***

Древнерусское летописное «сказание» (легенда) о призвании варяжских князей оставалось в центре внимания отечественной историографии на протяжении тысячелетнего ее развития, несмотря на смену идеологий и даже общественных формаций. Особое значение сказание приобретало в периоды идеологических кризисов: начало Русского государства следовало привести в соответствие с его настоящим. Эта потребность привела к трансформации летописного сказания и созданию «Сказания о князьях владимирских», в котором неизвестный Европе Рюрик должен был стать потомком Августа, в эпоху сложения централизованного государства. Его варяжское (скандинавское) происхождение не устраивало власти в эпоху борьбы Российской империи за господство на Балтике, что породило «антинорманизм», утверждение о славянском этносе варягов и т. п. (см. Введение).

Западники и славянофилы, в зависимости от собственных представлений о путях развития России, готовы были ассоциировать призвание варягов с исконной необходимостью европейских преобразований или с незыблемой привязанностью к славянским и православно-византийским корням: тогда главным было обоснование славянского происхождения варягов и призванных князей. Господство марксистских схем в советской историографии приводило к утверждению о приоритете «автохтонных» начал (базиса) в развитии государственности, формированию феодальных отношений в Восточной Европе в VIII в. (до призвания варягов) и т. п.

В шовинистической идеологии послевоенного периода летописное сказание стало ассоциироваться с нацистскими идеями о неспособности славянской «расы» к самостоятельному развитию. Сам летописный текст воспринимался как чуждый «патриотической» русской летописи, свидетельствовавшей об исконно славянских (киевских) истоках государственности. Еще в 1980–90-х гг. Б. А. Рыбаков утверждал, что «чья-то рука изъяла из «Повести временных лет» самые интересные страницы (об исконной славянской руси. — В. П.) и заменила их новгородской легендой о призвании князей-варягов» (Рыбаков 1982. С. 142).

Эта «рука» принадлежала редактору князя Мстислава/Харальда, сына английской принцессы Гиды Харальдовны (и Владимира Мономаха) и мужа шведской принцессы Кристины, связанного с варягами (см. о скандинавских связях Мстислава — Литвина, Успенский 2006. С. 341–342). Действительно, в тексте варяжской легенды ПВЛ очевидны англо-саксонские мотивы: под 862 г. рассказывается об изгнании варягов, берущих дань «на словѢнех, на мери и на всѢхъ кривичѢхъ» за море, усобицах, начавшихся у племен, ставших «сами в собъ володѢти» и решении поискать себе князя, «иже бы володѢлъ нами и судилъ по праву» — «рядил по ряду по праву» (добавлено в ипатьевском списке ПВЛ: ПСРЛ, т, II, стб. 14).

Послы отправились «за море к варягомъ, к руси». Далее ПВЛ дает комментарий, соответствующий космографическому введению, характеризующему варяжские народы (см. главу II): «сице бо ся звазху тьи варязи русь, яко се друзии зъвуться свие, друзии же урмани, анъгляне, друзии гъте (готландцы. — В. П.), тако и си» (ПВЛ. С. 13). Англы включены здесь в число варяжских народов, что соответствует ситуации XI в. (после датского и норманнского завоевания Англии), но этого космографического мотива нет как раз в Новгородской летописи: там послы от словен, кривичей, мери и чуди идут за море к варягам, не именуемым в тексте самого призвания русью. Сторонники неваряжского происхождения руси считают (вслед за А. А. Шахматовым) новгородскую версию исконной, игнорируя контекст новгородской версии легенды, которая завершается утверждением «от тѢх Варягъ, находникъ тѢхъ, прозвашася Русь» (НПЛ. С. 106).

Новгородский летописец, сосредоточившийся на исторический судьбах Новгорода и Киева и изъявший космографическое введение, сокращал текст предшествующего свода (первой редакции «Повести временных лет»). Он стремился разделить судьбы вечевого Новгорода и княжеской «киевской» Руси, но не мог игнорировать варяжского происхождения имени русь и предполагал даже варяжское происхождение самих новгородцев (см. далее § 2). Он не удалил, однако, еще один «англо-саксонский» мотив из текста призвания, который звучит одинаково в разных редакциях легенды: послы говорят призываемым князьям — «земля наша велика и обилна, а наряда у нас нѢту» (НПЛ. С. 106). ПВЛ вторит: «а наряда в ней нѢтъ» (ПВЛ. С. 13).

Еще К. Тиандер в специальном исследовании показал, что слова о великой и обильной земле находят полное соответствие в легенде о призвании саксов бриттами (в V в.) у хрониста Видукинда Корвейского (Видукинд: 69, 128; Тиандер 1915). Впитала ли русская княжеская традиция англо-саксонский мотив, занесенный свойственниками из Англии, или мы имеем дело с «общим местом» в эпическом наследии формирующихся государств раннего средневековья (ср.: Петрухин 2008), — не суть важно для понимания варяжской легенды, ибо легенда опиралась все же на местные традиции.

Об автохтонистских («примордиальных») конструкциях в историографии славянского (славяно-русского) этногенеза уже говорилось во Введении и в главах I и III: они восходят к подходам, сформировавшимся в науке XIX в., поискам «прародины» (Urheimat) народа в этнической истории, поискам «пратекста» (Urtext) в источниковедении.

Развитие исторической и филологической науки в области славянорусских исследований, прежде всего, массовый археологический материал требовали осмысления источников вне сложившихся или навязываемых официозных тенденций и стереотипов.

Осознание этих требований привело уже в 1970-е гг. к инициативе по изданию зарубежных источников по истории народов СССР, в том числе скандинавских, призванных пролить свет на русско-скандинавские отношения. Инициатор этого направления в историографии В. Т. Пашуто охарактеризовал призвание варягов как результат договорных отношений между предгосударственной конфедерацией племен севера Восточной Европы и дружинами варягов: договор — «ряд», по которому призванные князья должны были подчиняться законам (правде) призывающих племен, стал основой развития русской государственности (Пашуто 1965. С. 86; Пашуто 1974. С. 103, 110).

К близким заключениям пришел тогда же В. Л. Янин, усмотревший в призвании варягов победу исконной (родоплеменной) вечевой традиции над амбициями агрессивной княжеской власти. Это заключение основывалось на археологическом исследовании культуры Новгорода: ее самобытность была очевидной (см. переиздание работ — Янин 2004. С. 11–12). Параллельно археологические источники по «норманнской проблеме» исследовались на семинарах при кафедрах археологии ЛГУ (рук. Л. С. Клейн) и МГУ (Д. А. Авдусин) (см. Клейн 2008). Уже в 1990-е гг., когда стало возможно открытое обсуждение спорных проблем русской истории, Е. А. Мельникова и автор опубликовали работы, посвященные проблемам договора («ряда») в становлении государственности и месту легенды о призвании варягов в формировании древнерусской историографии (Мельникова, Петрухин 1991; 1995; Мельникова 2011).

 

§ 1. Призвание варягов:

историко-археологический контекст

За прошедшее десятилетие появились принципиально новые исследования упомянутых в варяжской легенде древнейших русских городов — Новгорода (Городища) (Янин 2001; Носов, Горюнова, Плохов 2005), Ладоги, Полоцка (Полоцк 2012), Белоозера (Захаров 2004) и Изборска (Седов 2007), а также Гнёздова и Киева, без учета которых трудно представить начальное развитие городской сети и государственности (см. главу VII). Расширились исследования скандинавских древностей в бассейне Балтийского моря, в том числе в славянском мире (работы И. Янссона, В. Дучко и др.). По-новому стали интерпретировать отношения внутри собственно славянского мира, в том числе между славянами севера Восточной Европы (словенами) и балтийскими славянами (А. А. Зализняк, В. Л. Янин, ср. в главе III).

Особое значение приобретают данные нумизматики, позволяющие представить циркуляцию ценностей в формирующейся городской сети (работы Т. Нунана, Р. Ковалева, А. Фомина и др.). Систематизированы новые данные по памятникам рунической письменности, ранней картографии (Е. А. Мельникова), значительно расширившие источниковую базу «варяжской» проблемы.

Наряду с этим введением в научный оборот новых данных сформировалась тенденция к реанимации традиционного антинорманизма — включающая как тиражирование без научного комментария работ Д. И. Иловайского и С. А. Гедеонова, так и составление эпигонских сочинений, пытающихся подменить исторический анализ старыми догадками о происхождении названий «русь» и «варяги», конструкциями вроде «Русского каганата» — варианта Приазовской Руси Иловайского и т. п. Эти казусы современной историографии получили своевременную оценку в научной литературе.

Собственно сюжет легенды о призвании князей в научной литературе интенсивно обсуждается в связи с традиционной проблемой: насколько книжная легенда (и разные ее варианты), зафиксированная на рубеже XI и XII вв., соотносится с историческими реалиями IX в. Принципиальное соответствие мотивов варяжской легенды исторической ситуации IX в. не вызывает сомнения у исследователей, знакомых с источниками. Ясно, что разноплеменное население, концентрирующееся в городских («предгородских») пунктах на трансконтинентальных водных путях, прежде всего в Новгороде и Ладоге, должно было договариваться с дружинами скандинавов, идущими на ладьях по этим путям. Исследователей интересует, где состоялся договор и сел вначале призванный князь — в Ладоге (как говорит «ладожский вариант легенды в Ипатьевском списке «Повести временных лет»), или в Новгороде (на чем настаивает Новгородская первая летопись, отражающая «начальный» летописный свод)? Была ли Ладога «первой столицей Руси», и что в этот период представляла собой Русь?

Вторая и более существенная для понимания начальной истории Руси проблема — хронологическая: материалы Ладоги и Городища содержат синхронные летописным датировкам древности середины — второй половины IX в., но схожих скандинавских древностей нет ни в Изборске, ни в Бело-озере. Более того, в гнёздовских курганах и в Киевском некрополе скандинавские дружинные древности относятся к X в. Хронологический разрыв между дружинными древностями севера и юга Руси «совпадал» с теми периодами княжения Рюрика и Олега (Игоря), которые были лишены точных дат и определенных «событий», что провоцировало на прямолинейные конструкции по-новому датированных исторических событий («деконструкции» летописной истории).

Недавним энтузиастом такой «перестройки» древнерусской истории выступил К. Цукерман (Цукерман 2007). Если варяжская русь обосновалась на днепровском пути лишь к X в., значит, призвание должно было состояться незадолго до рубежа IX и X столетий, а достоверные даты княжения Игоря (поход 941 г. на греков) приближаются ко времени начала династии. Цукерман не отрицает последовательности событий, описанных в летописи: более того, он причисляет к своим заслугам сопоставление летописных данных с нумизматическими. К. Цукерман считает, что кризис в поступлении восточного серебра в Европу, который Т. Нунан датировал последней четвертью IX в., отражает летописное известие об изгнании варягов, собиравших дань со славян, за море (в летописной датировке — 862 г.; мотив, предшествующий призванию). Летопись не оставляла данникам времени на раздумье — изгнание варягов описывается в той же статье, что и призвание (правда, введение дат в летописное повествование разбивало более ранний текст, и летописец обозначил «пустыми годами» время, которое прошло между рассказом о варяжской и хазарской дани с восточноевропейских племен — под 859 г.). Цукерман (признавая за варягами монополию на доставку серебра в Европу?) уделяет размышлениям о призвании четверть века.

Уже говорилось, что для рассматриваемого сюжета существенно наблюдение В. М. Потина, высказанное во время первого обсуждения варяжской проблемы в советской историографии в 1970-е гг. Потин отмечал спад поступления восточного серебра в Скандинавию в 850-х гг. (Потин 1970. С. 68–69), что «не соответствует» летописным данным о варяжской дани, зато в 860–870-е гг. приток серебра усиливается, и это напрямую ассоциируется с «призванием варягов» (Noonan 1994. P. З, 226).

Отнесение последующего кризиса в поступлении монеты к изгнанию варягов ставит перед К. Цукерманом еще одну проблему. Летопись напрямую увязывает призвание князей с последующим в 866 г. первым походом руси на Царьград, в действительности поход имел место в 860-м, но при условности ранних летописных датировок разница незначительна: к 860 г. у руси достало сил отправить значительную флотилию (200 ладей) на саму столицу Византии. Кто мог организовать такую экспедицию, если до формирования государственности, ознаменованного актом призвания, дело не дошло?

К. Цукерман обращается к пресловутому Русскому каганату, историографическому предшественнику Русской земли первых Рюриковичей. Невнятность этого историографического фантома заставляет К. Цукермана апеллировать к некоей традиции: не он «открыл» Русский каганат (Цукерман 2007. С. 343); ср. апелляцию к той же конструкции А. В. Назаренко, размещающего «прото-Русь» IX в. в Среднем Поднепровье (Назаренко 2012). Впрочем, не всякая историография устраивает адептов доваряжской руси, в том числе и конструкция главного энтузиаста Русского каганата в современной историографии — В. В. Седова, К. Цукерман даже приписывает ему утверждение о существовании Русского каганата в Среднем Поволжье, в то время как Седов настаивал на его локализации на Среднем Днепре в ареале упоминавшейся волынцевской (а не поволжской — именьковской) культуры. А. В. Назаренко конструкцию Седова игнорирует, хотя эта конструкция основывается на его собственных представлениях о древнейшей руси; отождествляет позиции этих исследователей и Н. А. Макаров, сочувствующий идее южнорусского каганата, несмотря на отсутствие археологических следов такового (Макаров 2012. С. 456–457).

Действительно, здесь не место вдаваться в историографические поиски истоков Русского каганата (никаким источникам он не известен, в отличие от титула «каган», на который претендовали русские князья, — см. в главе 3) и поминать «Русское каганство» Иловайского, но концепция одного из историографов явно повлияла и на построения К. Цукермана, и на убеждения его непосредственного предшественника по «перестройке» русской истории в 1990-х гг. (Прицак 1991). Г. В. Вернадский придавал особое значение Русскому каганату в Приазовье, правда, он основывал свои датировки сего «политического образования», как и Цукерман, исходя из общих соображений, и датировал его конец (839 г. — Вернадский 1996. С. 270) тем временем, к которому Цукерман относит его начало. «Перестройка» последующей русской хронологии носит у Вернадского щадящий характер: он исходит лишь из шестилетнего запаздывания летописи (датировка похода 860 г. 866-м в летописи). Радикальный характер носит «перестройка» у О. Прицака, который передатирует правление Олега и Игоря, а Русский каганат помещает не в Приазовье (как у Вернадского), а в Верхнем Поволжье. Какие основания есть у этого калейдоскопа мнений?

