#img_2.jpeg

 

ВСТРЕЧИ НА ДЕВИЧКЕ

Шагая по Большой Пироговской к Девичьему Полю, Костя всякий раз нетерпеливо поглядывает вперед. Стоит ему свернуть в сквер напротив Олсуфьевского переулка, как в то же время (с запозданием очень редким) на противоположном конце аллеи появляется девушка в клетчатом пальто нараспашку.

Вот и сегодня…

Поскрипывает под микропоркой только что просеявшийся последний мартовский снежок. Хорошо, почерпнув его ладошкой, выжимать прямо в рот ледяную, ломящую зубы влагу. Снежок мягким серебром оттенил черноту ветвей, притих на бровях девушки, отчего ее глаза потемнели и светятся глубоким озерным блеском.

Они встречаются на развилке аллей и, бегло взглянув друг на друга, расходятся в противоположные стороны.

«Почему мы так часто встречаемся? Случайность? Конечно!» И Костя старается не думать о девушке. Но встречи стали его занимать. Хочется, поравнявшись с девушкой, крикнуть ей что-нибудь дружески-беззаботное, метнуть заранее припасенным снежком — берегись! Наверно, он так бы и поступил, если бы однажды не глянул в ее настороженно-внимательные глаза близко-близко, в глаза, точно пропустившие его сквозь себя…

Если в первые дни Костя уносил с собой облик незнакомки всего лишь на десяток метров, то с приближением весны это расстояние стало возрастать в геометрической прогрессии: девушка в клетчатом пальто нараспашку (ей, казалось, всегда было жарко!) незримо шла рядом, вместе с ним входила в больничную палату, где лежал его друг однокурсник Ладо Квачадзе, проникала в стены академии, и Костя, задумавшись, начинал ощущать как бы разлитое вокруг себя свечение ее глаз.

— Ты чего улыбаешься? — спросил его как-то в такую минуту Денис Решетов, конопатый здоровяк с Южного Урала.

— Тебя увидел.

— А ну не темни… Почему меня не берешь к Ладо?

— Тебе бы не в агрономы, а в следователи! — без причины вспылил Костя и взъерошил рукой густые, торчком растущие волосы. — Сиди в читалке, чем колесить туда да обратно. Будешь на зачетах молоть вроде Славки Дупака: «Существуют два способа посева семян — гнездовой и полосатый».

Денис оглушительно захохотал.

Добродушного Дениса легко было провести. Но не таков был Ладо.

— О! Ты один? Почему опять один? — воскликнул он, едва Костя переступил порог палаты.

— Денис грызет науку, а ты рубай свои лепешки, — Костя извлек из кармана чурек, который ему удалось купить в магазине «Грузия».

— Ай, ай, бедная наука!

— Бедный Денис. Еще не известно, кто кого осилит.

— Ха-ха! — Ладо любит шутку. — А ты, я замечаю, какой-то не такой стал, Костя. Веселый! Почему?

— Ты на поправку пошел.

— Ай, ай, какой хороший друг! Спасибо, Костя! Почти каждый день стал ко мне приезжать. Тронут. Сердечно тронут. Только почему ты глазами все в коридор косишь? Не понравилась ли тебе какая-нибудь сестричка?

— О другом ты, конечно, не можешь?

— Ох, Костя, тут есть такие милые девушки! Обрати внимание, когда пойдешь мимо лаборатории. В белых халатиках, в белых шапочках. По-моему, это самый прекрасный наряд для женщины.

— Ну, это кому как, — улыбнулся Костя. — Мне больше нравится, когда… в клеточку.

— А! — Ладо с силой хлопнул его по плечу, и они засмеялись, отлично понимая друг друга…

За черемуховыми волжскими поймами, быстрыми речушками-девчушками и угористыми полями осталось родное Костино село Журавлево, откуда он грузовиками и поездом приехал в Москву. Сутолока и бензинная гарь столичных улиц повергли его, сельского жителя, в растерянность, но ненадолго. Он накупил карт столицы, путеводителей и стал часто бывать всюду, особенно в музеях. Все это бессистемно: сегодня — в Третьяковке, завтра — в Бахрушинском и Зоологическом. Заглядывал в планетарий, если путь лежал мимо. Нередко его можно было увидеть на грохочущей улице перед каким-нибудь неуклюжим древним особняком — облупившимся дворянином, — окруженном легкими современными зданиями. «Где тут ампир и где модерн?..» «Проходите, гражданин, не задерживайтесь», — вежливо провожали его милиционеры, когда он не в меру долго разглядывал гербы и флаги на фасадах иностранных посольств. Мосты через Москву-реку, театры, стадионы, выставочные залы — все входило в его планы, везде хотелось побывать. К зачетам готовился прямо в троллейбусах. С оттопанными ногами возвращался в общежитие на Лиственничной аллее и бухался на кровать. Но снились ему все-таки песчаные плесы, вересковые пригорки с искорками земляники в траве и… тишина.

Встречи на Девичке — так коренные москвичи любовно называют сквер Девичье Поле — выбили Костю из привычной колеи. Ему не хотелось больше трястись куда-нибудь в Химки, на Поклонную гору или осматривать гробницы царей в Кремле. Его тянула к себе Большая Пироговская.

«Кто она, эта девушка? Студентка или нет? Если работает, то где?.. Хотя бы самую малость узнать о ней!»

Заговорить с девушкой без всякого предлога он не решался. Для Ладо это «айн момент», а он так не может.

Косте вспомнилось, как на репетиции студенческого драмкружка режиссер заставлял его придумывать своему герою подробнейшую биографию. Роль-то досталась «без ниточки», и он пыжился-тужился, — все для того, чтобы Денис и Ладо после спектакля вдоволь натешились над его игрой. Но сейчас он вспомнил об этом уже без досады, а в голове мелькнула забавная мысль: почему бы не воспользоваться советом режиссера?

«И в самом деле! Шансов на успех теперь куда больше! Передо мной не бескровная тень, а живая девушка! Я встречаю ее. Вижу, как она идет, как она одета — значит, могу судить о ее привычках, вкусах, характере. А глаза! Это же окна, через которые видны мысли, толпящиеся в голове, — так говорил еще Бальзак!»

И он тотчас пустился брать барьеры.

«Зовут ее…»

Костя был искренне обескуражен, когда обнаружил, что далеко не всяким именем он может окрестить незнакомку. Стоило сказать Лариса — и сразу же возникал образ холодновато-вежливой, надменной девушки, столь непохожей на ту, которую он встречал. Не мог назвать и Жанной: девушка с этим именем в его представлении почему-то… курила! Почему? Он и сам это не мог объяснить. Курила сигаретку за сигареткой, нервно комкая пачку тонкими наманикюренными пальцами, и могла часами болтать об искусстве заученно-восторженными фразами. Порой одно и то же имя, но в разном употреблении рождало прямо-таки противоположные образы: так, Марией, в его понимании, могла называться лишь женщина героического склада, а Маша, Машенька, такая кругленькая и ласковая, тотчас же переносила воительницу из грозной сечи в уют домашней обстановки, где вкусно пахнет пирожками, а на ковре, перед диваном, стоят теплые, чуть стоптанные тапочки.

«Чудно!» — удивлялся Костя.

Перебрав десятки имен, от земной и телесной Матрены до полунебесной Элеоноры, он остановился на двух — Нине и Ирине, которые почему-то наиболее подходили к незнакомке. Не зная, какому из них отдача предпочтение, он так и стал называть ее двойным именем. На франко-испанский манер.

«Нина-Ирина живет неподалеку от Девички, — преодолев первый рубеж, фантазировал Костя. — Она не бежит к троллейбусу и вообще идет не торопится. Такое впечатление, что отдыхает. Ну да, вышла подышать. Деньки-то стоят мировейшие!

Работает она или учится? Я встречаю ее в такой час, когда рабочий день еще не закончен… Учится! Скорее всего — учится! У нее и вид студентки. Наверно, с лекций идет…

А вдруг Нина-Ирина замужем? За каким-нибудь профессором лауреатом! А? Разлучила бабушку с дедушкой… Ну, нет, нет! Девушку с такими… с такими глазами не купишь за нейлоновые шубки. Да у нее их и нет! И что это за дичь лезет мне в башку? Ясно — она одна. А вот родители-старики у нее есть. Это точно. Есть и братишки с сестренками. Их даже много. Это ничего. Люблю пацанов. Но Нина-Ирина в семье старшая. И когда она уходит в институт, пацаны провожают ее, а потом ждут не дождутся…»

После всесторонней и детальнейшей проработки прошлого и настоящего девушки Костя почувствовал себя настолько к ней приближенным, что, завидев ее, тайно ликовал в душе:

«Я о вас, Нина-Ирина, кое-что знаю. А вы и не подозреваете…»

И он смелее глядел в ее глаза-озера. Девушка выдерживала его взгляд.

«А что, если и она так же сочиняет? Как-то меня назвала? Не Агафоном ли?»

Смеялся, счастливый.

Так шли день за днем, не нарушая порядка встреч молодых людей. Не зная друг друга, они уже были знакомы, и каждый из них чувствовал: вот-вот еще немного, самую чуточку — нужен только предлог! — и они однажды скажут:

— Добрый день!

— Здравствуйте!

* * *

Столица встречала весну. В руках у прохожих запестрели пахучие веточки мимозы. В сквере Девичье Поле в эти дни часто можно было увидеть двух молодых людей — юношу и девушку, остановившихся посреди аллеи, немножко смущенных, с трудом завязывающих разговор. Юноша ковыряет носком туфли грязный ноздреватый снег, девушка щурится от нестерпимо-яркого солнца, спустив с плеч на локти клетчатое пальто. Пар от асфальта и обогретых стен колеблет голубоватый воздух, деревья нежатся в его восходящих потоках, и пахнет уже оттаивающей корой лип, бражно-прелым дерном.

Иногда они приносят с собой в карманах хлеб и скармливают его воробьям. Это позволяет им побыть вместе дольше обычного.

— Глядите! Глядите! — показывает девушка на одного из воробьев. — Этот опять прилетел!

— Который?

— Да вот! Вот! — девушка смугла, худощава, стремительна в движениях, как стремительная ласточка, у которой нет ничего лишнего, мешающего полету.

— Как вы их различаете? Невозможно…

— Этого я всегда узнаю! Грудка у него широкая и держится он как-то с достоинством. Ишь академик какой! Прыг-прыг! Прыг-прыг!

И они снова крошат хлеб.

Воробьи стараются вовсю. Они довольны, топорщатся, драчливо налетают друг на друга.

— О-го-го, какой кусище потащил мой академик! — смеется девушка. — А что, если еще увеличить дозу?.. А вот этот — малюсенький — напоминает мне Петю Живкова. Был у нас такой ученик в классе. Выскочка. Учительница только спросит задание, а ему уже не терпится: «Я знаю! Я знаю!»

Выскочка тем временем схватил корку явно не по силам, отчаянно замахал крылышками, набирая высоту, и все-таки достиг карниза.

— Вот голубей я не люблю кормить, — неожиданно заявил юноша и тряхнул густыми волосами.

— Почему? — девушка вскинула на него удивленные глаза.

— Дармоеды! До того разленились, что и за город, в поля не хотят летать. Сдобное им теперь подавай из Елисеевского магазина!

Девушка смеется глазами, но слушает внимательно.

— В деревне голуби лучше. Те сами себе еду добывают. А эти со временем и совсем летать разучатся.

— Уж вы скажете!

— Точно-точно! Будут вроде домашних уток! Да вот, — и юноша, отступив в сторону, пропустил мимо себя полнотелую молодую женщину с лоснящимся лицом, всю точно налитую жиром. — На готовеньком не то что летать, и ходить можно разучиться. Ишь, уже одышка… — усмехнулся, провожая ее недобрым взглядом.

— Может, она просто больна, — сочувственно произнесла девушка.

— Больна? Уткой домашней стала — вот и вся причина! — и он швырнул остатки булки в словно взорвавшуюся кучу воробьев.

То ли оттого, что молодые люди подолгу топтались на одном и том же пятачке, то ли потому, что солнце тут припекало сильнее, только снег в сквере раньше всего растаял на месте их встреч — сначала небольшим кружком (земля выступала бурой овчинкой, кинутой им под ноги); потом стал расползаться, словно они стояли в самом центре весеннего таяния. Грязно-пенистые потоки зазмеились к вспучившимся прудам, вскрылась Москва-река, и по ее маслянисто-рыжей воде потянулись подновленные за зиму буксиры.

— Вы учитесь в медицинском? — спросил в одну из встреч юноша.

— Да… Вы откуда узнали? — удивилась девушка.

— Значит, узнал… — и он озорно, по-мальчишечьи улыбнулся. — Отгадал.

— Как это вам удалось?

— Очень просто. Вы недавно сказали «увеличить дозу», когда кормили воробьев… Да и где еще тут можно учиться? Целый медицинский городок. Даже улицы — Первая клиническая, Вторая клиническая…

— А где учитесь вы?

— Попробуйте тоже угадать.

— В строительном?

— Нет.

— В университете?

— Нет. Я отсюда далеко. В Тимирязевке.

— А-а… была как-то. В парк ездила. Там у вас тоже целый городок! И фермы, поля, питомники.

— Да уж зелени побольше, чем здесь. Одна Лиственничная аллея что стоит!

— Зато у нас Лужники близко и Ленинские горы!.. Погодите, а почему вы в нашем районе так часто бываете? — с некоторой подозрительностью спросила она.

— Товарищ у меня болен. Вот и навещаю. Конспекты привожу.

— А что с ним?

— Затемпературил как-то… Мы с Денисом — это тоже мой друг — ему и молоко кипятили с медом, и кагор давали. Не помогает! Вызвали врача — желтуха. Да какая-то редкая, — научный интерес представляет. Вот его и сюда.

— Чудаки! Разве можно больного желтухой поить вином!

— Так мы же не догадались. Ладо — кавказец, кожа у него смуглая, поди разберись. Теперь вот он лежит, а мы с Денисом на положении «смертников».

— Как это? — не поняла девушка.

— Известно! Ладо увезли, а нам градусник оставили, чтобы мы целый месяц температуру меряли. Как будто и мы тоже… чепуха, конечно!

— Можете заболеть.

— Сразу не заболели, так теперь ничего не стрясется!

— Да вы же не знаете, что за болезнь желтуха! Она инфекционная! Вполне можете! Где лежит ваш друг?

— Вон в том корпусе.

— Я там бываю на практике.

И на следующий день сообщила:

— Видела вашего Ладо. Ну чудак! Всех в палате смешит! — девушка не выдержала и звонко рассмеялась. — Есть у него бабушка Марико, а может, и прабабушка, совершенно допотопная старушка. Когда он начинает рассказывать, как она его учит уму-разуму, можно с хохоту умереть! Так и видишь ее! — примолкла на минуту и вдруг спросила: — Вас зовут Костей?

— Да. А вас?

— Ниной.

— Ниной?! — крикнул Костя, да так, что девушка выронила из рук папку. — Правда, Ниной?

— А что?

— Я… Я потом как-нибудь расскажу, потом… — и Костя торопливо и взволнованно начал задавать вопросы: — Вы москвичка?

— Н-нет.

— А живете здесь с родителями?

— Одна.

— Но у вас есть младшие братья и сестры?

— Нет у меня никаких сестер и братьев! — все больше недоумевая и уже сердясь, ответила девушка.

Костя сокрушенно вздохнул и широко развел руками.

— Не получился из меня гениальный психолог.

— Да в чем дело? Почему вы все это спрашиваете?

И Костя был вынужден рассказать, как он гадал, кто она и откуда, где учится.

— Но главное я все-таки угадал — вас зовут Ниной!

— Ниной-Ириной!

— Это неважно. Второе имя — привесок!

— Интересно… — и Нина изучающе, чуть исподлобья посмотрела на него.

А Костя не унимался:

— Но живете вы действительно отсюда близко?

— Недалеко. У тети. Вот она — коренная москвичка. А приехала я сюда… — и Нина назвала областной город к северо-востоку от Москвы.

— Так мы с вами земляки! Да, да! — еще больше обрадовался Костя. — Я тоже оттуда, только из села. Село Журавлево! Не приходилось слышать?

— Журавлево?.. — медленно повторила Нина, вслушиваясь в слово. — Погодите, это не рядом с Кувшинским?

— Конечно рядом! Как не рядом! Всего в двенадцати километрах!

— Так я жила там — в Кувшинском! Всю войну! У Максима Потаповича. Это врач. Папин друг. Отец с мамой осенью сорок первого уехали на фронт, а меня увезли в Кувшинское. Почти четыре года я там жила!

— Знаю я и Максима Потаповича — он в наших местах славится, и Полину Алексеевну, его жену, хорошо знаю.

— Ой, как здорово!

— Каждое лето их вижу.

— А я, как уехала, так и не бывала.

Кувшинское… Одно только слово, а как много возникло в памяти: пыльная дорога посреди лужайчатой улицы, березы и рябины вдоль изгороди, бревенчатые дома, прокопченные овины, где по ночам так таинственно потрескивали огни, шатер крытого соломой тока с запахами ячменя, гречихи, тресты, — хорошо там было прятаться меж снопов! Вспомнились вьюжные зимы военных лет, когда при красноватом свете раскалившейся железной печки — керосин был дорог, берегли, — без конца хотелось слушать рассказы инвалидов о боях под Ржевом и Тихвином. Как все это было давно!..

Нина разволновалась и стала вспоминать все то, что сохранилось в ее памяти, — имена людей, названия деревень, рек, а Костя подтверждал, дополнял… Незаметно за разговором подошли к Фрунзенской набережной. Остановились у парапета, дрожащего от нескончаемого движения грузовиков и самосвалов. Везли щебенку, панели, перекрытия. Выхлопной газ стлался по асфальту, сизыми клубами возносился ввысь, но и он, приторно-сладковатый, едкий, не мог испортить ликующего весеннего денька, а только еще больше усиливал голубизну воздуха.

— Глядите! — Нина указала вверх, где серебристая стрела реактивного самолета будто вспарывала небо и оттуда сыпался белый нежный пух.

Воспользовавшись тем, что Нина отвлечена, Костя без опаски глянул в ее глаза. Они и темно-серые и влажно-зеленоватые — от близости воды, а когда длинные ресницы сближаются, чтобы защитить их от солнца, то кажутся черно-бархатистыми. Без конца бы погружаться в их переменчивую бездонность… Но девушка заметила, что он давно уже глядит не на самолет, а на нее, и смутилась.

Словно пойманный с поличным, Костя перевел взгляд на плещущуюся рябь воды и почувствовал, что теперь уже Нина осторожно изучает его лицо.

* * *

Однажды их встретил Денис. Это случилось на Цветном бульваре, как раз напротив цирка.

Денис скучал. Кроме того, он был разозлен только что происшедшей стычкой. Билетов в кассе не было, и какой-то хрипатый тип предложил ему билет за двойную цену. Денис крутанул его за ворот и хотел сдать милиционеру, но барыга винтом вывернулся из рук и кинулся в толпу. Раздосадованный Денис еще некоторое время поторчал возле кассы, увидел лоточницу с пончиками, смачными, щедро исторгающими мясной дух, взял полдюжины и пошел на скамейку под деревья — свершить вечернюю трапезу.

— Увалень! — взвизгнул кто-то за его спиной.

— Извините, — кротко буркнул Денис, не оглядываясь и виновато сутуля плечи.

Он ходил враскачку, имел привычку задумываться на ходу, отчего встречные часто страдали.

Пончики были мигом уничтожены. Денис скомкал промасленную бумагу в мячик, ловко швырнул его в урну и снова заскучал.

«Куда теперь идти? Чем заняться?»

Денис привык к тому, что Костя и Ладо таскали его по Москве. Дружки, не в пример ему, всегда знали, где и что интересное — состязания, диспуты, выставки, — и он, тяжеловатый на подъем, даже ворчал на их непоседливость. Но вот он один и только теперь понял, как это скверно.

После жирных пончиков захотелось пить. Отыскав в кармане пятак, Денис направился к газировщице. И тут до его слуха донесся знакомый голос.

В затенении под деревом, на изрезанной мальчишками скамейке, сидел Костя с незнакомой девушкой и что-то азартно рассказывал ей. Глаза не хотели верить, но это был он — Журавль! А ведь говорил, что поехал к Ладо!

Девушка заливисто смеялась, приподняв тоненький подбородок, немножко пьяная от смеха.

Денису лучше бы пройти мимо и потом, наедине, отчитать друга за обман. Но не таков был Денис. Он остановился перед парочкой и стал в упор глядеть на Костю.

Нина первая заметила его угловатую фигуру в сбитой на затылок шляпе и указала на него Косте взглядом.

— А-а… это ты? — как-то странно произнес Костя.

— Я-а-а, — чуть заметно передразнил его Денис.

— Нина, это Денис. Я тебе о нем уже говорил.

Денис пожал протянутую ему узкую теплую ладонь и снова замер в позе Каменного гостя.

— Ну что же ты, садись, — Костя дернул его за рукав, и Денис опустился на скамейку с видом человека, боящегося ослушаться. — Какой волной тебя занесло сюда?

— Да вот… Газировки захотел выпить… — он метнул в воздух пятак и ловко поймал его жесткой сильной рукой.

— За этим и приехал? — с усмешкой спросил Костя.

— За чем приехал — это мое личное дело, я Ладо в подобные истории (ему хотелось сказать «шашни») не впутываю.

Костя сделал вид, что эти слова никакого отношения к нему не имеют, и стал беззаботно раскачивать ветку клена.

Третий был явно лишним. Нина, искоса наблюдавшая за Денисом, не выдержала:

— А ведь я поначалу вас за борца приняла. Думала, вы из цирка.

— Почему? — удивился Денис.

— Пальто на вас в плечах широты необъятной. Такие только чемпионы носят.

— Это не мое пальто.

— Не ваше?

— Мы на практику ездили, в Саратовскую область, — оживился Костя, радуясь возможности подтрунить над Денисом. — Он улегся спать и всю свою флотскую амуницию развесил в купе. Утром хвать — нет бушлата! А дождь сечет, грязища, и нам сорок километров от станции. Вот над ним и сжалился один дядя, сбыл по дешевке. Пожалуй, он и в самом деле был из циркачей. Огромного дога вез с собой.

Костя всем своим видом показывал, что Денису пора «откалываться». Посидел немного для приличия — и ступай. Совесть имей. Но Денис не спешил… Пришлось провожать Нину вдвоем.

Возвращались молча. Костя ждал упреков. Это дало бы ему самому право обрушиться на него: какого черта прилип? Кто тебя просил?.. Но Денис, словно не замечая бури в душе друга, шел ровным, неторопливым шагом.

Молчали и в трамвае. Точно незнакомые. И только когда выпрыгнули, Денис неожиданно спросил:

— Как ты теперь? Жениться будешь?

Костя, не успев сделать очередной шаг, замер в нелепейшей позе: одна нога на сухом месте, а вторая, высоко поднятая, замерла над лужей.

— Ты… ты долго варил эту мыслишку в своем котелке?

— А что? — не задерживаясь, простодушно откликнулся Денис из темноты. — Разве я что плохое сказал?

— Дурак! — Костя не сбалансировал и плюхнулся ногой в воду. Он был оскорблен, поражен бестактностью друга. В его душе в эти дни было такое цветение, и никаких планов на будущее он не строил. Просто хотелось, чтобы это состояние продолжалось вечно! И вот его друг вопросом совершенно неуместным — идиотским! — свел их отношения с Ниной к какой-то обыденности. — Да я!.. Мы и знакомы-то с ней без году неделя! Дружим! Понимаешь, вахлак? Или это выше твоего понимания?

— Правильно, не женись, — как бы одобряя все сказанное, произнес Денис, и Косте захотелось стукнуть его по голове. — Девушка она эффектная, ничего не скажешь, в этом отношении тебе здорово повезло, старик. Но ведь пойдут дети. Горшочки, пеленки. А отдельную комнату ты навряд ли скоро получишь…

— Замолчи! — Костя догонял Дениса, забавно дрыгая в воздухе промокшей ногой.

