Меня похоронили в холодный ветреный январский день. Я смотрела репортаж местного телеканала в прямом эфире — официально я еще только выздоравливаю, — а в это время женщина-косметолог делала мое здоровое лицо подобающе бледным. В гробу должна была лежать Оливия, она и так там лежит. Я не просила об этой замене, но ни Майках, ни Уоррен меня не спрашивали. Голос репортера казался мне непристойно оживленным; перечислялись политики штата Невада, известные шоумены, деловые партнеры Ксавье; все они выстроились в ряд, чтобы проявить уважение к женщине, с которой большинство не было знакомо. Даже для такого непостоянного и утомленного города это большая новость. Должна признаться, все это напоминало какую-то подростковую фантазию:. я наблюдаю, как оплакивают мой уход; слышу, как говорят, насколько меня будет не хватать.

Но в основном это была просто процессия малознакомых людей, которые отсюда пойдут выпить и вернутся к своей обычной жизни. Однако — среди них было и несколько таких, кто действительно знал и любил меня. Асаф, о котором в завтрашней газете напишут, что он потребовал полного расследования обстоятельств моей смерти и поиска — и наказания виновных. Безуспешно. Он горевал обо мне, а я о нем.

Была подруга-одноклассница, которую я после окончания школы видела всего несколько раз; по лицу ее струились слезы, и мне захотелось позвонить ей и сообщить, что со мной все в порядке. С удивлением увидела я также подругу Оливин Шер: она была одна и выглядела прекрасно.

Ныл и Ксавье. Он стоял немного в стороне от остальных и казался слегка скучающим; на фоне моего гроба звучали слова Ксавье о том, как он благодарен мне за то, что я спасла жизнь Оливии. «Она пожертвовала собой ради сестры, и это придает ее смерти, а следовательно, и жизни подлинный смысл».

Я не рассердилась, услышав эти слова. Только накануне он обнимал меня, считая, что я Оливия, и слезы его были реальны настолько, насколько он на них способен. Мне он никогда не был отцом, но он любил Оливию, и я была благодарна за то, что у нее было хоть это.

А потом появился еще один человек. Он был виден мне в профиль, очень худой, стоял слева от Ксавье, и его пустые голубые глаза все время оглядывали окружающих.

— Аякс! — Я наклонилась на больничной койке, глядя на экран. Со скептическим выражением лица, казавшегося очень опасным, в своем черном пальто, Аякс повернулся к камере, ноздри его раздулись. — Ты, ублюдок!

— Мэм, пожалуйста, — попросила женщина косметолог с губкой в руке — ее звали Рейн, и на бровях у нее был пирсинг. Она с помощью этой губки добивалась, чтобы у меня под глазами появились темные круги, а на «щеках синяки. Готовила к приходу Ксавье сегодня вечером. Я была уверена, она гадала, зачем все это делается, но Майках платил ей достаточно, чтобы она ни о чем не спрашивала. Не обращая на нее внимания, я продолжала таращиться на Аякса. Он смотрел влево, глубоко вдыхал утренний воздух, и ветер поднимал его волосы.

— Я здесь, ты, ублюдок, — сказала я, и у меня перехватило дыхание: Аякс уставился прямо в камеру. На его лице появилось выражение такой ненависти, что на мгновение мне показалось, будто он меня услышал. Затем глаза его вспыхнули, как факелы, и понимающая улыбка скривила рот. Точно так же он улыбался мне за обедом, когда говорил, что собирается меня убить.

Но он меня не слышал и, несмотря на это выражение лица, не мог меня видеть. Я поняла это, потому что он отодвинулся, открыв того, кто привлек к себе его внимание.

— О боже! — Я закрыла рукой рот, чтобы не закричать. — Боже. Бен.

Он рыдал открыто, не стесняясь, слезы катились по щекам, рот был искажен болью. Он отбросил руку одного из утешавших его коллег — их было несколько, все в форме — они очень неловко выглядели рядом с безутешным другом. Бен. Он целовал меня так страстно, что я забыла об опасности. Бен, с которым я рассталась после ужина, чтобы пойти к Оливии.

