Вечером дядя Полковник и несколько ближайших родственников на извозчике отправились на вокзал встречать Пури, который, как удалось установить, приезжает около девяти часов. Полковник весьма огорчился, тем, что не поехала вся семья, но делать нечего: дядюшке Наполеону и Азиз ос-Салтане пришлось остаться, чтобы принять Практикана с его матерью и сестрой, которые должны были прийти свататься.
Асадолла-мирза явился вскоре после отъезда дяди Полковника. Он выглядел очень довольным и, войдя, сообщил:
— Мы с Практиканом прошвырнулись по магазинам, купили ему роскошный парик. Он прямо как Рудольфе Валентино стал… Вот придет — сами увидите.
Азиз ос-Салтане давала последние наставления Гамар:
— Заклинаю тебя твоим светлым личиком, веди себя как благородная барышня. Не говори ни слова! Если что спросят — мы сами ответим.
Асадолла-мирза потрепал Гамар по щеке:
— Да, детка, лучше ничего не говорить. Людям нравится, когда девушка молчит. Если ты начнешь разговаривать, муж твой уйдет и ребеночек без отца останется. Поняла, душенька?
Гамар, которую одели в красивое зеленое платье, с невинной улыбкой отвечала:
— Да, поняла. Я своего ребеночка очень люблю, хочу ему рубашонку связать.
— Но помни, дорогая, если ты начнешь при них распространяться про ребенка, они уйдут, и ты останешься одна… Ни слова об этом не говори, они не должны знать, что ты ребенка ждешь. Поняла?
— Да, поняла, дядя Асадолла. Я при них совсем не: буду говорить про младенчика.
Затем Гамар, Азиз ос-Салтане и дядюшка перешли в залу. Дустали-хан, ковыляя, добрался туда еще раньше и боком пристроился на диване. Мы с Асадолла-мирзой стояли во дворе, когда к нам подбежал Маш-Касем:
— Ох, голубчики вы мои! Идут, да только земляк-то мой — без парика.
— Что? Как без парика? А в чем же он?
— Да все в той своей шляпчонке.
— Ну и болван! Маш-Касем, беги, задержи на минуту женщин и вышли вперед Практикана, пусть он один зайдет, я посмотрю, какая муха его укусила.
— А еще мамаша у него больно страшная… Боюсь, как бы Гамар-ханум не напугалась.
— А что такое? Лицом нехороша?
— Она, конечно, в чадре… Но все одно — ужасть берет.
— Какая еще «ужасть»?
— Ей—богу, зачем врать?.. Ведь собственными глазами видел, сохрани бог, сохрани бог, — у нее усы и борода, как у проповедника Сеид-Абулькасема.
Асадолла-мирза с досады даже стукнул себя кулаком по голове:
— Ну, теперь уж такую королеву красоты обратно не отправишь! Маш-Касем, беги, вышли вперед этого осла, я выясню, почему он, подлец, плешь свою прикрыть не желает.
Маш-Касем рысью выбежал за ворота, и через секунду появился Практикан. Шляпа его была низко надвинута на уши. Асадолла-мирза, бросив взгляд на окна залы, схватил Практикана за руку и увлек в переднюю.
— Практикан, что это за вид? Где парик?
— Очень извиняюсь, — повесив голову, ответил Практикан, — мамаша сказали, если парик надену, они меня проклянут.
— А так невеста тебя проклянет. Куда девал парик?
Практикан похлопал по внутреннему карману пиджака:
— Здесь он.
Асадолла-мирза немного подумал:
— Господин Практикан, прошу вас, — несколько минут займите здесь в саду вашу матушку и сестрицу, пока я не выйду за вами.
Потом он повернулся к Маш-Касему:
— А ты принеси дамам сладкого чаю. Пусть посидят в беседке, пока я не приду.
Едва Практикан и Маш-Касем вышли за дверь, Асадолла-мирза знаком вызвал из залы Азиз ос-Салтане и с беспокойством сказал:
— Ханум, возникла новая трудность: мать жениха ему заявила, что проклянет его, если он наденет парик. Как вы думаете, если он покажется без парика, Гамар будет очень…
— Ой, смерть моя пришла! — прервала его Азиз ос-Салтане. — Асадолла, ты только подумай, эта чертова мамаша еще о волосах спорит!.. Ну, как бы там ни было, уговори их обязательно нацепить на его паршивую голову парик!
— Попытаюсь, если осенит господь… Дай бог, чтобы удалось только.