Их нелепая ссора могла закончиться только одним — хохотом и веселой потасовкой, но Косте не хотелось снижать тона.

— Да ты что? Ты что? — Денис как бы испугался и обиженно надулся, а в его хитроватых рысьих глазах копился смех. Да, он брал реванш, мстил за то, что Костя так долго водил его за нос. И Костя это понимал.

В общежитии Денис докрасна растер веснушчатые бицепсы и грохнулся на кровать так, что сетка провалилась чуть не до полу. Миролюбиво предложил:

— Ложись тоже.

— Не хочу.

— Будешь переживать? Испортил я тебе свидание, да?.. А вот — не темни…

И Денис отвернулся лицом к стенке. Казалось, он уже заснул, но послышалось подозрительное хрюканье в подушку, и он весь затрясся. Костя швырнул в него боксерской перчаткой, врезал по заду туго скрученным полотенцем — Денис не унимался. Тогда Костя прыгнул на него, и они свились в клубок, крича, рыча, и так барахтались до тех пор, пока аспирант Клубинин из соседней комнаты не забарабанил кулаком в стену.

— Тсс… — Денис, поверженный не столько силой, сколько щекоткой, поднял вверх указательный палец. — Не будем мешать будущему светилу придумывать новую систему земледелия. Ну сдаюсь, сдаюсь. Кто она?

— Система?

— Молодой человек, вам салазки давно не загибали?

— В медицинском учится.

— На котором курсе?

— Вместе закончим, в один год.

— Эх, и везет же тебе!

— Опять подковырочки?

— Идеальная семья: жена — сельский врач, муж — сельский агроном.

— Чудило! Где ты встречал городских агрономов?

— Да разве мало нашего брата киоскерами да мороженщиками работает?.. Слушай! — Денис кулаком подбил под себя подушку. — Был я сегодня в парткоме и узнал цифры потрясающие! Из прошлогоднего выпуска сто сорок семь человек не прибыли на место назначения! Как в воду канули! А? Вот отсевчик!

— У нас будет не меньше.

— Пожалуй… А не кажется тебе, что с образованием вообще чушь какая-то получается? Ну зачем лезут в юридические, педагогические, если наперед знают, что ни судьями, ни учителями не будут? — Подождал ответа. — Вот и меня ведь (помнишь, я как-то тебе говорил?) батя устроил в училище связи. Учусь год, чувствую — что-то не то. Не лежит душа к розеткам-штепселям. Тоскую по степи! Я и подался в сельскохозяйственный. Явился к директору. Так и так, хочу у вас учиться. Глянул он на мою форму: «Из училища связи?» «Так точно». «Не возьму. У меня и своих хулиганов достаточно». Понимаешь, не поверил, что я сам пожелал. Думал — исключили! Едва убедил его. Правильно я сделал?

— Молодец, молодец. Дай я тебя по головке поглажу, умница.

Денис посмотрел на Костю, и улыбка растеклась по его широкому лицу.

— Э, да ты все еще там… витаешь. — И вдруг басисто запел: — Выбор твой я, отрок, одобряю! Патриаршее благословение прими. А чтоб не было смуты в нашей келье святой, испроси его и у Ладо, епископа грузинского.

— Ну, хватит.

— Хватит так хватит.

После этого Денис и в самом деле быстро заснул, а Костя подложил под спину подушку и начал «переживать» — в мельчайших подробностях вспоминать все то, что произошло при встрече с Ниной. Теперь это стало для него привычным — перед тем как заснуть, еще раз мысленно увидеть ее глаза, улыбку, услышать ее слова, находя в них какой-то особый, не сразу открывающийся смысл. Бодрствования эти иногда затягивались за полночь; по утрам поламывало голову, приходилось обливаться холодной водой, проделывать усиленную гимнастику с гантелями, — и тем не менее он не мог отказать себе в этом удовольствии.

«Если бы у меня была ее фотография… Попросить? Она — мне, я — ей. Как-то по-мещански получается…»

Взял со стола карандаш, блокнот, в котором конспектировал органическую химию, и быстро сделал набросок Нининого лица. Ему удалось передать овал ее лба, тоненький подбородок, разлет широких, точно хвойные веточки, бровей… Но глаза! Он так ясно видел их на белом листе — совершенно живыми, пробовал обозначить карандашом — получалась какая-то несуразица: есть ресницы, веки, зрачки, но все это разъединенно, мертво.

«Где-то у меня была бумага для рисования».

Нагнувшись, вытянул из-под кровати чемодан с разбитыми углами. Порывшись в несложном имуществе, перекрутив рубашки, белье, вытащил со дна вздувшийся альбом. В нем хранились письма от матери и председателя Журавлевского колхоза Артема Кузьмича Полозова, с которым он изредка переписывался.

На колени упала маленькая чуть пожелтевшая фотография.

Костя взял ее на ладонь и обмер.

На него смотрела полнолицая девушка. Глаза — блестящие пуговицы — устремлены в объектив, мягкие губы растянуты в улыбке. Девушка счастлива уже тем, что ее фотографируют. Пушистые волосы по этому случаю гладко причесаны, на плечо накинута белая косынка.

На обороте карточки была надпись, сделанная округлым ученическим почерком:

«Лучше вспомнить и поглядеть, чем поглядеть и вспомнить. На долгую память Косте Журавлеву от Вали Швецовой».

«Как же это случилось, Валя?..»

Там, в далеком селе, он ходил с ней рука в руке на деревенских гуляниях, ветреными звездными вечерами провожал до дому и даже целовал у ворот. Переписывался, когда служил в армии. Но начались встречи на Девичке — и он вспоминал ее все реже и реже, как будто все то, что происходило у него с Валей, было с кем-то другим, не с ним. Писать перестал. Правда, и от нее письма больше не шли, но это объяснимо: она обиделась на его молчание.

«Валя, Валя… что же это такое?» — спрашивал Костя девушку на фотографии, в своей душе на находя объяснения случившемуся.

Он еще раз перечитал надпись.

«Вот… Все так и получилось, как тут написано», — подумал виновато.

 

ОДИН

Больных еще кормят завтраком, когда Дмитрий Антонович появляется в палатах. Он не любит эти часы в клинике — пахнет картошкой, соусами, «харчевня какая-то», — и все же заставляет себя приходить. Важно понаблюдать больных и за самым будничным занятием — едой. Кто и как встречает новый день? На кого можно положиться и за кем нужен глаз да глаз?

К тому же после отъезда дочери в Москву одному в квартире тягостно, хочется побыстрее уйти на работу. Комната Нины опустела; ни белых и синих — ее любимые цвета — платьиц на спинках стульев, ни книжек и тетрадей, раскиданных на подоконнике. В гардеробе лишь те вещи, из которых она выросла.

«Отдать кому-нибудь?.. Пускай висят. Память».

И кабинет кажется теперь неуютным, казенным. Только громоздкая мебель, только шкафы с туго спрессованными книгами — от стены до стены. Прежде он ворчал на дочь, что она захламляет его кабинет волейбольными мячами, нотными тетрадками, ветками черемух и рябин, которые в избытке тащила из лесу, а теперь почувствовал — этого-то как раз ему и не хватает.

Дмитрий Антонович овдовел рано. В марте 1945-го… Это случилось в Польше, под Катовицами, где он и его жена Надежда работали в госпитале.

Тот серый мартовский день ничем не отличался от прочих.

С фронта прибыли машины с ранеными, и перед зданием госпиталя темной массой двигались люди — усталые, наспех перебинтованные, еще не успевшие отмыть фронтовую грязь. Тяжелораненых санитары поднимали в душевую на носилках, другие шли сами.

Дмитрий Антонович с утра был в операционной и, работая, время от времени поглядывал на улицу. Прикидывал: «Сумеем ли всех разместить? Не занять ли и соседний дом под госпиталь?..» Там, на улице, среди суетящихся людей он видел жену, и видеть ее было радостно.

Надежда, переходя от машины, к машине, распределяла — кого в палаты, кого немедленно на операцию, — и бойцы, встретив ее, приветливую, уверенную, подтягивались, бодрились, кто-то уже шутил.

«Как бы она не простыла, — тревожился Дмитрий Антонович. — Вышла в одном халате. А ветер холодный».

Никто не заметил, как из-за острых черепичных крыш, преследуемые нашими истребителями, появились два немецких бомбардировщика. Один из них, сделав крен, ушел на бреющем полете в сторону фронта, другой, охваченный пламенем, сбросил бомбы на скопище людей и, пролетев еще метров триста, упал за вокзалом.

Надежду ранило крупными осколками в легкие.

Когда Дмитрий Антонович подбежал к ней, она, приподымаясь, пыталась что-то сказать ему, но стоило ей чуть приоткрыть рот, как кровь начинала пузыриться у нее на губах.

— Ни… Нина… — разобрал он и понял, что не боль причиняла ей в эту минуту страдание.

Он ли не знал, как соскучилась она по дочери за четыре года войны! Как мечтала она о встрече, верила, что это произойдет скоро! И вот сейчас, в этот момент, поняла, что это уже никогда не случится…

— Ты будешь жить! Будешь жить! — кричал он и целовал ее в лоб, в щеки.

Как бы поверив ему, она несколько секунд неимоверным усилием воли словно удерживала что-то в себе, — и вдруг ослабла, уронила набок голову.

Мимо шли санитары. Втаскивали в подъезд искалеченных, окровавленных бойцов. Слышались крики, стоны.

Потрясенный, еще не очень понимая то, что случилось, Дмитрий Антонович пошел вслед за ними. Свернул в коридор, усыпанный битым стеклом, неприятно потрескивавшим под ногами. Всюду лежали люди. На носилках и прямо на полу. Глядели на него — человека в белом халате — с мольбой и верой, а он шел не останавливаясь. Спустился в какой-то подвал по узкой винтовой лестнице и был готов идти дальше и дальше — в глухоту! в черноту! чтоб никого не видеть, ничего не слышать! — но голос сверху звал его в операционную…

Нина жила тогда в Кувшинском, у Максима Потаповича.

Пересилив горе, Дмитрий Антонович написал ей спокойное письмо, умолчав о гибели матери. И удивительно: если опытные в житейских делах Максим Потапович и Полина Алексеевна ничего не заподозрили, то Нина встревожилась. «Папа, а почему мама мне ничего не написала?» — спрашивала она. Дмитрий Антонович ответил: «Мама очень занята. У нее много работы». «Ну, тогда пусть хотя одно словечко напишет! Одно словечко! Папа, что с мамой?»

Как тут было поступить? Попытаться подделать почерк?..

После войны он, взяв отпуск, тотчас же приехал в Кувшинское. На память о матери привез Нине никелированный ящичек, в котором лежали ее хирургические инструменты.

Взяв его из рук отца, она, так много слышавшая о войне, видевшая ее на экране, только тут поняла, что это такое. Мертвенный холод железа, казалось, проник ей в сердце, и она, не спуская с отца глаз, все хотела о чем-то спросить его и никак не могла. Лицо ее побагровело, как при удушье. Максим Потапович и Полина Алексеевна, суетясь, стали разыскивать нашатырный спирт, а Дмитрий Антонович схватил дочь на руки и начал ее трясти.

Наконец глубокий вздох расковал ее легкие, и она, так и не заплакав, припала к его груди. Он отнес ее на кровать, сам раздел, разул и долго сидел рядом, слушая слабый пульс.

А из соседнего дома, из распахнутых настежь окон, неслись звуки трофейного аккордеона, и кто-то захмелевший пел: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!..»

В тот день в село прибыли первые демобилизованные.

И слушая радостный шум, глядя на бледное лицо дочери, Дмитрий Антонович думал, что он уже никогда не будет вот так радоваться. Та высшая точка счастья, которая бывает доступна человеку, у него далеко позади, и теперь ему оставалось одно — работать, работать, заглушая свою боль, и воспитывать дочь.

«Она должна быть счастливой, — говорил он себе. — Я сделаю для нее все, все, что будет в моих силах… Ведь именно об этом просила меня Надя…»

* * *

Только на миг заглянув в ординаторскую, Дмитрий Антонович тотчас же прошел в седьмую палату.

Там его поприветствовали сдержанно. Кровать в углу — пуста. Она свежезаправлена, опрятна и тем не менее отпугивает от себя взгляды.

Дмитрий Антонович, остановившись на пороге, обратился к юноше, что лежал, облокотившись:

— Игорь! Что это такое?.. Половина порции на тарелке. А вчера добавку просил!

Игорь ничего не ответил, продолжал медленно перелистывать журнал.

— Нельзя же одними статьями питаться. В наш атомный век нетрудно и в хилых головастиков переродиться, если не укреплять свое здоровье. А?

Игорь молчал… В палату ночью на кошачьих лапах входила смерть. К чьей-то кровати она прокрадется завтра?

Дмитрий Антонович подошел к Жихареву, танкисту в годы войны, поступившему в клинику с саркомой сухожилия. Жихарев жизнью кручен-перекручен, видел смерть и понимает, что нельзя винить только врачей. Сумрачно уставился на мосластые ступни ног, мелко потряхивает стриженой седой головой.

— Прохор Иванович, деньков через пять думаю вас выписать.

— А? — не сразу вышел из оцепенения Жихарев. — Насовсем? — дернулся, вскочил на ноги. Пятка к пятке, плечи широко раздвинуты. Вот так он стоял по окончании войны, когда ему объявили о демобилизации. — Ой, спасибочко, Дмитрий Антонович! А то я уж приуныл, ко всему готовился… Жене напишу! Глядите, задушила вареньем, — целая батарея под кроватью! Сад у нас свой! — и вдруг опасливо оглянулся на врача. — А эта штука не повторится?.. Всяко тут болтают. Мол, вырежут, а потом…

— У вас не повторится. Вовремя к нам пришли.

Разговор с Жихаревым расшевелил и остальных. Все как бы наглядно убедились, что дорога из этой палаты не только к праотцам, «в демонтажную», как говорит Игорь. Дмитрий Антонович шутил, выслушивал жалобы: «Овощей бы в меню поболе», «Почему телевизор не отремонтируют? Вчера был концерт Райкина!». Но вот его лицо передернулось, как от досадной мысли, — через открытую форточку в палату влетел надтреснутый, неохотно истаивающий звук. За ним — второй, третий…

— Вот уже и душеньку на небеса возносят, — первым прокомментировал заутреню сутулый старик с обвисшей на щеках кожей.

— В этом заведении, насколько мне известно, не только отпевают, но и новорожденных крестят, молодых венчают! — пытался Дмитрий Антонович удержать больных от тоскливых размышлений, чувствуя, что весь успех разговора с Жихаревым в один миг сведен на нет.

«И когда только я добьюсь нового помещения! Подальше от этой поминальни!»

Из коридора его позвал к себе Казарин, молодой хирург.

— В чем дело, Андрей Олегович?

Тот ударил ребром ладони по крепко сжатому кулаку, из которого пучком торчали трубочки фонендоскопа.

— Она… отказывается оперироваться.

— Кто — она?

— Гриценко. Из двадцать третьей палаты.

— Что за причина?

— Понятия не имею… — уклончиво произнес Андрей Олегович, но рассердился на себя за эту ложь и еще сильнее стукнул ладонью по кулаку. — Кто я для нее? Вчерашний студент!

— Ну, ну, это зря. Тут что-то другое. Наверно, летальный исход в седьмой палате стал ей известен? А? — Дмитрию Антоновичу хотелось поддержать молодого коллегу, который ему нравился. — Я поговорю с ней. И не надо отчаиваться. Такое ли бывает на первых порах…

К ним подбежала операционная сестра Женя Самойленко — крепенькая, юркая, минуты не постоит спокойно, все словно пританцовывает.

— Дмитрий Антонович, вас какая-то женщина спрашивает!

— Что ей от меня надо?

— Не знаю. Не спросила. — Женя весело взглянула на Андрея Олеговича и пошевелила кокетливо плечиками. — Разодета так, будто на концерт пришла.

— Проводите ее в мой кабинет. Я сейчас.

— Будет исполнено! — и Женя бойко побежала по коридору, чем-то очень напоминая собой кулика на речной отмели.

Стараясь отвлечь Андрея Олеговича от невеселых мыслей, Дмитрий Антонович заговорил о постороннем:

— Ну, как вы привыкаете к нашему городу после Москвы?

— Понемногу привыкаю.

— Ваша мать тоже, кажется, недавно приехала к вам? Она актриса?

— Да. Будет играть здесь.

— Что же вы не познакомите меня с ней? Приходите как-нибудь. Скоротаем вечер. Жаль, Нины нет дома…

— На каникулы она снова домой приедет? — несколько оживился Андрей Олегович.

— Ну конечно. Куда же еще?

— Будете писать — передайте от меня привет…

Что-то не договорив, Андрей Олегович разжал кулак, и трубочки фонендоскопа розовыми змейками опутали его руку.

— Обязательно передам. Приходите!

— Спасибо…

«Кто бы это? Наверно, опять из облздрава? — строил догадки Дмитрий Антонович, подходя крупным военным шагом к своему кабинету. — Подавай им цифры, отчеты, а вот новое здание не выпросишь!»

Едва он открыл дверь, как с дивана поднялась стройная женщина с покатыми плечиками. Дмитрий Антонович не сразу рассмотрел ее. Ему только бросилось в глаза, как она взволнованно потирала пальцы рук, и этот жест показался ему знакомым.

— Чем могу быть полезен? Здравствуйте.

Он прошел за широкий стол, указав женщине на кресло. Посетительница оказалась лицом к свету, и Дмитрий Антонович с изумлением узнал в ней Маргариту Алексеевну — пианистку, у которой Нина училась в музыкальной школе.

«Что ей нужно? Неужели снова о Нине?.. Пора бы ей знать, что Нина давно уже в институте».

— Здравствуйте, Дмитрий Антонович, — прерывающимся голосом произнесла Маргарита Алексеевна и неуверенно протянула ему руку в ажурной капроновой перчатке. — Я, очевидно, не вовремя?

— Да… то есть, нет. Операции мы начинаем в десять. — Хмуро глянул на бронзовые часы. — Слушаю вас.

«Если она снова с тем же, то я просто встану и уйду!»

— Дмитрий Антонович… — с трудом начала Маргарита Алексеевна, стягивая быстро перчатки. — Я давно собиралась к вам, но… И не думала, не гадала, а вот… пришлось прийти к вам, как к врачу.

— А-а, — облегченно вздохнул он, и в то же время что-то остро кольнуло его в сердце: вот и еще одно ЧП в человеческой жизни. — Что у вас? Да присаживайтесь. В ногах правды нет.

Маргарита Алексеевна слабо улыбнулась.

— Я как-то проверялась. Не здесь, в Майкопе, когда гостила у мамы, и есть заключение, что у меня… — слово «опухоль» не было произнесено, но Дмитрий Антонович прочел его по дрогнувшим губам.

— Где она? В каком месте?

— Где? — Маргарита Алексеевна запнулась на ответе. Ее глаза пугливо округлились. — Тут написано. — Поспешно протянула смятую по углам бумажку и стала смотреть в окно.

«Да она, наверно, старая дева… До чего же стыдлива! Раскраснелась, как семнадцатилетняя».

Он уже знал не читая что и где, но тем не менее с сосредоточенным видом углубился в строки врачебного заключения.

— Вот я и пришла к вам…

«Ага, милая. Ты — к нам, а не я — к тебе. Еще и к Нине не раз обратишься. А ведь сбивала с пути истинного…»

— Это злокачественная? — спросила она пересохшими губами, и на ее лбу выступил легкий пот.

— Ах, черт побери! — неожиданно воскликнул Дмитрий Антонович и вышел из-за стола. — Все помешались на злокачественных! Прыщик, на который прежде бы и внимания не обратили, теперь злокачественный! Родинка — непременно! Тут же написано — вот! И не по-латыни!

— Написано бывает одно, а на самом деле…

— Если не верите диагнозу, давайте сделаем повторные исследования. Судя по вашему виду, вы вполне здоровая женщина.

— Сделайте, пожалуйста! Мне советовали ее удалить, но я…

— Правильно советовали.

— Это очень опасная операция? Дмитрий Антонович, я могу попросить, чтобы ее сделали вы?

— Хм… — он проиграл барабанную дробь по стеклу шкафа. — Честно говоря, у меня на очереди много таких, где дело обстоит гораздо сложнее.

— Дмитрий Антонович!

— Ну… хорошо, — согласился он, подумав. — И когда это?

— Изучим, увидим. Возможно, и нет необходимости оперировать. Бывает, что опухоль рассасывается от лечения.

— Я… я не верю, чтобы она сама, — Маргарита Алексеевна снова с таким испугом посмотрела на него — куда только девалась ее прежняя колкость! — что Дмитрию Антоновичу даже стало ее жалко. Нелегко ей было отважиться прийти к нему. Ведь они в последний раз расстались почти врагами. И ее сегодняшний приход был в некотором роде признанием ее поражения.

«Конечно, я все сделаю сам. Это и на Нину произведет хорошее впечатление».

— Вы не отчаивайтесь. Все обойдется, — мягко произнес он.

— Спасибо.

— Еще раз исследуем и тогда решим, как быть. И если… — он не договорил, что может скрываться за этим «если», — то вам придется лечь в нашу клинику.

Маргарита Алексеевна заметно побледнела и скомканной перчаткой провела по влажному лбу.

«Фу, вот так противник у меня! А я-то тогда опасался… Или она только сейчас так беспомощна?»

— Извините, что я оторвала вас от работы.

— Что вы, что вы.

Она пожала ему руку горячими хрупкими пальцами и торопливо вышла.

Оставшись один, Дмитрий Антонович постоял некоторое время посреди кабинета, покачиваясь из стороны в сторону на широко расставленных ногах. Усмехнулся. Собственно, он был доволен, что Маргарита Алексеевна пришла к нему. Вот, знай наших! И в то же время она чем-то растрогала его — то ли своей горячностью, то ли явно преувеличенными страхами. «Наверно, и не спит, бедняжка… И о Нине даже ничего не спросила…»

Глянул в окно.

Маргарита Алексеевна вышла из подъезда и, не оглядываясь, быстро-быстро пошла прочь — мелкими шажками, чуть склонившись вперед. Пышный розовый шарфик, выбившись из-под воротника, парусил на ветерке.

«Эх, как улепетывает!»

Дмитрий Антонович еще раз усмехнулся и направился в двадцать третью палату, чтобы поговорить с Гриценко. До начала операций оставалась четверть часа.

 

В КАЛЕЙДОСКОПЕ

— Нина, к телефону!

— Ау, тетя Вера! Слышу!

Теряя тапочки на бегу, Нина поспешила в кабинет.

«Кто бы это? Неужели Костя?»

Вчера они долго бродили по городу. От Кропоткинской площади пошли по бульварному кольцу до улицы Горького. Там повернули к телеграфу. Полночный бой курантов застал их на Красной площади. Расставаться не хотелось. На прощанье обменялись номерами телефонов: он дал ей институтский, она — свой домашний…

Вера Антоновна подала Нине трубку и снова села за стол — старинный, двухтумбовый, на котором плотными стопками лежали ученические тетради. Откинулась на спинку стула, слушая, как в смежной комнате Эдик и Зоя повторяют гаммы. Это Нина вызвалась учить их музыке. Однажды привела со двора, и теперь они два раза в неделю приходят к ней заниматься.

— Кто звонил? Маша? — спросила Вера Антоновна, когда Нина положила трубку.

— Да, Маша.

Разочарованная, Нина подошла к зеркалу и стала сильными движениями руки расчесывать волосы.

— Куда вы сегодня?

— Дорогой решим.

— Выезжаете из дому и не знаете — куда?

— Но ведь в Москве мне все интересно. А Маша — великолепный гид. Если бы не она, ну разве бы я побывала в мастерской у Коненкова, на репетиции в Большом театре…

— А как у нее мамочка сохранилась, — перебила племянницу Вера Антоновна. — Помнишь, приезжала зимой?

— Алла Ивановна? Конечно помню.

— Вся словно из розовой пастилы… Когда-то мы с ней подругами были.

