#img_4.jpeg

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Получив телеграмму от Нины, Дмитрий Антонович и Маргарита Алексеевна вдруг утратили душевную окрыленность, которую они вдруг ощутили с того самого дня, как стали близки.

Проснувшись рано, почти с посвистом птиц — они спали с открытым балконом, и свежий воздух вливался в комнату вместе с шелестом тополей — долго лежали молча, радуясь погожему утру, близости друг к другу. Сегодня воскресенье — значит, можно не спешить, немножко понежиться.

Ветер с реки, приятно холодя открытые руки и плечи, парусом надул широкую тюлевую штору, взметнул со стола листы бумаги и понес белыми чайками по квартире.

Аврал!

Вскочив, как по команде, вместе хватали листы, вместе делали зарядку, маршируя друг за другом вокруг стола; с шутками и смехом: «А ну, не ленись!» — сдвинули диван-кровать. Потом вместе готовили завтрак. Было так молодо, беззаботно на душе. Но вот в дверь постучали, — звонок, видимо, испортился, — и почтальон, раскосый мужичище в очках, с карандашом, привязанным к пуговице нагрудного кармана, вручил им телеграмму.

Пока Дмитрий Антонович расписывался и читал, почтальон, открыв в ухмылке прокуренные зубы, довольно игриво поглядывал на Маргариту Алексеевну.

— Пока! Желаю всего наиприятнейшего! — и он неуклюже выполз за порог, не переставая ухмыляться. Маргарите Алексеевне показалось, что он на прощание ей подмигнул.

— Наконец-то! Наконец-то!.. — Дмитрий Антонович жужжал электробритвой, торопился — надо заправить машину, купить вино, угощенье; в магазинах, конечно, уйма народу. А Маргарита Алексеевна, такая беззаботная всего полчаса назад, сидела за столом уже не хозяйкой, а гостьей, робея, то и дело поправляя распахивающийся на коленях халат.

— Что же ты ничего не ешь? — неестественно бодрым голосом спросил Дмитрий Антонович, заметив эту перемену. Сам он всячески делал вид, что ничего особенного не произошло.

— Не хочется, Дима.

— И кофе не выпила. Это уже никуда не годится!

— Кофе я выпью. Горячий.

— Да что с тобой? Что, Рита?

Они совсем недавно стали называть друг друга по имени, и это доставляло им радость. Им казалось, что они близки давным-давно, чуть ли не с юности.

Дмитрий Антонович подошел к ней, и она, не вставая со стула, прижалась к нему, крепко-накрепко обхватив руками за пояс.

— Рано или поздно это должно было произойти, — словно извиняясь, произнес Дмитрий Антонович. Шумно вздохнул и приподнял лицо жены за подбородок.

— Я понимаю.

Она глядела ему в глаза снизу вверх — не мигая, растерянно, чуть улыбаясь грустной улыбкой стареющей женщины.

Да, они знали, что это произойдет, нередко говорили об этом, и все же приезд Нины застал их врасплох.

— Чего нам бояться? Слава богу, не маленькие! Вправе распоряжаться собой! Так или не так? — с нарочитой грубоватостью спрашивал Дмитрий Антонович.

— Так, — ответила она, и тем не менее у них был вид людей, которым в чем-то придется оправдываться.

— Тебе надо было написать ей. Теперь она бы уже все знала.

— Какая разница? Не знает — узнает! Вчера или сегодня — вот чепуха! Да я уверен, вы еще и подружками будете!

— Ты забываешь, что она моя ученица.

— Ай! С годами это сглаживается и забывается. Она даже рада будет, когда узнает, что мы… Обязательно подружитесь! Помнишь, как сообща, с двух фронтов жали на меня? Вот здесь ты тогда сидела — в шляпе, в перчатках, чопорная, как английская леди!

— Ох, как же я тогда тебя ненавидела! — невольно воскликнула Маргарита Алексеевна, отстранившись от мужа. — Ненавидела этот стол, эти книги, эти кресла!

— Не обольщайся, прекрасная леди. Я платил тебе той же монетой.

— Правда?

— Даю честное слово никогда никому не лгавшего джентльмена.

— И я тебе в тот момент нисколечко не нравилась?

— Ты — мне? О-го-го!.. Да я был рад и на порог тебя не пустить!

Маргарита Алексеевна заметно обиделась, но ненадолго.

— Когда же все это у нас началось? — спросила она.

— Не знаю.

— И ты не знаешь?

— Пожалуй… с того самого дня, когда ты пускала кораблики.

— А ты помогал мне.

— Ага…

Маргарита Алексеевна поднялась на носки и поцеловала мужа в подбородок слабым, чуть слышным прикосновением губ. Но вот их взгляды снова потянулись к телеграмме.

— Как быстро идет время… — произнес Дмитрий Антонович и отметил про себя: «И как все меняется в жизни. Ведь я, провожая Нину в институт, мечтал об этом дне! Именно о сегодняшнем! Как хотел, чтобы он скорее настал! А теперь… вроде и не рад… вроде и сожалею…» Вслух сказал: — Вот и диплом у нее уже на руках.

Маргарита Алексеевна быстро проговорила:

— А все-таки и тебе пришлось немножко отступить!

— Отступить? В чем? — Дмитрий Антонович вопрошающе дернул вверх густые с проседью брови.

— А помнишь наш спор? Нина будет хирургом. Только хирургом! Это у нас в крови! А вот и нет. И не помышляет о хирургии. Всего лишь терапевт!

— И все-таки медик, а не музыкантша!

— Еще неизвестно, в чем бы она более преуспела, если бы послушалась меня!

— Это кончилось бы для нее катастрофой!

— В чем совершенно не уверена я!..

Они снова спорили, доказывая свою правоту, но сейчас оба были слишком счастливы, чтобы ссориться из-за этого по-настоящему.

— Если ты так ненавидишь музыку, каменный ты человек, то зачем на мне женился? — уже шутливо спросила Маргарита Алексеевна.

— Кто сказал, что я каменный? — закричал Дмитрий Антонович, заключая жену в объятия… И тут же поймал себя на мысли, что и он теперь скован в своих действиях. Телеграмма, лежащая на столе, словно имела глаза и уши. Да, в присутствии Нины им придется в какой-то степени маскировать свое счастье, хотя бы ради памяти ее матери.

Дмитрий Антонович оделся и ушел, а Маргарита Алексеевна вымыла посуду, сменила халат на платье. И как-то само собой получилось, что все свои вещи она незаметно собрала возле чемоданов, которые совсем недавно были внесены сюда. Когда Дмитрий Антонович вернулся с покупками, он тотчас же обратил на это внимание.

— Ты что? — удивился он, сваливая грудой на стол кульки и пакеты.

— Не знаю, — чистосердечно призналась она, и ее светло-голубые глаза влажно заблестели.

— Глупышка…

— Наверно, нам уже никогда не будет так хорошо! — вдруг вырвалось у нее.

— Да почему? С чего ты это взяла? Все останется по-прежнему!.. — разубеждал ее он и сам не верил своим словам.

В голову лезли назойливые мысли, что, бывает, и хорошие люди не уживаются. Начнется с какой-нибудь ерунды…

«Но у нас до этого не дойдет! Не допущу! Да и что нам делить? Что?»

— Пора ехать, — объявил он, взглянув на часы.

— Дима…

— Да?

— Поезжай один.

— Почему один?

— Я буду чувствовать себя… Пойми мое положение! Ведь она ничего не подозревает. Я для нее только учительница. И вдруг… Ты встретишь ее, привезешь домой и все расскажешь. Может, даже не сразу.

— Как это не сразу?.. Глупости-глупости! Я хочу именно вдруг! Почему мы должны таиться? Да если она узнает об этом не от нас, а от соседей, то черт-те что подумает о наших отношениях! И где ты будешь все это время?.. Я не позволю, чтобы ты была где-то одна и мучилась! Знаю, какие дикие мысли полезут тебе в голову! Нет-нет, и не упорствуй! Я хочу — именно сразу!

— На перроне?

— Хотя бы и на перроне!

И Дмитрий Антонович начал раскидывать ее вещи. Доставал из чемоданов платья и развешивал их на книжные шкафы, швырял на спинки кресел сорочки, чулки, и Маргарита Алексеевна, ужасаясь его действиям и вместе с тем радуясь, что он ни на минуту не хочет оставить ее в одиночестве, собирала все это обратно, умоляла:

— Дима! Дима! Что ты делаешь? Ну, хорошо. Я согласна. Но я вовсе не хочу показаться твоей дочери неряхой!..

Они заранее приготовили стол, расставив рюмки, вазочки, кремовый торт — бледно-розовый, пышный. Шампанское убрали в холодильник.

Когда они уже садились в машину, Дмитрий Антонович спохватился:

— Ах! Забыл позвонить Андрею Олеговичу.

— Зачем?

— Как же, он давно спрашивает о ее приезде.

— Ты уверен, что они?..

— Еще сомневаешься?

— Ну, а как у Нины с тем парнем? — осторожно спросила Маргарита Алексеевна.

— С каким парнем?.. А-а! Да никак! Студенческая дружба. Они слишком разные. Я ей об этом прямо тогда сказал, и она, надеюсь, поняла. Как же быть?.. — Дмитрий Антонович поставил на землю ногу в новенькой туфле. — Вернуться и позвонить?

— Стоит ли?.. — в задумчивости обронила Маргарита Алексеевна. — Разве можно знать все наперед?

— Ладно, потом! — Дмитрий Антонович нажал на акселератор. — Вот увидишь, они так будут заняты друг другом, что на нас и внимания не станут обращать. Живите, божьи старички, как умеете. А старичкам только этого и надо! А?

— Да! — засмеялась Маргарита Алексеевна.

— А не махнуть ли нам на время отпуска на Волгу? До Астрахани и обратно! Помнишь — тебе хотелось.

— Хорошо бы! — с готовностью поддержала она и подумала: «Это будет наше свадебное путешествие».

Машина скатилась по булыжнику на асфальт и помчалась по широкому проспекту. Светлые, только что заселенные дома с балконами, тонконогие деревца с зелеными чубчиками, шеренгами выстроившиеся вдоль пути, — все было свежо, нарядно, только начинало жить, и потому так весело было смотреть по сторонам.

В цветочном киоске купили букет гладиолусов, нежных, влажных; немного помедлив, Дмитрий Антонович взял еще один — точно такой же, улыбнулся, и Маргарита Алексеевна просияла, как девушка.

Новенький зеленый «Москвич» снова влился в поток машин. До прихода поезда оставалось десять минут.

* * *

— Костя, ты не спишь? — шепотом спросила Нина, вытягивая голову из-под простыни. Она проснулась как-то вдруг, с настроением бодрым, светлым, увидела свесившуюся с верхней полки клетчатую фуражку Кости, и ей стало еще радостнее.

Костя склонил вниз голову, сонно улыбающийся, с густыми — торчком на макушке — выгоревшими волосами.

— Проснулся… — ответил хрипловатым баском и протянул Нине руку. Они долго пожимали друг другу пальцы, как бы проверяя — все ли они тут, и каждый думал в такт колесам: «Мы едем вместе! Едем вместе!..»

Слепящее солнце, пронизывая светом вагон, будто пересчитывало сосны, растущие вдоль насыпи. Нестерпимо было для глаз, как оно мелькало за медно-сизыми стволами. Нина глядела на Костю, прикусив нижнюю губу.

Костя мотнул головой: «Ты чего?»

— У тебя на щеке отпечаталась пуговица от моей кофточки.

— О-о? — Костя потер щеку. Вытянув из-за подушки кофточку, повесил ее на крючок, откуда она упала ночью.

— Это клеймо. Теперь никуда не денешься…

— Я не собираюсь.

Проводница стала разносить чай. В соседнем купе послышался шум вращающегося диска, скрежет тупой иглы и — «Одинокий я! Одинокий я!..».

Семья цыган, ехавшая с патефоном в соседнем купе, развлекала пассажиров от самой Москвы. Все они — человек десять — ехали всего лишь по трем билетам. Садились и через окна передавали билеты оставшимся на перроне. Эту хитрость раскусили поздно — поезду было дано отправление. В Петушках в вагон вошла дорожная милиция. Остроносая цыганка с впалой грудью, когда могучего склада милиционер потребовал у нее билет, швырнула в него грудным ребенком. Представитель власти, поймав кудрявого голыша, стоял в глупейшем положении, не зная, что делать, осыпаемый руганью, и, после того как мать соизволила взять свое дитё обратно, поспешно ретировался из вагона.

— И до чего же бродяжная у них кровь! — восхищенно сказал мужчина в синей гимнастерке. — Указы-приказы, ничего не заземляет! На Ту-104 скоро будут кочевать. Вон молодой-то… в армии служил. А опять в табор вернулся.

— Но к цивилизации, как-никак, приобщился, — заметила женщина с массивными золотыми сережками в ушах, занимавшая нижнюю полку с сыном — розовым ангелочком. — Что песни и пляски под гитару? Устарело! Представляете — ночь, шатер, кони пасутся, а возле костра патефон с набором пластинок Утесова, Шульженко и Раджа Капура! Тоже своего рода модерн! — и она заколыхалась от смеха. — Что ни говорите, а мне лично будет даже чего-то недоставать, если это бродяжное племя переродится!

— Вам лично? — с усмешкой переспросил Костя, спрыгнув с полки и доставая пасту и мыло.

По вагону, цепляясь за бахромчатый подол матери, собиравшей с пассажиров утреннюю дань, бегала цыганочка лет шести-семи, шустрый зверек с черными глазками и ровными белыми зубами. Пела, пританцовывала. Если мать давала ей что-нибудь вкусное, она обнимала ее, обхватив за шею. Но стоило матери шлепнуть ее за шалость, как этот бесенок плевал ей в лицо и с хохотом убегал.

— Сколько тебе лет? — спросила Нина, поймав девочку за тонкую грязную ручонку.

Та в ответ только смеялась, извиваясь и выкручиваясь ящеркой.

— В школу пойдешь учиться?

На лице все та же живость зверька, не понимающего слов.

— Хочешь коврижку? Вот, садись к столику.

Но девочка цепкой лапкой схватила угощение и с визгом, боясь, что ее удержат, убежала. Вскоре, однако, появилась снова. Ее манили целлулоидные игрушки, лежащие вокруг толстого мальчика, который, равнодушный Ко всему, сонно смотрел в окно.

Нина достала из чемодана остаток материи — метра полтора нарядного крепа — и отдала его матери цыганочки.

— Сшейте ей платьице.

Подарок цыганка взяла с благодарностью, но тут же заявила:

— Зачем ребенку новое да дорогое? Все изорвет, извозит. — Осуждающе указала на мальчика, одетого в шерстяной костюм из трикотажа: — Разве можно так баловать? Ой, барином он у тебя вырастет! Ой, барином!

— Зато не побирушкой! — оскорбленно заявила полная женщина.

— А ты не обижайся, красавица-царица, — зачастила цыганка, высвободив из-под шали тощую, унизанную перстнями кисть. — Каждому свое ремесло от рождения. А твой сынок ничего не принесет тебе в дом, кроме горькой горести. И люди будут им гнушаться, и умрет он рано от сердечной боли, у него и сейчас уже в жилах застой!

Полная женщина истерично закричала на нее, стала суетливо собирать вещи, хотя сходить ей было еще не скоро.

Никто в купе не возмутился пророчеством цыганки, и она поплыла дальше царственной походкой победительницы.

— У него и в самом деле слабенькое сердечко, а она… — всхлипывала женщина, сморкаясь в кружевной платочек.

— Вам бы на природу его, — посоветовала Нина.

— А я откуда везу? Из Кисловодска!

— Лучше бы в деревню.

— В деревне так скверно с питанием. Молоко да яйца…

Костя, войдя в соседнее купе, попытался завести разговор с молодым цыганом.

— Ты, правда, служил в армии?

— Служил, — неохотно ответит тот.

— Где?

— На Украине.

— Пехотинец?

— Ну…

— А куда сейчас едешь?

Цыган поскреб заросшую шею и ответил уклончиво:

— К своим.

— Это твоя жена с девочкой?

— Ну…

— До армии женился?

— До армии, — ответил цыган и протяжно вздохнул.

Тут их разговор прервали бородачи. Они потянули Костю к столу, крича, хлопая его по плечу. Сухопарый старик, весь буро-черный, будто вырезанный из корневища («чириклери» — вожак), налил Косте граненый стакан водки. «За русских!.. — крикнул растроганно, и все мужчины по его примеру стали чокаться с Костей. — Если бы не русские, Окаянный Гитлер, — чтоб ему в смоле кипеть, — всех бы нас поубивал!.. Пей до дна! Пей до дна!..»

Как ни упирался Костя, а пришлось ему выпить.

— А какая у тебя девушка красивая! — искристо сверкнув глазами, продолжал старик, и все хором стали расхваливать Нину. Он тем временем церемонно поднес стакан и ей. Нина отказалась, только пригубила. Тогда вожак пошел с ним к Косте, и тот пулей вылетел из их купе.

Так ему и не удалось узнать, куда едет молодой цыган. Но он не отступил от своего. Как-то странно улыбаясь, — хмель ударил-таки ему в голову, — сел возле прохода и в тот момент, когда цыган проходил мимо, грубовато-резким движением, удивившим Нину, дернул его за руку и усадил рядом с собой.

— Как зовут-то тебя?

— Григорием, — вяло ответил тот.

— Что же ты скитаешься, а? У тебя жена, дети! У нас в селе еще до войны осело несколько семей. И живут! В своих домах! Наш председатель… эх, если бы ты знал, что это за человек! — хмель все больше распалял Костю. — Артемом Кузьмичом его зовут! Запомни. Душа у него… да он, может, один такой и есть на всю нашу область!

Цыган косил серым глазом на полную даму, прикрывающую собой мальчика, как курица-наседка, на сухоскулого старичка с зонтиком, слушающего этот разговор с улыбкой.

— Значит, Григорий?.. И имя-то у тебя русское, а ты… Приезжай! — и он сообщил ему адрес. — Артем Кузьмич даст тебе линию! Он к каждому человеку… Да вот о себе скажу, — и Костя вдруг обнял молодого цыгана за плечи. — Кончил я семилетку. Так? Дальше меня учить — нет у матери средств. Отец… Ну, об этом не будем. Пошел я работать, где и что попало. Но Артем Кузьмич взял меня на прицел! Слышишь? К агроному прикрепил, вроде помощником. Среднюю школу помог закончить. Если бы не Артем Кузьмич, я и в глаза бы не видел Тимирязевку! Да он… он сердце из тебя достанет и покажет всем — вот, глядите, какое золото!

— Так его! Так!.. — похохатывал мужчина в гимнастерке, а Нина смотрела на Костю изумленными глазами.

В тот момент, когда старик цыган поднес ему расплескивающийся стакан, она ужаснулась, не зная, как выручить Костю из беды. «Неужели выпьет?» И когда он выпил, подбадриваемый криками, — рассердилась. Но сейчас, позабыв обо всем, она глядела на него проказливо-счастливая, будто сама ввергла его в подобное состояние. Так вот еще каким может быть ее Костя!

* * *

Вчера вечером Костя с Ниной ужинали в вагоне-ресторане. День прошел в сутолоке, в сборах, и оба проголодались.

— Выпьем немножко вина? — предложила Нина, глянув на весело позванивающие бутылки в буфете, красиво обложенные стопками шоколада и лимонами.

— Давай!

Насмешив официантку, заказали крошечный графинчик цинандали и много-много всяческой еды.

— За нашу первую дорогу!

Они вдвоем, они вместе! И это уже на всю жизнь! Позади Москва — суматошно-кипучая, звездно-огнистая. Там институты, там Девичка, на которую они снова придут — так решено — совсем старенькими-седенькими…

Вспомнились проводы на вокзале.

Денис, торжественно-приподнятый, в новеньком костюме, придававшем его плотной фигуре начальственный вид («Быть тебе директором совхоза!» — не мог не воскликнуть Ладо), вручил Нине самодельный конверт. Нина тут же распечатала — в нем оказались рисунки, сделанные карандашом, и она узнала на них себя. Оказывается, в ту вешнюю ночь, когда Костя рисовал ее по памяти, он незаметно заснул, и листки рассыпались по полу; утром Денис, проснувшись раньше, собрал их и сохранил.

Ладо, откупорив за несколько минут до отправления поезда бутылку «Гратиешти», произнес всех изумивший тост:

— За желтуху!

Все смотрели на него, пожимая плечами.

— Ах, тупицы! Все вам разжуй да в рот положи! Да ведь если бы я тогда не заболел желтухой, то Костя не ходил бы на Пироговку, и они никогда бы не встретились!

— И действительно! — поразилась Нина.

— За желтуху! — крикнули хором, осушая картонные стаканчики и швыряя их в урну.

Как не хотелось расставаться! Нина полюбила Дениса и Ладо. Славные парни! Денис получил назначение в южноуральские степи, в молодой совхоз, а Ладо — в Краснодарский край, на селекционную станцию. И сейчас, когда экспрессы уносят их в разные края, радостно думать, что есть у тебя друзья на свете. Ты помнишь их, а они где-то вспоминают тебя…

В вагоне-ресторане за одним столиком с ними сидел мужчина с усталым лицом, в потертом костюме. Много курил, пил маленькими глотками коньяк, вяло тыча вилкой в закуску, и все глядел в окно на проносящийся каруселеобразно пейзаж. Рассчитавшись с официанткой, небрежно скомкал сдачу и сунул в боковой карман. Поднялся и, перед тем как уйти, неожиданно сказал Косте, кивнув на Нину:

— Береги ее. — Помедлил, о чем-то думая, и добавил: — А ты люби его.

И пошел к выходу, чуть пошатываясь.

Костя и Нина недоуменно переглянулись: что это значит?..

Выходит, он слушал все их разговоры, наблюдал за ними, а они в своем счастье и не заметили этого! Кто он и почему сказал им эти слова? Случайны они или выношенные, выстраданные?.. Как бы то ни было, им было приятно, что чужой, совершенно не известный им человек понял, как они нужны друг другу. Скорее всего, сам он был неудачлив в личной жизни, возможно, недостаточно берег, недостаточно любил — и вот не мог не сказать им в назидание этих слов…

— Костя, пробуй мой салат. Такой вкусный!

Они ели из одной тарелки, и это тоже было чем-то новым в их жизни, сближающим их.

В вагоне, в котором они ехали, все считали их за молодоженов. И как же иначе? Все — пополам, каждый миг — вместе. Женщины нарочно проходили через их купе, чтобы посмотреть на них. Ночью Нина не раз внезапно просыпалась, чтобы удостовериться: правда, Костя едет с ней, или это только снится?.. «Вместе! Вместе!» И этого было ей сейчас достаточно, все остальное отошло на второй план. Она трогала свесившуюся Костину руку. Костя тотчас же отвечал на пожатие, и они долго так лежали, пока стукоток колес не убаюкивал их.

Появились знакомые станции, и это Нину огорчило:

— Оказывается, мы скоро приедем?

— Скоро.

— А я бы могла так ехать до самого Тихого океана!

— Когда-нибудь съездим и туда.

Вагон заметно опустел. Сошла и полная женщина с мальчиком. Ее полку на одном из полустанков занял парень с лихо завитыми кудрями и три бабы с корзинами-плетушками. Садились с визгом, с шумом, окликая друг друга по имени: «Марья, не отстань!», «Полинка, скачи скорей!..»; попали не в свой вагон — в плацкартный, но проводница смилостивилась: все они ехали на близкое расстояние.

Бабы чинно уселись рядком, приглядываясь к пассажирам. Парень-кудряш, борясь с сонливостью, посматривал на багажную полку — не забраться ли туда? На одной из станций сбегал за пивом; притащил четыре бутылки. Пил не спеша, солидно отдуваясь, посыпая край стакана солью.

— Куда едешь? — спросил его Костя.

— Я?.. А на работу. Домой.

— Откуда?

— Откуда?.. А дома был, — как-то бестолково отвечал парень.

Бабы разом хмыкнули.

— Где же дом-то у тебя?

— В Пахмутове. От разъезда пять верст. А теперь в леспромхозе живу. Хлысты разделываю.

— А домой чего ездил?

— На субботу. По субботам-то у нас в селе вечерки.

— Разве в леспромхозе скучно?

— Да нет. Кино крутят. И танцы. Только дома-то послободнее. Как заладим кадриль, так хоть до утра жарь, никто слова не скажет.

Отвечая, парень все время поглядывал на Нину. Костя заметил это.

— Не женат?

— Да нет пока.

— А скоро женишься?

— В армию надо сперва, а там видно будет, — и он опять глянул на Нину.

— Брал бы мою сестру, — предложил Костя. — Не нравится?

— Я что! — парень понимал шутку. — Сама, чай, не пойдет.

— Пойдет! — уговаривал Костя. — Сколько получаешь-то?

— Да разно бывает, — серьезно ответил парень. — В первую получку пятьсот, да потом еще… Все от леса зависит. Как пойдут дрова, осинник да трухляк, так тут заработка большого не жди.

— Значит, по рукам? Человек ты, я вижу, обеспеченный.

— Ладно тебе. Чай, не дурак, вижу, какая она тебе сестра…

Бабы заулыбались, поосмелев, тоже начали подшучивать:

— Опохмелка, что ли? Болит головушка-то?

— Лихо, видать, поплясал. Каблуки-то как срезанные!

Парень добродушно отшучивался.

— А почему в селе не работаешь? — продолжал спрашивать Костя.

— Работал, — хмуро обронил он. — Надоело без денег-то.

В купе только что вернулся из ресторана мужчина в гимнастерке, Раскрасневшийся, с отвислым брюшком, он сел, скрестив тонкие, в щеголеватых сапожках ноги, высасывая из зубов остатки еды. Услышав конец разговора, тотчас же напустился на парня:

— А зачем тебе деньги, чудак человек? Хлеб и овощи дают в колхозе! Корова своя!

— А деньги-то есть, так и купить все можно! На производстве отработал часики — и гуляй, в ус не дуй. Дождь ли, засуха ли — тебе все едино. Заболеешь — по болезни платят, и пенсия гарантируется по старости, — отвечал, как заученное, парень.

— Видали! Видали, как чешет! — восхищенно обратился мужчина ко всем. — Практик какой, а! Тебе сколько лет-то? Ведь восемнадцать, не более. А ты уже и о пенсии заботишься! Ну и народ пошел — дока! Все параграфы знает! Твой дед землю пахал?

— Ну, пахал.

— А отец?

— И отец.

— Что же ты?.. Земля — это же кормилица! Наш базис! Ее любить надо!

— Любить, любить… — сердито заговорила длиннолицая, бурая от загара женщина, не выпуская из рук корзину. — Было время, колами проламывали друг дружке головы при дележе, аршин уступать не хотели! А теперь… одна любовь-то к ней, как у этих цыган! Ездят туда-сюда, туда-сюда! Все поезда забиты! А зачем?.. Ты вот где работаешь? Ну-ка, давай тебе зарплату поубавим, так усидишь на месте? Ты-то разве о пенсии не заботишься?

Заговорили и ее подружки — враз, заволновавшись. Вспомнили войну, пьяниц-председателей, как работали задарма.

— Да вы что на меня-то, бабоньки? — шутливо отмахивался мужчина. — Ну, было искривление, верно. Все это теперь осуждено.

— Без тебя знаем, — строго заметила длиннолицая. — А ты не бередь сердце. Потому и напустились, что ты больно уж видом-то да речами похож на тех, кто понужал народ: «Давай-давай!», а себе в сладком кусочке не отказывал!

— Никогда я не был таким! — возмутился мужчина.

— А ну-ка, где ты служишь?

— У меня две контузии!

— Про войну я тебя не пытаю. В войну-то и мы, бабы, контуженными были. От горя глохли, от слез слепли. Как узнала я, что муж да три сыночка… по избе не могла пройти, чтобы за заборку не держаться. Ты про позднее время скажи.

— И скажу! Лектором работаю.

— А председателем колхоза тебя, случайно, не ставили?

— Ну… был.

— И высоко ли то хозяйство поднял? Или только чуть-чуть приподнял да и грохнул?

Ее подружки засмеялись.

— С вами поднимешь! — лицо мужчины побагровело. — По базарам шляетесь! Спекуляцией промышляете, вместо того чтобы вкалывать! Что это у вас? — и он сильно ткнул кулаком одну из корзин. На его крик выглянули пассажиры из соседних купе, даже цыгане примолкли и сбились в проходе.

— Не шибко толкай, милый, — невозмутимо ответила длиннолицая. — Яйца тут. Разбить можешь.

— А! — обрадовался мужчина. — Что я говорил?

— Угадал, все как есть угадал, — продолжала спокойно женщина. — Продавать будем. Только они не перекупные. Своего хозяйства яйца.

— Это большой роли не играет!

— И едем мы не специально на базар, на совещание едем. Понял?.. Вот она, — женщина указала на подружку, что была помоложе, — с трибуны будет говорить. Доярки мы. И в том, что мы попутно яйца продадим, ничего зазорного нет. — Женщина быстрым, чуть нервным движением поправила платок. — Колхоз нас кормит. Сыты мы. Но надо и одеться, избу починить. Дети опять же. Вот когда колхоз своим доходом удовлетворит, мы, может, и от коров сами откажемся, и от приусадебного участка!

Поезд затормозил ход, мелькнули за окнами станционные постройки — закоптившееся депо, водокачка, дома железнодорожников. Парень-кудряш рассовал порожние бутылки по карманам, а бойкие доярки, подхватив корзинки, пересмеиваясь, поспешили к выходу.

— Спасибо, девонька! — кричали, спрыгнув с подножки, проводнице. — Доехали, как в мягком!

Увидели мужчину в окне.

— Приезжай, милый! Может, лекцию прочитаешь?

— О пенсиях!

— Про базис! — радостно захохотав, добавила молодайка.

Он глядел на них сузившимися глазами.

— Смелые, чертяки… Распустился народ. Всякое уважение теряет…

— К кому? — насмешливо спросил его Костя.

Мужчина дернулся, хотел что-то ответить, но промолчал и, оттеснив плечом пассажиров, двинулся по коридору.

На следующем полустанке в вагон снова сели колхозницы, и Костя сразу пустился с ними в разговоры.

Наблюдая за ним, слушая, с какой дотошностью он расспрашивает и об урожаях, и о председателях, Нина вдруг уловила в душе чувство, сходное с ревностью. Чем ближе они подъезжали к дому, тем все более менялся Костя и порой, казалось, совершенно забывал про нее.

«Ему хорошо… — подумала она. — Он весь устремлен к своей работе… А как-то сложится моя жизнь? Ну кто я?.. Посредственный врачишка, недоучившийся музыкант…»

— Костя… — начала она, еще не зная, как оформить появившуюся обиду словами, но ее перебил старичок с зонтом.

— Молодой человек, — обратился он к Косте, — вы, как я понял, закончили Тимирязевскую академию?

— Да.

— И куда едете?

— В село.

— Похвально, похвально… — сметанно-белые брови старичка поползли ввысь, округлив помолодевшие глаза. — Я в свое время тоже закончил ее. Да, да. Лично знал Прянишникова, Вильямса. И те места мне так же родны, как, верно, и вам. И опытные поля, и парки, и Лиственничная аллея!

— Когда закончили? — Костя подсел к старичку, снова оставив Нину одну.

— Давно, разумеется. Но все в памяти! Все живо! Даже слова, сказанные нам на прощальном вечере профессором Каблуковым: «Несите знамя культуры в народ, сим победиши!.. Под культурой я разумею образование не только ума, но и сердца!..» — Пергаментные виски старичка порозовели, засветились. — Помню практику на фермах. Мы, студенты, на лошадках пахали. Обыкновенным плугом.

— А где вы сейчас работаете? — Костя проникся нежностью к старичку: «Ведь он, как и я, тимирязевец!»

— Где? Хм… тоже работал в селе. И порядочно. А потом… — старичок тонко усмехнулся. — Стал выслуживать пенсию. Канцелярист…

— Почему же вы ушли от земли? — с ноткой разочарования спросил Костя.

— Да по той же причине, что и большинство… Ведь агроном моих лет — в поле редкость. Экземпляр почти ископаемый. Я вот смотрю на вас, молодой человек, и завидую. Да, да! А знаете почему?.. Вам, возможно, удастся иначе построить свою личную жизнь. Целиком отдаваясь творчеству! Не заботясь, будет ли в нужный момент определенное количество справочек для получения гарантированного пропитания по старости.

Старичок замолчал, всматриваясь в лицо собеседника.

— Вы, я вижу, настроились ко мне скептически? И это понятно. Вы молоды. Потом есть такие вещи, которые вы пока что не принимаете во внимание. Например, обязательства перед семьей. А итог моей жизни грустный. Этого я не скрываю. Ученым не стал. Писать никому не нужные диссертации мне претила совесть. Я — практик, и, вступая в жизнь, мечтал, что буду до последнего часа связан с землей. И вот… поле для меня сейчас — это палисадник с десятком кустов малины… Да, было время, работал в крупном хозяйстве, с умницей председателем. Но тут война. Он погиб. И последовала целая вереница совершенно сатирических… вроде этого мужлана…

— Почему же вы не взяли хозяйство в свои руки?

— Я не организатор, я — только агроном.

— А вот я не мыслю агронома, который не руководил бы людьми, не радовался бы тому, что в его руках техника!

— Это ваши индивидуальные качества. Можно только позавидовать… Да и кто со мной считался? Кто? — голосом, полным обиды и горечи, заговорил старичок. — Что сеять, когда сеять — все сверху! Лишь бы отчитаться! Агроном превратился в затычку, в фигуру совершенно неавторитетную! Как же так можно работать?.. Агроном, как и учитель, мудреет с годами! Это надо понимать! А ведь если старых учителей мы встретим везде и всюду, то поищите-ка старого агронома! Днем с огнем! Перевелись, батенька! Я говорю — стали ископаемыми!..

— Костя! Мы приехали! — вдруг закричала Нина, прижавшись виском к стеклу и глядя вперед.

— Что? — не сразу понял Костя. Ему снова стал интересен старичок.

— Да наш город! Смотри! Вон элеватор! Вон трамплин!..

Они засуетились, собирая вещи.

— Желаю вам, молодой человек, сполна получить ту радость, которая поднимает человека… — как бы стыдясь своей недавней горячности, уже спокойнее заговорил старичок. — Надо полагать, что положение на селе в ближайшее время изменится. Вы меня понимаете? — он крепко пожал Косте руку своей, сухой, костистой. — И еще… если не обидитесь…

— Говорите, — буркнул Костя. Он все еще никак не мог уяснить свою позицию к старичку: и осуждал его, и в чем-то понимал. Разве не об этом же они говорили в академии?..

— На пути человека много соблазнов. И часто самые благие начинания гибнут от… — старичок коснулся рукой горла, и Костя понял: это был намек на стакан водки, выпитый у цыган; покраснел. — Не надо! Опасайтесь! Помните слова профессора: «Под культурой я разумею образование не только ума, но и сердца!..» Впрочем, вам говорили, наверно, что-нибудь более свежее, современное!

Они распрощались.

Нина неотрывно глядела на приближающийся перрон. Сердце забилось сильными тугими ударами. Приближалась встреча с отцом. Как-то он отнесется к тому, что сделала она?..

Подошел Костя, и она крепко-накрепко сжала ему пальцы.

