#img_6.jpeg

 

У МОРЯ

По утрам море покрыто нежной дымкой. Она смягчает горизонт, и все, что видится вокруг, бывает охвачено ее прозрачной голубизной. Голубые расщелины скал, голубой лес на подъеме к Ай-Петри, голубоватые дома в тени монахов-кипарисов… Постепенно солнце высвобождается из тумана, и море начинает сверкать. Каждая волна — зеркало. Прибой ударяется неистово вздыбленной грудью о каменные зубцы и отползает, льстиво изогнувшись в спине.

Нина сидит на берегу, обхватив руками голые колени, и смотрит на море.

Место уединенное. Хаос гранита. Редкие кусты, два-три деревца, но их листья не в силах заслонить палящего солнца. Кожа, обдуваемая морским бризом, потемнела, покрылась пепельным налетом. Тронешь губами — соленая. Возле босых ног, на колкой траве, — книги, защитные очки, полотенце. На берегу не читается. Голубая даль словно вбирает в себя, вызывает оцепенение. И даже плотно смежив ресницы, Нина отчетливо видит мол, знакомые скалы по грудь в пенящейся воде, контуры замерших на горизонте эсминцев.

Она приходит сюда и по вечерам, когда склоны гор делаются аспидно-черными, а огни домов светятся из этой черноты, как отверстия пещер. Невольно приходят на ум воинственные племена тавров, некогда заселявших этот древний берег. Море тускло мерцает. В космах водорослей камни-кругляши выступают из его мертвой зыби, будто головы подплывающих к берегу чудищ. Где-то вдруг по-шакальи завоет сирена — надрывно и голодно. Мечи прожекторов прощупывают каждый выступ берега. И часы бегут, и невозможно освободиться от гипнотизирующего влияния природы — ощущаешь себя ее частичкой.

…Ступенчатой тропой, цепляясь за кусты, на кручу взбежал медно-красный мужчина с выгоревшими лимонными волосами. Он с пляжа, в одних трусах. Увидев одиноко сидящую девушку, картинно замер на обрыве: правая нога, чуть согнутая в колене, поставлена на камень, взгляд устремлен в неопределенную даль; затем пружинисто побежал по тропе к Нине и в трех шагах от нее деланно выразил удивление:

— О! Не думал, что тут кто-то есть. Я вам не помешал?

Нина промолчала.

— Вам не скучно одной?

— Не скучно.

— Что это вы читаете?

Нина снова ничего не ответила, и он сам поднял с земли книги.

— «Илиада» и… глазам своим не верю! — «Конец осиного гнезда». Ха-ха-ха! Антика и детективчик! Странное соседство! И ничего — уживаются?

— Они — да, мы — навряд ли.

— О, вы, я вижу, не из болтливых. Давно здесь?

— С сотворения мира…

Холодность и колкость ответов дают почувствовать, что знакомство не состоится, и мужчина уходит чуть раздосадованный, прыгает с камня на камень.

Нине до отвращения надоели подобные диалоги, и она предпочла пляжу это диковатое место. Впрочем, и здесь покой не гарантирован…

Перед обедом Нина спускалась к морю и купалась. Леденящий холод еще не обогретой воды приходилось побеждать резкими, сильными движениями. Выйдя на берег, снимала резиновую шапочку и молча шла через пляж к себе, на скалистую кручу.

У Нины не было знакомых, и она их не искала. Только с хозяйкой дома, у которой снимала комнату, сошлась поближе. Старая одинокая женщина часами дремала, сидя на ступеньках крылечка возле канатостволой глицинии. Вернувшись с моря, Нина помогала ей готовить обед, и Ганна Николаевна неторопливо рассказывала про свое житье-бытье, и про радость, и про горе, но всегда словами одинаково ровными и бесстрастными.

— Уж и не знаю, Ниночка, когда мои деды-прадеды приехали сюда из России. Одному богу ведомо. Только давно. Очень давно, при какой-то царице… Дом-то мой перестроен, а был тут ранее старый, с окнами во двор, и принадлежал он турку. Когда турок выгнали, был он даден моему прадеду за долгую службу на флоте. Да, на флоте… В нашем роду все моряки, и мой муж, и сыновья. Море-то сызмалетства в глаза глядит, сманивает…

В войну Ганна Николаевна осталась одинокой. Муж и два сына погибли под Феодосией. Были десантниками.

— Поначалу-то немцы даже ласковыми прикидывались. Как понаехали на машинах, на танках, все в пылище, грязнущие. Кричат: «Крим! Крим!» Сбрасывают амуницию — и в воду. Они так предполагали: на севере будем воевать, а в Крым — на отдых. Оттого нас, местных, и старались приручить. Только мало они нашли тут слуг, недолго погоготали со своими шлюхами. Как наши с гор начали шерстить! То дорогу взорвут, то колонну обстреляют. Фрицы осатанели. Комендантский час установили. После семи из дому никуда не смей. Телефонные провода понавешали, и если кто их напротив твоего дома перережет — тебе отвечать. Расстреляют. Да… А пуще всего голод донимал. Голод, Ниночка… Два раза я в степной Крым, в Саки ходила. С тачкой. Барахлишко кое-какое погружу и на пшеничку менять. Обратно-то шла ночами, боялась, что отберут… А партизан было немало. Немало, Ниночка. И одежду мы для них собирали, и еду. О-ох, сколько их там порасстреляно… — и Ганна Николаевна указала взглядом в сторону зубцов Ай-Петри. — А двух братьев у нас на площади повесили. Приметь акацию, как будешь проходить возле почты. Зимой повесили, а по весне она ни единого листочка не выпустила. Так и стоит черная…

Какое удивительное совпадение, подумала Нина. Конечно, совпадение, а Ганна Николаевна говорит об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, и для нее было бы противоестественно, если бы акация по весне расцвела.

— Что же я все свое да свое… Почему, Ниночка, ты мне ничего о себе не расскажешь?

— Мне не о чем, — отвечала Нина, мрачнея.

— Так уж и не о чем?

— Вы рассказываете о Крыме, о партизанах, у вас свое и общее вместе, потому и слушать интересно. А вот у меня… только свое.

Несколько раз Ганна Николаевна пыталась узнать что-нибудь о своей странной квартирантке, но безуспешна. Привез ее сюда отец, если посчитать, месяца два назад, когда на севере, в России, еще зима была. «Видать, избалована, коли в такую рань на юг. — Но присмотрелась и решила: — Больна. Не иначе». Бледненькая, и ничего-то не ест. Отец ей и то, и другое, а она будто не слышит. Глаза в темных впадинах, большущие. Сидит тихо-тихо, а потом как вздохнет — глубоко-глубоко. Недели через три отошла немного, и отец уехал, наказав приглядывать за ней.

Ганна Николаевна привыкла к Нине, полюбила ее, и во дворе только и слышалось:

— Ниночка, приходи пораньше… Ниночка, в магазин я сама схожу…

Приезжие, снимающие квартиры у соседей, даже считали их за мать и дочь.

* * *

Прошло много времени, а Нина все еще живет прошлым, в мельчайших подробностях снова и снова вспоминает она события, которые привели ее сюда.

…По белой переметенной дороге она шла в больницу к мужу. Морозы ослабли, негреющее яркое солнце слепило глаза. Шла, чуть согнувшись, запахнув руками полы пальто, всем своим существом ощущая, что из нее изъято что-то живое, беспомощное.

Скинула в гардеробе пальто, натянула халат и, волнуясь, поспешила в палату, где лежал Костя. Это была их первая встреча после того, как он пошел на поправку.

Костя лежал на кровати возле окна и свернутой в трубку газетой счищал со стекла белую наледь.

— Костя… — позвала Нина из дверей, и голос ее задрожал.

Он повернулся к ней, высоко вскинул коротко стриженную голову и некоторое время смотрел молча, оторопело.

— Костя… — повторила она его имя, и дрожь губ передалась рукам, всему телу.

Он скинул с ног одеяло, чтобы встать, но она опередила его — подбежала к нему и обняла.

Узкогрудый больной в сером халате с шахматной доской под мышкой заглянул из коридора в палату, хотел что-то сказать Косте, но тотчас же ретировался и плотно прикрыл за собой дверь.

— Ко-стя… — без конца повторяла Нина, а он целовал ее мокрые щеки, посиневшие губы.

— Что с тобой, Нина? Что с тобой?

— Н-не знаю… — сквозь дрожь выговорила она, силясь улыбнуться, и тем еще усилила искажавшую лицо гримасу.

Он обнимал ее, растирал ее скрючившиеся в кулаки пальцы.

— Ну, успокойся, успокойся. Теперь все будет хорошо!

— Д-да… хорошо…

Нервная дрожь проходила, и Нина уткнулась лицом ему в плечо. Обильные слезы хлынули из глаз.

— Ну не надо. Не надо.

— Не буду…

Она глубоко вздохнула и, вдруг отстранившись, глянула на Костю глазами, ослепленными слезами и счастьем.

— Живой?

— Живой!

Они обнялись и засмеялись.

— А я тебя ждал! Сердцем чувствовал, что скоро придешь!… Сильно болела, да?

Нина кивнула.

Он тогда не знал еще, что уже не простуда удерживала ее в постели — совсем другое. А Нина боялась начать разговор об этом и со страхом думала: все равно, такая минута придет…

— Мне мать рассказывала, как ты ехала на попутной и простыла… Ну, здравствуй! Здравствуй!.. — Он осыпал ее поцелуями. — А ведь все думали, что мне уже каюк! Так?

— Нет… не так.

— А я вот! Выкарабкался! — Он потряс ее за плечи, как бы убеждая в возвращающейся к нему силе. — Уже начинаю понемногу ходить! Мы еще с тобой поживем! Поживем! Скоро весна!..

— Зачем же ты так необдуманно поехал тогда в лес? — спросила Нина. — И не собрался как следует.

— А ты ехала ко мне обдуманно?

— Я торопилась.

— Вот и я торопился!

С этого дня она уже не покидала его. Приходила утром и вечером. У Самариных ничто не задерживало ее. Маргарита Алексеевна вернулась домой. Она уехала, полная уверенности, что все сделала так, как надо. Выполнила свой долг. Обещала Валентине Семеновне и ее мужу помочь им перебраться в областной центр, о чем супруги Самарины, оказывается, давно уже мечтали.

— Вы так хорошо отнеслись к нам. Я расскажу Диме. Он поможет вам. Непременно.

Нина часто встречала в палате Александру Климовну и Геннадия Семеновича. Тогда Костя еще более оживлялся, расспрашивал их о селе, о делах и людях, сетовал, что так не ко времени заболел.

Прошел январь. В феврале день стал заметно длиннее. На южных скатах крыш появились первые сосульки, и Косте уже не терпелось выписаться из больницы. Но Нина уговаривала его не спешить.

Они вместе написали письма Ладо и Денису. Ладо телеграфировал, что высылает посылку с мандаринами. «Совсем свежие. Из запасов бабушки Марико. Выздоравливай скорее!» А Денис приглашал друга к себе в южноуральский совхоз на весенний кумыс, от которого, по его словам, все болезни исчезают.

— Не поехать ли и в самом деле? — спросил, смеясь, Костя Нину.

— Поезжай.

— А потом к Ладо на фрукты! Вот и буду кататься!.. А кто же будет работать?..

В одну из встреч, когда Нина пришла к Косте сразу же после Александры Климовны, он встретил ее какой-то особенно радостный, взял за руки, усадил рядом и заговорил тихо, как бы не поверив окончательно в то, что только что узнал:

— Нина…

По тому, как он произнес, ее имя — мягко, с особой заботливостью, — она поняла, что сейчас наступят самые тяжелые минуты их объяснения. Уж лучше бы тут был кто-нибудь из посторонних! Все-таки отсрочка!.. Но те больные, которые лежали в одной палате с Костей, всегда оставляли их вдвоем.

— Нина… — еще мягче повторил он и скользнул взглядом по ее фигуре. — Мне мать сказала, что ты… беременна. Это правда?

— Правда, — ответила она. И, немного помедлив, добавила: — Была беременна…

«Почему я не солгу? Почему?»

— Была?.. Как же так? — выражение радости на его лице сменилось растерянностью. — Где же…

Нина с трудом подняла ставшие вдруг свинцовыми веки, взглянула в темноту Костиных глаз.

— Его нет…

— Как — нет?

— Нашего ребенка нет…

Он не понимал то, что она сказала ему, и продолжал спрашивать с той же растерянностью:

— Это случилось из-за твоей болезни?

— Д-да… — ответила она без уверенности.

Костя внимательно посмотрел на нее.

— Ты от меня что-то скрываешь?

Нина молчала, не находя слов для ответа.

Руки его, сделавшись вялыми, чужими, медленно уползали из ее рук. Он выпрямился, приподнял голову на тонкой шее и смотрел на нее каким-то странным взглядом.

— Ты… ты не верила, что я… и решила разом, чтоб нас ничего не связывало?

— Костя! — с отчаянием крикнула Нина.

Он встал с кровати.

— Костя, я люблю тебя! И я верила! Верила! Не смотри на меня так! Они… они и минуты не давали мне покоя! Говорили, что это нужно и для тебя, и для меня…

Он быстро ходил по палате — от окна к двери и обратно.

