После неприятного разговора с мужем, жизнь Марии раздвоилась. Рядом с первой Марией — счастливой женой знаменитого мужа теперь жила другая — упорная и настойчивая, которая хотела быть сильной и бороться за свое счастье.

Виталий не одобрял затеи Марии с учебой, но и не возражал против нее — просто не замечал, что она делает, чем занята. Марию такое невнимание обидело и в то же время обрадовало. Она, как и в детстве, жадно набросилась на книги. Но теперь ее уже волновали книги, в которых описывались такие же, как и она, простые люди с их надеждами, разочарованиями, с их любовью и ненавистью.

Но если беллетристику она могла читать, укладывая дочь спать, готовя обед, дожидаясь Виталия, то с точными науками было труднее. За семь лет перерыва в учебе знания, которые и без того были непрочными, повыветрились. Наверстывая упущенное, она просиживала за учебниками большую часть свободного времени, но математика и физика были непреодолимы. Если бы кто помог! Виталий и сам не силен в этих предметах. Да разве стал бы он помогать, если бы и мог? Мария заметила, что за последнее время мужа как будто подменили. Внимания он уделял ей очень мало. Часто уезжал в какие-то командировки.

«Сердится за то, что не послушалась его и стала учиться». И, желая искупить свою вину, Мария утроила к Виталию свое внимание. Но это не помогало. «Что же с ним случилось?» — мучил ее вопрос. И тогда начинало казаться, что она попала в клетку, где вместо прутьев — дорогие ковры, мебель, сервизы… И эти четырнадцать слоников на рояле, которые так не понравились капитану.

«А когда-то Виталий был не таким». Мария вспомнила первые годы своего замужества, свое первое, счастливое материнство. Тогда Виталий был иным, внимательным, нежным.

«Что же с ним теперь случилось? Устал, заработался. И, ко всему, такое горе — смерть Нины. Что же это я его словно в чем-то обвиняю? Надо помочь ему рассеяться, отвлечься от работы, от черных мыслей».

Сегодня Виталий на работе задержался. Обед был давно готов, и Мария Васильевна, взглянув на часы, решила: «Еще успею натереть пол в кабинете».

Взяв половую щетку и суконку, она принялась наводить порядок. Большой цветной ковер на полу уже изрядно запылился. Она вернулась в коридор и взяла веник. Сначала вымела из-под шкафов, потом принялась за диван. Из-под него веник извлек розовый листок бумаги, свернутый вчетверо. Мария решила, что это какой-то документ, и хотела положить на стол, но ее внимание привлекла надпись: «Виталию».

Если бы адрес был не столь интимным, то Мария Васильевна, не разворачивая, положила бы находку на стол. Но теперь, зажав веник подмышкой, она развернула листок.

«Виталий, мы уже никогда с тобой больше не встретимся. Я знаю, тебе тяжело быть рядом со мной, так как ты постоянно думаешь о Нине Владимировне. А я тебя люблю попрежнему и ради твоего счастья готова на все. Поэтому устраивай свою жизнь как хочешь. Но если ты вспомнишь разочек обо мне, то подари на прощанье твое фото. Я его буду показывать сыну, которого ношу под своим сердцем.

Крепко целую тысячи и миллионы раз моего Виталия.

Твоя на всю жизнь

Зиночка».

«У Виталия сын!.. Не Игорь, а другой! Как же это так… Этого не может быть. Этого не должно быть! Нет, нет… Виталий не мог этого сделать». Мария еще раз бегло прочитала записку. «Нет, записка не врет. Значит…».

И опять раздвоилась Мария Васильевна. Первая Мария в ней хотела наброситься на изменника-мужа с кулаками. Хотелось побежать туда, к этой Зиночке и вцепиться в ее желтые волосы. «Ты отняла отца у моих детей. Ты отняла у меня мужа, искорежила мою семью! Это из-за тебя он стал таким!..»

Вторая Мария почему-то пожалела глупую, влюбленную Зиночку. Она же будет матерью. «Поверила ему, как и я когда-то, а он, кажется, уже ушел от нее… может быть, к третьей».