— Были? — Нина отошла от зеркала. — Мне показалось, вы и теперь дружны.

— Ох, девочка! — рассмеялась Вера Антоновна и привлекла к себе Нину. — Слова зачастую всего лишь облатка для горьких пилюль. Вот и у тебя есть подруги. Пройдут годы, и тебе интересно будет узнать, как-то сложились их судьбы, что с ними. Не из зависти, по-человечески интересно… А ее приезд ко мне — это «блистательный триумф»: на плечах — накидка из соболей, платье из моднейшей ткани; у подъезда — своя машина… А вспомни-ка ее разговор: «Люба Зуева скопила деньжат на чешский гарнитур, но квартирка так тесна, что и поставить некуда… У Гали Новак муж вернулся из Воркуты, а человек, который его оклеветал, работает в том же учреждении, и Анатолий запил с обиды». Всех перебрала. Всех! И она, разумеется, самая удачливая…

— Тетя Вера, она же искренне их жалела! Когда заговорила о Гале, даже заплакала.

— Да? — Вера Антоновна с чуть заметной улыбкой глянула на племянницу и не стала ее разубеждать.

В приоткрытую дверь заглянули Эдик и Зоя.

— Мы уже повторили…

— Иду, иду, — и Нина продолжила урок, но думала совсем о другом.

«А мне Алла Ивановна понравилась. Ласковая, трогательная. Богато одета — ну и что? Разве это плохо? А может, тетя Вера завидует ей, потому так и говорит?..»

— Нина! Опять к телефону! — Вере Антоновне не нравятся эти звонки, отрывающие ее от работы.

— Алло… — Нина прикрыла мембрану ладошкой. — Маша, это ты? Я выхожу.

Быстренько переодевшись, Нина выбежала на улицу и увидела стоящую возле арки «Волгу». Маша, пригнувшись, с заднего сиденья помахала Нине тонкими пальцами и сама открыла дверцу. Завидно красивая, в меховой накидке, со свежей прической в виде плотно уложенных, чуть изогнутых перьев. За рулем сидел Стась, ее постоянный спутник. Поэт. Это его машина. Сухопарый, рослый, с короткой стрижкой жестких волос. Толстый свитер с голубыми крестами по белому полю придавал ему вид скандинава.

Стась повернул голову назад и спросил глазами: «Куда?»

— Сейчас посоветуемся с Ниной.

— Если вам все равно, то я бы хотела в зал Чайковского, на вечер фортепианной музыки… Что, вам не хочется? Опять я предлагаю что-то провинциальное?

Стась перевел взгляд на Машу.

— Сегодня в Доме кино просмотр английского фильма. На широкий экран он, возможно, и не выйдет.

— А нас туда пустят?

— Ну, если я предлагаю… — и Маша обменялась улыбкой со Стасем. — А на концерт мы сходим завтра. Сейчас заедем в кассу и возьмем билеты. Вези нас через центр.

По сторонам поплыли серые вечерние здания. Двигалась пестрая плотная толпа. Кабина отражала шумы, и в ней было уютно, даже тихо. Вот и Девичье Поле. Нина, прильнув к стеклу, увидела ту аллею, где они встречаются с Костей. Среди суматошной московской жизни эти встречи для нее совсем особенные: они — оазис-островок, сохранившийся от детства, когда все было иначе, когда и время текло в десять раз медленнее.

Как хорошо, возвращаясь усталой с лекций, остановиться и поговорить о птицах, о Кувшинском, о разных смешных случаях из школьной жизни, позабыв на время, что надо бежать в библиотеку, в магазины, чтобы помочь тете Вере по хозяйству. С каждой встречей Нине хочется видеть Костю все чаще и чаще, и она уже жалеет, что он приходит на Девичку через день, а то и через два.

«А что, если он еще позвонит?»

Был такой момент, когда она готова была остановить машину и вернуться домой.

На Манежной площади в глазах зароились тысячи огней, разноцветные рекламы Аэрофлота с контурами сверкающих лайнеров, освещенные окна гостиницы «Москва». Машина развернулась и, мягко покачиваясь, поплыла по улице Горького.

Приятно, откинувшись на сиденье, смотреть на неоновые витрины, где блестящие сумочки, зонтики, точеные трости, шляпы, перчатки разбросаны как бы невзначай, а изящные манекены своими позами говорят: если и есть что в жизни важное, так это — умение хорошо одеваться и быть всегда элегантным. Мощные прожектора с крыш, точно глаза циклопов, заливают голубоватым светом квадраты площадей, памятники на них. Небо — без звезд и синих разрывов — нависло серым потолком над коридорами улиц, оно не манит ввысь, в туманную неопределенность, — не потому ли все интересы людей сосредоточились внизу, на конкретном: люди толкутся у прилавков и касс, в тесных гардеробах кафе, что-то тащат, что-то жуют…

Но вот толпа, словно в нее кинули какой-то реактив, все больше выкристаллизовывает внутри себя парочки, — влюбленные у кинотеатров, влюбленные под деревцами на бульварах… Заботы, часы ожидания позади, и можно спокойно глянуть друг другу в глаза, безмолвно спросить: каким ты стал за время разлуки? Изменился? Все тот же? Или же просто: кто ты?..

* * *

Прыгая через две ступеньки, Костя спустился в вестибюль, где его поджидали Ладо и Денис.

Ладо, осунувшийся, с истончившимся за время болезни лицом, рассказывал что-то девушке-гардеробщице, и та фыркала, виновато оглядываясь на старушку напарницу. Денис, сидя за журнальным столиком, неодобрительно поглядывал на них. Все в том же широченном пальто и серой шляпе, сбитой на затылок, он мог бы сойти за иностранца в этом внушающем уважение здании, где бесшумно движутся лифты, то и дело распахиваются массивные двери с захватанными до сияния бронзовыми ручками.

— Ну что? — Денис неохотно поднялся с низкого кресла.

Ладо, попрощавшись с девушкой, как со старой знакомой, тоже подошел к Косте, вопрошающе дернув сросшимися бровями.

— Будет напечатано, — ответил Костя, натягивая плащ.

— А какой заголовок?

— «Кого они обманывают?»

Друзья вышли на улицу и, пройдя метров сто, враз оглянулись на высящееся в косматом тумане здание редакции, где за льющими наружу свет огромными окнами незнакомые им люди редактируют статьи и фельетоны, вычитывают газетные полосы, изготовляют клише, читают с телетайпных лент вести со всего мира.

— Ну… будет шуму! — не без злорадства произнес Денис и угрожающе натянул шляпу на лоб.

— Чего добивались, то и получат! Я бы таких и дня в академии не держал! — добавил Ладо.

А произошло следующее: несколько дней назад в курилке — во время перерыва — Славка Дупак и Вадька Селиванов прикидывали, где бы им провести нынешнее лето. Студентов посылали в учхоз, в колхозы, совхозы, но Славка и Вадька там подолгу не задерживались. В прошлом году, когда бригада Дениса собирала типовой зерносклад в целинном совхозе «Восток», у Вадьки начались головные боли, а Славка получил письмо из дому, куда его звал больной отец. Ребята, поверив им, отпустили их, рабочий день удлинили на два часа, обжигались под знойным степным солнцем, а Славка с Вадькой, оказывается, укатили на все лето в Пицунду — развлекаться подводной охотой, и теперь, не стыдясь, похвалялись обманом, как некой доблестью.

Костя, присутствовавший при этих откровениях, зло поругался с ними и на факультетском собрании выступил с разоблачением «рыболовов-подводников». Промолчать он не мог: ребята из бригады — Саша Усенко, Газиз Ерикеев — действительно были больны, но не бросили работу, потому что видели — уже идет жатва, и зерно ссыпается прямо на землю. А эти…

Академия зашумела. Вскрылись еще случаи, когда студенты занимались обманом — удирали с практики и привозили фальшивые справки. Приехал корреспондент и попросил Костю написать об этом статью. Теперь статья была уже набрана в очередной номер. Костя только что читал гранки.

— Не податься ли тебе в журналистику? — Ладо, конечно, не мог упустить случая, чтобы не поострословить. — Отточишь стило на студенческих темах, потом перекинешься на газировщиц с дипломами, мелкопоместных дворян-дачников.

— Про Аденауэра и Франко опять же, — поддержал Денис.

— Ладно вам! — отозвался Костя. — О газировщицах да спекулянтах и тебе бы, Ладо, писать. На твоей благодатной родине это репье тоже встречается…

Друзья доехали на троллейбусе до Пушкинской площади. У кинотеатра «Центральный» Костя должен был встретиться с Ниной.

— Ты уверен, что она придет? — спросил Ладо.

Костя ничего не ответил.

Ладо не раз уже говорил, что встречал Нину с другими — в кафе, у театральных подъездов. Костя верил и не верил…

Пожалуй, Ладо прав. Вот сегодня: он позвонил ей и пригласил на восьмичасовой сеанс, но она, помедлив, согласилась только на шестичасовой. Наверно, вечер у нее уже кому-то обещан.

Костя утешался тем, что ругал себя: «Так тебе и надо! Ты обманываешь ни в чем не повинную девушку, почему же другая не вправе водить тебя за нос? Получай!»

— Ты поговори с ней, — предложил Ладо, нервно переступая с ноги на ногу. — Такая девушка! Хочется ей верить, а она…

— Ну что она? Кто я ей?

— Ты с ней дружишь! Имеешь право, чтобы она ни с кем больше не встречалась!

— А иначе чик-чик?

— Костя, ты же не был на Кавказе. Зачем так говоришь? — с обидой, укоризненно заговорил Ладо. — Зачем путаешь наших людей с хулиганами?

— Ребята! Вы меня давно ждете? — звонко крикнула Нина, внезапно вынырнув из толпы.

Запыхавшаяся, она так радостно глянула на Костю, что все подозрения мигом развеялись.

— А я торопилась, думала, опоздала! Ах! — поморщилась вдруг она. — И пообедать не успела, в желудке так сосет, так сосет, даже попискивает что-то! — и Нина засмеялась.

— Вот что, — предложил Денис. — Вы с Костей идите в кафе, а мы с Ладо за билетами.

— А успеем?

— Конечно! В запасе сорок минут.

Костя с Ниной взялись за руку и под самым носом двинувшихся машин перебежали улицу — к молочному кафе. Сели за столик возле самого окна — отсюда была хорошо видна вся площадь.

— О чем вы так жарко ораторствовали? — спросила Нина, быстро орудуя вилкой.

— Да так, пустое…

Он неотрывно глядел на ее свежее, чуть влажное от тумана лицо.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Нет, — уклончиво ответил Костя, думая о том, что нехорошо вот так — он встречается с ней, не повидав Валю, не выяснив к ней свое чувство.

— А я получила письмо от отца, — Нина порылась в сумочке и достала конверт. Вместе с ним выдернула на стол крошечного стеклянного грачонка, хотела тотчас же спрятать обратно, но Костя посадил его себе на ладошку. — Вот. — Нина быстро пробежала по строчкам. — Пишет, что Маргарита Алексеевна, это моя учительница, собирается лечь в клинику, он будет делать ей операцию. Я волнуюсь, очень-очень, и в то же время мне радостно.

— Почему?

— У них такие отношения… Однажды они крупно поссорились из-за меня. Маргарита Алексеевна хотела, чтобы я и дальше училась музыке, а отец был против. Ох, как я тогда ее подвела! Говорила, что согласна, и мне самой очень хотелось, а когда она к нам пришла… Ну, струсила, словом. Как я хочу, чтоб они помирились!

— А что у нее за болезнь? — спросил Костя, рассматривая грачонка, его глаза — черные точки, белый носик, неумело расправленные для взлета крылья.

— Миома. Опухоль. Ну да он-то справится. Это я неумеха. Гляжу на больного, а сама думаю черт знает о чем! О концертах, мелодии всякие вспоминаю… На меня даже покрикивают. — Вздохнула быстро-быстро и тоже стала глядеть на грачонка. — Нравится?

— Забавный.

— Талисман, — важно произнесла Нина.

— Ну-у?

— Стоит мне забыть его дома, как непременно что-нибудь приключится.

— Да откуда же он такой всемогущий?

— Его подарила мне мама. В самый что ни на есть последний момент. Целовала меня, целовала… Солдаты уже в вагоны попрыгали, а она все тормошит меня, шарф поправляет, пальто на все пуговицы застегивает. «Что бы тебе дать?» — говорит. Порылась во всех карманах, и вдруг достает из нагрудного вот этого грачонка: «Береги. Он хороший!» — Нина помолчала и неожиданно закончила рассказ словами: — Если бы он был с ней, она бы и не погибла…

— Ну, так не бывает, — чуть заметно улыбнулся Костя.

— Знаю, что не бывает, но… случается же, что какая-то безделушка очень дорога человеку. И когда она с ним, он увереннее себя чувствует. А не возьмет ее с собой, и… Этот грачонок был ей чем-то дорог. Иначе почему бы в такой момент он оказался в кармане ее гимнастерки?

В окно сильно ударили, точно кинули камнем. Костя и Нина мгновенно повернули головы и замерли в изумлении: напротив их столика к запотевшему стеклу были прижаты чьи-то рожи, расплющенные, гримасничающие. Потом кто-то перчаткой начертил несколько вензелей, и Костя увидел компанию человек из шести — парни, девушки в ярких шарфах, с непокрытыми головами.

— Да это Стась с Машей! Заходите сюда! — Нина помахала им рукой. Она была рада их появлению. Ей уже давно хотелось познакомить с ними Костю. Это, думалось Нине, помогло бы ему избавиться от некоторой угловатости, расширило бы круг его интересов и, кроме того, они могли бы тогда чаще встречаться.

Компания, пересмеиваясь, ввалилась в кафе.

— Нельзя в зал одетым! Нельзя! — запротестовал гардеробщик.

— Не бузи, папаша, — кротко произнес Женька Хазанов, Нинин однокурсник.

«Папаша» побагровел и с проворством, неожиданным для него, выбежал из-за барьера.

— Мы на айн момент, папаша.

— Я вам уже заявил!

— Ха-ха! Он заявил! Смотрите, какой политический деятель. Ноту протеста вручил, да?

Гардеробщик кинулся к двери, чтобы позвать милиционера, но Эдвард, брат Маши, сунул ему рублевку, и он, вдруг переменившись, принялся услужливо снимать со всех плащи и пальто.

— То-то дед. Знай, с кем ссориться.

В тихом кафе, где до этого слышался только шорох газет да звон посуды, стало шумно.

Чтобы сесть всем вместе, начали стаскивать стулья от соседних столиков. Теперь запротестовали официантки.

— Не нарушайте порядок! Нельзя!

— И это нельзя! А что тогда можно? — высокомерным тоном заговорил Стась. — Мы хотим по-человечески поужинать, и все вместе.

— О, да ты не одна? — Маша мельком взглянула на Костю.

— Познакомьтесь.

Нина представила Костю и вдруг подумала: «А не напрасно ли я это затеяла?»

— Эдвард.

— Станислав.

— Маша.

Женька пробормотал что-то нечленораздельное.

— Мое имя прошу не называть! Оно мне не нравится, а новое я еще не придумала, — произнесла девушка с восточными чертами лица.

— А что же ты, Слава? Невежливо, — шепнула Маша одному из парней, который не захотел подойти к Косте.

Это был Славка Дупак, «рыболов-подводник».

— Мы знакомы. Кабальеро Журавлев настолько любезен, что даже собирается популяризировать мое имя через центральную прессу.

— Так это тот самый? — присвистнул Женька.

— Энтузиаст. Будущий колхозный вожак. Навоз, кукуруза, аммиак — самые нежные у него слова. Фанатично верит, что и нашу «дяревню» можно вытянуть из трясины.

— Ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота! — бойко продекламировал Эдвард, и все засмеялись.

Костя напрягся, как при ударе, с силой сжал стакан с недопитым коктейлем.

— Как ты мог с такими взглядами поступить в Тимирязевку? — спросил он Славку.

— А что? Где бы ни учиться…

— Понятно… — глаза Кости полыхнули насмешливым огоньком. — То-то ты и угощаешь экзаменаторов подобными перлами: «У большинства копытных вошло в обычай иметь рога; длинная шея журавля обусловливается глубиной болота и резвостью лягушек».

Молоденькие продавщицы в синих халатиках, сидевшие за соседним столиком, дружно прыснули.

— А что, — пробормотал Эдвард, — юноша мыслит оригинально, не по учебнику. «Резвостью лягушек» — в этом что-то есть. Образ! Поэт, как считаешь?

Славка стоял красный, с туго сжатыми кулаками, и глаза его были слепы от ненависти.

— Ребята, давайте о чем-нибудь другом, — торопливо заговорила Нина, стараясь разрядить обстановку. — Куда вы собрались? Где вчера были?..

Но ее словно никто не слышал.

— А ты, я вижу, парень колкий, — Женька по-свойски привалился к Косте и задышал в самое ухо. — Только туда ли ты свои шипы направил? Ну чем тебе помешал этот бедолага? Что ты там настрочил о нем в газету? Забери-ка обратно. Тебе же лучше будет! — в голосе его зазвучала угроза. — Экое разоблачение! Ну, выгонят его! Ну и что? Судьбы мира от этого изменятся?

— В какой-то степени — да.

— Да не будь примитивом! Эх, как тебя вышколили в разных там комитетах! Смотри на жизнь шире. Ты… стреляешь по воробьям. Чему тебя научили, то и твердишь! А сейчас надо все просеивать через эту штуку! — и Женька, многозначительно щуря глаза, постучал себе сигареткой по виску. — Целые пласты сдвинулись. Понимаешь?

Было время, когда Костя робел, очутившись в подобной компании, пасовал перед бойкими на язык, разбитными парнями. Но после недавней истории в академии он увидел их вдруг совсем иными, — и не растерянность теперь овладевала им, а злость.

— Пласты сдвинулись — горами стали, — ответил он и отодвинул от себя Женьку плечом. — А для просеивания у меня, может, больше оснований, чем у вас. Мой отец… — голос его осекся. «Стоит ли открываться перед ними?..»

— Ну, что же ты?.. — насмешливо произнес Стась.

— Да что с ним говорить! — словно взорвался Славка. — Он же мужичок-тягачок! Таким, как он, все по ндраву, лишь бы кормили досыта да подхлестывали! Главное — подхлестывали! Они это любят!

Удар, что опрокинул Славку, был неожиданностью не только для всех сидящих за столом, но и для самого Кости. В тот момент, когда Славка загремел вместе со стулом на пол, Костя ясно понял случившееся и не пожалел: «Если бы мне пришлось это обдумывать час, день, я бы сделал то же самое!»

— Зарежу! — взревел Славка и стал хватать упавшие со стола вилки.

— Не ори, — тихо сказал Костя. — Знаешь, что схлопотал правильно.

Он встал из-за стола и взглянул на Нину, чтобы позвать ее с собой, но его поразило выражение ее глаз.

Нина смотрела на него, как бы не узнавая.

— Ну… пойдем, — неуверенно произнес он.

Маша обняла Нину, прижала ее к себе.

— Сеанс через десять минут…

Нина не двигалась с места.

Он кинул деньги на стол и быстро направился к выходу.

Посетители, вскочившие с мест, расступались перед ним, и ему было стыдно, что в их глазах он выглядел самым обыкновенным хулиганом.

«Как же она?.. Останется с ними?» — Костя замедлил шаг, но не остановился.

Женька Хазанов рывком поднял с полу Славку и кинулся за Костей. Догнал уже в гардеробной и отвел руку для удара, но Ладо, только что вошедший с улицы, схватил его за кисть, крутанул, и Женька, как-то нелепо согнувшись, сунулся к стене, в кровь разодрал скулу.

— А где Нина? Где Нина? — тревожно спрашивал из дверей Денис.

— Пошли отсюда! — торопил Ладо.

— Милиция! Милиция!.. — кричал им вслед багроволицый гардеробщик.

* * *

Лекция шла своим чередом. Профессор Уваров, седовласый, розоволицый, заученно говорил о туляремии, описывая различные клинические случаи, а газета — измятая, согнутая так, что можно было прочитать только колонки под крупно набранным заголовком «Кого они обманывают?» — странствовала по аудитории, и каждый, кто ее получал, на миг делал неестественно внимательное лицо, а затем упирался взглядом в колени.

От Олега Ижорина она перекочевала к Рае Ишутиной. Та, ничего не подозревая, передала ее Женьке Хазанову.

Нина вытянулась вперед. Она уже знала, что статья написана Костей, и сердилась, что не первая прочитала ее.

Женька брезгливо поморщился и хотел спустить газету под ноги, но его остановил недоуменно-вопрошающий взгляд Таджа — суданца.

Тадж читал долго. Длинными шоколадными пальцами разглаживал страницы. Его крупные губы медленно шевелились.

Газету в аудиторию принесла Римма Урванцева и теперь с удовольствием слушала, как она шуршит, передаваемая от студента к студенту. Ее удлиненное лицо со следами ожога на щеке (ездила с экспедицией по Алтаю и попала в лесной пожар) приподнято. Ей уже не терпится начать с кем-нибудь спор.

Щупленькая Лен-си, китаяночка в толстых роговых очках, проглотила статью абзацами, ни на минуту не переставая конспектировать лекцию.

Лишь за несколько секунд до перерыва Нина получила газету и читала уже в коридоре, куда ее вынесла волна спорщиков.

Римма нашла-таки себе противника. Женька Хазанов истошно орал на весь коридор, что автор статьи доносчик и вообще подлая личность.

— Подлая? — голос Риммы звонок и неуступчив.

— Да! Славка мой друг, и я знаю эту историю… Ему по-дружески, а он…

— Сколько же человек будет раздваиваться? Говорить — одно, а делать — другое?

— Человек сложен!

— Человек всегда должен быть естественным и правдивым!

Их обступили, теснили. Каждый доказывал свое. Лен-си выныривала то тут, то там. Честно или бесчестно поступил автор статьи — не это ее занимало. Главное — отлынивание от практики. Как же это так? Учиться, чтоб не работать? А государственные деньги, отпущенные на ученье?

Тадж, посасывая трубку, следил за спорщиками жаркими глазами. Ему нравилось всеобщее возбуждение. В этом было что-то от гнева толпы там, на знойном континенте.

— Значит, искренность и правдивость превыше всего?

— Да! — Римма не почувствовала подвоха.

— А разве ты скажешь больному с перитонитом, что его шансы?..

— Женька, не передергивай! — оборвал его Олег. Он подошел к Женьке вплотную, рванул его на себя. — Ты скажи, кто тебя разукрасил? Может, добавить?

— Ну-ну! Локальная может перейти в мировую!..

Парни расцепили их, развели в разные стороны.

«Ведь это я должна была защищать Костю! Ну, кто он для Риммы? Она его даже и не знает! А мне он близок, — думала Нина. — И не мог он поступить подло. Женька злится на него из-за Славки, потому так и говорит. Но ведь Славка первый оскорбил Костю…»

Уже через номер в газете появились отклики. Писали студенты, молодые специалисты: «Таких, как Дупак и Селиванов, надо разоблачать! Им не место в институтах!» Нина читала и соглашалась. Но вот в газете появилось еще одно письмо, которое ее просто ошеломило: «Для чего люди учатся». Написано оно было Риммой Урванцевой.

«…У нас есть студенты, — писала Римма, — которые учатся лишь для того, чтобы отдалить на пять-шесть лет встречу с жизнью. Но ведь эта встреча все равно рано или поздно произойдет!..

И еще среди студентов встречаются такие, которые учатся формально, по-школьному — от и до. Ради оценок. Не познают специальность глубоко, всесторонне, не уделяют должного внимания практике. А ведь любое дело без поиска, без творческого отношения к нему мертво!..»

И тут Нина — даже кровь прихлынула к лицу — увидала свою фамилию. Она — в газете? За что?

Словно все рассыпалось в голове. Хотелось изорвать, спрятать газету… Ее прочитают все в институте, прочитают тетя Вера, отец!.. Заслышав скрежет ключа в замке, она проворно скрылась в своей комнате и села к батарее, зажав руки между колен, чтобы они не вздрагивали от нервного озноба.