— Наклонись, — тихо шепнула, — что-то скажу.

Он приблизил к ней ухо. В сутолоке сборов никто не заметил, как она поцеловала его в висок.

 

ОТЕЦ И ДОЧЬ

Вагон проплыл мимо, и Дмитрий Антонович побежал вслед, проворно огибая носильщиков и их тележки, а Маргарита Алексеевна, по-прежнему испытывая неловкость, чуть поотстала и не торопилась догонять.

Едва проводница откинула площадку, как Нина спрыгнула. Отец подхватил ее за локти, но не сдержал; оба засмеялись, удерживая друг друга от падения. Обретя равновесие и отступив на шаг, Дмитрий Антонович протянул дочери букет гладиолусов.

— Рад! Поздравляю! Очень рад, дочка. С окончанием! Желаю всяческих успехов… — еще раз поцеловал и усиленно заморгал глазами: — А где же твои вещи? Что это я сразу в речи ударился! Надо вынести из вагона…

— А они уже здесь, — сказала Нина, глянув на отца исподлобья и чуть виновато.

— Здесь?

Только тут Дмитрий Антонович заметил стоящего рядом молодого человека ростом под стать себе, в темном костюме и свободно распахнутой на груди белой рубашке. Его лицо с широко расставленными черными глазами показалось ему знакомым.

«Ах, вот кто! Один из тех, что были тогда ночью? Провожающий из Тимирязевки?..»

Костя спокойно улыбался, и Дмитрий Антонович отметил про себя, что в фигуре парня исчезла некоторая сутуловатость («Возможно, я тогда его плохо рассмотрел»), загорелая шея стала крепче. Шея мужчины.

— Здравствуйте, Дмитрий Антонович! — громко произнес Костя и протянул твердую в кисти руку.

— Здравствуйте, — суховато ответил Дмитрий Антонович, поспешно высвобождая ладонь от энергичного пожатия. Коротко взглянул на дочь — Нина смотрела все так же исподлобья и словно изучала выражение его лица.

«Они приехали вместе. Что это означает?»

— Костя, ты все забрал? Ничего там у нас не осталось?

— Да нет. Все наше с нами, — ответил он, улыбнувшись.

Слова «у нас», сказанные Ниной умышленно — для отца, и весь этот диалог улыбок не ускользнули от Дмитрия Антоновича. Но он не сразу придал этому полное значение, сбитый с толку случившимся, и отыскивал глазами жену, не зная, как ему дальше быть — позвать ее, или…

Маргарита Алексеевна стояла шагах в двадцати, в сутолоке встречающих, и, нервно перебирая ремешок сумочки, пугливо глядела то на них, то на окна вагона, как бы кого-то там отыскивая.

— Маргарита Алексеевна! — неожиданно увидела ее Нина и, кинувшись к ней, закружила, осыпая поцелуями. — Вы тоже кого-то встречаете, да?

— Д-да… я… — голосом продрогшего человека проговорила Маргарита Алексеевна; у нее даже губы стали вдруг фиолетово-стылыми.

— Идемте к нам! Там папа! Идемте!.. — и Нина потянула ее за руку. — Папа, здесь Маргарита Алексеевна! А это Костя! Знакомьтесь! Костя, помнишь, я рассказывала тебе о своей учительнице музыки? Так это она самая! Папа, ты с машиной или нам взять такси?

— С машиной, — все больше холодея, ответил Дмитрий Антонович. От того приподнятого настроения, с которым он ехал на вокзал, не осталось и помину. Все складывалось не так, как он намечал.

— Ну, как вы здесь живете, Маргарита Алексеевна? Поехали с нами! Нет, нет, я не отпущу вас! Это просто, здорово, что вы оказались на вокзале! Костя! — скомандовала Нина. — Тащи багаж!

Костя легко поднял увесистые чемоданы и шагнул вперед, через рельсы, а Нина подхватила под руку отца и Маргариту Алексеевну, повела их в обход.

«Она не порвала отношения с этим парнем. Приехали вместе… Что означает «у нас»? — наслаивал одну мысль на другую Дмитрий Антонович, с неприязнью глядя на далеко обогнавшего их Костю. Ему не понравилось и то, как тот, по-хозяйски открыв багажник, совал туда чемоданы (и свой, разумеется), потом обошел вокруг «Москвича», критически попинывая скаты.

— Папа, машину может вести и Костя! У него есть права.

— Нет, — жестко ответил Дмитрий Антонович. — Я никому не доверяю руль.

Резко включил мотор, резко взял с места, сидел неестественно прямо, внутренне окаменевший, и ему через зеркальце было видно: Маргарита Алексеевна, зажатая с обеих сторон, пытается улыбаться, а на лице — вымученная гримаса.

Маргарита Алексеевна и действительно сидела как на иголках. Окажись сейчас такая возможность, она бы с радостью выскочила из машины. То, что Костя и Нина близки, она поняла сразу же, едва увидела их рядом, и теперь с обмирающим сердцем ждала, как они все вместе придут на квартиру, как Нина увидит ее вещи… Последует нелепейшее объяснение — двух парочек! — где они с Дмитрием будут просто смешны. Потешны!

— Я непременно приду в школу, Маргарита Алексеевна! Ах да, сейчас каникулы… Я приду к вам домой. Можно? Вы не переехали?.. Сейчас так много строят. В Москве просто невозможно уследить! Раз — и панорамное кино, два — и Новые Черемушки!.. А еще я вам скажу… — тут Нина наклонилась, что-то шепнула ей в самое ухо, и по тому, как Маргарита Алексеевна реагировала на это, Дмитрий Антонович понял случившееся. Первое, что он ощутил, — это был гнев. Хотелось остановить машину и наговорить резких, грубых слов и дочери, и этому развалившемуся сзади на сиденье самоуверенному нахалу!

— У-у, че-орт! — ругнулся он: машина только по счастливой случайности не врезалась в самосвал, мотнулась бешено в сторону.

— Это вы сами сплоховали, — мягко заметил Костя.

Дмитрий Антонович чуть не рявкнул: «Без указчиков знаю!» Смолчал, а в душе уже завихривалась буря. Итак, дочь не вняла его опыту, не послушалась его предостережений. Они не приедут сейчас домой втроем, он не объявит ей то непредвиденное, новое, что случилось в его жизни. Он представлял себе, как она была бы поражена, может, даже всплакнула, но потом непременно поздравила бы их. И они, сев за праздничный стол, отметили бы получение диплома, их скромную свадьбу, и вообще дивно зажили бы втроем! А теперь — все под откос! С ними едет этот четвертый — лишний! И как теперь все обернется, разве только черту ведомо!..

«Не позвонил Андрею Олеговичу — и то ладно, положение было бы почище, чем в фарсе!»

Больше всех болтая и смеясь, Нина все еще надеялась завязать общий разговор, легко перебрасывающийся, как мяч в игре, но напряжение передалось и ей. Смех стал неровным, обрывистым. Нина время от времени с испугом поглядывала на манекенно застывшую спину отца и крепко тискала руку Кости: «Держись!» А он сидел невозмутимо спокойный, даже благодушный, — до поры до времени! Нина знала за ним эту черту: терпеть-терпеть — и взорваться.

Машина, по-собачьи взвизгнув тормозами, замерла возле подъезда. Костя деловито начал выгружать чемоданы, а Маргарита Алексеевна вдруг набралась отчаянной решимости. Все, все, что угодно, только не быть смешной! Она готова страдать, снова отчаяться, но быть смешной?! Костя и Нина — молодожены. С секунды на секунду жди — скажут об этом во всеуслышание. И вот они, пожилые люди, вместо того чтобы поздравить их, сами в этот час — подходящий, нечего сказать! — объявят о своей женитьбе. Как не расхохотаться! Нарочно этакого не придумаешь!

— Извините… но я… — заговорила она вязким, непослушным языком, ни на кого не глядя. — Я пойду…

— Куда вы, Маргарита Алексеевна? — Нина взяла ее за руку.

— Пойду! Да!.. — Маргарита Алексеевна вырвала руку, чем очень поразила Нину. — Мы еще увидимся… поговорим… А сейчас мне некогда. Очень некогда!

И она панически побежала прочь.

— Рита!.. Маргарита Алексеевна! — Дмитрий Антонович сделал несколько шагов за ней, но тут же решил, что в создавшейся обстановке ему будет лучше без нее. Предстоит разговор, трудный разговор, и он всю тяжесть возьмет на себя.

— Папа, что с ней?

Ничего не ответив, Дмитрий Антонович взял Нинин чемодан и понес его по лестнице, а Костя с Ниной, недоуменно переглянувшись, пошли следом.

— Проходи, Костя! Вот наша квартира. Прохладно как, правда? Это потому, что солнце к нам заглядывает только к вечеру. Тут кабинет. На книги не засматривайся, художественных нет… А там моя комната, — и Нина увела Костю за дверь, продолжая объяснять: — Вот он, мой старый дружище! Не запылился, не рассохся от тоски?

Откинув с инструмента чехол, она промчалась пальцами по всем клавишам. По квартире будто прокатились волны: прибой, неистово пенясь, рокотал глубинными, шедшими из самого нутра океана басами, отлив тенькал слабыми нотками, нежно журчал.

Дмитрий Антонович, поставив чемодан, провел ладонью по лбу, как бы утирая пот, но кожа была сухая, горячая. Прикрыл плащом вещи жены. Нужные для разговора слова никак не шли на ум; впрочем, в этом и не было необходимости — все снова получилось не так, как он хотел.

В Нининой комнате стало подозрительно тихо — полный штиль. Они вышли из нее как-то боком, присмиревшие, особенно она. Глядя чуть лукаво и виновато, взяла Костю за пальцы левой руки.

«Вот оно! Начинается! — догадался он. — И все в квартире будто приготовлено к этому случаю! Стол накрыт, вино, цветы!»

В его душе поднялся еще больший протест.

— Папа… мы с Костей… — начала Нина, словно подражая интонациям маленьких, и тут увидела, что отец как-то странно закрутил головой — будто при удушье.

— А! — она подбежала к нему; он с силой прижал ее к себе, заговорил прерывисто, с хрипотцой:

— Доченька… я же просил… предупреждал…

— А! — снова вскрикнула Нина и теперь уже рванулась из его рук, но он крепко удерживал ее возле себя.

— Я же предупреждал… Зачем ты без моего совета?..

Нина все же вырвалась и, пораженная тем, что он ей говорит, закричала:

— Я люблю его! Люблю!

— Вижу, — тихо и почти скорбно продолжал отец. — Но это еще не все. Можно выйти по любви и быть несчастной. Я человек с опытом, поживший, лучше разбираюсь в людях, и…

— Но я счастлива! Счастлива!

Тут заговорил Костя:

— Вы, я вижу, постоянны в своих антипатиях, Дмитрий Антонович. — Заговорил внешне спокойный, только руки его намертво вцепились в массивное дубовое кресло. — Не думал я, что тот нелепый случай так врежется вам в память.

— Какой случай? — небрежно кинул вопрос Дмитрий Антонович. Ему вообще не хотелось бы замечать этого «четвертого», ему неприятно было даже и то, что он называет его по имени-отчеству.

— На улице. Ночью… Но ведь то, что проделали с вами мои друзья, ко мне не имеет никакого отношения. Вам это известно. Шутка была дикая, нелепая. И я, если хотите, прошу у вас извинения — и за Ладо, и за Дениса. Но за что же вы меня так возненавидели? — густым, настоянным на обиде голосом спрашивал Костя.

Массивное кресло в его руках с легкостью — враз, всеми четырьмя ножками — поднималось в воздух и снова мягко соединялось с полом.

— Возненавидел?.. Да я просто равнодушен к вам. И никаких извинений мне не надо, — звенящим голосом отвечал Дмитрий Антонович, будто швырял милостыню. — Я… я просто знать вас не хочу, настолько мы разные люди! Однако вы пришли… — и он как-то неопределенно указал руками на квартиру. — Вы воспользовались ее слабостью…

— Ничем я не пользовался! И не пришел — меня привели! Знать не хотите? У меня тоже мало желания находиться с вами рядом! — Кресло гулко ухнулось на пол, сдвинутое с навсегда установленного ему места. — Я ухожу!

— Костя!

— Можешь найти меня в гостинице, если… потребуюсь.

Обида, хлеставшая из него, ударила и по ней — незаслуженно, больно, но эта обида была понятна.

— Я иду с тобой!

— Нина! — Дмитрий Антонович готов был удержать дочь силой, но Костя, загородив ее плечом, проговорил, зло усмехаясь:

— Кожа, скальпели, трепанация и резекция живота! А у человека есть еще душа! Где она у вас тут? — махнул рукой на темнеющие корешками книг полки.

Так хлопнул дверью, что она чуть не раскололась.

— Хулиган… — беззвучно произнес Дмитрий Антонович. — Ну и хулиган… «Кожа, скальпели, трепанация и резекция живота», — повторил он, морща лоб и потирая виски. — Что это? О чем он?.. С-сумасшедший… Бешеный! Да он в два счета загубит Нину!

Хотел бежать вслед — и не смог. Ноги ослабли, вздрагивали в коленках. Так это и есть весь разговор, к которому он готовился? Такова благодарность за многолетнюю заботу о дочери?.. Какой-то хам сказал: «Я ухожу», и она, не раздумывая, ответила: «Я с тобой!»

Давно смолк удар двери в ушах, а бутылка на столе и рюмки все еще тонко позванивали. За окнами профырчала грузовая машина — и они опять усилили свое дребезжание. Дмитрий Антонович посмотрел на этот праздничный стол, на этот пошлый в своей расцветке бело-розовый торт, на позвякивающие колокольчиками рюмки, — и ему вдруг захотелось вскинуть сдвинутое с места кресло, ударить им сверху, чтоб все вдребезги!

* * *

Быстро, чуть ли не бегом, не глядя по сторонам, они пересекли несколько улиц. Возле гостиницы милиционер, завидев, как они лезут в самое пекло, отчаянно засвистел. Но они, вынырнув невредимыми из сизых клубов бензинного чада, уже скрылись за углом.

Наконец Нина не выдержала:

— Я не успеваю за тобой!

Костя сбавил шаг.

— Ты очень расстроен?

— Я? — Костя усмехнулся и перекинул из руки в руку чемодан. — Я, конечно, не ожидал, что он раскроет объятия, но чтобы так….

— И я… Ну, будет недоволен, поворчит, но чтобы так!.. — голос ее задрожал, глаза засверкали слезами. — Ну почему? Почему я должна все делать, как ему хочется? Ведь жить-то мне!

— Паинькой росла, вот он и привык диктовать.

— Не росла я паинькой!

— Оно и видать.

— Что видать? Что видать? — глаза у Нины потемнели, будто налились чем-то тяжелым. Ее гнев, как и Костина обида, тоже обрушивался не по назначению. — Не знаешь, а говоришь!

— Ну ладно. Слезы-то утри, храбрячка…

Чуть не поссорившись, они свернули в проулок, за каменной стеной стадиона нырнули в каменную арку, продуваемую сквозняком, и оказались в каком-то тупике. Похоже — старый монастырский двор. Стены добротной кладки, узенькие окна, крылечки, веранды, балкончики, — все древнее, обветшалое. Бывшие кельи и молельни заселены, перепланированы под обыкновенные квартиры. Во дворе масса лепящихся друг к другу дощатых сараев, поленницы дров, развешано белье. На ступеньках и лавочках сидят старухи и что-то вяжут, ветками сгоняя мух с разметавшихся во сне младенцев. Девчонки с мальчишками, затеяв игру, визжат, орут оголтело.

— Ну, а куда же теперь? — спросил Костя, оглядываясь вокруг. Он почти не знал города.

— Куда?..

Они посмотрели друг другу в глаза, подразумевая под этим вопросом нечто большее, и неожиданно захохотали: столько в их глазах было недоумения, растерянности, что все это вызвало обратную реакцию. Смеялись до слез, до боли под ложечкой, и каждый взгляд, мельком кинутый на другого, вызывал новый взрыв смеха.

Старухи в холодке, на крылечках, прекратили свое сонное занятие; детишки, бросив на середине игру, несмело окружали Костю и Нину со всех сторон, с самодельными пиками, саблями в руках — это придавало им, загорелым, босоногим, вид карликов, обнаруживших на своей территории иноземцев. Хмурились, перекидывались взглядами: что это — какие чудные эти тетя и дядя. Вбежали во двор, будто от кого-то удирая, а теперь вдруг остановились и хохочут. Чего им так весело?.. Смеются над нами? Нет… И улыбки, робко-несмелые, блуждающие, стали передаваться от одного к другому; девочка в синем сарафанчике хмыкнула в кулачок, и все это африканское войско вдруг тоже завизжало, потрясая в воздухе палками.

Заметив, какую странную реакцию вызвали они своим появлением, Костя с Ниной на миг обомлели, глядя на вопящих детишек, затем снова грохнули, чем привели тех в окончательный восторг, и бросились бежать, преследуемые чернокожим войском по пятам; сунулись в какой-то узкий проход, еле-еле выбрались и неожиданно очутились на откосе высокого берега. Будь у них крылья, они прямо с разгону взмыли бы с кручи и понеслись над пакгаузами, стрелами портовых кранов — туда, где ширится даль реки, к песчаному мелководью, к блинчатым островам, к сосновому бору, вдоль серебристой полоски шоссе, уводящей оранжево-желтые автобусы к дымчатым деревенькам.

— Вот наш парк! — указала Нина на сосны, темно-зелеными гривами набегающие к реке.

— А там пристань?

— Да!

Нина все еще не могла отдышаться от быстрого бега. Воздух из-под вздымавшейся над рекой кручи обтекал ноги, раздувал юбку парашютом.

— Здорово тут! — не удержался от восклицания Костя. Он так стосковался по родным просторам. В Москве только с Ленинских гор открывается панорама далей — вид непередаваемо-дивный, — но там его глазу не хватало полей, лесов. Скученность великого множества каменных домов — хотя глаз и радовался впечатлению — давила на мозг напоминанием того, как сейчас душно на улицах города.

Костя обнял Нину, и они долго стояли так, совсем позабыв про ту ссору, которую только что пережили.

Дети тоже появились на круче. Сбились в кружок, о чем-то советуясь. Мальчишка с бурыми полосками засохшей крови на расцарапанной щеке отделился от товарищей и крикнул весело, с вызовом:

— Вы артисты?

— Что?.. Почему ты так решил? — изумились они.

— А вон она сказала, — и он показал пальцем на девочку в синем сарафанчике. — Они, говорит, ре… репетируют.

Девочка потупилась и спряталась за подруг.

— У нас здесь кино снимали. В городском саду. Тоже носились сломя голову. Им скажут: «Начали!» — они и хохочут, как ненормальные!

Детишки подступили ближе.

— Нет, мы не артисты, — разочаровала их Нина. — Ну, как вам тут живется?

— А чо?.. Купаемся, — ответил за всех исцарапанный. Его интерес к ним сник, и он спросил уже просто так, от нечего делать: — Чемодан-то зачем таскаете?

— А ну, мелкота, все сюда! Получайте угощение! — сев на траву, Костя достал из чемодана коробку соломки. — Берите, берите!

— А чо это? Разве едят?

— Конечно, едят, — разъяснила девочка в синем сарафанчике. — Вы из Москвы приехали?

— Угадала.

Ребята дружно хрустели соломкой, изучая ее на вкус, переговаривались мимикой: «Ну, как?» «Не так, чтобы очень, но жевать можно…»

Прервав молчание, исцарапанный спросил Костю, ловко подвинувшись к нему на руках, как это делают ползунки:

— А вы там видели, как спутников запускают? С Красной площади, да?

— Не-ет… с чего ты это взял? Их запускают в безлюдном месте. Температура-то термическая. Еще повыше! В городе это делать нельзя.

— А почему все собак запущают? Легче они, да? Ведь можно и человека нетяжелого подобрать.

За вопросом скрывалось что-то затаенное.

— Подобрать-то можно… — ответил Костя, с хитрецой глядя в серые глаза мальчишки. — Да где такого взять? Надо, чтоб сам пожелал — это раз. И чтоб храбрости у него было не меньше, чем у взрослого, — это два. Тебе кто щеку-то раскровенил?

— Никто, — коротко буркнул мальчишка и, не по-доброму, с предостережением взглянув на своих товарищей, побрел по берегу. Но стоило ему отойти несколько шагов, как те засмеялись.

— Ха-ха-ха! — передразнил он их и пошел быстрее.

— Он вчера храбрость испытывал! Будет ли голова кружиться, если его… — давясь смехом, рассказывала девочка в сарафанчике. — Залез в бочку да и в овраг! Уж так его мчало — даже бочка не выдержала! Обручи соскочили!

— Мы прибежали, а он в беспамятстве лежит!

— Эй вы! Айда! — крикнул мальчишка издали — уже весело, явно что-то замыслив, и все прыснули к нему наперегонки.

— Вожак, — ласково сказал Костя, глядя им вслед.

Нина сидела на траве, положив подбородок на коленки и слабо покачиваясь.

— О чем думаешь?

— А так… интересно. Ведь вот есть уже этот человек, который туда… — указала глазами на небо. — Ходит, смеется, самый обыкновенный. А кто он? Случайный, или?.. Случайный в том смысле, что по здоровью подошел, астрономию знает. Или это будет такой, который сызмальства мечтал об этом? Начитался Жюль Верна, Циолковского! И тоже в бочке в овраг скатывался!

— Не случайный, — убежденно произнес Костя. — Ничего стоящего случайными людьми не делается.

Прерывисто-зычный гудок из-под берега, уплотняя воздух, заглушая все прочие звуки, прокатился по реке.

— Поплывем к нашим на пароходе! — предложил Костя. — Разве пароходом можно?

— Наше село от пристани в километре.

— А нас там не встретят так же?

— Ну, вот еще… Там я хозяин!

— Ого!

— Не сидеть же нам здесь?

— Так поехали! — согласилась Нина, вскакивая с земли. Ей сейчас, пожалуй, было безразлично, куда ехать, где быть — только бы вместе!

Глубоким логом, по проложенной по его дну дороге, они спустились к пристани, чтобы узнать, когда отправляется пароход.

До отплытия оставалось три часа.

— Костя, мне придется сходить домой.

— Зачем?

— А вещи?.. Ведь все мое в том чемодане. Надо собраться… Тебе не хочется меня отпускать?

— Не хочется, — откровенно сознался он.

— Да ты не бойся…

— Я провожу тебя.

— Хорошо. Но домой лучше не заходи… Что ты ему сказал?

— Кому?

— Отцу. В самый последний момент.

— По-моему, ничего.

— Ну, как же… я прекрасно помню выражение его глаз, когда ты…

— Убей — не помню. Что-то крикнул, верно.

— Это все потому, что мы точно посходили с ума. У меня до сих пор болит голова…

Назад шли не спеша, останавливались у газетных витрин, читали афиши.

— Ну, вот… — грустно произнесла Нина. — Рушатся мои планы… Я хотела тебе показать весь город, сводить в театр, в парк… А что, если нам на день-два остановиться у Маргариты Алексеевны? У нее две комнатки. Одна, правда, крошечная. Зайдем? Это рядом, почти по пути.

— Нет, — запротестовал Костя. — Лучше поедем. И потом… мне твоя учительница показалась какой-то странной.

— Да! Представь! Убежала почему-то…

Костя помедлил, что-то обдумывая.

— Скажи, а какие отношения у нее с твоим отцом?

— Отношения?.. Да никакие!

— Почему же они вместе тебя встречали?

— Вместе? Ты что-то путаешь.

— Они стояли рядом, когда поезд подошел к перрону.

— Костя, не фантазируй! Она же стояла от него далеко!

— Это потом. Правильно — далеко! Он побежал за вагоном, а она поотстала. Тебе из-за проводницы не видно было, а я… Стой-стой! Слушай дальше! Если бы они были не вместе, то почему она не поздоровалась с ним, когда подошла? Если бы встречала кого-то, то почему уехала с нами, так никого и не встретив?

— Действительно…

— В машине нервничала, и вообще… А когда побежала, он назвал ее Ритой.

— Ритой?

Нина рассмеялась, глядя на Костю, как на выдумщика.

— Назвал! — упрямо стоял на своем Костя. — Он сказал «Рита» и поправился: «Маргарита Алексеевна!»

— Тогда он просто оговорился.

— Возможно.

— Ну какие у них могут быть отношения? Что ты имеешь в виду?.. Я же тебе рассказывала, у них была неприязнь друг к другу. Из-за меня. Потом… он сделал ей операцию. Ну… несколько раз передавал мне от нее приветы. А ты что об этом думаешь?

— Да ничего.

Все сказанное Костей Нина никак не принимала: ну, не поздоровался, ну, оговорился… Но одно наблюдение — свое личное — ее поразило: отец в момент встречи был какой-то щеголевато-ловкий, будто помолодевший. Возможно, это шло от нового костюма и лакированных туфель?.. Прежде он не очень-то любил наряжаться, бывало, и на работу, и в гости — все в одном, а тут и накрахмаленная рубашка, и свежий галстук. И усы подправлены, и волосы — колючие, торчащие — вдруг мягким зачесом легли на бок. В какой-то миг — это ощущение ей очень запомнилось — она восприняла его на перроне не просто как отца, а как мужчину, довольно-таки эффектного, пожившего, но еще не утратившего способность нравиться женщинам. Это ощущение тотчас же переросло в гордость за своего отца: «Вот он у меня какой!» — и она больше об этом уже не думала, но теперь он снова стоял у нее перед глазами.

«А что, если я престо плохо знаю его?..»

Сколько раз Нина птицей взлетала на это крыльцо — возвращаясь из школы, из пионерского лагеря, — наперед зная, что ее ждет за дверью, а теперь шагнула на его каменные ступени со страхом.

— Я буду здесь, — шепнул Костя, подбадривая и как бы касаясь ее на расстоянии протянутой вслед рукой.

* * *

В жизни Дмитрия Антоновича редки были случаи, когда он терялся, позволял застигнуть себя врасплох, обычно он наперед предвидел худшее, каждый будущий день представлялся ему в нескольких вариантах, и он всегда выбирал самый каверзный. Это вооружало его твердостью, терпением. Но сегодняшнее столкновение настолько вышибло его из привычной колеи, что он некоторое время метался по квартире, напоминая человека, которому надо срочно ехать на вокзал, а билет куда-то пропал, вещи не собраны и, в довершение всего, дверь снаружи заперта, не выйдешь.

Догнать дочь?.. Но он не может взять свои слова обратно, чувствуя себя во всем правым, а унижаться, хитрить — это не в его характере. Пойти к Маргарите Алексеевне и посоветоваться?.. Последнее время у него стало входить в привычку делиться с ней своими затруднениями, Но навряд ли она чем поможет ему сейчас. Ей самой нужна помощь.

«Так мне и надо! Ах, началась счастливая полоса в жизни! Можно и рот разинуть!.. Вот булыжник тебе и влетел!.. Ну как я мог довериться и выпустить ее из-под контроля два последних года?.. «Кожа, скальпели, трепанация…» А, черт! Как привязались ко мне эти идиотские слова!»

Позвонил телефон. Дмитрий Антонович поднял трубку и, едва приложив к уху, тотчас же бросил ее на рычажки. Звонил Андрей Олегович. Наверное, по делу, но он может спросить и о Нине. Солгать, что она еще не приехала, он не мог, а сказать — значит еще больше усложнить положение. А ведь могли так хорошо сидеть сейчас все за этим столом!..

Внезапно Дмитрий Антонович успокоился — увидел оставленный Ниной чемодан. Никуда она не уедет без вещей, не зайдя домой. Наверняка зайдет одна, и тогда он поговорит с ней уже спокойно. Урок получен изрядный, теперь осторожность превыше всего. Он сдернул галстук, теснивший шею, по-домашнему распахнул ворот рубашки и стал ждать.

Он не ошибся в своих расчетах.

Нина вошла в квартиру не позвонив — в сумочке оказался ключ; остановилась в дверях кабинета, отыскивая взглядом чемодан, который Дмитрий Антонович заблаговременно переставил подальше. Увидев отца, стоящего в тени гардин, скользнула по нему взглядом, будто он был всего лишь частью обстановки — креслом, шкафом…

— Нина… — произнес Дмитрий Антонович как можно мягче. — Поговорим спокойно… Я так ждал тебя. Извини, что погорячился… Все так внезапно…

— Поговорим.

Она остановилась боком к отцу.

— Я так соскучился по тебе, доченька…

Нина не шевельнулась. Прежде ему стоило только сказать, как он тосковал по ней, — и она порывисто подбегала к нему, обнимала; ничего подобного сейчас не произошло, на ее бледном вытянувшемся лице не было даже намека на потепление.

Она быстро пересекла кабинет, заглянула за шкаф.

— Ты что-то ищешь? — спросил Дмитрий Антонович, тая тревогу, и невольно скосил взгляд в тот угол, где лежали вещи Маргариты Алексеевны.

— Мне нужно кое-что взять с собой.

— Зачем?

— Я уезжаю.

— Куда? — спросил он, стараясь говорить спокойно, без раздражения.

— К его матери.

— Так вы пожени… решили пожениться?

— Я тебе уже говорила об этом. Вернее, пыталась сказать, но ты… — голос ее снова задрожал.

— Нина!.. — ему вдруг стало так жаль дочь, запутавшуюся, подпавшую под влияние этого чужого им человека. «С кем не бывает ошибок?.. А я и в самом деле был с ней резок». — Нина, я верю, что ты любишь его. Верю. И не хочу оскорблять твое чувство. Но зачем такая поспешность? Надо всем поближе узнать друг друга. Ехать куда-то из дому…

— Не куда-то, а на его родину. И как же ты поближе узнаешь его, если выгнал?..

— Да, я погорячился, но… Ты преувеличиваешь…

Нина, не отвечая, тяжело дышала.

— Вы зарегистрировались?

— Нет… И какое это имеет значение?

— Конечно, никакого. — «Они не зарегистрированы. Еще не поздно повлиять на нее». — Послушай меня, Нина. Я вовсе не хочу тебе зла. Вы с ним длительное время были вместе. Так?.. Но, чтобы испытать чувство, необходима и разлука. Пускай он уедет один, а ты поживешь дома. И если…

— А нам не хочется разлучаться! Не хочется! И все это у нас уже было: и разлука, и проверка!.. — по ее щекам текли слезы, и она утирала их ладонью. — Ты ведь даже не поинтересовался, давно ли мы дружим. А предлагаешь, советуешь!

Она была права, и Дмитрий Антонович умолк, не зная, как вести разговор дальше.

Нина наконец-то увидела свой чемодан, полуспрятанный в углу, за столом, и торопливо раскрыла его. Щелкнули замки, крышка, откинувшись, стукнула по стеклу книжного шкафа.

— Значит, едешь? — спросил Дмитрий Антонович, не решившись сделать ей замечание.

— Да.

— Совсем?

— Совсем.

— А как же направление?.. Тебя направили в распоряжение облздравотдела. Чтобы затем… ко мне.

— Все это легко исправить.

— Ты так думаешь?.. Когда тебя направляли сюда, то, очевидно, знали, где ты нужнее.

— Я от работы не укрываюсь. Наоборот, еду туда, где врачей недостает. А здесь на мое место охотники всегда найдутся.

— Не сомневаюсь. Но ты недооцениваешь того, что для тебя, молодого врача, полезно некоторое время поработать бок о бок с опытными специалистами. Твои знания теоретические, и ты постоянно будешь испытывать необходимость совета знающего человека. Вот Андрей Олегович: поговори-ка с ним! Как это благотворно сказалось на его работе!..

Дмитрий Антонович пристально посмотрел на Нину, но упоминание имени Андрея Олеговича никак не отразилось на ее лице.

«Неужели у нее не было к нему никакого чувства?» — с горечью подумал он.

— Если ты считаешь, что молодому врачу так необходимо посидеть под крылышком старшего, то почему же это не учитывается при распределении? — уже овладев собой, заговорила Нина. — Наоборот, большинство отправляется на самостоятельную работу. В аймаки, в дальние селения, где больницы, только что открываются. Я не хочу быть исключением.

— Я не собираюсь тебе создавать условия исключительные. Но ведь ты сама не очень уверена в своих знаниях и обеспокоена этим. Плохо, когда в душе страх. Профессия врача ответственна. За нашу ошибку люди порой расплачиваются жизнью…

Дмитрий Антонович понимал, что пользуется приемом запрещенным, нечестным, но он уже не имел иных средств.

Думая только об одном — удержать, во что бы то ни стало удержать дочь, он упустил из виду то, что Нина свободно двигалась по комнате — от чемодана к шифоньеру и обратно, рассортировывая вещи: что взять, что оставить, — и спохватился лишь тогда, когда она вдруг замерла спиной к нему. Глянул сбоку — в руках у нее было платье Маргариты Алексеевны.

Дмитрий Антонович глотнул воздух, оборвав фразу на полуслове. Наступило тягостное молчание. Нина не оборачивалась, ни о чем не спрашивала. Руки, сжимавшие платье, тоже замерли. Ну вот, сейчас произойдет еще одно объяснение, которого все равно не миновать. И кто знает, — может, это даже сыграет добрую услугу…

Он сделал шаг к дочери, но тут Нина резко обернулась к нему.

— Папа! — громко воскликнула она, и ее глаза вновь наполнились слезами. — Папа! — повторила она. — Я же не вмешиваюсь в твою жизнь! Не вмешиваюсь! Живи, как считаешь нужным! Но позволь и мне распоряжаться своей жизнью! Я давно не ученица! Я отвечаю за себя, и…

Он растерялся, не зная, что сказать. Нина смотрела на него глазами, полными горя и еще чего-то… пожалуй, упрека — да, упрека! И все те слова, которые он приготовил, показались ему ненужными.

Все последующее произошло в считанные секунды. Нина зачем-то кинулась в его кабинет, быстро вернулась и, схватив чемодан, выбежала из квартиры.

— Нина! Нина!..

Он бежал по маршам лестницы, чтобы догнать, все объяснить. И когда очутился у подъезда, — увидел, что Нина стоит рядом с Костей.

Костя взял из рук Нины чемодан, и они быстро пошли прочь, не оглядываясь.

Дмитрий Антонович вернулся в квартиру, прошел в кабинет. Бросилось в глаза: фотографии матери Нины — в рамке орехового дерева — на рабочем столе нет.

 

ДОМА

— Тезка Саня-я! — орал Санька на всю улицу.

Он сидел верхом на каурой кобыле, ударяя голыми пятками по ее лоснящимся после купания бокам. Сзади трусил тонконогий жеребенок.

Александра Климовна распахнула створки, чтобы отругать непутевого, — ишь, взял моду «тезкой Саней» кликать. А Санька прямо с лошади бухнул ей на подоконник два связанных ремнем чемодана.

— Откуда это? — удивилась она, а сердцем уже обо всем догадалась.

— Костя приехал! С пристани идет! — Санька неказисто-клещеног, посинел от купания. — А с ним…

Лошадь дрогнула, испугавшись кота, выпрыгнувшего из подвального окошка, и понесла. Александра Климовна не расслышала последних слов.

Повязав голову выутюженным — из сундука — платком, побежала огородом к реке. Остановилась на крутизне, возле иссохшей, искривленной ветрами сосенки, приставила ладонь к глазам, но нигде не могла увидеть сына. Солнце полудило реку; берег был пуст; вниз по течению, за остров, бойко убегал пароход.

