Когда мне придется расстаться со спортом, я перестану ходить на соревнования. Не буду близко подходить к лошадям. Даже в цирке не стану бывать, чтобы не вдыхать знакомый и зовущий сладковатый запах конюшни. Слишком сильную это будет вызывать тоску, от которой нет лекарств, нет противоядия.

Прежде я искренне считала и говорила, что спорт для меня — всего лишь увлечение, по-новомодному — хобби, а основное в жизни — работа, но однажды обнаружила, что если и представляю для людей, для общества интерес, то прежде всего именно как спортсменка. Вначале меня это даже шокировало — не главное во мне заслоняло от людей главное. Но потом я поняла, что для меня самой нет здесь главного и не главного: то и другое — две половинки моего сердца.

Наука и спорт — это вся моя жизнь, два мира, в одном из которых превалирует наслаждение разума, в другом — накал страстей, и они дополняют друг друга. Когда это двуединство распадется — а это когда-нибудь произойдет, — я и стану даже издалека отворачиваться от лошади, чтобы не бередить душу.

 

1

Впервые в жизни очутившись в седле, я почувствовала себя хоть и неуютно — очень почему-то высоко над землей, — но терпимо. Однако лишь раздалась команда "Рысью ма-арш!", я ощутила сильнейшие толчки, непрерывно следовавшие один за другим. Седло вдруг оказалось необычайно скользким, и каждый следующий толчок заставлял меня сползать то вправо, то влево… Я было решила, что мой караковый Избыток вознамерился избавиться от меня и брыкается наподобие дикого мустанга. Однако он всего-навсего двинулся вперед неширокой рысью. Во мне с подозрительным упорством росло желание очутиться на земле — не на четырех чужих, а на собственных двух ногах.

Но, как ни странно, я все еще была в седле. Больше того — через несколько минут в движениях Избытка проступил для меня определенный ритм. Поймав его, я стала приподниматься на стременах, так сказать, через раз. Кажется, что-то начинало получаться.

Тренер смотрел на меня, как мне почудилось, с живейшим интересом. Я была уверена, что его волнует только один вопрос: когда девчонка наконец свалится?

Но я ошиблась. Тренер подошел к маме и спросил, ездила ли я верхом раньше. Услышав, что не ездила, недоверчиво покачал головой.

А ведь я действительно была в седле впервые, и мои неожиданно обнаружившиеся способности по части посадки вряд ли можно было объяснить наследственностью — тем, например, что мама в годы своего детства, когда отдыхала летом в деревне, любила ездить в ночное, выменивая это счастье у местного мальчика Васи Котла за пустую жестянку из-под монпансье.

Я не питала особой склонности к спорту. Росла робкой домашней девочкой, несмотря на старания мамы сделать меня деятельной, независимой, умеющей давать сдачи. Помню себя в подъезде нашего дома в Старопименовском переулке, у пыльного окна. Мама отправляла меня гулять, а я осмеливалась выйти во двор, лишь когда не было риска столкнуться с мальчишками — существами другой породы, непонятными, шумными и опасными, которые при случае могут расквасить тебе нос или отобрать санки. Если же риск был, я предпочитала, томясь от безделья и скуки, простоять положенный для гулянья час в подъезде и вернуться потом к любимым книгам.

Я читала запоем. Когда родители гасили свет, читала под одеялом с фонариком. Меня привлекали серьезные, «взрослые» книги и в то же время Майн Рид, Фенимор Купер, Дюма. Мне хотелось уметь стрелять, фехтовать, ездить на лошади. Так называемые чисто женские занятия — шитье, вышивание, вязание на спицах — меня никогда не притягивали и до сих пор вызывают раздражение, хотя я не принадлежу к нетерпеливым натурам. Но мечты о лихих мужских делах были пассивны: я играла гаммы на рояле, получала, начиная с первого класса похвальные грамоты и скрывалась от шумного мира в подъезде.

Моя нелюбовь к прогулкам усиливалась от убеждения, что это неинтересное, бесполезное времяпрепровождение и от него надо любым способом избавиться… Оставляя папу, маму и бабушку в приятном заблуждении, что ребенок дышит свежим воздухом, я отправлялась прямым сообщением в школу, в какой-нибудь кружок: биологии, химии, физики, математики…

Одно время самым заманчивым для меня был кружок драматический. Я играла главную роль в сцене из повести Гайдара «Школа»: на мне были синие лыжные шаровары, а тогдашние мои длинные толстые косы спрятаны под старую кепку, в которой папа ездил на рыбалку. Толстая девочка из соседнего класса по прозвищу Понька изображала кадета: как Арлекин, лупила меня по голове бумажной палкой, и я, как Пьеро, валилась за кулисы.

Моя артистическая карьера завершилась тогда печально. В шестом классе мы учили на украинском языке стихотворение Шевченко «Заповит»; преподавательница литературы пришла к выводу, что я декламирую его выразительно и с чувством, и рекомендовала меня в программу концерта для избирателей. Я смело вышла к краю сцены, перевела дыхание и начала: "Як умру, то поховайте мэне на могили…" Публика сосредоточенно молчала, очевидно проникнувшись серьезностью темы. И вдруг я почувствовала, что зал меня словно гипнотизирует и я не помню дальше ни строчки. После маленькой паузы я снова произнесла: "Як умру, то поховайте…" И опять — стоп. У меня ноги одеревенели. Послышались смешки. "Як умру…" — в третий раз пролепетала я и под общий хохот опрометью кинулась со сцены.

Этот эпизод можно было бы не вспоминать — он похож на многие, описанные в рассказах для детей и о детях, но я привожу его в качестве иллюстрации одной из черт своего характера. Я немало страдала от того, что мне трудно было входить в контакт с людьми, выступать в аудитории, вообще говорить что-то на людях. Отчасти причина моей тогдашней застенчивости — повышенное, болезненное самолюбие: я боялась, что сказанное может быть сочтено недостаточно умным. Помню свои муки на еженедельных заседаниях нашей кафедры биохимии МГУ — это когда я уже стала аспиранткой. На этих заседаниях обсуждали чью-нибудь работу, и каждый мог задать вопрос или высказать свои соображения. У меня были соображения, но я молчала, не умея себя преодолеть, и когда однажды решилась, голос дрожал, все внутри дрожало, на глаза наворачивались слезы. Первый шаг — всегда самый трудный. Смелость нужна не только для того, чтобы преодолеть свою робость. Она нужна в науке, чтобы доказывать и отстаивать идеи, не бояться ошибок.

Этой смелостью, умением преодолевать себя я целиком обязана спорту. Он научил меня владеть собой, своими эмоциями: стрессовое состояние вообще присуще спорту, естественно для него. Когда я была начинающей спортсменкой, то даже маленькие соревнования настолько выводили меня из равновесия, что я переставала спать по ночам за три дня до старта, а выступление заканчивалось слезами где-нибудь в деннике — своего рода эмоциональной разрядкой. Сейчас я сохраняю полное самообладание даже во время чемпионатов мира.