Вернулась из школы Вера Антоновна. Тяжело отдуваясь, сняла теплые боты, пальто, прошлась по квартире и приоткрыла дверь.

Нина чуть скосила глаза и сразу поняла — ей все известно.

— Дома?

— Дома, — ответила Нина, сдерживая дрожь и сердясь на нелепый вопрос: «Если хочет что-то сказать, так сразу бы и начинала».

— Ох, уж этот четвертый этаж да мои ревматические ноги… Устала. Фу! Было время — ветром наверх взвивалась. А теперь и ползу, и ползу черепахой… Надо будет почитать объявления, не меняется ли кто ниже этажом…

«Ну зачем она это говорит? Ведь ясно, что отсюда не уедет. Тут все ей дорого, жизнь прошла в этом доме».

— Вечером никуда не пойдешь?

— Н-нет.

— Ну и ладненько. Хоть посидим вместе, посумерничаем на старый лад… Ох, нынешняя семья. Есть муж, сын, а где они? Леонид, как уехал в Красноярск, так и не показывается. И женился там… — видимо, поняв состояние Нины, Вера Антоновна подошла к ней и провела ладонью по ее щеке. Щека была мокрая. — Ну, что ты? Ну! И ничего в том нет такого…

— Ничего?.. — вскричала Нина и тряхнула головой. — Да я!.. Я!.. — мысли стремительно завьюжились в голове, наскакивая одна на другую: «За что ославили на целый свет? За что? Раньше мое имя появлялось в газете только как отличницы. Я получала подарки, грамоты… С таким же усердием учусь и здесь! Даже Римма отстает по оценкам! И однако ославила меня! Поставила в один ряд с теми, кто откровенно бездельничает!..»

— Кто эта Римма?

— Б-бессовестная она! Зависть ее берет!

— М-да… А по-моему, она девушка мыслящая. Ты и в самом деле учишься как-то очень…

— По-школярски? Там так сказано!

— Да. Бездумно, легко.

— Уж как умею!

— Напрасно сердишься. Мне кажется, Римма высказала вслух то, в чем ты сама себе признаться не смеешь.

— В чем?

— А ты подумай, — уклончиво ответила Вера Антоновна. — Любишь ли ты свою будущую профессию?..

— Те-тя Ни-на! Те-тя Ни-на!

— Ни-на Дмит-рев-на!..

Это кричат со двора Эдик с Зоей, ее подопечные. Они стоят под окнами, задрав головы, маленькие человечки с огромными папками для нот в руках.

Нина слабо улыбнулась и помахала им: идите, можно. Пошла к крану, чтобы освежить лицо…

На следующий день ей не хотелось идти на лекции.

Лен-си, встретив Нину в дверях института, подхватила ее под руку и повела по коридору, не давая оглянуться назад.

— Ниночка, я хочу тебе что-то подарить.

«Утешает», — подумала Нина, прислушиваясь к шуму за спиной. Возле окна, в противоположном конце коридора, снова звучит голос Риммы — все такой же неуступчиво-резкий.

— Вот, — и Лен-си, лукаво щуря глаза, протянула ей изящную шкатулочку.

— Зачем же? Нет, нет!

— А ты попробуй ее открыть! Если сумеешь, то я беру ее обратно.

Нина изучающе осмотрела шкатулку. Нигде ни малейшего намека на потайной замочек, но шкатулка несомненно открывалась — в ней что-то брякало.

— Не можешь? Не можешь? — смеялась Лен-си, ее округлые щечки покрылись морщинками. — Ага! Значит, она твоя! Твоя!..

— Спасибо, Леночка! — так Нина иногда называла подружку. — Ну какие же у вас в Китае искусники!

— Да, у нас есть очень искусные мастера, — с достоинством подтвердила Лен-си. — И все же было бы лучше, если бы у нас была развита тяжелая индустрия!

К ним подошла Римма.

— Ты на меня не сердишься?

— Нисколько! — при одном взгляде на нее обида холодом хлынула в душу.

— Я долго сомневалась, писать ли о тебе, или…

— Сказать ты ей не могла? Да? — с укоризной спросила Лен-си.

— Да вы поймите меня! Это же вопрос принципиальный! И касается не ее одной! Нина, ты учишься хорошо, это верно, но… как-то легко, бездумно…

— Такая уж я бездумная! («У нее те же самые слова, что и у тети Веры!»). Дружи с теми, кто в аспиранты метит! А мы… где уж нам! Не всем же открытия делать, кому-то надо и оспу прививать, порошки от кашля выписывать!

— Ни-на! — этим тоном была изумлена даже Лен-си.

А Нине вдруг захотелось дерзить, быть вызывающей, резкой! Довольно — она была и покладистой, и прилежной, — так пускай узнают ее другой! «Старалась, и что из этого?.. Заслужила славу зубрилки! Теперь что запомнится — того и хватит! В жизни есть много такого, чему можно отдать свободное время!»

Вечером ей позвонили.

«Костя?»

Она в растерянности медлила взять трубку, не зная, что скажет ему. Ей захотелось встретиться с ним, чтобы поделиться своими смятенными чувствами — «ведь я и в самом деле учусь по обязанности, не испытывая никакой радости!» — и в то же время он ей был чем-то неприятен сейчас так же, как и Римма Урванцева. «Вот бы с ней ему дружить, а не со мной! Два сапога пара!»

Звонила Маша. Приглашала на вечер, где будет много молодых художников. Успокаивала, что все неприятности скоро забудутся, надо только отвлечься и не думать о них.

Стоя перед трюмо, Нина оделась в черное с блестками платье, то самое, которое берегла для исключительных случаев. Вдела в уши сережки — тяжелые, цыганистые, свободно расчесала пышные волосы. Зачем она так старательно прячет этот буйный вихор на лбу, который причиняет ей столько мучений, — приходится смачивать его водой, заплетать в тугие пряди — пускай свисает на глаза. Это нынче даже модно.

Уже у выхода она вдруг остановилась и, глядя на дверь кабинета, где был телефон, быстро проговорила:

— Ну позвони! Позвони!

И в эту минуту верила, что тот, к кому она обращается, услышит ее.

Но телефон молчал…

 

СОЛДАТ У ДОРОГИ

Две машины — сверкающая, осанистая «Волга» и нарядный, верткий «Москвич», — вырвавшись из заградительных огней светофоров, стремительно мчались по ночному шоссе. Позади остался столб с надписью «Москва», и нельзя уже было различить за собой отдельные огни — низкое зимнее небо вспухало над городом золотисто-оранжевым облаком.

На передней за рулем сидел Стась, сосредоточенный, замкнутый. Рядом с ним — Нина, укрыв лицо и горло воротником. Ветер, играя мехом, щекотал кожу, заставлял щуриться. За их спинами полулежа устроились Маша и Женька.

Когда не было встречных машин, «Москвич» шел бок о бок с «Волгой». Эдвард, недавно получивший права, делал рискованные виражи, демонстрируя свою «классность».

Стась неодобрительно покачивал головой.

Машина подошла совсем близко, и Халида — девушка с восточными чертами лица — передала Женьке бутылку вина. Эдвард тотчас же дал полный газ — и поджарый голубой «Москвич» рванулся вперед, скрываясь за снежной пылью. Халида смеялась, показывая знаками — догоняйте! Ну что же вы?.. Но Стась не менял скорость.

Женька зубами открыл бутылку (пробка была, как на пивной, жестяная), извлек из кармана хрустальную рюмку на тоненькой ножке и начал всех обносить, расплескивая вино. Оно было кислое и холодное.

Когда очередь дошла до Стася, тот отказался.

— Боишься полисменов? На, соси лимон.

Но Стась не стал пить. Сегодня он был на редкость неразговорчив и хмур.

За последнее время Нина свыклась с дорогами, быстрой ездой, и кабина авто стала для нее чем-то обычным, даже необходимым, как и та комната, в которой она жила. Хочется постоянно быть в движении, видеть перед собой изгибающуюся ленту асфальта, огни встречных, с шумом разрывающих воздух машин. Это помогает ей забыть свою неустроенность, развеять мучительное ощущение одиночества…

Уже многие месяцы Нина не встречается с Костей и его друзьями. Прошли летние каникулы, снова начался учебный год, — и Костя ни разу ей не позвонил.

«Почему?.. Рассердился, увидев, с кем я дружу? Нельзя же так сразу, не поговорив!.. Или встречи на Девичке для него ничего не значили?»

Дважды она пыталась позвонить ему сама, но ее удерживала гордость.

«А что я ему скажу?.. Буду навязываться?.. Насильно мил не будешь… Да, да, — убеждала она себя, — все то, что связано с ним, это прошлое. Оно дорого, как и годы, прожитые в Кувшинском, но ничего не вернешь…»

И на душе было пусто, холодно.

«Костя, Костя… — думала она, глядя на быстро меняющийся пейзаж. — В нем много от славного сельского паренька, наивного, доверчивого; но есть в нем и то, что мне чуждо. Он жесток. Его жизнь в детстве и юности была труднее, чем у тех, с кем я сейчас близка, так разве в этом они повинны?.. Костя судит о человеке только по тому, какую ценность он представляет сейчас, сию минуту!.. Нет, человек, рано уверовавший в себя, в свои силы, часто несправедлив к тем, кто плутает».

Летом Нина проделала по автострадам тысячи километров. Побывала в Риге, в Крыму. Ее попутчиками были Стась и Маша. А дома в ее распоряжении находилась машина отца, которую он недавно купил, и Нина за короткий срок научилась ее водить.

Дмитрий Антонович радовался приезду дочери, но многое его и огорчало. Нина выделялась среди других яркостью платья и чем-то новым в манере держаться. По улицам ходила, словно никого не замечая, какой-то плывущей походкой, глядя поверх голов. В шуршащей короткой юбке, в кофте с открытыми плечами, она — хотела того или нет — казалась нескромной. Дмитрий Антонович однажды осторожно пошутил над ее туалетом. Нина, словно не поняв, объяснила: «Солнцем надо пользоваться. Мы так мало видим его». «М-да… в Москве это, может, и ничего, но у нас…» — начал было Дмитрий Антонович и замолчал, уловив на себе снисходительно-насмешливый взгляд. «Кто ее поймет — нынешнюю молодежь, щеголяющую разными причудами в одежде, жаргонными словечками…»

У отца с дочерью с трудом завязывался профессиональный разговор. Жадный до всего нового, Дмитрий Антонович расспрашивал: «А что нового в диагностике рака? О чем пишут зарубежные онкологи?..» Нина информировала, и не более. Со знанием дела, но сдержанно, сухо. Он, как на праздник, провел ее в новое помещение клиники — светлое, просторное! — наконец-то ему удалось избавиться от соседства с церквушкой; показал только что открытое отделение гамматерапии. Искал на лице дочери радость — и не находил. Что это — пресыщенность жителя столицы, которого на периферии трудно чем-либо удивить?.. Где тот полный любви и сострадания взгляд, который прежде загорался у нее, едва она переступала порог палаты?

По вечерам — в кино, в театр — Нину сопровождал Андрей Олегович. Они вместе уезжали за реку. Но больше ей нравилось бывать с его матерью, Клавдией Владимировной. Наверное, потому, что, рассказывая о себе, та охотно иронизировала, не выставляла свою жизнь за образец для подражания. Рядом с ней хотелось думать, сопоставлять.

…Мчится машина. Мелькают столбы, деревья. С ревом проносятся колонны грузовиков с затянутыми брезентом кузовами. За ящиками — люди в тулупах, заснеженные, иззябшие.

Стась начинает читать стихи — ровным бесстрастным голосом, чуть нараспев. Это даже не стихи — какие-то длинные ритмические периоды, возможно, тут же импровизируемые.

У него есть поэма о человеке, который впервые полетел в космос и затерялся там, не сумев вернуться на землю. Вечный холод и чернота неба вокруг; за стеклами иллюминаторов открываются незнакомые миры — пустыни из камня и песка, дышащие огнем; в оранжевых слепящих коронах они, облекаясь в форму огромных шаров, уплывают в бездонность пространства, чтобы превратиться в крошечные звездочки. И он снова один носится, носится, неприкаянный, не подвластный времени; наконец-то находит обитаемую планету, где все давным-давно идеально, законченно и прекрасно, но ничто не роднит его с ее счастливыми обитателями, и он без жалости покидает райские кущи, и опять один в пустоте; тоска студенит его взгляд, белит волосы, тоска по милой земле с ее кувшинковыми озерами, душистыми травами…

Нина смотрит на белесое небо, редкие звезды Стожаров, и ей кажется, что это она там заблудилась.

С Верой Антоновной у них давно нет понимания. Они не ссорятся, но какой-то холодок постоянно сквозит в их отношениях.

— Я старше тебя, и в моей жизни тоже не все было гладко. То, что происходит с тобой, наверно, знакомо и мне. Я бы охотно помогла тебе… — как-то попыталась Вера Антоновна вызвать ее на откровенность.

— Мне не нужно никакой помощи, — отчужденно ответила Нина.

— Хорошо. Буду откровенна… — Вера Антоновна помедлила, затрудняясь, нужно ли это говорить. — Твой отец поручил мне тебя. Он просил подробно обо всем сообщать ему, ничего не скрывая.

— Сообщайте. Пожалуйста.

— Я никогда и ничего не писала, кроме как — у нас все в порядке, Нина здорова. Но дальше скрывать не могу. Ответственность ляжет и на меня.

— Ах, ответственность, ответственность! А нельзя ли без нее? Дайте человеку возможность просто пожить! Самому! Не учите без конца, как и что делать! Растут же деревья в лесу!

— А сколько там уродливых, изогнутых или совсем погибших на корню?

— А эти, что в скверах, однообразные до убожества, чем они лучше? Их поливают, подстригают, о них заботятся, а мне они противны! Противны!

— Да что с тобой происходит?

— Не знаю!..

Нина и в самом деле не знала, что с нею такое.

…Дорога выгнулась и круто пошла на подъем. Впереди показались густые клубы черного дыма. Они поднимались как раз над полотном шоссе.

— Что это? — спросила Нина.

Стась недоуменно приподнял и опустил плечи.

— Завод? Но откуда тут завод?

— Пожар?..

— Братцы! — завопил Женька. — А что, если это атомный гриб? А что, если уже началось? Последний миг, короткий миг, тебя мы не упустим! — и он прямо из горлышка стал лить вино в рот себе и Маше. — Целуй меня! Целуй, пока еще не поздно!

Машина взлетела на холм и дым приблизился, но надо было сделать еще несколько спусков и подъемов, чтобы понять, что же это такое. Черные клубы спиралеобразно ввинчивались в небо, потом, прибиваемые ветром, расстилались едкой хмарью по земле. Последние сто метров машина шла словно в дымовой завесе. Нестерпимо пахло жженой резиной. И тут глазам неожиданно открылось печальное зрелище — остов догорающего «Москвича». У Нины кольнуло в сердце: «Неужели Эдвард…» Неведомо откуда взявшиеся пожарники хлестали легковушку из шлангов — вяло, по привычке, понимая, что проку от этого никакого. Чертыхались. А в стороне, огненно-кумачовая, начищенная до блеска, стояла их машина. Было такое впечатление, что здесь произошел поединок, и она, вышедшая невредимой, победно гудела, злобно глядя глазами-фарами на поверженного врага.

— Эдвард! — крикнула Маша, и все увидели, как на обочине, по колено в закоптившемся снегу, стоит Эдвард, не принимая никакого участия в тушении, а чуть левее — пугливо съежившаяся Халида. Пожарники то и дело отпускали в их адрес соленые словечки.

— Что случилось? — Стась вышел из машины, сильно хлопнув дверцей.

— Я… с мотором что-то… — начал объяснять Эдвард. Руки его скрючились от мороза. — Я поднял капот и стал осматривать, а тут… вспыхнуло. Едва успел отбежать.

— Идиот! Что же ты не сбивал пламя?

— Я не знал, как…

Пожарники быстро закончили свое дело. Старший спросил хрипловато-простуженным голосом:

— Отцовская? Без спросу брал?

— Нет… Почему же… У меня права… — Эдвард лез посиневшей рукой в карман и никак не мог попасть.

— Ты… Со всеми потрохами не стоишь загубленного добра! — зло ругнулся один из бойцов, мешковато-громоздкий, с сердитым выражением рябого лица.

— Митрофанов, не выражаться! — оборвал его старший.

Бойцы скатали рукава и заняли свои места в машине.

— А как же с ними? — старший озабоченно поскреб щетину на скуле.

— Пускай тут ночуют!

— Драпайте пешочком!

— В лес бы их, на обрубку сучьев! В колхоз!..

Стась подошел к старшему и сказал:

— Они поедут с нами.

Эдвард и Халида, обрадовавшись, тотчас же залезли в машину.

— Вы что же — одна компания? — насторожился старший, обходя вокруг «Волги». — А ну, покажь документы! Куда едете? Вшестером нельзя!

Но Стась уже включил скорость, и машина ринулась в темноту.

Эдвард сидел в ногах — оцепенело, прижав застывшие кулаки к подбородку. Все понимали его состояние. Загубил новенькую машину! Что ждет его дома? Что скажет отец? А мать?..

Маша с тревогой и каким-то брезгливым состраданием смотрела на брата.

Никто не оглянулся на место катастрофы, где чернел скелет сгоревшего «Москвича».

— Не травмируй себе мозги, старик. Все идет к одному концу, — вяло утешал Эдварда Женька.

И снова лента дороги, укатанная до блеска, бегущая по неподвижной зыби заснеженных холмов.

«Куда мы сегодня едем?» — подумала Нина, но не стала спрашивать: не все ли равно — куда. Главное — не сидеть дома… А на душе от случившегося было неприятно.

Свернули с шоссе на узкую дорогу, огороженную с одной стороны дощатым забором, и стали углубляться в лес… Легкий толчок…

— Приехали.

Стась губами извлек из пачки сигарету. Его глаза были напряжены и ни на кого не глядели.

— Ты надолго? — обратилась к нему Маша.

Она, очевидно, была в курсе его дел и тоже заметно волновалась ожиданием чего-то одинаково важного как для него, так и для нее.

— На час, если не задержит, — ответил он, поджигая сигарету. — Да тише вы! — прикрикнул на Женьку и Халиду, которые затеяли возню, сталкивая друг друга в сугроб.

Нина только сейчас обратила внимание на ворота: «Дом творчества композиторов». Надпись ниже воспрещала вход посторонним лицам, еще одна — грозила злыми собаками.

Эдвард, последним выбравшийся из машины, зябко нахохлившись, обошел вокруг «Волги», остановился в нерешительности возле мотора.

— Отойди! — крикнул Стась, и он послушно удалился. — Прекрасный пол, следуйте за мной, чтоб не застыть. Женька, а ты останешься с ним.

— Что-о?

— Пешком обратно пойдешь, если он еще раз учудит?

— Да я тут сдохну от скуки! Пусть и она тоже! — и он схватил за руку Халиду.

— Ну нет, Женюрочка! Нет! — смеясь, вырвалась она. — Такой случай я не могу упустить даже ради тебя! Маэстро с мировым именем! А вдруг я ему понравлюсь, и он напишет — «Я помню чудное мгновенье».

Ворота были закрыты, но Стась знал лазейку — он здесь уже бывал, — и девушки вслед за ним проникли на территорию Дома творчества.

В лесу стояли острокрышие коттеджи, соединенные узкими дорожками. Вдоль них — кое-где лавочки, полузанесенные снегом. Следы чьих-то ног, лыжня. Сугробы усыпаны еловыми шишками и хвоей. Тихо, пустынно. Слабый ветер осыпает с вершин сухой, как песок, снег.

Подошли к одному из коттеджей, поднялись на крылечко. Изнутри доносились звуки рояля. Кто-то упрямо повторял начало музыкальной фразы, неожиданно обрывавшейся на одном и том же месте. Возможно, продолжение еще и не существовало.

Стась скомкал сигарету и постучал в дверь.

— Хэлло! Кто там? — раздался властный голос, и буква «о» прозвучала широко, как у оперного певца.

— Я, Виталий Львович!

— А, Станислав. — Дверь распахнулась. — Заходи, заходи! О, да ты в сопровождении фей-вдохновительниц?

В домике были открыты окна, и свежий морозный воздух вливался в него вместе с запахами хвои и снега. Всюду разбросаны ноты. На стуле электрическая плитка, а на ней — в ковшичке — кипятится кофе, крепко заваренный, черный. Хозяин, среднего роста, плечистый, одет в желтую меховую куртку. Он то ли сердит, то ли у него постоянно такое выражение. Брови кустистые, голова лохматая, и весь какой-то заросший. Линии носа, губ и бровей таят в себе что-то львиное.

Нина с интересом разглядывала обстановку — так вот где творят композиторы!.. Маша, быстро освоившись, восторженно-приподнятым тоном заговорила о новой музыке, о русской природе, всегда вдохновлявшей художников, но композитор, послушав с полминуты, бесцеремонно перебил ее и обратился к Стасю:

— Так получилось, дружище, что я взял для кантаты другие слова. Твои… — пощелкал пальцами обеих рук, — не рождали мелодию, жестковаты. И там есть такое, с чем я просто не согласен. В тексте подчеркнуто, увидишь.

— Неужели по-прежнему все — ура? — вспылил Стась, и на его худых скулах задвигались желваки.

Композитор поморщился, как бы говоря: «Ну вот, опять ты!»

— Можно и без ура, но… зачем же этакая дразнящая гусей интонация? Она у тебя во всех стихах! Во всех! Этим ты и жив! Ты наловчился, как бы точнее выразиться… — снова пощелкивание пальцами. — О! Подавать эффектные реплики во время скучного доклада. Аудитория это любит, и на тебя обратили внимание. И от тебя уже ждут настоящего слова! Так встань и скажи, если можешь!

— И скажу! — все упрямство Стася собралось вокруг тонких поджатых губ.

— Ради бога! Ради бога! И тогда приходи! А сейчас мне некогда! Очень некогда!

На крыльце Стась задержался и торопливо — на мелкие клочья — разорвал возвращенный ему текст. Порхая белыми мотыльками, клочки бумаги садились на снег. Стась был разозлен, расстроен. Нине хотелось поднять клочки и прочитать — что же такое он сочинил и почему у него это забраковали?..

Все медленно, цепочкой, возвращались к машине. Стась молчал, молчала и Маша. Она тоже была огорчена.

— Хамло! — ругнулась Халида. — Даже не соизволил познакомиться! Да и чем он знаменит? Чем?.. Ну, кто его знает на Западе?..

Из коттеджей, мимо которых они проходили, слышались то веселые, то торжественные звуки, и не трудно было догадаться, где сочиняется опера, где симфония, а где непритязательная песенка для эстрады.

Что-то вдруг больно-больно защемило в душе Нины…

* * *

Смолье пылало жарко. Огонь долго таился за клубами дыма, едкого, забивающего горло, и казалось, что затея разжечь костер напрасна — сучья сырые, а вокруг метровые сугробы снега. Но вот с ветки на ветку начали перебегать рыжие зверьки, пламя рванулось ввысь, и дыма как не бывало.

В тот же миг все изменилось вокруг: небо из белесого стало темно-синим, серый сумрак ночи — черным, полным таинственности. Отойди на несколько шагов — и тьма поглотит тебя. А огонь уже полощется над головой. Пожухлые прошлогодние листья раскидистой березы корежатся от жары, свертываясь в трубочки, и неожиданно вспыхивают яркими звездочками.

— Кидайте еще! Больше! Больше!.. — кричит Стась, и первый лезет в темноту, треща валежником.

Это ему пришла в голову мысль развести в лесу костер, рядом с шоссе. Никто его не поддержал, но он упрямо остановил машину и полез в сугробы. Когда образовалась мало-мальски пригодная тропинка, Маша принесла из машины картонку, в которой оказались бутерброды, банки с консервами, несколько бутылок вина.

— Стась! Что же ты молчал? — вопил Женька.