Увы, общим основанием является поверхностное совпадение дат и имен: в первую очередь, совпадение имени некоего «царя (мелех) Руси» Хельгу еврейского Кембриджского документа с именем вещего Олега русской летописи. Хельгу вступил в конфликт с Хазарией и Византией в правление Романа Лакапина — Новгородская первая летопись (НПЛ) датирует поход на греков 920 г. Олега НПЛ отправляет на греков еще позже — в 922 г. Значит, Олег не умер в 912 г. (как рассказывала ПВЛ), а правил позднее и погиб за морем после неудачного похода (941 г.) на Царьград, отступив куда-то в сторону Персии (по Кембриджскому документу). Уже указывалось, что начальные даты НПЛ столь же условны, как и даты ПВЛ: они основывались на одних и тех же известных летописцам из греческого хронографа данных — датах правления императоров (концом правления Михаила III был датирован поход 866 г., началом правления Романа — поход 920 г.). Вещий Олег не погиб за морем, так как могила его была хорошо известна в Киеве (не только ПВЛ) (Петрухин 2011. С. 119–126).

Совпадение имен и дат в этой традиции — рецидив подхода «исторической школы»: начальную русскую историю характеризует особая концентрация таких совпадений и историографических штампов, привлекаемых (с первой трети XIX в.) для тех или иных конструкций: Рюрик, призванный в Новгород, и Рорик Фрисландский; Гостомысл новгородской книжной традиции и Гостомысл — правитель полабских славян вдохновляет на реконструкцию древнейшего фольклорного героя, благодаря чему сказание о князьях владимирских не только «фольклоризируется», но и становится старше древнейших летописных сводов: «устная история» древнее книжной традиции (Азбелев 2007).

Отождествление Олега и Хельгу дает возможности для конструкций все новых датировок: по Прицаку, Олега вообще не было в Киеве и он сгинул между 920 и 928 гг. в каспийском походе, правда, не отступая из Царьграда. По Цукерману, он заключал договор 911 г. (не ходя для этого в поход) и правил в Киеве до злополучного похода в Византию 941 г. Тридцатилетнее киевское правление Олега исследователь переносит с 882–912 гг. на 911–941…

Датировка должна соответствовать археологическим данным — времени дружинных погребений киевского некрополя.

Соответственно скандинавские материалы Ладоги и Новгородского Городища должны относиться к центрам Русского каганата в Поволховье, на роль столицы, все же, претендует в построении Цукермана Городище. Здесь «суммарный» подход к источникам дает очередной сбой: утверждать, что присутствие скандинавов «прекрасно засвидетельствовано в Поволховье именно в 830–860-е гг.» (Цукерман 2007. С. 349) можно в отношении Ладоги, где скандинавские материалы характеризуют слои города с эпохи формирования — 760-х гг. Но скандинавские комплексы первой половины IX в. на Городище практически не выявлены (Носов 1990. С. 147–149; Янссон 1999. С. 36–37). Суммарные датировки удобны для «перестройки» русской истории потому, что исследователи давно обратили внимание на особый период в жизни Городища, связанный с концентрацией древностей и серебра в 860-е гг. — время летописного призвания князей. Цукерману нужно, чтобы Рюрик появился позже — в конце IX в.; для этого нужно подобрать археологическое «свидетельство» — и оно обнаруживается уже в Ладоге, в материалах скандинавского могильника в урочище Плакун.

Могильник в Плакуне, до появления дендродат имевший суммарную датировку (IX в.), породил немало романтических интерпретаций: открытие камерного погребения (№ 11) при наличии не только шведских, но и датских аналогий, вызывало воспоминание о Рорике Фрисландском (Цукер-ман не склонен отождествлять с этим персонажем новгородского Рюрика). Курган № 6 (кенотаф!) вообще ассоциировался с могилой Рюрика. С уточнениями датировки могильника выступил К. А. Михайлов, который отнес начало функционирования могильника к началу Х в., отвергнув романтические интерпретации его погребений (Михайлов 2003). К. Цукерман же счел возможным в своих целях удревнить датировку до конца IX в.

О датировках можно спорить (если основания для спора не исключительно спекулятивные). Но исследователи Ладоги, основываясь на тех же материалах, совершенно по-иному видят начальную историю Ладоги и Руси. А. Н. Кирпичников считает возможным, что «еще до 839 г. (прибытия послов хакана Рос в Ингельгейм. — В. П.) Ладога была центром русского каганата» (Кирпичников 2003. С. 43): если увязывать начало этого «раннегосударственного образования» с появлением скандинавов в Ладоге, то даты каганата окажутся ближе конструкции Вернадского (он датирует каганат 737–839 гг.), чем «перестройке» Цукермана.

А. Н. Кирпичникову вторил Д. А. Мачинский: иного центра для русского кагана не найти — ведь Городища на Волхове в 830-е гг. еще нет. Оно, по Мачинскому, появляется в последней трети IX в. на болотистом «острове русов» арабских авторов, в связи с которым упомянут и «хакан русов» (Мачинский 2003. С. 22), но этот «нездоровый и сырой» (по Ибн Русте) остров не место для «перестройки». Цукерман предпочитает его не поминать. Впрочем, хронологически дата островного каганата «подходит» для построения Цукермана: «к началу IX в. в Поволховье и на Сяси археологически выявлены все необходимые элементы для того, чтобы правитель этой области… «в пику» хазарскому кагану мог гордо именовать себя тем же титулом». Звучит эффектно: крайний северо-запад Восточной Европы противостоит крайнему юго-востоку; но эффект снижается, если вспомнить, что помимо столицы в устье Волги власть Хазарского каганата воплощала целая система каменных крепостей в бассейне Дона, Северского Донца, на Северном Кавказе, Кубани и Боспоре.

Дальнейшее построение Мачинского принципиально расходится с конструкцией Цукермана: в 860–870-е гг. возникает Новгородское городище, а в Ладоге — могильник на Плакуне. Могильник не связан напрямую с прибытием Рюрика, хотя Мачинский и предполагал, что тот мог быть там похоронен, зато богатое скандинавское погребение на соседней сопковидной насыпи «заставляет» Д. А. Мачинского вспомнить новгородское летописное предание о могиле Олега в Ладоге (несмотря на датировку погребения серединой Х в.).

«Олегова могила» в Ладоге позволяет переиначить судьбу Олега в том виде, в каком она описана ПВЛ. Повествование НПЛ сбивчиво: прерывая повествование о триумфе Олега после похода на Царьград, летопись отправляет героя в Новгород, затем — в Ладогу. Неясно, имеет ли следующая фраза о пути за море, на котором Олега «уклюну» змея, отношение к Ладоге, или это вставка, и последующая констатация «есть могила его в Ладозе» продолжает рассказ о пути в Новгородскую землю. Можно согласиться с Д. А. Мачинским и его предшественниками в том, что повествование НПЛ о первых русских князьях сокращало текст предшествующего (Начального) свода.

Это касается и новгородской версии легенды о призвании варягов: составитель НПЛ, изъявший из «начального» свода космографическое введение, где рассказывалось о расселении славян и других народов, в том числе словен, кривичей и мери и об основании словенами Новгорода, начинает рассказ о призвании с упоминания новгородских людей, волостей словен, кривичей и мери без поминания собственно Новгорода и мест расселения племен (ср. главу II). Упоминание Новгорода как места, где первоначально сел призванный Рюрик, в контексте НПЛ выглядит неуместным, но при этом отражает чтение сокращенного «начального» свода (Гиппиус 2007. С. 217). Первоначальность «новгородской версии» не означает, однако, ее полного соответствия исторической действительности. Разыскания о начале Руси продолжались и после составления Начального свода, преобладающая в списках ПВЛ «ладожская версия» о первоначальном пребывании Рюрика в Ладоге может быть результатом этих исторических разысканий летописцев.

Тематика первоначального княжеского стола в Ладоге была актуализирована поисками в новейшей российской историографии альтернативной «матери городов русских» — столицы Руси (ибо Киев стал столицей иностранной державы). Пока в историографии утверждалась версия первоначальной столицы в Ладоге, в Киеве были сделаны принципиально важные для понимания развития сети древнерусских городов открытия. Раскопками М. Сагайдака на Подоле были открыты древнейшие городские кварталы, ориентированные на речной путь и обслуживание проходящих днепровским путем ладей: планировка этих кварталов повторяла планировку, характерную для балтийских «виков»; схожую планировку имели прибрежные кварталы Ладоги и Гнёздовского поселения.

Остатки стен городища на Старокиевской горе были близки по конструкции укреплениям Новгородского Городища. Старокиевское городище существовало в первой четверти Х в. (см. реконструкцию — Михайлов 2010; ср. Комар 2012), позднее там располагался некрополь и княжеский двор (предшествовавший городу Владимира). Эту топографическую ситуацию отражает скандинавские наименование Киева — Koenugardr, «лодочный двор (гард)» (ср.: Джаксон 2001. С. 86).

К. Цукерман (Цукерман 2007. С. 348) характеризует эти открытия как «скромные зачатки городской жизни» в Киеве 880-х гг., риторически сводя проблему к очередной конструкции — фантастическим акциям Русского каганата, якобы приведшим к гибели волынцевской культуры еще в 830-е гг. в построениях А. Комара (очередное наследие историографии Русского каганата в «евразийском» варианте Г. Вернадского). Олег, однако, появился с варягами и другими жителями Прибалтики в Киеве в 882 г., согласно летописи, — и это мешает «перестройке» русской истории.

Открытие «варяжского вика» времен Олега в Киеве, конечно, не решает всех историко-археологических проблем формирования русской государственности. Главной археологической проблемой остается отсутствие некрополей — погребальных комплексов IX в. как в Киеве, так и в Гнёздо-ве, возле Городища и в Ладоге. Романтические попытки увязать отдельные находки монет или вещи центральноевропейского происхождения с посольством хакана росов при Феофиле (839 г.) или с походом Аскольда и Дира при Михаиле III (С. С. Ширинский, Г. С. Лебедев и др.) вырывали эти находки из более позднего археологического контекста (Х в. — Каинов 2001).

Не выглядят убедительными и попытки интерпретировать обряд волховских сопок как результат синтеза скандинавских и местных финских и славянских традиций в некрополе древней Ладоги (Еремеев 2007; см. также главу IX). Но это археологические проблемы, напрямую использовать их для решения хронологических или демографических вопросов ранней истории нельзя (заметим, что и в Скандинавии комплексы ранней эпохи викингов немногочисленны — это естественно для эпохи становления всякой археологической культуры). В целом материалы Ладоги и Городища достаточно полно демонстрируют начало проникновения скандинавской руси в бассейн Волхова и формирования там сети городских центров с дружинными древностями, концентрация которых на Городище в 860-е гг. сопоставима с данными летописи о призвании варяжских князей. Ни письменные, ни археологические источники не дают оснований для «перестройки» русской истории.

Рис. 14. Подвески с руническими надписями (по: Носов 1990. С. 124).

Е. Н. Носов деликатно характеризует комплекс скандинавских находок с Городища как «вуаль» — термин призван продемонстрировать, что скандинавские находки лишь «прикрывают» восточноевропейскую основу культуры Городища. Вместе с тем концентрация находок в слое поселения схожа, по компетентному мнению И. Янссона, с ситуацией в главном скандинавском городе на пути из варяг в греки — Биркой (Янссон 1999). Находки характеризуют яркие черты скандинавского убора и религиозного быта (амулеты, в том числе привески с руническими надписями, рис. 14). Более того, обнаружены следы производства скандинавских вещей. Обитатели Городища демонстрировали свою причастность к варягам из-за моря.

В. Л. Янин признает Городище первоначальным Новгородом, где сел, опираясь на «прецедентный договор» (ряд), призванный князь Рюрик. После смерти первого князя его наследники обратились к поиску центра, где они не были бы связаны договором: Игорь и Олег переместились в Киев (где могли претендовать на власть кагана над Средним Поднепровьем). Варяжская дружина осталась на Городище без князя, что и означает летописная фраза, заключающая легенду о призвании: «новгородцы от рода варяжска» (русский княжеский род переместился на юг — Янин 2007; см. также главу IV.5).

Показательно, что центры, в которых останавливались варяги, становились притягательными для окрестного населения — возле Городища формируются предшественники новгородских концов, Ладога является межплеменным центром (где вызревала потребность в призвании князя?); Гнёздово привлекает не только жителей среднеднепровской Руси, но, вероятно, и беженцев из Моравии (Петрухин 2011. C. 236–240).

Это относится к городской сети, формирующейся на пути из варяг в греки. Но в городах, упомянутых как столы призванных варяжских князей — в Изборске и Белоозере, в отличие от Новгородского Городища и Ладоги, очевидных скандинавских древностей, синхронных летописному призванию, не обнаружено (ср. Макаров 2012. С. 455). В. В. Седов, последняя монография которого посвящена изданию материалов Изборска, отрицает историчность братьев Рюрика, ссылаясь вслед за А. А. Шахматовым на фольклорность мотива трех братьев. Правда, апелляция Шахматова к фольклорным истокам представлений о трех братьях-князьях неубедительна: Шахматов приписывал позднейшей книжной легенде о Труворовом Городище и даже романтическому наименованию Новгородского Городища Рюриковым древние фольклорные истоки, но их источником было летописное предание, а не наоборот (Петрухин 1995. С. 53 и сл).