— В ножки тебе поклонюсь — придумай что-нибудь! Ты ведь умеешь с женщинами разговаривать — нет такой бабы, чтоб тебя не послушала. Ну, улести ты ее как-нибудь!
— Да, но, по словам Маш-Касема, родительница жениха и не женщина вовсе — у нее усы и борода, как у Сеид-Абулькасема.
— Век за тебя бога буду молить, Асадолла, сделай что-нибудь! Ты и со старухами обходиться умеешь, и никакая борода тебе не помеха.
— Моменто, моменто, до сих пор я с бородатыми дамами дела не имел — надо еще поглядеть, что получится. А вы, пожалуйста, помните — Гамар нельзя надолго оставлять в зале. Минутки две посидит — пошлите кого-нибудь позвать ее, и довольно, снова к гостям не пускайте. Я больше всего опасаюсь, как бы она чего не ляпнула.
Асадолла-мирза устремился в сад. Я за ним. Заметив это, он сказал:
— Дружок, ты тоже должен помочь! Если мои стрелы в цель не попадут, значит пришел твой черед… Этим бородатым теткам обычно нравятся молоденькие мальчики.
— А что мне делать, дядя Асадолла?
— Так, покривляйся немного ей в угоду. Кожу похвали — нежная, мол, очень.
— Дядя Асадолла, как же я буду хвалить нежную кожу, когда у нее на лице борода? Она подумает, что я издеваюсь.
— Моменто, нет, правда, моменто, — ну почему ты такой лопух? Не кожу, так другое похвали — Открой глаза пошире, небось хоть что-нибудь найдется…
Но когда мы собственными глазами увидели — издали! — мать Практикана, то оба на мгновение просто остолбенели.
— Ох, Мортаза-Али! Откуда такой бегемот взялся?.. — невольно пробормотал Асадолла-мирза. — Подобного чудища я ни в одном зверинце не встречал.
Хотя из-под черной чадры нам было видно лишь пол-лица старухи, мы оба ужаснулись. Асадолла был прав — действительно, ни один зверь не мог сравниться с этой уродиной. Даже бегемот. Ее борода и усы чернели уже от ворот, скрипучий, словно немазаная телега, голос тоже был слышен издали. Однако Асадолла-мирза шагнул вперед — как в омут головой:
— Приветствую вас, ханум… Добро пожаловать — от всей души говорю!
— Это Нане-Раджаб, моя матушка, — представил Практикан старуху, — а это моя сестра Ахтар.
Глаза Асадолла-мирзы блеснули. Сестра Практикана была смазливая молодка, только слишком дородная, грудь у нее так и выпирала, на губах лежал толстый слой помады.
Едва мы уселись на скамье в беседке, Нане-Раджаб, мать жениха, одним глотком осушив свой стакан, хриплым голосом сказала:
— Должна вам доложить, что мне эти фокусы совеем не по душе. Сынок у меня вырос словно цветочек, ни сучка, ни задоринки, ни изъяну какого. И собой хорош, и гордость тоже имеет — ведь шесть классов закончил, а ежели сейчас кудри повылазили — что ж тут особенного… Да за такого парня сотня девушек благодарны будут. Так что все эти номера с париком вы оставьте, слушать ничего не хочу.
Она говорила так резко и решительно, что я было подумал, сорвется все. Но Асадолла-мирза вкрадчиво начал:
— Моменто, ханум, когда вы говорите «сын у меня вырос», просто смех берет. Ей-богу, готов чем угодно поклясться: трудно поверить, что вы мать Практикана… Конечно, если вы шутите, дело другое…
Бородатая старуха, у которой и груди-то, казалось, служили только для устрашения мужчин, вращая глазами, свирепо спросила:
— Это почему же? Что я — уродка шестипалая, у которой дети не родятся?
— Конечно, дорогая ханум, у вас могут быть дети, но не настолько взрослые… Ну, как это возможно, чтобы у вас в ваши годы был такой большой сын?
Из-под старухиной щетины показались редкие желтые зубы, взгляд ее стал масленым, она затрясла головой:
— Ох, чтоб вам… Мужчины всегда такого наговорят!.. Конечно, я совсем дитем была, когда меня замуж отдали… Лет тринадцати — четырнадцати Раджаб-Али родила. Да и сыночку моему, Раджаб-Али, годков не много — только забот ему с лихвой досталось, вот он и постарел…
— Тем не менее… Ну, пусть даже господину Практикану двадцать лет — все равно не верится. Вы ведь всякую там пудру-помаду не употребляете…
Старуха так и расцвела. Она отвесила Асадолла-мирзе дружеский шлепок и прохрипела:
— Ох, заешь тебя мухи за такой язык! А кто вы есть, невесте-то кем приходитесь?