— Костя, выслушай же меня!.. — умоляла Нина. Только теперь она поняла, что ее поступок может быть истолкован двояко. «А ведь я думала лишь о том, чтобы тебе было лучше…» — Костя!..

Он резко повернулся к ней и обнял.

— Прости меня!.. Сам не знаю, что говорю! Я тебе верю.

Он усадил ее на кровать, целуя и успокаивая.

— Почему же ты со мной-то не посоветовалась?

— Ты… ты был болен. Я боялась за тебя, — всхлипывая, говорила она.

Расстались они поздно вечерам, примиренные, веря, что все пройдет, забудется. На следующий день Костя был с ней по-прежнему заботлив, предупредителен и ласков. Но Нина видела, что он потрясен случившимся…

Настало время ему выписываться из больницы.

Костя встретил ее в коридоре, усадил в кресло. Сам сел напротив.

— Нина… я, пожалуй, и в самом деле поеду к Денису на кумыс. Врачи советуют.

— Ну конечно, поезжай.

Он взял ее за руку.

— Нина… я по-прежнему тебя люблю… и то, что произошло, не должно нас разъединять.

Она молчала.

— А где ты будешь это время? — спросил он. — Живи у моей матери.

— Я вернусь на работу…

— Не хочется мне отпускать тебя к отцу… Впрочем, — Костя горько усмехнулся, — больше, чем он нам навредил, уже навредить нельзя…

Утром следующего дня они расстались. Он уехал в Оренбург.

Нина вернулась домой, но не смогла работать. Днем еще как-то крепилась, а ночью тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку. Дмитрий Антонович с Маргаритой Алексеевной не на шутку всполошились, догадываясь, из-за чего все это происходит.

Было решено, что Нине надо сменить обстановку.

Так она оказалась на юге.

* * *

В Крыму рано наступили теплые дни, зацвел миндаль, и Нина стала уходить к морю.

До этого она сутками не покидала постель.

На берегу старалась уединиться. Сев на камень, подолгу прослеживала взглядом пути белоснежных, как из детских сказок, кораблей, стаи кувыркающихся дельфинов.

Стала много читать. Да, выбор книг был довольно необычен, но не случаен. «Илиада» своими волнообразными гекзаметрами уносила ее в жизнь отвлеченную, давнюю, откуда страдания, боль и радость людей доносились лишь как отзвук навсегда ушедшего, отзвучавшего. Детективы цепко стягивали внимание, не позволяя думать. Если и в них встречался хотя бы намек на подлинность человеческих переживаний, она тотчас откладывала книгу.

С юга, перелетом из Турции, начали возвращаться журавли. Они достигали берега уже в сумерках — позади целое море! — долго с курлыканьем кружились, выбирая место для отдыха. Потом прилетели неисчислимой стаей какие-то незнакомые Нине птички, похожие на попугайчиков. Тупоносые, с острыми хохолками на гребешке. Они настолько ослабли в пути, что более часу неподвижно сидели на ветках. Их даже трудно было спугнуть. Отдышавшись, стали жадно клевать почки. Оголив дерево, перелетали на другое.

И при виде их, истощенных, торопящихся съесть как можно больше, Нина однажды тоже ощутила острый приступ голода. До этого ей была противна всякая еда, запахи жареного мяса, лука. И вдруг ей захотелось черного хлеба с солью. Она, как и птицы, отдохнула. С трудом дождалась обеденного часу. Так сосало под ложечкой — до тошноты, до боли! За столом кусала хлеб маленькими кусочками, а хотелось рвать его зубами! С этого дня аппетит уже не проходил. Есть хотелось постоянно. Той еды, что подавалась на стол, было мало, и она сразу же после обеда шла в курортную столовую, где съедала еще один обед, боясь, что Ганна Николаевна как-нибудь застанет ее там.

Море и голод были ее исцелителями. За короткий срок она объехала почти все городки южного берега Крыма: Мисхор, Ливадию, Алушту, Гурзуф — автобусами и катерами. Возвращалась усталая, крепко спала, а утром — новый маршрут. Ее манили не достопримечательности. Без особого интереса осматривала роскошь Воронцовского дворца, диковинные деревья Никитского ботанического сада. Ей нужна была сутолока дорог, быстрая смена впечатлений. Как тогда, в Москве, ей теперь не сиделось на месте…

Вспомнилось, как года три назад вместе со Стасем и Машей Краснянской она поднималась на зубцы Ай-Петри — встречать солнце в горах. И Нине захотелось то состояние, которое она пережила тогда, испытать еще раз.

На автобусной станции нашла случайных попутчиков — седовласого полковника с женой. Им тоже хотелось побывать на Ай-Петри. Взяли такси. Но сейчас все уже было не так. Все, за исключением, пожалуй, одного: как тогда Маша вдруг вздумала ревновать к ней Стася без всяких на то причин, так теперь осанистая полковничиха с подозрением поглядывала на молодую спутницу, заподозрив во всем этом скрытую авантюру.

Дорога местами была разрушена оползнями, весенними потоками, а на высоте переметена снегом. Ночью здесь бушевал налетевший с севера буран. Недаром вершины гор заволакивались клубами серых туч. Турбаза на Ай-Петри оказалась закрытой, чебуречная — тоже. Под ногами — черепки изъеденного солнцем льда, грязь. Ну, где тут переночуешь, чтоб встретить солнце? Разве только у сотрудников метеостанции.

А как здесь было весело три года назад! Народу тогда набралось много: туристы, отдыхающие из санаториев, «дикие». После парной Ялты, где на бульварах нежились мимозы, на горах встретил всех леденящий ветер, и даже не верилось, что там, внизу, люди сейчас купаются, загорают, изнемогают от невыносимой жары.

…Полковник стоял, обнажив голову, и читал надпись на обелиске: «Народным мстителям, партизанам Крыма, отдавшим жизнь…» Жена нетерпеливо ждала его возле такси, не решаясь идти к памятнику по льду и грязи.

«Хорошо бы сложить балладу о тех братьях и о той акации, что не расцвела весной, — думала Нина. — Хорошо бы с головой уйти в работу и забыть про себя! Работать с утра до ночи и кидаться в постель, зная, что завтра тебя опять ждет работа! Много работы! Нужной, спешной!..»

Как она в эту минуту завидовала всем, кто нашел свой путь в жизни: отцу, Маргарите Алексеевне, Вере Антоновне, Косте… Даже тем, кто лежит под этим обелиском, прожив нелегкую, но славную жизнь…

Нина медленно поднялась на холм, где был установлен репер — географический знак с отметкой 1913 года. Чугунный глобус на каменном столбе весь в пробоинах от пуль. Это развлекались фашисты. Те, что расстреляли героев. Будь бы у них сила, они вот так же продырявили бы и земной шар…

Полковник тоже подошел к реперу, что-то поднял с земли, возможно, расплавившуюся пулю.

— Митя! — кричала ему жена. — Ну, что ты там нашел? Лучше набери снегу, да побелее! В Ялте — жарынь, а мы привезем снег! Вот будет фурор!

«Да, надо работать. Надо… Это единственное, что мне может помочь… Я слишком много воли даю своим чувствам, а нужно управлять ими…»

И Нина обратилась к полковнику:

— Не пора ли нам возвращаться назад?

— Да, пожалуй…

И снова крутые повороты, тревожные гудки — предупреждения встречным машинам…

 

СНОВА В МОСКВЕ

Сначала в купе ехали только вдвоем. Внизу расположилась миниатюрная брюнетка. Бойко рассовав свои вещи — чемодан из желтой кожи, множество сумок (все это у нее было на «молниях», так же, как и брючки и свитер), она стала устраивать собачонку, которую везла с собой.

— Вы далеко? — спросила у Нины.

— До Москвы.

— О, значит, вместе до конца. Мы тоже до Москвы. Да, Мими?.. Хуже нет, когда пассажиры меняются. Только привыкнешь, и уже надо расставаться.

Нина хотела было тоже занять нижнюю полку, но раздумала: вверху будет спокойнее, не обязательно поддерживать разговор с болтливой соседкой. К тому же лохматая собачонка — этот вертящийся клубок шерсти — то и дело лезла лапами на колени, тыкалась носом в руки.

— Не бойтесь, вы ее не бойтесь! — говорила брюнетка. — Она вас не запачкает. Лапки у нас чистые. Да, Мими? Их можно даже целовать. Вот так! Вот так! Прямо из комнаты я в сумке принесла ее в вагон, а перед этим мы искупались в ванной, да, Мими?.. Сиди спокойно! — Но собачонка прыгала, вертелась, глядя черными пуговками глаз сквозь свесившуюся шерсть.

У Мими был свой багаж: сумка, в которой хозяйка носила ее, узкий поводок из дорогой кожи, сковородка со специально для нее приготовленными котлетками.

— Гу-у, моя чистенькая, гу-у, моя хорошенькая…

Брюнетка терлась лицом о собачонку, целовала ее в мордочку. Поела сама, накормила Мими, потом достала из несессера расческу, ножницы — тоже специальные — и стала расчесывать ее, подстригать, не переставая гукать и разговаривать с Мими, как с ребенком.

— Вы и билет на нее брали? — спросила Нина.

— А как же! Мими, тебя спрашивают! Ты едешь по билету, да? Ну, скажи, скажи тете! — добивалась она до тех пор, пока Мими не тявкнула, что означало — да.

Брюнетка еще долго болтала с собачкой, художественно обрабатывая ее ножницами и щеточками, а Нина поднялась на полку и притворилась спящей.

Закрыла глаза — и сразу же увидела море, зыбучее, сверкающее…

К вечеру в вагоне похолодало. Нина свесила голову с полки и посмотрела в окно — шел дождь со снегом.

«А в Москве, наверное, и совсем еще холодно. В этом Крыму я все перепутала…»

На одном полустанке, когда поезд замедлил ход, она отчетливо услышала в темноте журавлиные крики.

Летят на север в непогодь. Торопятся, устали. Их ждут разливы рек, студеная, с ледком, болотная вода, в которой горьковатый ивняк, мохнатые сосенки, березки — все полнится соком, пьет настой из прелых трав, отогревается на солнце. Там черемуха, камыши, травы на пригорках. Там мальчишки жгут костры, обогревая промоченные в ручьях ноги…

Ночью почти не спала. Все думалось.

Сквозь дождевые завесы поезд мчал ее в Москву. Прежде чем вернуться домой, Нине хотелось повидаться с Верой Антоновной.

Утром в купе ввалился крупный мужчина с девочкой лет пяти, маленькой и хрупкой, как одуванчик. Он шумно дышал, втаскивая пузатые чемоданы, заботливо снял пальто с девочки, сменил ей носки. Мими тотчас же полезла к ним, но мужчина не очень вежливо загнал ее ногой под лавку.

— Не бойтесь, она вас не запачкает, — все так же любезно заговорила брюнетка, подняв с пола зло взвизгивающую Мими и посадив ее на колени. — Мими всегда чистенькая. Да, Мими?

— Что вы! Это я боюсь, как бы мы ее не испачкали, — буркнул мужчина, продолжая переодевать девочку.

Брюнетка почувствовала колкость и как старой знакомой улыбнулась Нине — вот, а было так хорошо! Но ей не молчалось, и она с той же интонацией, с которой разговаривала с Мими, обратилась к девочке:

— О-о, какой заботливый у тебя дедушка.

Мужчина повернул к ней крупное лицо и сказал тихо, но внятно:

— Она мне не внучка. Она моя дочь.

— Неужели? — чему-то обрадовалась брюнетка. — От которого брака?

— От первого, мадам.

— О-о! Так я вам и поверила! У нас сосед ваших лет, видный химик, так у него дети от трех жен. Старшие уже в университете учатся, а от последней жены — совсем крохи.

— Химик — молодец. Нынче химики вообще преуспевают. Ну а я нерасторопен оказался.

— Да, пожалуй… — тихо улыбаясь и вовлекая глазами в разговор Нину, пропела брюнетка.

— А у вас дети есть?

— У меня?.. Еще успею. Нанянчусь.

— Ну конечно, конечно. Главное, чтобы практика была, навыки приобрести, — и мужчина указательным пальцем стукнул по носу Мими.

Собачонка зарычала, открыв зубки-шильца, а ее маленькая хозяйка повторила лицом ее злое выражение.

— Поосторожнее! А если я так вашу… — Спохватилась. — У вас, как я догадываюсь, практика была богатейшая, если вы так поздно женились!

— Да-а, богатейшая! Жизнь прожита бурно! Трех любовниц зарезал!

— Не мелите ерунду! — брюнетка оскорбилась и, подхватив Мими, вышла в коридор.

Мужчина захохотал, выпрямился во весь свой исполинский рост и, глянув на Нину, в ее тоскливо-пустые, лишь со слабым намеком на усмешку глаза, спросил:

— Мы вас потревожили?

— Нет.

— Я не хам. Я покладист, но иногда приходится хамить… Ничего, если я обращусь к вам с просьбой? Побудьте с Натой, пока я сполоснусь немного.

— Давайте ее сюда.

Мужчина, словно перышко, поднял девочку на полку и, взяв мыльницу, полотенце, оставил их вдвоем.

— Я не упаду, — девочка тихохонько повела плечиками, освобождаясь от поддерживающих ее рук.