Волнуюсь ли я при этом? Безусловно, самообладание не синоним спокойствия, оно лишь не дает прорваться излишнему волнению, оставляя хозяином положения не эмоции, а разум.

Излишнее волнение — это рассредоточенность, а конкретность цели, присущая спортивным соревнованиям, заставляет сосредоточиться и, следовательно, совладать с волнением. Я, например, всегда волнуюсь, когда надо выезжать в манеж, на старт. Но я знаю, что мои ощущения передаются лошади, что мои действия могут отличаться от тех, к которым лошадь привыкла на тренировках, и она, значит, станет иначе на них реагировать, она в состоянии поступить непредвиденно.

Следовательно, я обязана взять себя в руки, и эта главная мысль, этот приказ, отданный себе, вызывает нужную волевую концентрацию.

Но наукой давно установлено — и это знают на собственном примере артисты, профессиональные лекторы, спортсмены, — что, когда ты не взволнован, когда слишком спокоен, это не к добру. Отсутствие должного подъема, накала мешает показать все, на что ты способен. И если ты не взволнован, то не взволнуешь аудиторию, не найдешь с ней контакта. Если ты не взволнован, то не выступишь в соревнованиях чуть лучше, чем в принципе ты способен, но ведь это «чуть» и приносит победу.

…Актрисой мне пришлось ощутить себя еще раз — много позже, на втором курсе университета. В Москве был впервые организован мюзик-холл, и для программы "Когда зажигаются звезды" понадобилась лошадь. К нам в клуб обратились с этой просьбой, сказав, что, если лошадь сможет немного потанцевать, будет неплохо, а еще лучше, если в придачу к ней дадут всадника.

Программу вели известные эстрадные актеры Лев Миров и Марк Новицкий. Они играли в "живые шахматы". Миров, естественно, проигрывал и в запальчивости кричал: "Дайте мне коня, и я выиграю!" Неожиданно ему выводили живого коня — мою тогдашнюю темно-шоколадную кобылку Каплю с крупом, расчесанным в виде шахматной доски (эти шашечки делаются просто: мокрой расческой надо водить по шерсти в двух противоположных направлениях). Дальше следовала забавная сцена, потом Миров подставлял к лошади стул, залезал в седло и удалялся, скрючившись, но торжествуя победу. Потом объявляли: "Высшая школа верховой езды! Выступает студентка МГУ Елена Петушкова". Капля исправно совершала пару пируэтов, менку ног и пассаж, а у меня над прической "конский хвост" колыхался огромный голубой бант — такое было режиссерское решение.

Мои «гастроли» продолжались девять дней. Дальше начались занятия, мюзик-холл уехал, а программа ничего не потеряла: в других городах Мирову выводили местного упряжного сивку. Я до сих пор храню номер журнала «Цирк» с рецензией, в которой написано: "Спортсменка, наверное, не худо действует в манеже конно-спортивной школы, но на сцене выглядит неинтересно".

 

2

Из всех моих многочисленных детских увлечении одно прочнее всего проросло во взрослую жизнь — увлечение животными. Это у меня от родителей, но им же приходилось и страдать — они оказались подлинными жертвами "зоологических страстей" дочери.

В восьмиведерном аквариуме, несмотря на множество прочитанных книг, было невозможно установить биологическое равновесие: улитки размножаться не хотели, гуппи очень хотели и от них никак нельзя было избавиться, ценные и редкие рыбы имели подозрительную склонность быстро подыхать.

Затем семья двинулась вверх по систематической лестнице живых существ, перейдя к более высокоорганизованным — в доме появилась черепаха. Она любила, когда ей чесали шею, и поражала тем, что не хотела спать зимой. Это вызывало дополнительные трудности — надо было выращивать для нее салат. Однажды на Новый год я скормила ей три свежих огурца из пяти, преподнесенных нам как редкий в то время деликатес. Потом мы узнали, что причинами бессонницы черепахи были хорошее питание и теплая батарея, под которой мы ее поселили.

Вслед за черепахой появился лисенок. Очаровательное создание, озорное и нахальное, по кличке Лизка. Была она воровата, любила стращать на даче соседских кур и кроликов, причиняя нам всяческие неприятности. Поразительно умела прикидываться умершей: обмякала, закатывала глаза, и ее можно было поднимать вверх за лапы — голова и хвост бессильно свисали. Что с ней ни делай, все бесполезно. Только решив, что достаточно нас напугала, она оживала и принималась носиться по комнате.

Осенью, когда Лизка выросла в настоящего зверя, мы унесли ее подальше в лес и отпустили и только позже узнали, чем был чреват наш легкомысленный поступок.

Пожив в обществе человека, дикие животные теряют способность приспосабливаться к жизни, естественной для сородичей, и быстро погибают. Именно поэтому знатоки природы настоятельно рекомендуют не вмешиваться, если вы вдруг увидите в лесу птенца, выпавшего из гнезда, зайчонка, который, как вам кажется, остался без мамы. Без вашего вмешательства у животного больше шансов выжить, нежели после того, как вы подержите его у себя дома и потом отпустите.

После Лизки пришла очередь фокстерьера Джолли. Он доставлял много забот и хлопот, но опять-таки не мне, а родителям.

Мне не хотелось бы, чтобы строгий читатель решил, что в детстве меня баловали, потакая всем прихотям. Родители прекрасно знали, когда надо сказать «нет», и говорили это достаточно твердо.

Но они поощряли тяготение детской души ко всему живому, понимали, что общение с четвероногим существом, нашим младшим братом, делает нас добрее и мудрее.

В глазах людей, не любящих животных или никогда не имевших с ними дела, все «собачники» и «лошадники» немножко ненормальны. С их точки зрения, хлопоты собаковода (на этом примере мне легче выразить свою мысль) просто чудачество и блажь. Бывает, посетуешь, что не можешь всей семьей уехать в отпуск, потому что не с кем оставить собаку, а тебе в ответ: "Отнесите в ветполиклинику, там ее усыпят, и вся недолга".

Мороз по коже от такого совета.

Иные городские «заботливые» родители воспитывают в детях боязнь животных, неприязнь к ним: "Не подходи к собаке, укусит", "Не трогай кошку, заразы наберешься". И вот «обработанный» таким способом ребенок при виде животного ревет, как пароходная сирена, прячась за мамину юбку, или, наоборот, родители удивляются, откуда вдруг в ребенке черствость, жестокость, даже садистские наклонности.

Когда живешь в большом городе, порывается непосредственная связь с природой. Но природа мстит за пренебрежение к себе. Жалости достоин тот, кто утратил связь с природой и не стремится вновь обрести ее. Он сам не сознает, как беден духовно.