«Где же он?»

А Костя с Ниной тем временем не спеша поднимались в гору, но не тропой, а логом.

Сойдя с парохода, они разулись на теплой гальке и по колено вошли в воду. Умылись, почистили зубы, положив мыло и пасту на корягу-осьминога. Вода была по-утреннему ласковая, прозрачная. По-над берегом носились стрижи, торопясь позавтракать нерасторопным комарьем.

Мелкая рыбешка набежала стайкой из глубины на запах мыла, тыкалась носами в корягу.

— Как мне одеться для встречи? — спросила Нина.. — Какую форму прикажете? Платье, кофточку?

Она немного волновалась.

— Останься в том, в чем есть.

Нина засмеялась.

Она была в купальнике.

— Вот будет сенсация, если я прошествую так по селу! Учти, весь позор ляжет на твою голову! — она приладила зеркальце на ивовый куст и стала расчесывать волосы. — А что, если нам и здесь от ворот поворот? Куда еще подадимся?

— Выстроим шалаш на берегу и будем тут с тобой жить.

— Нет, нетипично. Махнем на целину!

Костя связал чемоданы ремнем, вскинул на плечо и направился к тропе, желтым ручейком сбегавшей с крутояра, но Нина увидела лог, заросший земляничным листом, и они свернули туда.

За спиной раздался топот. Оглянулись. Перед ними стоял, картинно замерев, жеребенок. Ножки — струнки, шея изогнута, фиолетово-черный глаз косит. Следом из-под горы выехал подросток на коне — босоногий, мокрый.

— Но-о! Ласточка! Но-о!

Не поздоровавшись, не сказав и слова, только открыв в улыбке белозубый рот, издавший какой-то восторженный звук, подросток почти выхватил из рук Кости чемоданы и помчался галопом.

— Но-о! Но-о!

Сверкали промытые росами подковы.

— Кто это? — спросила Нина.

— Да Санька! — улыбаясь, ответил Костя, и для него в этом имени было все, что можно сказать о мальчишке.

Они поднялись на гребень горы совсем не в том месте, где ждала их Александра Климовна. Она увидела — какая-то парочка прогуливается по ельничку. Кто бы это?

Вроде не время для гулянок. А может… Но вот они подошли поближе, и она узнала Костю.

Мать и сын быстро пошли друг другу навстречу. Поцеловались. Костя что-то шепнул матери, и Нина заметила, как она словно не поверила услышанному. Подошла несмело к Нине, протянула темную в жилках руку.

— Здравствуй, дочка…

То ли от волнения, то ли от голоса этой незнакомой темнолицей женщины, назвавшей ее дочкой так просто, в горле у Нины что-то перехватило, захотелось ответить: «Здравствуй, мама!» И только память о матери погибшей, настоящей, единственной, вдруг воскресшей в памяти при слове «дочка», помешала ей это сделать.

Нина обняла Александру Климовну, и они обе заплакали легкими, радостными слезами.

— Ну вот и познакомились… — Костя кашлянул, приосанился.

Александра Климовна утерла щеки передником, и вдруг слезы уже нешуточные хлынули из ее глаз. Она прикрыла лицо руками.

— Что с вами? Что с вами? — встревожилась Нина, не зная, чем это объяснить. — Костя!

А он, покусывая губу, махнул ей: «Оставь в покое. Пускай».

— Что же мы на жаре-то стоим? — быстро заговорила Александра Климовна. — Уж извините меня… Радость-то радостью, а горе захлестывает… Отец-то не дожил до этого дня… Пойдемте в избу. Уж я сколько дней жду. Письмо-то от тебя, сынок, считай, до сенокосу пришло. Приеду-приеду, жди… А о ней и не прописал ничего… — покачала укоризненно головой и тотчас попросила: — Давайте, Нина, сумку-то. Устали, небось.

— Да где же устать? На пароходе плыли.

— А гора-то наша! По ней ходить — ой-ой, большую привычку надо.

— Нет, нет, спасибо. Я сама.

— Молоденьким-то, конечно, все нипочем. Я, бывало, подол в руки — да и деру. А теперь сердце в висках.

«Совсем как тетя Вера о лестнице говорит…»

— А вы не торопитесь…

Две женщины — пожилая и молодая, ставшие вдруг родными, шли рядом, перехватывая друг у друга сумку, разговаривая, смеясь. А Костя, поотстав, шел сзади, счастливый тем, что все получилось так гладко, мать рада, Нинины страхи были напрасны. И он истосковавшимся, обласкивающим взглядом смотрел на холмистые поля, открывшиеся с кручи, где сразу же различил кудреватый горох, голубеющий лен, редкие в нынешнем году озимые.

* * *

Позавтракав, Костя пошел в правление.

Нарочно стуча по ступенькам каблуками, взбежал на крыльцо. Уж очень радостно было сознавать, что он — дома! Напротив правления — ремонтные мастерские. Земля пропитана мазутом. Увидев Гурьяна Антиповича, старейшего в селе тракториста, ныне механика, Костя высоко взметнул руку. Когда-то он работал с ним, и этот угрюмый с виду человек приучил его любить машины.

Гурьян Антипович что-то разглядывал в моторе и не заметил его. Костя не обиделся: с такой же радостью он приветствовал сейчас и эти грудастые трактора, выстроившиеся фронтом: уж они-то наверняка заметили его, ишь как выпучили фары-глазищи!

«Ну вот и конец учению-вразумлению… Прощай, Москва!..» — словно только сейчас он выдохнул из себя остатки городского воздуха.

Поздоровавшись с Руфиной Власовной — колхозным финансовым богом, и не обратив внимания на то, как настороженно она замерла у дверей председательского кабинета, Костя распахнул дверь. А оттуда, шипя и оглядываясь, выскочил узкоплечий мужчина с портфелем.

— Ко всем чертям! — звонко, почти по-девичьи кричал ему вслед Артем Кузьмич.

— Удельного строишь! Укажут! Нарушать постановление никому…

— Чеши в райком, в обком! Жалуйся! А ко мне больше ни ногой! Ни в каком качестве!

Артем Кузьмич проворно выбежал из-за стола и сам захлопнул дверь.

— Здравствуй, Константин! Проходи! Не обижайся, что такой канонадой встречаю! — крепко обнял Костю и потянул его за собой, шумно дыша. — Ах ты, змей многошкурный! В новом обличье явился. Вразумлять, наставлять… И ведь какую важность государственную на себя напустил! Заботой так и пропитан! Да не ты ли, — погрозил кулаком в окно, — не ты ли носился осенью по району, выколачивал мясо: «Режьте! Сдавайте!» И губили молодняк, коров дойных! А теперь, когда по шее нахлопали, приехал вразумлять. Двух телок, видишь ли, мы пустили на мясо. А телки-то выбракованные. И документ от ветеринара есть… Приехал специально! И командировку дали! Да телки-то с их шкурами не стоят того, что ты на эту поездку ухлопал!

Артем Кузьмич остановился напротив Кости и некоторое время молча смотрел на него в упор.

— Это он… твоего отца…

— Он? — сразу взволновавшись, переспросил Костя.

— Ну… не в прямом смысле, но думаю, что от него все началось. Приехал к нам на партийное собрание — в райкоме только начинал работать, инструктором, — услышал, как Андрей крыл наши непорядки, чистосердечно, конечно, без всяких задних мыслей… На собрании-то у нас промолчал, только карандашом по бумаге пошаркал, а на районном активе как выдал! Такие формулировочки приклеил… Не мудрено, что Андрея и заприметили…

— Не знал я это… Поговорили бы…

— Еще поговоришь, поговоришь, — с усмешкой утешил его Артем Кузьмич. — Теперь он уже в областной аппарат продвинулся, в управление сельского хозяйства.

Вошла Руфина Власовна и положила на стол банковские счета. Артем Кузьмич нацепил очки. Рука его вздрагивала и точно клевала острием пера бумагу.

— Не могу, Руфина Власовна… Испорчу, не тот завиток получится. Оставь. После обеда оформлю. Да вот и гость у нас! Надо потолковать. А мы вот как, — ну, что тут сидеть? Не ровен час, еще кто нагрянет! — поехали-ка по бригадам.

— Поехали, — охотно согласился Костя.

Они вышли на крыльцо, где механизаторы собрались на перекур.

— Артем Кузьмич, что это ты за мазь держишь в конторе? — открыв по-щучьи острые зубы, спросил Аркашка Марьин. — Портфельщик-то давеча выскочил, как наскипидаренный!

— Мазь — куда не следует — не лазь! — повеселев, отшучивался Артем Кузьмич. — Вот в престольный праздник не выйдешь на работу, так на тебе испробую.

Все захохотали.

— С приездом, Константин Андреевич! — подошел к Косте Гурьян Антипович.

— Здравствуйте, Гурьян Антипович! Я ведь хотел к вам подойти, да вижу — заняты. С мотором что-то?

— С мотором… Вот беспощадный-то, — хмуро кивнул на Аркашку. — Что в руки попадет, то и пропадет. Человек ли, машина ли…

— Ты, дядя Гурьян, за работу меня песочь, а в семейную жизнь не лезь! — огрызнулся Аркашка и отошел, попыхивая папироской.

Костя крепко пожимал протянутые ему руки. Было как-то неудобно, что пожилые, много поработавшие люди называли его по имени-отчеству. Он столько перевидал за эти годы, где только не побывал, а они все тут, все в деле. Сев, уборка… Опять сев… Как по кругу. Хотелось отблагодарить их, передать им то, что вобрал в себя.

— Мне за руль или ты сядешь? — Артем Кузьмич подошел к газику.

— Давайте я.

По пыльной дороге машина мягко внеслась на холм, где стояла мельница с расщепленными крыльями — нехитрый дедовский агрегат, вся механизация старого села.

— Верно ли говорят, что не один прибыл?

— Уже разнеслось?

— Наши бабы, что сороки! Кто она? Медицинский работник?

— И это известно?

— Поди, думаете-гадаете, как быть с работой?

— Да.

— А мы вот что: давно люди жалуются — накладно ездить в Кувшинское. Не пора ли нам свой врачебный пункт открыть? А? Думаю, что пора. Вот поеду в район и буду торпедировать.

Костя улыбнулся, услышав любимое выражение Артема Кузьмича, привезенное им еще с гражданской. Какая бы загвоздка ни случилась в работе — плохо с горючим, с запасными частями, — он неизменно говорил: «Буду торпедировать».

— Ну а как теория-то? Впрок пошла? Мозги не набекрень?

— Думаю, что нет.

— Уж очень легко ваши ученые мужи позиции-то свои меняют. С вечера талдычат одно, а утром уже другое. Ох, статью-то переписать — не поле перепахать! Тут и перепашешь, так не знаешь — то ли вырастет, то ли нет. А там — выводы, итоги — все подбито. Пожалуйте ученую степень. — Артем Кузьмич хитровато глянул на Костю. — Наверно, только за кукурузу да свеклу будешь держаться? А клевер и овес начисто выведешь? Есть такой слушок, что гонение на эти культуры намечается.

— Я толоконник! И кисель овсяный люблю! — отшутился Костя.

— А! Любишь! От «Геркулеса», наверно, и москвичи не отказываются?

— В магазинах не всегда найдешь.

— То-то и оно! Ты, Константин, корнем здешний. А вот приезжают издали да в больших чинах. То он руководил сельским хозяйством на Кавказе, то в Уссурийском крае. В одном месте у него бахчи, в другом — гаолян. Вот он к нашим-то коренным культурам — ржи да льну — и не имеет почтения. Скоро совсем останемся без волокна и муки. Как еще на картошку не ополчатся, диву даюсь!

Артем Кузьмич положил руку на плечо Косте.

— Стой!

Старичок, шедший им навстречу по обочине и всматривающийся в машину, остановился, когда она пронеслась мимо, и теперь как бы обдумывал: идти дальше или нет? Скреб бороденку.

— Кажись, ко мне человек. Сдай машину. Сдай.

Старичок, перебравшись через канаву, трусил к газику.

— Артем Кузьмич, второй раз на этой неделе к тебе…

— Ну, здравствуй… — всматриваясь в старичка и что-то не договорив, председатель протянул ему руку. — По каким таким делам? Выкладывай.

— Я заявление приносил. Не передали, выходит?

— О чем заявление? От кого заявление?

— От Игнатия Ермолаевича Кошкина. Я из Нагорного.

— Ах, от Игнатия Ермолаевича? Так бы и сказал! Лежит на столе. Как же. Да ты расскажи на словах. И залазь, Игнатий Ермолаевич, в машину. Все поменьше печет.

Старичок проворно взобрался на сиденье.

— Дело-то невелико, да ответственно, коли что не так. Топоры и багры растаскиваются. Без присмотра. А ну, коли огонь! У нас с торфяника кажинное лето огонь наведывается. А ноне там близко рожь. Я и говорю Турышкину — дай лошадь, опашу помаленьку. А он — не суйся, теперь ты на пенсии и от пожарного дела отстранен. — Старичок переглотил и помедлил, сбившись с мысли. — А? — Поморгал растерянно глазами. — Ну да. Отстранен. Не суйся, значит. Я день подождал, второй — мер никаких. Артем Кузьмич, может, я что по неграмотности не так понимаю, так вы поправьте, но поскольку мне пенсия от колхоза пожизненная выделена, так выходит и я пожизненно к тому делу приставлен, которым занимался. Что же я без дела-то?

— Понимаешь ты, Игнатий Ермолаевич, очень правильно. Дай бог каждому высокообразованному такое разумение иметь.

— Вот я и прописал.

— Я укажу Турышкину. Сегодня же. Дети-то есть?

— А?

— С кем живешь, спрашиваю, с сыном или дочерью?

— Не-е… старуха жива.

— Вон оно что.

— Жива! Лешак ей сделается! По полгоду гостит то в Тагиле, то в Барнауле. Сыновья у нас там. Домой, как на дачу, только наведывается. Совсем избаловалась. Без телевизору да без ванны, говорит, нет никакого желания.

— Ну? Ха-ха-ха!.. Верно, избаловалась… Ты сиди, сиди, Игнатий Ермолаевич, подвезу.

— Не-е. Я через лесок да на луга. Шел да смотрел, как сено мечут. Ну, срамота! Руки бы за такое дело обломать! Пласты кидают безо всякого соображения. Да кто же так стог вершит? Середина пустая, дождем промочит. Ну, дожили! Солому в наши места на корм с Кубани стали возить! Такого еще не бывало! Свои травы гниют, а мы… — старичок крепко, заковыристо ругнулся и, опять перебравшись через канаву, потрусил межой к лесу.

Артем Кузьмич долго глядел ему вслед, придерживая Костю за руку, чтоб не трогал машину.

— Вот ведь как… Он меня — Артем Кузьмич, а я… ну, не знаю человека. Не знаю. Ох, грех! Как дальше работать? Столько деревень присоединили. Я и смолоду-то в Нагорное только на вечерки наведывался. Неуправляемо стало хозяйство: восемьдесят семь населенных пунктов! Сорок два довоенных колхоза! А? Поля запущены, сорняками забиты. Верно, срамота. В порядок надо приводить. И все это, Константин Андреевич, на твои плечи теперь ложится. Назначаем тебя главным агрономом. На правлении уже согласовано…

Взмахнул рукой. Машина снова запылила по проселочной дороге.

— А теперь продолжим наш разговор. Я новые культуры не отвергаю. Экспериментируй. Но обосновывай. Я еще так скажу: что сеять и как сеять — это, пожалуй, мы и без науки знаем. У практиков выспросим. А вот ты сумей, Константин, людей подыскать да на свои места расставить. Любовью их зарази! Чтоб уж кукуруза так кукуруза! Найди такого охотника, чтоб она, проклятая, ему и ночью снилась! Без любви — все мертво. Вот старичок-то. Эвон как за свое дело стоит. Таких надо открывать. Отыскивай себе дружков-товарищей, чтоб уж на всю жизнь! Ты думаешь, кто колхоз-то организовывал? Дружки-мечтатели! Твоих лет были! Теперь, известно, состарились… — Помолчал, прощупывая цепкими глазами пробегающие поля и луговины. — На две трети мое воинство старики да инвалиды. И как вам, молодым, не грешно покидать нас? — в голосе зазвучала обида. — Или вам хлеб больше не нужен? Может, в лабораториях научились производить? Химическим путем? И мясо, и молоко! Так вы нам скажите! И мы не будем зря землю царапать!.. Вот, приходится молодых агитировать. А как мяч гонять да через палочку прыгать — желающих хоть отбавляй!

— Артем Кузьмич, не все же через палочку прыгают.

— Еще на школу нашу я в большой обиде, — продолжал Артем Кузьмич, как бы не расслышав возражения. — Учат, учат, а чему?.. Школа в селе, дети наши, крестьянские, а что им в душу вливается?.. Полистал я эти учебники. Все там есть. И как серную кислоту добывать, и как уголь коксовать — все. А машины наши? Агротехника, зоотехника? Тоже не согласен?

— С этим я согласен.

— А про палочку я вот почему упомянул… — на морщинистое лицо Артема Кузьмича легла усмешка. — Ездил я как-то в наш областной центр. Мотался весь день. Счеты-подсчеты, Сельхозснаб, удобрения. Еле к вечеру до гостиницы дотянул. Месту рад. А места мне нет. Все занято. Ну, думаю, придется в кресле ночевать, если вообще не вытурят. Гляжу — по лестнице девица спускается в темных очках. В руке мешок на шпагате. Остановилась она напротив меня. «Артем Кузьмич!» Всматриваюсь, кто бы такая. «Очки-то, барышня, снимите». Батюшки, Танька Подымиглазова! Вот так раз! Радости большой не чувствую. Ленивая девка была в работе, помучались мы с ней. Но как-то на соревнованиях эта Танька прыгнула выше других. Ноги уж, видать, у нее так приделаны. Вот и стали ее возить! Туда-сюда! А тут и совсем куда-то года на три пропала. «Ну, Таня, — спрашиваю, — как живешь? Учиться куда поступила или работаешь? Может, замуж вышла?» Нет, ничего я не угадал! Отвечает, что за эти три года улучшила свой рекорд. Еще на сантиметр там или на два выше прыгать стала. Тьфу! — Артем Кузьмич враз стукнул кулачищами по сиденью. — А? Вот картина! Старый, намотавшийся человек сидит — ему нет места в гостинице! А для Таньки Подымиглазовой забронировано! И с ванной! Попрыгает — и пенсию государственную получит! А вот Игнатию Ермолаевичу мы платим считанные рубли. Ну там харч еще кое-какой да дровишек воз. Больше не можем. Да разве же он не государственный? Да он за свою жизнь такую высоту брал, какая той Таньке и не снилась!..

Машина пересекла границы прежнего Журавлевского колхоза и очутилась словно в иной климатической зоне — тощая рожь на выветрившихся угорах, и косить не надо — перепахивай; черепком торчащие пары, заросшие лебедой и осотом; кукуруза в отличие от той, мимо которой только что проезжали — двухметровой, с початками — торчит одинокими стебельками. Дома в деревеньках наполовину заколочены, кое-где подперты жердями, щели замазаны глиной. Угрюмо, как после бомбежки, стоят каменные дома, покинутые хозяевами. Рамы и двери сорваны, полы и крыши выломаны. Фермы — на двадцать — сорок голов каждая — развалюхами прилепились к косогорам.

— Ох, Константин, горько мне это видеть, горько… А ведь веселыми были деревеньки до войны. Наличники крашеные, народ гуляет. Поубыло мужиков — и осиротели гнезда. А сколько тут председателей перебывало, лихоимцев, прощелыг разных!.. Сумеем ли мы все это вернуть в прежний вид?

— А зачем в прежний? Я бы не восстанавливал. Снес бы остатки — и землю под пашню. Удобрена… А взамен этих деревенек — новые села.

Артем Кузьмич покачал головой. Сказал в раздумье:

— Нет у вас, молодых, почтения к старому. Ведь это же все древние русские селения. Может, каждому лет по триста — пятьсот. Сама история. Русиново, Светляки, Нагорное… А ты — перепахать!

— Да никто в них все равно не будет жить, если даже и восстановим в прежнем виде!

— Не будет? Почему?

— Артем Кузьмич, вот вы только что говорили — ищи дружков-товарищей, опору, чтоб на всю жизнь. А согласятся ли мои сверстники жить на этаких хуторках?.. Я в Москве, бывало, затоскую. Думается: нет ничего лучше рубленой избы с прохладными сенями, широкой доброй печкой. А приедешь, глянешь — старо уж это! И печка, и полати — раздолье для тараканов! Не хочу!

— Значит, на снос?

— На снос!

— Без телевизора и ванны — никак? — с ехидством спросил Артем Кузьмич.

— Никак! — рассмеялся Костя.

— Ну, валяйте, валяйте. Вам жить, вам и стены возводить. Только тоскливо как-то…

Они проехали по нескольким бригадам, и Артем Кузьмич сделался снова весел, подвижен, поражал Костю осведомленностью, напористостью в спорах. Но когда вернулись в Журавлево — вновь устало проговорил, сетуя:

— Да… вот ведь как… Он меня — Артем Кузьмич, а я не знаю… ну, первый раз вижу человека…

Старчески кряхтел, отряхивая пыль с брюк.

— Константин, — задержал Костю за руку. — Знаю, что у тебя отпуск, ну и… медовый месяц. Не имею права тревожить. Но если пораньше впряжешься, буду только рад. Жатва надвигается. И чем нас погода порадует, не то что богу, самому центральному бюро прогнозов неизвестно.

— Я готов начать хоть завтра.

— Сегодня в четыре часа партийное собрание. Если будет времечко, загляни.

— Обязательно приду.

— Передай привет жене.

— Спасибо.

* * *

— Что же ты меня не взял с собой? Обещал все показать! — встретила Костю у ворот Нина.

— Так уж получилось.

— С первого часу — один…

— Хочешь на тот берег на лодке сплавать?

— Хочу!

— К обеду только не припоздайте! Да не утоните, упаси бог! — прокричала им вслед из окна Александра Климовна.

Они бегом спустились к избушке бакенщика, взяли там лодку. За весла сели вместе и некоторое время гребли молча, испытывая во всем теле радостное напряжение.

— Ну ты, наверно, сразу подметил все недостатки, увидел массу нереализованных возможностей, и уже через год колхоз будет миллионером?

— Такое бывает только в книжках.

— За проявленную инициативу тебя переводят в область на руководящую должность, и ты уже наливаешься жирком, тучнеешь.

— Вот такое случается и в жизни! — рассмеялся Костя.

— Я возле тебя хожу тоже гладкая, сытая, с двойным подбородком. Оба мы в пальто с каракулевыми воротниками!

Они сбились в ударах, и лодку закружило, понесло по течению.

— Давай лучше я одна.

— Нет я.

— Ну как хочешь.

Она пересела на корму и, примолкнув, внимательно посмотрела на раскинувшиеся речные дали.

— Хорошо… — подобрала юбку, спустила ноги за корму в воду. — А я, пока ты ездил, узнала массу новостей. Оказывается, Пронька тетки Глаши сватался к Варьке, да она отказала. Уж больно он непрыток, из-за угла мешком ударенный. А дедушка Аверкий чуть не помер, речь у него отнялась, но по дому он все делает сам и даже сено грести ходил.

Костя смеялся, далеко откидывая назад голову.

— Полная изба баб набилась, и все на меня уставились, только что не щупают. Пришлось дать подробнейшее интервью, кто я и откуда. И знаешь, что я еще узнала… — повернула голову к Косте. — Валя замуж вышла. Валя, — повторила со значением.

— За кого? — для Кости это действительно была новость.

— За какого-то… Аркашу Марьина.

«Вот, значит, на что намекал Гурьян Антипович».

— Ты огорчен?

— С чего бы? — Костя прикинулся равнодушным.

«Зачем она за него вышла? Зачем?»

Нина незаметно наблюдала за выражением его лица. Помедлив, спросила:

— Костя, если ты сразу войдешь в работу, что делать мне?

— Отдыхай.

— Буду кататься на лодке да загорать?.. Меня же тут все возненавидят!

— Артем Кузьмич обещал похлопотать, чтобы в селе открыли врачебный пункт.

— Не думаю, что это ему быстро удастся.

— Ты его плохо знаешь.

— Да?.. Давай пристанем к этому островку, — Нина указала на выступающую со дна отмель.

Края у островка темные от воды, а середина уже прокалена солнцем. Песочек ровный, без единого штриха, даже птицы не успели его исследить.

Костя втянул лодку в крошечный заливчик, кишащий пескарями. Достал весла из уключин и воткнул одно в центре островка. Нина, скинув одежду, повесила на него полосатую кофточку, сразу же наполнившуюся ветром.

— Салют! Мы открыли никому не ведомую землю!

— Как же мы ее назовем?

— В честь первых открывателей — свободное государство Костя-Нина! И смерть тому, кто захочет нарушить его суверенитет!

— Костя-Нина — си! Янки — но!..

С разбегу кинулись в воду, вспенивая ее. Упали, чтобы плыть, но воды оказалось по колено. Захохотали и вперегонки бросились вперед, пока вода своей властной массой не замедлила их движения, не понесла, оторвав ото дна.

Плавали долго, испробовав все известные им приемы, послушно отдавались воле течения, и оно несло их. Потом Костя начал нырять. Исчезал надолго, и Нина в испуге озиралась кругом — не утонул ли? А он выныривает этаким чудищем — волосы закрывают лицо, фыркает! — бросается на нее, и она удирает, отчаянно крича, бьет воду руками, как птица-подранок. Быстрые ноги мельтешат в пузырящейся воде. Настигнув, он несет ее в глубину, посадив себе на плечо и крепко держа за похрустывающие от прикосновения тугие ноги. Вода заливает уже ему рот, глаза.

— Костя, бросай меня! Костя, не держи!

Он погружается с макушкой, удерживая ее, и выносит на мелкое место — задохнувшийся, сверкающий на солнце.

— Так нельзя! Я больше не хочу! — Нина выбежала на отмель и стала отжимать волосы, а Костя — у него только голова торчит из воды — лежит поблизости.

— Выходи! Хватит купаться! — звала она его на песок, а он не решался выйти из воды, всячески отвлекал себя от ее дразнящего тела — снова нырял, крутился винтом, поднимая мириады брызг, и только устав, покрывшись гусиной кожей, выбежал, сразу же плюхнулся грудью на песок.

Отогревались долго, посыпали друг друга струистым песочком. Солнце, поднимаясь к зениту, нестерпимо давило на темя, вызывая сонливость. Пришлось снять «флаг», отправиться дальше в плавание. И островок — теперь уже весь исслеженный босыми ногами — обезлюдел.

Нина сидела в купальнике, подложив под себя одежду. Ее круглые коленки притягивали взгляд Кости. Он греб изо всех сил, крутил головой, следя за пролетавшими низко чайками — и, вдруг кинув весла, бросался за борт, долго плавал вокруг лодки.

— Да ты что? Как можно так часто купаться? — не понимая его состояния, спрашивала Нина.

— Жарко! — смеялся он. И еще несколько раз окунулся, прежде чем они достигли ивняка.

Привязали лодку к кустам и пошли в глубь дубовой рощи.

Дубы здесь росли длинными гривами. Меж ними — заводи темной воды, расцвеченной лилиями, кувшинками и черноголовником, — мир, где в густых травах и листве неистово звенели и стрекотали птицы, стрекозы, кузнечики.

На пути встретилось несколько полян с подкошенной травой. Под раскидистыми дубами-патриархами, растущими в центре полян, дремали косцы, спасаясь от зноя. Трава подсыхала мигом, и уже можно было ее ворошить. На сучьях висели берестяные пестерьки-плетушки с едой. Кто-то бродил в кустах, собирая землянику.

Тропинка-змейка со свежими следами копыт повела их в гору, где приветливо шумели березы, а три сосны — тонкостволые, от одного корня — зонтом высились над ними. По сторонам — шиповник, волчьи ягоды.

Открылась полянка — чистая, застеленная метелкой и нежным мхом. На полянке стоял огромный чугунно-черный лобастый бык. Стоял неподвижно, приподняв морду и прислушиваясь к шагам.

Они невольно залюбовались его словно вылепленными мускулами, зеркально отсвечивавшей шерстью.

— Торо, — шутливо произнесла Нина, взмахнув в воздухе Костиной красной майкой.

Бык только качнулся, не в силах преодолеть инертность своего огромного тела.

— Торо! — громче крикнула Нина.

— Что ты делаешь?

Костя попытался вырвать майку, но Нина — точно бес в нее вселился! — выскочила вперед и побежала полукругом возле самой морды быка, не переставая выкрикивать:

— Торо! Торо! Торо!

— Нина!

Бык сдвинулся и пошел за дразнящим его человеком, пригнув до самой земли рогатую голову.

Костя осмотрелся вокруг — чем бы пугнуть? На беду — ни палки, ни ветки.

— Торо! — с отчаянной веселостью кричала Нина, делая по поляне новый полукруг.

Свирепые глаза уже близко, бык переходит на бег… И Костя, выдернув Нину за руку из-под самых рогов, повлек ее за собой назад по тропе. А бык уже настигает! Хлюпая, проседая, быстро несет он свое грузное тело. Все слышнее храп, треск сучьев под копытами. Громада набирает скорость и теперь уже несется все сокрушающим тараном!

— Нина, скорей! Скорей!

«Только бы не упасть! Не споткнуться! Растопчет!»

Наконец-то засветилось зеленоватое окошечко освещенного солнцем луга. Лишь миновали они последние деревья, как Костя что было силы рванул Нину на себя — и в сторону! И в тот же миг из-за их спин на поляну, где паслось стадо коров, вырвался разъяренный бык. Затормозил бег, пропахав дерн до черной земли. Втянул воздух. С его морды клочьями падала пенистая слюна.

— Вот ты где, Метеор проклятый!

На лужайку из болотистой низины вышла девочка в сереньком платьице с бичом, перекинутым через плечо. В руке у нее был пучок дикого лука, и она, шагая по сочной, в пояс, траве, время от времени наклонялась, чтобы сорвать под корень понравившиеся ей стебельки.

Бык угрожающе пригнул мохнатую голову.

— Девочка, не подходи! — закричала Нина.

Но та, даже не сменив своего ленивого шага, приблизилась к быку и щелкнула бичом. Бык снова замотал головой, раскидывая пену. Девочка щелкнула еще раз, коснувшись кончиком его потного бока, и бык трусливо побежал в сторону коров, где вскоре стал мирно щипать траву.

— Вот молодчина!

— Ну, спасла нас!

— Браво, тореадор!..

Костя с Ниной хохотали до слез.

— Будешь еще дразнить?

— Нет! Не буду!

А рыжая девочка смотрела на них медно-желтыми глазами — пристально, без тени улыбки.

— Он летось самого председателя чуть не забодал.

— Ну-у? Ай да Метеор!

— Костя, пойдем еще туда, дальше!

— Зачем?

— Мне хочется!

— А если опять что-нибудь случится?

— Все равно хочется!

Было что-то щекочущее, возбуждающее нервы в происшедшей стычке, и они, держась за руку, снова двинулись той же тропой. Манила неизведанность. Шли, опасливо глядя вперед на каждом изгибе тропы — вдруг еще напасть! — и пугали друг друга выкриками:

— Ой, змея!

— Гляди, рысь на сучке!

Видимо, не зря их манила к себе та полянка. Белоногие девушки-березки раскинули над ней трепетную кружевную ткань. Блекло-голубой мох, поросший травой и кукушкиным льном, ласков для ноги и податлив, зовет к себе. Ветер на одной ноте, томительно-длинной, волнующей, свистит в вершинах трех сестер сосен.

Они упали на мох.

— Ты себя видишь в моих глазах?

— Вижу.

— И я. Даже ветки и листья на фоне неба…

— Э, да тебе ни за что не побороть меня! Не вырвешься! Нет!

Костя лежал на спине, а Нина удерживала его за широко распростертые руки, смеялась. Выждав удобный момент, он изловчился, перекинул ее через себя, и тут произошло то, чего они никак не ожидали. Юбка зацепилась за что-то и распоролась, Нина, вскрикнув, вскочила на ноги, а Костя, разгоряченный борьбой и тем чувством близости, которое уже давно овладевало им, вдруг обхватил ее за обнажившиеся бедра и стал осыпать их поцелуями.

— Костя! Костя! — вырывалась Нина. — Костя! — рванулась и упала навзничь, подломленная в коленях.

* * *

Александра Климовна не на шутку всполошилась, когда молодые припоздали к обеду. Солнце пошло уже на закат, а их все нет и нет. И в печи давно еда упрела. Сердце кольнула мысль — не случилась ли беда? Вон недавно в Карево приехал моряк-отпускник. Уж какой бравый! А пошел купаться — и утонул. В океане уберегся, а в обмелевшей реке — поди ж ты! Разогревшийся, правда, был, прямо из-за стола, от гостей. Два дня искали — пропал с концом. И сеть тянули, и баграми прощупывали. А на третий день бакенщик Иван поехал фонари тушить и поддел веслом мертвое тело в тине. Мать прибежала, все деревенские. Такой плач стоял, что за версту было слышно.

Два раза Александра Климовна выбегала на кручу — нигде не видать лодку. То ли заплыли за острова, то ли привязали ее в глухой протоке.

Бабы одна за другой шли в избу, наперебой выпытывали о невестке, кто да откуда. Только она и сама-то мало что знала. Ну врачиха, Ниной звать.

— Из городских, что ли?

— Ну да.

Бабы глубокомысленно поджимали губы, покачивали головами, как бы говоря: «Ох, как-то эта себя поведет… Не везет, Александра, тебе на снох».

— Да что тут худого, коли городская? Нынче и деревенские выучатся, так домой-то на аркане тащи! А все, скажу я вам, в характере человека да в его совести!

Подбадривала себя: уж больно страшно было допустить, что и последнего сына уведут от нее. Ведь сама-то она — сдобным калачом мани — не уедет, если и будут звать. Куда на старости лет из насиженного гнезда?

— Валюшку-то, поди, жаль? — не отставали дотошные.

— Эть! Да мне-то какая печаль? Не для меня ведь выбирал. Ему бы лишь по нраву, а мне что, — отвечала она, но Валюшку и в самом деле было жалко: как-никак своя, на глазах выросла. Зря девушку обидел Костя, зря. Как почувствовала она его измену, так и сказала подружкам: «Кто первый посватается, за того и пойду». Вот и вышла за парня баламутного. Какая уж к такому любовь?..

Александра Климовна завидела их на тропе и сразу же определила — что-то у них стряслось. Какими веселыми убегали, а тут идут друг за другом поодаль. Невестка голову понурила, а сын сечет палкой репей налево и направо.

— Обед готов? — крикнул Костя еще издали.

— Как не готов! Заждалась! Всякое на ум-то лезло…

И она, делая вид, что ничего не заметила, стала рассказывать про моряка из Карева, но Нина, не слушая, торопливо исчезла за ширмой, где у нее стоял чемодан.

— Не поссорились ли? — тихо спросила мать.

— С чего бы? Давай есть. Все на стол! Где хлеб, где ложки?

— А чего она?.. Нездорова, может? — Сын, не отвечая, сам тащил все из кухни. — Не солнце ли напекло?

— Солнце. Ага, солнце… В лесу и то нет спасения.