Бен, который считает, что снова потерял меня.

Я заплакала, и Рейн неуверенно отступила, не зная, что ей делать. Я беспомощно наблюдала, как Аякс подошел к Бену и сказал несколько слов, после которых голова Бена удивленно дернулась. Конечно, звук был приглушен: репортер продолжал непрерывно болтать о моем месте в обществе — на самом деле о месте моего отца, — о том, во сколько оценивается наследство Оливии, теперь, когда она не должна будет со мной его делить. Но я видела движение губ Аякса. Он произносил слоги отчетливо, подчеркнуто, как будто знал, что я за ним слежу, и хотел, чтобы я поняла.

Мои соболезнования.

Беи уже собирался стряхнуть его, когда увидел что-то и мгновенно застыл, а Аякс протягивал руку, со змеиной улыбкой, которая заняла место ложного сочувствия. Я поймала то мгновение, когда он попытался отдернуть свою руку: это можно было сделать, если знаешь, чего ждать, но друзья Бена, хотя все они копы с очень внимательными взглядами, ничего этого не заметили. Оки слышали слова. Видели только попытку рукопожатия, только человека, выражавшего сочувствие другому. Но я разглядела кое-что еще.

На шее у Аякса издевательски блестела топкая серебряная цепочка. Я ахнула, поднесла руку к своей голой шее, а Аякс улыбнулся. Цепочка сверкала на холодном зимнем воздухе.

И Бен вцепился ему в горло.

Репортер прервал свой гладкий рассказ, друзья схватили Бена за руки и оттащили — его держали за руки, за торс, за шею, — а у Аякса на лице было самое невинное выражение. Бен кричал, лицо его покраснело и исказилось, волосы упали на лоб, костюм расстегнулся. Комментатор попытался замять эту сцену и объявил перерыв нa рекламу. Но у меня было время заметить, как Ксавье повернул голову в сторону шума. Затем Бена убрали из кадра. А Аякс в камеру — и мне — победоносно улыбнулся.

— Нет! — Я бросилась к телевизору, как раз когда картинка исчезла. Косметика разлетелась, столик с грохотом упал на пол, я ударила по экрану ладонью раз, другой, потом кулаком. Рейн в ужасе забилась в угол. — Держись от него подальше! Оставь его в покое!

Выдернув вилку из розетки, я швырнула телевизор о стенку. Звук божественный — удовлетворяющий и великолепно разрушительный. Что-то во мне щелкнуло, прокатилось по моему телу. И неожиданно я потеряла способность сдерживаться. Не могла остановиться. Бросала все: мониторы, приборы, столы, пластиковые стулья. И все это время мой голос, мой подлинный голос, резал мои новые голосовые связки:

— Я тебя убью, я тебя убью, я тебя убью…

У Оливии, такой доброй, чистой, мягкой, не было ни одного шанса против Батча, и этот факт ежедневно с самой ее гибели разбивал мне сердце. И матери, которая могла бы с ним сразиться, не было с нею рядом, она не защитила дочь; и с тех пор как я узнала истинную причину ее отсутствия, мое сердце и из-за нее обливалось кровью.

Но я ни разу не позволила себе выйти из себя. Я дышу, я живу, и я говорила себе, что это больше, чем я заслуживаю. Но когда я увидела лицо Бена, увидела эту бесконечную боль, остановиться было невозможно. Я кричала, ломала, разбрасывала вокруг себя все, чтобы это соответствовало тому, что я чувствую, что у меня внутри: все разорвано, обнажено, все болит. И страшная усталость. Огромное сожаление.

Закончив — две минуты, два часа или два года спустя, — я обнаружила, что сижу в позе зародыша в опустошенной, разбитой палате, сижу и раскачиваюсь; Рейн давно убежала; остатки люстр свисают на проводах с потолка, приборы перевернуты, они мертвы, молчат.

— Джоанна.

Я подняла голову. Меня удивило появление Уоррена, такое же неожиданное, как в первый раз; удивило и то, что он назвал меня по имени. Все предыдущие дни он называл меня Оливией. Сейчас он снова выглядел как бродяга — немытый, небритый бродяга, от которого несет отчаянием и одиночеством, но смотрел он на меня как-то очень трезво и яростно, и это вызвало у меня на глазах слезы. Он видел меня такой, какова я на самом деле.