— Двоюродные мы.
Через несколько минут ситуация полностью изменилась. Нане-Раджаб впереди, сын и дочь — за ней, а в хвосте и мы с Асадолла-мирзой вступили в дом. Практикан шествовал со шляпой в руке, на голове у него был парик.
Когда сваты вошли в залу, дядюшка и особенно Дустали-хан на мгновение просто оцепенели — Дустали-хан даже зажмурился, — потрясенные отталкивающим видом старухи. Гамар же уставилась на Практикана, не обращая особого внимания на его мать и сестру.
Новоприбывшие уселись, и тут появились мои отец с матерью — очевидно, дядюшка посылал за ними.
Едва мать Практикана задала первый вопрос насчет Гамар, Азиз ос-Салтане принялась пространно расписывать
достоинства своей дочки. Дядюшка и Дустали-хан хранили молчание. Теперь Дустали-хан не спускал глаз с сестры Практикана: похоже, что он взвешивал, стоит ли удовольствие от общества сестрицы тех неприятностей, которыми ему грозило житье в одном доме с ее мамашей.
Мать Практикана в свою очередь ни на миг не отводила оценивающего взора от нелепой фигуры, боком восседавшей на диване.
Потом дядюшка повел речь об исключительном положении своего семейства с точки зрения общественного престижа. Но не успел он произнести несколько слов, как появился запыхавшийся Маш-Касем:
— Ага, сейчас Фаррохлега-ханум придет!
При этом сообщении все, особенно дядюшка и Азиз ос-Салтане, изменились в лице, испуганные внезапным появлением этой злоязычной ханжи. Дядюшка, стараясь говорить спокойно, чтобы не спугнуть сватов, сказал:
— Касем, мы же заняты… Скажи, дома никого нет.
— Эта дама всегда невпопад является, — пояснил отец. — Обязательно выберет для своего визита такой момент, как сейчас, когда у нас чисто семейные дела… Неизвестно, как ей удалось пронюхать…
После этой тирады мне все стало ясно. Я понял, кто наслал на нас Фаррохлега-ханум. Теперь отец мог быть уверен, что в течение двадцати четырех часов всему городу станут известны мельчайшие подробности про свадьбу и про женихову родню.
Дядюшка обратился к Практикану:
— Это одна из наших родственниц, но она женщина с дурным глазом, несчастье приносит.
В этот момент у дверей прихожей послышались уговоры Маш-Касема:
— Ханум-джан, зачем врать? До могилы-то… Все уехали барчука Пури встречать… Вам бы тоже не мешало на вухзал заглянуть.
И сразу же раздался резкий голос Фаррохлега-ханум:
— Ну-ка пусти, я сама погляжу… Я же слыхала, что они там разговаривают.
Я выглянул из оконца, выходившего к наружной двери, и увидел, как, оттеснив Маш-Касема в сторону, разъяренная Фаррохлега-ханум в своем неизменном черном платье и черном платке ворвалась в дом. С ее появлением в зале воцарилась мертвая тишина. Фаррохлега-ханум бросила в рот засахаренный орешек и изрекла:
— Ну, будем надеяться, что бог благословит. Я слыхала, вам предстоит радостное событие. Эта госпожа, конечно, мать жениха?
— Да, ханум, вы правы, это его мать, — вынужден был ответить дядюшка. — Вы зашли очень кстати… то есть я хотел сказать, что наши уважаемые гости пришли неожиданно… А Маш-Касему мы говорили, что… Словом, мы думали, что это кто-то посторонний. Вот и поручили Маш-Касему чужих…
— Ничего, ничего, не имеет значения, — прервала его Фаррохлега-ханум. Тут она повернула голову к матери Практикана:
— Ханум, да поможет вам бог, такой хорошей девушки во всем городе не сыскать! Добрая, красивая, домовитая, благородная… Кстати, жених-то чем занимается?
Вместо старухи ответил дядюшка:
— Господин занимает пост в уголовной полиции,
— О-о, ну поздравляю, помогай ему бог. А его лицо мне вроде знакомо… Так какой же это пост?
— Ханум, это неуместный вопрос, — отрезал дядюшка.
