии (их имя первоначально означало «присоединившийся», «союзник»). Хорваты расселились рядом с сербами на Балканах, но племя с таким же именем известно в области, пограничной между чехами и мораванами. Имя хорватов дали славянам сарматы, оно означает «стерегущие скот». Предполагают, что сербы, как и хорваты, были союзниками ираноязычных кочевников в эпоху натиска на Дунай.

Племена с названиями «кривичи» («живущие на окраине») оказались в Греции, на Верхней Волге и в Мекленбурге — на южной, восточной и западной окраинах славянского расселения. На Балканах известны были и племенные названия, родственные восточноевропейским именам «древляне» и «дреговичи». Естественно было бы предположить, что Дунай был не только границей, которая притягивала славянские племена, но и центром, откуда эти племена расселялись по Европе, разделяясь и сохраняя свои древние имена. Свое же общее самоназвание словене (славяне) получили именно на Дунае, столкнувшись там с иными народами. В этом отношении Дунай можно считать «прародиной» славян, как он стал второй родиной для венгров в X в.

Славяне навсегда запомнили имя реки, за которой располагались удобные для земледелия и плодородные земли и вожделенные, наполненные богатствами города. Псевдо-Кесарий, греческий автор VI в., описывает дикий варварский быт склавинов и фисонитов, «называемых также данувиями» — дунайцами: Фисон — одна из библейских «райских рек», которую Псевдо-Кесарий отождествляет с Дунаем, у романизированных «иллирийцев и рипианов она называется Данувий, у готов — Дунавт» (Дунав) (см. Свод, т. 1. С. 254–255). Имя «Дунай» сохранилось в фольклоре всех славянских народов, даже тех, которые оказались далеко от Дуная, на севере Восточной Европы (Топоров 1991; Цивьян 1999. С. 167–204). Дунай стал обозначением важнейшего водного пространства, главной границей в славянском фольклоре.

Предполагаются и балто-славянские истоки образа Дуная как реки (ср. литовск. Dunojus как обозначение водной стихии), связанной с главными событиями народной жизни: изобилием и браком. Литовская песня (рукописный сборник XVIII в. из собрания Межиниса) включает архаичные мотивы выращивания льна, тканья полотен: сестрицы стирают полотно в Дунай-реке, северный ветер сбрасывает одну девушку в реку, жених призывает ее приплыть к его дворику (Саука 1986. С. 138). В народной памяти это была не только военная граница — в свадебном фольклоре невеста встречает жениха, когда тот поит коня на Дунае, свадебный поезд едет через мост на Дунае и т. п. Древнейшим фольклорным мотивом, связанным с Дунаем, оказывается плач Ярославны из «Слова о полку Игореве»: «зегзицей» (вещей птицей — кукушкой) собирается лететь «по Дунаеви» героиня «Слова» из Северской земли в поисках любимого.

Согласно русской былине, в реку Дунай превращается богатырь, погибший от несчастной любви. Наконец, один из поздних персонажей русского фольклора — Стенька Разин в русской исторической песне остается без дружины после тридцати лет «гуляния» и, предчувствуя смерть, отправляется «ко синю морю, ко Дунай-реке», где просит у перевоза перевезти его «на ту сторону, на белый камешек» (Исторические песни, № 311; Рыбников, т. 2, № 218). Там его следует похоронить во всеоружии (и с конем у могилы) меж трех дорог — Питерской, Владимирской и Киевской. Дунай, таким образом, протекает в центре мира русского фольклора. В былине о Дунае река, рожденная из крови богатыря, течет к центру былинного мира, Киеву (Рыбников, т. 1, № 84).

В начале славянской истории пересечение Дуная, столкновение с римской (византийской) цивилизацией способствовало формированию самосознания и общего самоназвания (этнической идентичности) новых народов, означало их «вторжение» во всемирную историю, на страницы хроник, что относится, в первую очередь, к славянам (балты оставались на периферии миграций) (ср.: Вернер 1972; Curta 2001; Петрухин 1995. С. 15 и сл., см. рис. 4, цв. вкл.). Начальной летописи известен и термин «дунайцы»: они не дали полянскому герою Кию, ходившему к царю в Царьград, закрепиться на реке, но сохранили память об основанном им городке, именуя городище Киевец (ПВЛ. С. 10).