— Да ты-то куда глядел? Разве можно городскому человеку так долго на жаре быть? — и повеселев, Александра Климовна предложила Нине: — Давай плечи сметаной намажем. Не ровен час, кожа вздуется, да облупится.

За обедом без умолку рассказывала деревенскую хронику — за год накопилось. Выпили по рюмке вина, и Нине смертельно захотелось спать. Веки так и слипались. С трудом прожевала кусок.

«Какой длинный день… Неужели это сегодня мы приплыли на пароходе?»

— Мне к четырем на партсобрание, — Костя поднялся из-за стола и глянул на Нину.

— Иди, — ответила она, не поднимая головы.

Он накинул пиджак и ушел.

«Чего это, спрашивается? Неужто так в руки взяла, что без спросу и уйти не может?» — подумала мать.

Она все еще не могла определить характер невестки. Вроде бы и обходительная, а как сын-то перед ней робеет. Видать, крепко любит. Любовь — это хорошо, да худо, когда через эту любовь человек человеком помыкать начинает.

«Надо поговорить с Костюшкой, чтобы не очень волю-то… — и тут же спохватилась: — Ой, а ладно ли это я? Сунешься — навредишь. Ну-ка, нравилось ли мне, как свекровь-то нашептывала Андрюше? А ведь и я за то же берусь. Ох, мать есть мать, и свое дитя ей всех дороже. Только и у нее есть мать, тоже, чай, сердце-то изболелось: как-то в новой семье? Не обидят ли?»

— Да сама я приберусь! Сама! Тут и делов-то на пять минут! — запротестовала Александра Климовна, когда Нина начала убирать со стола. — Ну тогда вытирай тарелки… Вот И две хозяйки в доме. Люди говорят: где две бабы, там и содом. А я так думаю: что делить-то? Было бы согласье, а эти ложки, плошки — да пропадите вы пропадом! Ведь что получается — к черепкам любовь, а к человеку нету! — косвенно намекала она на своих двух невесток. — А с кем твои родители, Нина, живут?

Узнав, что росла без матери, всплакнула.

— Вот и тебя, выходит, проклятая война коснулась. Сиротой росла. От отца какая ласка? У мужчин совсем другое понятие…

Обнять бы ее, как дочку, потужить вместе, сев рядышком, да больно уж она какая-то не здешняя. Красивую Костя взял. Видом, как из кино. Ой, по себе ли рубит дерево?..

— Костюшке-то, Нина, тоже всякое пришлось испробовать. Ведь отчего худ? Нет, худ, худ! Хоть и поправился за последние годы, до отца ему далеко. Тот был литой. Придет с тяжелой работы, и ну во дворе двухпудовкой играть! А Костя… Ну-ка, в пятом классе учился, а на работу ходил наравне со взрослыми. Сам ниже мешка, а подлазит под него, на воз вскидывает. И прицепщиком работал. Придешь на пахоту — его и не видать за пылью. Не жаловала я его, нет! Возможности такой не было. Хлеб да картошка, щи пустые. Молока разве плеснешь, чтобы замутить…

— Александра Климовна, простите… меня так и валит. На пароходе не выспалась, а тут еще солнце… — Нина слабо улыбнулась и тряхнула головой.

— Да ты иди, иди в полог! И кому какое дело? Отдыхай. — Она проводила Нину в прохладные сени. «По имени-отчеству величает, как в учреждении». — А уж я Костю наругаю. Ну-ка столько времени держал на жаре!

— Он тут ни при чем.

— Не обижает он тебя, Нина? — вдруг серьезно и прочувствованно спросила Александра Климовна.

— Зачем же? У нас все хорошо.

— Ну и ладно. Главное, чтобы у вас, а уж я… — и слезы снова заблестели у нее на глазах.

Александра Климовна спустилась во двор, села на последнюю ступеньку и горестно подперла рукой голову.

«Ох, если бы Андрюшенька был жив, кабы он вернулся, так разве бы я так цеплялась за вас?.. — К ней подошел, выгибая спину, кот Мирза. Курица Рябуха навострила глаз: не посыплет ли хозяйка зерна или картофельных очистков? — Уж мы бы с ним скоротали свою старость, не обидели бы друг дружку. Вот по этим приступочкам ты спустился тогда с мешочком, сокол мой ненаглядный, за эти ворота вышел — да и все… Будто приснился. Я, как утка подбитая, прыгаю вокруг гнезда, суечусь. А жить-то для кого?..

Вспомнив, что Ксюшка, ее напарница, хотя и получила наказ, но непременно заболтается с шоферами и не даст пойло телятам — ишь, уже мычат, бедные! — Александра Климовна сменила передник и шустро побежала по горячей пыльной дороге к ферме. Костя вернется не скоро. Нина спит. Так чего же дома-то делать? На что он нужен ей, выходной!

 

ВЕТРЫ ЛУГОВ И ПОЛЕЙ

У Нины появились знакомые: Санька и та рыжая девочка, которую встретили на лугах. Девочка стеснительная. С трудом удалось узнать ее имя. «Тая», — произнесла чуть слышно. Зато Санька развязен, все знает, среди своих голопятых дружков он — верховод, и от него попахивает уже табачком.

Костя все эти дни возвращается с работы поздно, а утром чуть свет снова уезжает на мотоцикле в поля, по бригадам. Он почернел от солнца, осунулся, но всегда весел, и Нина ловит себя на мысли, что завидует ему.

Еще недавно село сливалось зеленью огородов, берез и черемух с раскинувшимися вокруг полями, а теперь оно превратилось в кудрявый остров, омываемый желтыми, будто расчесанными волнами ржи. И в ее чуть душноватом аромате, усиливающемся к вечеру, в ее мерном шелесте так и слышится: «Я — хлеб. Я — хлеб».

Как-то проходя по пыльной, каленой улице, Нина обратила внимание на длинное, точно с надломленным хребтом, здание, у дверей которого уборщица выбивала голиком лузгу и окурки.

Нина вошла в прохладный зал, уставленный скамейками, увидела на сцене за выцветшими кулисами угол рояля и потянулась к нему, как голодный человек к хлебу.

— Можно мне?.. — досказала жестом.

— Валяй, коли способна. Да погодь, а то обмазюкаешься, — и уборщица уже хотела обмакнуть тряпку в ведро.

— Что вы делаете? Мокрой-то!..

Старуха, иронически скривив истрескавшиеся губы, наблюдала за тем, как приезжая любовно обтирала полированные бока городскому инструменту.

Нина попробовала звучание. Средние клавиши фальшивили и на двух из них перламутр был уже сбит.

— Ключа для настройки у вас нет?

— Какого ключа?

— Для настройки! Струны подтянуть! Ключ надо, бабушка, ключ!..

Ее волнение передалось старухе, и та засуетилась: «А вдруг я что-то неладно сотворила да испортила дорогую вещь?» Она открыла конторку в кабинете заведующего, и там, среди ржавых замков, нелистанных методических пособий, пивных бутылок и сдохших мух, Нина увидела то, что искала.

Настойчивые однообразные звуки более часу вылетали из дверей клуба.

— Силовна! Кто это долбит? Аль опять Кругликов? — спрашивали голоса с улицы.

— Да не! Приезжая эта. Жена Константина Андреича.

Наконец-то удалось выровнять звуки, и Нина проиграла несколько популярных песенок. Растерла пальцы и немного помедлила, прежде чем начать прелюд Рахманинова.

— Кто это? — снова пытали старуху, и она отвечала:

— Да приезжая!.. Сначала ладно было заиграла, а теперь и не поймешь, что к чему — ни песни петь, ни пляски плясать.

Старуха, отставив ведро, даже попробовала отбивать такт.

Раздвинув локтями сгрудившихся в дверях зевак, в клуб по-хозяйски вошел долговязый жилистый человек, чем-то напоминающий собой общипанного петуха. Увидев Нину за роялем, уставился на нее маленькими желтыми глазками, часто-часто задышал и вдруг оглушительно чихнул.

— Силовна! Сколько раз тебе указывать, чтобы ты сбрызгивала пол, коли уж надумала мести!

— Коли, коли… — ворчливо передразнила его старуха. — Будто не кажинный день мету…

Затем мужчина легко взбежал по крутым ступенькам на сцену и деликатно спросил:

— Вы жена Константина Андреича?

— Да, — ответила Нина.

— Так я и предполагал! — обрадовался он, протянул ей длинную в веснушках руку и представился: — Кругликов. Третий год заведую. Вы, надеюсь, надолго в нашу местность? — Не успела Нина ничего ответить, как он уже задал второй вопрос: — Играете по нотам?.. Ценно, ценно! Я сызмальства освоил гармошку — нашу, хроматическую, постепенно перехожу на баян, занимаюсь и роялем, только времени для тренировки в обрез. Сами понимаете — боевые листки, куча прочих дел.

«Так вот кто тебя истерзал…»

Нина погладила клавиши, все еще не понимая, что нужно от нее этому человеку.

— Артем Кузьмич — наш председатель — прошлой зимой купил этот рояль и комплект духовых инструментов. Набрали мы и людей для систематического обучения, а где нотный руководитель? Подыскали нам в городе одного, приехал он на два месяца и разучил два марша. Торжественный — для собраний, и траурный… ну, понимаете. А молодняк требует танцы! Польку, фокстрот, танго!.. Позвали мы его снова, а он уже двойную цену ломит! Рвач!.. Молоко бесплатное с фермы получал? Получал! Масло и мед? Отказу не было! До бесчувствия напивался и пьяным на репетиции приходил? Приходил! И все ему мало!.. Духовым оркестром, вы, конечно, тоже умеете руководить?

— Нет, не умею.

Нине делалось смешно.

— Ну, ничего, не беда, — утешил ее Кругликов. — Рояль — инструмент тоже основательный, усидчивости требует. Вы не поможете нам?

— В чем?

— С нас областные организации классику требуют. Если, говорят, не освоите классику, то и на смотр не вызовем. Колхоз ваш крепкий, пора приобщаться к высотам искусства. Будто мы сами не знаем, что пора. Только как классику под гармонь?.. Да я и не нотный. Станет тут нотный за мизерную оплату работать! Артем Кузьмич приказал мне в шестимесячный срок овладеть роялем. Ты, говорит, член партии и считай это партийным заданием.

Нина рассмеялась, а Кругликов был озабочен не на шутку.

— Я задание, само собой, выполняю. Срок только коротковат. Вы не позанимаетесь с нашими солистами? Вам хорошо заплатят, поскольку вы нотная.

— Ничего мне не надо. А солистов, если они есть, приводите.

— Как не быть! Сегодня же пригоню! Откуда и быть талантам, как не из народа! А насчет оплаты вы не беспокойтесь!

— Я и не беспокоюсь.

— Ну, а духовым оркестром категорически отказываетесь руководить?

— Категорически!

— Зря. Могли бы добавить еще полставки. — Кругликов помедлил, выжидая другой ответ. Нина, чтобы не расхохотаться, низко склонилась над клавишами. — Так сегодня же вечером! Не забудьте!

И он исчез.

Силовна, как старой знакомой, поведала Нине о Кругликове:

— Беспрокий человек, бескорневой. Бригадиром был — не удержался. С фермы тоже убрали. Теперь вот тут на должности. Ребятишек наплодил целую ораву, и все в него — рыжие. Поди приметила? Едят кое-что, одежонку один после другого дотаскивают. Но так-то он мужик безвредный, бесхитростный, и все, что ему растолкуют, сделает.

— Нина Дмитриевна, вас обедать ищут! — крикнула из дверей Тая.

«Так вот ты чья, рыжая», — улыбнулась Нина и позвала:

— А ну, иди сюда. Иди-иди, смелей.

Девочка, боязливо косясь на Силовну, поднялась на сцену.

— Петь умеешь?

Тая потрясла головой.

— А играть на чем-нибудь?

— Отвечай! Чего зенки-то выпучила? — прикрикнула на нее Силовна. — Как не умеет! Умеет! И на хромке, и на баяне. Вперед отца выучивается.

— Тогда садись. Садись рядом со мной. И попробуй. Ну?

Девочка, помедлив, бойко пробежала правой рукой по клавишам.

— Э, да ты тут и раньше бывала. А ну еще, еще. Все, что знаешь. У вас в школе музыку преподают?

— Не-е…

— Вот эта нота «до», эта — «ре». До-ре-ми… А черненькие клавиши — полутона…

— Ого! Филиал продолжает свою работу? — в дверях клуба стоял Костя и улыбался.

— Костя, у нее исключительный слух! Сама подбирает мелодии! И с безработицей в нашем селе — могу тебе доложить — покончено: получила приглашение на должность колхозного концертмейстера! Жалею, что ничего не смыслю в духовых инструментах, а то бы меня взяли на полуторную ставку!

…Широкой луговиной, от реки, где чернеют покосившиеся баньки, ветерок бежал меж кустов, трогая их за листья. Утянулась в поля поднятая стадом пыль, отзвенели в подойниках тугие струи молока, и перед клубом — на лужайчатой площадке, в очерченный козырьком лампочки круг света, — начали собираться парни и девушки.

Кругликов вышел на крыльцо — торжественный, при галстуке — и объявил, что «танцы сегодня отменяются, поскольку будут вестись занятия по классическому пению». Венька-гармонист демонстративно заиграл «Прохожую» и почти всех увел с собой к пожарке, под липы — крутить кадриль. Остались только четыре девушки, удержанные Кругликовым.

— А разве парней поющих нет? — спросила Нина.

— Пьющих? — умышленно переврала толстогубая, и девушки прыснули. — Наши парни — козлы, друг с дружкой смелы, драться-бодаться умеют, а на люди выйдут — сразу немеют.

— Мы даже в спектаклях мужчинами наряжаемся!

— Бороды сажей рисуем!

Толстогубую звали Клавой, а три другие были сестрами — Поля, Тина и Катя Яранцевы.

Нот никаких не было. Нина попробовала было кусочки из арий, прочно осевших в памяти, но девушкам это скоро наскучило, они попросили сыграть знакомые им песни и запели сразу же слаженно — на два голоса. У сестер было сопрано, легкое, нежное, а у Клавы оказалось неожиданно такое густое меццо, что хоть сейчас с ней разучивай арию Марфы из «Хованщины».

Постепенно в клуб собрались и все те, кто уходил к пожарке. Стали полукругом, слушая, а потом и сами запели. Последним явился Венька, заглянул в дверь, обиделся и увел свою залеточку к реке, в черноту ночи.

Среди подпевавших парней Нина подметила двух с баритонами и одного со слабеньким, но приятным тенорком. Попросила их посолировать, но они вспыхнули, стали отнекиваться. И снова раздался командирский окрик Кругликова:

— Я вот Артему Кузьмичу доложу, если будете у меня артачиться!

— И доложи, доложи!

— Что он нам сделает?

— Это дело добровольное!

— Добровольное?.. А на Низовые луга не хотите поехать на месяц? Осоку косить, комарье кормить?.. Как не стыдно! Человек добровольно вызвался учить вас классическому пению, а вы рыло воротите! Некультурно!..

Угроза Низовых лугов подействовала, и парни согласились ходить на репетиции.

Разошлись все уже за полночь, с «Рябинушкой», а обиженный гармонист еще долго бродил по-за одворицами, и, уже засыпая, Нина все еще слышала ласково воркующую гармонь; подумала: надо подружиться с ним.

Утром проснулась с радостным чувством — у нее тоже есть дело. Смеясь, рассказывала за завтраком, как Кругликов насаждает классику; попросила у Кости мотоцикл, чтобы съездить в райцентр за нотами, и уже надела брюки, защитные очки, как в избу вошла босоногая, неряшливо одетая женщина. Она вызвала Александру Климовну в сени и стала что-то нашептывать ей на ухо.

Нина по взглядам догадалась, что женщина к ней.

— Что у вас?

Ефросинья, так звали колхозницу, опасливо косясь на Костю — «не дай бог, услышит», — начала рассказывать про свою «болесть» долго и путано.

— Почему же вы в больницу не обращались?

— Была я в больнице. Как не была. Заглянула в кабинет, а там — парень молодой. Пересмешник, поди. Я и Максима-то Потапыча стесняюсь, а ведь он уж в преклонном возрасте, можно сказать, не мужчина.

— Но у меня нет ни лекарств, ни инструментов.

— Ты, молодуш, только скажи, зря я тревожусь али не зря, чтобы уж если идти срамиться, так не напрасно.

Пришлось осмотреть ее. Увеличение печени, рези в желудке. Все застарелое. Нина строго-настрого приказала женщине показаться Максиму Потаповичу и сдать анализы. Только спустилась во двор, как пришел тракторист с рассеченной зубилом ладонью.

— Вы бы в Кувшинское съездили!

— На что нам Кувшинское, когда свой доктор дома! — улыбнулся, сверкнув белыми зубами, бородатый, весь пропахший мазутом мужик. — Работа стоит, Нина Дмитриевна! Неужто йод и бинт не раздобудем?

То и другое, конечно, раздобыли, и Нина тщательно обработала рану.

«Надо будет позвонить Максиму Потаповичу, рассказать про Ефросинью…»

Вот и рядом те дорогие места, по которым она соскучилась, а все никак не соберется туда. Костя занят, откладывает поездку со дня на день, а уж если ехать в Кувшинское, так вместе с ним.

* * *

В предрассветный час, когда до всеобщей побудки остаются считанные минуты, какая-то удивительная глухота наваливается на село: ничто нигде не брякнет, не звякнет, мертвецки спят люди, не шевельнется в стойлах скотина, даже птицы, всегда упреждающие зарю, молчат. И человеку, появившемуся в этот час на улице, бывает как-то не по себе, словно ему суждено увидеть то, что природа тщательно от него скрывает.

Костя выкатил мотоцикл за ворота и поставил ногу на стартер, но раздумал и еще метров сорок тянул машину на себе — не хотелось будить Нину: вчера из райцентра вернулась поздно, усталая, а он поднялся ни свет ни заря.

Дома в сером сумраке стоят подслеповатые, сонные, и в стеклах, что обращены к востоку, еле-еле намечается розоватость.

Пригнувшись к рулю, он на предельной скорости гнал машину на самые дальние участки.

С холма, от разбитой, полуразрушившейся мельницы, открылись не отдохнувшие за ночь поля, окутанные чадным перегаром почвы.

«Нет, это не может долго продолжаться: где-то уже близки ливни. А вдруг с вихрями?.. Перекрутят хлеба, такой перманент наведут, что только с серпом и подступишься…»

Целищев, бригадир Каревского участка, удивился, увидев агронома. Он еще не совсем отошел ото сна и сладко позевывал, наблюдая за сыном, как тот вытаскивал из сеней удилища, проверял в баночке накопанных с вечера червей.

— Сколько лафетов вышло? — спросил Костя, не сходя с мотоцикла.

— Лафетов?.. Да вы, Константин Андреевич, видать, не покемарили сегодня.

— Давайте о деле. Время дорого.

— Лафеты что… начать можно, да жалко зерно потерять. Яровые не выдались. Если еще на ржи потеряем…

— Потеряем, если будем тянуть.

— Да ведь зелена, Константин Андреевич. Погодить бы.

— Что же, начинать все от печки, Аверкий Миронович?.. Последние дни колос питается за счет соков стебля. Корень отмер и уже ничего из земли не берет. Спросите сына-школьника, он и то знает… А зерно дойдет в валках.

Целищев неодобрительно покосился на сына, как бы говоря: зачем же малолетков-то вовлекать в наш мужской разговор? Свернул цигарку.

— Начать, ясное дело, можно… Разве я против? Пойду будить. Боюсь только, как бы престол окаянный нам не подгадил.

— Вчера выходной был у всех. Разве мало?

— Оно не мало, да ведь привычка закоренелая.

Костя не уехал до тех пор, пока лафеты не положили первые рядки. На Рябинкинском и Нагорском участках повторилось то же самое, лишь с небольшими вариациями. Значит, бригадиры на правлении соглашались только для виду, а сами думали: рано, надо погодить.

Мотор раскалился — более семидесяти километров накручено. Солнце, вылупившись из черной гари, словно привалилось к спине. Искупаться бы, напиться воды из родника. Но он гнал и гнал машину — назад, в село, чтобы повидаться с Геннадием Шевелевым. Как-то в Светляках и Шерстнях? Туда уехал Геннадий, парторг колхоза. С ним Костя был дружен еще в школе — вместе росли, но потом их дорожки разошлись: Геннадий служил в авиации, летал на реактивных, а год назад у него что-то сделалось с сердцем — видать, не выдержало сверхзвуковых скоростей, — и он вышел «на гражданку». В тот день, когда на правлении Костю утверждали главным агрономом, Артем Кузьмич подвел его и Геннадия к секретарю райкома Багрову, положив тяжелые руки им на плечи. «Вот, Павел Макарыч, мои лейтенанты! Так что генералу-ветерану можно и белые погоны надевать». Старик был весел, но чувствовалось, что он завидует молодым, и Багров подметил это, ответил в тон: «Да у тебя же только темя лысое, а душа еще кудреватая! Ну, а вдруг у этих лейтенантов все наоборот?»

На луговых тропинках Костя увидел велосипедистов, стайки нарядных девушек. Все они двигались по направлению к Журавлеву.

Итак — все впустую! Праздник скоро захлестнет село!

Из года в год на заседаниях принимались решения — не допустим, выйдем все на работу! Не помогало. Нынче решили клин выбить клином — перед престольным праздником во всех бригадах объявили выходной. Но люди идут, едут, — и это не помогло!

Геннадий еще не вернулся с объезда, и Костя подрулил к своему дому, чтобы позавтракать.

Половики в сенях и в комнатах были сменены, половицы еще не просохли после мытья.

Мать, виновато глядя на сына, оправдывалась:

— Все как-то руки не доходили…

На кухонном столике — горка стряпни. Пирожки и ватрушки лаково поблескивали, смазанные топленым маслом. Пирог-рыбник отдыхал после жаркой печи под белой салфеткой.

— Ты разве тоже гостей позвала? — спросил Костя.

— Нет! Куда там! Да ведь всякое может статься. Не ровен час, нагрянут. Мало ли родни-то! И поставить на стол нечего будет.

— Я им так нагряну, что и в будние дни зарекутся приходить!

— Что ты, что ты, Костенька! Потом всю хулу не переслушаешь! Скажут, пожадничали.

— А мне наплевать, что обо мне скажут! Сено еще не везде сметано! Рожь созрела, день-другой — и перестоит! Что за гуляния в страдную пору?

Звякнула щеколда, и за окошками во дворе промелькнула голова Нины.

— Костя, ты уже дома? — Нина с ходу, залпом, выпила стакан холодного молока, и на верхней губе у нее образовались белые усики. — А я бегала к Кругликову. Что такое? Все куда-то подевались. Хотела кое-что разучить, подготовить к вечеру, но Кругликов ушел на весь день в лес и ключи от клуба с собой унес.

— Что ему приказали, то и сделал.

— Кто приказал? Зачем?

— Вот что. Давно мы с тобой собираемся в Кувшинское, давай сегодня и съездим на часок-другой. А то из-за этого престола здесь все равно носа из дому не высунешь.

— Так вот в чем дело! — догадалась Нина. — Костя, а если нам немножко задержаться и посмотреть?.. Я ведь понятия не имею о деревенских гуляниях.

— Нет, нет.

— Но почему?

— Конечно, побудьте, — обрадовавшись, поддержала Нину Александра Климовна и стала собирать на стол. — Народ изо всех деревень придет, Нина. Ох, в прежнее-то время что было! Вот бы тебе на прежнее-то посмотреть! Тыщи, ну прямо тыщи собирались! Да все нарядные, да веселые! А молодежи-то! За руки возьмутся — и ходят по селу из конца в конец! Будто венком заплетаются!

— Пьянка да поножовщина, — перебил ее Костя.

— А? Ну да. И я про то говорю, — сникнув, вздохнула мать. — Пьянка да поножовщина остались, а все веселье куда-то ушло…

Они сидели еще за столом, когда с улицы раздался ликующий голос Саньки:

— Михайловские идут! Михайловские!

Санька стоял на крыше крайней избы и размахивал руками.

Из распахивающихся окон его спрашивали:

— Чьи, Саня? Чьи?

— Разве не слышите?.. Васькина гармошка-то!

Дорогой, обрамленной с боков рожью, к селу катился пестрый сплав велосипедистов и пешеходов. Полем шли и ехали кто как — путь немалый, десять верст, — но перед селом все подтянулись, сбились в кулак, набрали полный ход и в село ввалились напористо. Вот — знай наших! Не чьи-нибудь — михайловские! А ну, освободите дорогу!..

А с другого конца уже слышится:

— Из Петровок идут! Из Петровок! Борька Демьянов ведет!

— Ну, схлестнутся!

— Это почему?

— Разве не знаешь? Васька михайловский на Борьку давно зол! Тинку не хочет ему уступить!

— А вон и шерстневские!..

Узнавали по удали, по главарям, по игре на гармонях.

Каждая группа проходит улицу из конца в конец, будто с вызовом на бой. Гармони пронзительно режут воздух, и каждая играет свое. По бокам едут велосипедисты. Девушки, сцепившись шеренгами, не отстают от парней, и у них тоже боевой вид. Сделав «почетный круг» и как бы представившись, все мирно останавливаются. Договорившись о месте и часе встречи, расходятся по родне, кто с кем гостится.

Нину захватила стихийность, разноголосица.

— А мне это нравится!

— То ли еще будет, — усмехнулся Костя.

— Пойдем на улицу!

— Чтобы завтра в райкоме разбирали персональное дело коммуниста Журавлева?

— За что?

— За участие в религиозном празднике.

— Да что же тут религиозного?

— А вот. У нас так: не смей показываться!

— Тогда я пойду одна.

— Ну хорошо. Авось больше выговора не влепят.

Костя накинул на плечи куртку — надеть новый костюм отказался, как мать ни просила, и это ее обидело; долго ворчала вслед:

— Пошли обтрепышами, будто и нарядиться не во что. От соседей стыдно…

За распахнутыми настежь окнами на столах дымятся только что разрезанные рыбники. Кувшины с пивом, вынутые из холодных погребов, отпотели. Водка уже разлита по граненым стаканам. Идет чинный, обстоятельный разговор. Гости передают приветы от стариков, сверяются о здоровье, о заработках. Хозяйкам все кажется, что никто ничего не ест.

— Гости дорогие! Беседа беседой, а еда едой! Ужо вот мы придем к вам в ильин день да так же будем кочевряжиться, — ну-ка, по нраву ли будет?

— Степан! Илье-то Митричу наливай, Степан! С пустым сидит! Он, чай, не баба, чтоб очередь соблюдать!..

В избах душно, тесно, и девушки — им за столами не сидится — первыми выпархивают на улицу.

Нина вдруг почувствовала, как Костя потянулся вперед взглядом и тут же с кажущимся безразличием стал смотреть куда-то в сторону.

Навстречу им шел кадыкастый парень в хромовых, до блеска начищенных сапогах и вел под руку жену — круглолицую, наверно, на пятом-шестом месяце беременности.

«Она! Валя!» — как-то необъяснимо догадалась Нина.

Они поравнялись. Нина спокойно посмотрела на нее — ей просто интересно было увидеть первую любовь Кости, — а Валя с какой-то надменностью глянула на разлучницу, но это у нее не получилось, и она, смутившись, вдруг запела высоким, раненым голосом:

Нина и прежде знала, что деревенские переговариваются частушками, но эта откровенность поразила ее. Ведь муж все поймет! И зачем она в таком виде вышла на гулянье? Живот у нее приподнял платье, обнажились колени…

Нина ничего не сказала Косте, но по его лицу видела, что и на него эта встреча произвела тяжелое впечатление.

Народу на улице все прибывало, появились первые пьяные.

— Виталий! А ну, остановись! — Костя шагнул наперерез двигающимся парочкам.

Длинношеий паренек, увидев агронома, кинулся было от девушки, с которой шел об руку, но понял, что бегства не поможет — попался, и замер, страдальчески морщась.

— Как же это ты… кинул лафет?

— Ничего не кинул…

Паренек потянул носом воздух, как при насморке.

— Почему же не на работе?

— Почему?.. Поломка произошла.

— Поломка?

— Да.

Было видно, что парень врет.

— Тогда поехали, посмотрим. Слесаря захватим.

— Константин Андреевич! — кто-то из-за спины заступился за паренька. — Пускай погуляет. У него залеточка из Шерстней. Когда он ее еще увидит, если не сегодня!

Широкоскулый верзила с лицом, словно нахлестанным крапивой — так оно все горело и вздувалось от возлияний, положил руку Косте на плечо.

— Ты, журавлевский, нашего Витюшку не замай. Сам-то ты на гулянку пришел!

— Руку убери.

— Ну-ну!

— Силы у тебя, я вижу, как у трактора, а вот с рулевым управлением что-то не слава богу.

— Ты!.. — парень хотел было взъяриться, но все вокруг засмеялись, и это охладило его пыл.

Вдруг Борька Демьянов, низкорослый, но страшной силы человек, кинулся к клубу, рассекая толпу, крича и матерясь.

— А где Кругликов? Где Кругликов? Почему клуб закрыт? Народ веселиться хочет!

И все скопом хлынули туда.

— Устраивай танцы!

— Давай оркестр! Радиолу! На наши кровные куплены!

— Ишь, спрятался! Ищите его у бабы под юбкой!.. Ха-ха-ха!..

И кто-то уже колотил сапогами в двери кругликовского дома.

— Ну, насмотрелась? — спросил Костя Нину.

— Да…

— Я же говорил, что не надо было идти.

— Но ведь все это есть! Существует! И мы не можем, как страусы, прятать от этого голову.

— Я и не собираюсь прятать.

Косте было обидно, что жизнь села, которую он любил и в своих рассказах немного идеализировал, вдруг обернулась для Нины неприглядной, дикой стороной.

* * *

Геннадия они встретили на полпути к Кувшинскому. Он сидел на бугорке, возле межевого столба — метрах в ста от дороги — и разминал в ладонях колосья. Рядом валялся велосипед с моторчиком.

Костя остановил мотоцикл и прямо через рожь пошел к нему.

— Ты чего тут? Мы тебя с повертки увидели.

Геннадий смахнул с брюк мякину и ответил совсем не то:

— Был в Шерстнях — шерстил, в Светляках — просветлял. Двенадцать лафетов вышло и три комбайна. А как у тебя?

— Выехать-то выехали. Но надолго ли?

Геннадий пробуравил Костю маленькими настороженными глазками. Густоволосый, широкобровый, он походил на крепко сбитого медвежонка.

— А я немного погодя еще раз проеду, проверю.

— Побереги нервы.

— Поблажки никому не дам!

— У каждого над душой с утра до вечера стоять не будешь, Геннадий…

— Так что же делать?

— Об этом вместе давай подумаем.

Геннадий собрал все зернышки в кучку и швырнул их в рот.

— Да ты ел ли сегодня?

Костя вдруг понял его положение: дом, наверное, полон гостей, и ему, парторгу, нельзя показаться.

— Смешно? — спросил Геннадий, хотя Костя и не думал смеяться. — Я теще строго-настрого наказал: никаких гостей! А тут вижу — косяком прут! Свояки, свояченицы… Попробуй явись да не сядь с ними за стол!..

Теперь Костя не мог не рассмеяться: уж очень нелепа была эта обида, как и то положение, в которое попали они, вожаки. Толкнул Геннадия в грудь, но тому было не до шуток.

— Ну я молодой работник! Не тяну. Знаю, — продолжал он. — Но ведь Артем-то Кузьмич тридцать лет на этом месте! Куда он смотрел?.. У него в доме приготовления к «престолу» за месяц начались! А колхозники на кого равняются?

— Слушай, Гена, — Костя сел рядом с Геннадием на бугорок и сорвал былинку. — Давай не будем очень-то наседать на Артема Кузьмича. Спасибо ему за то, что в такие годики дело свое тянет. И неплохо. Да и не по его вине те приготовления велись! Знаешь ведь, каково ему живется в семье.

— Я с себя ответственность не снимаю.

— Урок мы сегодня получили изрядный, и надо, чтобы это не повторилось.

— Легко сказать…

— Дали людям выходной! А как его организовали? Да никак! А люди хотят встретиться, поговорить друг с другом. В городах для этого есть сады, парки, а у нас что?.. На «престол» не придешь, так действительно полгода знакомого человека из соседнего села не увидишь! Вот и бегут. Да и потом, какой это «престол»? Ни икон, ни молитв! — Костя перегрыз былинку и сложил ее пополам. — Одними запретами мы ничего не добьемся, Гена.

— Понимаю…

— Вот сейчас там пьяный разгул, кто во что горазд, а на улице ни учителей, ни правленцев. Игнорируем! А на самом деле мы просто отрываемся от людей, теряем на них влияние и потому смешны! Да, да, смешны!

— Давай будем парк строить, — предложил Геннадий. — Общеколхозный.

— Я за это.

— С лодочной станцией, с футбольным полем!

— Старые-то обычаи мы рубим легко — под корень, а новое не так-то быстро вырастает…

Нина настойчиво погудела с дороги.

— Куда это вы поехали?

— К Максиму Потаповичу. В Кувшинское.

— Возьмите меня с собой.

Геннадий проворно поднялся с земли.

— Конечно, поехали. А то… обессилеешь с голоду.

Они вместе вышли на дорогу.

— Что вы там так долго делали? — спросила Нина.

— Вот этот индивидуум изучал, способен ли современный человек прожить сутки на подножном корму.

— Ну и как? — Нина протянула руку Геннадию.

Геннадий откликнулся на шутку:

— Современный человек, Нина Дмитриевна, окончательно испорчен цивилизацией. Мечтаю о замшелой хлебной корочке.

— Ах, не догадалась я с собой захватить! Такие пирожки на столе были — во рту тают!

— М-м, — застонал Геннадий, и все засмеялись.

И снова дорога — раскаленная, пылящая — понеслась им навстречу.

Нине не терпелось увидеть Кувшинское, и она с волнением глядела вперед, на волнистые поля. Она не знала, в какой именно момент откроется село, но твердо помнила, что оно расположено в ложбине, меж высоких гор, на берегу широкого пруда, а с северной стороны к нему подступает дремучий сосновый лес, в который она боялась ходить одна.

— Вот оно! — крикнул Костя, чуть скосив голову.

— Где? — спросила Нина и захлебнулась ветром. Волосы так оттягивало назад, что было больно шее.

— Да вот! Это!

Нина увидела зубчатую линию крыш вдоль заросшего ряской пруда, дуплистые ивы на берегу — все что-то отдаленно знакомое, — но где же высокие горы? Где дремучий лес?.. Вокруг села — пологие холмы, а на севере — прореженный просеками и гарями жидкий лесок.

Легкое разочарование тронуло сердце. Она ждала, что все случится иначе — Кувшинское откроется как-то вдруг, вместе с воспоминаниями, и будет что-то торжественное в этой встрече: ведь здесь все, каждая деталь — это она сама тех далеких лет, и потому Нина заранее волновалась. А тут — обыкновенная деревенька, каких она видела немало, и пруд как пруд, ничего в нем нет особенного. И это она боялась в нем утонуть? Ей ли было страшно скатываться на лыжах с этих холмиков?..

Костя остановил мотоцикл, и Нина сразу же узнала дом Максима Потаповича — по резным подзорам на окнах, по колодцу, осененному черемухой. Подошла к воротам. Сердце забилось толчками. Итак, круг замкнулся. Круг многолетний, тысячекилометровый.