Асадолла-мирза, чтобы переменить тему, тут же вступил в разговор:
— Да, Фаррохлега-ханум, я слышал, этот бедняга, как его… скончался?
Это была благодатная мысль, так как «траурную даму» больше всего на свете интересовали похороны, поминки и тому подобное. Она тотчас приняла скорбный вид:
— Ах, не время сейчас об этом… Да, бедняжку хватил удар. Знаете, а ведь он был с нами в родстве — дальнем, правда. Поминки состоятся завтра. Неплохо бы и вам показаться. И ага тоже мог бы пожаловать.
Все было вздохнули свободно, но Фаррохлега-ханум без промедления вернулась к свадебной тематике и опять обратилась к матери Практикана:
— А что — отца жениха нет в живых?
— Нет, ханум-джан, сынок еще маленький был, когда он скончался.
— А чем он занимался?
Дядюшка опять выступил от лица будущей родни:
— Он принадлежал к землевладельцам Кума, поместье в Гиясабаде…
Но тут мать Практикана прервала его речь:
— Нет, ага, лучше уж я правду скажу, чтобы не было потом с нас спроса. Его отец вареной требухой торговал.
Дядюшка закрыл глаза рукой, Азиз ос-Салтане, стиснув зубы, издала какой-то нечленораздельный звук. Я посмотрел на отца. Глаза его странно светились. Я догадался, что он безмерно рад всему происходящему, но старается не показать этого.
Все пребывали в полной растерянности, не зная, каким образом заткнуть рот Фаррохлега-ханум. Она же, умело нанеся свой первый удар, видно, решила не давать собравшимся передышки, так как, кивнув головой, сказала:
— Лавочник, значит, был… Ну, это занятие неплохое. Что же тут темнить — торговал, не воровал!
Азиз ос-Салтане бросила на Асадолла-мирзу умоляющий взгляд, как бы прибегая к его защите, заклиная его любым способом обезвредить Фаррохлега-ханум. Однако та не унималась. Оглядев с ног до головы молча сидевшего в уголке Практикана Гиясабади, она заявила:
— А все-таки я вас где-то видела!
Жених уже раскрыл было рот, однако отчаянные знаки дядюшки и Дустали-хана заставили его промолчать. Но Фаррохлега-ханум вдруг воскликнула:
— А, вспомнила! Не вы ли это…
Тут Асадолла-мирза внезапно бросился к Фаррохлега-ханум и, сильно хлопнув ее ладонью по заду, завопил:
— Мышь!.. Мышь, будь она проклята!
Фаррохлега-ханум пронзительно взвизгнула, сорвалась с места и кинулась в коридор. Все вскочили. Азиз ос-Салтане и сестра Практикана громко вопили. Церемония приема была нарушена. Пока все растерянно топтались по гостиной, а Маш-Касем с веником преследовал мышь, Асадолла-мирза выскочил в коридор, подхватил под руку Фаррохлега-ханум и прошептал:
— Благоволите выслушать, дорогая ханум, у меня есть к вам срочное дельце.
И почти волоком увлек ее в одну из комнат цокольного этажа, расположенную поблизости от наружных дверей. Я пошел за ними и с удивлением услышал, как Фаррохлега-ханум приглушенно вскрикивает. Похоже, Асадолла-мирза, затыкая ей рот, настойчиво домогается ее благосклонности.
— Ни чести, ни совести, бесстыжий, — кричала она. — Да я тебе в матери гожусь! Помогите!.. Этот бессовестный… Помогите! Прикрой!.. Чтоб из тебя черти все кишки повытрясли!
Потом дверь комнаты с силой распахнулась, и Фаррохлега-ханум, белая как мел, дрожа от негодования, вылетела оттуда и бросилась к выходу, вопя:
— Бесстыдник, подлец… Глаза бы тебе выдрать…
Секундой позже в дверях появился Асадолла-мирза и, как бы все еще претендуя на добродетель Фаррохлега-ханум, устремился следом за ней. Когда она выбежала на улицу, Асадолла спокойно запер калитку и вернулся в дом. Подтянув галстук и стряхивая пылинки с костюма, он
сказал с усмешкой:
— Единственный выход оставался… Надо же было избавиться от нее.
— Дядя Асадолла, вы так добивались ее милостей — а вдруг бы она согласилась? Как тогда?
— Очень просто, съездили бы в Сан-Франциско.
— С такой старухой?..