— Теперь должно начаться подлинное выздоровление.

Я покачала головой — сначала медленно, потом быстрей, и закрыла лицо руками. Это не выздоровление. Это нападение — так антибиотики атакуют чуждого агента, помещенного в организм. Хотя на этот раз чуждый агент — это я сама. Я вирус у себя внутри.

— Я не мертва, — заявила я Уоррену сквозь стиснутые пальцы. Он, конечно, это знает, но мне нужно было услышать собственные слова. — Я не мертва. Я сильнее чувствую и больше вижу. Я более жива, чем когда-либо.

— Оливия… — начал он, идя по палате.

Но я оборвала его и попятилась. Мне не нужны сочувствия или объяснения.

— Я не Оливия! Я не слабая и не уязвимая! Я не… — «Не такая хорошая», — подумала я. — Не невинная.

Я жива, черт побери, и хочу, чтобы кое-кто об этом знач. Нет, это неверно.

Я хочу, чтобы об этом знал Бен. Уоррен присел передо мной.

— Достаточно того, что ты сама знаешь, кто ты. Если ты знаешь это сама, все остальное не имеет значения. Со временем ты поймешь.

И что-то в его тоне подсказало мне, что когда-то ему то же самое пришлось говорить самому себе.

«Он ошибается, — подумала я, глядя, как он протягивает мне руку. — Все имеет значение — из-за Бена». Но я все равно оперлась на его руку. Она — единственная предложенная мне.

Уоррен поднял меня и помог встать прямо.

— Я помню, кто ты. И обещаю никогда об этом не забывать.

— Я Джоанна, — сказала я и позволила себе расплакаться. Я Свет и Тень одновременно и теперь знаю, что всегда была такой, но я кое-что еще… — Я по-прежнему я.

Еще неделю я провела в больнице. Даже угрозы и гнев Ксавье не подействовали на Майкаха: тот меня не отпускал. Здесь я была в большей безопасности, чем в любом месте снаружи, и Майках хотел держать меня в укрытии, пока не убедится, что полностью скрыл мой старый запах и снабдил новой убедительной для обоняния личностью.

— Мы должны быть уверены, что все идеально. Аякс особенно хорош в распознавании личностей новых агентов, — сообщил мне однажды Майках, снова расчесывая мои волосы. — Вероятно, потому что воспринимает это лично.

— Лично? Почему?

Майках покачал головой, пробормотал что-то об Уоррене и его проклятых тайнах, прежде чем чуть громче продолжил:

— Мать Аякса предала Тульпу, перейдя на нашу сторону и попытавшись стать Светом.

Я развернулась на стуле лицом к нему.

— Разве такое возможно?

Майках силой снова повернул меня к зеркалу.

— О да. Как и у людей, у нас всегда есть выбор, на какую сторону встать.

Я подумала, что нелепо ему говорить об этом мне, но Майках продолжал невозмутимо расчесывать мои волосы — очевидно, я стала его любимой новой игрушкой, — и не заметил в зеркале моего пристального взгляда.

— Благодаря ее советам мы за несколько недель уничтожили трех агентов Зодиака с их стороны.

Теперь ясно, почему Аякс приходит в ярость, когда кто-нибудь упоминает его мать.

— Значит, она стала… Светом? Майках пожал плечами.

— Могла бы стать, если бы прожила достаточно долго. Мы сменили ей личность, замаскировали ее запах, сделали все, что могли, чтобы она стала «невидима» для Теней. Только один человек мог найти ее.

«Тот, кто был внутри нее, — поняла я. — Кто-то, кто был частью ее».

— Аякс позволил Тульпе убить свою мать?

— О нет, — ответил Майках, опуская щетку. — Найдя мать, он сам ее убил.