Однако не одной только тягой к природе объясняется желание завести, например, собаку или заняться верховой ездой, сделавшейся сейчас чем-то вроде моды. Почему человеку дорого животное, которое он приручил? Отчасти потому, что нам дорого все, во что вложены наш труд, любовь, страсть. Любимое дело — частица тебя самого.

Однако это не единственная причина. Живое существо сторицей платит за заботу, а радость общения с ним оттого, что оно тебя понимает, что любит бескорыстно, заставляет забывать обо всех трудах. Животное не умеет предавать, быть подлым. Оно твой друг до последнего дыхания.

Лошади — прекрасные, благородные создания. Человек, способный чувствовать красоту, не может оставаться к ним равнодушным. Джек Лондон писал, что нет такого преступления, на которое не пошел бы мужчина ради женщины, лошади и собаки. Сказано чересчур сильно, но зерно истины в этом есть…

Для удовлетворения этой тяги иному человеку, приобщенному к миру «лошадников», не обязательно иметь свою лошадь или участвовать в соревнованиях. Ему достаточно жить в этой атмосфере, дышать этим воздухом, и он будет счастлив. Помню, я случайно услышала разговор двух мужчин. Один, бывший конник, давно уже сам не выступал, но по должности был связан со спортом. Возраст его приближался к пенсионному, и он сказал своему собеседнику, что ему предлагают хороший пост — на свежем воздухе. Директором санатория. И второй изумленно, гневно воскликнул: "Неужели же ты на какой-то санаторий променяешь ло-ша-дей?"

Итак, если большой спорт — это большая страсть и страсть к животным — большая страсть, то какой же она становится огромной, сливаясь воедино — в конный спорт!

Преданность конника лошадям и всему, с ними связанному, можно сравнить с преданностью моряков морю и летчиков небу.

 

3

Я училась в девятом классе, когда увидела на улице объявление о том, что в Сокольниках организуется прокат лошадей. Мой опыт верховой езды ограничивался осликом в зоопарке по кругу. Но и этот друг был для меня огромным, ярким переживанием.

Объявление я прочла и ввиду некоторой пассивности характера и робости восприняла его абстрактно: ах, мол, хорошо бы… Тут же, конечно, появились сомнения: а вдруг надо мной станут смеяться, а вдруг там одни мальчишки? Конечно, только мальчишки…

Но загорелась мама: "Давай ездить вместе!" — и за маминой спиной я, естественно, почувствовала себя спокойнее.

Публика собралась разная — не только мальчишки, но и девчонки, и взрослые тоже. В нашей группе был инженер, гримерша с «Мосфильма», был слесарь — он пришел с сыном, и этот мальчуган, Гена Самоседенко, стал впоследствии членом сборной страны по преодолению препятствий.

Вышел тренер, вынес большой фанерный лист с кличками прокатных лошадей. Эти клички показались мне странными, экзотическими. Я не знала тогда, что в имени лошади должна быть первая буква имени отца и первая буква имели матери. Например, Пепел звался так (хотя был не серым, не пепельным, а вороным), потому что его отец — Пилигрим, мать — Полынь, Абакан — от Абсента и Алупки.

В тот первый раз, как я уже говорила, мне достался караковый кабардинский конь Избыток, и я неожиданно для себя поймала ритм его рыси.

Прокатные лошади — существа особого рода, опытнейшие и хитрейшие создания. За долгие годы общения с людьми они обстоятельно изучили "гомо сапиенс" и не без оснований пришли к выводу, что обвести его вокруг пальца — ну, скажем, вокруг копыта — дело довольно простое.

Как только в седло садится человек, берущий с особым шиком поводья и хлыст, лошадь уже знает, с кем имеет дело. Если его наигранная уверенность — только поза, если это новичок, то будьте спокойны: через несколько минут вид у него будет жалкий.

Он пытается заставить лошадь перейти из шага в галоп, но ей этого страшно не хочется. Он дергает повод, бьет ее пятками, хлыстом, кричит — лошадь неподвижна. Она не нервничает, она чувствует себя хозяйкой положения. Стоит себе в центре манежа, пока тренер не хлопнет бичом. Тогда все прокатные лошади бросаются в стороны, делая вид, что ужасно испуганы, и новички сыплются с них, точно спелые груши.

Интересно, что лошади чувствуют не силу всадника, а именно опыт, и скорее слушаются маленькую и слабенькую, но умеющую ездить девочку, нежели сильного, здорового, неумелого парня.

Помню, в Цахкадзоре перед Мексиканской олимпиадой мы по вечерам ездили на лошадях на прогулку в горы. Однажды нас упросил взять его с собой известный борец-полутяжеловес Борис Гуревич, могучий атлет с великолепной фигурой: он позировал Вучетичу для знаменитой скульптуры "Перекуем мечи на орала", стоящей перед зданием ООН в Нью-Йорке. Ему дали многоопытную пятиборную лошадь, он взобрался на нее, а я, сидя на Пепле, взяла повод и повела за собой. Однако, когда мы проезжали мимо столовой, где всегда было довольно людно, Борино самолюбие взыграло, и он потребовал повод. Лошадь тотчас встала как вкопанная. Я сказала: "Дави ее ногами". Боря сжал бока могучими ножищами — никакого впечатления. "Бей пятками!" Звук был как на барабане — результат тот же. Кончилось тем, что лошадь преспокойно отвезла бедного Борю к себе на конюшню.

Меня, кстати, всегда удивляет упорное стремление лошадей домой. Казалось бы, стоя двадцать два часа в сутки в тесном деннике, они должны радоваться возможности поразмяться. Но даже самые молодые и энергичные очень неохотно идут от конюшни, а назад всегда готовы нестись во весь опор. Если дать лошади одной, без всадника, побегать в манеже, то после десяти-пятнадцати минут дикой скачки, прыжков и вставания на дыбы она успокаивается и тотчас устремляется в свой денник.

Итак, я увлеклась конным спортом. Вернее, спортом это для меня не было — просто нравилось ездить верхом. Я приобрела в Военторге шпоры: только их не хватало для полного счастья. В те годы кавалерия еще существовала как род войск, и шпоры продавались свободно. Правда, в Сокольниках моя обнова вызвала реакцию не уважительную, а насмешливую: мне объяснили, что так — колесиками вверх — шпоры носил князь Юрий Долгорукий, а в двадцатом веке носят колесиками вниз…

Раздобыла книгу "Учись ездить верхом" знаменитой спортсменки А. М. Левиной. Таскала ее с собой в школу, и однажды учительница географии потребовала положить ей на стол то, что я читаю, а заодно дневник. Это ввергло меня в полную панику: даже обыкновенная четверка была для меня трагедией, а замечание в дневнике граничило с катастрофой. Но брошюра о верховой езде, отобранная у тихони, столь изумила географичку, что наказания я избежала.