— А сладкое что-нибудь есть? Сладкого!.. — смеясь, звонко кричала Халида и по-детски хлопала в ладошки.

Эдвард с того момента, как его посадили в машину, еще не произнес ни единого слова, и теперь также молча таскал хворост, разгребал ногами снег. Когда Стась разлил в картонные стаканчики вино, он схватил свой, чуть не раздавив, и торопливо опрокинул в рот, не дожидаясь тоста.

— Друзья! — приподнято начал Стась, вытянув руку со стаканчиком к огню. — Мы первые люди, что, потерпев крушение, высадились на неведомой никому планете. Вы видите эти причудливые деревья медно-красного цвета! Видите снега, словно окрашенные кровью! Мрак вокруг нас, и никто не знает, что ожидает нас завтра. Эй, кто подстерегает нас в этой кромешной мгле? — крикнул он в ночь, и мурашки побежали у всех по телу. Халида тонюсенько взвизгнула и прижалась к Нине. — Мы ничего не боимся! Нам нет возврата назад, мы все погибаем, но — гори, наш костер!

— Гори-и!.. — дружно подхватили все, кроме Эдварда.

От первого глотка у Нины заломило зубы, но жидкость проникла внутрь — и тепло опьянения ударило в голову. И ей вдруг все стало нравиться: и костер, и эта затея с ужином на морозе. Молодец Стась! Другой привез бы в ресторан, где все привычное, обыденное. А он такое придумал — пить среди сугробов у костра! И она вместе с другими кричала «Гори!».

— Стась, а если это Марс? Как думаешь, есть тут свой Бродвей? Прошвырнуться бы с марсианкой! — возбужденно острил Женька.

— А чем это не марсианка? — и Стась подтолкнул к нему восторженно взвизгивающую Халиду.

Расселись вокруг костра — кто на корточках, кто на притащенные коряги. С аппетитом вычищали консервные банки, и даже приторное масло вымакивали кусками хлеба. Казалось, не будет конца этому насыщению.

— Что еще можно съесть?

— И мне колбасы! И мне!

— Хлеба-а!

— Если мне больше ничего не дадут, я займусь людоедством! — прорычал Женька, с раскрытой пастью набросившись на Халиду.

— А где сладкое? Где сладкое? — закатывалась она от смеха.

Стась, страшно всех интригуя, неторопливо стал извлекать что-то из коробки. В руках у него оказались пачки сибирских пельменей.

— А-а! — завыли и застонали все.

— А в чем варить?

— Да! В чем?

— Где взять воду?

В машине нашелся и котелок. В нем растопили снег. Скоро вода забила ключом, и в нее опустили первую порцию пельменей.

— А ложка где? Вилки?..

— Ложки и вилок нет! Зачищайте ветки! Вот нож!

— Еще вина!

— Всем водки! И марсианкам!..

Нина глянула на Машу, и ее поразило, что та стала какой-то безучастной ко всему. Подперев руками щеки, глядела, не мигая, на алые языки огня.

— Маша, я хочу с тобой выпить!

— Не надо больше, — ответила Маша тихо.

— Хочу! Белого!

Им налили. Но Маша чуть отпила и плеснула остатки в костер. Спирт вспыхнул на углях голубым пламенем. Нине это понравилось, и она последовала ее примеру.

— Что вы делаете? — запротестовал Женька.

Отобрал у них бутылку и остатки разделил с Эдвардом.

— Маша, почему ты такая?

— Да так… Костер… Хорошо. Когда-то мы вот так же у пионерского костра сидели… в Артеке.

— Зачем ты об этом сейчас?

— Вспомнилось… — усмехнулась грустно.

— Не надо.

— Не надо, — согласилась она; помолчав, продолжила: — Вот я… рисую, леплю, а потом… — словно что-то разорвала и кинула на снег.

Меж тем Женька поддел сырой пельмень на ветку и сунул его на угли. Он подрумянился, засочился соком. Женька, обжигаясь, рыча, стал уверять, что ничего подобного еще не едал. Другие стали делать то же.

Эдвард, так долго молчавший, неожиданно с диким мяуканьем полез на ближайшую березу и прыгнул оттуда вниз головой. Застрял в снегу, дрыгая ногами. Это всех рассмешило. Стась включил дорожный радиоприемник, настроился на какую-то синкопированную музыку.

— Стась! А что тебе сказал этот классик? — спросил Женька.

— Не хочу об этом!

— Не в его духе? Да? — настаивал Женька.

— Да, не в его.

— Пошли ему морду набьем! — угроза была нешуточной.

Стась досадливо поморщился.

— Ты начхай на его мнение!.. То, что делают старики, дряхло, как мир, и никому не нужно! Да! И ты еще докажешь свое! Засели лауреаты на Олимпе и поют без конца про радугу-дугу да Наташ с голубыми косынками за околицей!.. Ты видел когда-нибудь эту околицу? И я нет! Зато околесицей сыт! По горло! Сейчас надо все другое! Иначе!.. Прочти, что у тебя забраковали!

— Да, да, прочти!

Стась упирался недолго — прочитал, и это всем понравилось.

Еще выпили вина и начали кружиться вокруг костра. Но снег рыхлился и ничего, кроме топтания, не получалось.

— Маша, пошли на дорогу! — предложил Стась.

— Не хочу.

— Почему?

— Я еще у костра посижу…

Стась обиделся, — он всегда становился обидчивым и капризным после чтения своих стихов; схватил за руку Нину, и они побежали в темноту.

Ночное шоссе было безлюдно. Темнеющей полосой оно пересекало белую равнину. Музыка сюда доносилась слабо, зато грунт под ногами был твердый, и они начали бешеное кружение.

Порой из мрака выкатывалась автомашина, еще издали тараща на них слепящие фары, и ими овладевал восторг: что подумают люди, увидев парочку, танцующую на пустынной дороге, в ста километрах от города? Не примут ли они их за лесных духов, прокравшихся сюда из чащоб и оврагов?.. Машины объезжали стороной, но один шофер — на чадящем соляркой самосвале, — очевидно разозлившись, дал полный газ и чуть не сбил их. Отскочили из-под самых колес. Свалились в снег — и им стало еще веселее от этого. Смерть была рядом, но они ее не испугались!

И эта ночь, и снега, и танец на дороге, и звезды над головой — все было столь фантастическим, что Нине подумалось: может, она и впрямь на другой планете?.. Никогда еще она не выпивала за один раз столько вина… Вечно бы так кружиться и кружиться, ни о чем не думая…

Неожиданно ей показалось, что на них кто-то смотрит из темноты. Да, да, смотрит настойчиво, упорно. Следит за их кружением. Нина встряхивала головой — что за мистика! — и еще громче смеялась, но это ощущение усиливалось, перерастало в уверенность.

Она замедлила движение, остановилась.

Возле дороги — метрах в десяти — посреди снежной чистоты и нетронутости стоял… (Нина напрягла зрение) стоял солдат с автоматом в руках, в плащ-палатке; голова его была обнажена и чуть склонена…

Ночь и мороз. Люди все в селах и городах. Ужинают. Спят. Семьями. В тепле. А он, один в зимней ночи, стоит недвижимо. Над теми стоит, кто вот в такие же холода, может, в такую же глухую пору, пал под пулями…

Что-то величественное было в его неподвижности, в его окаменелости. Он как бы чутко прислушивался, как бы чувствовал тех, кто был под ним, каменным солдатом — их подобием, их надгробием…

— Ты что, Нина? — Стась дернул ее за руку. — Чего испугалась? Ну!

Нина вырвалась из его рук, отбежала на несколько шагов — и как-то по-иному, совсем другими глазами посмотрела вокруг себя.

Снега, снега… Чернеют перелески. Звезды над головой немерцающие, тихие. И везде, во всем — такое молчание, такое спокойствие. В этой ночи все словно сговорилось не тревожить печаль каменного солдата по его товарищам, по самому себе… И как же дико режут эту тишину сиплая, квакающая музыка и вопли, несущиеся от костра, где рыжее пламя пожирает ночь! Звон стекла — это бьют бутылки о стволы берез Женька и Эдвард. Они дикарями топчутся у костра, орут, визжат, мяукают, гавкают. «Да тише вы! Как вы смеете?» — хочется закричать Нине. Она никак не может оторвать глаз от каменного солдата.

— Ну, что же ты? Что? — Стась, недоумевая, глядит то на нее, то на памятник. — Ну!

Она вновь отстранилась от него.

— Куда ты? — еще раз попытался он удержать ее возле себя, но Нина резко вырвалась и пошла прочь по пустынной дороге.

Стась, оставшись один, молча глядел ей вслед, пока ее фигурка не растворилась в мглистом сумраке…

Нина не прошла и километра, как увидела еще один памятник — на склоне поросшего лесом холма. К нему вели каменные ступени, кем-то заботливо расчищенные от снега. А вокруг — та же печаль, то же молчание… Сюда уже не доносились крики — и Нина, не шелохнувшись, долго смотрела на солдата, как бы силясь понять, что же он сейчас чувствует, о чем думает…

«Я в тех местах, где шли бои за Москву… В октябре сорок первого. Я жила тогда в Кувшинском… Так вот они, эти места! Каждое утро мы слушали радио… да, да, о том, что происходило на этих полях…»

Стоять бы так же бездыханно, долго, как и он, слушать ночь, слушать шелест елей и сосен, шорохи поземки — и тогда, может быть, и она уловила бы то, к чему так чутко прислушивался каменный солдат, то, чего не улавливала она, живая…

* * *

Иногда ночь может затянуться до бесконечности. Наверно, в такие ночи по земле бродит отчаяние, когда до рассвета еще далеко, все живое, спит, только ты глядишь в потолок сухими от бессонницы глазами, и мысли, мысли горячат сердце, а оно — устало, бьется с перебоями, и голова тоже устала. Но ты никак не можешь уснуть и клянешь себя, придумываешь разные хитрости, чтобы заманить сон — шепчешь цифры, глядишь в одну точку, не мигая, до ломоты в глазах…

Нина встала с постели и подошла к окну. Город показался ей пустым, точно вымершим; крыши домов — словно каменные надгробья, высотные дома — обелиски из мрамора…

Села на стул, подтянув коленки к подбородку, как любила делать в детстве. Тогда, в Кувшинском, ее тоже мучила бессонница. Отец с матерью уехали на фронт, и она тосковала, оставшись у чужих людей, долго не могла к ним привыкнуть.

Боясь скрипнуть половицей, в надернутых на босу ногу подшитых валенках подходила к окошку и глядела на переметенную синими суметами деревенскую улицу. Где-то поблизости лязгают гусеницы танков, рвутся бомбы, — начинало чудиться ей, — ползут оврагом к домам раненые. Куда бы их спрятать?.. На сеновал! Да, на сеновал! Там не найдут!» И она тащит их по крутой лесенке, изнемогая от усталости. Ей помогают Ваня Петряев и Нюся Колобова. Вдруг в деревню врываются на мотоциклах фашисты! Они почему-то Нине никак не представлялись живыми людьми, это — скелеты в касках и мундирах. «Ты партизанка?» — грозно спрашивал главный, с желтыми зубами. На его груди награды — повешенные человечки. «Да! Я партизанка!» И она гордо умирала под выстрелами, прижимая к горячим ранам, как цыганка Радда, окровавленную косу…

И часто только пение петухов выводило ее из мира этих фантазий. А по утрам даже не болела голова, и весь день проходил как-то легко. Она помогала Полине Алексеевне пилить дрова, разгребала деревянной лопатой тропу во дворе.

А сейчас и по утрам, и весь день ломит голову. Трудно на чем-либо сосредоточиться. Лишь в те часы, когда к ней приходят ее подопечные — в ее «филиал», — она оживляется. А так — тоскливо, гадко…

Нина машинально взяла со столика шкатулку — подарок Лен-си. Повертела в руках. Что в ней?.. Где потайной замочек, все еще не разгаданный?..

Вот так же трудно порой разгадать и себя. Что-то есть в тебе, чем ты ценен, неповторим, — но что?

А стеклянный грачонок куда-то исчез. Пропал. Нет его ни в карманах, ни в комнате.

«Где я доставала его в последний раз?.. В кафе. Да, в кафе, когда ужинала с Костей. Значит, там и потеряла. Начался скандал — и его уронили, растоптали…»

И хоть глупо верить в чудодейственную силу чего бы то ни было, ей не по себе от мысли, что подарок матери потерян.

«Тетя Вера наверняка заметила тогда, что я вернулась из загородной поездки пьяная. Сообщила ли она об этом отцу?..»

Ночью Нину тошнило; несколько раз, крадучись, она пробиралась в туалет. А потом — бессонница. В голову лезло что-то невообразимое: наполовину — явь, наполовину — бред…

Давно Нине хочется побывать в Польше — на могиле матери. И вот ей кажется, что ее желание сбылось: трепетная, с пучком полевых цветов она приходит на могилу, где тишину стережет каменный солдат с автоматом. Наклоняется, чтобы поцеловать холодные плиты. Но тут появляется Стась с компанией, и она, увидев их, первая кидается в дикий танец. Крутится, извивается, делая бесстыдные движения. И в ее руках уже не цветы — бутылки! Она разбивает их о надгробье. «Выродки!» — кричит каменный солдат (у него лицо того разгневанного пожарника) и строчит по ним из автомата…

По ночам тетя Вера подходит к ее дверям.

«Неужели я кричу во сне?..»

А за завтраком тетя Вера все словно хочет о чем-то спросить, но не решается. Очевидно, помнит прежнюю неудачу.

Звонила несколько раз Маша, потом и Стась. «Почему тебя не видно? Наша явочная там же — Маяковская, на ступенях перед метро!» Но Нина сказалась больной. Так ответила раз, два, это звучало уже отказом, и они оставили ее в покое.

И вдруг Нине захотелось повидать Костю, побыть с ним. Пройтись рядом знакомыми бульварами, спросить, что же произошло меж ними, если он ни разу за эти полгода — ни разу! — не вспомнил о ней.

«Ведь было же у нас что-то настоящее! У меня, во всяком случае, — да! И я не хотела разрыва.

Что же произошло с ним?

И разве может он судить обо мне по таким, как Женька, как Славка? Я и сама знаю им цену.

Выходит — не любит. Не любит… Да, во время нашей последней встречи — в кафе — он слушал меня, а сам думал о чем-то другом…

Ну, и не надо. Не надо.

А что, если он, как Ладо, заболел, а я ничего не знаю об этом? Разве не могло такое случиться? Поехал на практику — и заболел! Возможно, его и в Москве сейчас нет…»

В один из таких тревожных декабрьских вечеров, когда Нина обдумывала все это — в сотый, в тысячный раз! — она, уже приготовившаяся ко сну, встала с постели и начала торопливо одеваться.

— Я скоро вернусь! Мне надо найти одного человека! — ответила она на безмолвный вопрос Веры Антоновны и выбежала на улицу.

 

НЕУЖЕЛИ ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО?

Еще совсем недавно Маргарита Алексеевна воспринимала окружающее лишь в мрачных тонах: она сердилась на сестер и нянюшек, которые были внимательны к ней в палате, а за стеной шушукались, хихикали, разговаривая о разных пустяках, и это здесь, где десятки людей живут в мучительном ожидании смерти.

Но вот операция прошла, страх за жизнь осел, как муть в протоке, и в душе, умиротворенной, успокоившейся, все вновь стало отражаться удивительным разноцветием. И Маргариту Алексеевну уже не раздражали смешки за стеной, наоборот — она чутко прислушивалась к тому, о чем там говорили.

— Грачей-то! Грачей-то опять сколько! — восклицает Женя.

— Зорить надо гнезда, — ворчит няня Глафира Ефимовна, собирая склянки с анализами. — Никакого покоя больным от оглашенных.

Женя тонюсенько смеется и рассказывает:

— В прошлом годе зорили, так умора!.. Дмитрий Антонович нанял парней из гаража. Целый выходной лазили по деревьям. Один все штаны в ремки исполосовал! Пришли в день получки за расчетом, а Дмитрий Антонович им: «Давайте-ка, молодцы, я на вашу работу посмотрю». Вышли на крыльцо, а там — все гнезда на прежних местах! «Что же это вы, братья-разбойники, обманом занимаетесь?» А парни и глаза вылупили: «Дмитрий Антонович, мы все посбросали: ни одного не оставили!» — Женя очень точно передавала строгость Дмитрия Антоновича и изумление незадачливых парней. — А оказывается, грачи-то не будь плохи — всю паклю да ветки, что у них поскидали, обратно за это время подняли. И пошла опять работа! Все пришлось сжечь на кострах, чтобы еще раз не сыграли такую шутку!..

Когда в палату входит Дмитрий Антонович, Маргарита Алексеевна потихоньку натягивает простыню до подбородка, и ее глаза округляются. Она все еще не может привыкнуть к мысли, что этот человек видел ее наготу. Обычные вопросы смущают, и она почему-то волнуется. Это состояние передается и ему: если других женщин он осматривает всегда сам, то ее осмотр часто поручает Андрею Олеговичу. И она — удивительно — бывает совершенно спокойна, когда ею занимается молодой хирург.

Маргарита Алексеевна, теряясь, испытывая смущение, все никак не может найти удобный момент, чтобы поблагодарить Дмитрия Антоновича за свое избавление от страха. Так и хочется тронуть его за руку — крепкую, с сильными пальцами.

«А ведь он совсем не такой, каким я представляла его после первой встречи!»

Крупный, с резкими чертами лица, он слушал тогда ее вежливо, не перебивая, убежденный в душе, что весь их разговор ни к чему — простая трата драгоценного времени, — но как хозяин дома и родитель дочери-ученицы, не мог этого выразить вслух. Маргарита Алексеевна, интуитивно почувствовав это, обиделась, впрочем, тоже не подала виду и заторопилась, ловя себя на мысли, что робеет перед этим человеком, о котором много слышала и чья профессия вызывала у нее смешанное чувство боязни и уважения.

Если бы она вела эту беседу в школе, то держалась бы иначе, увереннее, а тут окружающая обстановка угнетала ее стеллажами книг с непонятными названиями, массивной мебелью из мореного дуба; кресло с высокой спинкой и подлокотниками словно обхватило ее за бока и не намерено было отпускать.

— Вы лестно отзываетесь о моей дочери. Это приятно, — Дмитрий Антонович провел рукой по коротко подстриженным волосам. — Но ведь Нина уже давно решила стать врачом.

— Сама?

— Разумеется.

Маргарита Алексеевна подумала, что ей, если она не намерена сдавать свои позиции без боя, лучше не смотреть по сторонам, а особенно на руку хирурга — худощавую, с длинными пальцами. При взгляде на нее поневоле мерещились простыни в пятнах крови, вспоротые скальпелем животы.

— И давно Нина так решила?

— Я уже сказал. Это ее мечта детства.

— Да?

— Да.

Короткие, колкие вопросы раздражали Дмитрия Антоновича, но Маргарита Алексеевна уже не могла удержаться. Ее, в свою очередь, начинал раздражать самоуверенный вид этого человека, и ей хотелось разрушить его каменную непроницаемость.

— Мечта детства… Хм! Не кажется ли вам, что это звучит немножко забавно по отношению к четырнадцатилетней девочке?

— Не кажется. В юности мы все увлекаемся, и прежде всего тем, что лежит на поверхности и сулит аплодисменты. Кто из нас не баловался стишатами, не пробовал петь, танцевать, рисовать?

— Вы считаете, что все это легко дается? — уже задыхаясь от охватившего ее возмущения, перебила его Маргарита Алексеевна, но он, как бы не расслышав вопроса, продолжал прежним тоном:

— Кто не мнил себя новым Лермонтовым, Чайковским, Репиным, Ермоловой? И если хотите знать мое мнение, то да — легко. Повторяю: легко! Мальчик Моцарт имел мировую славу, безусые юнцы поэты создают шедевры. Что-то я ничего подобного не наблюдал в другой области человеческой деятельности… ни мальчиков Пироговых, ни юнцов Ньютонов. Погодите! Дайте мне сказать! — остановил он ее жестом. — Вот и Нина. Это все от возраста. И я ее нисколько не осуждаю. У девочки выработались тонкие артистические руки, что в нашем деле немаловажно. («Уж не для этого ли он учил ее музыке? Чудовище!»). Но мы с вами умудрены опытом и должны видеть дальше. Я не сторонник того, чтобы моя дочь увеличила число неудачников и дилетантов. И зачем, если у нее истинный талант к медицине?

— А если обнаружится, что это не так?

— Ну, знаете ли… мне лучше знать. Я ее отец.

— А я семь лет учила Нину!

Разговор все меньше походил на тот, на который рассчитывала Маргарита Алексеевна, когда шла сюда. Ей думалось, что он будет задушевный, вполне откровенный, побуждаемый обоюдным желанием помочь девочке найти призвание.

Была ли в этом виновата она, не сумевшая задать верный тон беседе, или же он, холодноватый и властный, только разговор все больше уклонялся от существа. Маргарита Алексеевна уже не могла не перечить. Она видела у Дмитрия Антоновича профессиональную кастовость: только медицина и только то, что имеет к ней непосредственное отношение, заслуживает внимания.

И она, всю жизнь отдавшая музыке, не могла не возмутиться. В ней самой заговорила та же кастовость.

— Меня поражает ваш взгляд на искусство! Да я, если хотите знать, не верю ни в одного вашего ученого, если он не плакал, слушая симфонию Чайковского! Да, да!.. (Дмитрий Антонович вежливо рассмеялся, и Маргарита Алексеевна глянула на него с ненавистью). Он будет сух в своей области и… просто бездарен! Без-дарен! — от обиды, что она ничего не может доказать, у нее на глазах выступили слезы. — Ну, ладно. Ну, ладно… — успокаивала она себя. — Предположим, Нина не будет ни композитором, ни пианисткой, но из нее — я абсолютно уверена! — получится хороший педагог.

— Вот видите! — торжествующе перебил ее Дмитрий Антонович. — Вы уже сделали шаг назад. А что, если жизнь вынудит отступить еще дальше? Где гарантия, что из нее выйдет педагог?

— А где ваша гарантия, что из нее получится врач?

— Есть! Она есть! — твердо произнес Дмитрий Антонович и приподнялся из-за стола. — В нашем роду не было ни одного музыканта-профессионала, а вот всех врачей, пожалуй, и не перечтешь! Это у нас в крови!

Маргарита Алексеевна чувствовала, что ей ни в чем не переубедить этого человека. И все же она верила в свою победу: ведь Нина возьмет ее сторону! Непременно возьмет!..

Сейчас, вспоминая обо всем уже без горечи, она не испытывала неприязни к Дмитрию Антоновичу. Кто знает, — возможно, прав был он. Ведь труд врача так прекрасен!

— Дмитрий Антонович, что же вы ничего не расскажете мне о Нине? Как она учится? — однажды спросила Маргарита Алексеевна ровным, спокойным голосом, зная наперед, что этот вопрос и этот тон будут ему приятны. Это значит, что все старое позабыто, между ними мир. Ей и в самом деле не хотелось больше бороться, отстаивать свою правоту.

— У Нины все отлично. Надеюсь в скором времени увидеть ее здесь своим помощником.

— Я рада, — ответила Маргарита Алексеевна.

Она и действительно была рада. Пускай все в мире будет ясно и гармонично! Хотелось видеть вокруг себя как можно больше счастливых людей… В палате умерла женщина. Она лежала давно, ей сделали несколько безуспешных операций. И даже этот факт не испортил настроения Маргариты Алексеевны. Все объяснялось просто: женщина была стара, придет старость и ко мне, но сейчас я еще достаточно молода, чтобы жить и радоваться этому.

По просьбе выздоравливающих открыли дверь на веранду, и Маргарита Алексеевна часто уходила туда. Ее предупреждали, что она может простудиться, но трудно было оставаться в пропитанной йодоформом палате, когда на улице вприпрыжку бежали ручьи, солнце топило последние снега, и на припеке, сквозь прошлогодние листья, из почвы пробивались первые травинки.

Взяв книгу, Маргарита Алексеевна садилась поближе к стене, в закуток. Но читалось с трудом. Все ее отвлекало.