Первая Мария готова была руками и зубами драться за Виталия. Вторая Мария понимала, что тихая жизнь кончена, что если бы он и стал как прежде относиться к ней и детям, то она все равно перестала бы верить его ласкам, его словам. Дальше так быть не может! А как должно быть?

С чувством гадливости Мария сложила розовенький листок и бросила его на письменный стол. Острого чувства ревности у нее не было. Просто тупая, ноющая боль. «Как я глупа и слепа была раньше», — думала она. Ее мысли все возвращались к детям, и ей было обидно больше за них, чем за себя. Взялась опять за веник. Смела с ковра, натерла пол. «Чем же еще заняться?» Она медленно прошла в детскую, взглянула на играющую в куклы Танечку. Потом вернулась в кабинет и забрала со стола записку. «Подам ему. Посмотрю, что он скажет».

Характерного звонка она ждала с нервным нетерпением. Наконец он раздался.

— Папа идет! Папа идет! — кинулась к выходу Танечка.

Марию почему-то удивила эта детская радость. Ей казалось, что теперь и ребенок должен относиться к отцу с осторожностью, не доверять ему.

Дрожащими руками она открыла дверь. Виталий, как и обычно, с шумом ввалился в квартиру. Сунул в руки жене портфель. Подбежала Танечка.

— Папа, что ты мне купил?

Танечка любила подарки. Если Мария Васильевна возвращалась откуда-нибудь, то обязательно протягивала дочери конфету или печенье, иногда даже прихваченные из дому. Для девочки это всегда было большой радостью.

Если приходил с работы Виталий, Мария Васильевна подкладывала в его карман «подарок», а потом доставала его при Танечке. «Это тебе папа купил».

На такие нежности отец обычно говорил: «Балуешь ребенка». Но Танечка к этому привыкла и теперь требовала вполне законно.

Виталий был в особенно подавленном настроении. На ребенка вначале не обратил внимания, а когда Танечка повторила свой вопрос, оборвал ее:

— Чего тебе? Спроси у мамы…

Такое обращение покоробило Марию Васильевну еще больше. «Если у тебя нелады с любовницей, то чем же виноват ребенок?»

Виталий Андреевич, бросив короткое «обедать!», отправился мыть руки в ванную.

Ел Виталий Андреевич наспех. Должно быть, чем-то расстроен. В другое время он, может быть, и заметил бы, что Мария не улыбается, не шутит с ним, а сидит молча, почти не глядя на него.

Мария Васильевна все настроение Виталия относила на свой счет и думала: «Вот дожилась… Совсем за человека не считает… Стала ненужной…».

Допил стакан клюквенного киселя, все так же погруженный в свои мысли Виталий Андреевич поднялся из-за стола и направился в кабинет. На ходу бросил:

— Письма мне были? Газеты принеси. Я отдохну часок, почитаю.

Если бы Виталий обратил внимание на Марию, если бы приласкал, успокоил ее, Мария, может быть, поплакала бы втихомолку, но ради детей смирилась бы перед своей участью, и в семье восторжествовал бы мир. Но Виталий грубо отнесся к дочери и даже не обратил внимания на жену. И тогда Мария сказала самой себе: «Видишь, к чему привела твоя покорность? Неужели ты будешь такое положение терпеть дальше?» Она взяла свежие газеты, завернула в них розовый листок, сложенный вчетверо, и пошла вслед за мужем в кабинет.

Виталий протянул руку за газетами.

— Принесла? Давай.

Мария Васильевна подала сверток и стала дожидаться, когда муж развернет газеты.

Виталий Андреевич заметил, что Мария ждет.

— Тебе чего?

Она промолчала, обиженно закусив нижнюю губу. Он с недоумением перевел взгляд на газеты и, увидев розовый листок, мгновенно приподнялся на локте. Глаза его налились яростью:

— По карманам моим начала лазить?!

Мария Васильевна оторопела. Она ждала, что он начнет ее разубеждать… каяться… а он кричит. Неожиданно в ней вспыхнул гнев:

— Я… я по карманам не имею привычки лазить… Я его нашла под диваном.

— Врешь!.. — Он вскочил с дивана и встал перед ней огромный и страшный.

— Ты бы детей постеснялся. Какого мнения они будут об отце, если узнают все это?

— Ты!.. ты мне указывать? Мой хлеб жрешь!!!