Память о Дунае как о существенной границе между своим и чужим миром удерживалась не только благодаря летописной традиции, но и благодаря последующему (после гибели Византии) противостоянию России/славян Османской империи. «Сказание о роскошном житии и веселии», относящееся к русской «демократической сатире» XVII в., рассказывает о дороге, охватывающей весь балто-славянский ареал и ведущей в чудесную страну изобилия, откуда нет возврата: «А прямая дорога до тово веселья от Кракова до Аршавы (Варшавы. — В. П.) и на Мозовшу, а оттуда на Ригу и Ливлянд, оттуда на Киев и Подолеск, оттуда на Стеколню (Стокгольм. — В. П.) и на Корелу, оттуда на Юрьев и ко Брести, оттуда к Быхову и в Чернигов, в Переяславль и в Черкасской, в Чигирин и Кафимской. А кого перевезут Дунай, тот домой не думай» (Адрианова-Перетц 1977. С. 33).

С охраной Дуная, который Византия продолжала считать границей империи и после возникновения Болгарского и Русского государств, связан также конфликт между Болгарией, Византией и Русью в 970-е гг.: император Никифор Фока требовал, чтобы болгарский царь Петр защищал землю от венгров, которые рвались через Истр, но царь уклонялся от войны на стороне Византии, так что грекам пришлось звать на помощь Святослава из Киева. Русские, однако, «пораженные прекрасным расположением местности», решили остаться в завоеванной Болгарии (Лев Диакон: 121–122). Согласно русской Начальной летописи, Святослав заявил: «хочю жити в Переяславци на Дунаи, яко то есть середина земли моей, яко ту вся благая сходятся: от Грек злато, паволоки, вина и овощеве разноличыя, изъ Чехъ же, из Угорь сребро и комони, из Руси же скора и воскъ, мед и челядь» (ПВЛ. С. 32).

Отброшенный греками к Доростолу (Дристре) на Дунае, Святослав оказался в осаде и должен был хоронить погибших. Лев Диакон описывает варварские обычаи руси — жертвоприношения множества пленных при сожжении умерших: «они задушили несколько [грудных] младенцев и петухов, топя их в водах Истра» (История. Книга 9, 6). Сложный ритуал — кровавые/бескровные жертвы, «трехчастная смерть» с убиением, удушением, потоплением (ср.: Цивьян 1999. С. 181 — о мотиве погружения в Дунай), приуроченный к похоронам на Дунае как «обряду перехода», обнаруживает далекие перспективы в развитии славянской и русской «дунайской» традиции, о которых еще пойдет речь.

 

§ 4. Феномен пражской культуры

В междисциплинарных исследованиях по этногенезу славян все большее значение для формирования праславянской культуры придается эпохе противостояния славян и Византии на Дунае. Такая культура сформировалась в юго-западном пограничье балто-славянского мира: славяне выделились из балто-славянской общности, столкнувшись с Византией, выйдя «из лесов и болот» на «исторические рубежи».

Эта культура получила название пражской, или «Прага — Корчак», по памятникам, обнаруженным в столице Чехии и под Житомиром. Она считается самой ранней достоверно славянской не только потому, что ее дата (VI–VII вв.) «совпадает» с первыми письменными известиями о славянах, но и потому, что археологически прослеживается ее связь с последующими достоверно славянскими историческими культурами Средней и Восточной Европы, чего нельзя сказать о предшествующих ей культурах — зарубинецкой в Верхнем Поднепровье, черняховской в Северном Причерноморье и др. (см. классическую работу: Русанова 1976). Распространение этой культуры на широких пространствах Центральной и Восточной Европы, от Эльбы и Дуная до Среднего Поднепровья, соответствует данным письменных источников о расселении славян, которое вслед за В. Н. Топоровым можно назвать демографическим взрывом (ср.: Мачинский, Тиханова 1976. С. 90; Гавритухин 2009; Топоров 1988. С. 276–278).

Когда археологические исследования демонстрируют культурно-историческую общность группы памятников, связанных не только общими хозяйственными признаками (жилище, утварь и т. п.), но и собственно культурными — прежде всего, погребальным обрядом, то связи этих памятников, особенно в догосударственную эпоху, можно признать этническими. Это относится, в частности, к культуре пражского типа, для которой характерны устойчивые традиции домостроительства, производства керамики и т. п.