Мое обоняние стало таким необыкновенным, что я раньше и представить себе не могла. Запахи, заполнявшие палату, были подобны цветочным инъекциям в кровь. Пер-вый раз выйдя из палаты во дворик больницы, я едва не потеряла сознание от натиска запахов различных текстур. Я могла ощущать и запах эмоций: газообразный жар гнева, проникновение липких подозрений сквозь поры кожи, сухую дрожь разрывов и драм, происходивших вокруг меня в больнице.

Но Уоррен ошибался, говоря, что остальной мир не имеет значения. Ежедневно я горевала о Бене и, хотя раньше я над этим никогда не задумывалась, оплакивала и мою прежнюю жизнь; тосковала по дому, по своей фотолаборатории, одежде и своему старому телу. Не могла поверить, как многое я считала само собой разумеющимся: способность передвигаться в мире в качестве себя самой; говорить, не думая предварительно, что сказала бы в такой ситуации Оливия.

В этой последней задаче я если и не потерпела полную неудачу, то стала совершенным разочарованием. Ксавье нахмурился, когда я машинально ядовито отреагировала на его замечание, и вскоре после этого ушел из палаты. И Шер потеряла дар речи, когда я ответила на одну из ее пустых реплик непонимающим взглядом. Майках заявил им, что я какое-то время не буду сама собой, что отклонения в поведении следует ожидать, что я испытала глубокую психологическую травму, видя, как моя сестра падает навстречу смерти. Это по крайней мере правда. Но Майках не объяснил, как избавиться от этого.

Однако он продолжал излагать мне об историю Зодиака, отвечал на мои вопросы быстро и тщательно, все еще, я думаю, чувствуя свою вину за то, что превратил меня в сестру.

Когда Уоррен впервые поведал мне об отрядах Зодиака, я представила себе героев мультфильмов, гиперболизированные символы добра и зла, сражающиеся друг с другом, одетые в невероятное количество спандекса, в ярких плащах с капюшонами, развевающихся, как вымпелы на ветру. А Майках рассказывал об организованном — хотя и в терминах иного мира — стремлении к личной власти, к господству над политикой города, к влиянию на общественные нравы, и постепенно яркие краски воскресных утренних мультиков сменялись мрачными расплывчатыми картинами. В моем воображении разыгрывались человеческие драмы в черном и белом цвете… изредка перемежающиеся кроваво-красным. Иными словами, это была наша реальность: Тени против Света.

«Мы всегда существовали, — говорил Майках. — Мы не пришли извне, как Супермен или Капитан Чудо, и нас не всегда считают супергероями. Но всегда, пока существовали люди, существовали и индивиды, способные проникать в такие плоскости, куда большинству хода нет. Люди, которые быстрей, сильней других, которые моментально излечиваются».

— Ты когда-нибудь задумывалась о том, на что способен смертный, если бы он использовал больше одной десятой части своего мозга? — спросил он однажды, работая над зубом, который я сломала, а Оливия нет. — Конечно, на это способны немногие смертные, но даже одного процента достаточно, чтобы разница стала заметной. Например, есть индивиды, способные настолько контролировать боль, что они втыкают в себя булавку длиной в фут, и она выходит с другой стороны тела, причем не бывает ни кровотечения, ни ран. Другие могут себя загипнотизировать, так замедляя процессы в организме, что впадают в кататоническое состояние. Это особенно полезно, если человек получил смертельную рану, а медицинская помощь недоступна. Таким образом, частично человек способен достигать большей силы, большего контроля, больших способностей… конечно, при достаточной дисциплине и практике. Однако для нас, — продолжил Майках, заглядывая мне в рот, — это так же естественно, как кровь, текущая по жилам.

Но даже у нас есть ограничения. Мы можем расширить возможности своего ума и организма, но подчиняемся всеобщим законам природы. Так, большая часть наших способностей может быть объяснена с помощью квантовой механики; люди только начинают понимать ее… а я в ней совсем не разбираюсь. С помощью науки мы развиваем и усиливаем свой потенциал: с помощью химии маскируем свои феромоны, с помощью биохимии и генетики изучаем свои отличия от людей, потому что, подобно смертным, мы непрерывно эволюционируем.