Танечка заглянула в кабинет и остановилась в дверях, испуганно глядя на отца.

— Ты лучше не кричи… Если о твоем поведении узнают в обкоме…

Виталий Андреевич побледнел, опустил на плечи жены свои огромные ручищи.

— Пугаешь… Сволочь!.. С капитаном путаешься… Думаешь, не знаю…

Он был страшен. Но Мария не испугалась. Она дернулась, стараясь освободить плечи от тяжелых рук. Платье треснуло. Виталий с силой оттолкнул ее от себя. Мария попятилась и, зацепившись за ковер, упала.

Танечка закричала, бросилась к матери:

— Не бей маму… не бей… — она подняла ручонки, загораживая собою лежащую на ковре мать…

Мария Васильевна рывком вскочила с пола. Подняла на руки дочь. Встала перед мужем, гордо подняв голову.

— Подлец! — и, не глядя на мужа, вышла из кабинета.

Оставшись один, Виталий Андреевич сразу остыл. «Эх, как вышло… Глупо. Придется мириться». Но к жене он пошел не сразу. Ждал, пока та выплачет свое горе, станет мягче.

Мария Васильевна не плакала, и от этого становилось еще больнее. «Ребенка не постеснялся…». Вспомнила, как Танечка загородила ее своим тельцем и, поднимая вверх ручонки, кричала: «Не бей маму!» «На всю жизнь останется у ребенка в памяти этот случай. И я тоже не сдержалась. Нехорошо».

Когда Виталий пришел к ней в спальню, Мария Васильевна сидела у стола, держа на коленях Танечку. Перед ними лежала книжка и цветные карандаши.

Скрипнула дверь. Мария продолжала раскрашивать картинку.

— Мусенька, не сердись на меня… Я… полностью виноват… прости…

Теперь на ее глазах появились слезы. Они безудержно закапали на раскрашенного медведя.

— Мусенька… Ты знаешь мои нервы… А я был виноват… ну и… погорячился.

Он подошел к жене и попробовал обнять за плечи. Она брезгливо сбросила его тяжелые руки.

— Уйди…

— Мусенька, я тебе расскажу, как все было с этой Зиночкой. Все это случайно, и давно кончилось…

— Мне это неинтересно… Да и не в том дело…

— А в чем же?..

— Во всем твоем поведении за последнее время…

— Мусенька… ты должна простить меня… Слышишь… Ради нашей любви…

— У тебя ее никогда и не было. Я раньше была просто слепа.

Виталий стал на колени. Танечка со страхом подобрала ножки, прижавшись всем телом к матери, обхватила ручонками ее шею.

— Мама!..

Мария с ужасом поймала себя на том, что она опять поддерживает этот разговор при ребенке.

— Я тебе отвечу потом… А пока уйди отсюда.

Виталий Андреевич воспринял это как первый шаг к примирению:

— Спасибо, Мусенька… Я знал, что у тебя добрая душа… Я во всем виноват… Ты меня прости… хотя бы ради детей.

Он покрыл поцелуями ее руки и вышел из комнаты, сутулясь как старик. Цветной карандаш опять неровно заскользил по бумаге. «Какой же ты мелкий, подленький, трусливый… Как я могла этого не замечать? Что увидела в нем? И эта Зиночка тоже…».

На смену медведю пришел горный козел. Танечка хотела, чтобы он был раскрашен непременно зеленым.

«И ты еще смеешь обвинять меня! Иван Иванович… Он выше подозрений. У него благородная душа. Он умеет уважать женщину, любить детей».

У зеленого барана вырастали оранжевые рога.

* * *

Зиночка не получала ответа. Виталий Андреевич не приходил ни к магазину, ни на квартиру. Первые дни она ждала его, задерживалась при выходе с работы: может быть, подойдет? Никуда не выходила из дома. «Вдруг придет, а меня нет». Но постепенно она привыкла к мысли, что надеяться ей не на что.

Может быть, все так и пошло бы дальше, не стрясись с нею новая беда. Неожиданно арестовали директора магазина, где она работала. И теперь Зиночка не знала, как ей быть дальше. Временно исполняющий обязанности директора предупредил ее, что по штату машинистка не положена, а держать ее на ставке продавца-браковщика, как это делал Мирослав Стефанович, он не имеет права.