Из этих ворот она вышла пятнадцать лет назад длинноногой девчушечкой и теперь возвращается взрослой. Так не встретятся ли сейчас эти два существа? Неужели та, маленькая, с торчащими косичками, больше уже не живет в этом доме, не помогает тете Поле колоть дрова, поливать грядки?

Медленно нажала на щеколду, бесшумно вошла во двор. Костя и Геннадий, чуть отступя, следовали за ней. Им передалось ее состояние.

— Вам кого? — спросила Нину хрупкая седенькая женщина, кормившая из решета цыплят.

— Мне… — Нина уловила в ней тоже что-то отдаленно знакомое. — Да это же… тетя Поля!

— Ниночка! — звонко вскрикнула женщина, уронила решето и уткнулась лицом Нине в плечо.

«Опять все не так… Мне казалось, это я припаду к ней, как делала не раз. Но она же совсем маленькая…»

— Тетя Поля… Тетя Поля…

Они как бы поменялись ролями, и теперь Нина утешала ее, гладила рукой по волосам.

С крыльца между тем не сбежал, а скатился Максим Потапович — все такой же округлый и подвижный. Он заключил Нину в объятия широким размахом рук, звонко чмокнул в губы, за компанию и жену, чем рассмешил ее.

— А это, надо полагать, твой муж, Константин Андреевич? Все знаем, все знаем! И с Геннадием Семеновичем мы давненько уже знакомы!

— Проходите же, проходите, — суетилась Полина Алексеевна, утирая слезы. — Долго вы к нам собирались.

И снова Нина первой пошла вперед — медленно, останавливая взгляд на каждом предмете. Открыла дверь и переступила через порог. Убранство комнат все то же. Возле окна стоит конторка Максима Потаповича, старомодная, на витых ножках. А вот и тот столик, где она, школьница… Что это? Нина так и обмерла: за столиком спиной к ней сидела девочка с косичками и читала книгу.

— Наша дочка, — пояснила Полина Алексеевна. — Как, разве ты не знала? Люся, познакомься с тетей Ниной.

Девочка встала. Нина крепко обняла ее и зажмурила глаза: в этот момент она обнимала сама себя — ту прежнюю ученицу-длинноножку, которую уже не встретишь нигде на свете.

— В котором классе учишься?

— В пятый перешла.

— В пятый?..

Нина неотрывно смотрела на девочку. Как все чудесно на свете! Нет маленькой Нины, но есть маленькая Люся, и значит мир вокруг все так же таинствен и непознан — холмы высоки, пруд широк, а лес за селом полон волшебств!

— Садитесь же! Нина, Константин Андреевич, Геннадий Семенович!.. Хватит ли всем стульев?

Люся выскользнула на кухню за табуреткой, и Полина Алексеевна шепнула Нине:

— Из детдома взяли. Привыкли тогда к тебе и тоскливо стало жить вдвоем.

— Ну, коллега! Рад за тебя, рад!

Максим Потапович усадил Нину рядом с собой.

Полина Алексеевна суетилась возле стола, меняла скатерть, и глаза ее радостно сияли.

— Жизнь-то, жизнь-то как быстро проносится! Ну, давно ли мы, кажется, молодыми сюда приехали, а вот… Где работать, Нина, будешь?

— Очевидно, в Журавлеве. Там собираются свой врачебный участок открыть.

— Давно пора! В такую даль к нам ездят!

— Я и сейчас уже… Извините, Максим Потапович: сами обращаются.

— Какие могут быть извинения! Это твой долг. Прямой долг. Одобряю, что начинаешь свой путь в селе! Да, да. Здесь как-то сильнее чувствуешь ответственность за человека. Болен ли кто, умер ли — близко к сердцу принимаешь, ведь тут всяк либо твой сосед, либо знакомый. Ох, насмотрелся я недавно на одну поликлинику в городе. Сидит в кабинетике врач, к нему очередь с талончиками. Впервые он видит человека, лица не рассмотрел, а уже лекарства выписывает. Не пришел вторично — не вспомнит. На улице встретит — не узнает своего пациента. А у нас все в куче!..

На столе появилось все то, что обычно бывает в таких случаях, и Максим Потапович торжественно поднялся с рюмкой в руке, произнес с некоторой церемонностью:

— За тебя, коллега! Желаю тебе того же счастья, которое сам испытал, — постоянного ощущения, что ты нужна людям!

А Полина Алексеевна, встав между Ниной и Костей, вдруг запела вздрагивающим от волнения голосом:

Люся, пораженная столь неожиданным поведением матери, взвизгнула от восторга, и все за столом зашумели, начали чокаться, поздравлять Костю и Нину. Геннадий громко крикнул «горько», и они поцеловались, чем вызвали на глазах Полины Алексеевны новые слезы.

 

СТАРЫЕ СОСНЫ

— У вас, я вижу, направление не к нам…

— Но разве вам врачи не нужны?

Нина сразу почувствовала, что человек, с которым ей предстоит разговор, чем-то насторожен.

— Почему вы выбрали наш район?

— Я здесь жила в войну.

Вчетверо сложенной бумажкой он постучал себе по ногтю. Врачи, конечно, нужны. Штаты не укомплектованы. Но два дня назад был звонок из облздравотдела. Звонил сам Лисовский. Справился о работе тубдиспансера, а в конце разговора как бы между прочим обронил, чтобы он, Самарин, ни в коем случае не оформлял на работу молодых специалистов с направлениями в другие места. Уж не эту ли фифу он имел в виду? Сама подкатила на мотоцикле. В брюках. Занятная штучка…

Тяготясь молчанием, Нина добавила:

— Кроме того, сюда назначен мой муж.

— Ваш муж? А кто он?

«За рядового служащего такая не пойдет».

— Журавлев. Константин Андреевич.

— А-а, — Самарин с облегчением вздохнул и откинулся на спинку кресла. — Так это мне о вас сообщали?

— Что сообщали?

— Как же, как же. Был сигнальчик. Зафиксировано. — Он перевернул несколько календарных листков назад. — Принимаете больных на дому.

— Ко мне обращались за помощью.

— Но вы у нас не работаете.

— Ну и что?

— В колхозе «Заря» нет врача.

— Я врач. Вот мой диплом, у вас на столе.

— Но вы у нас не в штате! — повысил он голос, поражаясь ее непонятливости.

— А если несчастный случай? Что же, я не имею права оказать помощь только потому, что у вас не в штате?

Самарин, опершись на подлокотники, медленно, поднялся с кресла и уже вобрал в себя воздух, чтобы начать: «Частная практика без соответствующего на то разрешения…», но тут его взгляд упал на диплом.

«Странно, что Лисовский сам звонил. Не столь уж часто такое случается. Разговор о диспансере был, пожалуй, только для видимости. И обычно он радуется, когда специалисты оседают в нашем комарином царстве…»

— Вы, случайно, не однофамильцы с хирургом Озеровым Дмитрием Антоновичем?

Нина рассмеялась.

— Я хотел сказать, не родственники? — быстро поправился Самарин и с досады покраснел. — Нина Дмитриевна… — словно на вкус пробовал он ее имя и отчество. — Так вы его дочь?

— А кем вы мне приходитесь?

— Не понимаю…

— Уж очень по-родственному обрадовались этому открытию.

— А-а!.. — затрясся Самарин радостным сипловатым смешком и вышел из-за стола, сел в кресло напротив, как бы говоря, что официальный разговор закончен и теперь начнется мирная беседа двух коллег. — Прекрасно знаю вашего отца! Прекрасно! Да и кто его не знает? Такое вытворяет в области, на что и в столице не каждый решится. Вот не знал, что у него взрослая дочь! Пироговский закончили?.. Завидую, завидую. Сам когда-то мечтал учиться в Москве, но военное время, всякие трудности…

— Разве не все равно, где учиться, чтобы заведовать отделом? — не удержалась Нина от колкости, отлично понимая причину столь резкого потепления.

— Но разве инженер, возглавляющий производство, уже перестает быть инженером? — со снисходительной улыбкой старшего спросил Самарин. Ее дерзость задела его самолюбие, но он уже знал наперед, что не допустит ответной резкости, что бы она ни сказала.

Дверь из коридора кто-то сильно толкнул, и на пороге возникла рослая фигура Артема Кузьмича. Свет из окна ударил ему в глаза, и он прикрыл их тяжелой ладонью.

— Артем Кузьмич, вам в сельхозотдел? — Самарин бойко поднялся ему навстречу. — Так это рядом.

— Нет, я к вам, — твердо произнес Артем Кузьмич. — Вы ведь у нас по медицинской-то части бог.

— А-а, вот именно, бог! Присаживайтесь, Артем Кузьмич. По какому делу? Редкий вы у меня гость, редкий.

— Что верно, то верно. А дело у меня с ней одно, — и Артем Кузьмич положил руку Нине на плечо.

— Одно? — удивился Самарин и нервно побарабанил кончиками пальцев по краю стола. Практика долгой службы приучила его к тому, что нельзя в прямой форме ни в чем отказывать людям, имеющим влияние и вес. — Но, Артем Кузьмич… она направлена не к нам. Я бы и рад, да… есть боги и повыше! — радуясь спасительной фразе, он высоко вверх простер руки, отчего его голова смешно втянулась в плечи.

— Она сама к нам пожелала. С этим надо считаться! Не разлучать же ее с мужем.

— Но если бы я и принял ее в наш штат, то… разлука неминуема. — В слово «разлука» Самарин вложил какой-то особый, паточно-сладкий смысл, отчего сразу же стал неприятен Нине. — Вакантные места есть только в сорока — пятидесяти километрах.

— Так давай в Журавлеве откроем свой пункт! Сколько времени люди тратят на езду в Кувшинское! Транспорт опять же. За год накладно получается. Да и Максим Потапович стар везде успевать.

— Стар. Согласен с вами. Вот выйдет на пенсию — освободится место поближе.

— Максима Потаповича не трожь, — строго произнес Артем Кузьмич. — Таким, как он, отдых только в земле. И намекать не смей! Смертельно обидишь.

— Но не могу я в Журавлеве пункт открыть! Нет штатных единиц, нет ассигнований.

— Колхоз все расходы возьмет на себя.

— Да нельзя, нельзя.

— Вот заладил!

— Снабжение медикаментами, оборудованием… Это же государственное дело! — заметив, как резко прореагировал Артем Кузьмич на слово «государственное», Самарин заторопился: — Ну, хорошо, давайте вместе ходатайствовать. Напишем в область, в министерство.

— Вот это другой коленкор. Заготавливай письмо, а я еще зайду к Багрову.

Артем Кузьмич поднялся со стула не сразу — с раскачкой, с трудом преодолевая инертность своего большого тела, но по коридору шел завидно-сильный, кряжистый, и никак ему нельзя было дать семидесяти лет.

Ласково попрощался с Ниной.

— Не расстраивайтесь, Нина Дмитриевна. Все станет на свое место. Такое уж наше дело — торпедировать.

Нина была на крыльце, когда ее догнала небольшая загорелая женщина в темно-синем жакете.

— Вы из Журавлева? Нина Дмитриевна, кажется?

— Да.

— Ой, зайдите к нам на минуточку!

— К кому к вам?

— В отдел культуры.

«Ну вот, — усмехнулась про себя Нина, — и здесь, наверное, меня будут наставлять, что я не имею права заниматься в клубе, не числюсь у них в штате…»

Они вошли в комнатку, почти сплошь заставленную конторками. Узкие проходы позволяли двигаться только боком. На стене — карта района, утыканная флажками, множество кинореклам. Под улыбающимся Жераром Филиппом сидел в углу язвенного вида седой мужчина и «прорабатывал» паренька-киномеханика за срыв сеанса в одном из колхозов. Одутловатая женщина в платке щелкала костяшками счет, время от времени поглядывая на хозяйственную сумку, стоящую у самых ее ног.

— Садитесь, Нина Дмитриевна, — маленькая женщина протянула ей руку. — Очень рада, что встретила вас. Хотела даже ехать в Журавлево, чтобы познакомиться. Хорошо, что вы оживили там работу в клубе. А то ведь Кругликов… Да что с него взять! Приезжала девушка из культпросветшколы — тоже не справилась. Сбежала. И знаете, куда устроилась? В чайную! Я вот буду в области на совещании, так скажу, какие кадры они там готовят!

— Платили бы больше, так не сбежала бы, — проговорил киномеханик, теребя фуражку. — Там хоть сыта.

— Ты, Метелин, помолчи! — тотчас же оборвала она его. — Тебе-то на заработок грех жаловаться, а работы тоже не видать! — И с внезапным переходом к Нине: — Уж мы так добиваемся, чтоб учителя и медработники принимали участие в клубной работе! Не скажу, что везде плохо. Есть положительные примеры. В Новожилихе, в Кругляшах. Нынче все лето агитбригада по колхозам ездит. Фая, где она сегодня? — обратилась заведующая к только что вошедшей девушке с веселыми голубыми глазами.

— В Петровках, Раиса Семеновна.

— Держи в поле зрения. И чтобы никуда не отклонялись от утвержденного маршрута. Так и скажи Груздеву! Пускай не своевольничает!

Девушка подошла к телефону, с интересом рассматривая Нину, а заведующая продолжала жаловаться:

— Клубов много, а работать некому. Мала зарплата, верно. И приезжим, у кого огорода нет, трудно. Вот и в «Прогрессе», и в «Ленинском» нет работников.

— В Поляковском, — подсказала бухгалтерша, не поднимая головы от ведомости.

— А Пенкин?

— Продавцом в сельмаг ушел.

— Ну! А я что говорю? — вдруг взбодрился киномеханик. — Не по моей вине сеанс сорвался! Пенкин и афиши даже не расклеил! Я приехал, а там никто и не знает, что кино сегодня!

— Алло, алло, мне Петровку! Алло! Почему не даете Петровку? — как аккомпанемент всему этому разговору звучал голос девушки.

Заведующая сидела расстроенная новым сообщением, пригорюнившись и покусывая ноготь.

— Евсталия Ивановна, где вы мясо покупали? — обратилась она к бухгалтерше, глядя на ее сумку, но явно думая о другом.

— На базаре. Только что телку разрубили. Бегите, так успеете!

Но Раиса Семеновна не тронулась с места, словно не расслышала ее слов, и вновь перевела взгляд, беспомощный и усталый, на Нину.

— Меняются кадры, уследить не успеваю… Раньше на моем месте Евгений Данилович был, энергичный такой, напористый, так его секретарь живо заприметил и в инструкторы перевел. — Снова покусала в задумчивости ноготь. — Один пианист на весь район. В шести местах ведет хоры. То тут сорвет репетицию, то там. Жалобы не успеваю разбирать. Семинар общественников второй год не можем провести. У нас ведь везде — хоры. Ведущий жанр. Помогли бы вы нам этот семинар провести!

— Хорошо, я согласна.

Нину тронула искренность маленькой женщины. Видно, что бьется человек.

— У нас есть хор, организованный еще до революции, — с гордостью произнесла Раиса Семеновна. — Более ста песен у них в репертуаре. На все смотры в область ездят!

— Это в каком селе?

— В Елани.

— Далеко отсюда?

— Километрах в двадцати. Песни поют все старинные.

— Я, пожалуй, съезжу туда.

— В Елань ходит автобус.

— У меня мотоцикл.

— Ну, тогда вы мигом! Фаечка! Фая! Объясни Нине Дмитриевне, как проехать. Там вас встретят хорошо! Настасья Михайловна, руководительница хора, женщина приветливая.

— Могу я от вас, Раиса Семеновна, в Журавлево позвонить?

— Ну конечно.

Нина взяла трубку из рук голубоглазой девушки и заволновалась. Всего четыре часа, как она рассталась с Костей и уехала не бог весть куда, а такое ощущение, будто они на разных концах света.

— Алло! Мне Журавлево, пожалуйста. Правление. Главного агронома… Костя! — и уже ни стука счетов, ни быстрого говорка заведующей не слышала она — только радостный голос Кости, звучащий в этой удивительной трубке, крепко зажатой в кулаке. — Да, я, я!.. Была у Самарина. Неудачно. Подробности все расскажу при встрече. Я не отчаиваюсь. Туда заходил Артем Кузьмич, обещал посодействовать. А знаешь, почему произошла неудача? — Нина засмеялась, почувствовав, как там насторожился Костя, и произнесла чуть слышно: — Пропал наш грачонок. Да-а… Теперь и ты жди неприятностей. Ведь он у нас общий… Что? Где мы его потеряли? — Нина еще больше приглушила голос. — А ты не догадываешься?.. Река, тропинка к полянке… — Чтобы подавить волнение, снова засмеялась. — Ну, разве найдешь… Но ты не трусь! Не пропадем! Или и ты поверил в его всемогущество? — Костя тоже смеялся в трубке. — Костенька, я сейчас еду не домой, а в Елань. Там, говорят, интересный хор, поет старинные песни. Мне тоже хочется дела! Де-ела!..

Вышла на крыльцо, сопровождаемая голубоглазой девушкой.

Глянула на небо. Вот через эти крыши, через эти деревья долетал сюда Костин голос. Ах, денек-то какой погожий! Вынырнувший из белого облака реактивный самолет тянет через все небо раскручивающуюся нить… А какие красивые глаза у этой девушки — весенние, другого слова не подберешь! Почему она так смотрит на меня, словно чему-то завидует?

Нина сняла с шеи шарфик и подала его девушке.

— Возьмите!

— Зачем? — удивилась девушка.

— Очень идет к вашим глазам.

Нина была уже метрах в ста от крыльца, когда девушка, не сразу опомнившись, побежала вслед, размахивая голубым шарфиком и крича:

— Все прямо и прямо по шоссе! Спасибо вам! Спасибо-о!..

Накалившийся на солнце железный конек, фырча, мчал ее мимо бревенчатых и каменных домов, взлетел на холм, где под раскидистыми березами кривились кресты и белела полуразрушившаяся кладбищенская церковь. Встречный ветер гонит седую пыль, поднятую грузовиками. По тропинке бредет старик с палкой, девочка с туеском собирает землянику возле берез. Березы кряжистые, екатерининских времен. У некоторых выжжены дупла — то ли молниями, то ли мальчишками-пастухами. Сидит на вершине ворон и словно ударяет клювом по металлической пластинке.

— Спасибо-о-о, — это уже не голос девушки, это ветер в ушах. «О-о-о», «а-а-а». Он звучит на все лады, как вокализ, только что рожденный вот этими разметнувшимися полями, зелеными расплывами лугов, светлой ленточкой реки. Как хорошо, что перед глазами не геометрические линии улиц, утомляющие, закованные в камень и бетон, а холмы, рощи. Хочется взлетать на угоры, спускаться в ложбины, мимо незнакомых деревень, лесных опушек, озер, заросших осокой, и слышать это нескончаемое:

— О-о-о… А-а-а…

* * *

— Настасью? Какую Настасью? — босоногая женщина, сидящая на раскаленном зноем крылечке магазина, тупо уставилась на Нину. — Есть Настасья доярка, есть почтальонка…

— И все Михайловны?

— С чего бы? Почтальонка Зотовна.

— Я сказала — Михайловну.

— А-а… Ну да, есть и Михайловна. Учительница. А если, к примеру, взять продавщицу, то…

— Где она живет?

— Продавщица-то? Да вон дом под железом. Ну-ка скоро уж час как жду! Услыхала, вишь ты, поросенок завизжал, и ушла кормить. Будто у меня своих делов нет. Никакого порядка не соблюдает, хоть бы вы, гражданочка, повлияли.

— Мне Михайловну! Учительницу!

— Ой, извините, гражданочка. Так голову и распекло, ну никакого соображения. Настасью Михайловну, выходит?.. Вон ее домик. Сирень-то в палисаднике. Видите?

— Вижу. — От этого разговора и палящего солнца у Нины тоже заломило в висках. Посоветовала сочувственно: — Сели бы вы в тень.

— Ну да! — вдруг зло огрызнулась женщина. — И просидишь целый день! Так-то хоть она увидит из окна, скорее обернется!

Нина не выдержала и засмеялась.

Зеленый дворик, куда она вошла, встретил ее протоптанными по траве-мураве дорожками, — так и захотелось разуться и пробежать по ним. У изгороди валялись старые тележные колеса с выломанными спицами, какие-то чурбачки. Паренек лет пятнадцати, не по годам рослый, крупнолицый, раздевшись до пояса, мастерил планер из бамбуковых палочек.

— Мама дома?

— Нет, — баском ответил он. — В город уехала.

«Ах, разминулись! Какая досада!»

— А когда она вернется?

— Завтра. — Некоторое время они молча смотрели друг на друга. — Да вы зайдите в дом. Там бабушка.

Нина без особого желания поднялась в прохладные сени, уставленные кадушками, ларями; на болтах и крюках, воткнутых в щели, висели салазки, лыжи, плетеные корзины.

Широкая приземистая дверь, обитая войлоком, бесшумно открылась. Нина переступила через порог и сразу же ткнулась в стоящую боком к дверям русскую печь.

С кухни, по-утиному раскачиваясь на ходу, вышла сухонькая, сгорбленная старушка в старомодном сарафане, светлыми округлившимися глазками немигающе нацелилась на гостью.

— Здравствуйте! Мне Настасью Михайловну.

— А ее нету. Нету ее! Уехала! — громко заговорила старушка. — Уехала дочка моя! Седни утром! А какое у тебя к ней дело, скажи. И откуда ты? — старушка вплотную подошла к Нине.

— Из Журавлева я, бабушка.

— Из Журавлева? — глаза старушки стали еще более цепкими. — А чья ты там? Какого роду? Я всех знаю.

— Я приезжая, бабушка. Недавно живу. А к вам приехала, чтобы песни старинные послушать. Сказали мне, что вы много их знаете.

— Старые мы, потому и поем старинные. Как не знать? Знаем. Зимой-то исправно собирались, а теперь все в разгоне.

Нина в нерешительности топталась у порога. Можно бы уже и уйти, но удерживали слова старушки: «Как не знать? Знаем». Не поговорить ли с ней? Да очень уж дряхла бабка.

— У вас записей тех песен нет?

— А?.. Есть где-то, есть, записано. Да ты проходи, проходи, чего нищенкой-то у дверей топтаться.

И старушка бойко засеменила в горницу. Выдвинув верхние ящики комода, достала из них какие-то листки, тетрадки, проверяя их не столько на глаз, сколько на ощупь. Тут же были конверты, квитанции, выкройки из «Работницы».

— Смотри сама. Я не шибко в писаном-то разбираюсь. Песни надо с голоса брать, а не с бумаги. Было где-то, ищи. Вот так же однажды попросили почитать да и умыли с концом. Бают — потеряли.

— Я ничего не возьму. Не бойтесь.

Среди рассыпанных бумаг Нине попалась фотография, на которой она узнала Артема Кузьмича. Был он тут лет на двадцать моложе, статней. Новенькая гимнастерка плотно облегала его литые плечи.

— Что это ты? Аль нашла?

— Артем Кузьмич, — проговорила в недоумении Нина.

— Ах ты! — старушка тотчас же отняла у нее фотографию, сунула себе под кофту, но передумала и переложила в книгу, что лежала на комоде.

— Смотри, не проговорись Анастасии-то, что видела. Гневаться на меня будет». Ах, беда, ничего не вижу. Ну, а не это? Может, в другом ящике…

Им удалось-таки найти тетрадку с песнями. Почерк один, но записи делались в разное время — то карандашом, то чернилами. В тетрадку были вложены программы выступлений на смотрах. Песни разбиты по разделам: плясовые, гулевые, шуточные…

— Бабушка, а нельзя ли послушать мелодии этих песен? Мелодии! Напев!

— Какой песни? — явно обрадовалась старушка. — Сказывай слова.

— Да хотя бы этой: «Я по бережку похаживала».

Старушка облокотилась на стол сухонькими руками с просвечивающимися сквозь кожу венами, пригорюнилась, стала медленно покачиваться и неожиданно запела высоким и еще довольно чистым голосом:

Нина, слушая, сличала текст. Старушка ни разу не ошиблась. Закончила песню и деловито обтерла уголки рта платочком.

— Бабушка, еще вот эту.

— Сказывай, сказывай, как начинается-то.

Нина произносила первую строчку, и старушка безошибочно пела песню. Мелодия, как дорожка, вела ее и вела.

Со двора пришел внук. Он сел на диван и, вытянув шею, стал слушать, чуть смущенный тем, что бабушка так распелась. Шевелил губами.

— Артемий, подпевай! — старушка игриво ткнула его кулаком в бок.

Он заулыбался и потряс головой.

— Стесняешься? — спросила его Нина. — Тогда давайте все вместе…

Она уже не жалела, что приехала в Елань. Эта старушка — истинный клад! Было очевидно: если Настасья Михайловна что и знает, так все переняла от нее. Нина, торопясь, записывала мелодии и тексты.

Отдыхали за разговором.

— Бабушка, а сколько вам лет?

— Лет-то?.. Восемь десятков да прибавь еще девять годиков. — Указала рукой на висящий в простенке портрет Ленина. — С Ильичем-то мы почти ровесники. Вот бы ему мои годики! Девяносто мне будет в покров день.

— А вы еще совсем молодая.

— Да не жалуюсь. Вот только уши закладывает к непогоде да еще левый глаз мутится. А так-то бегаю. Ничего. Дочка-то чаще мово хворает.

— Может, на сегодня хватит? Вы устали?

— Петь-то? — поразилась старушка и всплеснула худенькими руками. — Да ведь петь — не лес рубить! Ох, раньше-то… по лужку, в сарафанах. Как баско было! Нынешние-то ничего не умеют. Толкутся комарами-толкунцами, ты-на-ты-на, ты-на-ты-на. А коли мы что покажем, так дивуются…

Пришла почтальонка и принесла газеты.

Старушка ловко проверила — все ли?

— Газетки — хорошо, а письмецо — лучше. Ну, что нынешним людям не жить? На дом вот носят. А мы, солдатки, в ту-то войну за семь верст в волость бегали за письмами. Прямо с полосы, соберемся кучей, да и впробегушки. А дома-то детишки ждут, скотина некормленная…

— Вы здесь коренные жители?

— Теперь коренные. А так-то в давнишние времена вывез нас сюда барин. Я уж и не знаю откуда. Надумал здесь спиртной завод строить, вот и привез. Барские мы. Чай, заприметила, строения-то в нашем селе похуже, чем в других местах. Лесу не было. А барским где взять? Из кола да из тычины и лепили. Кое-как. Много еще старых-то домов. Но я-то родилась уж вольная. Муж мой препаратчиком на заводе том работал. Земли было мало, полторы души…

Сама история смотрела на Нину древними, черно поблескивающими глазами, и она жадно слушала про старое житье-бытье, — как хороводы водили, как муж старушки — Анны Петровны — «по двенадцати часов у препарата выстаивал», а потом еще по дому и в поле работал; как ушел на войну с «ерманцем», и она тогда сама пахала поле; как барин «опанкрутился», а в революцию сбежал и будто бы застрелен был своим деревенским в Казани.

Смеркалось. Старушка поставила самовар, накрыла на стол. Потом снова пела, а за окнами мчались грузовики, вспыхнула вдоль дороги цепочка электрических огней. Два времени наслаивались одно на другое, два времени уживались в этом усыхающем старом теле. Старушка не сетовала, не брюзжала, в сегодняшней жизни все ей было интересно, она радовалась, что живет, видит то, во что прежде бы «ни в жисть не поверили». Расспрашивала Нину про разные разности, которые самой не удалось увидеть, и горячей, чем ее внук, реагировала на поражавшие ее новости.

— Бабушка, я к вам еще приеду. Завтра же.

— Так что, приезжай. Авось и дочка вернется, соберет баб, послушаешь. Ой, ведь когда много-то да на разные голоса, так больно хорошо… И в церкви так не споют!

Вышла с внуком проводить Нину за ворота.

— Ну и конь-огонь у тебя! Сама ездишь? Ой, смела! Прокатилась бы я с тобой, да боюсь рассыпаться. — Утерла платочком поблескивающие слезами глаза. — Девка, а на этаком не боишься… Артемку-то прокати! Артемку-то! Садись, не трусь, мужиком расти! Держись за нее покрепче!..

* * *

Концерт уже начался, когда Артем Кузьмич вышел из правления.

Ворота во дворе вдовы Марфы Марковны широко распахнуты и ярко освещены. Зрители сидят прямо на улице — кто на траве, а кто на скамейках, вытащенных из клуба, находящегося неподалеку. Клуб для собравшихся был тесен, и кто-то предложил провести концерт агитбригады прямо на улице, под небом. Так, широко распахнутые ворота заменили собой сцену. Наскоро соорудили настил из досок. Из-за надвигающейся грозы стемнело рано, подвешенные на столбы лампочки слабо освещали артистов, но шофер Игнат пригнал грузовик и включил фары — освещение стало не хуже, чем в театре. Подъехали подводы с мукомолки. Возчики торопились — боялись попасть под ливень, да сделали остановку, — не так уж часто их зрелищами балуют, — и тотчас же из поставленных полукругом телег образовался амфитеатр. Парни с девушками уселись на мешки, мальчишки — верхом на лошадей, которые хотели было пощипать траву, но необычность обстановки, хохот, рукоплескания насторожили их. Они косили взгляд туда же, куда глядели люди — на ярко высвеченный квадрат, и в их фиолетово-черных глазах отражались огни электричества.

Артем Кузьмич сел с краю, поблизости от сцены, у его ног сбились кучкой ребятишки, и он, слушая концерт, время от времени как бы случайно касался рукой чьего-либо плеча или вихрастой головы.

Как-то трудно ему сегодня дышалось. Ночь черна. Воздух словно уплотнен выползшими из-за леса тучами. Трепетно вспыхивают в черноте молнии, но гром еще не доносится. И слушал ли он баяниста, ловко выделывающего вариации на русские темы, или же басни в исполнении руководителя агитбригады Груздева, ему все думалось, все не шло из головы:

«А сосны-то засохли…»

Потом выступали подружки-частушечницы — продергивали лодырей, и он вместе со всеми смеялся, но тут же ловил себя на мысли:

«А сосны-то засохли…»

— Что это я? Ну засохли — и черт с ними! Значит, отжили. На дрова пойдут. Туда им и дорога. Только как же это, почти каждый день ездил мимо и не приметил, что они отжили, взяли свое от земли?..

Два дня назад он возвращался домой из райцентра, с сессии. Августовский день был сух, насыщен запахами твердеющего зерна, свежей соломы. За рулем сидел Костя. Они весело смеялись, вспоминая забавный случай, происшедший в дороге. Неожиданно Артем Кузьмич забеспокоился, заоглядывался и, распахнув дверцу, закричал что есть силы:

— Что вы, разбойники, делаете?!

Едва Костя остановил машину, как он выскочил и побежал назад, за канаву, где на повертке с большака к Журавлеву два мужичонка неторопливо разделывали топориками на плахи только что спиленные сосны.

— Я вот вам!..

Обычно уравновешенного и не охочего на бранное слово, его было не узнать.

Мужичонки струхнули, и тот, что помоложе, пустился было наутек, но, пробежав метров десять, остановился.

— Ах, разбойники! Ах, разбойники! Что вы наделали?

Артем Кузьмич то вскидывал, то опускал тяжелые руки, крутясь на месте и глядя на поверженные стволы.

Когда рубщики уяснили, в чем их обвиняют, они осмелели, и старший начал:

— Артем Кузьмич, так ведь сосны-то усохшие были…

— Как это усохшие?

— Э-э, давно уж. Третий год не то что шишку, и хвою-то не выбрасывали.

— Что ты врешь!

— Гляньте сами, как кора-то лупится.

Артем Кузьмич с недоверием осмотрел стволы, пни, подержал в руках хрупкие ветки с торчащими шишками, — и вдруг примолк, стих. Что-то беспомощное и жалкое появилось в его крупной фигуре. Стянул с головы картуз и утер тыльной стороной руки потный лоб.

— Знамо, жалко, Артем Кузьмич, да что делать-то? Отжили свое, отдежурили…

— Мы не своевольничаем, — заговорил и молодой. — Надо чем-то зерносушилку топить, вот Константин Андреевич и приказал.

Артем Кузьмич, не слушая, побрел по стерне дальше, к большаку, потом обернулся, и взгляд его скользнул не по земле, не на спиленные сосны, а туда, где еще совсем недавно наполнялись звоном их вершины — кудрявые головушки. Замер, что-то пробормотал и пошел в обход рубщиков к машине — шагом тяжелым, будто вязнущим. Сел на заднее сиденье, стараясь не видеть Костю, и до самого села не проронил ни слова…

На сцене — снова Груздев, вихляющийся, длинноволосый. Что он только не вытворяет — поет «под Утесова», исполняет райкинские миниатюры, выстукивает ногами ритмический вальс. Употел, откидывает назад волосы перенятым от эстрадников движением, и на поклоны выбегает по нескольку раз, церемонно раскланивается, прикладывая руку к сердцу, и глядит не на зрителей, а куда-то поверх голов, словно он выступает в огромном, многоярусном зале.

Зрители здесь не избалованы и хлопают дружно — рук не жалеют, думают, что все так и надо делать.

Артем Кузьмич глядит на упивающегося аплодисментами парня, а сам все неотступно думает о соснах. Привык он к ним и представить не может, что на повертке к Журавлеву теперь пусто — торчат только догнивающие пни.

Куда бы судьба ни забрасывала его, в какое бы время года он ни возвращался — по ним, по этим соснам, он узнавал свое Журавлево еще издали, за несколько километров. В двадцать первом году, намотавшийся по белу свету, исколесивший всю Украину, Кубань, израненный, в разбитых сапожищах и истрепанной шинелишке, он целую версту бежал к ним с холма и только тогда успокоился, когда вслушался в посвист ветра в их раскидистых вершинах — был этот посвист какой-то особенный, ни с чем не сравнимый.

«Как же это они?.. С чего бы?.. Сила, что ли, в корнях кончилась?..»

Во дворе, за занавесом, какая-то непонятная возня, пыхтение. Выскочил Кругликов и позвал мужиков из первых рядов «подсобить». Мальчишки повскакали с мест, им не терпится: что еще покажут? И вот торжественно сверкающий, черный, под стать этой обложенной тучами ночи, на дощатый настил выкатился клубный рояль.

Все очистили сцену, расселись по местам, только Кругликов еще суетился, хотел что-то объявить; смешался и указал на рояль рукой: сами, мол, услышите.

Рояль все больше завладевал вниманием присутствующих, притягивал к себе взгляды. И Нина, еще не выйдя на сцену, почувствовала эту настороженность, — от нее, и только от нее сейчас зависело: признают эти люди его своим, таким же близким и нужным, как хромка, как баян, проникнутся к нему любовью — или же разойдутся с ухмылочками, и какой-нибудь остряк бросит: «Большая натура, да дура!»

Нина вышла в простом черном платье и чуть растерянно улыбнулась сидящим в трех метрах от нее людям — загорелым, с буро-желтыми руками, спокойно лежащими на коленях.