— Как тебя зовут?

— Разве вы не слышали?.. Натой. А еще папа меня называет Натальей Константиновной. Это если у нас есть гости и у папы хорошее настроение.

Девочка говорила рассудительно, слова произносила отчетливо, как обычно говорят дети, недавно научившиеся связной речи.

— Натальей Константиновной? — без тени улыбки переспросила Нина, сделав ударение на отчестве.

— Да… Вы меня где-то уже видели?

— Нет, не видела.

Они смотрели друг на друга, девочка — с настороженностью, Нина — как бы узнавая в ней что-то близкое, родное и навсегда потерянное.

— А вот и я! Быстро?

Мужчина вернулся раскрасневшийся, с брызгами в курчавых волосах. И как не упорствовала Нина, он усадил ее к столику, достал из чемодана всяческую снедь, шумно разговаривал, стараясь вывести ее из состояния отрешенности.

К вечеру купе укомплектовалось полностью — вошла женщина лет тридцати пяти, высокая, с приятным, чем-то озабоченным лицом. Ее трогательно и бережно провожал муж, очкастый, в сером игольчатом пальто с поднятым воротником: шел мелкий дождь.

— Все будет отлично, — говорил он. — И пожалуйста, будешь ложиться спать — опусти штору, а еще лучше — головой к двери. Не простудись!

Поезд тронулся, а он все еще был в вагоне. Поцеловал жену, точно клюнул своим крупным толстым носом, выскочил на ходу и еще долго бежал возле окна.

Женщина положила чемодан на полку, но в купе не вошла. Села в коридоре на откидной стульчик, закурила. Под глазами у нее были коричневые дуги.

Следующую ночь Нина спала крепко. Но где-то за полночь, возможно, уже под утро, проснулась от приглушенного разговора в купе. Открыла глаза. Темно, синеватый свет сверху, чем-то сразу же напомнивший зимнюю звездную ночь.

Разговаривали седовласый мужчина с новой пассажиркой. Брюнетка с собачкой спали, обе свернувшись калачиком под одним одеялом, безмятежно спала и девочка, а отец сидел возле нее. Большой и грузный, он не мог поместиться с ней на одной полке и решил бодрствовать.

— Займите мое место, — предложила женщина.

— Что вы, что вы? — он протестующе махнул рукой.

— Я все равно не лягу.

— И напрасно. Почему вы не хотите лечь?

— Не заснуть. Только измучаюсь. Как сладко спит ваша девочка… — с нежностью проговорила женщина и, помедлив, точно выдохнула: — А вот у нас нет ребенка…

— Отчего так? Извините за бестактный вопрос.

— Да тут и нет ничего бестактного. Вопрос обыкновенный, житейский. У меня и у мужа сложная работа в исследовательском институте. Загружены до предела, — говорила она привычно, заученно, а закончила просто, будто жалуясь: — А ребенка нам очень хочется иметь. И мне, и мужу. Да вот… все откладываем с году на год.

— И напрасно. Я вот дооткладывал — дедушкой называют. А причины у меня были те же: работа, наука. Крупными стройками заправлял, жизнь кочевая. Не скажу, что жил аскетом. Все было: и любовь, и просто женщины, которые нравились. Но без подлости, без обману. Заключали, так сказать, полюбовный союз и расставались без слез. Один только раз… Ну да уж слушайте, коли начал! Все равно нам с вами, я вижу, не спать. — И мужчина широкой ладонью потер себе бугристый затылок. — В войну это было. Командовал я саперами. Когда отступали — взрывали, а тут начали восстанавливать. Главным образом — мосты. Задержались как-то в белорусском городке, встали на квартиры. И познакомился я там на вечеринке с одной вдовушкой. Еще до войны она мужа схоронила. Сошлись мы быстро, легко, будто давно знали друг друга, и я перешел на житье к ней. Все хорошо, но заканчиваются наши работы — и надо уезжать. На запад, ближе к Польше. Она просит: «Возьми меня с собой! А если нельзя — вернись, буду ждать!» Не поверил я в ее чувство, в ее слова… «Ну, тогда дай мне на память фотографию, я ее буду хранить всю жизнь!» Усмехнулся я — «всю жизнь»… Нашла простачка. Слова-то какие говорит, будто из старинного романа. Но фотографию ей дал. И вот прошли годы, я постарел и, честно скажу, все призабыл: и городок тот, и вдовушку. Снова работа, броски с места на место… Отдыхаю как-то в Сочи. Иду к морю, спускаюсь по лестнице, а навстречу — экскурсанты. Прохожу мимо, но вдруг отделяется от той группы женщина — полненькая такая, глаза близоруко сощурила и глядит на меня. «Константин Михайлович?» Да, говорю, с кем имею честь?.. «Не узнаете?» И тут она называет тот городок. А!.. Ну, поздоровались, гляжу я на нее — женщина здоровая, не страдающая, не высохшая от любви, и стало мне весело. Смеюсь и спрашиваю: «А помните, вы говорили, что будете всю жизнь хранить мою фотографию?» «Да, конечно». Открывает сумочку, перебирает в ней что-то… И вы подумайте — достает!.. Показывает мне, а сама плачет. Ой, как мне горько стало! Горько и стыдно!.. Вот вам и старинный роман. Старые-то романисты тоже не все сочиняли. Десять лет, выходит, я мучил зря хорошего человека и сам жил пеньком… — мужчина сокрушенно вздохнул.

— Теперь она ваша жена? — тихо спросила женщина.

— Да. Хотите иметь о ней представление — вглядитесь в Нату. Такая же беленькая и пушистая. Да я могу вам и ее фотографию показать.

Мужчина извлек из пиджака блокнот, а из него — фотографию.

— Теперь и у вас — на всю жизнь? — улыбнулась женщина.

— На всю! — счастливо засмеялся мужчина. — Забавно, да?

— Ничуть…

— Да, в природе все должно идти своим чередом… У каждого возраста — свои радости. У детства и юности — узнавание мира, у зрелых лет — стремление сделать все, что можешь сделать только ты, и никто другой. Ну, а старость я не мыслю вот без них…

Голоса утихли. Мерное покачивание вагона усыпило мужчину, задремала и его собеседница, а Нина еще долго обдумывала, как по-разному складывается жизнь людей.

«Если бы мне вовремя встретился такой советчик, который бы поддержал в трудную минуту…

Если бы…»

* * *

— Граждане пассажиры, выход в город с левой стороны вокзала. Не доверяйте вещи случайным людям… — устало вещала дикторша.

«Где я слышала этот голос? — припоминала Нина, спускаясь по эскалатору в метро. — Страшно знакомый. Где?..»

Она не спешила на квартиру. Выйдя из метро, медленно шла, отдыхая от дум, от самой себя, останавливалась и читала рекламы, объявления, информацию в свежих газетах. Был восьмой час, и улицы быстро наполнялись людьми. Автобусы и троллейбусы плотно набиты, на остановках — длинные хвосты очередей. Москва все та же, разве только в нарядах женщин произошли кое-какие перемены: высокие шляпки-горшки заменены платочками, еще больше стало пестроты, клеточек, броских геометрических линий в расцветках пальто и плащей.

Вот и знакомая арка. Перекинув чемодан в другую руку, Нина вошла в квадрат слабо освещенного солнцем двора.

— Нина Дмитриевна! — кто-то маленький, лохматый сунулся ей в колени, обхватил за ноги.

Нина поставила чемодан и наклонилась. Это была Зоя Макарова. Она подпрыгивала и кричала на весь двор:

— Нина Дмитриевна приехала! Нина Дмитриевна приехала!

Прибежал Эдик Сахновский.

— Тетя Нина! Нина Дмитриевна!.. — повторяли они на разные голоса и лезли ее обнять. Это настолько растрогало Нину, что у нее выступили слезы.

— Ну, как вы здесь? Хорошо? Не забыли меня?.. А я вам кое-что привезла! — и она, раскрыв чемодан, стала оделять детишек морскими камушками диковинной формы, раковинами с нарисованными на них видами Крыма.

— Вы к нам насовсем?

— Опять будете с нами заниматься? Мне папа купил пианино! — похвастался Эдик.

— А меня в музыкальную школу приняли! — сообщила с гордостью Зоя. — А вон и бабушка Вера на вас смотрит!

Нина глянула вверх.

Вера Антоновна стояла у окна и смотрела пристально на копошившихся малышей: «Что за писк? Кого они окружили?» Взяла со стола очки — и радостно замахала рукой, засуетилась.

Нина подняла чемодан и вошла в подъезд.

— Ну, наконец-то! Наконец-то! — Вера Антоновна встретила ее на лестничной площадке, обняла. — Что же это происходит? Я ведь до сих пор ничего толком не знаю. Сколько ни спрашивала Дмитрия в письмах, он одно — «нездоровится, уехала отдохнуть». А ты — просто ни слова! Болела?.. Неужели так серьезно, что пришлось оставить работу? Почему не писала?.. Да ты раздевайся. Позавтракай.

— Я не хочу.

— А у меня ангина. Не хожу на работу. Леонид приехал. Да ты не смотри так — места хватит. Занимай свою комнату, а его я переведу к отцу в кабинет. Так что же, что было?..

Вера Антоновна слушала не перебивая; отметила про себя, как изменилась Нина за этот год — свежее, девичье уходило с лица, нежная припухлость щек и губ сменилась строгостью, бледностью, и это сделало ее тоньше, одухотвореннее и даже интересней, — но за всем этим могла прийти ранняя блеклость, усталость.

— Да… постарались твои попечители. И Дмитрий все скрыл! Все! — лицо Веры Антоновны было гневно.

Она прошлась по комнате, набрала из стакана в рот полоскания, ушла в ванную и сердито выплюнула в раковину. Нина сидела неподвижно, ожидая дальнейших вопросов.

— Ты сейчас едешь к Косте?

— Да… Он возвращается домой и зовет меня. Но… мне страшно.

— Чего же ты боишься?

— Я не знаю, будет ли у нас все, как прежде.

— Я понимаю, что это ранило Костю. Но все обойдется.

Нина с сомнением покачала головой.

— Я неудачница… По дороге сюда на одной станции наш поезд долго стоял. Что-то с путями случилось. Я вышла на перрон и глядела, как грачи вьют гнезда. Таскают прутики, мох. И вдруг заметила одну странную пару… Они никак не могли положить основание для своего гнезда. Положат веточку — она свалится… А рядом — веселье, суетня. Все вьют гнезда, устраиваются. Некоторые даже воруют друг у друга ветки, дерутся. Словом, все, как у людей, — усмехнулась Нина. — А те двое — типичные неудачники…

— Как ты можешь сравнивать их с собой!

— Конечно, я бы сумела приладить те палочки… Но у человека многое посложнее!

— И все же то, что ты мне рассказала, еще не трагедия. Все поправимо!

— Все? — вырвалось у Нины. — А вы знаете, у меня после того, возможно, больше и не будет детей… — слезы перехватили ей горло.

— Ну не надо, не надо! — Вера Антоновна положила ее голову себе на плечо. — Я думаю, ты ошибаешься… Тебе надо успокоиться. Что это я сразу и за расспросы? Прими ванну, отдохни с дороги…

То ли от горячего душа, то ли от слез Нину вдруг потянуло на сон. Обтирала мохнатым полотенцем разогревшееся тело, а сама чуть держалась на ногах. В голове тяжесть. Легла в кровать и сразу же заснула глубоким ровным сном, точно поплыла куда-то по прохладной, без единого всплеска реке.

…Многоквартирный дом, словно пароход в миг отчаливания, гремел топотом ног, криками, музыкой динамиков. Нина села на кровати, ничего не понимая. Что происходит?.. Позвала Веру Антоновну — никто не откликнулся. Зато из-за стен неслось что-то необычное, нарастающее, как гул в оркестре, когда в ход пускаются все инструменты. По лестницам, как по трапам, бежали вниз-вверх, стучали в двери, распахивали настежь створки окон. Звучали голоса:

— Слушайте радио!.. Слушайте радио!.. Человек в космосе!.. Человек в космосе!..

«Что, что?»

Кто-то на лестничной площадке закричал совсем явственно:

— Человек в космосе!

Нина рывком скинула с себя одеяло.

«В космосе?..» — и все личное, что переполняло ее, вдруг растворилось в значительности свершившегося.

«Которое сегодня число?»

Глянула на календарь: 12 апреля.

— Человек в космосе!.. — неслось со всех сторон.

Наверно, она не меньше была бы поражена, если бы ей сообщили, что на землю с другой планеты приземлилось человекоподобное существо!

А ведь когда-нибудь произойдет и такое!

И хотя в последнее время, после успешного запуска спутников, все уже знали, что полет человека в космос близок, эта новость потрясала.

Нина торопливо натянула чулки, платье, наскоро причесалась. Распахнула окно.

Во дворе словно собралось шумное вече. Люди кричали, размахивали руками, обнимались. Там была и Вера Антоновна. Она тоже что-то говорила, прижимая шарф к простуженному горлу.

— Тетя Вера! — крикнула Нина.

— Правда! Правда! — ответили ей в несколько голосов и замахали. — Иди сюда!