«Что же я теперь буду делать? Куда пойду?» Зиночка нагнала на себя страху черными думами о себе и судьбе будущего сына. «Послушалась Виталия… Ушла из Дома творчества».

Просить помощи было не у кого. Конечно, машинистка с ее квалификацией работу найдет. Но Зиночке казалось, что обязательно нужна протекция большого начальника. А где его, этого начальника, взять? Можно было сходить к Николаю Севастьяновичу. Но Зиночка уже давно начала избегать встречи с теми людьми, которые знают ее и Виталия. Особенно она стеснялась Мазурука, который после праздничного вечера больше всех имел право упрекнуть ее в чрезмерной привязанности к своему начальнику. «Все это произошло из-за Виталия!» После долгих колебаний она решила пойти в Дом народного творчества.

Ловить Виталия Андреевича на выходе ей не позволила маленькая женская гордость, которая вдруг проснулась в ней. Она решительно поднялась на второй этаж и остановилась у широких дверей, обитых белой клеенкой. Сердце, не то от нахлынувших чувств, не то от то-го, что быстро поднималась, усиленно стучало в груди.

Сколько раз она раньше бралась за дверную ручку и считала это самым обычным делом! А теперь ей показалось, что она открывает дверь в какой-то особенно близкий и родной уголок. Она постояла минутку, давая сердцу время успокоиться, изошла в приемную.

— Вам кого? Приема сегодня нет, — предупредила Зиночку секретарь-машинистка.

— Мне нужно Виталия Андреевича.

— Вам же сказано, что приема нет, — настаивала секретарь-машинистка. — Кроме того, Виталия Андреевича нет, и… я должна уйти.

— Идите, — равнодушно согласилась Зиночка. — Я подожду.

— Но надо же запереть приемную.

— Никуда я не пойду. Мне Виталий Андреевич велел прийти к четырем часам, — соврала Зиночка. — Я до вас работала здесь.

— А… — выдохнула собеседница. Должно быть, она уже кое-что слышала о своей предшественнице. — Тогда вы посидите, а я через несколько минут вернусь.

Зиночка осталась одна. Вечер подкрался к окну на цыпочках и закрыл его призрачным покрывалом темноты. Но вот улица вспыхнула огнями, и уличный мрак исчез. Зиночка подошла к столу, за которым когда-то сидела, и заглянула в темноту. В окне маячил каштан. Он, обращая на себя внимание одиночеством и тоской, протягивал голые ветки к свету огромного дома и, казалось, молил о помощи, просил защитить его от наступающей студеной зимы.

Зиночка прижалась к стеклу, не отрывая взгляда от несчастного дерева. Вот с длинной унылой ветки сорвался последний, чудом державшийся листочек и закружился, опускаясь на землю. Она не видала, как он упал, но почувствовала, что там, внизу, налетевший порыв ветра подхватил его и потащил по мостовой.

Зиночка еще долго не отходила от окна. Вновь и вновь вспоминала последние события в своей жизни. «Одна со своим горем. Даже с мамой поссорилась! Как этот листочек… оторвалась от дерева…».

* * *

Слегка уладив семейную неурядицу, Виталий Андреевич поспешил на работу. Саженными шагами поднявшись на второй этаж, он хлопнул дверью в свой кабинет раньше, чем Зиночка успела что-нибудь сказать. Зиночка вошла вслед за ним. Виталий Андреевич с кем-то разговаривал по телефону. Увидев ее, он бросил в трубку резкое: «Позвоните позднее. Сейчас я занят!» — и поднялся ей навстречу.

— Зиночка! Зина…

Порывисто подошел к ней. Остановился. Проникновенно заглянул во влажные женские глаза. И медленно, как бы сдерживая себя, обнял Зиночку за плечи, крепко прижал к своей груди.

— Зиночка… как хорошо, что ты пришла. Я так соскучился… так истосковался, что не могу уже без тебя. Я вначале думал: ну — всё. А теперь вижу — не вынесу разлуки с тобой. Сегодня я приезжал к тебе… но не застал дома.