Небольшие, как правило, неукрепленные поселения состояли из полуземлянок с печью, расположенной в углу. Керамика — горшки характерных пропорций пражского типа — лепилась «вручную». Уже планировка примитивных жилищ показательна с точки зрения истории культуры: для германского (и кочевнического) традиционного жилища центром — и геометрическим, и сакральным — был открытый очаг; у славян (в традиционном русском жилище) — красный угол, располагавшийся напротив печи. Недаром само праславянское обозначение дома — kotja — связано со словом «кут», «внутренний угол с печью» (Журавлев 1996. С. 130). На севере древнеславянского ареала, где в сырой почве нельзя было рыть полуземлянки, преобладали срубные наземные жилища, но и там печь размещалась (и размещается) в углу (рис. 5). Даже там, где на западе ареала пражской культуры известны были очаги, они располагались в углу жилища (Седов 1995. С. 11).

Керамика также оказывается важным культурным показателем. В археологическом жаргоне носители культур первой половины I тыс. н. э. делятся на «горшечников» и «мисочников», в зависимости от того, какая посуда характерна для той или иной культуры (рис. 6).

Рис. 5. Распространение славянских жилищ (по: Седов 2002. С. 306): а — поселения с жилищами-полуземлянками; б — поселения с наземными домами с подпольными ямами; в — ареалы пражско-корчакской (А) и суковско-дзедзицкой культур (Б)

Показательно, что слово миса относится к германским заимствованиям в праславянский язык, в отличие от исконно славянских слов, обозначающих «горшок» (ср.: ЭССЯ, вып. 7, с. 210–212). Для пражской культуры характерны именно горшки — их ставили в печь, и эта черта сохраняется в традиционной общеславянской культуре, где горшок оказывается одним из наиболее ритуализованных предметов, связанным, как и печь, с культом предков (см. СД, т. 1. С. 526 и сл.). Эту связь также можно считать исконной праславянской, так как в погребальном обряде пражской культуры господствовала кремация, и кости просто закапывались в ямку или собирались в горшок-урну, новое и вечное тело погребенного предка, недаром сам горшок с его горлом, плечиками, туловом в русском языке представляется антропоморфным (ср.: Петрухин 1995. С. 195 и сл.). Появляется обычай насыпать над погребением курган, что отличает пражскую культуру от предшествующих культур полей погребений. Надгробные памятники необходимы были мигрантам — они демонстрировали, что им (и даже их предкам) принадлежат освоенные земли.

Рис. 6. Распространение славянской керамики (по: Comja 1970, S.1112)

Такие связи, которые демонстрируют не только единство материальной культуры, но и черты духовной общности, отражают представления о единстве носителей пражской культуры — то есть самосознание, каковому справедливо приписывается конституирующее значение в сложении этноса, в данном случае — славян, точнее, общего предка всех славянских народов — праславян.

Очевидные внутренние (этнические) связи пражской культуры не отменяют естественного внешнего — позднеримского и византийского — влияния. Как показал еще Любор Нидерле, характернейшие для славянской материальной культуры предметы — горшки с волнистым орнаментом и так называемые височные кольца (S-видной формы) — восходят к провинциальноримским образцам. Использование римских мер жидких и сыпучих тел сохранялось при производстве керамики пражского типа (Трубачев 2002. С. 8; ср. о раннеславянской керамике на Дунае: Ангелова 1980; о типах славянской раннесредневековой керамики: Com§a 1970).

Такое влияние прослеживается повсюду, где были контакты с Римской империей, включая и Восточную Европу, но то обстоятельство, что это общеевропейское влияние «вылилось» в специфическую форму — форму характерных горшков пражского типа, свойственных для вполне определенного ареала, — указывает на самостоятельность внутренних связей пражской культуры. Это еще раз заставляет задуматься о внешнем конституирующем влиянии позднеримского — византийского мира на формирование славянской общности. Восприятие в праславянский период не только римских мер веса, различных реалий материальной культуры (в том числе обозначений предметов вооружения — «секира», «щит»; см. Иванов 1989. С. 26–27), но и наименований календарных циклов (таково происхождение слов «коляда», «купала», «русалии») и других форм духовной культуры обнаруживает воздействие этого мира на самые существенные стороны славянской народной жизни.

Славяне — носители пражской культуры — не только проникли на Балканы через Дунай, но стали расселяться и на север, в том числе на Вислу. На Средний Дунай, в Чехию и далее на Эльбу славяне также продвигались, судя по последним данным, не из Польши, а с юго-востока, из Моравии и югозападной Словении. Импульсом для такого расселения послужила опять-таки укрепленная дунайская граница Византии — лимес, который славяне не смогли прорвать при Юстиниане, в первой половине VI в. (см. об армии Юстиниана и отношениях с «варварами»: Шувалов 2006).