Проехала подвода. Это везут белье в стирку. Брызги из-под копыт лошади разлетаются во все стороны. Широкая спина ее лоснится от пота. Перебежала дорогу пятнистая кошка, прыгнула через лужицу на сухое место и брезгливо отряхнула лапки-подушечки.

Отчего это слезы так и накатываются на глаза? Виноваты ли в этом слепящие белизной, высвеченные до сияния страницы или же эта лошадь-работяга, бодро шагающая по размытой дороге, кошка на прогретой лучами завалинке или же зеленые острия травинок — все то живое, что сродни ей, человеку?

В перерывы между операциями на веранду иногда выходит Андрей Олегович. Он останавливается всегда на одном и том же месте — возле колонны; взявшись за нее рукой, смотрит на голубой клин неба, вычерченный крышами, но глаза его не отдыхают, в них — напряженная мысль; сигарета, машинально извлеченная из кармана, остается неприкуренной.

— Андрей Олегович! Вы опять здесь? — это кричит Женя. Она зовет его обратно в операционную, каждый раз кидая в сторону Маргариты Алексеевны взгляд, полный мрачной подозрительности.

— Больная, шли бы в палату! Вот простынете — тогда отвечай за вас! — обращается Женя уже к ней.

Судя по интонации, ей нравится произносить слово «больная».

«Уж не ревнует ли она ко мне? — грустно усмехается Маргарита Алексеевна. — Чудачка. Ему от силы лет двадцать семь, а мне…»

И так всякий раз: стоит Андрею Олеговичу задержаться на веранде, как следом вбегает быстроногим куликом Женя — ловкая, аккуратненькая. И Маргарите Алексеевне стало жаль девушку. Вот — любит, а он и не замечает этого. А ведь она миленькая, всегда жизнерадостная. Ямочки на ее щечках не исчезают даже тогда, когда она хмурится. Маргарите Алексеевне захотелось как-то помочь Жене.

— Андрей Олегович! — окликнула она однажды хирурга, когда тот появился в дверях.

Андрей Олегович подошел к ней, вопрошающе глядя в глаза и в то же время не переставая думать о чем-то своем.

— Вышли чистым воздухом подышать?

— Да, — ответил он не сразу. — Когда глотнешь кислороду, эта система работает исправней, — дотронулся рукой до лба.

Маргарита Алексеевна рассмеялась.

— У вас, я вижу, хорошее настроение? — его глаза тоже чуть потеплели.

— Разве весной оно может быть плохим?.. Глядите, морозец еще сковывает лужицы. Хорошо рано утром идти на работу. Да? Идешь — словно леденцами хрустишь. Так вкусно! — снова засмеялась. — А под ледком ручеек торопится вместе с тобой. И травинки в воде колеблются, будто тоже бегут.

— У меня настроение от времени года не зависит.

— От чего же оно у вас зависит?

— От чего? — помедлил он с ответом. — Работа ладится, вот и настроение соответствующее. Ну, а если нет, то никакие травинки и ручейки не исправят.

Из дверей выглянула Женя — деловито-строгая, тоненькие бровки вытянуты в прямую линию. Она хотела уже позвать Андрея Олеговича, но Маргарита Алексеевна неожиданно опередила ее:

— Женечка! Иди тоже сюда!

Девушка подошла, поглядывая с недоверием: «Что вам от меня? И что это за фамильярность — Женечка!»

— Отчего ты так, выскочишь — и обратно? Не постоишь на солнышке.

— Кабы было свободное время, так постояла, — не очень дружелюбно ответила Женя.

— Ох, вам ли, молодым да здоровым, жаловаться на недостаток времени? Отработали смену — и идите куда хотите. Это мы тут, хворобы, кукуем… Говорят, какая-то новая итальянская кинокартина идет. Посмотрели бы вы ее! — обратилась Маргарита Алексеевна сразу к обоим и с радостью увидела, как переменилась Женя: ее бровки изогнулись веселыми дужками.

— Какая кинокартина? — спросил Андрей Олегович, доставая сигарету.

— Кажется, «Гектар неба».

— А! Так это не новая. Мы с Ниной видели еще прошлым летом, когда она была на каникулах, — оживился Андрей Олегович. — Где же? Дай бог память… — постучал пальцами по виску. — А-а! Ездили за город и зашли в сельский клуб. Там киномеханик крутил ее для десяти человек. Ну да! А на обратном пути мы попали под ливень, застряли. Хорошо, что шла автоколонна, и нас вытащили…

Женя долго сдерживалась, покусывая острыми зубками губу, принуждая себя слушать и улыбаться, потом круто повернулась и убежала. А через минуту появилась в дверях и, не глядя в их сторону, крикнула сухим официальным тоном:

— Товарищ хирург, вас в операционную!

Маргарита Алексеевна осталась одна.

— Ну вот… она любит его, а он — другую. Банальная ситуация…

Маргарита Алексеевна вздохнула, вспомнив свое прошлое. В задумчивости взяла газету, оторвала от нее листок, машинальными движениями пальцев сложила в треугольник, проделала еще несколько манипуляций и очень удивилась, когда у нее получился кораблик — точно такой, какие она делала в детстве. Повертела перед глазами, изумляясь памяти рук.

Вдоль стены, узкой канавкой, бежал светлый ручеек, бомбардируемый с крыши бойкой капелью. Маргарита Алексеевна перегнулась через перила и бросила кораблик, но неудачно: он упал на дерн. Тогда она сделала еще один — с трудом, потому что уже обдумывала каждый сгиб листа, — но и его порыв ветра из-за угла откинул на землю. Она смастерила третий — и в тот момент, когда кораблик благополучно шлепнулся на воду и помчался, покачиваемый волнами, за ее спиной раздался громкий голос:

— Что вы тут делаете?

Она резко обернулась, спрятав руки с бумагой за спину.

Перед ней стоял Дмитрий Антонович.

— О… как вы меня напугали.

— Вы не из храброго десятка! — Он увидел бумажные кораблики. — Э, да у вас тут целая флотилия! А почему эти не плывут?

— Кораблестроитель неудачно спустил их на воду.

— Понятно: вы пренебрегли традицией.

— Какой традицией?

— Вам следовало разбить о борт бутылку шампанского.

— А-а!

— Чем бы их столкнуть?.. — Дмитрий Антонович посмотрел вокруг, отыскивая палку или шест. Не нашел. Тогда он легко перемахнул через перила, нагнулся совсем по-мальчишечьи и пустил кораблики один за другим по течению.

Маргарита Алексеевна не удержалась от смеха.

— Вот если бы кто-нибудь из сотрудников увидел вас за этим занятием!

— А чем это занятие плохо? — он так же легко вернулся на веранду, потопал ногами, стряхивая брызги. — Э, мы все не знаем сами себя! Считаем, что человек в десять лет имеет право пускать кораблики, а в семнадцать — влюбляться, в сорок — только работать, как вол. А я вот думаю, что человек задерживается на каком-то рубеже, самом дорогом для него. И внешне он может быть солидным, степенным, тогда как в душе… Я вот нередко ловлю себя на том, что мне двадцать пять — тридцать лет, никак не больше!

— Ну, если это относится и ко мне, то мое развитие остановилось на рубеже семи-восьми лет, — усмехнулась Маргарита Алексеевна, снова мастеря кораблик.

— Вполне может быть, — подтвердил он шутливо, и сразу же спросил озабоченно: — Маргарита Алексеевна, а почему вас никто не навещает из родных? Только ученики.

— Я здесь одна. Мама далеко, в Майкопе. Я не стала ее тревожить, она ничего не подозревает.

— Да! Вам большущий привет от Нины. Она очень рада, что все тут у нас благополучно… Желает вам скорейшего выздоровления.

— Спасибо.

— Она очень-очень тепло вспоминает о вас в письме.

— Передайте и ей привет от меня. Надеюсь, что из нее выйдет хирург не хуже, чем вы.

— Это несомненно. Дети должны опередить отцов. И в этом нет ничего обидного. Закономерность. Ведь наше поколение шло к образованию совсем иначе. Через рабфаки, а то и через ликбез. Ну, а детям — путь прямой, расчищенный…

Так разговаривали они несколько минут, и когда Дмитрия Антоновича позвали, он с откровенным сожалением ушел с веранды.

— А тут у вас хорошо. — Задержался на миг в дверях. — Опять будете кораблики пускать?

— А что же мне еще делать?

И они улыбнулись друг другу.

* * *

«Что за нелепое волнение! Ну, отдам ноты, верну. Извините за дочку, что она… И все тут! Чего же зря волноваться, вбивать себе в голову то, чего нет?» — и Дмитрий Антонович крупными шагами еще раз прошелся вдоль чугунной узорчатой ограды, за которой зелено закипал городской сад.

Здесь он должен был встретиться с Маргаритой Алексеевной.

Выписываясь из клиники, она растроганно прощалась со всеми, обняла и поцеловала Женю, Глафиру Ефимовну; и в тот момент, когда, очутившись перед ним, вскинула на него глаза, полные счастливого сияния, — он съежился, как это делает улитка, попавшая на солнце, что-то хмуро пробормотал и быстро пошел по коридору, отдавая на ходу распоряжения. Но Маргарита Алексеевна догнала его.

— Дмитрий Антонович!.. — произнесла она прерывистым голосом.

«Ох, только бы без глупостей! Еще бросится на шею со слезами, с поцелуями…»

— Дмитрий Антонович… во-первых, спасибо вам за все… а во-вторых… не осталась ли у Нины моя тетрадка с пьесами Шопена? Я кому-то отдала и никак не вспомню…

Он ясно видел, что она хочет сказать что-то другое, и на короткий миг пожалел, что ничего такого не случилось — она не обняла его, не поцеловала, а сказала только эти слова.

Порывшись дома в Нинином столе, он обнаружил какие-то пьесы Шопена. Позвонил в музыкальную школу, и они договорились встретиться после работы возле городского сада, где пересекались их пути.

«Без пяти минут шесть. Еще опоздает, наверно. У женщин это в обычае…»

Дмитрий Антонович нетерпеливо поглядывал на улицу, откуда должна была появиться Маргарита Алексеевна. Среди прохожих случались знакомые, и он обменивался с ними кивками.

«Черт знает, что могут подумать… Скажут, на свидание пришел».

Чем ближе была минута встречи, тем больше он волновался:

«Действительно ли Маргарите Алексеевне нужны эти ноты? И почему она вспомнила про них лишь через несколько лет?..»

Покосился на длинноногого паренька в ковбойских брюках, тоже нетерпеливо шагающего взад-вперед. В руках у него были два синеньких билетика, которыми он, как медиатором, ударял по пальцам, играя плутоватыми глазами, и Дмитрий Антонович был уверен, что он насмехается над ним.

— Олик! Я здесь!

Худенькая девушка в белом капроновом платьице, делавшем ее похожей на стрекозу, подбежала к пареньку. Прежде чем скрыться под аркой, он что-то шепнул ей, и она обернула к Дмитрию Антоновичу тонкую смешливую мордочку.

«Фу, черт! Этого еще не хватало. Надо уйти. Время вышло: шесть. И на уличных часах — шесть. Позвоню завтра, что не дождался. Спешил». Но Дмитрий Антонович снова направился вдоль ограды. «Это уже в последний раз!» И в тот же момент за его спиной раздалось:

— Дмитрий Антонович!

Он резко обернулся, вскинув голову, и тут же увидел ее — Маргарита Алексеевна шла по высокой стороне улицы, напротив голубого павильона «Соки — воды». Двое неторопких, брюхатых мужчин с заложенными назад руками мешали ей пройти, и она поднималась на носки, махала ему белой перчаткой.

Дмитрий Антонович сошел на булыжник проезжей части, чтобы сократить путь, и то же сделала она.

— А я думал, вы уже не придете!

— Здравствуйте, Дмитрий Антонович!

— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна!

Они точно не виделись много лет, и оба радостно смотрели друг на друга, она — слегка задохнувшись от быстрой ходьбы, он — совершенно вдруг успокоившийся и равнодушный к тому, кто и как может все это истолковать.

— Вы давно меня ждете?

— Да нет… — соврал он.

Маргарита Алексеевна была в красном с покатыми плечиками костюме, без единой морщинки облегавшем ее узкую талию. Снежно-белый воротничок обрамлял ее шею.

— А меня ученики задержали! Уж вы извините… Знаете, всегда столько новостей, когда долго не видишься! Они вызвались меня провожать до дому, и я… еле-еле отбилась. Вы прямо с работы?

— Да.

— Опять было много операций?

— Как всегда.

— Вы устали?

— Д-да нет… — односложно отвечал он, не переставая радоваться той независимости и молодости, которые вдруг вселились в него.

Стоять на одном месте было неловко. Промчался грузовик, и они отбежали в сторону, на асфальт.

— Вот я принес вам.

— Спасибо.

Она взяла, даже не глянув на желтый переплет.

— Не побродить ли нам по аллеям? — неожиданно предложил Дмитрий Антонович и подумал про себя: вот он, двадцатипятилетний-то, и выскочил из меня!

— Охотно! — согласилась Маргарита Алексеевна.

В саду, где им навстречу то и дело попадались парочки — в обнимку, рука в руке, — он снова стал испытывать смущение и неловкость.

— Я вас не задерживаю?

— Нет, нет! — Маргарита Алексеевна шла примолкшая, глядя прямо перед собой, и тоже старалась не замечать все эти знаки любви: темные от загара руки парней на талиях девушек, склоненные друг к другу головы.

«А ведь у меня все это уже было… Было и прошло… — Дмитрий Антонович сбоку посмотрел на профиль Маргариты Алексеевны. — И у нее, конечно, тоже было. И тоже прошло, хотя она и моложе меня лет на десять. Почему же она одинока? Ведь я о ней ничего не знаю. Учительница — и все тут».

Присели на береговую скамейку возле белой восьмиколонной ротонды. Внизу светилась огнями пристань, от нее только что отошел пароход, спрессовав воздух зычным гудком.

— Все собираюсь сплавать до Астрахани и обратно, — проговорила как бы про себя Маргарита Алексеевна, — да как-то не удается…

— Это стоит сделать.

— А вы плавали?

— Я?.. — он запнулся на ответе и в тот же миг разозлился на себя, разозлился за то, что таит от этой женщины, в общем-то для него чужой, память о погибшей жене. И неожиданно он заговорил жестковатым голосом, как бы досаждая кому-то: — Да, я плавал. Это было за год до войны… Да, за год. Хотя у нас была дочка, но мы по-прежнему чувствовали себя молодоженами. Чудесное время! Все ночи проводили на палубе!

— Вы очень любили свою жену?

— Очень!

— И она вас?

— Да. И она меня… (Чуть опять не сказал — очень. Ему вдруг захотелось как можно чаще вставлять в разговор это слово). Мы любили друг друга и были счастливы! Очень! А что?

— Да так…

Дмитрий Антонович по тону ответа понял, что чем-то обидел Маргариту Алексеевну.

«И что это я хвалюсь? Может, она глубоко несчастна, а я…»

— Расскажите мне что-нибудь о себе, — попросил он ее.

— А мне особенно не о чем… Все очень обычно. (И слово «очень», вставленное не случайно, прозвучало как отместка за причиненную боль). Детство, школа, консерватория…

— Вы выступали в концертах?

— Нет. Я сразу пошла на педагогическую работу.

— Маргарита Алексеевна… простите за нескромный вопрос. А почему вы не замужем?

— Я была замужем. Мы расстались. И очень быстро. — Слабая, словно виноватая, улыбка мелькнула на ее лице.

— Извините.

— Уже поздно… Идемте-ка по домам.

Дмитрий Антонович не стал ее задерживать.

Дорогой Маргарита Алексеевна развеселилась, шутила, но Дмитрий Антонович чувствовал, что их разговор не прошел для нее бесследно, и жалел, что затеял его.

— Дальше не нужно. Нет, нет! спасибо! — запротестовала она, когда он вызвался проводить ее до дому. — Вам рано вставать, а надо еще непременно выспаться. У вас такая ответственная работа!

Отойдя на несколько шагов, Маргарита Алексеевна снова помахала ему перчаткой, но как-то неуверенно, без той еле сдерживаемой, выплескивающейся радости, которая заполняла всю ее в момент встречи.

«Зачем я ее обидел? Зачем? — ругал он себя. — Заладил, как попугай: очень, очень!»

Давно Дмитрий Антонович не возвращался домой в таком смятении. Беспричинно останавливался и чертил носком туфли по асфальту какие-то линии и овалы. Закинув голову, смотрел на углубляющееся с заходом солнца небо, жадно вдыхал воздух.

И вдруг ему снова так захотелось жить — жить щедро, без расчетливости и опаски! Жить не только для работы!

«Да разве я так стар, чтобы ничего не видеть, кроме своих оглобель, и довольствоваться лишь тем, что сам же приготовил для себя в кормушке? А все то, что раскинулось влево и вправо от колеи, разве это уже не для меня?..»

Услышав из распахнутых, ярко освещенных окон ресторана музыку, он, не раздумывая, направился к его подъезду.

— Припоздали, — осклабился швейцар. — Свободных мест нет. Но у меня там работает племянница, я…

— Найду сам!

Шагая через две ступеньки, поднялся наверх, мельком глянул на свое отражение в широком, чуть припотевшем зеркале, и провел пальцами по вискам.

Увидев только что освободившийся столик возле колонны, прошел к нему и подозвал официантку.

— Сейчас, гражданин. Еще не убрано… — недовольно сказала она. — Видите, приходят чаи распивать, а дома перед соседями, наверное, похваляются — в ресторане были!.. Вы один?

— Один.

Стряхнув последние крошки, она достала из кармашка блокнотик, что-то со злостью перечеркнула в нем.

— Мне коньяку… ну… граммов двести, — взглянул на соседний столик, где на тарелках лежали шашлыки. — И жаркое! Мяса, словом. С перцем.

С наслаждением ел, пил. И радостно было, что в нем еще много силы. Он может есть острую, возбуждающую пищу, пить крепкое вино и не пьянеть, словно и не было за спиной долгой, трудной жизни.

С интересом разглядывал сидящих за соседними столиками.

Потнолицый мужчина в тюбетейке обнял волосатой ручищей блондинку. Она хохочет. А по соседству щупленький старичок нашептывает что-то своей молодой спутнице, трогая ее за обнаженную руку деликатно и пугливо.

Эти были просто противны. И Дмитрий Антонович стал смотреть в другую сторону.

А вот и те молодые люди — юноша и девушка, которых он видел у входа в сад. Они здесь, сразу видно, впервые. Робеют. Особенно девушка. Их ужин скромен. Еле заметно коснулись друг друга лбами. Дмитрий Антонович дружески кивнул им, и они заулыбались. Тоже узнали.

— Еще столько же.

— Сию минутку.

— И еще что-нибудь поесть… Шашлык! И с луком! Побольше зелени!

— Будет исполнено! — официантка повеселела, старается. Приятно обслуживать, когда клиент не заглядывает в шкалу цен. Цветущая, в ямочках, она не прочь была и расшалиться. — Вы командировочный?

— Нет.

— Тогда вы военный.

— Почему так решили?

— Ну… к нам иногда и генералы приходят в гражданском. Вроде вас — солидные, с сединой.

— Тогда считайте меня за генерала.

— Вот видите! Я сразу угадала, у меня взгляд наметанный. — Отмахнулась от соседнего столика: — Дайте же работать спокойно! Видите — обслуживаю!

И через минуту, когда на столике появился вновь наполненный графинчик:

— А почему же вы без генеральши? А?

— Генерал овдовел.

— О-о…

Дмитрий Антонович хотел продолжить шутливый разговор, но уж слишком откровенно было ее заигрывание. И ему вдруг так захотелось, чтобы возле него сейчас оказалась Маргарита Алексеевна — милая, немножко грустная.

Сидеть бы рядом! И вот так же, как эти молодые люди, касаться друг друга.

— Рассчитайтесь со мной.

— Вы спешите?

Вопрос был задан капризным тоном: толстуха несомненно уже входила в роль генеральши.

— Да. Спешу, — Дмитрий Антонович вылил содержимое графинчика в фужер и выпил залпом.

— А как же шашлык?..

Только поднявшись, Дмитрий Антонович понял, что он опьянел. К выходу шел, держась подчеркнуто прямо, видя перед собой только широко распахнутую двустворчатую дверь, а по бокам, как в тумане, белые овалы столиков.

«Маргарита Алексеевна… Маргарита Алексеевна… — пьяно повторял он про себя, шагая по проезжей части улицы и держа шляпу в руке. — Почему я так быстро расстался с ней? Почему?»

Вспомнил с умилением, как торопливо она шла сегодня к нему, почти бежала, и махала перчаткой. Вспомнил ее кораблики. Совсем как девочка… Интересно, а как же ее звали тогда, когда ей было семь-восемь лет?.. Ритой? Ну да — Ритой. Он повторял теперь это имя, и ему уже не казалось странным, что он может ее так называть: «Рита… Рита…»

«А что, если пойти к ней, постучать в окно и сказать: Рита. И больше ничего. Ри-та… Но я не знаю, где она живет. Как же так?.. — остановился, покачиваясь. — А вот тот длинноногий мальчуган, наверно, все знает о своей стрекозе».

Войдя в свой подъезд, привычным движением извлек из почтового ящика газеты. Из них выпало два письма в одинаковых конвертах. Нагнулся и поднял.

От кого бы?

Близко поднес к глазам. Одно письмо было от Нины, второе — от сестры Веры.

Не раздеваясь, прошел в кабинет, зажег настольную лампу и грузно опустился в кресло.

Нина писала, что из нее никогда не получится хороший врач, что это она поняла окончательно. Строчки были нервно-обрывисты, невмещающиеся слова спиральками свешивались по краю письма.

«Это еще что?!»

Дмитрий Антонович с раздражением откинул письмо, не дочитав.

Сестра сообщала, что с Ниной творится что-то неладное, она мечется, надо ей как-то помочь разобраться в себе…

«Какая чепуха! В чем разбираться, в чем, когда институт почти окончен?.. Уж не вздумала ли она на Нине проверять свои педагогические эксперименты? Все это от Веры! Да, да! Это ее влияние на Нину!..

Просит приехать… Ну, хорошо! Я приеду! И все тотчас же встанет на свое место. Потому что все это чепуха и блажь!»

Дмитрий Антонович прошелся по квартире. С силой толкнул ногой кресло. Его стала вдруг угнетать тишина. Хоть бы чей-то голос! Сколько можно так жить?..

Хмель все еще не проходил.

Увидел пианино, которое давно уже было под чехлом. Сорвал пыльный чехол и, придвинув стул, ударил враз обеими руками по клавишам. Нелепая музыка заполнила квартиру. Дмитрий Антонович, подражая пианистам, высоко вздымал расслабленные кисти рук и с силой опускал их. Басы гудели, а клавиши справа дребезжали — тонкие, писклявые, точно жалующиеся на что-то, и он мощными ударами левой руки глушил их:

Бум! Бум!..

Какого черта жить сомнениями-треволнениями, когда все так ясно! Ясно для него — сильного, здорового человека! И все то, что вот так пищит и жалуется, надо покрывать могучими басами: бум! бум!..

 

ОДИН ТАЛИСМАН НА ДВОИХ

— Не могу привыкнуть, что на свете есть еще мужчины, которые называются твоим именем! — весело говорила Нина, держа Костю за руку. Они быстро шли от Пушкинской площади к залу Чайковского. Только что пробрызнул вечерний дождичек, и черный асфальт сверкал огнями витрин и реклам. — Услышу за спиной «Костя», оглянусь, а это вовсе не ты!

— А я иду сегодня по Арбату, вижу — девушка впереди! И на тебя похожа! Догнал — и мне даже толкнуть ее плечом захотелось!

— За что?

— А зачем она такое же, как ты, пальто носит?

И они смеялись, радуясь тому, что снова вместе.