Я рассмеялась, когда Майках заявил, что даже астрология является наукой. Не могла остановиться, хотя пожалела об этом, когда он отстранился от меня, оставив во рту всасывающий насос, и его яростное выражение лица сделалось еще страшнее из-за острого инструмента, который он держал в руке.

— Мифологии — греческая, римская, неоязыческая — умирают, Джоанна. Но нельзя убить звезды. Астрология — это наука. Может, еще непонятая, но ведь в прошлом врачей, таких, как я, называли шаманами. Ученых — мистиками, и всегда существовали посредники между видимым и невидимым мирами. Нет четкой границы между кабалистикой и медициной, если ты подумаешь. В обеих есть до сих пор неразрешимые тайны, а если ты не можешь в это поверить, помни: жизнь и смерть каждого существа записаны среди звезд.

Но у меня были гораздо более фундаментальные трудности. Я пыталась осознать, что я не человек, а что-то… за пределами человеческого. Что-то другое. Майках, поняв это, постарался упростить для меня задачу.

— Послушай, — сказал он, тут же забыв мое обидное отношение к астрологии. — Мы так же соотносимся со к смертными, как смертные — с приматами. Мы очень далекие родственники и находимся на разных концах эволюционного спектра. — И с широкой улыбкой добавил: — Что? Ты считаешь, что человечество единственное в мире?

Да, что-то в этом роде. Но невозможно отрицать то, что случилось со мной. Мои легкие словно стали вдвое больше. Я могу бежать, не сбивая дыхания… и делать это очень быстро. Могу вскарабкаться куда угодно, потому что способна рухнуть с большой высоты, не боясь умереть. Метаморфоза изменила каждую молекулу в моём теле, и мне не нужны слова Майкаха, чтобы заметить это. Я поняла это, как только излечилась от ран, от которых смертный умер бы.

Поэтому я приняла объяснение Майкаха и начала рассматривать некогда многоцветный мир — мир Вёгаса, комиксов, мир во всех оттенках и переходах цветов — как черно-белый. Синяки, нанесенные мне на лицо косметологом — новым, потому что Рейн отказалась со мной работать, — становились все светлей. Я привыкала каждый день видеть в зеркале лицо сестры. И знала, что скоро мне придется выйти из больницы и начать новую жизнь в качестве Оливии. И, как ни странно это звучит, в качестве супергероя.

— Она станет слишком мускулистой, — пожаловался однажды Уоррен, когда я тренировалась во дворе. Было очень приятно двигаться, я наслаждалась своей силой, разминала мышцы, прыгала, поднимала тяжести. Мне не хватало тренировок в школе крав маги, но я понимала, что если приду туда в облике Оливии, Асаф умрёт. От смеха.

— Не станет, — возразил Майках, сидевший в тени на крыльце. Это был один из немногих случаев, когда мы — после самого первого дня — оказались втроем, и неудивительно, что начали с того, на чем остановились: пререкались, как дети. — Я проложил слои мягкой ткани. Она хорошо защищена.

— Кто я? Рождественское украшение? — спросила я, колотя боксерскую грушу.

— Не знаю, зачем ты тренируешь качества смертных, — сказал мне Уоррен. — Ты сейчас и быстрее, и сильнее, чем раньше. Человек даже притронуться к тебе не сможет. А когда получишь свое личное оружие, твой кондуит, станешь почти неуязвима.

Я остановила грушу руками в перчатках и бросила на Уоррена взгляд искоса. Его «почти» меня тревожило.

— Неуязвима, — повторила я, нанося удар справа. — Как Батч? Или ты имеешь в виду Аякса? Если я правильно припоминаю, его оружие не такое уж неуязвимое.

— Не раздражайся.

Майках усмехнулся.

— Она права.

— Оливия не боксирует, — ~ заметил Уоррен, не обращая внимания на Майкаха. — И не дерется.

Я отступила от груши и вытерла лицо рукой. Потом улыбнулась, капризно, как только смогла с таким ангельским лицом.

— Теперь она это делает.

— Нет, — ответил Уоррен, делая шаг вперед. — Ты должна явиться в мир такой, какой была Оливия. В твоих словах и поступках не должно быть ничего от Джо. От этого зависит твоя жизнь, жизнь всех нас.