Другой безосновательной посылкой Шахматова следует признать утверждение о том, что Изборск не был значительным городом, для того чтобы помещать в нем один из первых княжеских столов в начальном летописании. В. В. Седов продемонстрировал, что Изборск был важнейшим форпостом славянской (кривичской) колонизации на границе чудских земель в VIII–X вв. Столь же ярких, как на Городище и в Ладоге предметов скандинавского убора и амулетов, в Изборске не обнаружено; нет и ранних кладов, хотя фрагмент коромысла весов и весовые гирьки свидетельствуют о том, что горожане в раннем средневековье принимали участие в распределении серебра (Седов 2007. С. 395–396). Серийными являются и находки вещей, свойственных как Восточной Европе, так и Юго-Восточной Прибалтике и Скандинавии (односторонние гребни, ключи, кресала, кольцевидные булавки, подковообразные фибулы, ланцетовидные стрелы, ледоходные шипы и т. п.). Показателен ранний (конец II тыс. н. э.) погребальный комплекс в округе Изборска, относящийся к кругу «чудских» древностей и содержащий инвентарь скандинавского происхождения (Лопатин 2004). Н. В. Лопатин вслед за В. В. Седовым подчеркивает малочисленность скандинавских древностей в Изборске и сомневается в «столичном» статусе города в эпохе призвания варягов (Лопатин 2012). Но княжеская (летописная) традиция (даже если датировать ее не концом Х, а XI веком — временем составления «Начального» свода) наделяла таким статусом Изборск и Белоозеро.

Что касается Белоозера, то проблема сводится не только к тому, что в регионе нет древностей, синхронных летописному призванию (Захаров 2004. С. 107–108). В тексте легенды говорится, что Синеус сидел «на Белеозере», — это позволило Д. А. Мачинскому предположить, что речь шла не о городе, а об озере, причем Ладожском, которое скандинавы именовали «Белым» (Мачинский 2003. С. 18; ср. о гипотезах иной локализации Белоозера — Захаров 2012; об Изборске — Лопатин 2012). Правда, это построение не учитывает контекста варяжской легенды, где Рюрик по смерти братьев раздает «мужам» грады, «овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро» (ПВЛ. С. 13). Город, где сидел бы летописный Синеус, не обнаружен. Зато неподалеку на Шексне раскопано поселение на всхолмлении с соответствующим названием Крутик (поселение было лишено искусственных укреплений), где были найдены куфические монеты, весовые гирьки и чашечки весов, вещи скандинавского происхождения, обнаружены следы бронзолитейного производства, но более всего — следы пушной охоты на бобра (остеологический материал и охотничьи стрелы), относящиеся к IX в.

Как и в случае с Изборском, было бы наивным искать в материалах Крутика прямую «иллюстрацию» варяжской легенды. Но материалы всех перечисленных памятников служат пониманию исторической ситуации, предопределявшей, среди прочего, и содержание варяжской легенды. Комплекс скандинавских находок Белозерской округи описан С. Д. Захаровым, но он датируется в пределах второй половины Х в. — так датируется большинство скандинавских комплексов Восточной Европы. Дело, однако, не в каталогизации скандинавских вещей, хотя она (в отношении всей Восточной Европы) остается актуальной и расширила бы источниковую базу древнейшей русской истории. Дело в том, что в древнем некрополе Белоозера открыты остатки трупосожжений, включая женские, в одном из которых — остатки скандинавской скорлупообразной фибулы второй половины X — начала XI вв. И хотя открытый памятник представляет собой остатки разрушенного некрополя, его исследователи усматривают в этих остатках свидетельства «культурной метисации, скрещения финских, славянских и скандинавских культурных элементов на Белом озере» (Макаров, Новикова 2002. С. 119–133).

Ситуация в некрополе Белоозера соответствует ситуации в Верхнем Поволжье, связанном с Белозерьем системой водных путей. Сарское городище — племенной центр мери, принимавшей, по летописи, участие в призвании и входившей в племенную конфедерацию кривичей и словен. На Крутике и в регионе Белоозера очевидно присутствие мерянского этнического компонента (Захаров 2004. С. 123 и сл.). Если учесть, что Верхнее Поволжье, как и Белозерье, Поволхвовье и бассейн Великой (на границе с чудью — Изборск), равно как полоцкое Подвинье (Еремеев 2012), были зоной кривичско-словенской колонизации, в процессы колонизации включались и группы скандинавов. Присутствие этих этнических групп на одних и тех же поселениях, участие в дележе добываемых и поступающих богатств приводили к ситуациям, описанным летописной легендой о призвании варяжских князей.

 

§ 2. Первое вече

«РѢша сами в себе: «Поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву»»

Формулировка, приписываемая ПВЛ (Лавр. вариант) собранию изгнавших варягов и враждующих племен (чудь, меря, словене и все кривичи), идентична формуле, содержащейся в тексте НПЛ: «И рѢша к себе: «Князя поищем, иже бы владел нами и рядил ны по праву» («по ряду, по праву» — уточняет Ипат. вариант). Сама формулировка соответствует позднейшим описаниям новгородского веча: когда новгородцы, уже изгнавшие князя, посаженного из Киева, добились права избирать архиепископа, «в нихъ пакы распря бысть немала, и ркоша к себѢ: «да сице положим три жребиа»», вытянув один из которых посланный с веча слепец должен был указать на избранника (НПЛ. С. 231–232; ср.: Лукин 2008. С. 79–80).

В ином регионе — Ростово-Суздальской Руси убийство самовластного князя Андрея (Боголюбского) завершилось распрями: «Не разумеша правды Божья исправити ростовци и суждалци», хотя и считались «старейшими».

Что касается Полоцка, то малочисленность скандинавских находок там очевидно связана с тем, что не сохранились обширные курганные некрополи, примыкавшие к городу еще в XVIII в.: среди недавних находок привлекают внимание трапециевидная подвеска со знаком Рюриковичей (Владимира Святославича) и поясная бляшка из Волжской Болгарии (см. Дук 2012. С. 68–69), ладейные заклепки, дирхемы, византийская монета и уникальный клад из золотых браслетов, аналогичный киевскому, характеризующие сложившуюся в X в. культуру и богатство древнерусской элиты. При этом Полоцк оставался в IX–X вв. вне магистрального для русской государственности Днепровского пути (Еремеев 2012. С. 284–297).

«Нови же людье мѢзинии володимерьстии оуразумевше, яшася по правъду крепко и рекоша вси собт (курсив мой. — В. П.): «любо Михалка князя собѢ налѢзем, а любо головы свои положим» (ПСРЛ, т. 1, стб. 377–378;). Правда оказалась здесь у представителей младшего города (мезинных людей) владимирцев.

Конечно, сам сюжет отсутствия порядка и приобретения его с усовершенствованием права (правды) можно считать распространенным «этиологическим» (см. следующий параграф). Но нельзя не учитывать правовой контекст летописных текстов: конфликт и его преодоление — установление порядка, правды; мотив, традиционный для обычного права, в том числе славянского (ср.: Иванов, Топоров 1978; Петрухин 1995. С. 116 и сл.; Лукин 2008. С. 93). А. А. Гиппиус (2001) продемонстрировал, что для древнейших пластов летописания (Древнейшего свода?) свойственно употребление архаичной формы ртша (о владимирцах говорится уже рекоша вси собтъ). Собрание племен, изгнавших и затем призвавших варягов, не именуется в летописных текстах вечем — этот термин не всегда употребляется для обозначения собраний («советов»), принимающих решение о судьбах княжеской власти в том или ином русском городе (см. Гранберг 2006).

Взаимодействие разных этнических общностей — славян, прибалтийских и волжских финнов с варягами в зоне славянской колонизации севера Восточной Европы, как уже говорилось в предыдущем параграфе, представляется естественным. Сложнее представить себе это взаимодействие как исторический факт: «вечевое решение» о призвании князей, акт «межплеменной конфедерации» (В. Т. Пашуто). Естественно, лексика, связанная с «речением», никоим образом не связана с некоей «фольклорной» устной традицией: она характерна для книжного летописного повествования. Но первое упоминание в летописи собственно веча связано с типичным фольклорным сюжетом.

Это знаменитая «притча» о белгородском киселе, которую ПВЛ содержит под 997 г. Существенно, что первое упоминание веча в начальном летописании не связано с одним из древнейших (племенных или межплеменных) центров: вече собирается в киевском Белгороде, городе Владимира Святославича (в нем он держал часть своего знаменитого «гарема»). Город осаждают печенеги, знавшие, что у князя нет воинов — он отправился «по верховниѢ воѢ» к Новгороду (ПВЛ. С. 56–57). В Белгороде начался голод, «и створиша вѢче в городѢ и рѢша: «Се уже хочемъ померети от глада, а от князя помочи нѢту… Въдадимся печенѢгомъ»… И тако совѢтъ створиша. БѢ же единъ старець не былъ на вѢчи томъ». Он и дал спасительный совет: собрать по горсти зерен и отрубей, сварить кисель и поставить в кадке в колодец. В другой колодец поставили добытого на княжьем дворе меду. Изумленные печенежские послы убедились (см. рис. 15, цв. вкл.), что горожане кормятся от самой земли, и сняли осаду.

Рассказ содержит два распространенных фольклорных мотива. Первый связан с киселем как традиционным славянским обрядовым блюдом (СД, т.2. С. 496–497), в первую очередь — блюдом поминальным (в поминальные дни его выливали на землю, жертвуя предкам), которым могли угощать и потенциально вредоносных персонажей (Мороза, диких зверей и т. п.). Второй мотив относится к не участвовавшему в вече старцу-спасителю. Он связан с этиологическими сюжетами о почитании престарелых родителей. Согласно этому сюжету, некогда принято было убивать недееспособных стариков, пока не нашлись сердобольные дети, спрятавшие старого отца. Во время разразившегося голода, когда запасы зерна истощились, старец посоветовал использовать зерно из соломы, которой покрыты были крыши. Мудрый совет стал спасительным, и варварский обычай убийства стариков отменили (ср. СД. Т. 5. С. 339–341).

Если вернуться к проблеме веча, то очевидно, что практика народных собраний (если судить по древнейшим летописным воспоминаниям о ней) была связана не столько с традициями племенной архаики (эпохи «военной демократии» и т. п.), сколько с новыми реальностями эпохи славянской колонизации и строительства государства, когда необходимо было устанавливать «ряд», договариваться с соседями и врагами.

 

§ 3. «И идоша за море к варягомъ, к руси»

Призвание варяжских князей было, согласно летописи, осуществлено чудью, словенами, кривичами (и мерей) по ряду — по праву. Ряд в древней Руси — традиционный договор «народа», «вечевого города» с князем, который должен был «судить и рядить» по праву, как справедливо замечал В. Т. Пашуто (Пашуто 1965. С. 34–35; ср.: Мельникова, Петрухин 1991). Проблема, однако, заключается в том, как формулировки ряда попали в летопись: сохранила ли их традиция, или они были интерполированы летописцем начала XII в. в соответствии с современной ему практикой или даже с амбициями двора Владимира Мономаха.

Определенные основания для таких предположений, безусловно, есть. Главным «противоречием» летописного текста, обнаруживавшим в глазах его критиков «искусственность» легенды о призвании, было сообщение об изгнании за море насильников-варягов, собиравших дань со словен, кривичей и мери: что заставило те же племена обратиться к тем же варягам с призванием? Рассказ об усобицах между освободившимися племенами и отсутствии у них «правды» выглядел слишком наивным, чтобы объяснить обращение к былым насильникам, — его склонны были приписывать сочинительству (Рыдзевская 1978. С. 165), в радикальных вариантах интерпретации — сочинительству клеветническому, призванному продемонстрировать неспособность славян создать свое государство (см. о нацистской пропаганде — Клейн 2009. С. 115).

В. О. Ключевский стремился объяснить противоречие примерно так же, как это сделал летописец (в ипатьевской редакции варяжской легенды): «Туземцы прогнали пришельцев… — писал он, — и для обороны от их дальнейших нападений наняли партию других варягов, которых звали русью (курсив мой. — В. П.). Укрепившись в обороняемой стране, нарубив себе «городов»…наемные сторожа повели себя как завоеватели… Наше сказание о призвании князей поставило в тени второй момент и изъясни-тельно изложило первый как акт добровольной передачи власти иноземцам туземцами. Идея власти перенесена из второго момента, с почвы силы, в первый, на основу права, и вышла очень недурно комбинированная юридически постройка начала Русского государства» (Ключевский 1987. С. 155). Историк отрицал «народные» истоки легенды о призвании, считая ее летописной «притчей» о происхождении государства.

«Искусственность» этой «притчи» в общем подтверждается и тем, что, согласно А. А. Шахматову и другим исследователям, отождествление призванных варягов с русью — поздняя вставка в текст легенды. Шахматов сконструировал даже исторический эпизод с полчищами скандинавской руси, которая как-то овладела Киевом, минуя Новгород: русский князь собрался в поход на северный город, когда узнал об изгнании варягов — тогда испугавшиеся северные племена призвали других варягов из-за моря (см. об этой конструкции далее). Однако тогда возникает естественный вопрос: если легенда о призвании варягов — сочинение летописцев конца XI — начала XII в., почему в этом сочинении исходно содержались противоречивые мотивы изгнания и призвания варягов? Ведь эти мотивы осознавались как противоречивые, иначе не понадобилась бы вставка — комментарий о варягах, называвшихся русью, равно как формулировка «идоша за море к варягомъ, к руси» (упоминание руси также традиционно считается вставкой в первоначальный текст).

Отметим сразу, что в контексте международных отношений эпохи викингов изгнание и последующее призвание тех же варягов — кажущаяся проблема: правители разных стран призывали норманнов и заключали с ними соглашения о том, чтобы те защищали их земли от своих же соотечественников (Мельникова, Петрухин 1991; ср.: Роэсдаль 2001. С. 193). Значит ли это, что мотив усобиц, предшествующих призванию варягов, должен был лишь «закамуфлировать» варяжское завоевание? Существовала ли реальная договорная основа отношений древнейшей руси и славян, или летопись лишь прикрывала традиционным мотивом общественного договора процесс завоевания, и дань платилась варягам лишь в качестве откупа «мира деля»?