Виталий Андреевич мягко усадил Зиночку в кресло. Перегнувшись через стол, нажал кнопку звонка. В дверях появилась уже вернувшаяся секретарь-машинистка:

— Софья Марковна, вы можете быть свободны. Кабинет и приемную я закрою сам.

Софья Марковна наклонила голову в знак согласия и молча вышла, блеснув на Зиночку глазами, полными любопытства.

Зиночка сейчас была награждена за все муки и душевные терзания последних дней. Она торжествовала. «Любит». Когда за секретарем закрылась дверь, Зиночка поделилась с Дроботом своим горем.

— Виталий… Мирослава Стефановича арестовали…

Хотя Дробота подготовил к этому сообщению еще Николай Севастьянович, но все же слова Зиночки болезненно отозвались в нем. Его лоб покрылся холодной испариной. Он выругался: «Чёрт!»

— Тебе, Зиночка, надо уволиться с этой работы. Теперь там пойдут другие аресты, допросы… Что да к чему… Только нервы трепать.

— Я к тебе с этим и пришла. Там, оказывается, я была внештатной единицей. Деньги получала по другой должности.

— Вот и отлично. Подавай завтра же заявление.

— Куда же я денусь? — с тоской спросила она.

— Тебе надо отдохнуть.

— А на что мы с мамой будем жить?

— Я сумею обеспечить мою жену. Сегодня я уже говорил с Марией о разводе. Она согласилась. У нее же капитан есть.

«Мою жену!» Раньше Виталий называл ее просто «котик», «Зиночка». Правда, он говорил о разводе с Марией Васильевной, но все это было как-то далеко. А сейчас, услышав это слово в применении к себе, Зиночка вспомнила детей Виталия, Марию Васильевну, и ей почему-то стало стыдно, будто ее поймали с украденной булкой.

Виталий вынул из кармана толстый кожаный бумажник и извлек из него две сложенные сторублевые бумажки.

— На первое время хватит, а через денек еще дам.

Зиночка легонько отодвинула от себя хрустящие в кургузой руке бумажки.

— Нет. Не надо. Я как-нибудь так… Только вот работа…

— Ну, ты меня обижаешь, — перебил он ее. — Неужели ты будешь стесняться моей помощи? Наконец, ты не имеешь права отказываться от денег, — он понизил голос почти до шёпота: — Я их даю не тебе, а будущему сыну.

Услыхав впервые из уст Виталия о будущем сыне, Зиночка почувствовала, что слабеет.

— Мне бы, Виталий, работу… Может быть, посоветуешь, куда пойти?

— Никуда тебе идти не надо. Я нашел для тебя квартиру. Покупаю за четыре тысячи две комнатки. На первое время нам хватит.

Зиночка не знала, что ответить: Виталий Андреевич опять начал усыплять ее совесть рассказами о счастливом будущем. Но она все же сделала последнюю попытку освободиться от злых чар.

— Виталий, зачем тебе эти комнаты? У тебя же особняк. А я пока проживу с мамой в одной своей.

— Его я оставлю Марии. Пусть не думает, что я крохобор. А с мамой тебе жить нельзя. Она настраивает тебя против меня.

На прощанье он крепко поцеловал Зиночку.

— Буду у тебя завтра к вечеру! А сегодня уже проводить не могу. Занят.

После того как Зиночка покинула кабинет, Виталий Андреевич долго думал над тем, как выйти из затруднительного положения. И решил… временно устроить Зиночку на курорт, где директором был его хороший знакомый.

На следующий день, который не принес упрочения мира в семье, Виталий Андреевич поехал в Рымники, а оттуда в Лобаново, куда ходил автобус.

К зданию курорта он подошел уверенным, хозяйским шагом. Возле дверей красовалось огромное объявление:

Сегодня в помещении кинотеатра санатория будет прочитана лекция на тему:

«УКРАИНСКИЕ БУРЖУАЗНЫЕ НАЦИОНАЛИСТЫ — ВЕРНЫЕ СЛУГИ АМЕРИКАНО-КАТОЛИЧЕСКОЙ РЕАКЦИИ».

Читает действительный член Общества по распространению политических и научных знаний М. Л. Сидоров

Виталий Андреевич, прочтя объявление, улыбнулся. Директора в кабинете не оказалось. Но это Дробота не смутило. Он уверенным тоном приказал дежурной сестре:

— Известите Михаила Львовича, что приехали из области и хотят его видеть по срочному делу.