Дунай действительно, в соответствии с повествованием русской Начальной летописи, оказывается центром расселения славян и к югу и к северу уже с VI в. Не менее показательны категории находок дунайского происхождения, охватывающих весь балто-славянский ареал и, шире, Восточную Европу. Характерная деталь женского славянского костюма VI–VII вв. — пальчатые застежки-фибулы — была, видимо, заимствована у готов, обитавших в провинциях Византии на Дунае и в Крыму (Вернер 1972). Но их находки известны не только в Подунавье, в ареале пражской культуры, и на востоке вплоть до Среднего Поднепровья, но и на далекой периферии балто-славянского мира — в Южной Прибалтике (Curta 2009) и на Оке, на юге — на Балканах вплоть до Малой Азии (Babic 1997). Причем показательно, что и это заимствование было усвоено славянами на свой лад (Й. Вернер отметил этот обычай для праславянской эпохи, Г. Ф. Корзухина — для древнерусской): германские женщины носили застежки парами — они могли скреплять бретели юбки и т. п.; славянский женский костюм представлял собой рубаху, и славянки носили только одну застежку.

Еще один характерный атрибут традиционного женского костюма славян на протяжении всей средневековой эпохи — височные кольца, привески, вплетающиеся в волосы или крепившиеся к венцу у виска (иногда даже носившиеся как серьги). Славяне пражской культуры носили упомянутые височные кольца эсовидной формы, распространенные от Среднего Дуная до Балтики и Среднего Поднепровья. Отдельные же находки известны в Волго-Окском междуречье (Седов 1995. С. 31–35, 88–89). В. Н. Топоров отмечал исключительную проницаемость всего пространства между Дунаем и Балтикой, о чем свидетельствует, в частности, проникновение дунайской гидронимии в Литву (Топоров 1988. С. 297).

Значение культуры «Прага — Корчак» как первой достоверно славянской — праславянской — культуры заключается еще и в том, что она объединяет те регионы славянского мира, которые с распадом праславянской общности стали ареалами самостоятельных славянских этнолингвистических групп — южных славян, западных славян и славян восточных. Памятники пражской культуры распространяются на Балканах (Врионис 1999), достигают Среднего Поднепровья и Киева (на территории города найдены комплексы, относящиеся к пражской культуре) — будущей Русской земли.

Как уже говорилось, многочисленные попытки увязать происхождение пражской культуры с предшествующей (в ином ареале) черняховской не дали общепризнанных результатов. При том, что на поселениях пражской культуры встречаются фрагменты черняховской керамики, сделанной не от руки, а на гончарном круге, исследователи отмечают очевидную архаизацию культур, пришедших на смену черняховской и другим провинциально-римским культурам Средней и Восточной Европы: они сохраняют «внешние» импульсы, идущие с дунайской границы империи (форма и объемы горшков, фибулы и др.), но теряют технологические достижения, связанные с воздействием античной культуры — гончарный круг, производство стекла и др. (Терпиловский 2005).

В металлическом инвентаре пражской культуры — поясных наборах, украшениях выделяются серии подражаний изделиям провинциально-римской культуры, которые также распространяются по всему ареалу пражской культуры и даже шире — в ареале средневекового славянского расселения вплоть до Верхнего Поднепровья и Поволжья (это обнаруживает действенность речных коммуникаций лесной полосы Восточной Европы в эпоху великого переселения). Выше говорилось о «симметричности» названий славянских племен (сербов, хорватов, кривичей) по обе стороны Дуная.

Дунай в эпоху славянского этногенеза оказывается не просто естественным рубежом — географической границей, но контактной зоной — регионом передачи культурных импульсов, формирующих новую культуру на основе некоторых избираемых ею традиционных элементов. В современной культурной антропологии этот культурный механизм именуется «бриколаж», «игра с отскоком» (Леви-Строс 1994. С. 126–140; о подобном механизме в летописном повествовании см. в главе IV).

Американский исследователь Ф. Курта в недавних работах (Curta 2001) продемонстрировал важность исторической реакции византийской стороны на вторжение славян. Византийские книжники «открыли» славян, дав им имя и место во всемирной истории (см. обсуждение монографии Курты в SSBP, 2008, № 2). Существенно все же, что это имя продиктовали им сами славяне; сами они обрели, вопреки усилиям византийцев, и место в Греции. Пражская культура, роль которой недооценивает Курта, отмечая, в частности, позднее упоминание славян в Моравии (и Чехии), связанное уже с противостоянием их франкам (Каролингам) в IX в., отражает этнокультурные процессы VI–VII вв., в том числе на территории Чехии и Моравии (Merinsky 2002), равно как в Нижнем Подунавье (Русанова 1976. С. 188 и сл.). Предполагается раннее (IV–V вв.) распространение славянских древностей в Сербском Подунавье (Седов 2002. С. 317–318), но их связь с пражской культурой неясна.