Оба переживали ту счастливейшую пору, которая даже у людей, сохранивших цельность чувства до старости, уже не повторяется. Это — сознание, что выбор сделан, среди трех миллиардов мужчин и женщин они нашлись, отыскали друг друга. Хотелось быть вместе каждый миг свободного времени. Они сердились, если им мешали, и для них на земле существовали лишь два человека с именами Нина и Костя.

…В тот вьюжный декабрьский вечер, когда Нина пришла в общежитие, где жили Костя, Ладо и Денис, она своим внезапным появлением изумила их не менее, чем если бы вместо нее к ним вошла дочь Весны и Берендея. Снег пластами лежал на ее плечах, пуховым платком покрыл голову.

Дежурная, задержав ее у входа, крикнула зычно на весь коридор:

— Эй, вы, из двенадцатой! К вам!

Первым увидел Нину Ладо.

— Ниночка, Нино! — воскликнул он и бросился счищать с нее снег, повел в комнату. Ему помогал Денис, суетясь и в своем усердии роняя все на пол. Только Костя стоял неподвижно, и они некоторое время молча смотрели друг на друга, отмечая каждый про себя ту перемену, которая произошла с ними за это время, — то ли оба стали старше, то ли затаеннее в своих чувствах.

— А у нас праздник, Нино! Садись, будем угощать!

— Праздник?

— Вчера на товарной станции подкалымили — это раз, — пояснил Денис, пригибая крючковатые пальцы. — От бабушки Марико пришла посылка с фруктами и хванчкарой — это два!

— Ты у нас в гостях — три! Тебе лучшее яблоко, тебе первый стакан хванчкары!..

Никто ни о чем не спрашивал Нину, все были просто рады ее приходу, и она это видела. Суетились, грели чай, накрыли на стол.

Дружно ели, пили.

Затем Ладо с Денисом начали торопливо натягивать на себя пальто.

— Куда вы? — спросила Нина.

— О, у нас дела, Нино! — важно произнес Ладо.

— Да, да, дела, — подтвердил Денис, озабоченно поджимая крупные губы и глядя в угол на веник.

— Нет, нет! Не уходите! Никаких дел у вас нет! — и она обратилась к Косте: — А вот мы пойдем. — В ее глазах была настойчивая просьба.

Костя тотчас поднялся.

Ладо и Денис вышли без шапок на завьюженное крыльцо, прокричали в рупоры ладоней:

— Продрогнете, так возвращайтесь! Чай будет горячим!

— И в бутылке еще осталась хванчкара!

Они неторопливо шли Лиственничной аллеей, осыпаемые сухим снегом. Костя ждал: им предстоял разговор, и начать его должна она… Но и Нина молчала — никак не могла набраться духу, и тогда он решил ей помочь.

— Как жила это время?

— Плохо, — выдохнула она ответ.

Костя быстро глянул на нее — тревожно, даже испуганно, но не стал спрашивать, отчего плохо.

— Куда ездила летом? — произнес холодноватым тоном, скрывая за ним свою взволнованность.

— Была на юге, была дома… — И после долгой паузы: — А ты? Как всегда, на практике?

— Да. И тоже был дома.

— В Кувшинское не заезжал?

Слово «Кувшинское» прозвучало как зов о спасении: «Не встретил ли ты там меня прежнюю, какой я была?»

— Заезжал.

Голос густел и уже с трудом сдерживал волнение.

— Как там Максим Потапович с Полиной Алексеевной?.. — надо бы еще сказать «поживают», но слово отсеклось — уж слишком оно казалось ей старомодным, а другое для Максима Потаповича и Полины Алексеевны никак не подходило.

— Хорошо. Привет тебе от них. Зовут в гости. Тебя там еще многие помнят.

— Помнят?..

И Нина, ничего не утаивая, сбивчиво рассказала, как жила это время.

Костя слушал, не перебивая, и, как показалось Нине, безучастный к ее самобичеванию.

— А ты… ты не вспоминал обо мне все это время?

— Вспоминал.

— Почему же не попытался найти?

— Я… я не мог этого сделать.

— Не мог?

— Н-нет, не совсем так… Я запрещал себе видеть тебя.

— Запрещал? — все больше недоумевала она, и голос ее доносился словно из пустоты — голос человека, падающего в пропасть.

— Да. Когда я познакомился с тобой, то не все сказал о себе, Нина. Не все… Но теперь могу рассказать. — Он остановился. — До встречи с тобой я любил другую девушку, Нина.

— Что, что? — быстро переспросила она и приблизила свое лицо к нему. Слова пролетели где-то мимо ушей, невнятным эхом, и не они сейчас были важны — важен был взгляд! Удержит он ее возле себя или же оттолкнет — и тогда падение будет уже неминуемо. И она вся напряглась, чтобы не ошибиться.

— Другую девушку. Понимаешь? — продолжал Костя. — А когда встретил тебя, то вдруг забыл о ней. Так уж получилось. И мне нужно было время, чтобы разобраться во всем этом. Может быть, — так думалось мне, — я по-прежнему ее люблю, и забыл лишь потому, что она далеко. И я решил — пусть и ты некоторое время будешь от меня далеко…

Некоторое время они шли молча.

— Это было не так-то просто, поверь мне, — продолжал Костя.

Нина остановилась.

— Ты сказал — любил. Значит?..

Его кивок был ей ответом.

— А откуда у тебя такая уверенность?

— Я тебе уже говорил, что летом жил дома. И там я снова видел ее каждый день. Почти каждый. Близко. Но это уже ничего не изменило. Я не мог быть с ней прежним. Рядом с ней я думал о тебе.

На ее глазах заблестели слезы. Как все в жизни трудно! И любить трудно!

— И тогда я понял, что люблю только тебя, — тихо и как-то безнадежно проговорил он.

— И я! Я тоже люблю только тебя! Тебя одного!

— Нина! Нина! — закричал Костя и стал торопливо целовать ее холодное от мороза лицо, инеем подернувшиеся ресницы.

— Э-ге! Переусердствуете! — кто-то захохотал за деревьями и пустил в них рассыпавшийся на лету снежок.

Они побежали по переметенной дороге, спотыкаясь о сугробы.

— Почему же ты не пришел ко мне? Не сказал, что любишь? — спрашивала Нина.

— Я приходил! И не раз! Но видел, как ты уезжала с теми, и решил, что я — лишний…

— Люблю! Люблю!

Он снова стал целовать ее.

Машина, вынырнувшая сбоку, в упор брызнула на них фарами. Женщина, сидевшая за рулем, нажала на клаксон, но они ничего не видели и не слышали… «Вот чумные!» — улыбнулась чуть грустно и объехала их стороной.

— Костя! — с трудом отрывая губы от его губ, проговорила Нина. — Я отнимаю счастье у другой! И нам надо очень дорожить друг другом!

— Надо! И мы будем дорожить!.. Что же ты так долго не приходила за своей пропажей?

— Какой пропажей?

Костя поднес ладонь близко к ее глазам. На ладони сидел стеклянный грачонок.

— Откуда он у тебя? — изумилась Нина.

— А он все время со мной. Тогда в кафе — помнишь? — он лежал на столике среди посуды, и я его взял. Держи крепче да не теряй! А то опять будет худо!

— Спасибо! — Нина крепко-крепко зажала грачонка в кулаке, подышала на него. — Теперь я его уже никогда не потеряю. А значит — и тебя!

— Пускай он у нас будет общим!

— Пускай!

— Ты только посмотри на него: такой крохотуля, ножки подогнул и крылышки раскинул кое-как, боится оторваться от земли. Но он взлетит. Непременно взлетит!

— Хорошо бы… — Нина улыбнулась.

— Может быть, твоя мать об этом и думала, когда дарила его тебе на перроне? Ты остаешься беззащитная, маленькая, кругом война, но ты должна взлететь. Должна!

— Постараюсь… Костя, а что же случилось с твоим отцом? Ты тогда не досказал. За что его?..

— Да ни за что! — некоторое время он шагал молча. — В Германии, где стояла его часть, он по крестьянской привычке приглядывался ко всему, что да как. Истосковался за войну по работе, по земле, — ведь он был, как говорится, природный пахарь. Ходил, запоминал. А дома стал рассказывать мужикам, что за границей землю лучше сдабривают и на фермах порядок другой… Да тебе, может, это не интересно?

— Нет, нет, интересно. Говори.

— Ведь в те годы как бывало? Кинут коровам сена, воды нальют — и живите, буренушки. Они и жили, да молока-то много ли давали? А на полях что?.. И сейчас-то в этом деле еще нет порядка, а тогда… Вот и не понравились его рассказы кое-кому. Стукнули в район. Преклоняешься перед Западом? Ну и…

— Он не вернулся?

— Где там. Три тяжелых ранения перенес на фронтах, а тут еще эта… контузия…

Долго в ту ночь они ходили по Лиственничной аллее, совсем позабыв о размолвке, говорили о многом, словно узнавали друг друга заново, а Ладо и Денис терпеливо их ждали, подогревая чай.

И сейчас, шагая по шумной сверкающей улице, вспомнив ту ночь, Нина вдруг испытующе взглянула на Костю.

— Ты и правда больше не любишь ту девушку?

— Валю? Я тебе говорил.

— И даже не вспоминаешь?

— Ну… мозг — не магнитофонная лента, не сотрешь. Что было, то было.

— Вот видишь!

Нине хотелось, чтобы он безраздельно принадлежал ей одной.

— Я, по крайней мере, никогда не напоминаю тебе о ней, а вот ты все уши прожужжала о своем Андрее Олеговиче.

— О своем? — рассмеялась Нина.

— А почему он так часто бывает с тобой?

— Не знаю… — в раздумье произнесла Нина и впервые усомнилась, что у Андрея Олеговича к ней отношение только товарищеское. «А ведь он мне нравился, нравились и другие, пока я не встретила тебя, — созналась в душе Нина. — Но сейчас у меня есть ты! Один ты!»

— Любишь меня?

— Люблю!

Она плотно зажмурила глаза, не боясь, что в людской сутолоке наткнется на кого-нибудь: ведь рядом — его плечо, и они идут, как один человек.

Шуршат скаты машин по мокрому асфальту. Лужицы точно взрываются вспышками пороха.

Они свернули за угол. На площади производились какие-то работы: рычали бульдозеры, дробно переговаривались отбойные молотки, подъемные краны высоко вздымали свои клювы, и монумент поэта вписывался в этот рабочий пейзаж властным прорабом, отдающим приказания.

На ступеньках перед метро Нина увидела знакомую фигуру. Стась, прислонившись затылком к колонне, скучающе смотрел поверх голов на площадь, на скопище машин. На нем — неимоверно яркий малиновый шарф, повязанный галстуком. Рядом — Маша, Женька и Халида. Женька что-то рассказывает им, Халида смеется, а лицо Маши непроницаемо. Проходящие мимо мужчины оглядываются на нее, и она это чувствует — замерла, и даже взгляд недвижим.

Женька заметил Нину, толкнул Халиду в бок и хотел было протиснуться к Нине, но вовремя заметил, что она не одна. Халида что-то шепнула Стасю. Он повернул голову, встретился глазами с Ниной и весь как-то потянулся к ней, словно ему надо было что-то сказать…

* * *

Концерт открыла Светлана Нечаева.

Недавняя выпускница Московской консерватории, она уже завоевала всеобщее признание, на международных конкурсах неизменно получала первые призы. Нина и на концерт пришла только ради нее.

— Выступает лауреат… — важно, нараспев заговорил ведущий, приподнимая концы слов, и Нина заволновалась. Ее волнение возросло еще и оттого, что едва пианистка вышла на сцену, как Нина уловила в ней что-то от себя — в походке, во внешности — тот же вихор на лбу, та же неровность шага, — и впоследствии все время воспринимала ее, как своего двойника. Костя тоже отметил это сходство. Изумленный, он хотел что-то сказать, но Нина крепко сцепила его пальцы.

— Не надо. Молчи.

И в выборе репертуара было общее. Нина тоже больше всего любила вторую Венгерскую рапсодию Листа.

Затем выступали виолончелисты, скрипачи, певцы, но Костя все думал о Светлане и сбоку поглядывал на Нину. Она сидела тихо, хлопала мало и редко и, как заметил Костя, лишь после тех номеров, которые оставляли ее равнодушной. Прослушав взволновавшее ее произведение — замирала, чуть прикрыв глаза, и как бы повторяла его еще раз про себя…

— Костя! А ты знаешь, почему я оказалась в компании тех ребят?

Они прогуливались в антракте по фойе, а следом за ними — чуть поотстав — шагали Ладо и Денис, только что появившиеся из буфета.

— Почему?

— Ты думаешь, там собрались одни бездельники?.. Нет, Костя, нет. И не спорь! Стась много работает. Маша хочет быть художницей. Только у них, как и у меня, что-то не ладится… Стася часто критикуют. Называют эпигоном, формалистом. Ну, а у Маши, по-моему, просто таланта маловато… Словом, у каждого — свое. И эта неуверенность в себе как-то озлобляет, отталкивает от других… Вот ты с кем дружишь в академии? Славка и Вадька тебе неинтересны. Верно? Тебя тянет к тем, кто учится с полной отдачей и уже сейчас думает о работе. А вот меня, например, к Римме Урванцевой никогда не тянуло. А ведь она настоящая! Будет прекрасным хирургом!

— Зачем же ты поступила в медицинский?

— Эх, как у тебя все просто! Даже позавидуешь… А тебе не приходилось наблюдать такое: растет деревцо, так — обыкновенное. И вдруг возле вершинки одна ветка быстрее других пойдет в рост! Поначалу кажется — она лишняя, а пройдет год-два — и уже не разберешь, которая тут настоящая вершинка. Не замечал? Ну, понятно. С тобой подобное не случалось, — Нина глубоко вдохнула воздух и продолжала: — А я как росла? С детства меня приучали к мысли, что я буду врачом. Знакомые отца — в основном врачи, и я плевриты, менингиты вот такой крохой знала! Ну… отцу лестно. И вдруг в квартире появилось пианино! Я могла все-все забросить и часами сидеть, трогать клавиши. Сама придумывала песенки. Ведь ноты — как птицы на проводах! Тут-то Маргарита Алексеевна и обратила на меня внимание. В тот день, когда она пришла говорить обо мне к отцу, я слушала их через дверь и сама не знала, как же быть? И кто в споре верх берет, на ту сторону и склоняюсь. Бесхарактерная такая!

— Отца своего за это поблагодари.

— Ты так думаешь?

— Да это же ясно, как божий день! Надломил он тебе настоящую-то вершинку!

— Отец меня очень любит.

— Одно другое не исключает…

— Вот так… — Нина пружинящими пальцами сталкивала руки перед собой и быстро разъединяла. — Так и живу до сих пор, не зная, что же во мне то единственное, самое сильное, без чего я — не я! — в упор глянула на Костю. — Ты представляешь для себя другую профессию?

— Нет.

Нина резко остановилась, поджидая Ладо и Дениса.

— Денис! А ты хотел бы себе другой работы?

— Другой? Зачем это?

— Ты же служил на флоте! Избороздить все океаны — это так интересно! Побывать в Полинезии, на Мадагаскаре…

— Не хочу, — категорически отказался Денис. — На кой черт мне зыбь морская!

— Ну а ты, Ладо?

— Я?.. — Ладо сморщил лоб и тяжело вздохнул. — Я, Нина, долго агрономом не проработаю.

Костя и Денис изумленно посмотрели на него.

— Меня, Нина, в тюрьму посадят.

— За что?

— За то, что я не удержусь и тресну кого-нибудь по башке, если мне под руку будут чушь говорить! Нет! Почему это так? Почему? — взорвался он и начал размахивать руками. — Мы изучаем землю! Так ее исследуем, как хирург человеческое тело! Но ведь к хирургу не лезут с указаниями — когда делать операцию и как ее лучше провести! Ведь правда — не лезут? Уж лучше бы мне тоже быть врачом.

— Даже неудачным? — спросила Нина.

— Что значит — неудачным? В медицине все строго! Есть признаки болезней, есть лекарства. Знай лечи.

— Почему же тогда врачи бывают хорошие и плохие?

— Плохих нет, есть нерадивые!

— Вот-вот! А нерадивость появляется там, где нет любви к делу!

Денис сильно хлопнул себя по шее и взъерошил пятерней волосы.

— Ты чего? — покосился на него Костя.

— Да разбередил он мне душу! — Денис кивнул на Ладо. — Ведь и в самом деле… Эх, братцы, и нахватаем же мы с вами строгачей мешок и маленькую котомку! — вдруг звонко и с какой-то непонятной восторженностью воскликнул он.

— Мешок — тебе, а котомку — нам с Костей! — подмигнул Ладо. — Ты парень дюжий, ну и иди на таран! А уж мы постараемся ладить… Сеять кукурузу в грязь? Пожалуйста! Свеклу растить на глине? Как вам будет угодно!

— Ну, оба заныли! — засмеялся Костя. — Ветер теперь дует в нашу сторону!

— Флюгер заведи — не ошибешься!..

Перекидываясь колкими фразами, снова вернулись в заполняющийся, как улей, зал. Шум быстро затихал.

— Нина, а что, если…

— Нет, нет! — она поняла его мысль с полуслова. — Теперь поздно! Прошло столько лет! Да разве я смогу, как Нечаева!

— И все же, если посоветоваться?

— С кем?

— Ну… Маргарита Алексеевна — это один голос. А пусть еще кто-нибудь скажет. Здесь, в Москве.

Нина задумалась. Вспомнила про композитора, к которому ездила со Стасем, и сказала Косте о нем.

— Так это же здорово! Известный! Уж он-то, конечно, определит, есть ли у тебя данные! Только как его разыскать? Поехать в Дом творчества?

— Не думаю, чтобы он все еще там жил.

— Нина, я разыщу его! Разыщу! Я все сделаю, чтобы ты с ним встретилась!

— Стоит ли… — и Нина подумала про себя: «Не будет он заниматься мной. Ведь он и тогда, честно говоря, просто выставил нас за дверь».

— Стоит! Попытка — не пытка! По крайней мере, ты услышишь еще одно мнение.

* * *

Сначала им казалось, что они в зале — огромном, непривычно пустом — одни, но по тому, как дирижер время от времени оглядывался назад, догадались, что тут есть еще кто-то. В седьмом ряду, с самого края, сидел грузный мужчина. Это и был композитор.

С каким трудом Костя разыскал его! Звонил в Союз композиторов, на квартиру, дежурил у концертных залов. Ему отвечали: «Виталий Львович занят», «Виталий Львович на пленуме», «Виталий Львович выехал за границу». И по тому, с каким значением все это произносилось, Косте начинало казаться, что его затея напрасна: Виталий Львович становился существом не совсем реальным. Все же Косте удалось связаться с ним по телефону. Это был поздний час. Трубку подняла жена, а потом подошел и он.

Глуховатый усталый голос вызвал у Кости во всем теле дрожь.

— Что у вас ко мне?

— Я… это… могу объяснить только при встрече.

— Вы музыкант?

— Нет.

— Ну, ладно, — подумав, ответил композитор и назвал час и театр, где его можно будет найти…

Дирижер, постукав палочкой по пульту, остановил хор. Заглянул в ноты и снова дал знак начинать.

Мелодия разучиваемой песни Нине показалась знакомой, особенно то место, где басы умолкали, а тенора и сопрано взлетали в немыслимую высь и там истаивали, как пар в синеве, после чего басы снова начинали рокотать. И казалось, что басы — это земля, а тенора и сопрано — летучий ветер, что свободно носится над ней. Уж не эту ли песню сочинял тогда композитор?..

В перерыве хористы разбрелись по освещенной сцене, кое-кто спустился в первые ряды партера, а Костя взял Нину за руку и повел к композитору. Тот, не видя их, грузно поднялся и совсем было уже исчез за тяжелой плюшевой портьерой, когда Костя остановил его.

— Здравствуйте, Виталий Львович.

— Это вы мне звонили? — спросил композитор, хмуро взглянув на них.

«Уж не ошибся ли Костя? К тому ли человеку он привел меня?» — Нина не узнавала композитора. Тот был заросший, взъерошенный, а этот весь какой-то гладкий, с тщательно причесанными волосами. Щеки отливают синевой. Но это был он! Он! Та же интонация голоса, та же прямота и некоторая грубоватость в обращении. Странно, что тогда, со Стасем, она была совершенно спокойна, — не потому ли, что ей ничего не нужно было от этого человека?

— Да, я звонил, — ответил Костя.

— Чем могу быть полезен?

— Вы не узнаете меня? — спросила Нина, чувствуя, что это не то, не те слова! Но с чего-то надо было начинать.

Композитор всмотрелся в ее лицо и ответил:

— Нет. Не узнаю.

— Я как-то приезжала к вам, со Стасем… В Дом творчества.

— А-а… феи-вдохновительницы? Так что же? Вы тоже пишете тексты? Давайте, посмотрю. С кем из вас я должен вести разговор?

— С ней, — и Костя подтолкнул вперед Нину.

— Я к вам не с текстами… Я училась музыке, пробовала кое-что и сама сочинять…

Лицо композитора поскучнело, он стал смотреть по сторонам.

— Где ваши ноты?

— У меня нот нет.

— Тогда о чем же говорить?

— Она вам сыграет! Виталий Львович!

— Ну, хорошо.

Нина поднялась на сцену, ощущая зыбкость пола, покачивание стен и потолка. Она — на сцене, она будет играть в настоящем концертном зале. Глянула в черноту, увидела на первых рядах хористов, с любопытством следящих за ней, и окончательно растерялась.

Сыграла несколько своих мелодий. Сыграла плохо. Торопливо.

Костя посмотрел на композитора — его лицо было равнодушно. Сознался самому себе, что и ему все то, что играла Нина, нисколько не понравилось.

— Ну… а еще… — буркнул композитор и, взяв что-то в рот, начал вкусно сосать.

«Еще?..» — повторила про себя Нина и, чувствуя, что она безнадежно проваливается, опозорена перед Костей, перед этими людьми, с силой ударила по клавишам. С этого резкого аккорда она всякий раз начинала дома импровизации, когда, вернувшись из института, садилась за рояль и давала волю своим чувствам. Да — все глупо и нелепо, как бы говорила она себе, и жизнь получается какой-то нескладной, но она не будет жаловаться, она будет заглушать в себе то дорогое, что в ней есть, — и звуки сильные, жесткие торжествовали над отчаянием. Но то ли от того, что молодость и надежды были сильны, то ли потому, что жесткие звуки вызывали в ее душе все лучшее на поединок с ними, только голос сердца постепенно креп, обретал силу, и в музыке уже плескалась радость!

Бурная, стремительная импровизация каждый раз облекалась у Нины в новую форму — в зависимости от настроения, но мелодические ходы все более укреплялись, получали развитие. Тетя Вера любила, когда она вот так фантазировала… Сегодня что-то горячее нахлынуло в душу, и тема расширилась. Теперь Нина уже сама не знала, как и чем завершить свою игру…

К роялю подошел из-за кулис дирижер. Нина оборвала исполнение, сильно хлопнув крышкой. Поднялась со стула и спустилась в зал, ни на кого не глядя.

— Я помешал? — дирижер растерянно посмотрел на композитора. — Я думал, это наш концертмейстер…

— Ничего, ничего! Давайте продолжим работу! — проговорил композитор, продолжая причмокивать, и наклонился к Косте. — Подождите конца репетиции.

Костя догнал Нину у выхода из зала и удержал ее за руку.

— Куда ты? Он сказал, чтобы мы подождали!

— Нечего ждать! Я все знаю!

— Нина! Нина!..

Он силой усадил ее рядом с собой.

— Ты играла хорошо! Я даже не ожидал! — взволнованно шептал Костя, сжимая ей руку. Он и в самом деле, пораженный смелой импровизацией, вдруг увидел Нину совсем другими глазами и с этой минуты поверил в ее талант, был готов ринуться за нее в бой. Он не знал, какое впечатление осталось у композитора — его лицо по-прежнему оставалось равнодушным, — но судя по тому, как хористы неохотно поднимались с мест и выстраивались на сцене, глядя в темноту, как бы отыскивая там Нину, Костя видел, что исполнение тронуло не его одного.