Асадолла-мирза с улыбкой покачал головой:
— Не скажи, она недурна… Я раньше-то пальцем до нее не дотрагивался, а телом она, оказывается, в порядке.
Когда мы вернулись в залу, все еще были заняты охотой за. мышью. Асадолла-мирза вдруг подпрыгнул, присел, накинул платок на воображаемую мышь и крикнул:
— Поймал!
С этими словами он подбежал к наружной двери и распахнул ее, делая вид, что выбрасывает мышь в сад. Собравшиеся опять успокоились. Дядюшка Наполеон заговорил, стараясь сгладить впечатление:
— Вы, ханум, должны нас извинить, эта женщина, как вы заметили, не слишком умна. Одно беспокойство от нее.
— Осталась старой девой, — подхватил Асадолла-мирза, — жизненным сокам выхода не было, вот на рассудок и повлияло.
Мать Практикана добродушие сказала:
— Ничего, ага, такого сорта уроды в каждой семье найдутся. — Тут она вновь устремила оценивающий взгляд на Дустали-хана и заключила: — Коли среди ста роз один шип попадется, это не беда.
Я сидел на высокой скамеечке неподалеку от Асадолла-мирзы и Дустали-хана и слышал, как тот говорил:
— Асадолла, ты помнишь мою бельгийскую двустволку, она еще так тебе понравилась? Я ее тебе подарю, если ты устроишь, чтобы Практикан снял для своей мамаши отдельную комнату. Деньги я на это дам — только бы она не появлялась в нашем доме… Да и вообще, какой смысл Практикану из-за двух-трех месяцев оставлять прежнюю квартиру, всю жизнь ломать, таскать с места на место мать и сестру?
— Моменто, моменто, — вполголоса отвечал ему Асадолла-мирза, — что же это за картина получается? Практикан с сестрицей останется у вас, а мать свою упрячет куда подальше?
— Да пусть и сестру к ней в придачу забирает. Нет, ты представь себе, я целых три месяца буду по утрам видеть эту бородатую бабу — жуть берет! Асадолла, такого ружья ты ни у кого в городе не найдешь!
— Ну что ж, я попробую, но уговорить будет трудно. Сейчас эта Жаннет Макдональд тешится мечтой заключить тебя в объятия.
Асадолла-мирза знаком вызвал за дверь Практикана, но через несколько минут оба вернулись. После того, как разговор в зале вновь оживился, Асадолла-мирза негромко сказал Дустали-хану:
— Мне очень жаль, Дустали, но он ни под каким видом не желает разлучаться со своей родительницей. Сколько я ни убеждал его, что из-за двух-трех месяцев не стоит срывать с места матушку, — не клюет! Говорит, они все равно собирались переезжать и подыскивали себе квартиру.
— Асадолла, ты, верно, не так разговор повел, я тебя знаю, ты человек зловредный.
. — Моменто, хоть я и зловредный, но твое бельгийское ружье моему злу не повредит. Правда, ничего не выходит! А ты не принимай этого близко к сердцу: ну, пусть у нее борода, зато шелковистая, мягкая.. И. потом я думаю к празднику купить ей в подарок бритву и помазок — надеюсь, это тебя совершенно успокоит.
Дустали-хан сквозь зубы прорычал:
— Чтоб ты провалился с твоей поганой княжеской рожей!
— Моменто, Дустали, ты выходишь за рамки! Будешь много разговаривать, я скажу Практикану — он еще и ребенка от первой жены с собой приведет.
Тем временем мать Практикана совсем разошлась.
— Поверьте, ага, я мечтаю женить Раджаб-Али, пока сама жива. Прошлый раз он женился без моего ведома. Вот отсохни мой язык, как я его тогда прокляла, так его и ранило в бою, чуть было совсем не убило, ей-богу, правда, разрази меня гром. Тогда я опять дала обет, богу известно, какой… И, слава господу, а шайтан чтоб ослеп, — бог вернул мне сыночка, а ведь он четыре полных месяца в больнице пролежал.
— Возблагодарим господа бога, — вмешался Асадолла-мирза, — он и вас не оставит своей милостью…
— Тому, у кого натура чистая и честная, господь завсегда поможет, — отвечала старуха, — бог даст, сынок мой женится, а под покровительством Дустали-хана еще и кое-какие дурные привычки свои забросит…
При этом намеке Практикан Гиясабади засуетился, пытаясь заставить мать замолчать, но она и слушать ничего не желала:
— Я знаю, Раджаб-Али недоволен, что я это говорю, но я простая душа, хочу, чтобы вы, коли выдаете за него дочку, все о нем знали…
Асадолла-мирза с улыбкой проговорил:
— Это хорошо. Так что же за привычка? Очень покрасоваться любит, что ли?