Человек в космосе!.. Мечта дерзновенная, почти несбыточная сбылась! К полетам спутников, к этим милым блуждающим звездочкам, не раз перечеркивавшим московское небо, Нина быстро привыкла и относилась к ним, как к чему-то должному: ведь они связаны траекторией с землей. Но в тот день, когда она узнала, что новый спутник запущен в направлении солнца и там затеряется, никогда не вернется назад, ей стало жутковато: кусочки металла, сделанные руками человека, согретые человеческой мыслью, не вернутся на землю! И вот — на орбите человек! Человек — это значит я, ты, он! Человек — это все мы! Ну а если он не вернется? Мало ли что может случиться, хотя все и продумано, рассчитано… Где он там — первый, отважнейший из отважных?

Небо было обычное, такое же, как вчера, позавчера, как тысячу, миллион лет назад, и скрывало своей безмятежной голубизной проносящийся в сотне километров от земли космический корабль…

Нина накинула плащ и тоже спустилась во двор. Там уже знали имя космонавта — Юрий Гагарин. Летчик. Майор. Диктор торжественным голосом рассказывал биографию героя.

* * *

Улыбка приветливая, таящая отгадку таинственного, улыбка, озаренная отсветом никем прежде не виданного, с этого дня стала называться космической. Лицо Гагарина как бы говорило: милые мои земляне, я действительно облетел наш шарик. Он не так уж велик. Я видел черноту бездны, прожженную огненными точками звезд, и вокруг меня была пустота, падай миллион лет — никуда не упадешь, и наша земля действительно ни к чему не прикреплена, это говорю вам я, облетевший вокруг нее, но она никуда не падает, она величаво и таинственно вращается в той пустоте, ни капли не проливая из своих морей-океанов. И как же она прекрасна с высоты, вся в голубом и белом!

Казалось, детская радость первого шага была на его лице, и люди тоже по-детски радовались этому шагу — шагу в космос! Да, там пустота, отвечали они ему взглядом, и тебе, наверно, бывало жутко порой, хотя ты и очень смелый человек, Юра, но ты не растерялся, ты вернулся на землю жив и невредим, и мы рады встречать тебя! Ты — первый разведчик, прорвавшийся сквозь космический потоп, вслед за тобой полетят другие, такие же смелые, и они непременно достигнут иных миров…

— Молодец, Юра!

— Слава космонавту! — кричали толпы людей, проходившие мимо Мавзолея. Они несли знамена, портреты, воздушные шарики, несли детей, посадив их себе на плечи, и указывали:

— Вот он! Вот!..

Нина с великим трудом проникла на площадь. Пробивалась, как могла. По дороге в толпе потеряла Василия Захаровича и Леонида — из дому вышли втроем, Вере Антоновне все еще нездоровилось. Боковые улицы, впадающие в улицу Горького, были перекрыты автобусами, милицией. Пристроилась к одной из колонн, но мужчина в синем плаще и синей шляпе, шедший сбоку, оттеснил ее: «Вы не наша! Слышите, кому говорят?» Нина чуть не нагрубила ему: даже в такой день делит людей на наших и не наших! Возле телеграфа, куда ей удалось пробиться, толпа, набухая, прорвала кордон милиции и потекла вниз, к Манежной площади, веселая, шумная, а навстречу ей белым гривастым валом двигалась конная милиция. Кони шли бок к боку, звонко чеканя подковами асфальт, задирая взнузданные морды. И толпа остановилась, спрессовалась возле гостиницы «Москва».

— Гражданочка! Так же нельзя! Нельзя! — говорил Нине молодой редкозубый милиционер, к которому ее притиснули стоящие сзади. Держась за руки с другими милиционерами, он ограждал быстро идущую колонну. Глянув в его озорноватые глаза, Нина пригнулась и проскочила под руками, втиснулась в ряды. Теперь ее уже никто не задержит! И она вместе со всеми через узкую горловину прохода выплеснулась на площадь, стараясь как можно ближе держаться к трибунам.

— Ур-ра-а!..

— Гагарину слава! Га-га-ри-ну сла-ва! — скандировали люди.

Неожиданно шум толпы прорезал крик:

— Юра! Приходи в гости!

И смех, добрый, ласковый смех прокатился над головами.

Если сверху глядеть — масса людей, как рожь под ветром, перекатывается волнами. Вот люди на миг задержались против трибуны — и вдруг, под напором хлынувшего сзади потока, побежали вперед. Желающих повидать космонавта великое множество! Будь бы это возможно — все население планеты прошло бы сейчас перед Мавзолеем!

Допоздна в тот день Нина ходила по улицам Москвы, переполненная впечатлениями и словно кого-то отыскивая. Ей и в самом деле хотелось увидеть своих прежних друзей — Стася, Машу, Женьку Хазанова. В душе было такое ощущение, будто она некогда начала с ними спор, спор об очень важном, и вот теперь ей надо было его продолжить.

И она встретила…

Из телефонной будки возле «Известий» вышел долговязый мужчина в меховой шапке с опущенными ушами. Неловко попятившись, толкнул ее и, быстро проговорив «Прошу прощения», хотел пройти мимо, но задержался.

— Нина?

Увидев ее недоуменный взгляд, он стянул с головы шапку, открыв слежавшиеся льняные волосы.

— Стась! — обрадованно воскликнула она.

Они крепко пожали друг другу руки.

— Откуда ты в таком виде?

— Оттуда же, — указал он рукой на небо. — Только парил пониже. Не на той орбите. Прямо с аэродрома, не успел переодеться. Хотел тоже попасть на встречу, но — увы — опоздал.

Его обычно апатичное, бледноватое лицо было темным от загара.

— Ты торопишься домой?

— Нет.

— Может, вместе поужинаем, — предложила Нина.

Ей не хотелось расставаться со Стасем, не поговорив с ним по душам.

Они вошли в «Русскую кухню», сели за тот же столик, где когда-то Нина обедала с Костей и композитором. Недолго выбирая, заказали по ромштексу, немного вина. Стась, выпив, сразу же набросился на салат. Он был голоден и уничтожал хлеб ломоть за ломтем. Нине тоже не терпелось что-нибудь съесть, но она пристально смотрела на Стася, поглощенная своими мыслями.

— А человек-то вернулся! — сказала она голосом напористым и звонким.

— А? — не понял он и приподнял голову от тарелки.

— Вернулся! — повторила она, все еще не прикасаясь к еде. — Помнишь, у тебя была поэма. О человеке, заблудившемся среди миров, застывающем одиноко в космическом холоде.

— Да, вернулся, — подтвердил он и, отложив вилку, зажег сигарету.

— Это мы блуждали тут — на земле, среди трех сосен!.. А он уже тогда верил в свой путь, работал, искал!

— Ты права, — согласился Стась, а ей хотелось, чтобы он с ней спорил.

— Что ты все это время делал? — спросила Нина, видя, что он уже во многом не тот. — Стихов твоих, признаться, я давно не читала. Как-то было не до того.

— Да я и редко печатал.

— Что так? Количество переходит в качество?

— Вряд ли… Произошла осечка.

— Осечка?

— Да. Как-то я на досуге пересмотрел все написанное и увидел, что ничего, почти ничего не создал истинно художественного… Я метался, начинал то одно, то другое. Мне пророчили гениальность, и я становился заносчив, дерзок; а когда оставался один… делалось страшно.

Стась сидел, весь сосредоточившийся во взгляде, и короткими затяжками сжигал сигарету. Потом, помолчав, продолжил:

— Та ночь многое для меня открыла, Нина…

— Какая ночь?

— А помнишь — костер у дороги, солдат над могилой?

— А-а… Значит, и ты? И ты тогда понял?

— Да, понял. Хотя некоторое время еще и жил прежней жизнью… Сейчас я работаю в молодежной газете. Много мотаюсь по белу свету. Думаю, что пригодится.

— Я рада за тебя, Стась! Рада!.. — Нина горячо пожала ему руку. — Ну, а что стало с остальными… с нашими? Где Маша?

— Маша работает диктором на вокзале…

— Диктором?..

«Так вот чей это был голос».

— Мать хотела, чтоб она стала художницей. Ничего не получилось. Потом — писала рецензии, бойкие, но в общем-то пустые, ненужные…

— Вы встречаетесь?

— Редко. И у нее, и у меня на душе какая-то тяжесть. Вероятно, потому, что вместе предавались самообману… Ну, кто еще?

— Халида.

— Ничего не знаю, совсем потерял из виду.

— А Женька Хазанов?

— Женька из медицинского перешел в юридический.

— Это еще при мне.

— Затеял какую-то вечеринку дома, надрызгался и, похвалясь, что ему все нипочем, выстрелил из отцовского пистолета в окно противоположного дома. Пуля прошла в сантиметре от головы сидевшего за столом человека.

— От Женьки это можно было ожидать.

— Ну, судили. Однокашники, будущие юристы, представь, хотели взять его на поруки. Не помогло. Сейчас отбывает где-то срок… А Машин брат, Эдвард, взялся за ум, поступил на часовой завод. Ну, а как у тебя с тем парнем, Нина? Помнишь — знакомила в кафе. Где он теперь? На орбите?

— Да, он на орбите.

— В нем было что-то настоящее. Да, чуть не позабыл! Есть еще один экспонат, имеющий прямое отношение к нашему вечеру воспоминаний! Сейчас покажу, если он работает в эту смену.

Стась поискал взглядом по столикам и указал Нине на официанта, в котором Нина сразу же узнала Славку Дупака. В черном костюме и белой рубашке с бабочкой, он уверенно лавировал между столиками.

Нина долго смотрела в его сторону, и он почувствовал этот взгляд. Не переставая работать, покосился на их столик, и, как показалось Нине, лицо его налилось кровью.

«Остался в Москве… Что ж, профессия официанта тоже нужная… Только стоило ли для этого учиться в Тимирязевской академии?»

И Нина снова подумала о Косте:

«Да, он на орбите. На настоящей».

— Ну, а как твои дела? — спросил Стась.

— Похвалиться особенно нечем…

— Может, мы снова будем встречаться?

Нина медленно покачала головой и отняла руку, к которой он прикоснулся.

— Почему?

— Стась… все мы, вступая в жизнь, допускаем ошибки. Это неминуемо. У каждого свое. Наше поколение, возможно, допускало их больше. Но теперь мы взрослеем. И мне кажется, не должны быть друг к другу беспощадными. А?

— Ты о Маше?

— Не только о ней… Ты не оставляй ее. Ей сейчас гораздо труднее, чем тебе. А ведь она тебя любит. И оба вы любите друг друга, и у вас было много хорошего.

— Я подумаю…

Долго они сидели в тот вечер, о многом говорили. Стась читал свои новые стихи, и Нина попросила его написать балладу о братьях-партизанах из Крыма. Он обещал выслать ей текст.

Они расстались у выхода из ресторана. Разъединенные десятками спешащих людей, еще раз обернулись друг к другу и помахали руками, как бы говоря:

«Что бы ни случилось, надо быть упорным и стойким!»

 

МОЛОДЫЕ ХОЗЯЕВА

В райкоме Костя задержался недолго. Едва вошел в приемную первого секретаря, как Багров увидел его через раскрытую дверь и крикнул:

— Журавлев, заходи!

Шагнул ему навстречу, держа в руках раскрытую газету и как бы сравнивая того, кто был напечатан в ней во множестве снимков, с ним, стоящим на пороге.

— В строю?

— В строю, Павел Макарович.

Они обменялись крепким рукопожатием.

— В дополнительном отдыхе не нуждаешься?

— Весна, Павел Макарович!

— Весна… в самом широком смысле весна! Ну, а коли так, то и сидеть нам в четырех стенах нечего! — Он сунул Косте в руки газету, всю испещренную словами «Юрий Гагарин», «космос», и начал быстро натягивать плащ. — Зависть, наверное, берет, а? Сознайся, ведь думаешь: почему не я?

— Мне туда лететь только в том случае, если там залежные земли обнаружатся, — ответил Костя.

— Это хорошо, что своей линии держишься, не соблазняешься чужой славой! Хотя эта слава — и наша! Без хлебушка-то не полетят!

Костя спросил:

— Павел Макарович, разрешите, я от вас позвоню в Журавлево?

— Зачем?

— Хочу машину вызвать.

— Не надо звонить. Вместе в село поедем. И сегодня же проведем собрание. Будем тебя утверждать. Да, да! Хватит, походил временным! Не откажешься?

Он еще раз крепко стиснул Косте руку и подтолкнул его к выходу.

Это решение — доверить крупное хозяйство молодому специалисту — возникло в последние дни, и Багров отлично понимал, чем оно вызвано.

Всматриваясь в лицо Гагарина, в его улыбку, излучающую радость первооткрывателя, он поймал себя на мысли, что вот это выражение полноты счастья он видел у кого-то здесь, и совсем недавно. Стал вспоминать, и вспомнил: у нового агронома из Журавлевского колхоза. Та же устремленность, вера в свои силы.

Багров умышленно притушевывал впечатление: «Нет, нет, надо повременить, присмотреться. Наверное, в жену влюблен без памяти, отсюда и восторженность. Как бы не остыл, когда войдет в полосу будней». Да и слова Бурмакина помнил: «Нельзя ему доверять большое дело, рано. Пускай на низовой работе обкатается. Только тот ферзь надежен, который произошел из пешек». И вдруг родилась уверенность — не рано!