Наиболее сложной (как и для всякой археологической культуры) оказывается проблема формирования пражской культуры — ее генезис до VI в. Ранние памятники типа «Прага — Корчак» датируются гуннским временем (IV–V вв.) и исследуются в Полесье, в архаической зоне славянского мира в бассейнах рек Припяти, Днепра и Десны (Русанова 1976; Гавритухин 2009). Знаменитые полесские болота напоминают цитированную характеристику быта славян у Иордана: «болота и леса заменяют им (славянам) города». Редкие городища-убежища пражской культуры действительно располагались в заболоченных местах (Вергей 2005). Еще сложнее понять связь этих «глубинных» процессов с этногенезом — становлением славянской идентичности. Максима Флорина Курты о том, что славянская идентичность формировалась «в тени Юстиниановых крепостей, а не в припятских болотах» (Curta 2001. С. 350), остается актуальной несмотря на конструктивную полемику (SSBP, 2008, № 2; ср.: Иванов 2008; Barford 2008).

Среди предшественников пражской культуры естественное внимание исследователей привлекает синхронная черняховской «киевская культура» римского времени в Поднепровье: она также не связана ни с черняховской, ни с пражской культурами, но ее ареал, достигающий киевского Поднепровья, вызывает естественные ассоциации с будущим Киевской Руси. О месте Киева в начальной русской истории еще пойдет речь, но ситуацию в Среднем Поднепровье в I тыс. н. э. действительно можно считать «прогностической» для формирования будущего центра Русского государства.

Происхождение киевской культуры определенно увязывается с распространением зарубинецкой культуры — так называемых позднезарубинецких памятников (ср.: Щукин 2005. С. 132–133). Исследователи продолжают полемику об этнической принадлежности зарубинецкой культуры — славяне или балты? (Ср.: Мачинский, Тиханова 1976. С. 78–79; Седов 2002. С. 134 и сл.) М. Б. Щукин усматривает в ее носителях венетов (Щукин 2005. С. 210 и сл.), через земли которых и даже по их «тылам» пришлось пробиваться к пушным богатствам Севера дружинам Германариха. При этом сам Щукин признает условность границ «державы Германариха», созданных Иорданом. Отождествление упомянутых Иорданом «тиудос» с чудью, а «васинабронкас» с весью (упомянутых в космографическом введении ПВЛ) затрудняется не только филологическими и текстологическими проблемами (Мельникова, Петрухин 1997), но и отсутствием археологических памятников, которые можно было бы относить к этим народам (Щукин 2005. С. 219).

Та же балто-славянская проблема остается актуальной и для атрибуции сменившей киевскую в Поднепровье колочинской культуры (ср.: Славяне и их соседи: 120–122). Выше сказано, что проблема балто-славянского единства оказывается общей проблемой славянского этногенеза. Для доистории киевского Поднепровья существенно, что в этом регионе столетиями взаимодействовали разные культуры: колочинская культура в Поднепровье сосуществовала с пражской в Правобережье Днепра; на юге в лесостепи сложилась пеньковская культура, синтезировавшая черты пражской и кочевнических культур степи (см. подробнее в главе III).

«Простой» интерпретацией этого культурного разнообразия кажется сведение трех культур к исторически знакомым «реалиям». Традиционным стало соотнесение пражской культуры со склавинами Иордана, пеньковской — с антами, колочинской — с балтами вплоть до национально-романтических конструкций эпохи становления независимых государств (после распада СССР), усматривающих в первых — предков украинцев, во вторых (с учетом восточных областей) — русских, в третьих — белорусов (ср. Баран 1998). Такой подход не учитывает, однако, дальнейшего развития культур Поднепровья, где формируется культура Луки Райковецкой — наследница пражской культуры в Правобережье, и роменская культура в Левобережье (ср.: Терпиловський 2006. С. 233–234). А главное, не учитывается формирование единой древнерусской культуры X–XI вв. и ее исторического центра Киева на традиционном для I тыс. н. э. перекрестке культур (Hensel 1987. С. 423 — рис. 7), что предопределяло его роль «матери городов русских».

Рис. 7. Карта перекрестка культур (по: Hensel 1987. S. 423)