Ничего не объявляя, она придвинула стул и мягко, напевно заиграла народные песни, точно повела слушателей с одного лужка на другой по причудливым мостикам, под которыми серебряно журчала вода. Песни были всем знакомые, были тут и еланские. Но вот в звуках послышалось озорничание — глаза у Нины на миг скосились в сторону слушателей, — и в этот необычный зал под куполом неба хлынула такая удаль частушечных наигрышей, с которыми местные гармонисты приходят на гуляние, что у всех дух перехватило: те же мелодии и не те! На гармошке такое ни в жизнь не выделать! Словно в село собрались все лучшие гармонисты с округи — и журавлевские, и Михайловские, а из Шерстней, и из Карева! Они перебивают друг друга, они состязаются, но не мешая, а как бы сплетая из лент разных цветов что-то яркое, праздничное. Это — ярмарка звуков! Это нарядная карусель, что закружила всех, понесла, и нет этому движению предела!..

Бум-бум!.. И Нина резко откинулась на спинку стула.

Загоревшиеся глаза устремлены на нее и еще чего-то ждут. Аплодисментов не было… Но все вдруг почему-то захохотали, закричали, размахивая руками, — и только после этого уже зааплодировали — дружно, долго.

— А теперь послушайте такое…

И зрители поняли: сейчас будет что-то совсем не похожее на то, что было прежде. Они поняли это по тому, как Нина стала строже лицом, как замерла с поднятыми над клавишами руками, точно выбирая, по которым из них вернее ударить.

Артем Кузьмич, как и многие, не знал, что это такое, но тоже насторожился и замер, а музыка сильными аккордами ударила его и точно прошла насквозь — по телу пробежали мурашки, ударила еще и еще раз, все с большей силой и беспощадностью, а потом напевно повела куда-то, завладев всем его существом. И радостно было подчиняться ей, радостно было сознавать, что после тех ударов все мелкое, незначительное осело, утонуло, а с низов, из глубин, неведомых тебе самому, стала подниматься высокими волнами та возвышающая человеческая сила, обладая которой ты обидчику своему, судье неправому кинешь в лицо слова презрения, а недруга давнего простишь, если только увидишь, что раскаяние его искреннее.

Сдавленность, мучившая Артема Кузьмича с утра, исчезла, вздохнулось легко, глубоко, и то ли от этой музыки, то ли от всего происходящего, только к глазам у него неслышно подступили слезы. В его родном селе, видевшем-перевидевшем столько разных-разностей — и пожары, и мор, и чуму, — на этой улице, обшарпанной в прошлом лаптями, укатанной скрипучими телегами, где прощались, рыдая навзрыд, с кормильцами, где встречали их, возвращавшихся калеками, где сплетались и расплетались сотни судеб, — люди впервые вот так слушали рояль. И хотя устали они за длинный крестьянский день и забот у них на завтра того больше, но люди не расходятся, слушают новую для них музыку, и в ней — их душа, светлая, поднимающаяся для новых дел…

Раза два Артем Кузьмич провел шершавой ладонью по щекам, но никак не мог унять волнение. И тогда он тихонечко поднялся с места, пошел к дому…

Дома ему снова стало душно, в нос ударило елейным чадом. С минуту постоял, послушал бормотание жены из-за заборки. С кем она там? Опять со своим богом? Все чаще на нее находит это исступление. Увидала, наверно, как люди собрались у ворот «тешить похоть, душу вечную на суету разменивать», и затеплила свои огарки, бьет поклоны, чтобы господь всех, всех до единого покарал. Давно ее страх берет, что не дождется она этого часа, сама раньше ляжет в сыру землю, а грешники будут ходить по-над ней, песни распутные петь, ее кости плясками вглубь втаптывать. И овладевает ею в такие минуты ненависть страшная ко всему живому, кажется, своими бы руками передушила всех.

Артем Кузьмич тяжело вздохнул. Зачерпнул из кадушки воды ковшиком и напился, но вода не освежила его.

Он взял подушку с постели.

«Полежу в клети, пока не вернутся с концерта Зиновий с Августой».

Улегся на голых досках, расстегнул ворот рубашки, открыв ночному воздуху широкую грудь.

«Тоже, видать, сила кончается… Устаю к вечеру».

Не хотелось в том признаваться, но он не раз уже замечал: стоило ему сесть, — в кабинете, в машине ли, — как тело само расслаблялось, и уже не хотелось напрягаться. А работа не ждала, требовала действий. И тогда он разжигал себя мыслями, ворчал: «Что же это я, трухлявый пенек, расселся? На ферму обещал зайти, доярки ждут!» Он вновь поднимался, ходил, давал указания, шутил — и уже боялся где-нибудь присесть…

Музыка доносилась и в клеть. Звуки ударялись в карниз, резонировали под крышей и были так явственны, будто рояль стоял рядом, возле уха. На душе снова стало легко и покойно, и он уже без оттенка горечи проговорил вслух:

— А сосны-то засохли…

«Что же, видать, всему свое время. Отшумели… Не догадались вот мы рядышком молоденьких подсадить. Это плохо. Не по-хозяйски. Скучная теперь будет повертка к Журавлеву. Не догадались. А сами они почему-то не дали молодняка.

Постой-постой! Как это не дали? А с чего бы вдруг за Шерстнями на песчаном угоре, бросовой земле, соснячок поднялся?.. Земля безродная, вся в оврагах, а теперь глянь — целый борок. Сосенки крепенькие, одного возраста, по весне точно свечками все утыканы, хоть спички бери да поджигай. Уж не с повертки ли туда семена занесло? А что, ветры чаще всего в ту сторону дуют…»

Артем Кузьмич стал вспоминать всех тех, кто на его памяти уехал из села. Соседей, своих сыновей. Ехали в Комсомольск, в Мурманск, на Алтай, в Челябу, учиться в институты. Много уезжало и до войны, ну а после войны — особенно. Редкий парень из армии возвращался домой, а девки — как жить без женихов? — всякими хитростями старались получить паспорта. В прежнее время в селе было людно, и старики в общей массе терялись, а теперь куда ни сунься — все они, как обабки-переростки, и для глазу это безрадостно. Копошатся по привычке, кое-что еще делают, усыхают на корню. А в далеких землях образуются семьи, вырастают дети с фамилиями Журавлевы, Полозовы, Яранцевы и со временем даже знать не будут, откуда занесены они в те края. Много народу уехало, ох как много! И грешно всех винить. Сама жизнь поднимала людей с насиженных мест строить города, заводы, — а деревня издавна давала силу, каждый потомственный рабочий в корне крестьянин, но много сдвинулось с места мужиков, вросших в землю, понимающих и любящих ее. А вот это уже обидно. Ох как обидно…

Обвалом каменным громыхнул над крышей гром, точно рванули поблизости гору камня-хрусталя, и он зазвенел колотыми глыбами и осколками.

«Только бы ливневый дождь прошел. Только бы не обложной. Затянется уборка яровых…»

И Артем Кузьмич стал вспоминать во всех подробностях прожитый день — все ли он сделал, что наметил, и что надо непременно не забыть завтра. Прожитый день, как и все прочие, был полон забот больших и малых, встреч, стычек. Через его руки протягивались сотни ниточек изо дня сегодняшнего в день завтрашний, и надо было ни одну не затерять. Сложное хозяйство, сотни человеческих судеб требовали неустанного внимания, и от него во многом зависело — будут те ниточки наращиваться или же скукожатся, стянутся петельками-узелками, образуются прорехи, которые не так-то просто залатать.

Ему вдруг захотелось вспомнить всю свою жизнь, но начать это не с первого дня, когда затеплилось его сознание, а с последнего — высвеченного солнцем, шумливого, прожитого с ясным пониманием каждого шага.

У каждого дня было свое лицо, но вспомнить он их мог не больше десятка, дальше они сливались в события, виделись то непогожей весной, то засушливым летом. Так по мере подъема в гору перестаешь видеть отдельные деревья в низине, они сливаются в лес, а его путь был постоянно в гору — с высоты сегодняшнего дня он видел это особенно явственно, — путь тяжелый, но радостный. И двигался бы он легче и спорее, если бы не заносы да калужины, в которые подчас загоняли воз не в меру ретивые погоняльщики. Каждый холмик впереди им представлялся чуть ли не конечной целью пути, где откроется разом земля обетованная, и они не щадили ни себя, ни других, — давай, жми, абы скорей, не бойся издержек и скрипу, все перемелется! И когда приходило отрезвление, то обнаруживалось, что за тем холмом еще большие увалы, и нужна сила, чтоб их одолеть, а воз разболтан, и вот бери колья, подпирай, подбадривай себя и других…

Так случалось при организации коммун, в коллективизацию. Веками вынашиваемая мечта жить в единении, согласно рождала новые формы, и это само по себе уже было удивительно. Но кое-кому не терпелось ускорить этот процесс, и они бухали все в кучу, без разбора.

«Ох, уж эти процентщики-погоняльщики…» — вздыхает про себя Артем Кузьмич. Пуще всего он остерегается теперь людей этой породы и потому внимательно приглядывается к каждому, кому доверено стоять у руля, насторожен и к Косте, хотя выпестовал его сам.

Самому Артему Кузьмичу жизнь преподала жестокий, горький урок, и он до сих пор не может себе простить, что не всегда поступал в согласии со своей совестью…

Ведь как жил! Равный среди равных, бился за новое, но люди признали его вожаком. Выходит, оценили за бескорыстность, поверили. Уж это само по себе — награда. Значит, не зазнавайся, по-прежнему людей к самому сердцу допускай.

Но точно ударил тут кто-то медными тарелками, и такой трезвон начался… «Не по-ленински это было», — понимает теперь Артем Кузьмич, а в те годы душу распирала гордость, и поневоле думалось: «Разве не поднялся я тоже из низов, из лапотного роду? А вот — на виду!» И уже верилось в свою избранность, уже как-то неудобным казалось с людьми советоваться, делиться тревогами: вдруг разуверятся в тебе? — ведь ты должен все знать наперед! И хотя Артем Кузьмич — не в пример иным — не бывал оскорбительно груб, но все-таки отдал дань самовластности, и теперь несмываемым укором носит это в себе.

Да, жизнь сложилась, как тот ствол у сосны — дуплистой, коряжистой, в изгибах и сучьях…

И еще в его душе был камень, не рассасывающийся, затвердевающий все больше с годами. Семья у него получилась не такой, какую он хотел бы иметь. Глупым парнем женили его родители. Все еще бегал босиком — нескладный, большеголовый, — и вдруг нарядили, повезли. Нужна была лошадь в хозяйстве, своя пала, а с приданым ее обещали, и этим соблазнились старики. Высватали неровню, перестарку. Уж как рад он был, когда настала призывная пора.

Пять лет служил на флоте, потом одна война, другая, — вернулся в двадцать первом. Вот бы самое время по своему разумению гнездо свивать, а его уже ждало готовое, с тремя ртами.

Не любил он свою жену и не мог скрыть этого. Если бы еще не ее спесивость: «Я роду справного, в опорках не росла, как ты!..», если бы не заскорузла она в своей тяге к сундукам, можно было бы жить ради детей, но она и их тянула к тому же. А он был горяч, неуемен, насмешлив в речах, и пошла у них из-за детей вражда, каждый на свою дорожку хотел их вывести. Ему в этом помогала сама жизнь, и жена от бессилия становилась все желчней, все злей. Пристрастилась к церкви, иконы на своей половине развесила. Дети от такой жизни пошли все в разгон, и живет теперь поблизости, в Кареве, только дочь Августа с мужем.

В войну Артем Кузьмич прирос сердцем к вдове из Елани — Настасье Михайловне, учительнице начальной школы. Полюбили они крепко друг друга. Оба были уже немолоды, оба намыкались, и так хорошо им было встречаться. «Вот чего мне всю жизнь не хватало, — понял он, — словно воздуху на земле стало больше». И решился он на крайнее — уйти из дому, к ней, в Елань. Но дело так повернулось, что хоть прощайся с партийным билетом и бросай с трудом созданное хозяйство артели в ноги какому-нибудь прощелыге, развалившему уже не один колхоз. Настасье Михайловне тоже пригрозили лишением права учительствовать. Так побились они — и смирились. Оба враз как-то постарели. А жена с той поры иначе и не называет его, как псом похотливым. Два раза ему в еду сулему подливала. Здоровье выдержало, спасся. И знают об этом только он да она. Даже дети не догадываются.

«Да разве же разврат я в жизни искал? Душу родную! Чтоб на всю жизнь рядышком!»

Растет у него в Елани теперь сынок. Недавно встретил его на дороге. Вытянулся-то, когда только успел! Долго стояли, молча разглядывали друг друга.

«А вот возьму и уйду! Завтра же! Пропади все пропадом. Да и не снимут нынче меня, не вышибут из колеи, — думал он, чутко улавливая ухом, как сталкивались в воздухе шепоток жены и все усиливающиеся раскаты музыки.. — Ведь если и стоит для чего на свете жить, так для любви, для согласия…»

Все глубже уходил он в воспоминания и видел себя уже босоногим свинопасом, над которым подсмеивались на вечерках: «От тебя щетиной пахнет». Засела в памяти чья-то свадьба, на которую его, пятилетнего, привел крестный Устин. Посадил на полати — гляди сверху! — и давал сладкое со стола. Хороший был крестный. Это он научил его плавать — кинул в реку и закричал: «Моряком будешь!»

А что же, что еще было? Или жизнь — только то, что сохранилось в памяти?..

Дождь, дружно, разом хлестнувший, разогнал людей с улицы. Захлопали калитки, затопали по дощатым настилам сапоги и босые ноги. Забежала Августа домой. Муж Зиновий где-то поотстал.

— А где тятя? — спросила она мать.

— Ищи, коли надо. Откуда мне знать, куда его, греховодника, занесло.

Августа увидела открытую дверь в клеть и вошла туда.

— Тятя, ужинать будешь?

Он не ответил. Капли воды, просочившиеся сквозь крышу, падали на его широкую, грудь и уже собирались лужицей.

— Тятя! Тятя! — Августа затормошила его. — Мама!.. Зиновий! Люди!… — закричала она и побежала под дождем с непокрытой головой. — Люди! Люди!

Артем Кузьмич лежал не двигаясь. Прохлада обрушившегося ливня была долгожданной для истомленного духотой тела.

 

В РАЗЛУКЕ

В последних числах августа Нине пришлось уехать из Журавлева.

Отпускное время кончилось, а Самарин так и не сообщил ничего утешительного. Работу в Журавлеве она могла получить, наверно, через полгода, не раньше, а пока что приходилось выбирать одно из двух: или ездить за сорок километров (было вакантное место в Патрушах), или же вернуться в город и поступить в железнодорожную поликлинику, куда направлял ее облздравотдел.

После долгих советов с Костей было решено, что она вернется домой, временно поживет у отца. Не ездить же каждый день в Патруши. Сорок километров туда да сорок обратно — так и вымотаться можно. А если в Патрушах снять комнату и там жить — так это та же самая разлука.

Не хотелось Косте отпускать Нину, но он утешал себя тем, что время пролетит быстро. Да и понимал, что Нине надо побывать дома: прошло два месяца, страсти остыли, и нельзя было жить в вечной ссоре с ее отцом.

— Возможно, он уже и пожалел, что так вел себя, — предположила Нина.

— Возможно, — без уверенности согласился Костя.

В селе Нина часто думала об отце и решила, что ничего страшного не произошло. Жизнь идет вперед и глупо ее останавливать. Да, все вышло непредвиденно. Да, обидно за мать, что на ее долю выпало мало радости, но ведь в этом отец не виноват. Он долгие годы был одинок, и ему, конечно, еще хочется счастья. Удивительно только то, что он сблизился с Маргаритой Алексеевной. Уж очень они казались ей разными.

Она вернулась домой неожиданно, без предупреждения, и застала отца и Маргариту Алексеевну за ужином.

Нина поставила чемодан и шагнула вперед.

— Поздравляю… — произнесла громко, с нарочитой бодростью, стараясь смотреть на них прямо, открыто, только глаза все косили куда-то в сторону…

Отец обрадовался, засуетился, а Маргарита Алексеевна расплакалась, как ребенок. Они усадили ее за стол, распечатали бутылку мадеры, привезенную из поездки по Волге, и долго мирно беседовали.

В кабинете отца Нина увидела фотографию матери — другую. Значит, он вовсе не забыл мать, хранит в памяти, — и ей стало стыдно за свой поступок. Она поставила увезенную фотографию на прежнее место. Неизвестно, заметила ли это Маргарита Алексеевна, но отец это воспринял как полное примирение.

В первый же день Нина сказала отцу, что она не собирается оставаться в городе — уедет в Журавлево, как только там утвердят штатную должность. Отец не возражал, но и не спросил ничего о Косте. Точно его и не существует на свете. И это Нину обидело.

Но уже на следующий день она вышла на работу, и все семейные дела отодвинулись на второй план.

В поликлинике у нее узенький, об одном окне кабинет с видом на какой-то двор, заваленный бочками. Конторка оттеснена в угол тахтой и ширмой, без которых никак не обойтись. Десятками предшественников тут была выработана единственно возможная, в своем роде классическая планировка, посягнуть на которую было бы безрассудством.

— Сле-ду-ю-щий, — по слогам выговаривает сестра Марфа Матвеевна, пригнув голову, глядя на дверь поверх очков, и голос ее здесь так же слит с обстановкой, как и поскрипывание двери.

Мужчины входят по двое. Пока Нина осматривает одного, второй зябко ежится в ожидании. Женщины, как правило, стараются побыть с врачом с глазу на глаз — без случайных свидетелей, жалуются чаще всего сразу на несколько болезней, и трудно бывает определить, что же главное.

С непривычки Нина очень устает. Много писанины: истории болезней, направления на анализы… И все ей кажется, что она ошиблась в диагнозе, выписала не то лекарство, да и принимает больных медленно, не укладывается во времени. По дороге домой силится вспомнить лица пациентов и не может. Какие-то незнакомые люди стали учтиво раскланиваться с ней на улице. «Мои подопечные?..» С горечью вспомнила слова Максима Потаповича: «Только бы по талончикам всех пропустить!»

Из соседнего кабинета к Нине часто заходит Стефания Львовна — пышная розоволицая блондинка с выпуклыми серыми глазами.

— Милочка! Что же ты все берешь на себя? — на правах старшей поучает она Нину. — Чуть что непонятно, отсылай к специалистам. Слава богу, у нас есть невропатологи, урологи, онкологи. За что же они будут получать деньги, если все болезни станут лечить терапевты?

Сама она то и дело разводит больных по кабинетам. Ходит по коридору, никому не уступая дорогу, широко и решительно распахивает двери, и дли больных, сидящих в ожидании приема, она — главный врач или же какой-то весьма важный консультант, — такой уж у нее представительный вид.

Стефания Львовна не прочь «перекинуться с коллегой парой слов», она знает сотни городских новостей, люди у нее не живут, а совершают перемещения с должности на должность (поднимающиеся вверх вызывают одобрение, опускающиеся — язвительные усмешки).

Марфа Матвеевна, послушав ее минуту-две, замечает:

— Больные ждут, матушка.

— А с вами не разговаривают!.. — тонкие ноздри Стефании Львовны негодующе раздуваются. — Пришли, так подождут! На то они и больные! — и она покидает кабинет.

— Пых-пых, — передразнивает ее Марфа Матвеевна. — Видели, Нина Дмитриевна?.. Со своими она уже управилась. Побежала совмещать. В заводскую поликлинику, потом еще в садик… О-ох, только бы деньги грести…

Нина по вечерам редко выходит из дому. Хотя в облздраве ей и подтвердили, что дело с ее переводом решится не раньше, чем через полгода, — она чувствует себя здесь временной, мысленно продолжает жить в Журавлеве.

Костя пишет часто. Его письма — это дневник, из которого можно все узнать о Журавлевском колхозе. О себе он рассказывает только через других:

«С Гурьяном Антиповичем облюбовали место, где будем строить машинный парк, теплые мастерские, чтобы ремонтники не стыли зимой. Словом, все как на заводе. Цех! А силосные ямы нынче так морозом сковало, что хоть костры разжигай. Думаю в будущем году силосовать курганами».

И вдруг:

«Разлуку с тобой ощущаю, как физическую боль. Такая потребность увидеть тебя, что бежал бы бегом все двести верст! А там, где мы бродили с тобой на лугах, все хочется крикнуть: Нина!.. Вдруг появишься?.. Слушай, что произошло вчера. Обсуждали на правлении перспективный план. В кабинете народ, каждый высказывает свои соображения. Я сижу, вникаю, думаю, а что бы об этом сказал Артем Кузьмич. Потом отвлекся, стал слушать ветер, о тебе вспомнил — что-то ты в эту минуту делаешь?.. Меня спрашивают: «Достанем ли шифер?» Я вопрос ясно слышу, но почему-то не отвечаю, точно меня тут и нет. Вопрос повторили, и я ответил. Гляжу — все как-то странно заулыбались, запереглядывались, а Василиса Глебовна, заведующая фермой, — ты ее знаешь, — слезу смахнула. Что бы такое?.. А я, оказывается, ответил: «Буду торпедировать». Никак не забыть нам Артема Кузьмича! Трудно без него. Ох как трудно! Тысячи дел начатых и неначатых! Райком председателя еще не подобрал, и все мы озабочены одним: хорошо бы найти такого же, как наш Артем Кузьмич».

Ответственность! Ответственность перед людьми!

Впервые Нина почувствовала это там, в Журавлеве, у могилы Артема Кузьмича.

В то прозрачное августовское утро, когда хоронили Артема Кузьмича, небо снова очистилось, засияло, но тепло уже не вернулось. Подуло осенью, и на деревьях запестрели желтые листья.

Люди, собравшиеся на кладбище, молча смотрели на свежеразрытый песчаник — плотный, на всю глубину пронизанный корнями сосен. Обрубленные лопатами, они белыми глазками проглядывали из пластов, кое-где свешивались, словно нащупывая что-то в воздухе.

Колхозники, а с ними и дети Артема Кузьмича, съехавшиеся на похороны, не позволили вдове Меланье Деевне поставить над могилой Артема Кузьмича крест, и она с привезенным из Рудки попиком, робко озирающимся по сторонам, стояла возле телеги с крестом, вся в черном, сухонькая, светлоглазая, и тонкие губы ее были плотно сжаты.

На могилу поставили обелиск с красной звездой.

Люди расходились медленно, неохотно, все оглядывались, как бы не веря, что тот, кого они там оставили, не поднимется и не пойдет с ними. А в стороне, за грядой травянистых могил и ветхих решеток, стояла учительница из Елани с сыном. Парень, еще большее вытянувшийся за лето, старался не глядеть на проходивших мимо людей, ворошил ногой прелые листья и все звал мать:

— Ну пойдем… Хватит уж…

Но она пошла не туда, куда он ее звал, а — к могиле. Остановилась, тихо опустилась на колени и стала разглаживать ладонями неровности песчаного холмика. Так разглаживают руками морщины на лице любимого человека.

Нина видела это и вдруг ослепла от слез. Заторопилась, побежала догонять Костю.

Костя шел рядом с Багровым. В их молчании таилось начало какого-то разговора, важного для обоих, и она пошла, чуть отступив, стараясь им не мешать.

До нее донеслось:

— Константин Андреевич… придется вам пока замещать Артема Кузьмича.

Костя ответил не сразу. Поднял с земли сухую ветку, и она треснула в его руках.

— Павел Макарович… справлюсь ли? С чего начать?.. Ведь очень трудно…

Багров испытующе взглянул на него.

— А разве то, что сделали лучшие из старшего поколения, такие, как Артем Кузьмич, это уже вершина?.. В чем же тогда будет заключаться ваша роль — нашей смены?

Он снова внимательно посмотрел на Костю и, как бы спохватившись, добавил:

— Но это я так, из области теории. Вы, конечно, еще молоды… Председателя мы подыщем.

И вот — все нет председателя… Прежде Нина, бывало, скользнет равнодушным взглядом по страницам областной газеты — уборка, силосование, удои, — все для нее скучно, неинтересно, а теперь всматривается, отыскивает: не упомянут ли колхоз «Заря»? Как-то там Костя? Удержит хозяйство, или?.. Такая ответственность на плечах! Давно ли беззаботным студентом бродил с нею по шумным московским улицам — и вдруг столько дел! Знают ли об этом Ладо с Денисом?.. Надо им написать. И скорее, скорее в Журавлево, чтобы быть с ним рядом!

И Нина отвечает Косте. Пишет о себе, о работе. Запечатав конверт и сунув его в сумочку, чтобы утром не забыть, садится к инструменту и приводит в порядок свои записи еланских песен.

Маргарита Алексеевна иногда бесшумно проникает в ее комнату.

— Я не помешаю?

— Нет, пожалуйста.

Она садится поблизости и слушает. Однажды спросила:

— Что это у тебя за мелодии?

— Записи народных песен.

— Любопытно…

Маргарита Алексеевна посмотрела ноты и нашла, что обработка сделана квалифицированно.

— Не жалеешь, что стала врачом?

Нина промолчала.

— Ты не сердишься на меня?

— За что, Маргарита Алексеевна?

— Ну… что я… я очень счастлива, Ниночка! Очень! Ты даже не представляешь… Не вини меня ни в чем! Я не взяла чужого! — и она вдруг обняла Нину. — Ты не знаешь мою жизнь, ты ничего не знаешь…

Она разоткровенничалась и рассказала, как вскоре после войны выходила замуж и была оставлена — без всякого повода с ее стороны. Муж, летчик, избалованный успехом у женщин, придрался к пустяку. У нее хранились письма товарища по школе, которого она проводила на фронт, где он и пропал без вести. Любила ли она его?.. Наверно, любила. Но зачем же ревновать к человеку, которого, может, нет и в живых?.. Не могла же она выкинуть его письма. Это была ее юность… Муж, оскорбившись, ушел к другой, потом сменил еще нескольких, стал пить, опустился и был уволен из армии. А у нее на долгие годы остался страх перед жизнью.

Нине жаль было Маргариту Алексеевну. Хорошо, что кончилось ее одиночество. Но это откровение почему-то не вызывало в душе горячую волну близости, потребность также поделиться своим.

Нина интуитивно чувствовала, что она стала в квартире лишней, стесняет их, и Маргарита Алексеевна борется с собой, чтобы это не прорвалось наружу.

Вуалетки и плоские шляпки, строгие платья-костюмы для классных занятий, придававшие Маргарите Алексеевне вид старой девы, сменились новыми нарядами, она пополнела, порозовела. И отец — как замечала Нина — тоже во многом изменился: стал мягче, покладистей, вечерами уже не задерживался в клинике, торопился домой и всякий раз приносил из магазинов что-нибудь сладкое, а в дни получки звал их: «Идемте в универмаг! Видел на витрине какие-то редкие ткани. Нейлоны-перлоны. Обеим по платью!»

— Ниночка, ты не огорчайся, что он не поладил с Костей, — говорила Маргарита Алексеевна, женским сердцем угадывая обиду. — Все уладится. Ведь у тебя с Костей все по-прежнему? Вы не поссорились?.. Это главное! А здесь все устроится. Верь мне. Я помогу вам. Буду чаще напоминать ему о Косте. Он ведь только снаружи крутой, строгий. О, я его уже изучила! — и она радостно смеялась, как человек, нашедший отгадку в сложной задаче. — Вспомни, уж какие мы с ним были враги из-за тебя, а вот… гора с горой не сходятся, а люди… Скажи честно, вы твердо решили жить там, не думаете сюда перебраться?

За этими расспросами Нина угадывала волю отца, но это ее не беспокоило. Решимость ее была неизменной. Волновало другое: скоро придется работать в иных условиях, одной. «Буду чаще ездить к Максиму Потаповичу», — успокаивала она себя. Но, думая о работе в селе, она не видела там себя в качестве врача, — ей хотелось скорее встретиться с девушками из колхозного хора, еще поездить по окрестным селам, собирая старинные песни.

В те часы, когда Нина подолгу просиживала за инструментом, Маргарита Алексеевна на своей половине говорила Дмитрию Антоновичу:

— А все-таки выходит по-моему… у нее талант. Талант и настоящее призвание. Моя вина, что я не одержала верх в том споре…

Дмитрий Антонович слушал не возражая.

* * *

— Ну и накурил же ты, дружок! — Клавдия Владимировна вошла в комнату сына и словно веером помахала в воздухе листками, на которых была отпечатана ее новая роль. — Не могу понять этих дохтуров! Заботятся о здоровье других, а к себе относятся по-варварски!

Андрей Олегович сидел за письменным столом в свежей белой рубашке и, облокотившись, угрюмо смотрел на перечеркнутые крест-накрест строчки.

— Не дается? — посочувствовала мать.

— Лучше бы я сто операций сделал, чем это! Напишешь научно — засушил, с художественной приправой — так я же не журналист!

Он скомкал исписанные листы, сознавая, что суть его плохого настроения кроется совсем в другом: просто разболтался, запутался, утратил ту ясность отношений с людьми, которой он всегда дорожил.

— А газета уже торопит?

— Да.

— Ты плохо выглядишь в последнее время. — Она положила руку ему на лоб и почувствовала, как под ее ладонью запрыгала пульсирующая жилка. — Возвращаться стал поздно. Неужели так много работы?

— Много.

— А я встретила сегодня Нину Озерову.

Андрей Олегович поднял глаза на мать, как бы силясь в выражении ее лица прочесть нечто большее, чем она сказала. Спросил с некоторой отчужденностью в голосе:

— Откуда она объявилась?

— Как откуда? Надо полагать, Нина давно уже дома.

— Она приезжала, затем опять куда-то уехала.

— И ты не знал — куда? — Сын ничего не ответил. — Я встретила ее в троллейбусе. Мне надо было уже выходить, и мы так и не успели поговорить. Я пригласила ее сегодня к нам.

— И она придет?

— Почему бы нет? Раньше она часто к нам заходила. А сегодня у меня вечер почти свободный: занята только в первом акте. Посидим, поговорим. Андрюшка, ты почему мне ничего не рассказываешь?.. Я моталась по области на гастролях и ничего не знаю, а в городе столько новостей! Случайно узнала, что Дмитрий Антонович женился. Случайно узнала и о Нине, что она куда-то уезжала.

Андрей Олегович, рассеянно слушая мать, положил руку на трубку.

— Мама, я бы еще поработал.

— Ну, ну, извини, если помешала… И, пожалуйста, не кури.

Клавдия Владимировна ушла к себе, а Андрей Олегович, проследив взглядом, плотно ли она закрыла дверь, тотчас поднял трубку и набрал номер. Терпеливо пережидал долгие гудки. И хотя к телефону никто не подходил, он набрал тот же номер еще и еще раз. Потом достал из пиджака записную книжку и позвонил по другим номерам. Ему отвечали: «Стефу?.. Нет, она не заходила. А кто это?.. А-а…» И он всех просил об одном и том же:

— Пожалуйста, передайте ей, если зайдет, что я уехал в район по вызову. Меня дома не будет. Обязательно передайте.

Прошелся по комнате, собрал в стопку раскиданные по дивану книги и положил на этажерку. Рука потянулась к сигаретам, но он скомкал пачку и кинул в корзину, хотя она была искурена только наполовину.

Скоро здесь будет Нина!.. А что, если она действительно отдыхала у каких-то старичков-врачей, как сказал ему Дмитрий Антонович?

Но почему она уехала столь срочно, в тот же день, не дав о себе знать?

Чем больше Андрей Олегович думал об этом, тем все больше склонялся к мысли, что тут что-то не так, от него что-то скрывают.

Познакомившись с Ниной четыре года назад и полюбив ее, Андрей Олегович был с ней осторожен, не торопился высказать свое чувство, боялся отпугнуть — ведь девушкам ее возраста разница в пять-шесть лет кажется очень заметной; терпеливо ждал, когда она закончит институт, втайне надеялся, что за ее ровным, дружеским отношением к нему таится нечто большее. И вот как все это обернулось…

Открытие, которое он сделал для себя, его ошеломило:

«Нина ко мне просто равнодушна! Иначе как бы она могла куда-то уехать, не повидавшись со мной? Она любит кого-то другого, о чем я даже не подозревал. Ведь рассказывала же она мне, что дружит там с какими-то парнями! Возможно, к одному из них и уехала!»

Подозрения переросли в уверенность…

В тот день, когда все это произошло, он долго бродил по городу, не находя себе места. Встретил на площади у сквера Герберта и Уно — инженеров-эстонцев, с которыми был знаком уже около года. Оба они холостяки, примерно его лет, и всегда держались парой, но сегодня почему-то нарушили устав мужской компании и были с девушками.

Познакомили с ними Андрея Олеговича. Одну из них — розоволицую, с выпуклыми серыми глазами — звали Стефой (она оказалась врачом, знала Андрея Олеговича, и меж ними сразу завязался разговор), вторую — нескладную, с длинными руками — Тамарой.

Впятером пришли к Стефе — у нее была однокомнатная, небрежно обставленная квартира. Из магазина принесли несколько бутылок вина, сыр, шпроты. Когда все это было уничтожено, хозяйка извлекла из шкафа флакон с медицинским спиртом. Прикончили и его. Начался галдеж, суетня, какие-то немыслимые излияния в дружбе.

От обиды, которая жгла злее спирта, Андрею Олеговичу вдруг захотелось выместить на ком-то свою неудачу.

«Я так верил!.. Так был бережен с ней. И вот…»

Во время танцев под радиолу Андрей Олегович сел рядом со Стефой и нагло положил ей руку на колено. Она не оттолкнула его руку, а тотчас же сжала ее маленькой цепкой ручкой. Так сидели они, а Герберт с противоположной стороны стола подливал им в рюмки, ни о чем не догадываясь. Уно с Тамарой, не переставая танцевать, на короткие мгновения выключали свет, и Андрей Олегович привлекал к себе Стефу и целовал. Свет зажигался — они сидели как ни в чем не бывало, только Стефа смеялась громче обычного.

В полночь, когда пора было расходиться, Андрей Олегович прикинулся окончательно опьяневшим и вяло осел на диване.

— Андрей! Надо идти! Пожалуйста, встань! — нервничал Герберт, поднимая его за руку. Он верил и не верил в его опьянение.

— Пускай полежит, — вступилась Стефа. — Куда он пойдет такой?

— Но очень поздно. Ему рано на работу.

— Я разбужу его через час, и он уйдет.

Уно с Тамарой были уже на лестнице, а Герберт все еще с подозрением глядел на Андрея Олеговича и тряс его за плечи. Попрощался со Стефой, договорился о встрече и уже переступил через порог, но еще раз быстро вернулся в комнату. Андрей Олегович лежал, не меняя позы.

Щелкнул английский замок. Стефа подошла к дивану и склонилась над Андреем Олеговичем. Он обхватил ее за шею и привлек к себе. Она громко захохотала.

Уже утром Андрей Олегович понял, что ему не следовало так поступать. Но было что-то в этой женщине — жадной и сильной — привораживающее, и он приходил к ней снова и снова.

Во время операций у него стали вздрагивать руки, он нервничал, покрикивал на сестер, и Женя, чутко реагировавшая на его настроение, тревожно спрашивала:

— Что с вами, Андрей Олегович? Вам нездоровится?

«Надо кончать, надо кончать», — говорил он мысленно и находил в себе силу не идти к Стефе день, два, три. Но она была неотлипчива и ухитрялась вернуть его к себе, а вчера сказала, что придет к нему, чтобы познакомиться с его матерью.

«Придет сюда? Зачем?.. Она хочет закрепить случайную связь. Но я не пойду на это! Не пойду, потому что не люблю ее! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы она встретилась здесь с Ниной».