В конце первого года обучения я выполнила норму третьего разряда по преодолению препятствий. Правда, такой результат зависел больше от лошади, чем от всадника — хороший, опытный прыгун сам все мог проделать, без понуканий. А мне, к счастью, достался могучий вороной Баркас, которому было уже 16 лет, но он продолжал верой и правдой служить в учебной группе. Он вихрем пронес меня через все невысокие, 90-сантиметровые препятствия. Вечером мы с мамой открылись папе, который очень боялся за меня и решительно возражал против этих моих занятий. Он был слегка рассержен, но в то же время горд за дочь.

До этого момента, как я говорила, спортсменкой я себя не ощущала. Спорт как таковой не признавала вообще, физкультура в школе была самым моим нелюбимым предметом. Физической выносливостью не обладала — разве что неплохой координацией: прилично играла в пинг-понг, плавала, гребла. Когда позже, в МГУ, сдавала норму ГТО по лыжам, преподаватель рекомендовал мне заняться гонками всерьез: "У вас очень правильная техника".

Но вот, получив третий разряд, я испытала счастье и гордость. И произошел перелом. Прежде все, что я делала, сидя в седле, было выполнением посильных заданий. Но, видно, количество перешло в качество — в меня вошел спорт. Крохотный в общем-то успех породил ни с чем не сравнимое ощущение полета души, когда грудная клетка словно расширяется и ты как воздушный шарик — ты летишь.

Второй раз я чувствовала такое, когда стала чемпионкой мира.

Во мне нет жажды победы. Она для меня не самоцель, а награда. Я просто каждый раз стремлюсь показать свой труд, "товар лицом" — все, на что способна, и еще чуть-чуть. Когда это удается, я могу быть счастливой, даже не заняв высокого места, а победы — самые крупные, разумеется, — содержат для меня всегда элемент неожиданности.

Это не только в спорте — это и в научной работе, во всех моих делах. С детства я воспитана в строжайших принципах добросовестности, тщательности, терпения, и эти качества подошли именно к моему виду спорта, к выездке, об особенностях которой я еще расскажу.

С первого по восьмой класс я занималась музыкой и, честно сказать, не очень любила это занятие. Первое время маме приходилось сидеть возле пианино, когда я играла гаммы и этюды. Только став взрослой, я оценила ее усилия. Сейчас у меня мало свободного времени: может быть, два-три раза в год удается положить руки на клавиши, но когда звучит музыка и на сердце становится легче, я с благодарностью думаю о маме.

Усидчивость, очевидно, черта не только врожденная. Усидчивость вырабатывается в детские годы путем непрерывной тренировки, и в первое время необходим контроль со стороны взрослых. Контролировали и меня. Но это был не тот контроль, когда у тебя стоят над душой, теряя самообладание и терпение от малейшей твоей неточности, видя в ошибке чуть ли не крушение семейных надежд…

Говорят об эгоизме ребенка, а разве нет родительского эгоизма? Разве поступки родителей не диктуются подчас их честолюбивыми устремлениями? Разве не этим вызываются решения "семейных советов", идущие вразрез с желаниями, способностями, характерами детей?

Да, мама сидела рядом со мной возле пианино, пока я не привыкла к занятиям музыкой. Сидела рядом во время приготовления уроков — в первые школьные годы. Но я вспоминаю это как ее соучастие в нашем общем с ней интересном деле. Это дело было для меня тем значительнее, чем серьезнее относились к нему взрослые: ведь и папа, посвящавший мне крохи свободного времени, которые у него были, считал мои маленькие школьные проблемы не менее ответственными, чем свои важные служебные дела.

Мама начала работать с четырнадцати лет и очень тяготилась тем, что вынуждена была сидеть дома. Это была ее жертва мне и папе. Домашняя работа однообразна, неблагодарна, бесконечна. Но мама твердо решила, что папа ни о чем не должен заботиться, кроме службы, я — кроме учебы. Я была избавлена от хозяйственных хлопот, хотя это не сделало меня белоручкой: своими делами я занималась с усердием и прилежанием. Но никогда, ни за что я не добилась бы того, чего добилась, если бы не мамина забота, папино доверие и тепло, та атмосфера любви и понимания, которая царила в нашем доме.

Жаль, что осознание этого приходит только с годами. Страшно, если приходит оно слишком поздно или не приходит совсем.

 

4

Год окончания школы был знаменателен для меня тремя событиями сразу. Я сдала вступительные экзамены на биологический факультет МГУ. Мне предложили заняться выездкой. Я получила персональную лошадь. О каждом из трех событий надо говорить отдельно.

Почему я пошла именно на биофак, очевидно, уже более или менее ясно. Я любила животных, и среди книг, которыми увлекалась в детстве, у меня были красочное издание "Море живет" Тарасова (о морских животных) и потрепанный том издания Брокгауза и Ефрона "Рыбы и гады Российской империи" (гадами прежде называли пресмыкающихся). В седьмом классе я углубилась в химию под влиянием нашей преподавательницы Марии Николаевны Коробковой, совсем юной, очаровательной, синеглазой, влюбленной в свой предмет. Родители опасались, что химия вредна для здоровья, но, когда я была в десятом, им кто-то рассказал, что есть кафедра биохимии (в те годы и слово это звучало необычно). Школу я окончила с золотой медалью, но в ту пору льготы медалистам были отменены, и я сдавала на общих основаниях. Ходили, как всегда, слухи, что экзаменаторы задают какие-то особенно каверзные вопросы. Правда, теперь, сама принимая экзамены, могу категорически утверждать, что спрашиваем мы — как и в ту пору спрашивали — только по школьной программе. Короче, в МГУ я поступила.

Выездкой мне предложил заниматься один из тренеров нашего клуба — Владимир Афанасьевич Васильев. Я не имела об этой спортивной дисциплине ни малейшего представления, как не имеют, очевидно, иные из читателей, поэтому им придется набраться терпения на коротенькую лекцию.

Выездку, или высшую школу верховой езды, можно назвать фигурной ездой на лошади. На площадке размером 60х20 метров всадники в течение 10–12 минут выполняют около 30 различных фигур обязательной программы. Виды соревнований — Малый приз, или Сан-Георг, Средний и Большой (Олимпийский) призы.

Наиболее сложные элементы — смена ног на галопе (чаще мы говорим "менка ног"), пассаж и пиаффе.

Менка очень красива, дословный перевод этого термина с английского "летящая смена ног", и когда лошадь попеременно идет то с правой, то с левой ноги, перебирая ими на весу, чередуя выпады в тот момент, когда она уже оттолкнулась от земли, это действительно создает ощущение полета.