После репетиции композитор жестом подозвал их к себе.

— Давайте вместе пообедаем. Там и поговорим.

Они согласились.

В машине композитор не проронил ни слова. Как бы играючи, крутил баранку, хмурился, мурлыкал про себя, вспоминал звучание хора и пробовал что-то изменить…

Он привез их в ресторан «Русская кухня».

— Выбирайте. Угощаю я, — протянул карточку.

— Зачем же? — смутился Костя. — У меня есть деньги.

— А я в этом не сомневаюсь.

Косте не терпелось, когда же он начнет говорить, но композитор оглядывал не спеша соседние столики, кое-кому кивнул, долго переговаривался с официантом и заказал уйму блюд.

— Ешьте грибную икру. Это единственный в Москве ресторан, где ее можно найти.

И только после того, как он съел икру, намазывая ее на черный хлеб, за ней — порцию семги, выпил залпом стакан боржоми, обратился к Нине:

— Ну, а теперь… подробнее о себе. Кто вы? Словом, как и что?

И Нина рассказала все, что могла: о своей жизни, о музыкальной школе, о разногласиях отца с учительницей.

— Так, так… И вы хотите, чтоб я выступил в роли арбитра? Трудная роль… Что я могу вам сказать? Вы умеете играть. Эмоциональны. Кое-что у вас и действительно проскальзывает свое. Но я боюсь сбить вас с пути. О чем вы играли?.. О юности, о радости, которую не заглушит никакая беда. Так?.. («Так», — согласился в душе Костя). Вы молоды, и это естественно для вашего состояния. Так поют птицы по весне. Но согласитесь, что это еще далеко от искусства, от осмысления жизни. С возрастом это может укрепиться, а может исчезнуть. — Щелкнул пальцами. — Если бы вы сразу поступили в училище, потом в консерваторию, то, возможно, стали бы человеком, полезным в искусстве. Но вы пошли по другому пути и проделали уже много километров. И начинать все сначала?.. — композитор замолчал, на время забыв о еде.

Косте нравилось то, что он говорил, — действительно, это сложно. За его словами стоял опыт, размышления зрелого человека. Но не слишком ли он осторожничает? Имеет же человек право на риск!

— Что же мне делать? — упавшим голосом спросила Нина.

— Что? — весело откликнулся композитор. — Не терять веру!

— Веру?

— Запомните, девушка, и вы, молодой человек: никто и нигде не может гарантировать успеха! Главное — труд, труд и труд! Дилетанты отсеиваются уже там, где пахнет потом. Надо работать!.. Я бы не советовал вам бросать институт. Но почему не подумать о вечерней музыкальной учебе?

— О вечерней?

— Да!

— Но ведь это очень трудно.

— Трудно! Еще как! Вот тут-то вы себя и проверите, случайное это у вас или нет! Трудно — бросите, а может, эта трудность как раз и подымет в вас ту силу, которая сейчас дремлет! Сознайтесь, ведь вы занимались музыкой любительски, от случая к случаю?

— Да.

— А теперь вас ждут пот и тернии!

Нина внутренне замерла, слушая эти слова, как бы проверяя — есть ли в ней та сила, чтобы идти суровым, кремнистым путем?

— А вы, молодой человек, кем хотите быть?

— Агрономом.

— Вас в сторону не бросает?

— Нет.

— Это хорошо! Да что же вы, друзья, не едите? А ну, дружно, дружно!.. — и он разлил пузырящуюся воду по фужерам. — А теперь еще скажу: есть два пути для человека. Первый, когда он идет, не отклоняясь, по гладкой дороге. И второй — когда он плутает, ошибается; обстоятельства не сопутствуют ему, но он ищет. Те и другие приходят к цели. Но, честно скажу, я большего жду от последних!

На этом и закончился их разговор.

— Всего хорошего. Тороплюсь! — композитор проворно поднялся с кресла. — Извините, что я даже не узнал ваши имена. Скажу чистую правду — все равно забуду. Можете считать меня невежей. И если на улице увижу и не поздороваюсь — тоже думайте, как хотите. Кручусь-тороплюсь, и никак не могу остановиться! Но если еще я вам потребуюсь, то разыскивайте! Разыскивайте с тем же упорством! Разрешаю!

Он крепко пожал им руки и двинулся к выходу.

 

БРАТ И СЕСТРА

Брат и сестра не спеша пили чай, тихо о чем-то переговариваясь.

Всякий раз, когда Дмитрий Антонович приезжал в Москву, в дом, где он родился и вырос, ему приятно было посидеть с сестрой вот так — вдвоем, за чашкой чая. Со всех сторон его обступал уют знакомых с детства вещей.

Отхлебывая ароматный чай, Дмитрий Антонович смотрел на сестру и думал, что с годами она все больше делается похожей на мать. Тоже располнела к пятидесяти. А ведь в детстве была как тростинка.

— Как твое здоровье? — его беспокоили голубоватые отеки под глазами сестры. — Все ревматизм?

— С сорок первого, когда на картошку с учениками ездила. Обувь-то городская, а там — грязь, снег с дождем.

— На пенсию не собираешься?

— На костылях, но в школу побреду. Работа и жизнь должны кончаться вместе. Разом.

Вера Антоновна подлила заварки и усмехнулась:

— Сходи-ка для интереса на Тверской бульвар. Посмотри, как там почтенные пенсионеры с утра до ночи в домино сражаются. Крепкие мужики, не чахоточные какие-нибудь. Оденутся потеплее — и пошло! Ох, не дай бог такого конца! Она посмотрела на брата и продолжила:

— А ты, Дмитрий, все такой же, как был: поджар и подвижен. Даже помолодел.

— Может быть… — неопределенно произнес Дмитрий Антонович и подумал с радостью: «Это все Маргарита Алексеевна. Это она принесла мне вторую молодость. Рассказать или не стоит? Еще посмеется… А может, и позавидует?»

— Не сегодня-завтра вернется Василий. Звонил из Новосибирска. Повидаешься с ним. Сколько дней пробудешь в Москве?

— Дня четыре. Схожу к склифосовцам, на операциях поприсутствую.

«Спросить, что тут с Ниной? Откуда у нее это?.. Нет, сам разберусь».

— А я как соломенная вдова… — Вера Антоновна облегченно вздохнула: разговор о Нине откладывался. — Василий все в разъездах. То на совещания, то с комиссией для разбора жалоб. Много обид и неурядиц накопилось… Ох, как вспомнишь двадцатые годы… Бывало, в косыночке идешь, в сапогах сбитых, а — всем миром владеешь! Спор ли, диспут ли — птицей взлетаешь! А теперь… приходится и такое слышать: «И что это вы, старики, все выдумываете? Дайте просто пожить. Без демагогии». Без мечты хотят жить! Понимаешь?

— В семье не без урода. Такие были и будут.

— А не мы ли отшибли их? Казенщиной да начетничеством? А? Загляни-ка в себя.

— О чем это ты? — недовольно поморщился Дмитрий Антонович.

— Я как-то с подозрением поглядываю на тех, чья жизнь протекала слишком гладко, без сучка без задоринки, и все по восходящей. Наверно, мнительной становлюсь. Да и точно, знаю: нельзя всех на один манер, а вот — думаю: не покрылась ли ржой душа?

— Ну, моя карьера не так уж блистательна! — отшучивался Дмитрий Антонович. — От рядового хирурга до руководителя клиники. Такое сплошь и рядом.

— Важна не высота, а то, как ты смотришь на себе подобных.

— Да никто вроде не жалуется.

— Вроде? — переспросила Вера Антоновна.

— Да ты что, не на шутку в чем-то меня обвиняешь?

— Не нравится мне твоя самоуверенность, Дмитрий…

— А мне не нравится, когда из жизни изгоняют строгость!

— Строгость или жесткость? — снова уколола его сестра, и он замолчал, обидевшись.

Прозвенел звонок — слабо, прерывисто. В квартиру вошли девочка и мальчик с картонными папками на длинных тесемках.

— А где Нина Дмитриевна? — спросил мальчик, худенький и лопоухий.

— Она еще не пришла.

— Не пришла? — удивилась девочка. — Уже без пяти семь.

Вера Антоновна раздела их и провела в комнату Нины.

— Зачем они к ней? — спросил Дмитрий Антонович, приятно удивленный, что дети называют его Нину по имени-отчеству.

— Заниматься. Нина тут у нас настоящий филиал музыкальной школы организовала. Родители страшно довольны.

«Вот оно что!»

— Сама придумала?

— Разумеется, — ответила Вера Антоновна, наблюдая за выражением его лица.

— И давно?

— Давно.

«Опять музыка… И мне ни слова об этом», — с досадой думал Дмитрий Антонович, слушая, как мальчик с девочкой по очереди выстукивали «Игру в лошадки».

— А я ведь и не знала, что это ты ее по медицинской линии двинул, — усмехнулась Вера Антоновна.

— Мне надоело на эту тему разговаривать.

— Тебе надоело, а у нее впереди — жизнь.

— Начнет работать, еще спасибо скажет.

— Вот она, ржа-то, и проступает? Сам все знаю! Будет так, как я хочу! Вы только слушайтесь — и будете счастливы… Да отнимешь у человека инициативу — отнимешь и радость! Ему и жить будет неинтересно!

— Хватит…

— Нет, не хватит. Давно я хотела с тобой об этом поговорить… Ты, я вижу, из категории тех родителей, которые стараются продумать жизнь своего дитяти от его первого до последнего дня. Все учтено, все принято во внимание. Только живи да радуйся!

— А разве это плохо?

Вера Антоновна несколько секунд помолчала, пристально глядя на брата.

— Если бы мне довелось умирать, — заговорила она, — оставляя своих детей и внуков в таком состоянии, когда у них все есть и им не к чему стремиться, когда за них все давно решено другими, то мне было бы страшно за них.

— Ну, тут нам с тобой не сговориться!

— И очень жаль!

Дмитрий Антонович, не слушая, подошел к окну и, отодвинув штору, посмотрел на улицу. Спросил:

— Что же… она всегда так запаздывает?

Вера Антоновна ответила сдержанно:

— Наверно, ушла к товарищам. Ты сообщил нам о своем приезде.

В последние дни у Веры Антоновны состоялся-таки откровенный разговор с Ниной, и в их отношениях наметилась близость друг к другу.

«Я поручил ее тебе! Чтоб ты следила за ней! А вы тут…» Чувствуя, что лот-вот еще немного, и он поссорится с сестрой, Дмитрий Антонович оделся и пошел побродить по улицам. Тревога не покидала его. А вдруг несчастный случай? Просто поразительно, как равнодушна Вера.

«Филиал открыла… Филиал!» — это слово вдруг стало для него бранным, и он точно расплющивал его о мостовую в такт своим шагам.

Устав от бесцельного кружения, изрядно продрогнув, вернулся к дому.

«Неужели и сейчас Нины нет?»

Через широкую арку, ведущую во двор, увидел возле подъезда, освещенного тусклой лампочкой, парня с девушкой.

Они только что поцеловались. Так, по крайней мере, показалось ему. Девушка чему-то засмеялась, — и Дмитрий Антонович узнал дочь! Шагнул в тень, хотя они и без того не заметили бы его, настолько были заняты друг другом.

Из арки дул пронизывающий ветер, шурша обрывками газет. Нина была легко одета и начала подпрыгивать на носках, а парень держал ее за кисти рук и командовал:

— Выше! Еще выше!..

Подхватил ее — и поднял над собой. Руки у Нины ослабли, и она соскользнула вниз, вдоль его туловища, — щека к щеке.

Дмитрий Антонович резко повернулся и пошел прочь. В эту минуту он был возмущен, разозлен и на дочь, и на сестру, и на всю Москву.

«Стоило только отпустить ее от себя, передоверить другим, как все пошло кувырком. А я-то, дурак, думал, что Вера будет ей второй матерью. Разводит философию и не видит того, что под носом творится!..»

Трижды обошел квартал, прежде чем немного успокоился, но во двор снова войти не решался. Остановился посреди улицы, глядя на оранжево-зелено-голубую мозаику освещенных окон.

У балконных дверей на втором этаже слабо колыхнулась штора. Женщина, гладко причесанная, с шарфом на плечах, появилась там, точно вписалась в золотистую рамку, и стала в задумчивости смотреть в холодную темноту. Дмитрию Антоновичу в этот миг она чем-то напомнила Маргариту Алексеевну, и он невольно залюбовался грустным выражением ее лица.

Долго ли он так стоял? Время летело, как бы не задевая сознания, и Дмитрию Антоновичу казалось, что все это длилось две-три минуты. Он не чувствовал неловкости от того, что подглядывал за чужой жизнью; просто ему стало хорошо, и он смотрел бы еще и еще, если бы не чьи-то шаги за спиной.

Оглянулся. Двое парней в пиджаках с поднятыми воротниками стояли в темной арке и, поглядывая на него, словно о чем-то советовались.

Дмитрий Антонович медленно пошел от дома, как бы прогуливаясь. Те двое двинулись следом.

«Это еще что? Пожалуй, влипнешь в историю».

Чувство самосохранения заставило его пойти быстрее — прибавили шаг и те. Он свернул за угол — свернули и они.

Дмитрий Антонович обошел квартал и снова очутился под окном, где стояла женщина. Она и сейчас была там, все такая же тихая и задумчивая.

«Закричать?.. А если все это блажь, расшатавшиеся нервы?»

Он шел дальше — не отставали и парни. Теперь уже не было сомнения, что за ним охотятся. И Дмитрий Антонович разозлился — этого еще не хватало, чтобы он удирал, как кролик! Наглецы!

Резко повернулся — им навстречу.

«В Дарнице, в сорок третьем, вот так же двое нарвались на меня, а потом хлюпали носами в комендатуре.. Правда, я был тогда моложе. И с пистолетом…»

Парни шагали по краям проезжей части дороги, не приближаясь друг к другу, а он оказался посредине.

«Что они замышляют?.. Это какой-то обманный маневр. Наверно, поравнявшись со мной, бросятся с двух сторон. Или попросят для начала закурить?..»

Теперь он видел их уже совсем близко. Молодые, довольно крепкие на вид. Особенно тот, что справа. Тяжеловес.

Но как они идут… Их взгляды устремлены прямо перед собой. Приблизившись к нему метров на пять, они, как на строевых занятиях, изо всех сил ударили подошвами об асфальт, скосив напряженные лица в его сторону, словно им кто-то скомандовал: «Равнение на центр!» — и вдруг, оглушительно захохотав, исчезли под аркой.

«Что за чепуха?»

Дрожь ожидания предстоящей схватки билась в каждом его мускуле. Дмитрий Антонович остановился, недоумевая. Провел ладонью по вспотевшему лбу. Мысль, что его дурачили, наполнила его бешенством, и он, не раздумывая, побежал за парнями. А навстречу ему из арки неслись голоса:

— Что? Что?

— Да там!:. Ха-ха-ха!.. Какой-то пижон!

— Пришел под окна к своей любимой! Доктор Фауст — к Маргарите!.. Мы полчаса ждали, когда он запоет арию!

— Наверно, жену чью-то выманивает!..

Среди раскатистых мужских голосов слышался и звонкий — Нинин.

Дмитрий Антонович появился на середине двора, и все увидели его. Смолкли.

— Вот он.

— Папа? — слабо вскрикнула Нина.

Дмитрий Антонович, тяжело дыша, подошел к парням.

— Папа! — закричала Нина и повисла у него на шее.

Он обнял дочь, не ощущая никакой радости. В его ушах все еще звучали гулкие шаги и хохот. Хохот над ним!

— Ребята! Это же мой папа!.. Познакомьтесь.

Парень в свитере и спортивной куртке, с которым стояла Нина, протянул руку.

— Извините нас…

— Просим прощения… — заговорили разом и те двое.

«Мерзавцы!» — хотелось закричать Дмитрию Антоновичу, но он сдерживал себя, боясь показаться истеричным.

Парни еще что-то бормотали, растерянные, переминались с ноги на ногу, а он, так и не подав им руки, не глядя на дочь, повернулся и исчез в подъезде.

За спиной — полнейшая тишина. Словно там никого и не было. Когда он поднимался уже на третий этаж, внизу послышался дробный стук каблуков. Это его догоняла Нина.

* * *

— Кто эти шалопаи? — спросил Дмитрий Антонович, едва они вошли в Нинину комнату и зажгли свет.

— Папа… — Нина была смущена случившимся, смотрела на рассерженного отца, не зная, с чего начать. — Папа… они славные парни. Не сердись.

— Славные? — крикнул он.

— Ну… любят, правда, пошутить.

— Хорошие шутки — нападать на человека!

— Да разве они?..

Он понял, что хватил через край.

— И потом… они ведь не знали, что это ты.

— Ага! Не со всеми проделывают это? Ах, как благородно! Хулиганье! Музыкантишки джазовые!

— Почему музыкантишки? — Нина изумленно посмотрела на отца. — Это студенты из Тимирязевки.

— Из Тимирязевки? — переспросил Дмитрий Антонович, и это слово вдруг так же, как и «филиал», приобрело у него характер ругательства. — Что же у тебя общего с этими… из Тимирязевки?

— Общего?.. Мы дружим. А Костя… Костя наш земляк.

— Костя — это тот, с кем ты была?

— Да.

— Странная дружба… О чем хоть вы говорите? Я не удивлен, что у тебя снова сомнения. Среда, с которой ты общаешься… Уж не хочешь ли в ветеринары податься?

— Папа! — голос Нины задрожал от обиды. — Я же тебе писала, как мне трудно…

— Ничего бы этого не было, если бы не тратила силы на никому не нужную дружбу!

— Мне она нужна! Нужна!

— Что же ты намерена делать? Бросить институт?

— Нет. Бросать поздно… Попробую ходить на консультации по композиции и… хотя бы немного наверстать…

— Нина! Не делай этого! Это окончательно распылит твои силы. Если ты по вечерам свой досуг будешь отдавать музыке, из тебя никогда не выйдет хороший врач.

— Это я уже знаю!

— Ты прирожденная медичка! Твоя мать…

— У мамы был свой путь, у меня — свой!

Дмитрий Антонович крупно шагал из угла в угол, а Нина в упор смотрела на него — какая-то чужая, неподдающаяся, готовая защищаться до конца.

— Не понимаю… — мягче заговорил Дмитрий Антонович, чувствуя, что напористость тут не поможет. — Именно в тот момент, когда ты уже у цели… Я сегодня побывал у профессора Беляновича, советовался и с Евгением Даниловичем Уваровым. Они тоже удивлены и никак не разделяют твоих сомнений. Скажу более — они за то, чтобы ты осталась в аспирантуре.

— Они или ты?

— По-моему, я сказал ясно. И ты сделаешь большую глупость, если не воспользуешься этой возможностью. С Евгением Даниловичем мы старые товарищи, и он…

— Мне? В аспирантуру? — перебила отца Нина, как-то горестно и устало усмехнувшись. — Мне, тогда как есть Римма Урванцева и Олег Ижорин?

— Думай прежде всего о себе!

— Не-ет, — Нина покачала головой.

— Тебя сбивают с пути! Пойми это! — снова вскипел Дмитрий Антонович. — И, наверно, больше всех этот… земляк!

— Папа, ты же и словом не обмолвился с ним, а уже судишь!

В дверь бесшумно вошла Вера Антоновна, в цветастом новом халате, невыгодно подчеркивающем усталость ее лица.

— Хватит, Дмитрий, бузить. И что это ты на нее накинулся? Шел бы лучше с Василием поздоровался.

— С кем? — не сразу понял Дмитрий Антонович.

— Дядя Вася приехал? — догадалась Нина.

— Только что из Внукова. Полощется в ванной. Ложись, Нина. Спи. А ты ступай. «Уж больно ты грозен, как я погляжу», — и она выпроводила брата в кабинет, где для него на диване была приготовлена постель, после чего сразу же вернулась к Нине.

Донесся быстрый шепот и, кажется, всхлипывание.

«Да они все тут против меня!» — с раздражением подумал Дмитрий Антонович, срывая с шеи галстук.

Вышел из ванны Василий Захарович. Обнаженный по пояс, распаренный, с широченным — в розах — полотенцем на плечах. Он был невысок, но из-за мускулистых бицепсов и лобастой седой головы казался крупным. Пофыркивая и растирая до красноты волосатую грудь, заговорил:

— Здравствуй, Дмитрий. Извини, что я так… То в вагонах, то в кабинетах. Соскучился по воздуху.

— Давно приехал? — все еще хмурясь, спросил Дмитрий Антонович.

— Ты ушел, а я тут как тут. Вера сказала, что самую малость не застал. — И с неожиданным переходом: — Дмитрий, ты когда-нибудь бывал в Сибири?

— Нет.

— Съезди! Ну, как же ты? Слушай, съезди! Не повидать Сибирь — это не знать страны! Россия до Урала — это всего лишь верхнее дыхание. Чтоб шагом идти налегке. А Сибирь — меха! Ме-ха! — и как бы демонстрируя свою мысль, он набрал воздуха в легкие до отказа. — С такими можно кладь взвалить на плечи грандиозную!

— Сына повидал?

— Как же! Истый стал сибиряк, даже говор усвоил. Ленька молодец, нюхом почуял, куда ему податься!

— А тебя по каким делам туда посылали? — спросил Дмитрий Антонович, по-прежнему прислушиваясь к женским голосам.

— Дел много. Дела радостные. А вот одно… — и Василий Захарович поморщился, извлек из портфеля блокнот, но, даже не заглянув в него, спрятал обратно. — Был я там на одном предприятии. Гордость нашей индустрии! Продукцию выдает высшего класса! И народ хорош! Но случилось такое… двое рабочих — из новичков — в день получки напились и избили одного паренька. Крепко избили. А паренек тот… Мировецкий, скажу, паренек… — Василий Захарович тепло улыбнулся, словно увидел что-то очень дорогое сердцу. — Вот бывают же такие! У родителей — один. Они его берегут, стараются сохранить для себя, а он — рвется! Решил раз и навсегда — буду летчиком-реактивщиком! О полетах на другие планеты мечтает! И не просто мечтает… Спортом занимался. Книгами по физике и астрономии всю квартиру завалил. И вот… набросились, избили. Да так, что из него не то что летчик, а и вообще для армии стал негож. Родители, конечно, в отчаянии. Мать прибежала в военкомат в день призыва: «Ради бога, не говорите ему правду! Это его убьет!» И там с ним обошлись деликатно. Так, мол, и так. В пехоту хоть сейчас. А если в летное, то лишь через годик. Сейчас набора нет. Ну, как? «Подожду», — отвечает…

Василий Захарович поджег папиросу и глубоко затянулся.

— Тех подлецов судить надо! Без пощады! Так нет! Сидит в парткоме дура — Бурденко фамилия: «У нас предприятие коммунистического труда, и мы их возьмем на поруки». Народ, который знает все это, возмущен. И справедливо! Что же это за подход? Какая-то секта получается! Ну, и дирекция какое-то время шла на поводу: не хотелось терять марку. Да разве бы их авторитет пострадал, если бы они отсекли гнилое?.. Так поди ж ты! Шире — дале. Рабочие сами написали письмо в ЦК!

Василий Захарович, погасив недокуренную папиросу, подошел к столу.

— Ничего, если я поработаю? Надо кое-что приготовить до утра.

— Работай.

— Я с настольной лампой, не помешаю…

Дмитрий Антонович разделся и лег. Судьба молодого паренька взволновала его. Но было в разговоре с Василием Захаровичем, как и в беседе с сестрой, что-то раздражающее.

«Устарел я там, в провинции, что ли?.. Или они здесь живут как-то иначе — до всего им есть дело… Зачем они выкладывают все это для меня — сначала она, потом он? У них работа воспитательная, идеологическая, ну и занимайтесь на здоровье… Нужно мне все это или не нужно?..»

Он заснул, так и не решив для себя этого вопроса. И спал тревожно. Слышал шелест бумаги и скрип пера, слышал шепот.

«Неужели Вера все еще у Нины? О чем они там?..»

#img_3.jpeg