Он продолжал звонить. Стефа дома не появлялась. Тогда он оделся и решил выйти на улицу, чтобы перехватить ее. Тихо прошел коридором. Мать за стеной вполголоса повторяла роль. Открыл дверь и, переступив через порог, хотел было тихо ее прикрыть, — как вдруг увидел на лестничной площадке Нину. Она возникла, как дух, и некоторое время он даже не верил в ее реальность. Он был абсолютно уверен, что в тот момент, когда открывал дверь, ее здесь не было. Бесшумной птицей она влетела сюда и вот стоит, улыбается, темнолицая от загара.

— Здравствуйте, Андрей Олегович! — громко произнесла Нина. — Вы куда-то уходите? А Клавдия Владимировна дома?

— Здравствуйте, — растерянно пробормотал он и подумал: окно с площадки во двор распахнуто, сейчас она улетит обратно… Глупость этой мысли еще больше усилила его растерянность, и он не ответил на вопрос.

— Здесь я! Здесь, Ниночка! — Клавдия Владимировна услышала ее голос и спешила навстречу. — Заходи! Ох, как солнцем-то тебя прокалило! Не из Африки ли прилетела, ласточка? — Они поцеловались. — Совсем нас забываешь. Андрей, ты куда собрался?

— Я сейчас вернусь. За сигаретами, — неудачно сочинил он.

— Ни шагу! Мало у нас этого яду в квартире?.. Возьми мои, если у тебя кончились! — Андрею Олеговичу ничего не оставалось, как пойти за ними. — Ну, где же ты была? Я все это время моталась по области и ничего не знаю. Садись сюда.

Клавдия Владимировна усадила гостью в низкое кресло, сама села напротив и взяла ее за руки.

— Я жила в деревне. Я… — Нина не закончила фразу, не успела сообщить о том важном, что произошло в ее жизни, как раздался звонок.

— Андрей, открой, пожалуйста. Наверно, из театра.

Андрей Олегович уже знал, кто это.

В квартиру вошли Стефа с Тамарой в сопровождении двух рослых морских офицеров. Оба выбритые до синевы, источающие запахи шипра и сигарет, в разутюженных костюмах.

Клавдия Владимировна удивленно приподняла брови.

— Что же, Андрей, ты не предупредил, что у нас будет так много гостей?

Удивилась и Стефа, увидев Нину:

— О, коллега?

«Они знакомы». Андрей Олегович внутренне окаменел и потому вопрос Тамары, простодушно обращенный к нему: «А ты сказал, что тебя не будет дома?», нисколько не смутил его.

Начались традиционные рукопожатия, сопровождаемые шуточками Тамары: «О, кого-то женим!» Все испытывали скованность. Моряки теснились друг к другу, словно боясь потерять строй. Андрей Олегович не понимал, зачем Стефе нужно было приводить их сюда. Впрочем, их присутствие несколько облегчало его роль.

Первой освоилась в незнакомой обстановке Стефа. Заложив руки за спину и выступая по ковру точеными сильными ногами, она стала рассматривать фотографии, рисунки, на которых Клавдия Владимировна была запечатлена во многих спектаклях.

— Клавдия Владимировна, это вы в «Анне Карениной»?

— Да.

— Не в нашем театре?

— В Харьковском.

— Так и надо полагать. Разве у нас поставят что-нибудь стоящее?.. А здесь вы в какой роли?

— Есть такая пьеса — «Жена солдата». Французское название «Мадам Сан-Жен». Я любила в ней играть.

— Георгий, мы видели эту пьесу! — обрадованно заговорил худощавый моряк с зеленоватыми глазами. — В Севастополе! Помнишь, всем экипажем ходили? Ну как же?.. — он огорчился, что на лице товарища ничего не отразилось.

— Не помню, — по-военному четко произнес тот.

— А это тоже вы? — Тамара указала на давнишний снимок, где в потускневшем от времени овале сидела хрупкая девушка в белом платье.

— Нет, это уже не я… — слабо улыбнулась Клавдия Владимировна.

— А кто же? — не поняла ее грусти Тамара, и Стефа сердито стиснула ее руку, заговорила громко, напыщенно:

— Клавдия Владимировна, я должна вам признаться, что вы моя самая любимая артистка! Вы даже не представляете, как оживился наш театр с вашим приходом! Говорю это вполне искренне!

— Искренность не нуждается в заверениях, — с некоторой насмешливостью произнесла Клавдия Владимировна и защелкнула чемоданчик, куда только что положила листки с текстом своей роли.

— Вы куда-то уходите?

— У меня спектакль. Пусть мой уход вас не смущает. Я скоро вернусь.

— Как все-таки трудна ваша профессия! — Стефе определенно хотелось обратить на себя внимание Клавдии Владимировны, и она неотступно следовала за ней по квартире. — Утром — репетиции, вечером — спектакль. Я бы такое не выдержала! У нас, у врачей, иначе: отведешь часы и спокоен душой и телом.

— Наша профессия ничем не труднее любой другой… Вы, надеюсь, читали об одном враче-французе? Он, стремясь доказать, что люди, потерпевшие кораблекрушение, гибнут не столько от недостатка пищи, сколько от страха, переплыл один в лодке через Атлантический океан.

— Но это же фанатик! Согласитесь, что это не норма для всех?

— Есть нормы службы и есть нормы творчества.

— У нас — служба! — внезапно выпалил плотнолицый моряк. — Прикажут — сутками леденеем на ветру, дадут увольнительную — не отказываемся.

— Георгий, говори, пожалуйста, о себе, — мягко заметил его товарищ.

— Нет уж, я бы через океан в лодке не поплыла, если бы мне даже дали сопровождающими морских офицеров, — засмеялась Тамара.

Клавдия Владимировна, закончив сборы, пошла к выходу (в ее взгляде, когда она посмотрела на сына, было что-то укоряющее). Шепнув Нине: «Непременно меня дождись», вышла. Один из моряков по сигналу Стефы тотчас же извлек из кармана бутылку вина и водрузил ее на стол.

— Из последнего плавания! Греческое!

— Вот это другое дело! А то… служба, творчество, — и Тамара достала из серванта рюмки, словно она здесь хозяйничала уже не раз. — Умствование портит пищеварение, а плохое пищеварение вызывает хандру!

Проходя возле Андрея Олеговича, Стефа шепнула ему:

— Не сердись. Эти флотцы — Тамарины знакомые. Приехали в отпуск и не знают, как убить время.

Андрей Олегович с холодной иронией посмотрел в ее сузившиеся глаза. Теперь он уже знал, зачем она привела с собой этих моряков. Хочет разжечь в нем ревность. И хотя он говорил себе, что ей это сделать не удастся, его все же покоробило, когда Стефа усадила возле себя плотнолицего моряка, и тот, подвинувшись к ней со стулом как можно ближе, опустил вниз руки.

«Они хотят проделать со мной то же, что я с Гербертом… Ну и пусть».

Он старался не смотреть на них. Обратился к Нине:

— Я и не знал, что вы вернулись… Давно?

— Да. Порядочно.

— Теперь насовсем?

— Зачем же? — Нина улыбнулась. — С полгодика поработаю, а потом переведусь в село.

Громкий хохот прервал их разговор. Смеялся плотнолицый моряк, радостно взвизгивала Тамара. Она кричала, стуча вилкой по бутылке:

— Не думайте, что только вы, моряки, умеете травить анекдоты! Стефа, исполни-ка свои знаменитые зарисовки с натуры! Ой, товарищи, это бесподобно! Я уже сто раз слышала и не перестаю восхищаться!

И Стефа, утрированно копируя местный выговор, стала представлять своих пациентов, рассказывать со всякого рода двусмысленностями о том, чем богата врачебная практика и что обычно умирает тайной в стенах кабинетов.

Нина почувствовала, как что-то нестерпимо горячее, сжигающее стыдом переполняет ее.

— Стефания Львовна… — произнесла она укоряюще.

— Что? — на нее смотрели нагловатые серые глаза.

Нине стало неприятно здесь находиться. Она поднялась и быстро вышла из квартиры. Андрей Олегович не успел даже задержать ее. Когда он выбежал за ней вслед, дверь на площадку была открыта и Нины там не было, словно она и в самом деле улетела через распахнутое окно.

Андрей Олегович вернулся и, ни на кого не глядя, прошел в свою комнату. Через дверь услышал, как возмущалась Тамара: «Такое ли рассказывают?.. Цаца!» Ссорились из-за чего-то между собой моряки, а Стефа выпроваживала их вместе с Тамарой, говорила торопливо: «Завтра все объясню, завтра!» И плотнолицый упорствовал, злился. Потом все разом стихло.

Стефа неслышно и как-то боком вошла к Андрею Олеговичу, порывисто обняла его сзади.

Он остался безучастным, но и не нашел в себе силы, чтобы оттолкнуть ее.

— Что с тобой? Что с тобой? — зашептала она, поворачивая его к себе и ластясь к нему. — Уж не полюбил ли ты эту?.. Почему сказал, что куда-то уехал? Полюбил?.. Ну и люби, люби. Но ведь и я тебе не чужая! Я прошу от тебя совсем немного. Ты свободен…

— Так же, как и ты?

— О чем ты? — словно не поняла она его, а глаза радостно полыхнули: ага, подействовало! — Но это Тамарины знакомые. Ты же видишь… я с тобой… с тобой…

* * *

— Вам кого? — Нина открыла дверь и не сразу узнала в стоящем напротив мужчине Кругликова. В полушубке, в лохматой шапке-ушанке, он стоял иззябший, скукожившийся, и только глаза-бусинки радостно сияли.

— Кругликов! Милый Кругликов! — обрадовалась и Нина. Она тянула его за собой, а он упирался, махал руками.

— Куда вы, Нина Дмитриевна!.. Наслежу.

На ногах у него были огромные валенки, втиснутые в самодельные галоши из автомобильных камер.

— Идемте! Идемте!

Таким он и предстал перед Дмитрием Антоновичем и Маргаритой Алексеевной.

— Раздевайтесь, садитесь!

— Нет, нет, я на минутку…

Но Нина сама, смеясь, стянула с него полушубок, шапку и шарф.

Видать, не часто Кругликову приходилось бывать в подобных квартирах, уставленных дорогой мебелью, застланных коврами, — и он ступал осторожно, шаги делал большущие, словно переходил по камням через ручей.

— Знакомьтесь. Это Кругликов. Из Журавлева. Заведующий клубом.

Дмитрий Антонович и Маргарита Алексеевна поднялись из-за стола и пожали ему руку.

— Садитесь с нами пить чай, — предложила Маргарита Алексеевна.

— Спасибо. Благодарствую. Сыт, — отказывался он, но горячий душистый чай завораживал его взгляд. — Разве только для обогрева.

— Ну конечно.

— Ох и дорога, скажу вам, — Кругликов бочком примостился на стул. — Думали, и не пробьемся. Суметы выше изб. Не столько ехали, сколько толкали. И как теперь выступим, одному богу известно.

— Так вы на смотр? — догадалась Нина.

— Само собой. На смотр.

Кругликов наполнил блюдце и шумно отхлебывал. Было видно, что он промерз и уже давно не пил горячего.

— Кто же приехал?

— Да все, с кем вы занимались. И Клава Полозова, и сестры Яранцевы. Всего-то из района семьдесят человек. На двух машинах. Еланский хор в полном составе.

— И Настасья Михайловна?

— Как без нее!

— А бабушку не прихватили?

— Ну, куда ей… Привезли бы сосулькой.

Нина резко обернулась к отцу и Маргарите Алексеевне.

— Если бы вы видели эту старушку! Уж до чего стара, ходит — за стены руками держится, а спросишь про песни, глаза заблестят, и ну одну за другой!.. Откуда только берется! — и снова к Кругликову: — Где же вы остановились?

— В техникуме. В гостинице-то местов не хватило, вот и таскаем сейчас кровати, матрацы. — Кругликов отодвинул чашку и заговорил с озабоченностью должностного лица: — Приехать-то мы приехали, а нас тут спрашивают: аккомпаниатор у вас есть? Отвечаем — нету. Ну, тогда, говорят, придется все ваши номера из программы вычеркнуть: где мы вам подберем аккомпаниатора за такой короткий срок?.. Вот мы и обращаемся к вам, Нина Дмитриевна, поскольку вы с нами занимались и в курсе дела.

— Ну конечно! Сейчас же пойдем!

— Нина, дай ты человеку обогреться как следует, — остановила ее Маргарита Алексеевна.

Дмитрий Антонович задал Кругликову несколько вопросов — об урожае, о заработках колхозников, — спрашивал с осторожностью городского человека, не очень уверенного в предмете разговора. Кругликов отвечал обстоятельно, несколько раз упомянул Костю, отзываясь о нем уважительно, и Нина по глазам отца видела, что это произвело на него впечатление.

— Председателя еще не подобрали? — спросила она.

— А зачем он нам? Чужой-то? Нам Константин Андреевич в самый раз.

— Как хоть он там?

— Жив, здоров. Правда, последние-то дни я его не видел.

— Почему?

— Наши мужики лес рубят в Мезенском заказнике. Строительство большое затеяли, вот Константин Андреевич и уехал туда. Чтобы побольше заготовить да вывезти.

— Ну а сюда он не собирался?

— Как не собирался! Да ведь не разорвешься, Нина Дмитриевна! Однако нам и пора…

Они оделись и вместе вышли на улицу.

Снегопады, обрушившиеся на город, сделали его более уютным, словно укутали белыми заячьими шкурками.

Кругликов шел, озабоченно оглядываясь: «Не заблудиться бы». Нина вела его не теми улицами, которые он приметил, когда разыскивал ее. Но она взяла его под руку, и он приосанился, выпрямился: идти под руку с красивой городской женщиной ему было приятно.

Помещение техникума, куда они вошли, напоминало разворошенный муравейник. Из классов в коридоры вытаскивали столы, ставили их один на другой в несколько этажей. «А где матрацы? На чем спать будем?» — слышалось отовсюду. Матрацы, кинутые кучей, валялись у самых дверей — запорошенные снегом, только что привезенные из гостиницы. Кто-то уже тренькал на балалайке, забравшись на столы под самый потолок, кто-то пробовал голос.

— Слушайте, слушайте! — кричала, надрываясь, девушка, инспектор из управления культуры. — Одеговский клуб выступает после Осинкинского! Так?.. Предварительный просмотр завтра! В десять утра! Чтоб не получилось прошлогодней неразберихи!..

Журавлевцы, увидев Нину, кинулись к ней.

— Нина Дмитриевна!

— Здравствуйте, Нина Дмитриевна!..

А она радостно пожимала им руки.

— С приездом, девушки! С приездом!

— О-ой! — громко ойкнула Поля Яранцева.

— Что с тобой?

— Ничего у нас не выйдет, Нина Дмитриевна!

— Это почему?

— Позабыли мы все, что летом разучивали! Ведь столько времени прошло!

— Вспомните!

Клава Полозова просипела:

— На позор только приехали. Машины-то тыр-пыр да и буксуют. А мы толкали, орали, как оголтелые. Вот и застудились.

— Ничего, Клава, ничего. Это пройдет. Надо только попить теплой воды с содой.

— А где мы будем заниматься? Здесь к роялю и не подступишься!

— Я уведу вас домой, там и вспомним все не торопясь. Еще так выступите, что и на заключительный концерт оставят!

— В Москву повезут!

— А что!

— В Большой театр!

Вездесущий Груздев. — он и здесь выделялся смелостью, манерами заправского эстрадника — закричал на весь коридор:

— Выступает застуженная артистка колхоза «Заря» Клавдия Полозова!..

Девушки кинулись к нему, затолкали в пустой класс и прихлопнули дверь.

— А где еланцы? — спросила Нина.

— Еланцы?..

— Где-то здесь были.

— Пошли к ним в гости!..

Еланцев отыскали на втором этаже. Старушки не теряли напрасно время: раздобыли у сторожихи меднопузый самовар, вскипятили и теперь степенно отогревались, скинув шубы и валенки.

Настасья Михайловна, поздоровавшись с Ниной, смущенно пояснила:

— Тоже боятся обезголосеть мои народные-то… Винца купили.

— Садитесь с нами, Нина Дмитриевна!

— Да я же не продрогла!

— Эка причина!

Они усадили ее с собой, поднесли вина, и пошли разговоры: как живешь-поживаешь, торгуют ли в магазинах ситцевыми платками да велики ли очереди за сушкой.

Нина отвечала, смеялась, и ей было радостно видеть этих людей. Это было свидание с чем-то очень родным, что вошло в нее еще в детстве запахом черного хлеба, дубленых полушубков, говором русской речи. Это было свидание с Костей.

* * *

Косте очень хотелось поехать с участниками художественной самодеятельности, и он собирался (разлука давала себя знать; кроме того, надо было побывать в Сельхозснабе). Но обстоятельства так сложились, что от поездки пришлось отказаться, как это было ни заманчиво. Трудно было выкроить даже один свободный день.

Нынешняя осень в Журавлеве началась дробным стуком топоров.

Частые тугие удары будили мглистое утро. Они, точно шарики, летели в морозном воздухе и со звоном лопались возле уха. Запах сосновых опилок проникал через форточку в кабинет. Золотистые колечки стружек, раздуваемые ветерком, катились по улице, цеплялись за ноги. А из-под горы, по очугунелой от холода грязи, поднимались тяжело груженные бревнами машины. Лес везли к пруду, где строилась крупная типовая ферма — этим ликвидировались мелкие в Голоднице, в Песчанке и Рудке; лес везли к машинному парку, в село, где бульдозер расширял улицу. Здесь сносились избухи-развалюхи и возникал новый порядок домов.

Костя по нескольку раз на день забегал к плотникам.

Трудно было стоять с опущенными в бездействии руками, когда рядом рубили, тесали, и он не выдерживал, тоже брался за топор — ошкуривал только что привезенные бревна, вырубал пазы: плотничать научился, когда студентом уезжал на практику в Казахстан. Увлекшись, забывал, что хотел только поразмяться, отдохнуть от бумаг и телефона.

Плотники подшучивали:

— Да вы никак и в самом деле в нашу бригаду записались?

— Придется за работу вам начислить!

— А вы думали, я без корысти?

Смеялись, а когда он уходил (надо было еще заглянуть на ток, где провеивали семена), то Силантий Иванович, бригадир строителей, свертывал цигарку и, глядя ему вслед, ронял скупо:

— Молодой… Еще не успел зазнаться.

— Не все же индюками пыжатся! — возражали ему.

И в перекур затевался разговор о том, каким должно быть начальство и каким оно, к сожалению, не всегда бывает.

Сселение деревень, разбросанных, словно чертом из лукошка, началось сразу же, как покончили с полевыми работами.

Как и предполагал Костя, мало кто сетовал, что зорились насиженные гнезда. Вздыхали только старики, да и то не все, а молодой люд стремился жить кучно, весело, поближе к магазинам, к школе. В нынешнем виде Журавлевский колхоз — если на него глянуть с самолета — напоминал архипелаг: деревеньки-острова отрезаны одна от другой оврагами, перелесками. Не в каждой есть электричество — дешевле было те домишки свезти, чем тянуть к ним линии; люди жили без газет, без кино. Случись беда — надо за несколько километров посылать нарочного. А если весенняя распутица или пурга?.. Находились, правда, и противники сселения, из тех, кто привык жить бирюком на хуторке, подальше от глаз, промышляя на стороне, но их возражения всерьез не принимались. По утвержденному правлением и общим собранием колхозников плану восемьдесят семь деревень свозились в четыре села — Журавлево, Михайловское, Карево и Шерстни.

Но легко, казалось бы, начатое дело сразу же осложнилось. Не всякий дом можно было тронуть с места. Стоит с виду крепкий: крыша не протекает, венцы не осели, а начнут разбирать — крошится трухой, рассыпается на гнилушки. Много свежего лесу потребовалось. Не один вечер Костя провел с Руфиной Власовной, выискивал деньги на строительство. Доход получен от льна, хорошие были удои в летнюю пору, а вот урожай зерновых ниже прошлогоднего, он вообще падает год от году, и это тревожит.

«Каким-то он будет в будущем году?»

По утреннему морозцу, когда почва схватывалась корочкой и можно было идти напрямки, Костя далеко уходил в поля, на самые окраины хозяйства; осматривал пустоши, кружился на склонах, обращенных к полуденному солнцу, трогал землю, прикидывал, что и где лучше сеять. Перламутрово-белый ледок в яминках, из которых вода ушла вглубь, к корням, похрустывал под сапогами, звонко крошился, стерня серебрилась инеем и шуршала.

Он останавливался и подолгу смотрел на озимь — смерзшуюся, седую. Думал:

«Сколько еще страхов в нашем крестьянском деле! Вовремя посеять — это, пожалуй, единственное, в чем ты по-настоящему властен. А дальше?.. Засуха — не жди хороших всходов. Выпадут осадки сверх меры — размоет пашню ручьями. Ударят морозы без снега — опять беда: истрескается почва и нарушатся корни. Затянется бабье лето — разведется в теплой земле червь и поест все…»

Иногда ему думалось, что если бы в древнейшие времена в первую очередь развивалось производство не сельскохозяйственное, а промышленное, где все под крышей, не зависит от ветров и гроз, то люди, наверное, и не выдумали бы бога.

Осенние поля всегда унылы и будят в голове много разных мыслей. Все живое, чем украшает себя земля, — густые травы, хлеба, медвяный клевер, голубой колокольчатый лен — срезано, повыдергано, увезено, и она, ограбленная, тоскливо съежившаяся под коркой льда, кажется мертвой, уже неспособной к чуду. Но что-то происходит в ее толще, где-то копятся тайные силы, — и она, отдохнув, сладко выспавшись под пуховыми одеялами зимы, снова брызнет радугой разнотравья, накормит и оденет! Но и человеку в этом ее извечном стремлении к щедрости нельзя оставлять землю одну.

«Много удобрений и торфа потребуется! Много! Окислились земли, поросли тощим хвощом. Известковать придется. Хорошо бы навозу побольше! Да где его взять, если солома идет не на подстилку, а в корм?..»

Уходил с ним в поля и Геннадий — не стало Артема Кузьмича, и они все больше тянулись друг к другу. Потом как-то захватил с собой Зою Викторовну — учительницу-химичку. И вот уже третий месяц в наскоро оборудованной лаборатории — заняли пустующую избу — Костя при содействии Зои Викторовны делает анализы почв. Им помогают ученики-старшеклассники: Аня Швецова, Игорь Ануфриев, внук Гурьяна Антиповича, в четырнадцать лет научившийся водить трактор, и Геля Яранцева — четвертая из сестер. Дело трудоемкое, нужны сотни анализов, и число помощников все увеличивается. Сначала Костя хотел всю работу возложить на районную агрохимлабораторию, но побывал там, посмотрел, какими темпами это делается, и отказался от такой мысли.

Топится в просторной избе подтопок — отремонтировали своими силами, и по вечерам, вернувшись из рейдов за образцами, парни и девушки обогреваются возле огня. Огонь — это маленькое солнце, к которому можно протянуть иззябшие, нахлестанные ветром руки. С ближайших полей образцы уже взяты, и помощники, вооружившись рюкзаками и лопатами-бурами, уходят и уезжают теперь на дальние участки. Надо успеть до морозов, пока земля не окаменела.

«Как быстро выросли!» — думает Костя, присматриваясь к парням и девушкам. В тот год, когда он заканчивал среднюю школу, они учились в первых-вторых классах, и вот уже взрослые.

«Как же дальше они будут жить? Неужели тоже разъедутся?.. Мало молодежи в селе. Мало! И прав был Артем Кузьмич, когда высказывал свою обиду».

Из последнего выпуска в селе остались только двое: Вера Шерстнева да Виталий Быстров. И то лишь потому, что не прошли по конкурсу в политехнический. Со многими из них Костя беседовал, пытался увлечь работой в колхозе, но все напрасно: ребята мечтали о новостройках, охотно ехали на целину, готовы были поступить в любое ремесленное училище, только бы не оставаться в селе. И Косте стало ясно:

«Нет, когда у них решение уже созрело, уговаривать поздно. Надо раньше находить к их сердцам ключ…»

Однажды он встретил на улице директора школы и заговорил с ним:

— Аркадий Зотыч, не пора ли вам расширить ваши плантации?

— Плантации? Какие плантации? — пробормотал директор, и тоненькие брови-кисточки удивленно приподнялись на его лице.

— Да школьный участок. Десять грядочек моркови, десять грядочек репки — ведь все это было еще десять лет назад!

— А-а… вас, я вижу, тоже распирает дух экспериментаторства? — Аркадий Зотыч хитро сощурил глаза. — Не хватает рабочей силы, и вы хотите школу превратить в одну из колхозных бригад?

— Я хочу, чтобы молодежь оставалась в селе.

— Ну и пожалуйста! Разве я против?.. Вот будет выпускной вечер — приходите. Предоставим слово. Бывшему нашему ученику, а ныне…

— И вы считаете, это подействует?

— Ну… все будет зависеть от вашего красноречия.

— Да никакое красноречие не поможет! Надо, чтоб ребята сердцем к делу прилипли! Если и уедут, так чтоб вспоминали, тянулись назад… Аркадий Зотыч, сейчас я вам открою все свои карты. В колхозе тысяча двести человек трудоспособных. Из них больше половины — старики. Пройдет шесть-семь лет, и мы встанем перед проблемой из проблем. Некому будет работать! Не спасет и механизация. Ведь новая техника легче всего дается молодым, а вот их-то у нас и не будет!..

Аркадий Зотыч вскинул голову.

— Не нам эту проблему решать. Правительство, я уверен, достаточно осведомлено, и в ближайшее время положение на селе изменится.

— Само собой?

— Ну, не само собой, конечно…

Костя с укором смотрел на Аркадия Зотыча.

— Сколько же вы думаете выделить нам земли? — спросил тот.

— Гектаров сорок.

— Сорок? — брови-кисточки на лице директора приняли почти вертикальное положение.

— Для начала.

— Да вы что! Вы что!.. Вместо того чтобы учить детей, давать им разностороннее образование, мы будем…

— Одно другому не помешает, Аркадий Зотыч! Я по себе знаю, как тоскливо на уроках, когда начинается весна. Хочется в поле!

— Вы и удирали.

— Что было, то было. Аркадий Зотыч…

— Нет, нет и нет! — категорически заявил директор. — Вы не можете сказать, что школа не помогает колхозу! Весь сентябрь мы работаем в поле! Безвылазно! Роем картошку, скирдуем…

— Но это для ребят вроде принуждения! А когда у них будет свой участок, где они от начала до конца все станут делать своими руками, то это же совсем другое дело! Я берусь лично руководить их работами.

Аркадий Зотыч был непреклонен. Его вызывали в партком, рассказывали, что в других сельских школах подобное уже практикуется. Все напрасно.

«Какой неповоротливый человек! Словно из чугуна», — и Костя с нежностью думал о молоденькой учительнице, которую даже не пришлось уговаривать, стоило только объяснить, как это нужно для хозяйства.

Зима еще начиналась, а Костя уже весь жил предчувствием весны: ведь все то, что делалось в колхозе — сортировка семян, ремонт тракторов и комбайнов — было связано с ней. Это будет первая весна, которую он встретит агрономом в родном селе, и ему хотелось ничего не упустить, все сделать надежно. И Гурьян Антипович, завидев его чуть свет в мастерских, подшучивал:

— Константин Андреевич, вы так всех торопите, будто завтра надо выезжать в поле!

В последних числах декабря погода переломилась. Подуло с северного Урала, и снег, сыпавшийся мягко, ровно, вдруг полился белыми струями, в которых уже невозможно было различить отдельные снежинки.

Так продолжалось два дня, а на третий — дороги сравнялись с полем, тропинки исчезли, и след человека, пробежавшего из избы в избу, исчезал почти мгновенно. Порой снежные потоки были настолько сильны, что сшибало с ног.

Ушел санный поезд, и нет от него никаких вестей. Напрасно Костя звонит в те села, мимо которых он должен возвращаться. Ответ один: «Не видали». Закончился подвоз леса, и топоры разговаривают уже не так бойко. Однако плотники, невзирая на стужу, не бросают работу.

Поднявшись на холм, к мельнице, Костя всматривается в крутящуюся мглу — не засверкают ли фары? Не донесется ли гул тракторов? Но вокруг пляска снега, и деревня, притаившаяся в ложбине, кажется погруженной на дно огромного разбушевавшегося океана.

 

ОН НЕ УМРЕТ!

Нина уехала, никого не предупредив, — ни отца, ни Маргариту Алексеевну. На столе осталась телеграмма — все поймут. Пригородный поезд, побрякивающий, поскрипывающий, служивший верой-правдой еще в войну, до отказа был набит базарниками, возвращавшимися из города с пустыми корзинами, и несколько перегонов Нина стояла в тамбуре — не хотелось входить в сизый от табака вагон.

«Что могло случиться с Костей? Что? И опасно ли это?»

Александра Климовна, ничего не объясняя, сообщала, что Костя болен, просила приехать.

«Надо было мне на аэродром! Когда я доберусь с этой колымагой? А там со станции еще более ста километров…»

Нина досадовала на остановки чуть не у каждого столба, завидовала обгоняющим их поезд снарядоподобным экспрессам.

Перелески — черно-зеленые ельнички — закончились, и глазам открылись заснеженные холмы, слюдянисто сверкающие на солнце, с синими боками сугробов, и везде — стылость и прозрачность, почти арктическое безмолвие.

Гривастый белый конь, запряженный в розвальни, бодро трусит по гребню холма. На фоне ослепительно синего неба он кажется богатырским — самому Илье Муромцу под стать! Но виляющая дорога свела его вниз, к насыпи, и он тотчас же убавился в размерах. Обыкновенная лошадь-трудяга, плохо накормленная, понурая, с обреченностью в заиндевевших глазах.

Снова и снова сверкание снега, белая волнистость полей…

Но вот состав медленно зеленой гусеницей прополз сквозь железную клетку громыхающего моста, остановился у деревянного вокзала, и Нина, завороженная холодом снегов, как-то не сразу сообразила, что она уже приехала, надо сходить.

Кинулась бегом к автостанции, расположенной поблизости от вокзала, но автобусы уже ушли.

После часового кружения по незнакомым улочкам станционного городка ей, уже отчаявшейся в поисках, все-таки удалось отыскать попутный грузовик. Она была и ему рада, на все согласна: ехать в кузове, заплатить, сколько запросят!

Долговязый кадыкастый шофер — его едва вызвали из чайной — глянул по-птичьи на небо, попыхивая папироской, что-то буркнул краснолицему пузану в очках, с которым угощался за столиком, и тот, стараясь не замечать сидящих в кузове женщин, просеменил в кабину.

— Ну, все в сборе?

— Трогай! Заморозил ты нас! — ответили ему.

Шофер поднял капот, что-то поправил в моторе и завел машину — все это резко, рывками.

— Нету совести у людей. Была, да вся вышла, — ворчала сидевшая на дне кузова баба в мужской шапке-ушанке. — Ишь, поставил пол-литру — и в кабину пожалуйста. А мы тут продавай дрожжи…

Рядом с ней молча лежал мужчина в тулупе. Укутал голову и чадил самосадом — запасался теплом. Иногда из-под его лохматой овчины выходило наружу столько дыму, словно он там что-то поджег.

Баба оценивающим взглядом покосилась на Нину.

— Очень уж вы легко одеты, девушка. Как бы не простыли.

— Ничего! Лишь бы доехать!

— Вот и я тороплюсь. Кабы не торопилась, так ни за что бы не рискнула этак-то. Но доедем ли мы седни — не уверена.

— Почему?

— За лесом, в поле, поземка, должно, есть. Ветровей. А машина-то порожняя. Смекай! Кабы водочкой-то кадыкастого не поманил этот брюхай, так черта лысого он бы рискнул ехать на ночь глядя…

Машина фыркнула, чихнула — и вдруг точно кинулась, чтоб кого-то боднуть. Лихо сдала назад, развернулась, чуть не подмяв коз, воровавших сено с воза, и понеслась мимо завьюженных теплых домиков к большаку.

Не успели выехать из города, как врезались в сугроб. Шофер, забористо матюгнувшись, достал лопату и начал проворно разгребать снег. Потом машина, пятясь, выползла на укатанное полотно и снова кинулась изо всех сил вперед. Сигналила, не щадя аккумуляторов, и теперь уже нисколько не уклонялась с середины дороги. Мужики на подводах едва успевали повернуть лошадей, застревали в целине, грозили вслед кнутовищами.

— Ну, бес! — восхищенно произнесла баба. — Не расшибемся, так доедем.

За два часа отмахали семьдесят километров.

Дорога все шла лесом, и было тихо, но вершины деревьев метлами загребали воздух, раскачивались, постанывая, — значит, самое страшное было еще впереди. Баба знала, что говорила.

Холод пригнул Нину, она тоже села на замусоренное древесной трухой днище, притянула леденеющие коленки к самому подбородку. Встречный воздух ледяным пламенем врывался в кузов, обжигая щеки, запястья рук, пронизывая суставы. Труха, подхваченная ветром, завихряясь, лезла в глаза. Но все это было еще терпимо, да и радовала скорость. Если и дальше будет такая, то уже недолго ей ежиться, дуть в рукава и завидовать мужчине в тулупе: тот как лег, так и не шевельнулся. У него огромные черные, кустарной катки, валенки, — в них, наверное, ногам тепло, как в печке…

Заскрипели пронзительно тормоза, оглушительно хлопнула дверца кабины.

Нина вскочила на ноги и осмотрелась вокруг.

Черная полоса леса осталась позади. На опушке тут и там раскиданы домики — белые куропатки, зарывшиеся по самые глаза в снег. У обочины дороги — голубой магазинчик, построенный совсем недавно, грузовики, возле них люди, а впереди — по курсу следования — гора.

Шофер крикнул, указывая на нее рукой:

— Ну, как Ползучая?

Ему ответили с разных сторон:

— Поползешь, так узнаешь.

— Вернулись, разве не видишь?

— Ну-у?

— Чисто катушка ледяная. Так и тянет назад. Того и глади, перевернешься.

— А где же колонна с кирпичом?

— Те час назад прошли. Им что — груз давит.

— А может, рискнем?

— Давай рискуй, мы уж испробовали. Вишь — пар от полушубков идет.

Шоферы выпускали закипевшую воду из радиаторов и, купив съестного в магазинчике, один за другим расходились на ночлег по домам.

Долговязый исчез в кабине, о чем-то посоветовался с пузаном, и машина так же лихо метнулась от деревеньки.

Так вот она, Ползучая гора, известная на всю, область, — наказание для шоферов, одно из испытаний ада, гора, словно окаменевшая от матерщины и прочих ласковых словечек в адрес Дорстроя и самого бога. Тут каждую зиму бьются смертно, застревают, скатываются обратно. На полкилометра влево и вправо от дороги — снежные траншеи, ямины, потому что впрямую ее никто уже не решается штурмовать. Всюду торчат жерди и доски, чернеют следы костров. Никакой ветер не в состоянии изгнать с нее запахи солярки, бензина, расплавившихся скатов.

С гудением несется порожний грузовичок к Ползучей горе — рассерженный шмель, атакующий слона. Издали гора — белая, горбатая — и в самом деле похожа на слона. Неискушенный пассажир, незнакомый с ее нравом, не прочь ею и полюбоваться. Домишки с дымком над трубами так живописно разбросаны под нею, хоть бери бумагу и рисуй.