Федю Субботина, райкомовского шофера, они застали за необычным занятием: он вырезал из газеты портрет космонавта и наклеивал его на ветровое стекло.

— Я быстро, Павел Макарович! Не задержу!

Бегом отнес ножницы и клей в канцелярию, привычно занял место за рулем, и газик, разбрызгивая талую воду, побежал к кинотеатру, оттуда — широким трактом — в поля, мимо молочного завода, деревообрабатывающего комбината и кладбищенской церквушки.

— Вот выдал Юра! А! — никак не молчалось Феде, и он то и дело запрокидывал назад свое обветренное, скуластое лицо. — Облетел вокруг шарика, как ласточка вокруг колокольни! Я все думаю: а если бы неудача?.. Не-ет, такое, конечно, не могло произойти. Там все обмозговали. Ну а если бы?.. Ведь настроение-то у людей сейчас было бы совсем другое! Жуть! Полетел и сгорел!.. Значит, слабаки мы, люди! Значит, сидеть нам на земле и не рыпаться!..

Вешние поля, как жилами, изрезанные ручьями, были светлы и просторны. Вода, еще не замутненная, лилась по стылой земле, клокотала в логах, под мостами. Воздух — без единой пылинки, и кажется, что вдыхаешь в себя ослепительной голубизны свет, и он своими лучами покалывает в носу, в горле.

— На Оренбургщине, наверное, уже совсем тепло? — спросил Багров.

— Да, тепло.

— Никогда не приходилось мне бывать в тех местах. Вот в Челябинске был. В войну. За танками с фронта приезжал. А что же ты один домой возвращаешься? Почему жену не прихватил?

— Скоро приедет.

— Штатную единицу мы выхлопотали. С осени можно приступать к работе в селе.

— Хорошо.

Багров глянул с боку на Костю. «Болезнь, видать, парня повымотала. Ничего, отойдет… Да, неладно что-то в нашей работе, если люди, как машины, год-два — и в ремонт. Вот и молодой, да резьбу сорвал… Так что же говорить о таких, как Артем Кузьмич?..»

Вслух сказал:

— Ты, Константин Андреевич, первое время поостерегись. Весна — время обманчивое. Не все сам, побольше на бригадиров наседай.

Они ехали мимо деревень, в которых, как и в Журавлеве, рубились новые дома, обновлялись старые — свежими тесовыми крышами, венцами из смолистых бревен. Всюду были раскиданы доски, кирпич, мох. Старухи собирали щепу для подтопков.

— Не очень-то радуют меня эти новостройки… — вполголоса проговорил Багров.

— Почему? — Федя снова запрокинул назад скуластое лицо.

— Ну кому в городе вместо разрушившихся мещанских и купеческих домов с их каменными воротами да мезонинчиками придет в голову строить точно такие же?.. Отжило свой век — и на снос! А мы восстанавливаем то же самое. И еще в газетах об этом с гордостью сообщаем.

— По одежке протягиваем ножки, — рассмеялся Федя.

Костя взглянул на секретаря райкома: он сейчас выразил его мысли. «Конечно, тут бы не с топориком да с пилой, по старинке, а целый строительный комбинат подключить. Повсеместно дедовские хоромы приходят в ветхость».

Багров понял его взгляд и ответил:

— Да, разрыв большой образовался. Надо подтягивать тылы… А все в доходы упирается, Константин Андреевич. В доходы. Вот есть у нас возможность получать сборные типовые дома. Можно бы ускорить застройку, да председатели не очень-то раскошеливаются. Сколько возьмешь?

Узнав цену, Костя сказал:

— Три.

— Что так мало?

— Нужно закончить строительство машинного парка. Туда все свободные деньги уходят. Осенью купим побольше. Возможно, десяток.

— Дом культуры закладывать не собираешься?

— Подождем.

— Почему?

— Когда новый председатель начинает свою деятельность с Дома культуры, колхозники говорят так: возводит фасад, прикрывает голый зад.

Багров и Федя разом захохотали.

— Клуб у нас и в самом деле неважнецкий, — продолжал Костя, — еще в тридцатые годы построен, но постоит. Изба красна не углами, а пирогами. Главное, чтобы в нем работа велась. Будем в первую очередь сносить те избы, в которых потолки проваливаются. На прошлой неделе у вдовы Марфы Марковны чуть детей не задавило. Хорошо — русская печь спасла, всю тяжесть приняла на себя…

Разговаривая с Костей, Багров отметил про себя, что тот до тонкости знает все, что происходило в колхозе в его отсутствие, и это утвердило Багрова в правильности своего решения.

Машина, обогнав тяжелый молоковоз, на полной скорости свернула с большака на проселочную дорогу — к Журавлеву, и Костя невольно оглянулся.

— Ты что? — спросил его Багров.

Костя ответил не сразу.

Вот тут, на этой повертке, произошла та сцена с Артемом Кузьмичом, которая крепко врезалась ему в память и сейчас еще волновала его. Здесь Артем Кузьмич, остановив машину и перебравшись через канавину, бежал к рубщикам, крича и размахивая руками. Здесь он стоял возле поверженных кряжей, утирал пот, вздыхал. И Костя до сих пор чувствует за собой какую-то вину, словно это он сам подрубил Артема Кузьмича под корень.

— Павел Макарович… вот о чем я хочу с вами посоветоваться. Колхоз наш, как известно, называется «Заря». Много таких названий по России…

Багров недоумевающе смотрел на него.

— В нашем селе с первого дня организации колхоза за его рулем стоял Артем Кузьмич. Весь он тут. И надо, чтоб люди помнили, кто эту зарю зажигал.

— Колхоз имени Артема Полозова?

— Да.

— Надо посоветоваться с колхозниками. Лично я не против. Полозов, действительно, один из тех, кого забывать грешно. Самоотверженный был хозяин. Себя под удар ставил, а колхозное хозяйство — никогда.

— Колхозники нас поддержат.

Машина проскочила через мост, по крутому глинистому подъему — мимо черных бань, покосившейся изгороди — взбежала на угор и остановилась возле правления.

Костя первый вышел из машины и, сделав шаг, осмотрелся вокруг, как бы не веря, что он снова дома, на своей деревенской улице, у старых дуплистых верб. Да и было ли все это — долгая вьюжная зима, болезнь, далекие южноуральские степи?..

Из окна его увидела Руфина Власовна, всплеснула руками, что-то крикнула, и все, кто находился в бухгалтерии, высыпали на крыльцо.

— С приездом, Константин Андреевич!

— А мы-то думали, вы еще не скоро!

— Ждем не дождемся!

Пожимали ему руку.

Был среди встречающих и Гурьян Антипович, но он держался за спинами других, и Костя сам подошел к нему.

— Здравствуйте, Гурьян Антипович.

— С возвращением вас, Константин Андреевич.

Старик гулко кашлянул в мозолистый, темный от металла кулак.

— Как здоровье? Как глаза? Не подводят больше?

— Да я-то что… и ослепну — беда не велика… А вот вы… из-за меня ведь тогда.

— Ну, что старое вспоминать! — и Костя обнял его.

Без фуражки, взъерошенный, на крыльцо выскочил Геннадий Семенович.

— Где? Где? — спрашивал он и натягивал на ходу пиджак, никак не попадая в рукава.

Увидев Костю, подбежал к нему и обнял.

— Наконец-то!.. Приехал? Ну, в самое время! Замещали тебя, как могли! Что, чертушка, будешь еще на морозе до рубашки раздеваться, а?

Когда шум поутих, Багров, стоявший до этого в стороне, выступил вперед и заговорил, пряча улыбку:

— Вот еще одного кандидата в председатели привез. Неужели и этого отвергнете?

— Этого примем! Примем! — раздалось сразу несколько голосов.

— Уламывать не придется?

— Не придется! Нет!..

— Костенька! — послышалось издали, и Костя увидел, как от фермы, одетая в рабочее — холстинковый фартук, латаную телогрейку, — бежала мать. Ноги у нее путались в длинной юбке, скользили по льдистому черепку.

— Да вот он, твой Костенька! Целешенек! — крикнул кто-то с крыльца.

Костя быстро пошел навстречу матери.

* * *

День прошел в сутолоке, в разговорах, собрание затянулось, и домой Костя попал только к полуночи. Сидел на кухне, ужинал, просматривая областную газету, а мать подкладывала блины, яички всмятку, подливала в стакан кипяченое, с пенками, молоко, и ее радовало, что сын ел много, не спеша, как человек, изрядно поработавший и теперь восстанавливающий силы.

— А что же ты? — он пододвинул ей тарелку с блинами.

— Я потом, потом. Успею, — проговорила она, и на глазах у нее выступили слезы.

Они теперь у нее появлялись легко и без видимой причины. Одиночество, немота опустевшего дома настолько угнетали ее, что всякое ласковое слово, малейшее проявление заботы о ней вызывали слезы, и она никак не могла с ними совладать. Нынешняя зима заметно состарила Александру Климовну. В ее суетливости появилось что-то старушечье.

«Да неужто я еще поживу семьей? Неужто порадуюсь, на них глядя?» — думала она сейчас и рассказывала, как месяц назад в село приезжали Миша и Петр, старшие Костины братья, узнали из писем про его болезнь, думали повидать; хочется им вернуться в деревню, и работа в мастерских как раз есть, да жены, Фая и Зинаида, ни в какую, привыкли жить на станции.

Костя слушал молча. Он еще зимой писал братьям, звал их в село и теперь сердился на их бесхарактерность.

Александра Климовна мельком глянула на тот стул, на котором обычно сидела Нина, — сейчас он был отставлен к посуднику, — и спросила:

— А когда же Нина приедет? Ты ее видел?

— Нет… Соскучилась?

— Ты к ней не заезжал?

— Не заезжал.

— Разве?.. — Она смешалась. Ее испугало его нежелание говорить о том, что напрашивалось само собой: ведь Нина должна была вот-вот рожать. Так как же можно было ее не навестить? — Ну… а когда она?..

Он поднял на нее темные, непроницаемые глаза.

— Ты ошиблась.

— Ошиблась? — не поверила мать.

Минуту-две они молча, не отводя глаз, смотрели друг на друга. Наконец Александра Климовна вымолвила:

— Правду ли ты говоришь, Костя?

— Правду…

Он поднялся и ушел к себе в комнату, сел за стол, на котором лежали книги, бумаги — еще с зимы, а мать осталась одна на кухне, притихла.

Костя рассовал книги по полкам. Под толстым томом «Агрохимии» увидел начатое им письмо к Нине и, не зажигая настольную лампу, склонился над ним.

«Пишу тебе ранним утром. Седьмой час. Проснулся в надежде, что непогодь за ночь улеглась, да не тут-то было. Метет и метет. Значит, и сегодня санный поезд в село не пробьется.

Как-то ты там? Что нового? Пиши чаще! В эти дни, когда работа застопорилась и люди сидят по избам, мне особенно тоскливо без тебя. Но не вечно же наша разлука будет продолжаться! Потянет с юга весной — и кончится наконец мое одиночество!..»

На этом строчки письма обрывались.

Он хорошо помнит, что сделал после того, как отложил листок. Проверил в сенях крепления на лыжах. Натянул на себя толстый свитер, поверх его фуфайку, вышел с лыжами в огород — и кинулся сквозь снежные завихрения к реке, а оттуда крутым спуском в лес. За тридцать километров. Как удивились трактористы, когда он, продираясь через чащобу, вышел к ним — заиндевевший, разгоряченный скоростью бега так, что от спины шел пар!..

На кухне слабо позвякивает посуда. Мать, так и не поужинав, убирает со стола. Ее растерянность и тревога ощущаются даже через заборку.

«Если не лечь и не притвориться заснувшим, она придет сюда…»

Он открыл постель и погасил свет.

Звуки на кухне все тише и тише. Вздохнув, мать прошла мимо его изголовья к себе. Скрипнула деревянная кровать. Еще вздох, и вешняя ветреная ночь с дождем всецело завладела его вниманием.

Плескалась под окном вода, стекая широкой канавиной в овраг, где-то совсем рядом, возле уха, тренькал на одной ноте крошечный ручеек-водопад, а старая кособокая черемуха скреблась ветками о раму.

Ночь жила предчувствием чего-то значительного, свершающегося под ее покровом — набухали почки деревьев, отогревались в земле семена, — и он, лежа с открытыми глазами, растворялся в этих шорохах, в этом плеске, как бы с огромной высоты видел ночное село — избы, мельницу на горе, бани, изгороди, овраги и ручьи, закипающие водой; все это было окрашено в спокойные серые тона; и вдруг что-то красное полыхнуло перед глазами, и он услышал:

— Костя, я люблю тебя!.. Костя, выслушай же меня!..

Сердце тугими толчками погнало кровь в голове.

Он приподнялся на локоть. Только теперь Костя понял, как сильно он соскучился по Нине, как она нужна ему. Он упрекал себя, что был к ней недостаточно чуток, что в те дни не взял ее с собой. Конечно, ей было трудно все это время. Не случайно она уехала от отца…

Едва дождавшись рассвета, Костя оделся и вышел во двор.

Замычала корова, услышав его шаги, вскочили с подстилки овечки и потянулись к нему шершавыми губами — не принес ли хлеба, посыпанного крупной солью?