Ждать долго не пришлось. Сидоров влетел в канцелярию, где сидел гость, как будто спешил на пожар.

Это был человек довольно неопределенного возраста. Одетый в широкоплечий темнокоричневый костюм, он чем-то напоминал огородное чучело, которое еще не успели обсидеть напористые воробьи и вороны. Все его неуклюжее, непропорциональное тело венчала огромная голова. Во лбу маленькие, с азиатским разрезом глазки под цвет костюма. Чуть не на затылке торчали огромные уши, а над ними вилась поэтическая седина. Но в беседе Михаил Львович умел быть приятным человеком. Этому способствовало умение очаровывать слушателя вкрадчивой фамильярнодружеской манерой обращения, которую он приобрел во времена долгой врачебной практики в панской Польше. В те времена слава о его лекарствах и методах лечения гуляла чуть ли не по всей Галиции. После 1939 года он стал директором курорта в Лобанове. Вернувшись в 1945 году из Ташкента, Михаил Львович занял прежнюю должность.

Увидев «товарища из области», Сидоров слегка оторопел.

— Прошу вас в мой кабинет, — пригласил он гостя и, забежав вперед, распахнул перед ним двери.

Войдя вслед за Дроботом, он плотно прикрыл дверь и поторопился добежать до стола первым и предложить посетителю мягкий стул.

Но Виталий Андреевич не обратил внимания на его суетню и уселся в директорское кресло за столом. Самому хозяину не оставалось ничего иного, как занять стул, который он намерен был предложить гостю.

Некоторое время Сидоров и Дробот молчали. Директор курорта с тревожным ожиданием смотрел на гостя.

— Все с национализмом и Ватиканом воюешь? — нарушил наконец молчание Виталий Андреевич.

— А как же иначе? Это коренной вопрос на сегодняшний день в области идеологического воспитания отдыхающих.

— Вы бы, Михаил Львович, с высот идеологии спустились бы на грешную землю. К примеру, известно ли вам, что директор коммерческого магазина № 5 арестован за спекуляцию?

Лицо Михаила Львовича вытянулось, губы мелко задрожали.

— А… а что же мне делать?..

— Если тоже замешаны в спекуляции, то ждать ареста.

— Ну к чему эти вечные шутки?

— Конечно, шутки, Михаил Львович. За спекуляцию пока не расстреливают. Только судят. Но не будем терять вашего дорогого времени. Я по делу.

Директор санатория вспомнил о долге гостеприимства.

— Минуточку. Надо же немного перекусить, — он выскочил в канцелярию и, вернувшись, сообщил: — Заказан хороший обед на две персоны. Через полчаса принесут сюда, в кабинет.

— Итак, товарищ директор, мне надо определить на курорт одного человека.

Сидоров немного смутился.

— Путевочку бы! А то скоро ревизия должна нагрянуть.

— Ну, это меня не касается. Человека я привезу сам. Готовьте место в женской палате. Но учтите: моя протеже должна пользоваться всеми благами свободы. Распорядком дня ее не переутомляйте. Но в то же время не забывайте и присматривать. Ясно?

— Ясно-то ясно, но вот если бы путевочку ей. А документы в порядке — и мне и ей спокойнее.

— Ох, и трусливая у тебя душа. Ладно. Попробую достать. Но если не сумею, все равно привезу.

Вернувшись в Пылков, Виталий Андреевич в первую очередь позаботился о путевке. Благодаря широкому знакомству путевка в Лобаново уже на следующий день лежала в его кармане. С нею он и направился к Зиночке.

По совету Виталия Андреевича Зиночка подала заявление и в тот же вечер получила на руки выписку из приказа об увольнении. Пелагее Зиновьевне, которая опять было простила блудную дочь, она сказала, что ее уволили по сокращению штатов, а Виталий Андреевич обещал найти для нее другую работу. Услыхав знакомый стук в дверь, Зиночка бросилась открывать.

— Это он.

— Опять пришел мою душу печь огнем, — гневно заворчала Пелагея Зиновьевна.

— Ой, мама, он ненадолго. Скажет о работе и уйдет.