Пассаж, как сказано в международных правилах, высокая укороченная рысь, при которой лошадь словно зависает в воздухе. Пассаж многие видели в цирке, это один из любимых элементов, исполняющийся под «яблочко» или «барыню». А пиаффе — пассаж на месте. Лишь несколько десятков лошадей в мире обучены правильно выполнять эти элементы.

На примере пассажа и пиаффе легко показать, насколько важным фактором удачного выступления служит учет психологии лошади. В основной программе Большого приза, в которой определяется, в частности, командный результат, пассажем все заканчивается. Лошадь грациозно движется пассажем к судьям, останавливается, всадница кланяется, всадник снимает цилиндр (военные берут под козырек), благодаря за судейство. Но на следующий день назначается так называемая переездка — финальный турнир для 12 спортсменов, лучших в личном зачете, и в течение нескольких лет в его программе, в той самой точке, где вчера все завершалось пассажем, следовали еще десять тактов пиаффе. Так вот, лошадь никак не могла понять, почему вчера после пассажа можно было со спокойной душой расслабиться и уходить из манежа, а сегодня надо барабанить на месте эти десять тактов. Она не хочет их отбивать, она отработала, хватит…

Кроме менки, пассажа и пиаффе есть еще пируэты, есть «принимание» — лошадь движется вбок, перекрещивая то передние, то задние ноги, красиво изогнув корпус вокруг внутреннего шенкеля.

Ну а половина программы состоит из того, что в прямом смысле элементами считать нельзя. Это шаг, рысь, галоп — естественные аллюры, разделенные на собранные, средние и прибавленные (по длине шага). Но то, что кажется наиболее простым, подчас оказывается наиболее сложным. Надо четко и вместе с тем плавно показать переходы из прибавленного аллюра, например, в собранный: в первом случае корпус лошади вытягивается, во втором сжимается, как гармошка, а шея то уходит слегка вниз, то поднимается, изгибаясь по-лебединому.

Причем и в том случае, и во всех остальных у стороннего наблюдателя должно создаваться впечатление полной свободы лошади: всадник на ней только сидит, а она все выполняет сама.

Казалось бы, чего проще — остановка. Однако лошадь должна остановиться быстро, но плавно, чтобы не казалось, что она наткнулась на невидимое препятствие. Обе передние ноги и обе задние выровнены как по линейке. Шесть секунд абсолютной неподвижности. Даже если она махнула хвостом, отогнав муху, это все равно ошибка.

Понимая мою полную неосведомленность, тогдашний начальник нашего клуба, старейший конник, заслуженный мастер спорта Елизар Львович Левин принял единственно правильное решение — дать мне лошадь, которая умела что-то сама, чтобы я у нее смогла набраться опыта.

Так мне досталась арабская кобылка Капля. Она была своенравным, капризным чертенком, с тонкими черными ножками в белых носочках. Любимым ее развлечением было изображать, что она чего-то боится — кур, которые бегали по двору, клочка газеты, уносимого ветром. От всего она норовила шарахнуться.

Я до сих пор не могу точно утверждать, что было притворством, а что — подлинной робостью. Позже я узнала, что лошади плохо видят и потому бурно реагируют на любой предмет необычной формы, неожиданно оказавшийся в их поле зрения, будь то предохраняющий от солнца зонтик, под которым сидит судья, или чей-то пестрый плащ. Важно, чтобы лошадь доверяла всаднику, тогда таких неожиданностей будет меньше. Но полное доверие тоже порой чревато неприятностями. Пепел, с которым связана большая часть моей жизни в спорте, настолько привык полагаться на меня, что когда мы выезжали на прогулку в лес, совершенно не смотрел под ноги и спотыкался о каждый корень.

С Каплей прежняя хозяйка и рассталась в известной мере по причине пугливости. Но я была в восторге: раньше, в прокатной группе, приходилось седлать то одну, то другую лошадь, а тут — своя! И не дважды в неделю — каждый день!

 

5

Первые два года выездки совпали с первыми двумя курсами университета. Бог мой, как это было тяжко! Осенью и зимой в темноте звонит в половине шестого будильник, и ты со стоном заставляешь себя вылезать из-под одеяла, думая: "Есть же на свете счастливцы, которым позволено спать до семи!" Собственно говоря, эти муки я испытываю всю жизнь: я отношусь не к «жаворонкам», а к «совам», мне лучше посидеть попозже да поспать подольше, и в воскресенье меня до полудня не добудиться.

Особенно же трудно было привыкать к такой жизни после размеренных школьных лет: я разом окунулась в лихорадочный темп. В семь — тренировка в Сокольниках, оттуда — бегом на автобус, бегом в метро, бегом от метро к МГУ, в аудиторию, где в десять начинается лекция. Программа двух первых курсов на биофаке была насыщена огромным количеством разнообразных предметов, занятия продолжались до шести вечера. За двадцатиминутную переменку пообедать не успеешь, некоторые студенты просто пропускали лекцию, чтобы выстоять длинную очередь в столовую, но для меня еще и в школе сбежать с урока было выше сил. Мы с одной девочкой договорились по очереди приносить бутерброды и ели их в перерывах, пока не услышали, как кто-то о нас сказал: "А, это те, которые все время жуют". Тогда мы объявили бойкот маминым бутербродам и бегали весь день голодными. А вечером — множество заданных на дом задач, оформление лабораторных и практических.

Раньше, когда я видела в метро или в автобусе спящего человека, то свысока думала: "Как он может позволить себе спать на людях?" Но теперь на себе испытала последствия вечного недосыпания. Тем обиднее было, когда однажды, пробудившись в метро от дремы, услышала рядом с собой насмешливую реплику: "Небось нагулялась вчера?"

Для чего я все это пишу? Я ведь знаю: бывают трудности серьезней. Но пишу потому, что некоторым людям жизнь спортсменов кажется легкой и веселой, а ее аскетизм, отказ от развлечений чудится признаком ограниченности. Помню, как студентки из нашей группы презирали меня за то, что я не ходила на лекции по истории кино, которыми они тогда увлекались: "Подумать только, это из-за лошадей-то!"

Говоря откровенно, если бы я занималась не конным спортом, а каким-нибудь другим (теннисом или подводным плаванием — я говорю о видах, которые мне сейчас особенно нравятся), то не выдержала бы такой жизни. Пропустила бы одну-две тренировки в неделю, а потом совсем бы бросила. Но когда знаешь, что в деннике тебя ждет лошадь, живое существо, которому надо двигаться, бегать… Знаешь, что, если не придешь, тренер может посадить на твою лошадь кого-то другого и тонкие, налаженные взаимоотношения пойдут насмарку…

Сумасшедшая гонка продолжалась.

Родители протестовали: теперь уже не только папа, но и мама. Однако в этом случае проявилась одна из характерных моих черт — упрямство, которое срабатывало, когда упорства и целеустремленности уже не хватало. Да, именно упрямство.