Влажной тропинкой, вдоль черностволых лип и рябин, растущих в огороде, он вышел на крутой берег реки к искривленной ветрами сосенке и долго смотрел на дымящиеся окрестности, на затопленные луга, на дубы, стоящие по колено в зеркально отсвечивающей воде.

Не переставая думать о ней, он шел краем берега и вспоминал в подробностях весь тот путь, каким они тогда, в такое же тихое, ясное утро, приплыли сюда. Как всю ночь провели на верхней палубе парохода, — закрылись зонтом от встречного ветра, обнялись, и им нисколько не хотелось спать.

Жарко трещали рыбацкие костры, распространяя над водой запахи свежей ухи, подпаленных трав. В одном месте пароход проплыл, почти касаясь бортом свесившихся с кручи черемух. На высоком взлобке виднелись шалаши из сена, пасущиеся на лугу лошади. Играла гармошка, и чей-то мужской голос выводил:

Лирический запев частушки-нескладушки никак не соответствовал последним строчкам, произнесенным отрывисто, с лихостью и тотчас же встреченным дружным хохотом.

Шутник сидел на телеге, скрестив ноги и еле-еле шевеля мехами. Тонкий месяц, кочующий над берегом, на короткий миг застрял в высоко взбитых волосах парня. В темноте, на копнах сена, пестрели платья девушек. От покинутого всеми костра, налакомившись остатками еды, к реке спустилась собака и жадно лакала воду.

— Как хорошо… — тихо произнесла Нина. — Я ведь такого еще никогда не видела…

Вода за бортом тихо и сонно плескалась. Над головой, невидимые глазу, слабо попискивали летучие мыши. Пароход, покорный причудам русла, послушно огибал песчаные плесы, спотыкался на перекатах, и город после нескольких часов плавания все еще время от времени показывался мерцающей россыпью раскинутого на берегах кочевья. Рубиново горели огни трамплина, телевизионной башни. Все ярче пылали костры, возле которых рыбаки спасались от наседающего комарья. Чистыми звездочками светились огни бакенов, пыхтящих землечерпалок, работяг-буксиров. И все это дробилось в мелкой ряби воды пурпурными, желтыми, зелеными искорками, бежало навстречу цветастыми самоткущимися дорожками.

— Посмотри, — Нина легонько тронула его за подбородок.

Возле борта стояла девушка-здоровушка с темной от загара шеей, а мимо нее взад-вперед с точностью маятника ходил парень в синем пиджаке с повисшими, как щенячьи уши, лацканами. Девушка не оборачивалась к нему, но всякий раз замирала, когда шаги приближались. Парню, наконец, надоело мотаться, и он тоже встал возле борта, метрах в двух от девушки, сразу же принявшей мечтательную позу.

— Когда-нибудь они будут вспоминать этот пароход так же, как мы Девичку, — сказала, улыбаясь, Нина. — Подойди и скажи им…

— Что?

— Пусть она его любит, а он ее бережет.

Они весело рассмеялись.

И сейчас, вспомнив это — слова-напутствие пассажира из вагона-ресторана, — Костя ощутил в сердце горечь.

«Вот там мы сошли с парохода… Там, у этих коряг, умывались, ловили руками пескарей…»

Ему словно хотелось отыскать ее следы на земле.

Он спустился вниз, к избушке бакенщика.

— Здравствуй, дядя Иван!

— Здорово, коли не шутишь.

Бакенщик, глуховатый, хромой, мастерил на досуге из березовых рогатин вилы.

— Лодку мне надо! На тот берег!

— Лодку?

— Да.

— Ну так бери. А весла на крыше. Зимой новые вытесал.

Костя взял весла и пошел к лодке, к той самой, на которой они тогда плавали. За ним увязалась собака Майка, тощая, в репье — самой приходится добывать еду: хозяин не то чтобы скуп, просто у него не бывает ничего лишнего, себе только-только.

Поставив передние ноги на борт, она несмело помахала некогда красивым лисьим хвостом.

— Что? Тоскливо тебе? — спросил Костя, и Майка задвигалась всем туловищем. — Ну тогда садись, вместе поплывем.

Майка тотчас же заняла свое привычное место на носу. Пересекая течение наискосок, Костя направил лодку к противоположному берегу. Грести было нелегко, и он скоро устал, но не повернул обратно.

Вода — мутная, илистая, — залопотала, заговорила, рассказывая человеку что-то свое; она наскакивала с лету и дробилась миллионами брызг. Плыли мимо кусты, вывороченные с корнями деревья. Река раздвинула плечами тесные берега и все, что похитила, награбила, теперь несла на своей широкой спине в низовья, к морю.

Гортанно крича, пронеслись чайки, закружились над лодкой, и Майкой овладел восторг. Она звонко залаяла на птиц.

— Тише ты! Свалишься.

«А вот и то место, где был остров, на котором мы тогда загорали, развесив одежду на весла… Свободное государство Костя-Нина…»

Он посмотрел влево, вправо — всюду вода и вода, тяжелая, холодная, неприветливая.

Остров исчез, погрузился. Да и будет ли он нынче снова? Течение размоет легкий песок, унесет его, и возникнет остров, где-нибудь ниже, и кто-то другой, счастливый, откроет его, исследит босыми ногами…

Майка, подчиняясь настроению человека, тоже крутила головой — влево, вправо, открыла розовую пасть с белыми чесноковинками зубов и как бы спрашивала: «Что ты потерял?.. Скажи мне, я найду».

Не менее получаса добирался Костя до противоположного берега. Привязал лодку и пошел топким лугом в сторону дубняка, обходя старицы и протоки. Майка носилась вокруг, вынюхивала кротовые норы; она то припадала на лапы и тявкала: «Ну, вылезайте вы! Чего спрятались?», а то, лизнув Косте руку и выразив ему умными карими глазами всю полноту своей преданности, убегала далеко вперед.

«А вот здесь мы встретили ту рыжую девочку-подпаска. Здесь, пропахав землю копытами, замер тот бык…»

Постояв немного в задумчивости и как бы кого-то поджидая, Костя пошел знакомой тропой в глубь леса.

Густой и плотный летом, сейчас он легко просматривался. За стволами дубов и молодой порослью липняка виднелись овраги, озера. Валялись разбитые лодки, остовы-скелеты мелких суденышек. Река из года в год приносила их сюда, здесь они застревали в кустах и прели, гнили. Тропа уже не казалась длинным-предлинным коридором, из которого никуда нельзя было свернуть. Ветви с редкими прошлогодними листьями были черны, и на каждой почке вздрагивали от шагов человека бисеринки дождевых капель.

А вот и та полянка, поросшая мхом ягелем и кукушкиным льном, где они потеряли тогда грачонка. Те же сосны-сестры, растущие из одного корня. Они не изменились. Так же зелены, так же приветливы, и ветер, почти неощутимый внизу, посвистывает в их вершинах все так же волнующе и призывно…

Костя вскинул голову и долго вслушивался в этот знакомый посвист.

* * *

Каждый, кто в то утро входил к нему в кабинет, вносил с собой ощущение солнечности апрельского утра, его умытую дождями улыбку.

Бригадир Целищев сел на подоконник, распахнул створки настежь и смотрел, как мальчишки носятся по лужам, а потом, как ошпаренные, выскакивают на завалинки — обогреть на солнце онемевшие, синие ноги.

— Константин Андреевич, не вы ли нынче на тот берег плавали? — спросил Целищев.

— Я, — ответил Костя. Он только что вернулся с лугов и был рад, что в кабинете много народу.

— То-то мне мой архаровец сказывал… Со спиннингом ходил, так видел… Уж не луга ли осматривать ездили? Вроде бы рановато.

— Вот и рановато, да захотелось.

— На пойме трава, по всем приметам, должна быть добрая. Воды много.

— На воду только и надеемся. А там ивняк да ольха так и лезут изо всех болотин.

— Это так. Лезут, окаянные. Работа предстоит немалая. Но ведь и мелиораторы должны нам помочь.

В кабинет входили бригадиры, заведующие фермами, колхозники. Начинался новый день — новые заботы.

Кладовщик Степан Минеевич, крутолобый, темнолицый мужик, перекинул через порог ногу-деревяшку — своя осталась под Смоленском — и, ни с кем не поздоровавшись, спросил:

— Газеток не было?

— А зачем тебе? На раскур?

— И на раскур, и почитать сначала. Ночью еще одного не запустили?

— На Луну?

— На Луну или на Марс — не мне, кроту земляному, знать. То ученым виднее. Мужики! — повысил он голос и обвел всех сидящих в кабинете — на стульях, на потертом дерматиновом диване — чуть раскосыми серыми глазами. — А что такое апогей и перигей? Растолкуйте мне. Я ведь, вы знаете, закончил только три класса, четвертый коридор, так что в этом самом предмете не успел досконально разобраться. Отсталость свою признаю.

Ему растолковали, кто как мог, а он стоял посреди кабинета и неторопливо свертывал цигарку твердыми, негнущимися пальцами.

— Верно ли они талдычат, Константин Андреевич? — обратился он к Косте, выслушав всех.

— Верно, — Костя улыбнулся. Он уже знал, что Степан Минеевич что-то замыслил и сейчас так повернет разговор, что все грохнут.

— Эге… — раздумчиво и как бы удивляясь, произнес Степан Минеевич, и его правая кустистая бровь приподнялась. — Значит, высшая и низшая точки полета… Понятно… А что, мужики, там, у запускателей ракет, может ли произойти такое? Ракета, положим, еще не готова, не все проволочки к ней подведены, а приезжает уполномоченный Бурмакин и командует: «Запускай!»

Мужики захохотали.

— Пустят его туда! Жди!

— Нужен он там, как заноза в пальце!

— А почему не пустят? Почему? — будто защищал Бурмакина Степан Минеевич.

— Да что же он там понимает? Там, поди, одних только лампочек тыща, если не более, и каждая — к делу!

— А что же он в нашем деле понимает? Однако же его пускают!

— Вот потому у нас и перигей!

— Как, как ты сказал? — Степан Минеевич поднес ухо к Целищеву.

— Перигей, говорю! Только-только подниматься начнем, и опять рылом в землю!

— А разве перигей и перегиб — одно и то же? — с изумлением спрашивал Степан Минеевич. — Городишь бог знает что. Вижу теперь, что ты в тонких науках еще меньше моего разбираешься…

Мужики смеялись. Всем было ясно, что он еще с вечера обкатал новое для него слово, подвел разговор к точке, а сам как бы ни при чем.

Целищев встал с подоконника и подошел к столу.

— Константин Андреевич, а ведь если погода не переменится, так через недельку и сев начинать можно.

— Вот и хорошо. Значит, не надо мешкать. Получайте семена. Накладные уже готовы… Гурьян Антипович!

— А? — приподнялся тот с дивана.

— Направьте на станцию четыре машины за удобрением. Привезите свое и то, что отгружено «Авангарду». Багров вчера сказал — забирайте, так же пропадет. Суперфосфат и селитра нам нужны.

— Сейчас направлю, Константин Андреевич. Да вот беда, с покрышками у нас туго. Того и гляди, разутыми останемся.

— Но ведь Сельхозснаб обещал.

— С той поры на обещалках и ездим.

— Сейчас буду звонить…

Закончив дела в конторе, Костя обошел фермы, строителей, побывал в Кареве, в Шерстнях, — на дальние участки раскисшие дороги не пускали. Когда вернулся в правление, там его поджидали учительница Зоя Викторовна и старшеклассники — Игорь Ануфриев и Аня Швецова.

— Ну, как вы тут без меня? Продолжали работу или надоело? — Костя радостно пожимал им руки.

— Вот, Константин Андреевич… — Зоя Викторовна раскинула на столе похрустывающий лист ватмана, весь расцвеченный красными, зелеными и коричневыми полосами. — Это кислые почвы. Это бедные свободным фосфором. Выполнено, конечно, любительски. Не было сушильных шкафов, реактивов мало. Обследовали только часть земель… Вообще я вам должна сказать, что колхозу необходимо иметь постоянную агрохимлабораторию. Эти сведения уже через год могут устареть.

— Да, да, я об этом думал… — Костя, склонившись над картограммой, внимательно изучал ее. — Ну, спасибо вам! Вооружили!.. А то ведь я походил на командующего без карты. Не смейтесь, — ответил он на улыбки Ани и Игоря. — Я теперь вижу, куда везти калийные удобрения, куда фосфаты. Вот если бы вы всегда так помогали! Союз колхоза и школы, а?

— Говорите, что еще, — баском произнес Игорь.

— Ну а директор ваш, Аркадий Зотыч, не переменил свое мнение относительно школьной производственной бригады?

— Переменил, — ответила Зоя Викторовна. — Пришла директива из области. Собирается прийти к вам для беседы.

— Ах, директива! А без нее никак?.. — Костя посмотрел на учительницу, потом на ребят. — Да вы, я вижу, этому не рады?

— А чему радоваться-то, Константин Андреевич? — бойко, без смущения заговорила Аня. — Было свободное лето — теперь не будет.

— Кто вам такое сказал?

— А что, разве не так?