Пока Зиночка отпирала дверь, мать накинула на плечи платок, собираясь уходить. Виталий Андреевич вежливо с ней поздоровался. Но Пелагея Зиновьевна только пробурчала что-то в ответ и вышла.

— Все еще сердится на меня? И за что только?

— Да это она так… на меня. За то, что не работаю, — пробовала Зиночка оправдать поведение матери.

Виталий Андреевич сделал вид, что поверил ей.

— Я же тебе говорил, что моя жена работать не должна. Вот вчера я начал дело о разводе…

Вешая на крючок его пальто и шляпу, Зиночка тяжело вздохнула:

— Ох, Виталий, Виталий… Как ты терзаешь всем этим мою душу. Устала я все время чего-то ждать.

Он бережно поднял на своих мускулистых руках ее упругое тело и, подойдя к кушетке, посадил рядом с собой. Зиночка легонько освободилась из его объятий.

— Не надо, Виталий, себя тревожить. У тебя семья… Я долго думала над этим и решила, что не имею права ее разбивать.

А потом… Нина Владимировна… Не хочу порочить ее память… Ты ее любил по-настоящему…

— Да, котик, ты права. Память о Нине все время живет во мне… Она мне дорога, как самое святое. Но никто, кроме тебя, не понимает всей горечи моей утраты. За последнее время люди как-то от меня отвернулись. Никто не сочувствует, никто не понимает. Начал дело о разводе, и в облисполкоме на меня стали косо посматривать: семью, мол, разбивает.

Он не делал попыток привлечь Зиночку к себе. Сидел на кушетке, облокотившись руками на колени. Смотрел на сучок в полу и говорил будто сам с собой, не обращая ни на что внимания.

— Ты, Виталий, мужчина… Должен побороть свое горе. И разводиться не надо.

— Только ты мне приносишь облегчение. Без тебя нет у меня жизни. А на плечах такое горе, такая утрата…

Он закрыл лицо руками. У Зиночки сжалось сердце. Могла ли она оттолкнуть любимого человека, который в тяжкую минуту жизни пришел к ней за сочувствием и лаской! Она наклонилась над ним и потянула за руки, стараясь оторвать их от его лица.

— Виталий, не надо. Успокойся, Виталий…

Он очнулся. До боли сжал в своих ручищах ее пальцы.

— Зиночка! Ни секунды не могу быть без тебя. Ты мне являешься во сне. Я теперь разделяю всех людей на тех, кто похож на тебя, и на тех, кто не имеет с тобой ничего общего. Увижу где-нибудь издалека полную женщину в коричневом пальто, как у тебя, и сразу замрет в груди, хотя знаю, что это не ты. Особенно близка ты мне стала после того, как я узнал о нашем будущем сыне. Я для него купил белье — приданое…

— О-о, Виталий… — вырвалось у нее.

— Нам надо с тобой побыть хотя бы немного вдвоем. Чтобы никто не мешал. Люди черствы и эгоистичны. Они неспособны понять такую любовь, как наша.

— Почему, Виталий, ты так плохо обо всех думаешь? Мне кажется, что хороших людей у нас больше, чем плохих.

— Это только кажется. Хотя тебе двадцать четыре года, но ты жизни еще не знаешь. Люди только с виду хороши, а в душе все подлые.

— Нет, Виталий! Этого не может быть! А ты сам, а Нина Владимировна? Неужели ты стал бы ее любить, если бы она была плохим человеком? А потом Николай Севастьянович, Павел Антонович…

— Какая ты наивная… И тем еще милее и дороже… Нам надо с тобой уехать. Но вместе мы не можем. Сначала придется уехать тебе. Я принес путевку в Лобаново.

— А ты, Виталий? Опять я буду без тебя.

— Нет. Ну какая ты, право… — успокоил он ее. — Я тоже к тебе приеду. Возьму отпуск и приеду. Сниму в селе дачку, и мы будем вместе. Но все должно остаться в секрете. Никому и ни под каким предлогом не рассказывай об этом, даже матери. А я пока займусь как следует разводом. Поживем мы с тобой на даче месяцок, что-нибудь и надумаем.

Зиночка, скрепя сердце, согласилась.