Качество, которым умело пользовался Григорий Терентьевич Анастасьев, человек, сделавший из меня чемпионку. Мне еще многое предстоит рассказать о моем покойном учителе, пока же для иллюстрации упомяну о его излюбленной хитрости.

Хорошо изучив меня, он часто требовал прямо противоположного тому, чего добивался. Например, он говорит: "Ляля, на сегодня хватит". "Нет, нет, — протестую я, — еще пируэт, еще менку ног надо попробовать". Он делает недовольный вид, ворчит и ругается, а я стою на своем, а ему только этого и надо. В другой раз: "Ляля, еще пассаж, еще пиаффе!" "Нет, нет, лошадь устала, я устала".

Опять попадание в цель. Интересно, что однажды он мне раскрыл свою уловку и все равно я продолжала неизменно попадаться на эту удочку.

…Отнюдь не для самовосхваления, но для точности изложения должна заметить, что вечная гонка между манежем и университетом, ставшая в дальнейшем не легче, а лишь привычнее, не помешала мне учиться хорошо, получить диплом с отличием и быть принятой в аспирантуру без необходимых двух лет стажа. Я и аспирантуру умудрилась закончить досрочно — за два года четыре месяца. Обычно по отношению к спортсменам в печати применяется формулировка: "Оставив большой спорт, он в дальнейшем добился того-то и того-то". Но я сперва защитила кандидатскую диссертацию, а потом стала заслуженным мастером спорта.

Что касается выездки, то получилось, что первые мои два года в ней дали повод считать меня бесперспективной. Со мной занималась Роза Георгиевна Никитина, тренер нашего клуба — сама изъявила желание, приходила тоже к семи утра, но шли дни, шли месяцы, а у меня ничего не получалось.

Теперь-то мне ясно, что тогда я многого не понимала в тонком деле выездки, а Роза Георгиевна, хорошая спортсменка, прекрасно умевшая выезжать лошадей, ряд вещей считала азбучными и даже не предполагала, что кто-то может их не знать. Мы говорили на разных языках и не понимали друг друга.

Однако начались очередные каникулы, я смогла ходить на тренировки попозже, заниматься не в одиночку, а со всей группой выездки, и тренер клуба Иван Акимович Жердев объяснил мне все — буквально с азов. Летом мы впервые стартовали в первенстве СССР — правда, только в Малом призе, — и я заняла третье место, вслед за известным мастером спорта Еленой Николаевной Кондратьевой, теперь членом-корреспондентом Академии наук, профессором кафедры микробиологии нашего факультета.

Это было в августе, а в сентябре я с курсом уехала на картошку. Каплю же в мое отсутствие стали отдавать в прокат — перспективной лошадью ее все-таки не считали. Я уже говорила о хитростях опытных прокатных лошадей, моя же Капля была спортсменкой, была добросовестна и старательно бегала по нескольку часов в день. А легкие у нее и раньше были слабые. Когда я вернулась, кашляла она непрерывно — нажила эмфизему легких. Это заболевание не угрожает лошадиной жизни, но препятствует занятиям спортом. Пришлось отправить Каплю на лошадиный завод. Я осталась без лошади.

Мне давали то одну, то другую — из тех, которых выбраковывали троеборцы.

Я так бы ничего и не добилась, если бы не случай. Владимир Васильев ушел в другое общество, оставив свою Тину, старую, опытную, хорошо подготовленную кобылу, из тех, у кого многому может научиться молодой спортсмен. Сперва ее отдали другому всаднику, но она была слишком нежна, мягка, послушна, отзывчива на ласку, в общем, "дамская лошадь". Хозяин оказался для нее чересчур суров. И олимпийский чемпион Сергей Филатов, работавший тогда с группой выездки в «Урожае», настоял, чтобы Тина была моей.

Филатов являет собой фигуру чрезвычайно сложную, даже в какой-то мере трагическую. Лично я ему благодарна, да что я — весь наш спорт должен быть благодарен ему, хотя характеризовать этого противоречивого человека нужно объективно, что я попытаюсь сделать несколько позже.

Я получила Тину, и дело с ней пошло так хорошо, что на очередных соревнованиях мы «объехали» многих ведущих. Потом отправились на состязания в Ленинград, где мне пророчили выполнение нормы мастера спорта. Перед стартом мне показалось, что Тина какая-то скучноватая, но Роза Георгиевна сказала: "Не обращай внимания, это после дороги". Я отъездила Большой приз, поставила Тину в денник — ее трясло мелкой дрожью. Срочно вызвали ветеринара, он обнаружил двустороннее воспаление легких. О соревнованиях не могло быть и речи. Я уехала домой, Тина осталась в лазарете.

Прошло две педели, наступил май, на деревьях лопались почки, в воздухе стоял их нежный, горьковатый аромат. Я шла в клуб через парк, наслаждаясь первым теплом. Мне встретился наш спортсмен, начал какой-то разговор, вдруг оборвал его: "Знаешь, Ляля, ты не очень расстраивайся… Тина там, в Ленинграде, пала".

Спазм сжал мне горло, я почему-то пробормотала «спасибо» и пошла прочь, сама не зная куда.

Я вспоминала ее добрые, кроткие глаза, печальный и покорный взгляд. Ей, наверное, было очень тяжело, но она безотказно и добросовестно, без всякого принуждения с моей стороны выполняла все упражнения, напрягая свои последние силы.

Я не могла себе простить, что заставляла ее работать, хотя не знала о болезни, и угрызения совести гложут меня до сих пор.

Тогда я проплакала целый день, и это не женская сентиментальность — на моих глазах рыдали взрослые мужчины, закаленные конники, когда теряли лошадь, теряли проданного друга и полноправного партнера, которому, правда, от всех успехов и славы достается разве что лишняя морковка.

В нашей короткой совместной работе Тина сослужила мне огромную службу. Меня заметил на ней Григорий Терентьевич Анастасьев, главный тогда человек в нашем конном спорте, и настоял на том, чтобы меня взяли в сборную, чтобы дали Пепла.

Отсюда начинается шестнадцатилетняя история дружбы с лучшей лошадью моей жизни.

 

6

Чистопородный вороной тракен Пепел, сын Пилигрима, считавшегося эталоном породы, первоначально предназначался для троеборья, он был отличным прыгуном. Но у него обнаружилось бельмо на левом глазу — видимо, уколол чем-то глаз, когда был жеребенком. Те, кто этого не знал, думали, что левый у Пепла просто голубой. Он видел им, но лишь краем, и выступать, конечно, не мог. Тогда его дали Никитиной для выездки, а она попросила Сергея Ивановича Филатова подготовить его к соревнованиям.