— А вот и не так! Совсем не так! Да вы садитесь, садитесь поближе. Разговор у меня с вами будет не короткий… — и он сам пододвинул к столу стулья. — Когда я возвращался домой, то заехал в село Ильинское, где школьная производственная бригада существует уже третий год. Познакомился со всем — интересно! Ребята живут лагерем. В палатках. На всем готовом. Разбиты на три смены. Одна смена работает, а две другие отдыхают. Вот ты, Аня, говоришь — «лето свободное». А многие ли уезжают из села на каникулы? Слоняются, не зная, чем себя занять. Да у ильинских ребят отдых куда интереснее! На машинах коллективно ездят в театр, в музеи, уходят на экскурсии по области! В прошлом году побывали даже в Москве на вырученные деньги. И работают не так уж много, четыре-пять часов в сутки, а потом — в лес, на луга, спортом занимаются!

— И что же они выращивают?

— Рожь. Шестьдесят гектаров. Кукурузу, мальву, свеклу, подсолнечник. Председатель там не очень-то дорожил удобрением: «Берите, не жалко!» — а ребята все пустили по назначению, и урожай у них выше колхозного. Ржи намолотили по двадцать три центнера с гектара! Не верите?.. Я и сам не верил, пока приходные квитанции не показали. Да вы соберитесь группой и поезжайте туда! Командирую!

— Константин Андреевич, а технику нам дадут? — спросил Игорь.

— Конечно!

— А не получится так — вспашут нам, посеют, и останется только сорняки выдирать да колоски собирать?

— Все будете делать сами, от начала до конца! Ну, конечно, под руководством агронома. Возможно, я сам возьмусь вам помогать.

— Тогда я согласен! А что? — обратился Игорь к Ане. — Летом все равно в колхозе работаю, так чем в помощниках ходить, на подхвате, я — сам за руль. Трактор и комбайн водить умею.

В окно заглянул Геннадий Семенович. Он был в резиновых сапогах и брезентовой куртке, в руках держал лопату.

Увидев в кабинете Игоря и Аню, крикнул с нарочитой строгостью:

— Вы почему тут? Все уже у реки!

Игорь и Аня выбежали из кабинета. Зоя Викторовна тоже поднялась со стула.

— Зоя Викторовна, — обратился к ней Костя, — хочу узнать, как вы устроены с жильем в нашем селе?

— С жильем?.. Да никак. Снимаю угол у колхозницы.

— Угол?.. Скоро мы построим несколько типовых домов, и в первом же для вас будет комната.

Зоя Викторовна засмеялась.

— Вот уж не думала, что моя помощь колхозу так обернется! А я, оказывается, расчетливая!

— Это мы выгадываем! Ну, еще раз спасибо! — он протянул ей руку, и они попрощались.

— Я тебе помешал — вспугнул ребят? — спросил Геннадий Семенович, когда учительница вышла из кабинета.

— Да нет… ничего… О школьной бригаде толковали.

— А-а… я так и подумал. А мы парк уже строим. Выкорчевываем пеньки. Чуть подсохнет, пустим бульдозеры выравнивать площадки.

— Я мельком видел, когда на ферме был. Место выбрали удачное.

— Пошли, поближе посмотришь.

— Пошли!

Костя глянул на улицу, убедился, что никого поблизости нет — только на другом конце села видны какие-то старухи, — и прямо через окно выскочил из кабинета.

Геннадий громко захохотал, и они вместе направились под угор, где парни и девушки с лопатами, с топорами, смеясь и галдя, выкапывали, выдирали из земли замшелые коряги.

* * *

За несколько дней до начала сева в колхозе побывал Бурмакин. Это был его первый приезд после смерти Артема Кузьмича. Разговаривая с Костей, Бурмакин то и дело пересаживался с места на место, вставал, ходил по кабинету.

— Так, так… Значит, руководим?.. Большая честь для молодого специалиста… Большая честь.

Костя пришел в кабинет из машинного парка, где тракторы выводились из-под навеса, и мысленно был еще там. Обдумывал, правильно ли распределены машины по участкам. От его рук и одежды исходил запах солярки.

Бурмакин достал из портфеля какие-то разлинованные бумаги и перелистывал их.

— Значит, с семенами дело обстоит неплохо?

— Семена есть, — ответил Костя, прислушиваясь к рокоту машин.

— А деньги механизаторам на зарплату?

— Не больше, чем в любом из соседних хозяйств.

— Не больше?.. Все потому, что не научились умно хозяйствовать, — колко заметил Бурмакин.

«Ну научите, если умеете?» — взглядом спросил его Костя.

— Не надо было свиней сдавать в ноябре. Подержали бы еще месяц-два, и сдали бы с большим привесом.

— А получилось бы наоборот, — усмехнулся Костя. Не раз он уже слышал такие советы, в которых все было дельно, кроме одного: в них не учитывались возможности. — Осенью у нас была свекла, картошка, жмых, и мы все это скармливали интенсивно. А если бы растянули на зиму, то…

— Зачем же тогда уменьшаете посев кукурузы? Вот они — недостающие корма!.. Нынче по всей области королева полей шествует победно, а у вас…

— Да, мы площадь под нее займем меньшую, но землю подготовим. Обеспечим надлежащий уход.

— Это что же? Все та же линия? — При очередном переходе с дивана в кресло Бурмакин остановился перед Костей. — Те же излюбленные тормоза?

Не позволяя себе закипать, Костя ответил спокойно:

— Тормозное устройство не отменяется и в космических ракетах… Немало я видел хозяйств, где пренебрегали этим, Их надолго вышибало из колеи.

— Вот что, Журавлев! Вы не Артем Кузьмич, чтобы гнуть по-старому! У вас просто нет должного влияния, авторитета в области!

— А вы считаете, что если я буду гнуть по-вашему, то авторитет у меня появится? — не удержался Костя.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Да, я не Артем Кузьмич, — продолжал Костя. — В этом вы правы. Но вот перед вами цифры. С ними-то вы не можете не считаться. Из них видно, что нам приносила кукуруза на больших площадях — доход или убыток.

— Так это же составлено еще при Артеме Кузьмиче! — Бурмакин лишь мельком взглянул на столбцы цифр.

— А разве он имел обыкновение брать их с потолка?

— Журавлев, не забывайтесь!.. — вспылил Бурмакин, но удержал себя и заговорил укоряюще, недоумевая: — Не понимаю… Молодой специалист, выпускник известной на всю страну академии, а держите сторону стариков-домоседов, которые дальше своего угла не бывали и всякое начинание встречают в штыки.

— Не всякое.

Но Бурмакин как бы не расслышал реплику и продолжал тем же тоном:

— А ведь вам, агроному, не надо объяснять, кто такой Гарст, как ведется животноводство, например, в Дании. И вместо того чтобы перенимать лучшее, вы…

Глаза Кости колюче сверкнули. Ему давно уже хотелось ударить этого человека резким словом, ударить за прошлое, за ту боль, которая неистребимо жила в сердце, но он не знал, как это сделать, и вот он сам ставил себя под удар.

— Когда-то здесь один человек говорил примерно то же самое… — Костя отошел от окна, и теперь свет бил прямо в Бурмакина. — Он ничего не знал о Гарсте, не читал заграничных журналов. Война солдатом закинула его в чужедальний край, и пришлось ему побывать в Германии. Плохое он там увидел плохим, хорошее — хорошим. Вернувшись, вот в этой конторе рассказывал мужикам обо всем увиденном, и… того человека не стало.

Бурмакин непонимающе смотрел на Костю.

— Помните этого человека?

— Я?.. Нет.

— Ну конечно. Если бы он был один. Наверно, и в других селах вы выкорчевывали таких — неугодных, инакомыслящих…

— Тогда было другое время… Многие побывали за границей, и кое-кто поддался враждебной нам идеологии…

— Не смейте клеветать на моего отца! — вскричал Костя, и все в нем слилось в один мускул. — Он был коммунист! Он добровольцем ушел на фронт! Еще и раны не зарубцевались, а он уже работал в колхозе!

В кабинете стало тихо-тихо, и было слышно, как на улице, у колодца, о чем-то разговаривают женщины; звякнула цепь, соскальзывая в сруб.

— Если бы не выкорчевывали, то… мы бы уже, наверно, обошли тех, у кого вы теперь призываете перенимать опыт… — с горечью произнес Костя. — Да, я учусь у Артема Кузьмича. Почему вы укоряете меня этим?.. Он мне дорог своим сердечным отношением к делу, и я хотел бы на него походить. А с кого, интересно узнать, берете пример вы?

Бурмакин был уже у дверей, собирался уйти, но последние слова остановили его, и в его глазах проглянуло что-то живое, словно он задумался: а в самом деле, с кого?

— Вы не назовете мне этого человека, — продолжал Костя, — и я скажу вам, почему! Артема Кузьмича нет, но он жив во всем. Походите по избам, поговорите с людьми. А тот, с кого вы «делаете жизнь», состоит из словесной шелухи и потуг что-то значить! И вы можете подражать карьере такого человека, но не его делу!

Живое выражение глаз Бурмакина подернулось ледяной стылостью.

— Журавлев… вы поворачиваете разговор в опасную плоскость. Это что же… долой руководство?

— Нет, это вы поворачиваете его!.. Я хочу дельных советов, — продолжал Костя уже спокойнее. — Я за руководство, и вы не торопитесь уезжать, поживите у нас, вникните во все. Вот недавно здесь был Павел Макарович Багров, он действительно мне помог, и я благодарен ему за это.

Бурмакин вернулся от двери, кинул портфель на стол.

— Ну что у вас? В чем затруднения?

Но они просидели не более часа. Реальность цифр никак не совпадала с тем, что было привезено Бурмакиным, и он сердился, нервничал. Откуда-то был звонок — и он поспешно собрался, уехал в другой колхоз, где без него никак не могли обойтись.

Геннадий, которому Костя передал этот разговор, сказал:

— Тебе председателем, наверно, долго не быть… Бурмакин — человек мстительный.

— А я и не собираюсь удерживаться в председательском кресле ценой развала хозяйства.

— Ну а лучше будет, если в него сядет случайный человек?

— Что же я должен был делать?.. Во всем ему поддакивать?.. Да, клеверища распашем! Да, овес и вику долой! Все — под кукурузу! И земли будут пустовать, зарастать сорняками! Да, огороды обрежем! И люди побегут из колхоза, потому что…

— Я тебя на это не толкаю! — лицо Геннадия покраснело, и весь он ощетинился, как еж. — Сам знаю: чем быстрее такие, как Бурмакин, делают себе карьеру, тем труднее нам.

— В чем же я неправ?

— Ты хотя бы… подипломатичнее. Себе навредишь и колхозу…

— Гена, но мне противно… Совесть моя корчится при мысли, что с человеком, который мной руководит, я должен быть настороже, себе на уме… И это вместо того, чтобы видеть в нем друга, советчика, которому можно во всем довериться? Ну почему так?..

— Я тебе объясню… — губы Геннадия застыли в недоброй улыбке. — Если бы все, кто состоит на должности, думали прежде всего не о чинах да наградах — как выхвалиться побольше, а о том, будет ли, к примеру, у Анны Изместьевой взамен развалившейся избы новая, или когда дети Марфы Марковны пойдут в садик, то такое положение не возникало бы.

— Значит, я прав?

— Прав-то ты прав… Но теперь держись!.. И не бери ты, пожалуйста, всю ответственность на себя, Константин. Чуть что, зови меня, зови правленцев!

— А я только на это и рассчитываю, — улыбнулся Костя.

 

ПЕРЕД ВСТРЕЧЕЙ

В доме отца Нину ждали большие перемены. Она вошла в коридор и не сразу узнала свою квартиру. Все в ней было перевернуто, сдвинуто с привычных мест. Грузчики, пыхтя и переругиваясь, тащили вниз — в стоящую у подъезда машину — отцовскую конторку, кресла, кушетку. Какая-то старушка, согнувшись и что-то бормоча себе под нос, собирала в совок мусор. А вперемежку со старой громоздкой мебелью стояли новенькие, пахнущие лаком стулья на тонких ножках, сервант, кровати с поролоновыми матрацами.

— Ниночка! — воскликнула Маргарита Алексеевна. Она вся так и светилась счастьем. — Дима! Ты посмотри, кто к нам приехал! Ниночка! — и она порывисто обняла ее, поцеловала.

Дмитрий Антонович появился из-за книжного шкафа, употевший, раскрасневшийся. Руки у него были в пыли, и он, подойдя к дочери, растерянно и словно виновато улыбаясь, сделал какой-то неопределенный жест, указывая на беспорядок в квартире, хотел что-то сказать, но лишь провел грязной рукой по лбу.

— Дима, — натянуто засмеялась Маргарита Алексеевна и начала вытирать ему лицо полой халата. — Да нагнись же! Ты у меня как ребенок. Все-то за тобой надо смотреть, — говорила она, не переставая улыбаться. Обратилась к Нине: — Ну, в самый разгром ты к нам явилась! Ни раньше ни позже!.. Мама, где ты?

— Иду, иду, — послышалось с лестничной площадки, и в квартире появилась та самая старушка с совком.

— Поздоровайся. Это Нина. Наша Нина.

Старушка закивала головой, несмело протянула руку.