Старуха разразилась хохотом:
— Ой, вы меня уморите такими словами!
Отсмеявшись, она заявила:
— Нет, таких скверных замашек за ним не водится. Но года два-три, как он завел себе дружков бедовых, они его с толку сбили, стал опиумом баловаться…
— Опиумом?! — хором воскликнули дядюшка и Дустали-хан.
— Да. Много-то он не курит, но по полмискаля в день… Ну, когда очень разойдется, — целый мискаль выкурит. Я его уж и к лекарю водила, тот полечил его, а потом мой дуралей начал все снова.
— Ну, невелика беда, ханум, — улыбаясь, сказал Асадолла-мирза. — Господин Дустали-хан сам по временам покуривает… Теперь у него будет хороший компаньон.
Дустали-хан, примостившийся на диване одним боком, так резко поднялся, что даже вскрикнул от боли:
— Ах!.. Асадолла, зачем глупости болтать? Когда это я терьяк курил?
Азиз ос-Салтане, которая, едва начался этот разговор, увела Гамар из комнаты, вернулась в залу. В глазах отца опять мелькнуло удовлетворение. Он понемногу знакомился с недостатками жениха, и сердце его радовалось. С невинным лицом он задал несколько вопросов о ребенке, которого родила Практикану первая жена. Мать Практикана огляделась вокруг и воскликнула:
— Ай-вай, а где же наша невестушка? Гамар-ханум, милая, иди сюда.
Гамар с ангельским видом опять вошла в комнату. Старуха посадила ее около себя и поцеловала:
— Богом клянусь, эта невеста мне по душе!
Гамар поднялась, подошла к матери и тихо, но так, что почти все услыхали, сказала:
— Мамочка, ее борода мне лицо исколола.
— С божьей помощью, после этой свадьбы надо будет отведать сластей на свадьбе Ахтар-ханум, — громко зачастил Асадолла-мирза, чтобы заглушить эти слова. Физиономия матери Практикана расплылась в улыбке.
— Ахтар ваша раба покорная, господин хороший… Бог даст, с вашей помощью и ее замуж отдадим.
— Конечно, ведь в нашей семье молодых людей много… Если господь пожелает, и для Ахтар-ханум подберем кого-нибудь. Нет, пока мы живы, Ахтар-ханум в одиночестве не оставим.
После долгого обсуждения предстоящей церемонии и условий брачного договора было решено, что мать Практикана на следующий день придет к Азиз ос-Салтане и они решат все насчет перестановки вещей и убранства комнат. Когда жених с семейством отбыли, зала на несколько минут погрузилась в тишину.
Нарушил молчание Маш-Касем, до того неподвижно стоявший в углу:
— Ей-богу, зачем врать? До могилы-то… Этот мой земляк, конечно, мужик хороший, но мамаши его я, по правде сказать, боюсь. Слыхали, какой голосина, чтоб ей пропасть?
По знаку Асадолла-мирзы он умолк, а сам князь, обратившись к Гамар, которая все так же тихо и скромно сидела в сторонке, спросил:
— Ну, дорогая, ты его хорошо разглядела? Понравился тебе твой муж?
— Да, дядя Асадолла.
— Ты его любишь?
— Да, дядя, очень люблю… Теперь можно мне про ребенка поговорить?
— Да, милая, говори. Молодец девочка, что при них ничего такого не сказала.
— Я этого ребенка больше мужа люблю, хочу ему красную распашонку связать.
— А его мать и сестра тебе тоже понравились?
— Да, дядя Асадолла. Только у матери его борода, лицо мне исколола.
— Ну, это не страшно, дорогая. Мы ей скажем, она сбреет бороду. Уже решено, что папа Дустали купит ей полный бритвенный прибор!
Из сада донесся стук в дверь. Маш-Касем воскликнул:
— По-моему, это барчук Пури приехал! Ага, с вас причитается за добрую весть! — и побежал к калитке.
Я и Лейли обменялись тоскливыми взглядами. Но, к счастью, это был не Пури… Маш-Касем вернулся с вечерней газетой. Отец, сидевший ближе всех, к двери, взял газету у него из рук и громким голосом прочел заголовок сообщения, помещенного на первой полосе: силы союзников вступили в Тегеран и заняли железнодорожный узел.