Победа Филатова на Олимпиаде в Риме была сенсацией. В этом старинном, аристократическом виде спорта вдруг успеха добился представитель страны-новичка. С чем сравнить масштаб событий? Разве что с победой Виктора Капитонова там же, в Риме. Тогда итальянские газеты писали: "Успех Капитонова ввел русских через парадную дверь в цитадель мирового велосипедного спорта". Но советские гонщики и до того добивались успехов в международных состязаниях, конников же не знал никто.

Филатов выступал на великом Абсенте, признанном лошадью века. Мягкие длинные линии, лебединая шея, необычайная легкость и грация движений были свойственны этому вороному красавцу с белой звездочкой во лбу, прославившему ахалтекинскую породу. Он прожил долгую жизнь в спорте, был третьим в Токио, четвертым в Мехико и "ушел на пенсию" в 16 лет, полный сил и энергии: по тогдашним, ныне отмененным правилам лошадь не могла стартовать в олимпиадах больше трех раз.

Великолепная была пара — Филатов и Абсент. Сергей Иванович, несмотря на некоторую грузноватость, был чудо как элегантен в цилиндре и фраке. Необычайно эффектным казалось не только сочетание партнеров, но и выступление — оно вызывало то приподнятое состояние души, которое возникает только при соприкосновении с настоящим искусством.

Между прочим, именно Филатов, вернувшись из Рима, стал активно пропагандировать у нас фрак как костюм для верховой езды. В том именно качестве, в котором некогда фрак и был изобретен. Говорят, некоему английскому джентльмену полы длинного кафтана мешали ездить на лошади, и он сначала подколол их спереди, а потом совсем срезал. Так что парадная форма одежды позаимствована дипломатами, пианистами, дирижерами у кавалеристов.

Мы же в годы начала моих выступлений по выездке соревновались обмундированные кое-как, и в «Урожае», например, имелся старый черный редингот, сшитый во время оно на Елизара Львовича Левина и передававшийся от спортсмена к спортсмену: один отъездил, отдал следующему — как эстафету.

Филатов своим авторитетом заставил нас обратиться к красивому, удобному и, главное, соответствующему международным традициям костюму — фраку и цилиндру. Вот только цилиндры, которые делали сперва для нас в мастерских Большого театра, имели тенденцию обращаться в нечто бесформенное, попав под дождь, а конникам приходится соревноваться в любую погоду.

Итак, из Рима Сергей Иванович вернулся героем, и его как крупнейшего специалиста по выездке пригласили тренером в наш клуб. Вскоре, однако, обнаружился коренной недостаток его тренерской методы — жестокость по отношению к животным. То ли это проистекало от способности увлекаться, при которой Филатов забывал обо всем, кроме цели, то ли от самоуверенности чемпиона, считающего для себя позором, если что-то происходит вопреки его воле. Наверное, и от того и от другого.

В работе с лошадью у него существовал один принцип — «заломать». Он мог по четыре часа, не слезая с седла, «ломать» волю животного, удилами, шпорами и хлыстом заставляя исполнять неполучающийся элемент. Чем больше заставлял, тем меньше у него получалось.

Но был же Абсент? Да, был. Однако то ли уникальный конь обладал уникально кротким и послушным характером, то ли после триумфа изменился Филатов — уверовал в свое всемогущество. Короче, и взявшись за Пепла, он решил в три месяца добиться того, на что потребны три года. Но не тут-то было — Пепел был натурой гордой и независимой. Пепел — личность.

Возможно, выражение "личность лошади" кое для кого прозвучит парадоксом. Но это для тех, кто не близок к животным. «Собачник» же воспримет эти слова естественно, даже пожмет плечами: "Можно ли считать иначе?"

Однако аналогия между собакой и лошадью неточна, поскольку первая относится к хищникам, вторая к травоядным, у которых на уме прежде всего пища, пища… Да, лошадь встречает меня ржанием, она стучит копытом в дверь денника, радуется — но не оттого ли, что знает: я несу ей лакомства? Собака же радостно встречает хозяина просто так, без всяких соблазнов. Правда, есть много свидетельств самоотверженности лошадей, историй о том, как они спасали жизнь владельцу. Но это, должно быть, при условии постоянного контакта с одним-единственным человеком. А спортивную лошадь чистит и кормит один, готовит другой, ездит на ней третий. Впрочем, все это — доводы ума, сердцем чувствуешь иное. Убеждена: сколько бы времени ни прошло после нашего с Пеплом расставания, он бы узнал меня.

Что же такое, однако, личность лошади? Нрав, характер, темперамент. Ум — точнее, способность к восприятию. Лошади очень памятливые — и на добро и на зло. Особенно на зло. Сразу и надолго лошадь запомнит человека, проявившего к ней необоснованную жестокость, и отомстит когда-нибудь.

На наказание, даже справедливое, может обидеться, несколько дней "не разговаривать" — не откликаться на голос, и кусок черного хлеба хотя и возьмет из рук (соблазн велик!), но с неохотным видом.

До сих пор загадка для меня то, что наказание от человека, сидящего в седле, лошадь не связывает с ним самим. Пепел обижался, если ему от меня доставалось, так сказать, с земли: когда он, например, баловался. «Баловался» — легко звучит: представьте, что пятисоткилограммовая махина, разыгравшись, встает на дыбы, норовя — шутки ради, конечно, — слегка стукнуть тебя передним копытом по темечку.

Но, повторяю, если я его наказывала — даже строго — сидя на нем верхом, это никак не сказывалось на наших взаимоотношениях. Я слезала, и он как собачка бегал за мной по манежу, загораживал дорогу, выказывал полную симпатию. Он умел целоваться и на просьбу "поцелуй меня" старательно хлопал шершавыми усатыми губами по моей щеке. Правда, такой "смертельный номер" я демонстрировала не часто. В отличие от Капли, которая целовалась по-женски нежно, он не всегда рассчитывал силы и однажды, резко вскинув головой, разбил мне губу.

…Однако до столь близких отношений было еще далеко. Поначалу, перейдя ко мне из жестоких рук, Пепел был зверь — дикий и злобный. Он ненавидел людей, в каждом ему чудился враг и мучитель.

Помню, я вошла в манеж, куда его выпустили побегать. Он был там один — шагал спокойно, опустив голову, усиленно нюхал опилки и всхрапывал, вздымая их фонтанчиками. Потом, удовлетворенно хрюкнув, валился на бок, перекатывался на спину, дрыгая ногами. Резко вскакивал, начинал носиться, меняя аллюры, прыгая козлом. Внезапно останавливался перед зеркалом, словно изучая свое отражение. Словом, делал то, что делала бы на его месте любая лошадь.