— Видишь, что мы тут учинили! И он еще противился, жалел старую мебель! — Маргарита Алексеевна снова кинула на мужа взгляд, как на капризного, привередливого, но горячо любимого ребенка. — А что в ней хорошего, такой тяжелой? Купили чешский гарнитур! Кресло на мизинчике поднимаю! Прелесть!..

Нина слушала ее молча, как бы раздумывая, куда ступить дальше, куда поставить чемодан и вообще нужно ли было сюда приезжать.

— Ты, наверно, устала, — заговорил Дмитрий Антонович.

— Да, да, конечно, устала! — подхватила Маргарита Алексеевна. — Ниночка, ты располагайся в своей прежней комнате. Чемодан оставь здесь. Мы там уже вымыли и все, что вносим, подвергаем, так сказать, обработке. Мама, оботри, пожалуйста, Нинин чемодан от пыли. А вот тряпка для ног, — и она подала пример, как надо тщательно обтирать ноги, прежде чем войти в ту комнату. — Устраивайся. Спать можешь на диване. Мы его пока сохранили, не хочется отдавать за бесценок. А тебе, мама, придется поспать на раскладушке.

Старушка с готовностью, словно только того и ждала, стала перетаскивать свои вещи с дивана, но Нина остановила ее:

— Не надо. На раскладушку лягу я.

— Уж извини, Ниночка, что вам придется устроиться тут вдвоем. Диме обещают другую квартиру, трехкомнатную, тогда всем хватит места. А не вызвать маму я никак не могла, — и ее голубые глаза полыхнули тайной радостью.

Нина стояла, не чувствуя себя дома. Так бывает на вокзале, когда стоишь и думаешь: садиться или уж подождать поезд на ногах?..

— Да ты проходи, раздевайся!

Дмитрий Антонович принял у старушки из рук чемодан — заблестевший, влажный — и сам внес его в комнату.

Голос грузчика позвал из коридора:

— Ну, что еще выносить, показывайте!

— Ниночка, мы пошли, — заторопилась Маргарита Алексеевна. — Уж извини, так все навалилось сразу. Дима, пойдем. Ты мне там нужен.

Она как бы боялась оставить его наедине с дочерью.

Все вышли.

Оставшись одна, Нина еще раз осмотрела комнату. Странно — совсем чужая. Словно никогда тут и не жила. Прежде ей казалось, что ей вечно дороги будут эти стены, этот подоконник, на котором она любила учить уроки, поставив ноги на трубы отопления… Все чужое, ничто не трогает, даже пианино.

«Вокзал… вокзал…»

— Осторожнее вы! Так и поломать недолго! — слышался голос Маргариты Алексеевны. — Собьете углы — кто починит?

— Да уж стараемся, хозяюшка.

— Дима, пока есть грузчики, давай вытащим твои старые шкафы в коридор.

— Но книги мне нужны в кабинете.

— Возьми самые необходимые на стол.

— Мне они все необходимы.

— Ну тогда будешь выходить в коридор и брать их. Это даже полезно — время от времени вставать во время работы. Ну не можем же мы рядом с новой мебелью держать этих уродов! Вот купим новые шкафы, тогда все поставим по-старому. Ну не упрямься! Право, ты у меня как ребенок! — и поцелуй закрепил ее полную победу.

«Свивают гнездо», — усмехнулась Нина.

Вошла старушка и присела на диван.

— Отдохнули бы вы с дороги, — сказала она Нине.

— Я не устала, спасибо.

— А вот я заморилась… То так, то этак… Сервант на шестое место ставим. Смолоду-то в счастье не пожила, так теперь и не нарадуется, — говорила старушка, и чутко прислушивалась к голосам из-за двери. — Никак, зовут?

— Нет.

— Показалось, значит… У меня в Майкопе домик был свой. Садик… Продала. Приезжай, говорит, с нами поживешь, отдохнешь на старости.

— Вас как зовут?

— Эммой Владимировной.

— Эмма Владимировна, вы прилягте. Там и без вас все сделают.

— Нет, нет. Я успею еще, отдохну. Вот устроимся — тогда. Да и рассердится она. Уж я так рада, так рада за нее! Пусть поживет по-человечески, как следует.

— Мама!

— Иду, иду! — и старушка сползла с дивана, опять засеменила в коридор.

Нина переоделась и пошла в город.

— К обеду не опоздай! — крикнула ей вслед Маргарита Алексеевна.

* * *

Улицы родного города показались Нине чужими. Знакомые, увидев ее, не сразу с ней здоровались, некоторое время словно вспоминали.

Вышла на крутой откос, к пристани, где некогда они с Костей стояли и смеялись, окруженные босоногим воинством с деревянными саблями и пиками.

«Надо дать Косте телеграмму, что я здесь и завтра выеду». Да, завтра!.. Предстоящая встреча и радовала, и пугала ее. Побывав на почтамте, она еще долго бродила по улицам, зашла в кинотеатр, по-дневному полупустой, посмотрела какую-то комедию и тотчас же забыла ее содержание.

Домой вернулась к вечеру, когда в квартире все уже было вымыто, расставлено. Люстры сверкали.

— Что же ты не пришла обедать? — спросила Маргарита Алексеевна. — А мы так ждали.

— Мне не хотелось.

— Тогда садись ужинать. У нас тут что-то вроде новоселья получилось.

На столе пестрели закуски — ветчина, тонко нарезанная краковская колбаса, патиссоны, стояла бутылка сухого вина. Отец суетился — минуты не посидит на месте, — сам шел за хлебом, за вилками, во всем помогал Эмме Владимировне.

Нина глянула на рабочий стол отца, тоже новенький, поблескивающий лаком, увидала свою фотографию, по другую сторону чернильного прибора — Маргариты Алексеевны, а фотография матери исчезла, перекочевала, очевидно, в ящик. И это, конечно, уже навсегда…

Чокнулись и выпили. Больше всех говорила Маргарита Алексеевна. Она была весела, деятельна, и только чуть настороженный взгляд то в сторону Нины, то в сторону мужа выдавал ее внутреннее беспокойство.

— Фу, словно гору своротили! — смеялась она. — Даже не верится. Теперь все-таки не так уж трудно обстановку переменить, все в магазинах появилось. Ну, а одеждой, так все универмаги завалены. А как прежде жили! Мама, ты помнишь, как я в сорок третьем году на танцы в подшитых валенках бегала?.. И ничего! Даже офицеры приглашали. Бывало, купить новое платье — целая проблема!

«Она и в самом деле жила трудно, много перестрадала, — думала Нина. — Почему же меня не радует ее счастье?»

— Ниночка, хоть бы ты повлияла на отца. Представляешь, ему предлагают пост заведующего облздравотделом, а он отказывается!

— Ну зачем мне этот пост? Зачем? — Дмитрий Антонович втыкал вилку в кружок колбасы и никак не мог его поддеть. — Я хирург и занят своим прямым делом!

— А ты согласись на год или на два! По крайней мере, получим квартиру. А то ведь и вокруг пальца могут обвести. Я не считаю, что это такая уж большая жертва…

Слушая этот разговор, в продолжение ужина варьировавшийся не раз, Нина испытывала стыд за отца — куда делась его прежняя неуступчивость, которой было хоть отбавляй! Поднялась из-за стола и ушла к себе. Маргарита Алексеевна тотчас же пришла за ней вслед.

— Нина… а Костя тебе писал? — спросила она.

— Писал…

— Я ведь ему сразу сообщила твой крымский адрес… Ты от нас к нему?

«Не обо мне ты думала, когда сообщала ему адрес, — усмехнулась Нина, не отвечая на вопрос Маргариты Алексеевны. — Просто я здесь стала лишняя, и ты боишься, что я тут застряну».

— Вы что… в ссоре? — продолжала добираться Маргарита Алексеевна. — Тогда ты живи у нас… Только, прошу тебя, не показывай отцу, что тебе тяжело. Он так много перенес за это время. Я думала, кончится инфарктом. Побереги его, это так нам необходимо…

«Обо мне ты, конечно, не думаешь, не видишь, каково мне сейчас…»

— Ниночка… я сейчас скажу тебе то, во что и сама еще не совсем поверила… — Она подошла к ней вплотную. — У меня должен быть ребенок… А ведь мне уже тридцать семь. Но я на все решусь, на все готова, только бы он был! Ты ведь знаешь, как я была одинока и вот теперь… теперь у меня будет настоящая семья.

Словно помутнение произошло в голове Нины. Она крепилась, сдерживая себя, чтобы не закричать, и все-таки крик вырвался:

— Да оставьте вы меня в покое! Слышите! Какое мне дело до ваших детей? Если вам так нужен ребенок, что вы готовы ради него на все, так почему же меня-то!.. Меня!.. — рыдания перехватили ее горло. — Уйдите! — И Нина, не помня себя, швырнула на пол подушку, какие-то книги. Глаза ее потемнели и ничего не видели. — Уйдите! Уйдите!

Она кинулась на диван, уткнулась в подушку, готовая забиться в щель, сжаться в комок, исчезнуть.

Маргарита Алексеевна была поражена этим взрывом. Она никак не ожидала такой реакции на свои слова и перепугалась. Ей показалось, что Нина сейчас бросится на нее. Отступив к двери, она порывисто обняла за шею только что вошедшего на крик Дмитрия Антоновича.

— Зачем ты ей об этом сказала? — спросил он голосом глубоко страдающего человека; подошел к дочери. — Успокойся. Не плачь.

Он положил ладони на ее вздрагивающие, как в ознобе, плечи. На глазах у него тоже выступили слезы.

— Разве я что плохое сказала? Разве я что плохое сказала? — твердила Маргарита Алексеевна.

— Оставьте меня одну! Уйдите! — Нина подняла голову и смотрела на них страшными темными глазами. — Вы все сами… все сами… Так дайте же и я — сама! Сама!.. — голос ее снова поднялся до крика. — Проживу как-нибудь!.. У вас — все!.. Все!.. А я… я…

Она вскочила и побежала. Чуть не сбив с ног в коридоре Эмму Владимировну, рванула на себя дверь и стремительно понеслась вниз по маршам лестницы.

Отец бежал за ней и звал:

— Нина! Нина, вернись!

Она выскочила на улицу. Пересекла полотно дороги, чуть не попав под такси. Не замедляя бега, подбежала к автобусной остановке и, едва распахнулись дверцы только что подошедшего автобуса, первая вскочила в него, не замечая длинный хвост очереди. Лицо ее, напряженное, в слезах, было бледно. Линии губ затвердели.

Дмитрий Антонович сел в тот же автобус.

Пассажиры молча смотрели на них.

На первой же остановке Нина выскочила, и за ней — отец. Он с трудом догонял ее; ему казалось, что она готова кинуться под скаты проносящихся мимо с ревом грузовиков.

Только теперь он понял, как был неправ. Все его усилия обернулись бедой. С горечью он вспомнил слова сестры, предупреждавшей его об этом. С горечью подумал о том положении, в какое попал сам, женившись вторично. Второй брак не принес ему той радости, на которую он рассчитывал. С удивлением он обнаруживал в жене качества, которых прежде не замечал. Неуемную жажду счастья, — в этой неуемности было что-то уродливое. Счастья — для себя! Счастья, которое прежде ей было недоступно…

«Да, в некоторых случаях, — возникла вдруг мысль, — когда за спиной человека остается очень хорошая полоса жизни, лучше, пожалуй, жить памятью о ней, чем начинать новое сомнительное счастье…»

Дмитрий Антонович догнал дочь и усадил ее в сквере на скамейку.

— Ну прости меня, прости за все… — торопливо говорил он, ощущая, как слезы бегут у него по щекам, и она — беспомощная, задохнувшаяся — прижалась к нему, и в эту минуту он снова был для нее самым дорогим человеком — отцом.

Долго они сидели так, не говоря ни слова, затихшие, и оба думали о той, что некогда соединяла их в единое целое — семью, о времени, когда всем им было так хорошо.

На небе высыпали тусклые летние звезды. Все меньше появлялось пешеходов на аллеях.

— Пойдем домой, — позвал наконец Дмитрий Антонович.

— Нет…

— Но как же?

— Иди один.

— Я тебя не оставлю.

Снова сидели и молчали, понимая, что эти минуты — минуты близости — будут последними в их жизни.

— Тебе холодно?

— Нет.

— Но не будем же мы тут сидеть всю ночь…

Она поднялась, и они пошли к дому сумеречными пустынными улицами.

Маргарита Алексеевна встретила их на лестничной площадке: дежурила у окна и увидела, как они идут. Открыв дверь и кутаясь в халат, она быстро что-то говорила Нине — кажется, просила прощения, — и силилась улыбнуться, но в глазах ее, устремленных на Нину, было отчуждение.

«Она ревнует ко мне отца, — поняла Нина. — Она завладела им, и он принадлежит теперь только ей, никому более. Он нужен ей — для себя, для будущего ребенка, для положения в обществе. Она долго была несчастна, и вот теперь хочет взять полной мерой все то, чего у нее прежде не было. Она и умереть ему не даст по той причине, что не все еще взяла от него, что он может дать…»

Она прошла к себе в комнату и увидела, что Эмма Владимировна протягивает ей телеграмму.

— Мне?!

Нина торопливо развернула ее. В телеграмме было написано:

«Грачонок наш нашелся. Встречаю. Костя».

#img_7.jpeg