Такая постановка вопроса для раннефеодального периода представляется не вполне корректной. Государственная власть и воплощавшая эту власть княжеская дружина оказывались «завоевателями» формирующейся государственной территории вне зависимости от того, существовали ли принципиальные различия в этническом составе дружины и подвластных ей земель. Так, и в раннесредневековой Чехии дань именовалась tributum pacis, то есть платилась «мира дѢля» (Пресняков 1993. С. 323). От нее шла десятина церкви, как и на Руси (см. Флоря 1992. С. 11 и сл.). Если мир и покупался подвластным княжеской дружине населением, то и дружина была заинтересована в мире, чтобы кормиться на подвластных землях, пользоваться услугами по поставке судов и т. п. Недаром лейтмотивом ранних летописных рассказов является конфликт князя и его дружины со славянскими (и другими) племенами и способы его правового разрешения: после изгнания варягов заключается «ряд» о призвании руси, после убийства Игоря Ольга устанавливает систему погостов и т. д. (см. далее — в главе VIII).

Сравнительный анализ мотивов легенды о призвании варягов и других традиций о призвании правителей (проводившийся начиная с Тиандера, 1915) в целом показал, что «варяжская» легенда вполне соответствует традиционному «мифологическому» сюжету о происхождении государственной власти, правящей династии и т. п. Уже говорилось, что исследователи возводили легенду о призвании варягов к легенде о призвании саксов в Британию, опираясь на совпадение самих формул призвания. «Чюдь, словКни и кривичи и вси» говорят руси: «Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нѢтъ. Да поидѢти княжитъ и володѢти нами» (ПВЛ. С. 13). В «Деяниях саксов» упоминается та же великая и обильная земля; послы бриттов говорят саксам: «Обширную, бескрайнюю свою страну, изобилующую разными благами [бритты] готовы вручить вашей власти» (Terram latam et spatiosam et omniam reram copia refertem vestrae mandant ditioni parere) (Видукинд I.8). Однако «англосаксонская» легенда не содержит мотива внутренних распрей: бриттам грозили «внешние» враги.

Другую аналогию мотиву русской летописи указал Г. М. Барац (Барац 1924, т. 2. С. 108): согласно ветхозаветной I Книге Царств, состарившийся пророк Самуил поставил своих сыновей судьями над Израилем, но те судили неправедно: «И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу […] и сказали ему: вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак, поставь над нами царя, чтобы он судил нас» (1-я Царств, 8. 4–5). Самуил призывает на царство Саула. Естественно, библейский сюжет призвания царя оказал существенное влияние на формирование раннеисторических традиций, в том числе славянских. Согласно Козьме Пражскому, у чехов сначала также были судьи — Крок и его дочь Либуше, но неразумный народ требовал себе князя, и Либуше указала на пахаря Пшемысла. Послы от народа говорят ему: «Госпожа наша Либуше и весь наш народ просят тебя поскорей прийти к нам и принять на себя княжение» (Козьма I. 6).

Однако возводить весь сюжет призвания к Библии невозможно: так, мотив призвания пахаря, согласно комментаторам Козьмы, имеет античные истоки. Более того, обращение к традициям, не связанным явно или вообще изолированным от культур средиземноморско-европейского круга, показывает, что мотивы интересующего нас сюжета о призвании правителя создавали вполне определенную и непротиворечивую структуру.

Особое значение имеют параллели некоторым мотивам нашей легенды в фольклоре. В эрзянских песнях говорится о том, как верховный бог Нитке создал мордовский народ. «Тот народ сильно умножился. Семь поселений народились… Не распределить им леса, не разделить луга… Теперь они ругаются, дерутся» (ср. в ПВЛ: «и въста род на род, и быша у них усобице» и т. д.), так как «нет у эрзян держателя». По совету старейшин народ избирает достойного правителя, в ряде вариантов песен — пахаря Тюштяна, по слову которого сухая палка пускает ростки (полная аналогия Пшемыслу у Козьмы Пражского) и т. д. Тюштян — типичный культурный герой архаического эпоса (Маскаев 1964. С. 180–185), если и допускать влияние книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично.

Архаические истоки мотивов, используемых в раннеисторических описаниях, — родовых неурядиц с последующим призванием правителя — становятся еще более очевидными в сравнении с данными такой отдаленной традиции, как корейская. В хронике XII в. «Самгук юса» рассказывается об основании государства Силла: «Старейшины шести родов, каждый с сыновьями и братьями сошлись… и стали держать совет. Они сказали: «У нас нет государя, править народом некому. А люди забыли устои, и всяк творит, что вздумается. Давайте найдем достойного духом мужа и позовем его в государи, чтобы он основал царство и построил столицу» (Корейские предания: 44). Далее следует миф о чудесном рождении — нахождении правителя.

Наконец, образец сюжета призвания на царство справедливого судьи дает сам отец истории Геродот (1.96–100): мечтавший о царской власти в Мидии Деиок в эпоху царившего там беззакония добился признания соотечественников как самый праведный судья. На собрании мидийцы решили избрать себе царя, чтобы избежать беззаконий, и единодушно избрали Деиока. Тот собрал телохранителей и велел построить для себя крепость с дворцом и сокровищницей; стены крепости не уступали афинским. Царь ограничил доступ к своей особе, разослал повсюду «соглядатаев и наушников», но соблюдал законность. Интересно, что Геродот, завершая рассказ, перечисляет мидийские племена, что еще более сближает его сюжет с летописной легендой.

В приведенных евразийских параллелях нет призвания правителя извне, из-за моря. В летописной традиции возможно усматривать влияние англосаксонской, где два правителя Хенгист и Хорса прибывают в Англию из-за моря на трех (!) кораблях. При этом у монаха-летописца речь не может идти о божественном происхождении культурных героев-правителей; Хенгест и Хорса изображаются потомками самого Вотана/Одина, Рюрик, Синеус и Трувор — князья, предводители своих «родов» и дружин (Петрухин 2008). Смысл летописной легенды отнюдь не в том, чтобы отрицать способность призывающих племен к установлению государственного порядка: как и в других текстах, посвященных первым русским князьям, речь идет о смене племенного права государственным «русским законом» (см. далее об Олеге, Игоре и Ольге). «Языческие» племенные обычаи с отвращением описывает летописец в космографическом введении, противопоставляя их универсальному христианскому закону.

Разительные параллели легенде о призвании варягов подтверждают ее фольклорные истоки и делают неубедительными любые (не основанные на прямых текстологических изысканиях) предположения об искусственности легенды. Мотив «недостачи» (отсутствия порядка) и восполнения этой недостачи — один из универсальных этиологических мотивов фольклора, перешедших в раннеисторическую традицию. Ближайшая в этом отношении параллель варяжской легенде содержится в той же ПВЛ: это рассказ (содержащийся под 898 г.!) о призвании Кирилла и Мефодия. В нем уже бесспорно исторические лица получают функции культурных героев. Сказание посвящено включению «руси» в число славянских народов, обретших просвещение — письменность, то есть вошедших в христианскую семью народов. Три славянских князя Ростислав, Святополк и Коцел «послаша ко царю Михаилу, глаголюще: «Земля наша крещена и несть у нас учителя /…/ Се слыша царь Михаил, и созва философы вся, и сказа им речи вся словенских князь». Те указали — избрали — Кирилла и Мефодия, которых и послали в славянскую землю (ПВЛ. С. 15).

Естественно, ставить легенду о призвании варягов в прямую зависимость от этого текста было бы столь же опрометчиво, как и возводить ее к англосаксонскому преданию или прямо к библейской традиции: налицо, прежде всего, общая «формульность», свойственная древнерусской, а может быть, и общеславянской традиции (ср. призвание Пшемысла). Недаром в «Житиях» Константина (XIV) и Мефодия (V) — очевидных источниках «Сказания о преложении книг» — мотив призвания связан не только с «учительством», наставлением в правой вере, но и с правдой-законом, который должен исполнить («исправить») призванный учитель (ср.: Флоря 1981. С. 86, 96, 147).

Однако очевидна тенденция, объединяющая оба пассажа ПВЛ: и в призвании варягов, и в призвании первоучителей инициатива принадлежит призывающей стороне — «славянству». Эта единая тенденция еще раз обнаруживает тщету поисков «двух концепций» начала русской истории в летописных текстах (ср. главу VI).

Учитывая универсальность мотива недостачи (конфликта) и ее восполнения (исчерпания конфликтной ситуации), следует подходить и к проблемам поиска летописных источников легенды о призвании. Л. В. Черепнин выявил повествовательную структуру, сходную с «варяжской легендой», в летописных статьях 1015–1016 гг., когда Ярослав после конфликта новгородцев с варягами дает им «Правду» (Черепнин 1948, I. С. 247–248). Черепнин склонен возводить и легенду о призвании к тому же конфликту, вслед за

А. А. Шахматовым, который писал: «Новгороду необходим был князь, который владел бы и рядил бы «по праву», причем последние два слова переносят нас, может быть, именно ко времени Ярослава, давшего новгородцам… правду и устав» (Шахматов 1904. С. 350).

В дальнейшем Шахматов (2002. С. 229) предполагал, что легенда о призвании сложилась в Новгороде на основе преданий об обращении Владимира и Ярослава за помощью к варягам (для последующего захвата Киева). Но Б. А. Рыбаков (Рыбаков 1962) справедливо указал, что данная Ярославом «Правда» урегулировала отношения отнюдь не с варягами — они упоминались уже лишь в «периферийных» статьях, посвященных иноземцам. «Русская Правда» Ярослава регулирует отношения в первую очередь между княжескими дружинниками и новгородцами: это «русин» и «словенин» в 1-й статье «Правды» (см. главу VIII).

Д. С. Лихачев предполагал, что на «ряд» варяжской легенды повлияло летописное «завещание» Ярослава Мудрого: князь «наряди сыны своя», заповедав им братнюю любовь и раздав города (ПВЛ. С. 70). Он считал, что мотивы варяжской легенды соответствовали политической идее этого завещания, а сам термин ряд относил к позднему княжему праву.

Однако ряд Ярослава Мудрого не имеет прямого отношения к призванию князей. Приглашение же князя в Новгород упомянуто в летописи задолго до ряда Ярослава. В 970 г. «новгородские люди» обратились к Святославу Игоревичу с требованием дать им князя: «Аще не поидете к намъ, то налѢземъ князя собѢ» (ПВЛ. С. 33). Святослав сажает в Новгороде малолетнего Владимира. Этот текст не мог быть «сочинен» летописцем — в ПВЛ (и Начальном своде) нет соответствующего прецедента за исключением самого призвания варяжских князей. Зато такие прецеденты не раз упоминаются в позднейшем летописании. Так, в 1199 г. «идоша людье съ посадникомь /…/ к Всеволоду; и прия е съ великою честью и вда им сынъ Святославъ /…/ и обрадовася вьсь Новъгородъ» и т. д. (НПЛ. С. 44–45; ср.: Водов 1989). Схожие формулы характерны для договорных грамот Новгорода с князьями: к Ярославу Ярославичу в 1264 г. обращаются с поклоном «от посадника Михаила, и от тысяцьского Кондрата, и от всехъ соцьскыхъ, и от всех старѢишихъ, и от всего Новагорода» (ГВНП, № 1, с. 9; ср. с. 16, где упомянуты и «меньшие» люди). О схожих формулировках от имени правомочных категорий населения — «всех сотских, всех псковичей» и т. п. — ср.: Кучкин 2008. С. 404–412).

О безусловной древности традиции сажать в Новгород сына у киевских князей свидетельствует Константин Багрянородный: в Новгороде-Немогарде при жизни Игоря сидел сам Святослав. Можно считать, таким образом, что с момента заключения ряда с Рюриком отношения Новгорода с русскими князьями были постоянными и зиждились на традиционной правовой основе: первый государственный акт Олега — наследника Рюрика, принятый после захвата им Киева, князь дает «устав» тем же «новгородским людям», словенам, кривичам и мере. Очевидно, прав В. Л. Янин (2004. С. 1011), утверждающий, что вечевой строй был древнее княжеского.

Термин ряд («творить ряд», «ряды рядити» и т. п.) принадлежит древнему пласту русского и славянского (вероятно, праславянского) права (ср.: Колесов 1989. С. 140 и сл.) и долго сохраняется в русской фольклорной традиции. Е. А. Рыдзевская (1978. С. 166–167) приводит в качестве параллели варяжской легенде былину об Илье Муромце, которого приглашают в спасенный им от татар русский город «суды судить да ряды рядить».

Если обратиться к лексике легенды о призвании варягов в целом, то обращает внимание наличие в ней значительного пласта славянской правовой терминологии, имеющей истоки в обычном праве (Иванов, Топоров 1978. С. 230–231): «правда», «володеть и судить по праву», «наряд», «княжить и володеть». Помимо правовой лексики в тексте легенды имеются и лексические параллели с договорами руси и греков. Как уже говорилось, согласно новгородскому варианту легенды, призванные князья берут с собой «дружину многу и предивну» (НПЛ), которая в ПВЛ именуется «вся русь». То же выражение известно по договорам с греками. Договор Олега (911 г.) заключается от имени «всех иже суть под рукою его сущих руси» (ПВЛ. С. 18); договор Святослава (971 г.) — «со всѢми людьми вашими (греками. — В. П.) и иже суть подо мною русь, боляре и прочии» (ниже — «боляре и русь вся») (там же: 34).

Подобная формула сохранялась в русском летописании и позднее — в 1147 г. Изяслав созвал на вече «бояры и дружину всю и Кияне» (ПСРЛ, т. XXV: 40) и т. д. вплоть до XV в.: смерть Ивана Даниловича Московского оплакивали «вси мужи москвичи, игумени и попы […] и вси народи, и весь миръ хрисланьскыи и вся земля Роусскаа» (ПСРЛ, т. 15, стб. 52–53).

При позднейших описаниях ряда с князем в летописях, как правило, указывалось, что в заключении договора принимали участие «все люди» — «все кияне», «весь Новгород» и т. п. (ср.: Пашуто 1965. С. 40–51; Водов 1989. С. 53–58). В. Т. Пашуто подчеркивал условность этих летописных выражений, упоминающих всех жителей «от мала до велика». Можно предположить, однако, что эта условность имела особый правовой характер, указывала на правомочность отношений, установленных от имени всей общины, «всего мира».