Но тут, на свою беду, в манеж вошли два истопника — проверить батарею отопления в дальнем углу. Они привыкли к лошадям и не боялись их. Пепел атаковал незамедлительно, без предупреждения. Прижав уши, оскалив зубы, он несся со всех ног, не оставляя никаких сомнений относительно своих грозных намерений. К счастью, истопников было двое, они кинулись в разные стороны, и Пепел на секунду заколебался, кого избрать жертвой. Они перевалились через заборчик с прытью бандерильеро, прячущихся от быка.

Такое вот создание мне предстояло завтра седлать.

Сначала я около получаса кормила его через прутья решетки самыми любимыми лошадиными лакомствами — хлебом, сахаром, морковью, арбузными корками. Он жадно выхватывал у меня все это и тут же резко отдергивался — ему прежде, видно, крепко доставалось по голове.

Решив, что контакт налажен, я взяла седло, уздечку и открыла дверцу денника.

Тут-то Пепел показал характер. Он крутился волчком по крохотному закуту, норовя повернуться ко мне задними ногами, я же, естественно, стремилась оказаться у головы. Это бы продолжалось до бесконечности, не ухитрись я достать из кармана кусок хлеба. Пепел выхватил его и отпрянул. Большего я тогда не добилась, а на то, чтобы отучить его бегать по деннику, понадобился месяц.

Следующие этапы оказались еще труднее. Я пыталась надеть уздечку, он задирал голову. Приманивала лакомством — опускал, я обнимала его за шею, висла на ней, но он легко поднимал меня вверх. Поиздевавшись полчаса, позволял натянуть ремни оголовья. Но лишь его зубов касалось железо, тут же сжимал их.

На уздечке приключения не кончались. При седловке Пепел не упускал случая неожиданно укусить меня за плечо или руку — ватная телогрейка защищала, но синяки оставались внушительные.

Более опытные конники с возмущением смотрели, как я либеральничаю. Они говорили: "Ну, знаешь, если его за это не наказывать, далеко ты на нем не уедешь. Что за дела — позволять лошади своевольничать? А ну, всыпь хлыста — за каждый укус но удару!"

Этот логически абсолютно разумный воспитательный прием, с успехом опробованный на сотнях лошадей, в случае с Пеплом приводил к обратным результатам: чем больше я его наказывала, тем больше он кусался. Но и беспрерывно пичкать его лакомствами было бессмысленно. Оказавшись в вопросе воспитания на распутье, я предпочла одно: не показывать, что мне больно. Я словно не замечала укусов, которыми меня буквально осыпал Пепел, и лишь иногда легонько щелкала его по носу.

О чудо! Этот метод оказался эффективным. Вопреки логике, здравому смыслу, принципам обращения с животными.

Порой нас спрашивают, наказываем ли мы лошадей. Узнав, что наказываем, обвиняют в жестокости: вот, мол, Дуров от своих зверей всего добивался только лаской и поощрением.

Но дрессировка не выездка, между ними большая разница. Дрессированная лошадь выполняет заученное автоматически, а выезженная, у которой тоже выработаны определенные условные рефлексы, постоянно прислушивается к требованиям всадника и делает лишь то, чего он хочет от нее в данный момент.

На выезженной лошади вы можете десять раз остановиться в одном и том же месте, а на одиннадцатый спокойно поедете дальше, дрессированная и в одиннадцатый раз остановится, несмотря на ваши энергичные посылы. Показателен пример, приведенный Аристотелем. По его словам, сибариты выучили своих лошадей танцевать под флейту, и это их погубило: "Враги их, кротонцы, воспользовались этим на войне. Когда сибариты хотели перейти в наступление, кротонцы заиграли на флейте, и лошади стали танцевать вместо того, чтобы идти в атаку".

Итак, дрессировка отличается от выездки, а с методами Дурова в действии я незнакома. Впрочем, не уверена, что он вообще отказывался от наказаний.

В представлении людей несведущих наказание — это обязательно что-то вроде порки. Однако ребенка ставят в угол — это наказание, ругают — тоже наказание, причем для впечатлительного ребенка большее чем шлепок.

Наказание и жестокость не синонимы. Одной лаской, одним поощрением лошадь не выездишь.

Спросите спортсмена (или, например, артиста балета), легко ли ему даются тренировки, не болят ли мышцы. Еще как болят, но он силой воли подавляет в себе болевые ощущения и чувство усталости, он заставляет себя преодолевать их. Для преодоления такого рода трудностей необходим элемент самопринуждения. Или принуждения извне.

Все мы знаем, что такое хорошая осанка: плечи развернуты, грудь вперед, живот втянут — красиво. Допустим, вы такой осанкой не обладаете, но, разумеется, хотели бы обладать. Так примите ее, попытайтесь выглядеть красиво на протяжении четверти часа. Боюсь, не получится — в таком-то напряжении.

А лошадь на соревнованиях по выездке должна в полном сборе (то есть именно с хорошей осанкой) работать около пятнадцати минут.

Вы можете заставить себя сознательно, а лошадь что? Ей плохо, ей неудобно в таком положении, и она стремится от него избавиться. Ради ласки и вкусных вещей звери выполняют лишь то, что нетрудно.

Так вот, только желание избежать наказания, то есть еще большей неприятности, может побудить лошадь работать как надо, несмотря на усталость и боль в натруженных мышцах.

Насколько же велико напряжение мускулатуры во время выездки, судите вот по чему. Першерон целый день спокойно возит тяжелую телегу и устает умеренно. Спортивная лошадь за десять минут шага — подчеркиваю, шага! — в полном сборе вся может покрыться пеной и мылом, хотя порой, десяток километров проскакав, даже не вспотеет.

Выездка должна постепенно и настойчиво развивать у лошади умение ходить в полном сборе, чтобы это стало для нее естественным, не причиняло никаких неудобств. Как осанка у умелого гимнаста.

Но многое в воспитании лошади зависит от всадника. От его отношения к делу. Отношение же закладывается с самых первых детских лет. Теперь в секции принимают совсем маленьких — лет в 10–11. Они сами лошадь подседлать не могут — силенок не хватает, да и как дотянуться до лошадиной спины? Новичку, начинающему, нужен сразу чуть ли не персональный коновод. Не с этого ли возникает потребительское отношение к спорту — да и не только к спорту?

Впрочем, я вообще сомневаюсь, что омоложение, захлестнувшее в последние годы спорт, так уж на пользу нашему виду.

Как действует мой друг, олимпийский чемпион по выездке и очень хороший тренер Виктор Петрович Угрюмов? Он учитывает в первую очередь не способности к конному спорту — их и за пять лет не всегда определишь, — а преданность конному спорту. Он никому не запрещает приходить на конюшню — чистить лошадей, кормить их. И иногда в виде большой награды дает пошагать на лошадях. Сперва вербует помощников, потом уж из них растит спортсменов. Его ребята находят счастье в том, чтобы соприкоснуться — в любом качестве — с делом, которое любят, к которому стремятся…