* * *

Дробот решил окончательно, что больше тянуть нельзя, надо ехать лечиться. Получить путевку ему не составляло особого труда. Организм нуждался в капитальном ремонте, что ему и засвидетельствовали врачи. А опять все те же хорошие знакомые сумели выделить путевку в лучший санаторий Сочи.

Виталий Андреевич вернулся домой радостный.

— Вот. Еду в Сочи лечиться.

После одного из визитов капитана отношения Марии и Виталия слегка улучшились, но все же были далеки от нормальных. Сейчас Виталий старался делать вид, что между ними все уже улажено.

Радостное, сияющее лицо Виталия удивило Марию и чем-то встревожило. «Неужели ему так надо ехать зимой? Летом всей семьей ездили на два месяца в Одессу».

Но она вспомнила, что последнее время он часто жаловался на свое здоровье, на простуженные в полесских болотах ноги, на расстроенные нервы. «Должно быть и правда, ему надо полечиться».

Наконец все уже было готово, уложено, увязано. Мария Васильевна поехала с Танечкой провожать Виталия на вокзал.

Поезд был сравнительно пуст, студенческие каникулы были еще впереди. Расставаясь с мужем, Мария Васильевна с тоской поняла, что все еще продолжает его любить, несмотря ни на что.

— Может быть, ты подольше погостишь в Сумах? Я нашим дала телеграмму. Они выйдут тебя встречать.

— Нет, больше суток не могу задерживаться. И так крюк делаю. А срок путевки не ждет.

— Может быть, ты мне с дороги письмо напишешь? — неуверенно спросила она. — А то уедешь на месяц, и не буду я знать, что и как там у тебя.

Виталий Андреевич почувствовал перемену в настроении жены и понял это по-своему. «Ага. Боишься оставаться без меня? Давно бы так».

— Я тебе, лучше всего, телеграмму дам. А с письмами, ты же помнишь, как у майора Петрова было:

— А может быть, надо будет что-нибудь сообщить. Вдруг мама об Игоре напишет или какие-нибудь дела без тебя появятся.

— Пиши мне на главпочтамт, до востребования.

— Так напишешь?

— Приеду и все расскажу.

Поезд тронулся. Виталий Андреевич вскочил на подножку. Вагоны поплыли вдоль крытого перрона, а мать и дочь махали платками им вслед.

До Сум Дробот почти все время спал. В Сумах он пробыл ровно сутки, и снова поезд мчал его на Харьков. А там дальше — через Донбасс в Сочи.

Но в санаторий Виталий Андреевич не попал. Он доехал до Харькова, взял обратный билет и через трое с половиною суток был в Рымниках. В тот же день его можно было видеть на даче в Лобанове, в двух километрах от знаменитого курорта. Сидоров поселил его у надежных людей.

— Свои, — охарактеризовал он хозяйку.

Сюда же явилась и Зиночка.

— Котик, никто не должен знать обо мне. Иначе мне грозят большие неприятности по партийной линии. Развод я официально пока еще не получил. Ты будешь приходить ко мне сюда.

— Хорошо, Виталий. Но у нас на курорте очень строго с распорядком дня. За малейшее опоздание дают нагоняй.

— Не беспокойся об этом. А тем, кто с тобой в одной комнате, скажи, что у тебя здесь временно работает муж.

Все, что происходило теперь, вытекало как необходимость из всех их взаимоотношений. Но в Зиночке оно почему-то отзывалось гадливостью: «Что я только делаю! Зачем это делаю!» Но перед ней был Виталий. Впервые за все время они были вместе. «Любимый человек для меня жертвует всем… Даже честью. Так что же я мешкаю!»

И она опять с головою погрузилась в омут.

— Я, Зиночка, здесь отдохну лучше, чем в Сочи. Возле тебя и нервы мои успокоятся. Воздух, природа и… ты. А если тебе наскучит, то можешь побывать в Рымниках или в Пылкове. Но только не проболтайся матери. Запрещаю тебе разговаривать обо мне с кем бы то ни было.

— Хорошо, Виталий.

— Иногда я буду давать поручения навестить в Пылкове кого-нибудь из наших друзей. Но и там не говори лишнего. Знаешь, слово не воробей. Выпустишь — не поймаешь.

— Хорошо, Виталий.

Так началось Зиночкино счастье.