Дядюшка вздрогнул и сдавленным голосом спросил:
— Железнодорожный узел?.. Почему прежде всего железную дорогу?.. Помоги бог Полковнику!
— Ну надо же им было с чего-то начать, — сказал Асадолла-мирза, чтобы успокоить его.
— Асадолла, ты, разумеется, дипломат, но разбираться в хитросплетениях политики англичан ты еще не скоро научишься, — покачал головой дядюшка.
— Моменто, моменто! Вы хотите сказать, что, поскольку ваш братец изволил отправиться на вокзал, англичане прежде всего заняли железную дорогу?
— Ну, не только по этой причине, но и не без того, — процедил дядюшка. И опять заговорил, словно сам с собой: — Я беспокоюсь за эту ни в чем не повинную семью. Бедный мой брат Полковник за всю жизнь закона не преступил ни ногой, ни рукой, а теперь придется ему расплачиваться — за меня!
Асадолла-мирза, стараясь сохранить серьезность, заметил:
— Ну, если предположить, что они хотят посчитаться с ним за вас — откуда бы им знать, что господин Полковник сегодня вечером отправился на вокзал?
Дядюшка с презрительной усмешкой парировал:
— Лучше вообще об этом не говорить! Ты что думаешь — они не знают Пури? Не знают, что он мой племянник? Молод ты еще, зелен… Готов поклясться, что в этот момент на столе начальника Интеллиджент Сервис лежит досье Практикана Гиясабади и отчет о помолвке Гамар. Ты что думаешь, этот индиец и тысячи других их агентов зря время теряют?
Маш-Касем решил, что пришел его час выступить. Он закивал головой и разразился речью:
— Господин Асадолла-мирза не знают этих англичанов. Да и мы — я и ага, — когда в тридцатом году ихнего начальника захватили, англичанов хорошенько не знали, не ведали, что от них людям бывает… Вот у меня был один…
— Да если бы я только рассказал вам, что я претерпел от англичан! — перебил его дядюшка. — В сражении при Казеруне, когда английский командующий бросил свою саблю к моим ногам, — будто вчера это было! — он сказал: «Браво, вы с тысяча четырнадцатью солдатами одолели несколько английских полков. Это будет вписано золотыми буквами в военную историю». Верите ли, я просто рот разинул: ведь за день до этого я как раз пересчитал своих солдат — их оказалось тысяча четырнадцать человек.
— Тысяча пятнадцать человек, — опять вылез Маш-Касем.
— Что ты мелешь, Касем? Я хорошо помню, английский полковник сказал «тысяча четырнадцать», и надо же было так случиться: нас было именно тысяча четырнадцать.
— Ей-богу, зачем врать? До могилы… Я как сейчас помню…
— Ты заткнешься или нет?..
— Да ведь я же не спорю. Этот англичан правильно сказал «тысячу четырнадцать человек». И вы тоже верно насчитали — тысячу пятнадцать.
— Касем, что ты чушь городишь…
— Да вы мне, прости господи, договорить не даете.. Тот, который лишний, помоги ему бог, Солтан Али-хан был, его как раз в этот день подстрелили.
— Да, да, ты прав. Одним словом, я хочу сказать, что в самый разгар битвы они были так точно осведомлены о численности наших солдат…
Маш-Касем вздохнул:
— Пусть господь воздаст им за тех убитых, святых мучеников за веру… Бедный Солтан Али-хан… А вообще, если бы не ага, я бы сейчас тоже до костей в земле сгнил… Ради меня, недостойного, он, словно лев, бросился под пули, взвалил меня на плечо и вынес с поля боя. Даже, англичаны от удивления остолбенели — что это за герой такой? Я собственными глазами видел, как у агличанов из косых глаз слезы брызнули… Англичаны, они почти все косые. Тут дядюшка кивнул головой и пробормотал:
— Теперь видишь, Касем, как судьба повернулась? Сколько времени они выжидали, пока им снова представится случай! Да, сегодня надо нам воздать близким нашим… — Дядюшку охватило волнение, теперь он почти кричал: — Негодяи! Идите, мстите мне! Что вам нужно от моего бедного несчастного брата?..
— Не надо заранее предполагать самое худшее, — с серьезным видом проговорил Асадолла-мирза. — Пусть они захватили железную дорогу из-за вашего брата — еще неизвестно, сумеют ли они в этой суматохе его отыскать. Да и полковник не ребенок, он не растеряется… — И, чтобы переменить тему, он быстро добавил: — А на свадебный вечер вы намерены приглашать гостей? Близкие родственники все же должны присутствовать.