Но наиболее показательны для нас именно договорные формулы, традиционные для русского средневековья в целом: договор руси с греками 944 г. заключается «от всѢх людий Руския земля (ср.: «людье вси рустии» в том же договоре), с одной стороны, «с самеми цари (и) со всѢмъ болярьством и со всѢми людьми гречьскими» — с другой (ПВЛ. С. 24). А. Е. Пресняков реконструирует и греческий текст договора, опираясь на слова Константина Багрянородного «о всех росах»: «все люди русской земли» πάντων των ρως (Константин Багрянородный, Глава 9; Пресняков 1993. С. 317–318). НПЛ (с. 46), упоминающая о претенденте на царство в Византии Алексея IV в «Повести о взятии Царьграда фрягами» (той, которой обещает завершить летопись новгородский автор во введении к НПЛ), приводит его слова о том, что «всь град Костянтинь хотять моего царьства» (ср. об этих формулах в древнерусской, византийской и библейской традициях — Вилкул 2009. С. 101–103).

Проблема происхождения подобного рода «публичного» утверждения властных полномочий требует специального исследования. Для Европы существенна каролингская традиция — завещая престол Людовику Благочестивому, Карл Великий «призвал к себе своего сына Людовика со всем войском (cum omni esxercitu), епископами, аббатами, герцогами, графами, наместниками: он с миром и честью держал всеобщий совет с ними в аахенском дворце, призывая их пообещать быть верными его сыну и спрашивал их всех от мала до велика (курсив мой. — В. П.; ср. древнерусские формулировки — Вилкул 2009. С. 68), будет ли им угодно, чтобы свой императорский титул он передал своему сыну Людовику» (Теган. 6). Комментатор (А. И. Сидоров — Теган: 78) возводит эту традицию к варварскому праву. Но есть не меньше оснований обратиться к римской имперской традиции утверждения императорской власти сенатом, армией и всем римским народом (см. о римских истоках имперской традиции: ССК: 179–187; Славяне и их соседи 1998).

Для собственно русской традиции характерна договорная грамота Новгорода с Готским берегом (1189–1199 гг.), которая гласит: «Се язъ, князь Ярослав ВолодимѢричь, сгадав с посадником /…/ и с встми новгородъци, подтвердихомъ мира старого /…/ съ всеми нѢмьцкыми сыны, и съ гты, и съ всемь латиньскымь языкомь» (ГВНП: 55; ср. те же формулы в грамотах 1262–1263 гг. — там же, с. 56; и 1316 г. — там же, с. 23).

При этом формула «подтвердите мира» соответствует формуле «построите мира» в договорах с греками 911 и 944 гг. (Колесов 1989. С. 124). Эта формула, как показал Б. А. Ларин, в свою очередь имеет болгаро-византийское происхождение: в собственно русской традиции ей соответствует формула «положите ряд» (Ларин 1975. С. 43). В преамбуле к договору 911 г. обе формулы помещены вместе: «Посла Олег мужи свои построити мира и положити ряд межю Русью и Грекы» (ПРП, I: 6).

Таким образом, становится очевидной и неслучайность употребления термина ряд, наряд в легенде о призвании, и структура договорного текста, опирающегося на те же формулы: «русь, чюдь, словени, кривичи и вси» (Лавр., в Ип. — «вся») призывают для наряда «всю русь». Соответственно по-иному звучит и преамбула к легенде, согласно которой варяги взимали дань с чуди, словен, мери и всех кривичей (ПВЛ): и здесь формула все кривичи указывает на договорную лексику. Из последующего текста ясно, почему все кривичи в буквальном смысле интересовали князей — они жили в верховьях рек, ведущих к главным морским бассейнам: на Западной Двине, Днепре и Волге. Первым государственным актом Рюрика, совершенным после таинственной смерти его братьев «по дъвою лету», была раздача «мужам своим» городов (ПВЛ. С. 13) — «овому Полотескъ, овому Ростовъ, другому БѢлоозеро». Полоцк в бассейне Двины и Ростов в верховьях Волги были городами кривичей (в ростовском регионе живших с мерей — финским участником призвания князей). Впрочем, уже говорилось (сноска 13), что Полоцк (и дреговичский Туров в басейне Припяти) Начальная летопись (ПВЛ. С. 36) связывает с варяжскими «находниками» Рогволодом и Туры лишь в княжение Владимира Святославича в последней четверти Х в.; соответственно, представления о «всех кривичах», участвовавших в призвании князей, может относиться к эпохе сложения Русского государства при Владимире (и сложения «Древнейшего свода»?). Правда, этому противоречит преамбула к договору Олега с греками, согласно которой князь дает «уклады н рускыа град: первое на Киевъ, та же на Чернигов, на Переаславль, на ПолтѢскъ, на Ростов, на Любеч и на прочаа городы; по тѢмъ бо городомъ седяху велиции князи, под Олгом сущи» (ПВЛ. С. 17). Однако, включение Переяславля, основанного по той же летописи в 992 г. (данные археологии — Комар 2012 — подтверждают эту дату), обнаруживает здесь вставку составителя ПВЛ.

Вслед за этим можно было бы предположить, что летописец, поместивший в ПВЛ тексты договоров с греками, использовал их лексику при составлении варяжской легенды. Однако, как уже говорилось, такому предположению противоречит употребление выражения «все росы» в сочинении Константина Багрянородного «Об управлении империей» (глава 9): в ноябре архонты выходят «со всеми росами» из Киева для сбора полюдья со славянских племен, являющихся их пактиотами. «Все росы» (πάντων των ρως) информатора Константина соответствуют «всей руси» ПВЛ и обозначают дружину киевского князя, собирающую полюдье и кормящуюся у своих данников-славян: ситуация, соответствующая той, которую описывает для севера Восточной Европы легенда о призвании варягов. Недаром призванные князья садятся в славянских городах, а после смерти братьев Рюрик раздает города своим мужам — это традиционный для русской княжеской власти акт раздачи городов на «покорм» дружине (ср.: Пашуто 1965. С. 51–53), этой традиции следовал и летописец, включивший список городов в преамбулу договора Олега.

Итак, в легенде о призвании варягов сохранилась славянская (и даже праславянская) правовая и социальная терминология: «ряд», «правда», «володеть», «княжить» (князь — праславянский термин, заимствованный из германского), — очевидно, указывающая на то, что славяне были активной стороной в установлении ряда и в формировании государственной власти. Ставшее расхожим мнение о том, что в ряде сохранилась и «варяжская» лексика, высказанное еще в начале XIX в., основано на недоразумении — «народной этимологии» имен скандинавских князей: Рюрик якобы прибыл с верной дружиной (тру-вор) и своим домом (синехус) (ср.: Рыбаков 1982. С. 286).

В действительности призванные варяжские князья носили обычные скандинавские имена (Мельникова 2011. С. 201–216). Напротив, скандинавы активно воспринимали славянский язык, славянскую лексику (а затем и славянские имена в самой княжеской семье — ср. имена Святослав, Володислав, Передслава — уже в договоре 944 г., Ярополк, Владимир и т. д.) и, стало быть, славянское право. Датский славист А. Стендер-Петерсен (1953. P. 157–164) специально обратил внимание на восприятие в скандинавской (древнеисландской) среде славянского слова «полюдье» (polutasvarf — ср. однако: Джаксон 2000. С. 139) — обозначение той системы сбора дани, в которую скандинавы включились на Руси. Это еще раз указывает на то, что «ряд» устанавливал договорные отношения скандинавов и славян: чтобы «прокормиться», скандинавская дружина первых князей должна была опираться на поддержку славянских «людей» и городов.

Теперь можно вновь вернуться к вопросу, поставленному выше: с кем же заключался «ряд» легенды о призвании варягов — с «варягами» по НПЛ или «всей русью», как сказано в ПВЛ? Если исходить из договорной лексики — со «всей русью»; если придерживаться традиционных текстологических построений — с варягами, так как упоминание руси считается позднейшей вставкой. Впрочем, А. Стендер-Петерсен (1953. С. 67) утверждал, что «вставлено» как раз упоминание варягов, и именно это упоминание было необходимо во время составления летописи, так как значение имени «русь» в корне изменилось с эпохи призвания и это имя уже относилось к восточнославянскому народу (киевской Русской земле, ср. далее параграф 5).

Следы, обнаруживающие такую трансформацию значения, прослеживаются в самом тексте легенды. В Лаврентьевском, Ипатьевском и Троицком списках ПВЛ к призываемой руси обращается «русь (!), чюдь, словѢни и кривичи и вси». Получается, что сама русь обращается к той же руси, что истолковывалось исследователями как свидетельство присутствия какой-то части руси в Восточной Европе (Ладоге) и участия ее в акте призвания (Д. А. Мачинский и др.). Но в Академическом и Радзивиловском списках сказано: «РѢша руси чюдь, словени и кривичи и вси». Видимо, эти разночтения связаны с упомянутой «двойственностью» локализации руси в летописи — переписчики Лаврентьевского и других списков «исправили» текст, перечислив «русь и чюдь» так же, как они были перечислены в космографическом введении.

Наиболее гипотетичными оказываются представления о «призывающей» стороне — «конфедерации» словен, кривичей, мери и чуди. Как могла эта «конфедерация», объединявшая огромные территории севера Восточной Европы от Поволховья до Верхнего Поволжья, принимать «согласованные решения» и где мог располагаться межплеменной «вечевой» центр, в котором такое решение принималось (ср.: Янин 2004. С. 10–11; Носов 1990. С. 185 и сл.)?

Несмотря на всю дискуссионность проблем происхождения Новгорода (в самом городе нет напластований более древних, чем первая половина X в.), едва ли есть серьезные основания целиком отвергать летописную трактовку событий эпохи призвания варягов. Согласно летописным источникам (и ПВЛ, и НПЛ), таким центром был Новгород (и Ладога в Поволховье), что подтверждается и последними изысканиями в области исторической диалектологии: Новгород и прилегающие к нему районы находились в «зоне контактов» двух групп говоров — западной (псковские кривичи) и восточной (ильменские словене). Эти контакты, по заключению А. А. Зализняка (ср.: Янин, Зализняк 1993. С. 192–193), начались не позднее IX в.

В. Л. Янин справедливо отмечает существенность для судеб племенных группировок восточного славянства того факта, что они различными путями заселяли Восточную Европу. И здесь информация летописца о том, что «словѢни же сѢдоша около езера Илмеря, и прозвашася своим имянемъ, и сдѢлаша градъ и нарекоша и Новъгородъ» (ПВЛ. С. 8), может многое прояснить в исторической ситуации на севере Восточной Европы, ведь из контекста летописи явствует, что словене приняли участие в общеславянском расселении, после того как волохи (франки) стали чинить им насилие. Это происходило на рубеже VIII и IX вв. Волна переселенцев, очевидно, усугубляла и без того сложную этнополитическую ситуацию на севере Восточной Европы, и межплеменные конфликты, о которых повествует та же летопись в «варяжской легенде», были в этой ситуации естественны.

Итак, можно вполне определенно предполагать, что конфликт с варягами-норманнами действительно завершился рядом — договором со «всей русью», русской дружиной призванных князей, а не варягами «вообще»: ведь эта дружина уже знала водные коммуникации Восточной Европы. И та же ситуация действительно повторяется в Новгороде при Ярославе Мудром: конфликт новгородцев с варяжскими наемниками завершается установлением новых правовых норм — «Правды» Ярослава, регулирующей отношения «словен» и «русинов». Но под русинами понимается уже не «заморская» русь, не варяги, а княжеская дружина.

Как уже говорилось, «параллелизм» двух конфликтов в начальной русской истории — изгнание варягов, описанное под 862 г., и расправа с ними новгородцев под 1015 г. — не позволяет просто возводить летописный текст легенды о призвании к домыслам летописцев, реконструировавших ряд с русью на основе хронологически близких им событий. Но можно понять, как и почему этот ряд уцелел в устной передаче до времени составления летописи. Причиной тому не только традиционные формулы этиологического сказания — в сохранении этого ряда (в летописной традиции и в рамках обычного права) была заинтересована «вся русь» и, прежде всего, сами князья.

 

§ 4. «И изъбрашася 3 брата». Сага и история

Несмотря на то, что вся внутриполитическая история древней Руси есть, по существу, история отношений между князьями-«братьями», к очевидно легендарным известиям в легенде о призвании варягов обычно относят прибытие трех братьев на княжение и размещение их в трех городах.

В целом «фольклорные» истоки легенды о призвании, точнее — взаимодействие фольклорных и книжных традиций в формировании сюжета, были продемонстрированы еще К. Тиандером (Тиандер 1915), отнесшим летописный пассаж к «переселенческим сказаниям» о двух или трех братьях, возглавлявших переселение трети своего племени в далекие земли, делящих эти земли на три части, основывающих три города и т. д. К таким сказаниям можно отнести и дошедшие до восточных авторов рассказы о трех видах руси IХ — Х в., их трех центрах — Арсе, Славе и Куйабе, по крайней мере один из которых — Куйаба-Киев — «историчен», два других точно не идентифицируемы (Новосельцев 1965. С. 408 и сл.; Петрухин 1995). И исследователи продолжают подбирать «подходящие» троицы городов, которые могли бы претендовать на три древнейших «центра» Руси — Новгород (Слава), Ростов (Арса), Киев; Киев, Чернигов и Переяславль и т. д. Эти поиски практически «смыкаются» с фольклорными представлениями о трех русских столицах и трех «сторонах», куда ведут три дороги от белого камня на Дунае (в упомянутых исторических песнях).

Так или иначе, три призванных князя и «тернарное деление» начальной Руси идеально вписывались и в контекст «Повести временных лет», которая начиналась с общего космографического введения — расселения потомков трех сыновей Ноя, а также с легенды об основании Киева тремя братьями. Показательно, что в эту легенду вставлен рассказ о пути из варяг в греки и главных речных путях Восточной Европы, которых оказывается три: три главных реки — Днепр, Двина и Волга — вытекают из Оковского леса и ведут в три жребия сыновей Ноя: Иафетов — на юг, Хамов — на «полночь» и далее через море Варяжское по пути в Рим, Симов — на восток, через Хорезм-Хвалисы (ПВЛ. С. 9).