За ветхим мостиком с разбитыми перилами, под которым речка только угадывается, сразу же начинается подъем. Гора придвинулась и нависла. Шофер сделал переключение. Крутой поворот влево — и кузов накренился. Толчки, рывки, провалы… Сидеть в кузове уже невозможно, все повскакали, вцепились руками в борта. Снег из-под скатов бьет, как опилки, — желтый, с песком. Крутизна нарастает, машина ползет боком, того гляди, опрокинется и закувыркается к весело зажигающимся огонькам в деревне.

Все натужнее и злее воет мотор, но машина катится уже не вперед — назад. Замерла на тормозах…

Шофер пулей вылетел из кабины и подсунул под колеса чурбачки. Тяжело дышит. Смотрит на гору.

Она взята только наполовину.

Несколько попыток тронуться с места — и кузов заворачивается в огромную ямину-воронку, в которой уже погибла не одна машина.

А огоньков внизу становится все больше. Они манят к себе, и шофер не прочь бы вернуться, но тот, кто платил за угощение, молчит. Горделивое сознание власти на его лице. Кажется, он уплатил и за душу водителя.

Вытянут из кузова смерзшийся жесткий брезент. Мужчина в тулупе помогает шоферу. Он на этих дорогах не новичок и знает, что к чему. На пару они растянули брезент под машиной, подсунули под задние скаты. Машина чуть заметно и, как показалось Нине, бесшумно двинулась по нему, вдавливаясь в похрустывающий снег. Так три метра пути — и опять то же. Шофер с мужчиной перетаскивают брезент, укладывают его, а Нина с бабой разгребают впереди снег до земли.

— А что же этот не помогает? Филином сидит! — крикнула рассерженная баба.

Шофер сделал вид, что не расслышал, и баба, проходя мимо кабины, с силой плюнула на стекло, за которым сидел, поблескивая очками, краснорожий божок-владыка.

Метр за метром… Работали не разгибаясь. Не ехали, а ползли. Все употели, и мужчина давно уже скинул тулуп. У шофера с головы свалилась шапка, и ему некогда было ее поднять. Уже давно была ночь, и огоньки в деревеньке один за другим исчезали…

И наконец подъем взят!

Нина увидела перед собой равнинное поле, и ветер, ударивший ее с этой равнины, показался ей горячим.

Прощай, Ползучая гора!..

Ритм напряженной работы и одна цель — выбраться, одолеть преграду! — как бы породнили Нину с незнакомыми ей людьми, и она уже не чувствовала себя среди них случайным попутчиком. Спустилась вниз, отыскала шапку шофера, принесла ее. Он, простуженно засмеявшись, подхватил Нину на руки и закинул в кузов. Бородатый мужчина распахнул полы тулупа.

— Садись, дочка!

Обхватил ее ручищами и прижал к себе. И не было в этом ничего неловкого. Родным казалось его тепло и даже тот махорочный дым, которым отдавала овчина.

Машина шла легко. Свежие сугробы волнами набегали на дорогу, но они были не высоки, и машина разрезала их, подпрыгивая. Путь ей был расчищен идущей впереди колонной. В низинках валялись измолотые колесами ветки, изгрызанные цепями жерди, и припоздай всего на часок — пришлось бы пробивать дорогу заново.

И вот они догнали колонну. Но она уже не двигалась: застряла, черные фигурки людей тащили с поля охапки соломы, выломанные жерди.

Нина выпрыгнула из кузова и побежала в голову колонны, где разгребали занос. Взяла кинутую кем-то лопату и опять стала работать.

Проехали метров тридцать и снова сели.

— Что же ты разгон не взял? Балда! — ругают все шофера с ведущей машины.

— Попробуй возьми! Еле сдвинулся! — огрызается он и больше всех суетится.

Опять работа.

— Ну, жми!

Все дают ему советы, но шофер медлит и суеверно, со страхом, глядит вперед. Руки его вздрагивают. Кто-то догадался:

— Леньку Копылова зовите! Леньку!

— Ленька-а-а!..

— Копылов!.. — от одного к другому передают в хвост колонны.

Прибежал коротконогий плотный паренек в полушубочке нараспашку.

— Ленька, давай ты первый!

— Да вы что, мужики! Разве я машину сюда проведу?

— Тогда садись на его!

— На чью это? Кто ему разрешит?

— Ты давай помалкивай! До утра нам тут сидеть из-за тебя?..

Шофер с ведущей еще отругивается, но только для виду. Он уже не верит в себя и уступает место за рулем.

Ленька пружинисто прыгнул в кабину, потрогал рычаги, педали. Впился по-рысьи острыми глазами в высвеченную фарами дорогу, точно приготовился к прыжку.

Машина тронулась тихо, не буксуя, и тотчас же набрала скорость. Миновала разгребенный участок. Снова сугробы! Ее кидает, заносит, но она все же выскакивает, движется вперед, и красный огонек на кузове истаивает в снежной пыли.

Шоферы кидаются к своим машинам. Колонна тронулась. Нина, уцепившись рукой за борт одной из машин, бежит, чтобы согреться.

Через полкилометра — вновь заминка: Ленька заблаговременно остановился перед очередным заносом.

— Разгребать? — спрашивают его.

Он, не отвечая, уходит вперед, всматривается в дорогу, точно ищет что-то потерянное.

Вернулся бегом, бросил недокуренную папироску, но не сел за баранку — остался перед ней на ногах, вытянулся к стеклу. И снова толчки, нырки, провалы… Машину словно кто-то злобно хватает за бока, а она увертывается, отбрыкивается. Так, наверно, уходит от остервенелых волков сохатый.

Призрачно вырисовывается сквозь мглу деревушка в низинке. Сугробы вровень с покосившимися сараями, вровень с карнизами домов, — и машина входит как бы в туннель. Середина дороги раскопана до грунта, но ветер из-за домов намел косы. Машину почти опрокидывает, тянет назад, она завыла истошно и, кажется, умоляет глазищами фар: «Ну, помогите же! Утопаю!» Точный поворот руля — и она ползет, неожиданно набирает разгон, чтобы кинуться с разбегу на очередную косу, и победительницей выныривает на другом конце деревеньки!

Ленька выскочил из кабины и ждет, как-то проплывут через эти рифы его товарищи.

Следом идущая машина села. Ленька попятился на своей в ухабины, из которых только что еле выбрался, и вытянул ее на буксире. Прошла половина колонны. Но тот невезучий шофер, на чьей машине теперь Ленька, опять застопорил все, и его матерят нещадно. Ветер и обида вышибают из глаз мужика слезы. Шоферы ломают заборы, волокут со дворов слеги, оглобли. Кто-то из жителей хутора выскочил на крыльцо в одних подштанниках — тощий, вихляющийся — и пальнул из ружья в воздух, но выстрел не произвел никакого эффекта. Многие из-за воя моторов его просто не расслышали, и заборы продолжали разбирать. Тявкнула где-то испуганно дворняжка и смолкла.

Машину общими силами выволокли, но в глазах у тех, кому настала очередь испытывать свою долю, страх, и они обращаются к Леньке заискивающе:

— Лень, проведи мою.

— И мою!

Этот коротконогий плотный паренек вырос вдруг в фигуру мифическую, почти неправдоподобную. Он для всех — герой, сосредоточивший в себе веру людей, и ему теперь все нипочем! Он и сам уже заражен этой верой, распалился — цепок, напорист, и действует, словно в экстазе.

— Лень, и мою! Двести грамм, так и быть, за мной!

Он, не торгуясь, ведет. Возвращается к очередной пешком, изучая выбоины, и, как опытный лоцман, снова и снова кидается через них…

Колонна вышла в поле. Нина села в кабину к Леньке, неотрывно следит за ним. Свою веру она тоже полностью отдала ему, и каждое его движение для нее так много значит, даже то, как он откидывает сгибом локтя наползающую на глаза шапку, как по-свойски улыбается ей истрескавшимися от мороза губами.

Высокий березовый лес плотно обступил дорогу с боков. Деревья словно сбегаются на гул моторов, но пучки фар раздвигают, теснят их. Среди берез, царственно-хрустальных, величавых, попадаются ели, будто бровастые, с глазами, скрытыми в гуще веток, с бородами, вросшими в снежные толщи. Никогда еще Нина не видала лес при искусственном освещении. Он был и прекрасен, и страшен. Освещенные до мельчайших подробностей деревья вдруг таинственно исчезали в черноте, но тотчас же возникали впереди, словно перебегали, — и казалось, что они что-то замыслили, ждут от кого-то им лишь ведомый сигнал, чтобы разом стиснуться и раздавить людей и машины…

В двенадцати километрах от Журавлева — по выходе из леса — колонна снова застряла, и теперь уже прочно. И Ленькин гений не помог. Толстые пласты наметенного снега перекрыли дорогу, — надо прокапываться. Белая пряжа поземки стлалась меж ног, пели пронзительно провода. Ни у кого уже не осталось сил для штурма, поэтому люди забились по двое, по трое в кабины и по очереди — лопат было мало — выходили раскидывать снег. Где-то близко брезжило утро. Из синей мглы с ветром отчетливо доносился петушиный крик.

Не найдя себе попутчиков, Нина пошла одна. Пусть труден, неимоверно труден путь, — она не может ждать!..

* * *

— Ты ли это?.. О, господи!

Александра Климовна кинула в снег лопату и побежала навстречу Нине.

Разгребая тропу от калитки, она еще издали увидела, как с угора, от мельницы, идет какая-то женщина, засунув глубоко руки в рукава и пригнувшись вперед. Местные жители так легко одетыми в эту пору не ходят, и она уже не спускала с нее глаз.

— Как же это ты? Неужто пешком? — обняла невестку и повела в тепло.

Брови и волосы у Нины отдавали сединой, шарф, которым было повязано лицо, намок от дыхания и так промерз, что сделался ломким.

— Снегом руки потри! Снегом! И щеки!

— Я… не обморозилась. Я озябла только, — с трудом выговаривала Нина.

— Не по нашей зиме ты одета. Ой, не по нашей. Морозы-то вон какие подскочили! Прямо стеклянные! Да с ветром. Тут девчонки в школу пошли. Только поднялись на гору, а оттуда с ревом обратно…

Нина прошла вперед, окинула взглядом избу.

— А где же Костя?

— Костя?.. — глаза Александры Климовны враз наполнились слезами. — Да ведь он… в больнице районной.

— В больнице?

— У-увезли… — губы Александры Климовны сморщились, глаза плотно закрылись.

— Давно увезли?

— Позавчера-а… Уж не серчай на меня, Ниночка. Совсем голову потеряла. Надо бы добавить в телеграмме-то два слова, а я… Да куда же ты?

Нина, не отвечая, натягивала на себя промерзшее пальто.

— Не пущу, не пущу! — Александра Климовна заступила дверь. — И не смей! Это еще что? Застынуть-то совсем? — отняла у Нины пальто и утащила в закуток. — Чаю попей, обогрейся. Потом уж решим, как нам быть…

— Что же случилось, мама? Почему он заболел?

Слово «мама», впервые произнесенное Ниной, снова вызвало у Александры Климовны слезы. Она быстро заговорила:

— Не по силам, Ниночка, ношу он брал. Не по силам. А все потому, что в отца. Все хочется, как побыстрее. Ну что бы с ними, с окаянными, сделалось, если бы месяцем позже их вывезли!..

— С чем — с ними?

— Да с бревнами! С лесом! Нарубить-то нарубили, а как его вывезти в эку пору? Ушли туда наши трактора, и ни слуху ни духу. Костя на лыжи да к ним. Я-то думала, он дня за два извернется, а он там остался. У Гурьяна Антиповича с глазами, вишь, беда приключилась. Куриная слепота. Ведет ночью трактор и на дерево наворачивает. Костя и повел колонну. Пробили путь к большаку, ему бы домой, а он опять на лыжи да в лес, к рубщикам. Нешибко те старались, мало заготовили, так он решил их подбодрить. Вот и подбадривал… пока жар не свалил. И никого-то ведь там не было, чтобы помочь! Как отрезанные. В чадной землянке жили. Когда машины-то по второму разу пришли, он уж в беспамятстве был. Глаза мутные, никого не узнает…

Александра Климовна вдруг уткнулась лицом Нине в колени.

— Да что же это вы? Он поправится! Непременно поправится!

— О-ой… и не знаю, поправится ли, Ниночка! Максим-то Потапыч как посмотрел на него, так и велел сразу же в больницу. Чтобы дома и часу не держать. Глаза мутные-мутные…

— Это не страшно. Это не страшно, — успокаивала Нина Александру Климовну, а сердцем ее овладевала тревога.

— Я вторую ночь глаз не смыкаю и из дому не выхожу… Сегодня глянула — дом-то наш будто выморочный стоит. И следу к нему нету… — и она проговорила с трудом: — Давно ли Артема Кузьмича схоронили, а вот теперь и другой председатель…

— Что вы такое говорите! Как вы можете так думать! — возмутилась Нина.

Она вдруг почувствовала прилив сил. Отчаяние и беспомощность Александры Климовны вызвали в ней решимость — надо действовать! Надо спасать Костю!

— Когда Костя заболел? Давно?

— Никто толком не знает. Поначалу-то думали — устал, притомился от недосыпания. А потом уж видят — заговаривается…

— У него, наверно, воспаление легких. А это нынче не страшно.

В избу вошел Геннадий Семенович. Кто-то из деревенских уже видел Нину и сообщил в правление. Сдернув шапку, он протянул Нине руку.

— Что же вы, Нина Дмитриевна, не позвонили? Мы бы машину выслали.

— Спасибо. Сама добралась. А теперь вот мне машина потребуется. Я не знала, что Костя в больнице. Думала — здесь, дома.

— Сейчас все организую. Я тоже с вами поеду.

И он так же внезапно исчез.

Нина выпила два стакана горячего чаю и в нетерпении прошлась по избе. Остановилась перед Костиным столом.

Тут он работал по вечерам. Вот его книги по мелиорации, по рыбоводству… Проекты ферм, мастерских… Какие-то расчеты, сделанные его рукой. Начатое письмо — ей…

Нина склонилась над столом и вдруг почувствовала тошноту.

— Доченька… ладно ли у тебя? — Александра Климовна, утерев слезы, внимательно смотрела на нее. — Ой!.. Давно ли?

— Уже три месяца.

— Три месяца!.. А Костя-то, Костя-то знает?

— Нет…

— Ой, милая ты моя! Ой, доченька!.. Да как же мы жить-то теперь будем?

— Все будет хорошо! Костя обязательно поправится!

Машина не заставила долго ждать. Под окошками раздались гудки. За рулем сидел Геннадий Семенович.

Александра Климовна дала Нине теплую шаль, валенки, уложила в узелок разной стряпни: «Может, уже пришел в сознание, так поест», — и долго стояла у ворот, пока газик не свернул в проулок.

Нина попросила Геннадия Семеновича, чтобы он заехал в Кувшинское. Максим Потапович первым осматривал Костю, и ей было важно поговорить с ним.

Дорогой Геннадий Семенович сокрушенно вздыхал.

— Вот ведь как непредвиденно-то, Нина Дмитриевна… Любит Константин за все сам браться. Будь бы в его силах, один все дела переделал… В лесу, говорят, до рубашки раздевался.

— А зачем вам столько лесу потребовалось?

— Как зачем! — Геннадий Семенович озабоченно поджал крупные губы. — Что ни тронь — хоть фермы, хоть склады, хоть жилье у колхозников — все обновления требует. Раз укрупняться начали не формально, а по существу, тут уж все перекраивать надо.

— И кто же теперь… заменять будет Костю?

— Да как-нибудь обойдемся… И недолго же это продлится! Ну, месяц, ну, два, — убежденно проговорил Геннадий. — Еще пока Константин был здоров, привозили к нам кандидата со стороны. Так и так — любите и жалуйте. А колхозники все против. Но и Константина райком все еще не утвердил. Тянут. Теперь, думаю, нажим усилят…

Некоторое время ехали молча, и каждый думал о своем. Морозный воздух опалял лица.

— Люди-то нынче, Нина Дмитриевна, к руководству повышенные требования предъявляют. Натерпелись от болтунов-краснобаев да транжирщиков-карьеристов. И ценят руководителя, если он не свою выгоду, а общую соблюдает. Это ведь сразу видно, и в Константине эту черту подметили. Предложили мы ему: давай тебе новую избу поставим. А он — нет, будем в первую очередь многодетных переселять, вдов… А вот случай из другой оперы… — глаза Геннадия Семеновича засветились насмешливо. — Открыли в Нижнеречинске минеральную воду — слышали, наверное? Начали строить санаторий. Обратились за помощью к одному директору завода — помогите трубами. Он помог. Но выторговал себе право каждое лето всей семьей туда приезжать. С детишками, с тещей. Вот ведь как. Делу помог, но и себя не забыл. А если ковырнуть поглубже, так лишь для себя и старался. Вот такие-то руководители в народе только раздражение вызывают…

Максим Потапович встретил Нину строгим испытующим взглядом, и разговор их был недолог.

— Да, у Кости пневмония. К тому же воспалена гортань. Помощь ему оказали несвоевременно.

Заложив руки за спину, Максим Потапович шагал от стола к окну и обратно.

За невысокой заборкой, отделявшей его кабинет от приемной, сидели больные, и среди них Нина узнала Ефросинью из Журавлева.

— А ведь этого могло и не быть! — Максим Потапович остановился перед Ниной. — Один из рабочих ходил на лыжах в леспромхоз и был там у врача. Звал его с собой; тот отказался: «Не мой участок! Везите домой!..» Негодяй! — Максим Потапович взял со стола листок бумаги и потряс им в воздухе. — Я вот пишу в облздрав, требую, чтобы этого убийцу лишили права называться врачом!

Прибежала от роженицы Полина Алексеевна, быстрая, суетливая, и стала звать Нину и Геннадия Семеновича пообедать. Но Нина торопилась.

Теперь к Косте! Скорее к Косте! Той уверенности, которая переполняла ее в разговоре с Александрой Климовной, оставалось все меньше и меньше. Тревога переходила в панику. Оба легкие и гортань! Долго находился без помощи!.. Почему так испытующе глядел на нее Максим Потапыч? И случайно ли у него вырвалось — «этого убийцу»?

Нина пыталась представить Костю больным, немощным, но это у нее никак не получалось. Он был на ногах, куда-то мчался на мотоцикле, шутил… Силой воли она укладывала его в кровать, под белую простыню, и тихо входила в палату. Он тотчас же вскакивал и кричал: «Нина! Наконец-то приехала!..» И целовал ее, подхватывал на руки! И она уже не могла не улыбаться… Ловила на себе недоумевающий взгляд Геннадия Семеновича, твердила себе: «Он болен. Он опасно болен». И опять страх переполнял ее, но был он какой-то беспредметный, не вызванный видением больного Кости. И потому в тот момент, когда в больнице ей накинули на плечи халат и подвели к кровати, — молодой мужчина, которого она увидела лежащим с высоко поднятым подбородком, был для нее совсем не Костя — незнакомый человек.

Лицо воспалено. Глаза чуть приоткрыты…

Она даже глянула на соседние кровати: «Не ошиблась ли сестра?» Но тут Костя резко глотнул воздух и, словно почувствовав ее присутствие, — а возможно, это было продолжение все усиливающегося бреда, — улыбнулся, и она, вмиг узнав, обхватила его за плечи.

— Костя! Костя!..

— Что вы делаете! Что вы делаете!

Медсестра загородила собой Костю, а Нина, отталкивая ее, кричала:

— Я тоже врач! Тоже врач! Не имеете права! Он увидел меня! Он увидел меня!.. — и ей почему-то казалось, что то, что он увидел ее — и есть самое главное, что может его спасти.

— Успокойтесь. Вам нельзя тут быть…

Нину вывели в коридор, и с этого момента все в ее сознании куда-то поплыло, мысли путались, сделалось нестерпимо жарко, словно она попала в парную баню. Она никак не хотела терпеливо сидеть на диване, куда ее усадили, все порывалась встать, чтобы идти к Косте, и Геннадий Семенович, удерживая ее, поражался той силе, которая обнаруживалась в ней.

— Я врач… Я врач… — слезы застилали ей глаза. — Он видел меня, я это сразу поняла… Пустите меня к нему!..

Но ей категорически запретили входить в палату, и они весь день провели в вестибюле. Геннадий Семенович, махнув рукой на все свои дела, не отходил от нее ни на шаг. Успокаивал, как мог. Та разительная перемена, которая произошла с Ниной — переход от спокойной уверенности к отчаянию — настолько поразила его, что он не знал, чем это объяснить. Щеки у нее горели, взгляд метался с предмета на предмет.

Им принесли по стакану горячего чаю. Нина, чуть глотнув, вдруг спросила тревожно:

— Скоро?

— Что — скоро? — не понял он.

— А-а… — она провела рукой по лицу; ей показалось, что они все еще в пути…

В сумерках в вестибюль вошел с мороза мужчина, в котором Нина узнала заведующего райздравотделом Самарина и окликнула его:

— Борис Романович!

Самарин замедлил шаг, оглянулся.

— Борис Романович, помогите ему! Прошу вас!..

— Что, что? Кому помочь? — не сразу узнал ее Самарин. — Ах это вы?.. Нина Дмитриевна? Как вы здесь оказались?

Геннадий Семенович вкратце рассказал, что произошло с Костей.

— Так, так… Ну конечно, мы сделаем все от нас зависящее. У нас опытные врачи. А где вы остановились? — спросил он Нину.

— Я… я здесь, — не понимая, ответила Нина.

— Но не будете же вы тут ночевать.

— Можно устроиться в Доме колхозника, — предложил Геннадий Семенович.

— Вряд ли там есть удобные места… — Самарин немного помолчал, что-то соображая. — Минуточку. Я сейчас поговорю с женой.

И он, скинув пальто, пошел по длинному коридору.

* * *

Островерхие бровастые ели и раскидистые березы полукружьями набегают с боков, и впереди меж ними нет никакого просвета, но лучи фар упираются в деревья — и они раздвигаются, пропускают машину, чтобы тотчас же сомкнуться за спиной. И так без конца. Без конца. Все нарастающий гул моторов оглушает, отдается в раскалывающейся от боли голове, и хочется крикнуть: «Хватит!» Но только откроешь рот, как морозный воздух, до предела насыщенный выхлопным газом, проникает в горло и потому постоянно подташнивает.

Нина с трудом разомкнула глаза и удивилась. Деревьев нет, и она не в кабине грузовика. Но рокот мотора явственен. Еще усилие воли — и она понимает, что находится в какой-то комнате, На широкой кровати с огромными пуховиками, а лес и заснеженная дорога ей снятся, потому что под окнами дома только что промчался с грохотом грузовик.

«Где я? У кого?»

А сон наваливается на веки, и нет сил ему противиться…

Опять дорога, лес. Она — в кабине. И рядом с ней не Ленька, а Костя. Он тоже уверенно ведет машину через заносы и ямины, привстал, вытянувшись к ветровому стеклу, и она тоже восхищается им. Но взглянула на него пристально — и поразилась: он в одной рубашке! Это на сорокаградусном-то морозе! И глаза у него мутные-мутные… Да он слеп, ничего не видит, и машину со страшной скоростью ведет прямо на деревья!

— Ко-о-стя!.. — пронзительно и долго кричит Нина и окончательно просыпается.

«Где же я? У кого?»

Голова тяжела, невозможно оторвать от подушки, а в горле все та же горечь тошноты.

За дощатой стенкой, увешанной коврами, слышится повелительный женский голос:

— …Надо быть полным идиотом, чтобы не воспользоваться этим случаем.

В ответ неразборчивое:

— Бу-бу-бу…

— …Ты никогда не умел жить, поэтому мы здесь и прозябаем. Личные контакты — это великое дело.

— Бу-бу-бу-бу…

— Если уж ты сам не способен, так положись на меня!..

«Кто это? О чем они? — силится понять Нина. — А-а… я у Самариных. Да, да. Они привезли меня к себе из больницы, а Геннадий Семенович уехал обратно в село… Сколько же времени я спала?»

Она только хотела скинуть с себя одеяло, чтобы встать и одеться, как послышались шаги и в дверях появилась полная кудреватая женщина с ямочками на щеках.

— Вы проснулись? — ласково обратилась она к Нине. — Добрый день.

— Добрый день… — Нина смотрела на женщину, смутно припоминая ее лицо.

— Э, да нам, я вижу, придется заново знакомиться, — рассмеялась женщина. — Крепко, видать, поспали.

— Простите… Я действительно все заспала.

— Да и не до меня вам вчера было, это также надо учитывать. Ну что ж, давайте снова знакомиться, — и она протянула Нине руку. — Валентина Семеновна. Тоже врач. Ну, а этого гражданина вам представлять не нужно, — с чуть заметной иронией она указала на мужа, выступившего на миг из-за ее спины. — Уж я так ругала его тогда, когда он после вашего к нему визита не пригласил вас к нам. Мне очень хотелось познакомиться с вами.

— Скажите, который теперь час? — быстро спросила Ника.

— Четверть второго.

— Я так долго спала?

— Да.

Нина потянулась рукой к стулу, на котором лежала ее одежда.

— А вот этого вам не следует делать, — и Валентина Семеновна отодвинула стул подальше.

— Почему?

— Сейчас узнаете…

Валентина Семеновна взяла с тумбочки градусник и поставила его Нине под мышку.

— Вы больны. Да, да. Не удивляйтесь. Надышались в дороге морозного воздуху и простыли. Острый бронхит. Ваше счастье, что не схватили, как ваш муж, двустороннее воспаление легких.

— Как он? Что с ним? — все события прожитого дня встали у Нины перед глазами.

— Не надо волноваться. Не надо.

— Вы видели его?

— Ну конечно. Я только что оттуда.

— Я пойду к нему! Я чувствую себя здоровой! Вполне здоровой!

— А это что? — и Валентина Семеновна поднесла к ее глазам термометр с высоко поднявшимся ртутным столбиком. — Вам, Нина Дмитриевна, нельзя выходить на улицу. Запрещаю категорически!

— Но я столько ехала, чтобы быть возле него!

— Вы навредите себе и ничем не поможете ему. Там нужен терпеливый, кропотливый уход, тогда как вы… Мне передавали, насколько вы оказались способны к выдержке.

— Это было в первые минуты! Так все неожиданно! Теперь же я…

Резкий натужный кашель прервал ее речь. Кровь прихлынула к шее, к лицу, казалось, все разрывается внутри, и она, чуть поутихнув, бессильно упала на подушки.

— Вот… Я же вам говорила, что надо лежать и лежать. Отдыхайте, накапливайте силы.

Очевидно, вместе с лекарством Нине дали какое-то снотворное, потому что глаза тут же стали слипаться. Да и усталость после дороги все еще сказывалась.

Проснулась Нина поздно вечером, поужинала и снова заснула.

Утром следующего дня Валентина Семеновна внимательно ее осмотрела, прослушала.

— Ну вот, положение улучшается.

— А как он?

— Не беспокойтесь… Надо только ждать…

— Кризис еще не миновал?

— Нет.

— Валентина Семеновна… — умоляюще просила Нина. — Я пойду к нему… Оденусь потеплее и…

— Что вы, что вы! Ни в коем случае! Хотите получить осложнение?.. Посмотрите, какие морозы стоят! Сорокаградусные! Что я скажу вашему отцу, если вас не уберегу?.. Вчера я разговаривала с ним по телефону. Все рассказала. Утром он хотел позвонить сам.

Из соседней комнаты раздались резкие, настойчивые звонки.

— Наверное, он! Что ему передать?

— Ну… вам виднее.

Валентина Семеновна побежала к телефону, оставив дверь открытой, и Нина услышала:

— Здравствуйте, Дмитрий Антонович!. У нас все хорошо… Да, хорошо. Нина проснулась. Хотите с ней поговорить?.. Минуточку. Она в постели. Сейчас укутается в одеяло и подойдет…

Нина взяла трубку.

Отец взволнованным голосом спрашивал, как она себя чувствует. Просил, чтобы она во всем слушалась Валентину Семеновну.

— …Положись на нее, — неслось из трубки сквозь какие-то потрескивания. — Она опытный врач и сделает все, что нужно, и для тебя, и… для него. И не волнуйся, я на него не сержусь! Ты меня слышишь? Слышишь?..

Перебои на линии прервали их разговор.

— Алло, алло!.. — кричал Дмитрий Антонович. — Нина, я не могу сейчас к тебе приехать, много работы, но Маргарита Алексеевна скоро будет у тебя!

— Не надо! Зачем же? Не надо! — возражала Нина, чувствуя, как от слов отца о Косте слезы наполнили ее глаза.

— Нет, нет! Она уже собирается. Привезет тебе все теплые вещи! Жди! Вдвоем будет веселее! Желаю вам скорее обоим поправиться! Целую!

И на следующий день, после обеда, в доме появилась Маргарита Алексеевна.

— Ниночка! — воскликнула она радостно.

С мороза румяная, бодрая, она как бы вытеснила собой запахи лекарств из комнаты.

— Все будет хорошо, Ниночка!

Голубые глаза ее сияли счастьем, и вся она была так свежа, так полна каких-то ей лишь известных надежд на будущее, что Нине, глядя на нее, стало вдруг легче.

* * *

На диване, что стоял напротив кровати, разместилась Маргарита Алексеевна, и с этого дня Нина оказалась под ее постоянным наблюдением. Маргарита Алексеевна готовила еду, подавала лекарство и вообще вела себя как наилучшая медицинская сестра. Тщетно Нина пыталась высвободиться от этой зависимости.

— Маргарита Алексеевна, я не настолько уж слаба, чтобы ровным счетом ничего не делать.

— О чем может быть речь?.. Ты больна. Неужели ты не помогла бы мне, окажись я на твоем месте?

— Но вы из-за меня оставили занятия в школе.

— Я договорилась с директором, и меня на время заменят. К тому же скоро каникулы.

— Вас попросил приехать отец?

Маргарита Алексеевна даже обиделась.

— Причем тут отец?.. Как только я узнала, что ты заболела, так и собралась. Сразу же! Ох, уж как мне в самолете было жутко! Я ведь до этого никогда не летала. Он все летит прямо-прямо, и вдруг его как понесет в сторону! Ну умирала от страха! — и она, смеясь, принималась за какое-нибудь очередное дело.

— Вот видите. И все из-за меня.

— Да ты только поправляйся, а на это не стоит, обращать внимания. И главное, не надо отчаиваться.. — Она села рядом, взяла Нину за руку. — Я ведь тебе рассказывала о себе. Помнишь, каково мне было одно время, думала и не жить. А все обернулось к лучшему…

Декабрьские морозы еще набирали силу, стены домов потрескивали, воздух был дымен. Печи приходилось топить по два, а то и по три раза.

Кашель у Нины ослабевал, но температура держалась. И она с нетерпением ждала, когда начнется потепление: уж тогда-то она непременно пойдет к Косте!

Нина знала, что он пришел в сознание, но очень, слаб. Отправила ему записку и получила короткий ответ:

«Знаю, что ты здесь. Не смей высовывать носа, пока не поправишься. А я выкарабкаюсь. Верь!»

Неровные строчки были нацарапаны жестким карандашом.

Несколько раз Нину навещала Александра Климовна. Она чувствовала себя на незнакомых людях как-то неловко и все сидела молча, горестно вздыхала и, оставив кое-что из стряпни, незаметно исчезала. Большую часть времени Нина проводила в разговорах с Маргаритой Алексеевной. Остро испытывая одиночество, она много рассказывала ей о себе, о Косте, о том, как они подружились на Девичке, о Ладо и Денисе, об учебе в институте.

После одного из осмотров Нины Маргарита Алексеевна о чем-то тихо побеседовала с Валентиной Семеновной. И когда вошла в комнату к Вине, то выглядела какой-то встревоженной.

— Что случилось, Маргарита Алексеевна?

— Да так… ничего…

Помолчав, сказала:

— Нина… мне стало известно от Валентины Семеновны, что ты беременна.

— Да.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— А что? — спросила Нина.

— Да так просто… Я ведь не знала.

— А-а…

— Было большим риском в таком состоянии ехать сюда. С такими трудностями… Валентина Семеновна говорит, что могут быть плохие последствия…

Вечером того дня Маргарита Алексеевна долго вполголоса разговаривала по телефону с Дмитрием Антоновичем. Оставшись вдвоем с Ниной, села на край кровати и возобновила разговор:

— Нина… пойми меня правильно. Я желаю тебе добра. Только добра. И твой отец тоже… Обстоятельства сейчас, Нина, таковы, что тебе, может быть, лучше повременить с материнством?

— Почему? — Нина приподнялась на локте.

Маргарита Алексеевна ничего не ответила.

— Почему? — повысила Нина голос.

— Ну… ты должна бы понимать…

Она еще что-то говорила, но Нина, уже не слушая ее, вскочила с постели и начала натягивать на себя одежду.

— Нина! Куда ты?

— Вы что-то от меня скрываете! Скрываете! Я пойду к нему!.. Он умер, да? Он умер, да?

— Нина! Даю тебе честное слово, с ним ничего не случилось! Он жив, жив!

— Почему же тогда я должна это сделать? Почему? — кричала Нина. — Он будет жить! Будет! И не смейте так говорить! Не смейте!… А если даже и нет, я… все равно… все равно…

Рыдания сотрясали ее тело, и она с силой прижала к лицу подушку, чтобы заглушить их.

— Вот ведь как ты меня поняла… Я совсем не то хотела сказать… — От волнения у Маргариты Алексеевны на глазах тоже появились слезы. Она обняла Нину. — Ты посуди сама: муж — после тяжелой болезни, за ним нужен уход, а тут ты с ребенком…

— Это велел сказать мне отец? — спросила испытующе Нина.

— С чего ты это взяла?.. Он, конечно, придерживается такого же мнения… И будь бы сейчас здесь Костя, будь он способен трезво оценить положение, он сказал бы тебе то же самое.

— Не верю!

— Ну, смотри сама… Мы ведь не настаиваем. Мы просто советуем, а уж ты поступай, как знаешь… Но тебе бы следовало прислушаться к нашим словам. У вас вся жизнь впереди, и вы еще будете иметь детей. Будете. А сейчас рано, рано. Ребенок тебя свяжет, у тебя ни минутки не останется для того, чтобы помогать Косте… Да и твоим состоянием Валентина Семеновна встревожена серьезно…

Начав этот разговор, Маргарита Алексеевна уже не выпускала ниточку.

— Нина… я ведь теперь для тебя вроде матери. Так неужели же я тебе посоветую что-то плохое, во вред твоему счастью? — голос ее задрожал, и Нина не могла не поверить в искренность ее слов. — И к отцу ты напрасно таишь в себе предубеждение. Он говорил тебе, что уже не сердится на Костю?

— Да.

— Вот видишь…

— Но зачем же так торопиться?

— Валентина Семеновна сказала, что еще несколько дней — и будет поздно.

— Я посоветуюсь с Костей. Напишу ему.

— Ну, пожалуйста… посоветуйся. Только вправе ли мы сейчас, когда у него и без того все силы напряжены, волновать его?.. Как бы не навредить…

— Но так же нельзя, Маргарита Алексеевна! Так нельзя!

— Да что же в этом трагического? Десятки женщин делают это и не при таких обстоятельствах…

В эти разговоры включилась и Валентина Семеновна.

И так каждый день, каждый день…

#img_5.jpeg