— Надо бы бракосочетание провести как можно скромнее, без шумихи, — вмешался Дустали-хан.
— Это вызовет еще больший шум, толки пойдут. Все будут говорить: верно, у них что-то неладно, раз решили без всякой огласки свадьбу устроить.
Азиз ос-Салтане отослала Гамар в другую комнату и, когда та вышла, сказала:
— Можно воспользоваться предлогом, что кто-то умер и у нас траур, — поэтому никакого праздника не устраиваем.
— Но кто? Последнее время, слава тебе господи, все члены семейства пребывают в добром здравии.
— Постучи по дереву, Асадолла… Дай бог, чтобы все здоровы были!
— Моменто, а кстати: что это Фаррохлега-ханум говорила про покойничка — кем он нам приходится?
— И не думайте об этом, — заявил дядюшка. — Говоря между нами, к этому поганому покойнику только одна Фаррохлега-ханум и имела отношение, да и то отдаленное. А уж что касается его связей с англичанами…
— В любом случае, кого-то найти надо, — настаивал Асадолла-мирза. — Скажи-ка, Дустали, как поживает твой Дядюшка Мансур ос-Салтане?
— Чтоб у тебя язык отнялся! — завопил во всю мочь Дустали-хан. — Чем тебе насолил мой бедный дядюшка, что ты ему смерти желаешь?
— Моменто, когда это я желал его смерти? Мне просто пришло в голову, что давненько мы не слыхали ничего о дядюшке Мансур ос-Салтане, вот я и спросил, как он себя чувствует. Девяносто пять лет прожил, бог даст, несмотря на все свои болезни легких, почек и желудка еще девяносто пять проживет, чего нам скупиться… И вообще, вы сами виноваты — обидели Фаррохлега-ханум, а ведь она сейчас могла бы нам помочь. Она бы, если надо, из-под земли для нас покойника выкопала.
— О чем вы говорите? — вступил в разговор отец. — Если бы на днях предстояло какое-нибудь траурное собрание или поминки, Фаррохлега-ханум за те несколько минут, которые здесь пробыла, обязательно выложила бы все подробности.
Асадолла-мирза, смеясь, предложил:
— А если попросить мать Практикана Гиясабади, чтобы она в полночь явилась к дядюшке Мансур ос-Салтане? Может, он со страху-то…
Дустали-хан опять завопил, но Азиз ос-Салтане не дала ему разойтись:
— Ну и болваны мы все! Ведь можно сослаться на траур в семье жениха.
Это была прекрасная мысль, что и подтвердили все присутствующие.
В тот вечер мы допоздна дожидались возвращения дяди Полковника и его жены. Когда они наконец появились, вид у дяди был мрачный, жена следовала за ним со слезами на глазах: поезд пришел, но Пури в нем не оказалось.
Дядюшка Наполеон, пытаясь утешить брата, говорил, что они, конечно, не смогли выехать по непредвиденным обстоятельствам, но сам думал совсем по-другому. Утром, когда я увидал Маш-Касема, тот сказал:
— Ага всю ночь до рассвета не ложился, все по комнате ходил… Да и есть от чего расстроиться: наверняка англичаны что-нибудь сотворили с бедным барчуком… Англичаны, ежели на кого поглядят косо, так уж потом до седьмого колена не отвяжутся. Ослепи господь их косые глаза!
— Маш-Касем, а что англичанам делать с таким балбесом и губошлепом?
— Ох, милок, много еще времени пройдет, пока ты насчет англичанов разберешься… Я вот и до сих пор кой-чего не уразумел… Слышь-ка, я тебе расскажу, какая беда приключилась в Гиясабаде с моими сродственниками и земляками… Был у нас один земляк, англичанов честил на все корки, так что ты думаешь: они из лавки его свояка ученика забрали, привязали к лошадиному хвосту, да и уволокли по пустыне неведомо куда… Разве за англичанами усмотришь? Ну, бог не оставит агу — и меня вместе с ним. Да и над вами смилуется, как вы есть родичи аги, его племя, значит.
Дядя Полковник, который с раннего утра отправился на телеграф, возвратился счастливый, с известием, что Пури и Ханбаба-хан, несмотря на то, что взяли билеты, не могли выехать: в поезде не оказалось мест. При первой же возможности они прибудут в Тегеран.