Когда он заговорил, я начала беспощадно избивать грушу, так что звук ударов перекрывал его слова, но теперь остановилась, тяжело дыша, и улыбнулась. Он не улыбнулся мне в ответ, и я не могла его винить в этом. Даже я ощущала запах своего вызова.

— Уоррен. Кто был свидетелем смерти своей сестры, выброшенной в окно, не может не измениться. Люди иногда становятся другими. Я много думала о том, что предприняла бы Оливия, и решила, что она начала бы изучать крав магу.

— Еще одно очко в ее пользу.

— Ты просто проецируешь на сестру то, что хочешь делать сама.

— Поверь, я знаю ее лучше тебя.

«Знала», — мысленно поправилась я и снова начала наносить удары, на этот раз апперкоты.

— Надеюсь, это так. Потому что время выходить.

Это заставило меня остановиться. Я подняла подбородок, принюхалась.

— Куда?

— Назад, в мир смертных. К своей прежней жизни. «К жизни Оливии», — подумала я и отвела взгляд.

— Я не готова.

— Милая, — сказал Майках, арбитр, — если Оливия в ближайшее время не вернется, агенты Тени что-то заподозрят.

— Разве они и сейчас ничего не подозревают? Уоррен покачал головой.

— Аякс видел тебя живой, но он не видел смерть Оливии. Он даже не представляет, что она там была тем вечером, потому что, когда мы там появились, ее запах уже был…

— Убит, — закончила я за него и возобновила удары. Снизу, сбоку. Снизу, сбоку. Хук.

— Мы всегда стараемся исчезнуть, — быстро проговорил Уоррен. — Меняем личность так, что даже самые близкие друзья и родственники нс могут нас узнать. Так ослабляется искушение вернуться к прежней жизни. Аякс это знает, поэтому у него не будет причин снова искать здесь.

— К тому же, — добавил Майках, — Оливия — дочь Ксавье Арчера, а все, на чем стоит знак Арчера, — вне подозрений. Они не посмеют к ней притронуться.

Я приподняла бровь. А разве меня не звали Джоанна Арчер? Разве я не была под защитой этого знака, когда Аякс напал на меня? Уоррен покачал головой, прочитав мои мысли.

— Как ты думаешь, кто написал эту записку Ксавье? Я сорвала перчатки и потянулась за водой.

— Но как они смогут выяснить, что это я, а не Оливия? Унюхать меня или еще что-нибудь?

Он покачал головой.

— Теперь, после твоей метаморфозы, все по-другому. Тебя гораздо трудней выследить. К тому для дополнительной защиты мы сделали тебе инъекцию. Твои истинные феромоны можно распознать, только когда ты ранена или очень взволнована. Поэтому ежедневно упражняйся в медитации, как мы тебя научили, — ответил Майках.

А Уоррен предупредил:

— И никаких схваток.

«Никаких поражений», — подумала я, но промолчала.

— Послушай, все, что тебе нужно будет делать следующие несколько дней, это оставаться в квартире Оливии, — произнес Уоррен. — Если она вела дневник, прочти его. Если у нее было хобби, изучи его. Поройся в ее гардеробе, просмотри фотоальбомы и создай для себя прошлое. Делай все возможное, чтобы стать сестрой. А когда будешь готова, мы отведем тебя в убежище.

— Там ты встретишься с другими звездными знаками, — пояснил Майках. — И научишься быть Стрельцом.

— Но сначала ты должна научиться быть Оливией. Только когда ты сможешь обмануть даже тех, кто тебя хорошо знает, мы познакомим тебя с другими.

— Он прав, Джо, — сказал Майках, заметив мою реакцию. — Никто не должен знать, кто ты на самом деле, понятно?

Я, неожиданно почувствовав себя усталой, прислонилось головой к нейлоновой груше. Потом подняла голову и посмотрела в небо. Бесконечная голубизна протянулась надо мной; ни одного облачка, за которым можно спрятаться.

— Неужели для меня нет безопасного места?

Никто не откликнулся. И мне пришло в голову, что никто и не может ответить.