«Фольклорный» мотив варяжской легенды — как и библейский о жребиях сыновей Ноя — в летописи соотнесен с географическими и историческими реалиями: братья носят не мифологические, а реальные имена, садятся в реальных городах (в отличие от «топонимических» имен киевских братьев и их сестры Лыбеди). Упорное стремление разделить здесь «историю и сагу» заставило критиков текста легенды о призвании без достаточных оснований постулировать искусственность этого соотнесения легенды с историей.

Но исторический контекст легенды, конечно, не дает оснований впадать и в другую крайность — буквально следовать летописному тексту.

Цели раннеисторического описания, каковым и была «Повесть временных лет», состояли в том, чтобы включить исторические реалии в традиционную космологическую (в основе мифологическую — сакральную) картину мира, систематизировав реалии на основе общепринятой космологической схемы (Топоров 1973). Разделять в этих описаниях традицию и реальность нельзя, так же как нельзя и механически подчинять их действию «фольклорных законов», хотя «ряд» легенды о призвании и передавался в устной традиции до начала составления первых летописных сводов: суть здесь как раз в переходе от фольклора к истории.

Итак, в контекст легенды включены исторические реалии: не только древнерусские договорные формулы «ряда», но и города, а также имена трех братьев, имеющие отчетливое скандинавское происхождение. Проблема заключается в отборе этих реалий, принципе вычленения главного из общеисторического контекста в древнерусской истории.

Означает ли это, что исторические реалии здесь искусственно «подведены» под традиционную космологическую (или этногоническую) структуру, как подчинена вводная часть «Повести временных лет» и других раннеисторических описаний библейской традиции расселения колен трех сыновей Ноя и т. п.? Возможен ли вообще ответ на этот вопрос, ведь даже «самоописания» и «иноописания», взгляд «изнутри» и «извне», могут привносить совпадающие стереотипы, как, например, универсальное в средневековых описаниях мира деление Земли на три части (Европа, Азия, Африка — Ливия), совпадение преданий о трех братьях в библейской и иранской традиции (Траэтаона/Феридун, три сына которого делят мир), воспринятой многими восточными авторами. По их модели строятся, в частности, восточные сюжеты о братьях Хазаре и Русе (Новосельцев 1965. С. 401), упоминавшиеся западнославянские книжные легенды о Чехе, Лехе и Русе (Великопольская хроника и др.) и т. п. О славянских книжных легендах и о скифской этногонии шла речь во Введении. При этом, конечно, фантастичность для современного исследователя не была фантастикой для составителей средневековых хроник — подобного рода «артефакты» были не чем иным, как главным способом описания, включения в систему и, стало быть, познания новых фактов (ср. выше о венетах в римской традиции, «народе рус» и амазонках сирийской хроники).

Следует отметить при этом, что средневековыми авторами фиксировались и исторические факты, не приводимые ими в систему в соответствии с той или иной традицией, вне прямой связи с космологической моделью, особенно в тех случаях, когда описания ставили иные цели. Эти «факты» и представляют особый интерес для проблемы «история и сага» (см. Гуревич 1973; Джаксон 1993).

Так, одна из исландских королевских саг (точнее — «прядь», фрагмент «Саги об Олаве Святом») — «Сага об Эймунде» — повествует о подвигах варяга-наемника в далекой стране, на Руси (Гардарики). Это главное в ее сюжете, как и в сюжетах других подобных саг. И здесь не обошлось, как указал Тиандер, без мотивов переселенческого сказания: Эймунд — один из трех сыновей мелкого норвежского князька — бежит от преследования конунга Олава; число его дружинников — 600 (кратно трем). Так же варяг Шимон во второй половине XI в. бежит от преследований своего родича Якуна на Русь «со всем домом своим, около 3000 душ» — ПЛДР, XII в. С. 418) и т. п.

Исторический фон, к которому приурочены подвиги Эймунда, близок к тому, что мы знаем о русской истории начала правления Ярослава Мудрого (Ярицлейва саги), у которого Эймунд оказывается на службе. Русь, согласно саге, поделена между тремя сыновьями Вальдамара (Владимира Святославича): Ярицлейв правит в Хольмгарде-Новгороде, старший брат Бурислейв/Бурицлав — в Кэнугарде-Киеве, где, как известно по русским источникам, сидел старший сын Владимира Святополк; им был убит младший брат — будущий святой князь Борис, чье имя сопоставимо с именем Бурислейв. Здесь начинается область догадок, ибо имя Бурицлав/Бурислейв сходно и с именем тестя и союзника Святополка в борьбе с Ярославом — польского князя Болеслава. Важнее для нас, однако, что сага делит Русь на три части, принадлежащие трем братьям, и третий правитель — Вартилав-Брячис-лав — княжит в Палтескья-Полоцке. Правда, Брячислав был не братом, а племянником Ярослава, но в русском княжеском братском роде это различие считалось относительным. Варяги действительно принимали участие в княжеских распрях на стороне Ярослава. Распределение земель после усобиц изображено сагой тенденциозно: после гибели Бурислейва Киев переходит не Ярицлейву, а Вартилаву, сам же главный герой — Эймунд получает Полоцк (ср.: Рыдзевская 1978. С. 89–104; Джаксон 1994. С. 87 и сл.).

Получение Эймундом третьего центра Руси сближает этот мотив саги с мотивами переселенческих сказаний и даже с практикой распределения добычи в эпохе великого переселения народов. Тернарная структура деления страны или войска актуализировалась как раз в контексте переселенческих сказаний, как показал еще К. Тиандер: призванные в Британию два вождя саксов прибыли на трех боевых кораблях — сказание сохранило традиционное членение саксонского войска. Захваченные области Британии также были разделены на Эстсакс, Сутсакс и Мидельсекс (Ненний. История бриттов 46, с. 184). Ближайшую аналогию представляет готское переселенческое сказание у Иордана (О деяниях гетов, 94): на трех кораблях готы во главе с Беригом вышли из загадочной прародины Скандзы и добрались до материка, разделившись на остроготов, везеготов и гепидов.

Вероятно, сходная традиция сохранилась и в варяжской легенде, кроме того, в тех рассказах о трех видах руси, которые слышали от русских купцов арабские авторы, о выплате Ярославом трети собираемых с новгородской земли доходов варягам и т. п. Этот устойчивый тернарный мотив переселенческих сказаний связан, очевидно, не только с универсальными космографическими и социальными схемами (вроде трехродовых союзов и т. п. — Мисюгин 2009); дело также в том, что переселившиеся на территорию империи племена, получавшие статус федератов, получали и право на одну треть заселенных земель (или доходов с них) и две трети хозяйственного инвентаря (tertiatio, см. Петрухин 2008; Прокопий. Война с готами. I, 5, 8, 16). В русской традиции на три части делилась и дань, получаемая, согласно раннему летописанию, Ольгой и Ярославом Мудрым (см. далее).

На основании фактических неточностей — разделения Руси в Эймундовой саге — можно было бы отнести ее известия к вымыслу, способствующему возвеличиванию скандинавского героя, если бы не особая роль в истории Руси конца Х — первой половины ХI вв. именно Полоцка, наряду с Новгородом и Киевом. В окраинном «кривичском» Полоцке до подчинения его Владимиром Святославичем, правит норманн Рогволод, Владимир оставляет его в «отчину» насильно взятой в жены Рогнеде Рогволодовне и старшему сыну Изяславу. Это был естественный правовой акт — Рогнеде было возвращено ее вено, после того как Владимир вступил в христианский брак с царевной Анной. Но, по летописному преданию, подученный матерью младенец Изяслав вступился за Рогнеду, подняв оружие против отца. С тех пор «Рогволожи внуки» — потомки Изяслава, комментирует киевская летопись (ПСРЛ, т. 1, стб. 300–301), «мечь взимають» — претендуют на наследие потомков Ярослава, то на Новгород, то на Киев. В Полоцке, как в Киеве, а затем и в Новгороде, строится храм Святой Софии.

Таким образом, три центра Руси в XI в. претендовали на то, чтобы моделировать центр мира, сам Царьград со Святой Софией. Здесь нельзя не вспомнить о реках, текущих, согласно «Повести временных лет», в жребии сыновей Ноя: Полоцк и в географическом смысле соперничает с волховским Новгородом, также ориентированный на полнощные страны. Видимо, не случайны в этом отношении и известия «Саги об Эймунде» — Западная Двина была хорошо освоена скандинавами. По русской летописи, Владимир, отправляющийся в поход из Новгорода на Киев — повторяющий деяние Вещего Олега, присоединяя со своими варягами и словенами Полоцк, воссоздает исходное единство славянских племен, призвавших варягов — словен и кривичей.

При этом автор, представляющий совершенно иную традицию, Титмар Мерзебургский, описывая распри князей после смерти Владимира, упоминает лишь трех его сыновей: летописец насчитывал их двенадцать (число опять-таки символическое, но очевидна его связь с представлениями о «равноапостольной» миссии Владимира Святого, число сыновей которого равно числу апостолов, сыновей Иакова — колен Израилевых и т. п.). Лишь двух сыновей — Святополка и Ярослава — Титмар знает по имени. Свято-полка отец заключил в темницу, так как тот по наущению тестя, польского короля Болеслава, готовил заговор. Святополк бежал к Болеславу, который помог ему на время вернуть Киев, доставшийся Ярославу (Назаренко 1993. С. 166 и сл.; Титмар, VII, 72; VIII, 73).

Еще один источник, византийская хроника Скилицы, также упоминает трех сыновей Владимира. Правда, известия хроники относятся к 1036 г., когда многие сыновья князя — Борис, Глеб, Святослав и сам Святополк — погибли в распрях, но и здесь по имени названы лишь два сына из упомянутых трех: Мстислав и некий Зинислав (ср.: Назаренко 1993. С. 167), которого сопоставляют со смоленским («кривичским») князем Станиславом, упомянутым поздними летописями. Так или иначе, разным источникам было известно, что на Руси в начале XI в. правят три князя.

Следует учесть, что сам Владимир Святославич первоначально делил власть с еще двумя сыновьями Святослава — Олегом Древлянским и Ярополком Киевским. Наконец, текст так называемого завещания Ярослава Мудрого, содержащийся в Новгородской Первой летописи под 989 г. после известий о крещении Руси и разделе городов между сыновьями Владимира Святославича, гласит: «И преставися Ярослав, и осташася три сына его: ветшии Изяслав, а средний Святослав, меншии Всеволод. И разделяша землю, и взяша болшии Изяслав Киев и Новгород и иные городы многы киевськия во пределах; а Святослав Чернигов и всю страну въсточную и до Мурома; а Всеволод Переяславль, Ростов, Суздаль, Белоозеро, Поволжье» (НПЛ. С. 160).

Полоцк здесь не назван, так как он является отчиной Брячиславичей (при Ярославичах — знаменитого Всеслава Полоцкого), однако выделены новые три центра Руси, к которым «тянут» окраины: Киев, Чернигов и Переяславль, связанные опять-таки с тремя братьями-князьями. Историки указывали на парадоксальность такого выделения трех братьев: ведь у Ярослава было в год кончины (1054 г.) пять сыновей, которым он и оставил упомянутый ряд — «наряди сыны своя»: «имейте в собе любовь, понеже вы есте братья единого отца и матере. Да аще будете в любви межю собою, Богъ будет в васъ, и покорить вы противные подъ вы. И будете мирно живуще. Аще ли будете ненавидно живуще, в распряхъ и которающеся, то погыбните сами и погубите землю отець своих и дедъ своих, юже налезоша трудомъ своимъ великымъ; но пребывайте мирно, послушающе брат брата. Се же поручаю в собе место столъ старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыевъ; сего послушайте, якоже послушасте мене, да той вы будеть в мене место; а Святославу даю Черниговъ, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Володимерь, а Вячеславу Смолинескъ». И тако раздели им грады, заповедав им не преступати предела братня…» (ПВЛ. С. 70; ср.: НПЛ. С. 181–182).

Текст «ряда» содержится в той же Новгородской летописи, что и «завещание» Ярослава — он же читается в «Повести временных лет» и, значит, был уже в предполагаемом Начальном своде (первой редакции ПВЛ). Недаром «пределы братни», как указано в главе II, были прямо соотнесены с жребиями сыновей Ноя космографического введения к начальной летописи.

Реконструируемый Шахматовым свод 1073 г. завершается опять-таки библейским комментарием, непосредственно связанным с историей Русской земли в целом: распри трех Ярославичей ассоциируются с преступлением потомков Хама — «преступиша сынове Хамове на землю Сифову и по 400 лет отъмьщение прияша от Бога; от племене бо Сифова суть евреи, иже избиша Хананейско племя, въсприяша свои жребии и свою землю; пакы преступи Исав заповедь отьца своего и прия убийство; не добро бо есть преступати предала чюжого» (ПВЛ. С. 79). Этот комментарий, как уже говорилось (глава 2, § 1), напрямую отсылает к «заповеди» Ярослава сыновьям, который, по А. А. Шахматову, также составлен Никоном: С. Франклин показал, что заповедь эта цитирует слова Исаака (брата Исава), сказанные 12 сыновьям в известном псевдоэпиграфе «Книга юбилеев» (или «Малое бытие», XXXVI, 1–12). Но «Книга юбилеев» цитируется также в другом, не менее показательном для истории Ярославичей фрагменте — в космографическом введении, где «Сим же и Хам и Афет, разделивше землю, жребьи метавше, не преступати никому же в жребий братень».

Летописцу не была известна собственно «Книга юбилеев» — он пользовался хронографической компиляцией, которую В. М. Истрин назвал Хронографом по великому изложению. Тот же Истрин усматривал в Хронографе образец для Начальной летописи, составленной в княжение Изяслава Ярославича в 1050-е гг. Очевидно, что Хронограф действительно был образцом для текста, завершающегося летописным известием 1073 г. и актуализировавшего «исторический» мотив трех братьев — от разделения земли между сыновьями Ноя до правления трех Ярославичей: комментарий из Хронографа дан и к «киевской» статье о знамениях 1065 г.

Эти наблюдения в целом подтверждают давно обнаруженное единство летописных текстов, связанных с Ярославичами, и композиционное единство летописного теста в целом, именуемого со времен А. А. Шахматова Начальным сводом, который и завершается статьей 1093 г. с характерной «авторской» фразой: «Се бо аз грешный и много и часто Бога прогневаю, и часто согрешаю по вся дни» (ПВЛ. С. 95). В сравнении с шахматовской реконструкцией, ныне «Начальный свод» — или Печерский свод, составлявшийся неким черноризцем или черноризцами Киево-Печерского монастыря в княжение трех Ярославичей (Изяслава, Святослава и Всеволода), — должен быть пополнен космографической частью с повествованием о жребиях трех сыновей Ноя. То была первая редакция «Повести временных лет».

Композиционная завершенность реконструируемого текста этой редакции представляется очевидной, потому что его концовка — мотив казней Божиих — «риторически» соотносится с началом, Введением, которое сохранила Новгородская первая летопись. Проблема «Введения» к Начальному своду выглядит ныне более сложной, ибо собственно введение к НПЛ содержит отсылку к некоему тексту, повествующему «о начале Русской земли и о князех, како откуду быша» (см. главу II). Этот вопрос — не праздный в отношении рассматриваемых текстов о трех Ярославичах, так как в княжеских «которах» речь шла о праве «причастия в Русской земле» (ПВЛ. С. 85): хазарская Тмутаракань (а затем и отнятые у «ляхов» Червенские города) — удел изгоев. Парадигма единовластия, свойственная эпохе, по летописи, эпохе первых князей — от Рюрика до Владимира Святославича и Ярослава, сменилась при Ярославичах представлениями о коллективном сюзеренитете братнего рода над Русской землей; для третьего Ярославича важен был исторический основополагающий прецедент. Вероятно, свод, составлявшийся при Всеволоде Ярославиче, начинался знаменитыми словами «Откуду есть пошла Руская земля» и содержал легенду о призвании трех варяжских князей, то есть представлял собой первую редакцию «Повести временных лет».

Закономерен вопрос: не отражает ли текст завещания, скорее, представления новгородского летописца (составлявшего перечень киевских князей в середине XII в. — Гиппиус 1994) об идеальном состоянии волостей и согласии триумвирата Ярославичей, нежели историческую действительность (Насонов 1969. С. 48–49; ср.: Ключевский 1987. С. 182; Пресняков 1993. С. 35–41)? Здесь можно обратить внимание на взаимную дополнительность «ряда» и «завещания»: по завещанию три сына Ярослава получают те города, которые остались без князей после распрей между потомками Владимира Святославича — Борис должен был княжить в Ростове, Глеб — в Муроме и т. д. Ростов, а с ним и Ростово-Суздальская (Северо-Восточная) Русь действительно оставались во власти линии переяславских князей — потомков Всеволода и его сына Владимира Мономаха, Муром — под рукой черниговских князей и их потомков (о судьбах Белоозера в связи с переделом отчин Ярославичей в 1170-х гг. — см. Кучкин 1984. С. 60 и сл.).

Наконец, сами три центра Среднего Поднепровья — Киев, Чернигов и Переяславль — впервые были отданы сыновьям именно Ярославом: Владимир Святославич не посадил там своих сыновей. Эти города, расположенные в древней области хазарской дани, оставались под властью киевского князя, входили в его домен — Русскую землю (в узком смысле) в Среднем Поднепровье (см. Насонов 1951 и главу III), составляли ядро Русской земли в широком смысле, к которому «тянули» окраины. С тех пор князья — потомки Ярослава, далекие от Киева, имевшие уделы в Ростово-Суздальской или Галицкой землях, требовали себе «части» в Русской земле, самого Киева или Переяславля: очевидно, без этого их положение, будучи достаточно прочным в собственных «отчинах», представлялось все же недостаточно легитимным. Не эти ли центры Русской земли — Киев, Чернигов и Переяславль — определяли число «главных» сыновей Ярослава?

Напомним, что сведения таких несхожих и явно независимых от русского летописания источников, как хроники Титмара и Скилицы, а также «Сага об Эймунде» повторяют сведения о трех братьях-князьях на Руси, при том, что у Владимира, как и у его сына Ярослава, было больше сыновей. Показательно, что именно три старших Ярославича, по летописи, решают судьбу меньших братьев и их столов.

Похоже, что правление трех князей было некоей «парадигмой» древнерусского престолонаследия, сохранявшейся и при перемене столиц. В целом эта парадигма вписывалась в ту систему «родовых отношений» князей Рюриковичей, которую обстоятельно исследовал еще в 1847 г. С. М. Соловьев, настаивавший на том, что с эпохи призвания князей и до середины XII в. «все князья суть члены одного рода, вся Русь составляет нераздельную родовую собственность» (Соловьев, Кн. XIX: 6). Специально на эту парадигму — в отношении «лествичной» системы престолонаследия, сложившейся после смерти Ярослава Мудрого — вслед за Соловьевым обратил внимание В. О. Ключевский. «В Сказании о Борисе и Глебе […] читаем, что Ярослав оставил наследниками и преемниками своего престола не всех пятерых своих сыновей, а только троих старших. Это известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, то есть из дядей и племянников, первое, властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья, отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту (уравнивается в правах. — В. П.), причем в числе дядей считается и отец племянника» (Ключевский 1987. С. 182).

Виднейший исследователь русского княжого права А. Е. Пресняков (1993. С. 24–25) считал, однако, что построения Ключевского основываются на одном лишь примере трех Ярославичей (что, как мы видели, не вполне справедливо) и что понятие «генеалогической отчины» у Ключевского «столь отвлеченно, что едва ли могло быть усвоено конкретным мышлением древнерусского князя».

В принципе скепсис Преснякова в отношении генеалогической отчины, равно как и в отношении «родовой теории», оправдан, во всяком случае, в том смысле, что «родовые отношения» старшинства регулярно нарушались во время княжеских усобиц (не говоря уже о местничестве — позднейшей феодальной иерархии «думных людей» при царском дворе в XVI–XVII вв., которая лишь по форме напоминала княжий двор домонгольской Руси). Верно, что, когда в 1073 г. «въздвиже дьявол котору в братьи сей Ярославичих» и Святослав с Всеволодом изгнали Изяслава из Киева, у власти оказалось два брата: Всеволод занял черниговский стол, оставив за собой Переяславль, но в этом и заключалось «преступление против заповеди отней» и Божьей.

Представления о самостоятельном значении столов — Киевского, Черниговского и Переяславского — частей Русской земли в узком смысле, вне зависимости от того, кто из князей занимал тот или иной стол в данный момент, сохранялось на протяжении всего древнерусского периода. Более того, увековечить эти жребии стремились сами Ярославичи — единая киевская митрополия была разделена на три: Киевскую, Черниговскую и Переяславскую (ср.: Щапов 1989. С. 56 и сл.; Назаренко 1995. С. 87 и сл.).

Это разделение было упразднено при единодержавном княжении Всеволода, но и формировалось оно, судя по первому упоминанию двух митрополитов в связи с последним совместным деянием трех Ярославичей, не сразу: о перезахоронении мощей Бориса и Глеба в Вышгороде (1072 г.) говорится, что «совокупивъше ся вься братия Изяслав, Святослав и Всеволод, митрополит Георгий кыевьскый и другый Неофит чьрниговскый, и епископ Петр переяславьскый» (Усп. сб.: 62). Давно предполагалось (Л. Мюллер), что разделение митрополии на Киевскую и Черниговскую было связано с разделением Ярославом и Мстиславом Черниговским Русской земли «по Днепру» в 1026 г. (ПВЛ. С. 65; напомним о неясной судьбе — и «жребии» — третьего уцелевшего в «кривичском» Пскове брата Судислава). Показательно при этом, что Переяславская митрополия была выделена после 1072 г. — тогда, когда Всеволод княжил уже в Чернигове. Тем не менее «жребий» Всеволода сохранялся — вместе с «тянущими» к нему землями в Поволжье, в Ростове и Суздале, относящимися к переяславскому диоцезу (ср.: Щапов 1989. С. 61–62).

В процессе передела «жребиев» — формирования лествичной системы наследования столов — тернарная структура отчин Ярославичей продолжала существовать уже независимо от претензий тех или иных князей на конкретный стол. Однако лествичная система воспроизводила старые отношения между братьями уже внутри отдельных отчин. С. М. Соловьев специально обратил внимание на то, что представитель третьего поколения Ярославичей ростово-суздальский князь Юрий Долгорукий, четвертый сын Владимира Всеволодовича Мономаха, занял киевский стол, оттеснив старших племянников — сыновей Мстислава Владимировича. Правда, Киев был захвачен в процессе беспрестанных усобиц — племянники и третий сын Мономаха Вячеслав боролись за киевский стол с Юрием. Только после смерти Вячеслава (1155 г.) Юрий Долгорукий был признан племянником Ростиславом «во отца место», сам же назвал Ростислава «братом и сыном» и после крестного целования утвердился в Киеве.

Архаичное «родовое» право и связанное с ним «конкретное мышление» (к которому апеллировал А. Е. Пресняков), судя по данным культурной антропологии, как раз и порождали сложнейшие системы родства (и, соответственно, наследования) в архаичных обществах, по сравнению с которыми те ограничения, которые возникали в системах наследования в ранних государствах, можно считать предельным упрощением родоплеменных генеалогических традиций. Эти ограничения были необходимы ввиду того, что у правителей ранних государств — в том числе и у Владимира Святославича, славившегося своим женолюбием (о чем сообщает не только летопись, но и Титмар Мерзебургский) — было многочисленное потомство от разных жен и наложниц (сам Владимир был сыном наложницы Святослава).

В. М. Мисюгин обратил внимание на то, что не только в Библии и у индоевропейских народов существуют предания о трех братьях-наследниках. В архаичных африканских (оромо) и других традициях титул наследника также переходил сначала по очереди к трем старшим сыновьям, а затем — минуя других братьев — к старшему племяннику. Эта система диктовалась традицией возрастных классов: в один «класс» наследников могло попасть не более трех потомков правителя (Мисюгин 2009). Знаменитый русский историк предварял эти данные современной культурной антропологии, когда писал о том, что «объяснение такому счету (на Руси. — В. П.) можно найти в самом физическом старшинстве между членами семьи, ибо почти всегда в многочисленной семье только три старшие брата сохраняют некоторое равенство между собою» (Соловьев, Кн. XIX: 18),

Мы уже видели, что русские князья не следовали строго этому правилу, но можно понять «правовую» основу их претензий и усобиц, в частности, почему уже при Ярославе Мудром его старший племянник Брячислав Полоцкий претендует на Новгород, после того как Ярослав оставил этот город, заняв Киев. Видимо, не случайно в Эймундовой саге полоцкий князь принят за брата князей киевского и новгородского. Но в этом контексте предание о трех призванных князьях — братьях Рюрике, Синеусе и Труворе «с роды своими» — получает не фольклорную или библейскую ретроспективу, а историческую перспективу. Призванные варяги расселяются не в землях, как прочие «роды» на «своих местах», а в исторических городах.

В тексте «Повести временных лет» есть рубеж, которым летописец разделяет «сагу и историю», точнее, космологическое введение и предания о расселении славянских племен, основании Киева — с одной стороны, и начало Русской земли («начася прозывати Руска земля») — с другой. Этот раздел — введение летописных погодных дат — относится к тому же 852 г. царствования императора Михаила, при котором, как уже говорилось, приходила Русь на Царьград, что и было отмечено в греческом хронографе. О том, что эта дата условна, писалось не раз (см. ПВЛ. С. 395–397). Для нас важен не выбор даты, а связь начала отсчета истории летописцем именно с началом Русской земли. При этом предание о призвании варягов помещено им в исторической части (под 862 г.), то есть введено в актуальный исторический контекст, а не в область прочих преданий, примыкавших к космографии. Приводимые выше соображения позволяют заключить, что у летописца были основания для введения в исторический контекст именно этого предания с последующим повествованием об Олеге, провозгласившем Киев матерью городов русских и поименованным первым киевским князем (ПВЛ. С. 12), а не предания о Кие, Щеке и Хориве, отнесенного к эпическому — доисторическому прошлому.

Конечно, нельзя упускать из виду, что летописец — свидетель княжеских усобиц и изгнания старшего Ярославича Изяслава младшими — при составлении «Повести временных лет» настойчиво проводил идею братства князей. При этом он обращался и к авторитету преданий — не только варяжского, но и, прежде всего, библейского. Об этом свидетельствует дословное совпадение трех приведенных (в главе II.1) летописных пассажей о разделении земли между сыновьями Ноя и сыновьями Ярослава.

Библейская традиция вела летописца не к вымыслу, а к исторической реальности, к пониманию русской истории как продолжения истории всемирной. Эта традиция была не только способом описания и познания, но и действенной силой истории — достаточно действенной не только для того, чтобы вразумлять нарушавших «отни заповеди» князей, но и для осмысления новых событий русской и всемирной истории. Так, космографический принцип (заимствованный из ПВЛ) очевиден в повестях о Куликовской битве, где Русь и Орда — измаильтяне оказываются в разных «жребиях» — потомков Иафета и Сима («Задонщина»). Ясен и мотив молитвы Дмитрия Донского, слышавшего о похвальбе Мамая пойти «на всю землю Рускую, яко же при Батыи было»: «Господи, не повелел еси в чюжь предел преступати, аз же, господи, не преступих» (ПКЦ: 112).

Заповедь «братней любви» не относилась просто к религиозной риторике по поводу распадающегося триумвирата Ярославичей. Она имела более глубокие и, казалось бы, вполне очевидные истоки в собственно древнерусской традиции — русские князья действительно составляли единый род.

 

§ 5. Новгородцы от «рода варяжьска»?

Загадочная фраза, завершающая легенду о призвании в Новгород варяжских князей в Новгородский Первой летописи: «И от тѢх Варягъ, находник тѢхъ, прозвашася Русь, и от тѢхъ словет Руская земля; и суть новгордстии людие до днешняго дни от рода варяжьска» (НПЛ. С. 106) — оставалась непонятной уже для первых редакторов этого текста. Составитель лаврентьевского варианта «Повести временных лет», для которого неясным было и место, где сидел старейший призванный князь Рюрик, вторил НПЛ: «И от тѢхъ Варягъ прозвася Руская земля». Он сопровождал это утверждение невнятным синтаксическим комментарием: «Новугородьци ти суть людье Нооугородьци от рода Варяжьска преже бо бѢша СловБни» (ПСРЛ, т. 1, стб. 20).

Комментарий «преже бо беша СловѢни» отсылает к космографическому введению, где утверждается, что словене, в древности расселявшиеся от Дуная, основали Новгород на озере Ильмень (ПСРЛ, т. 1, стб. 6). Составитель ипатьевской редакции (ср.: Гиппиус 2007; Вилкул 2008) включил ладожскую версию легенды о призвании, согласно которой Рюрик сначала сел в Ладоге, а затем «срубил» Новгород: он также свидетельствовал, что в восточноевропейских городах «суть находницѢ Варязи, первии наслѢдници в НовѢгородѢ СловѢне» и т. д. (ПСРЛ, т. 2, стб. 14). О том, что новгородцы «от рода варяжска», здесь речи нет. Опустил отнесение новгородцев к «роду варяжьску» и составитель позднейшей Никоновской летописи, настаивавший, что и новгородцы прозвались русью «от варягъ» (ПСРЛ, т. IX: 9).

Летописная конструкция, возводившая новгородцев к варягам, не находит прямого объяснения в летописных текстах. А. А. Шахматов, настаивавший на первичности новгородской редакции варяжской легенды, понимал очевидную несообразность возведения имени русь к варягам, равно как и отнесения новгородцев к «роду варяжьску» в НПЛ: ведь в новгородском тексте нет отождествления руси с одним из варяжских народов — это отождествление свойственно ПВЛ. Воспринимая конструкцию НПЛ как последовательное отражение реальных исторических событий, Шахматов разделил историю руси и варягов, первую (начальную русь) связав с водворением Аскольда и Дира на киевском юге (откуда они отправились в поход на Царьград в 860 г.), вторых (варягов) — с призванными затем (в 862 г.) варяжскими князьями, обосновавшимися в Новгородской земле. Шахматов предложил конъектуру, которая призвана была устранить противоречия в летописных текстах: «И от техъ Варягъ, находьникъ техъ, прозъвашася Варягы, и суть Новгородьстии людие до дьньшняго дьне от рода Варяжьска» (ср.: Шахматов 2002. С. 432, 210, 218). На неприемлемость этой конъектуры (уже в силу того, что Аскольд и Дир названы той же НПЛ варягами, а не русью) уже указывалось (Петрухин 1995. С. 77 и сл.).

А. А. Шахматов строит на основе первой гипотезы вторую: из реконструированной фразы «от тех варяг прозъвашася варягы, и суть новъгородстии людие до днешняго дьня отъ рода варяжьска, преже бо беша словене» он делает вывод о том, что варягами прозвались… словене новгородские, подобно тому, как на юге поляне восприняли от скандинавов название «русь». Варяги действительно составляли часть населения Новгородской земли, и, судя по скандинавским именам, сохранившимся не только в среде новгородского боярства, но и в новгородской глубинке вплоть до XIV в., память о варяжских «находниках» в Новгороде была актуальной не только во время составления гипотетического Начального свода в конце XI в., но и во время составления Новгородской первой летописи и позже. Но конъектура Шахматова все же неприемлема. Если поляне действительно восприняли название русь, как об этом прямо сообщает Нестор, то словене не только никогда не назывались варягами, но в аутентичных источниках Х! в. противопоставлялись им: уже в «Русской правде» словенин — местный житель, варяг — иноземец (см. в Заключении). И если, открыто отождествляя русь и варягов, а затем русь и полян, составитель «Повести временных лет» прибегает к специальным разысканиям и комментариям, то для поисков подобного отождествления словен и варягов в источниках оснований нет.

Историческая интерпретация этих летописных текстов осложняется тем, что названия варяги и русь для летописей с конца XI в. означали имена народов — потомков Иафета, в то время как исторически они восходили к обозначению воинских контингентов — наемников (см. о варягах — Мельникова, Петрухин 1994) и княжеской дружины, в начальном значении — «гребцов» (Мельникова, Петрухин 1989). Посему понимать летописный текст как отражение генеалогических представлений о варяжском происхождении новгородцев, пусть даже наиболее представительных боярских родов (ср.: Гиппиус 2001), едва ли допустимо. Вместе с тем место варягов в «родословной» новгородцев и в истории формировании самого Новгорода становится все более очевидным благодаря раскопкам Е. Н. Носова на новгородском Городище. Представляется убедительной трактовка полученных материалов (в том числе скандинавских) как свидетельство того, что варяжская дружина призванного князя остановилась на Городище после призвания князей IX в. Вокруг этого княжеского стола, где делились доходы — дань, начало концентрироваться словенское население, создавшее Новый город (ср. работы Е. Н. Носова, в том числе последнюю монографию, посвященную Городищу, — Носов, Горюнова, Плохов 2005. С. 11 и обзорную работу — Новгородская Русь).

Эти материалы позволили В. Л. Янину предположить «политический механизм возникновения Новгорода», где Старым городом оказалось Городище — княжеская резиденция; но князья (при Олеге), перебравшись в Киев, покинули первую столицу, оставив там лишь варяжскую дружину, которой «новгородские люди» должны были платить дань по уставу Олега. Впрочем, этой дружине пришлось делить власть и доходы с местной верхушкой — формирующимся боярством и вечевыми институтами (Янин 2004. С. 72 и сл.). Можно предположить, вслед за А. А. Молчановым (Молчанов 1997) и А. А. Гиппиусом (Гиппиус 1997а), что властные исходные группировки быстро консолидировались, и местные боярские роды получили варяжские корни. Эти корни обнаруживает и археология: о скандинавском происхождении владельцев двух боярских усадеб на Неревском и Троицком раскопах свидетельствуют находки рунических надписей и амулетов — молоточков Тора (Рыбина, Хвощинская 2010. С. 76). С варяжским родом, однако, увязываются новгородские «люди», то есть платящие дань (словене, кривичи и меря, призывавшие князей и обязанные платить дань по уставу Олега), а не бояре. Впрочем, «людье ноугородьстии» в 970 г. требуют себе князя у Святослава в Киеве, угрожая, что в противном случае сами добудут себе князя (ПВЛ. С. 33). Стремясь захватить Киев, Владимир (под 980 г. — ПВЛ. С. 36; ср. НПЛ. С. 125) «собра вои многи, варяги и словѢне, чудь и кривичи» (в войске Олега сто лет назад участвует еще и меря), отправляется сначала на Полоцк.

Послы киевских князей, заключавшие договоры с греками, действовали от имени княжеского «рода русского». Действительно ли судьбы «русского» Киева и «варяжского» Новгорода настолько разошлись в Х в.? НПЛ (под 921/922 гг.) описывает войско Игоря и Олега, которое те «пристроиста» на Царьград: «и Варягы, и Поляне, и Словене, и Кривичи». Редактор ПВЛ, которому стал известен договор Олега с греками 911 г., исправил дату похода на 907-й и по-другому описал состав войска: князь взял «множество Варяг и Словен, и Чудь, и Словене, и Кривичи, и Мерю, и Поляны, и Северы» (лаврентьевский вариант, ПСРЛ, т. 1, стб. 29) и прочие славянские племена юга. Бросается в глаза повторное упоминание словен — в ипатьевском варианте ПВЛ упоминание словен после чуди отсутствует. Но дело не просто в описке: лаврентьевский вариант перечисляет участников призвания варягов. В том же порядке они перечисляются в войске Олега, идущем на Киев (под 882 г.), и в лаврентьевском, и в ипатьевском варианте.

В НПЛ (с. 107) войско, приписываемое занявшему Киев Игорю, описано иначе: «и беша у него Варязи мужи СловѢне, и оттолѢ (прочии. — вставлено на полях, В. П.) прозвашася Русью». Более внятный (лаврентьевский) вариант относится к войску Олега в Киеве: «и беша у него варязи и словѢни и прочи, прозвашася Русью» (в ипатьевском варианте на первом месте упомянуты словене, в утраченном Троицком списке стоит просто «Варязи Словене» — ср.: Шахматов 2002. С. 211). Варяги и словене представляют собой единство, княжескую дружину (старшую дружину?), которая и именовалась Русью, заключая договор 911 г. по «закону русскому». Редактор ПВЛ, утверждавший, что «словеньскый языкъ и рускый одно есть, от варягъ бо прозвашася Русью, а первое бѢша словене», и опиравшийся на славянский язык известных ему договоров руси с греками, фиксировал это единство варягов и словен.

Не менее существенным для киевских летописцев и князей было то, что словене при Олеге оставались данниками варягов: киевский князь «устави дани словѢномъ, кривичемъ и мери, и устави (повтор читается не во всех списках ПВЛ. — В. П.) варягомъ дань даяти от Новагорода гривенъ 300 на лето мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варягомъ» ПСРЛ, т. 1, стб. 23–24). Шахматов считал конструкцию ПВЛ искусственной, свидетельствующей о выплате дани варягам за море, хотя сам Ярослав платил треть дани своей варяжской дружине в самом Новгороде, а две трети отсылал в Киев.

НПЛ (с. 107), напротив, констатировала: Игорь «дани устави СловѢномъ и Варягомъ даяти, и Кривичемъ и Мерямъ дань даяти Варягомъ, а от Новгорода 300 гривен на лѢто мира деля, еже не дають (курсив мой. — В. П.)». Повтор имени варягов, как и повтор имени словен в предыдущих фразах о войске, делает неясной летописную формулировку: то ли речь идет о дани кривичей и мери объединению словен и варягов, то ли слова «и Варягомъ даяти» являются вставкой (ср.: Шахматов 2002. С. 213, 228), и данниками были словене, кривичи и меря, призвавшие князей. Вероятно, новгородский летописец стремился подчеркнуть независимость словен от варяжской дани, идущей дружинникам киевского князя: дань варягам «мира деля» новгородцы больше не дают (НПЛ. С. 107; ср.: Шахматов 2002. С. 227 и сл.).

Это различие представляется принципиальным, отражающим позицию составителя НПЛ в XIII в. НПЛ была воспринята древняя традиция начальной летописи (Начального свода — первой редакции ПВЛ), но неприемлемым и непонятным было прямое отождествление призванных князей и их дружины с русью («всей русью» начальной летописи). Отсюда замена «всей руси» в тексте варяжской легенды НПЛ на «дружину многу и предивну» и стремление развести русь и варягов в начале новгородской истории.

Русь для составителя ПВЛ — один из варяжских народов. Так воспринимал летописный текст и А. А. Шахматов: фразу варяжской легенды о трех призванных князьях, которые «пояше по собѢ всю русь», текстолог интерпретировал «напрямую» — летописец знал, что среди варягов нет народа по имени русь и изобразил дело так, что этот народ целиком взяли с собой призванные князья. Авторитетный исследователь летописных сводов не обратил внимания на то, что договор Олега 911 г. был заключен князем от имени «всѢхъ иже суть под рукою его Руси» (ПВЛ. С. 18; ср. в § 3).

Неприемлема и конъектура, принятая издателями ПВЛ в отношении данников варягов: те «брали дань на чюди, на словенѢх, на мери а на всѢхъ, кривичѢхъ» (ПВЛ. С. 12). Запятая, разделяющая всѢхъ и кривичей, призвана ввести в список данников финское племя весь — ведь Белоозеро, ареал веси, оказалось во власти призванных князей. Речь же в летописи идет о «всех кривичах» — это племенное объединение жило разбросанно в верховьях Западной Двины, Днепра и Волги. Соответственно со словами призвания к варяжской руси в летописной легенде обращаются «чюдь, словБни, и кривичи и вси» (ПВЛ. С. 13): перед нами распространенная (см. выше о франках) архаичная традиция (известная славянам), когда правовые решения принимались всей совокупностью субъектов права — «всем миром». В конце древнерусского периода, когда в 1207 г. князь Константин явился из Новгорода во Владимир к своему отцу Всеволоду (Большое Гнездо), его встречали «вся братья его… и вси мужи его, и горожане вси от мала и до велика» (ПСРЛ, т. 1, стб. 428–429).

Нелетописный текст, относящийся к циклу произведений о Борисе и Глебе, «Сказание о чудесах св. Романа и Давыда» описывает неурядицы в Киеве после смерти киевского князя Святополка Изяславича и призвание на стол Владимира Мономаха (1113): «съвъкупивъше ся вси людие, паче же больщии и нарочитии моужи, шедшее причьтъмъ всѢхъ людии и моляхоу Володимира, да въшедъ оуставитъ крамолоу соущюю в людъхъ» (Усп. сб.: 69). Мономах дает «устав», очередной раз реформируя русское право после неурядиц (ср.: Петрухин 2000. С. 195 и сл.).

Слова «вся русь», фрагмент договорной лексики — ряда с призванными князьями, был уже непонятен новгородскому летописцу (НПЛ неизвестны договоры руси с греками). «Русь», «Русская земля» для Новгорода — это, прежде всего, Среднее Поднепровье с Киевом, Черниговом и Переяславлем. Когда сформировалось это противопоставление Новгородских «верховских» земель и «киевской Руси» — во время «новгородской революции» 1136 г. (см. НПЛ. С. 208 и сл.), или с обоснованием Олега и Игоря в Киеве; когда Новгородская земля стала считаться «внешней Росией» — особая проблема.

Новгородская тенденция противопоставления варягов и руси (разделяемая А. А. Шахматовым) не могла быть проведена последовательно: в древнерусской официозной (княжеской и летописной) традиции укоренилось предание о варяжском происхождении имени русь, но можно было противопоставить этой традиции утверждение, что «суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», но не «от рода русского», и не дают дани дружинникам киевского (русского) князя.

Почему же призванная скандинавская дружина называла себя «вся русь»?