Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг меня разбудили чьи-то крики. Они доносились издалека. Человек вскрикивал коротко и невнятно, словно ему зажимали рот.

— Вор!.. Во… о… ор! Вор!

Я подскочил. Отец и мать тоже уже не спали. Мы внимательно прислушались. Очередной крик развеял все наши сомнения — да, это вопил дядюшка Наполеон. Это его голос несся с балкона в сад. Неожиданно крики смолкли, раздался топот и шум возни. Родители, я и сестра откинули москитные сетки и выбежали во двор. Наш слуга, прихватив палку, ринулся к дому дядюшки. Мы — кто в пижаме, кто в ночной рубашке — помчались следом.

Маш-Касем, видать, только что продравший глаза, открыл нам дверь. На пороге своей комнаты застыли перепуганные Лейли и ее брат.

— Что случилось, Маш-Касем?

— Зачем мне врать?! Я…

— Это ага кричал?

— Вроде как они.

Через анфиладу бесконечных комнат мы бросились к балкону, где на широкой деревянной кровати обычно спал летом дядюшка Наполеон. Но дверь, ведущая из комнаты дядюшки на балкон, была заперта. На наш энергичный стук никто не ответил.

Маш-Касем с силой хлопнул себя по лбу:

— Ох, горе горькое! Украли нашего агу! Мать Лейли, женщина сравнительно молодая, запричитала:

— Ага! Ага! Где же ты?.. Господи, боже мой, похитили его, похитили!

Мой отец попытался успокоить ее.

Мать Лейли была второй женой дядюшки. Со своей первой супругой он прожил тринадцать лет и развелся под тем предлогом, что она не рожала ему детей. Этот развод оставил в жизни дядюшки глубокий след, поскольку он усматривал в нем разительное сходство с разводом Наполеона Бонапарта и Жозефины, расставшихся после тринадцати лет супружеской жизни. Лишь впоследствии мы догадались, что именно это обстоятельство побудило дядюшку в дальнейшем строить свою жизнь, копируя судьбу французского императора.

Отец приказал Маш-Касему принести лестницу и первым полез по ней со двора на балкон. За ним с ружьем в руке последовал дядя Полковник, подоспевший из своего дома в белой ночной рубахе и подштанниках. Пури и я тоже торопливо вскарабкались наверх. Одна из двух веревок, натягивавших москитную сетку над ложем дядюшки Наполеона, была оборвана, и сетка криво свисала прямо на кровать. Но самого дядюшки нигде не было. Мать Лейли спросила из-за двери дрожащим голосом:

— Что там случилось? Где ага?.. Откройте дверь!

— Зачем же врать?! Вроде как сгинул наш ага. Пропал вовсе.

И тут раздался чей-то тихий стон. Мы огляделись по сторонам. Стон доносился из—под кровати. Отец первым нагнулся и заглянул туда.

— Вот—те на! Ага, что это вы там делаете?

Из—под кровати снова раздался слабый голос, но слов было не разобрать, точно у дядюшки отнялся язык. Отец с Маш-Касемом отодвинули кровать от стены и с помощью остальных ухватили дядюшку Наполеона под мышки, подняли с пола и положили на постель.

— Ага, чего это вы вдруг под кровать залезли? Где вор?

Но глаза дядюшки были закрыты, а побелевшие губы дрожали.

Маш-Касем принялся растирать ему руки. Дверь открыли, и на балкон ворвались женщины и дети. Лейли, увидев, в каком плачевном состоянии пребывает ее отец, ударилась в слезы, а ее мать стала исступленно бить себя в грудь.

Маш-Касем пробормотал:

— Похоже, змея агу ужалила!

Мать Лейли крикнула:

— Ну что вы стоите? Сделайте что-нибудь!

— Маш-Касем, беги за доктором Насером оль-Хокама!.. Скажи, пусть немедленно идет сюда!

Вскоре подоспел и доктор Насер оль-Хокама. Он был в нижнем белье, но в руке держал неизменный саквояж. Осмотрев дядюшку, доктор сказал:

— Жить вам не тужить!.. Ничего страшного. Просто он слегка испугался, — и, накапав в стакан с водой несколько капель, влил лекарство в рот дядюшке.

Через минуту—две дядюшка открыл глаза. Первые несколько секунд он недоуменно озирался по сторонам, потом взгляд его остановился на докторе. Неожиданно дядюшка яростно сбросил со своей груди руку доктора и хриплым от злости голосом выдавил:

— Уж лучше умереть, чем видеть перед собой предателя и лжеца!

— Жить вам не тужить!.. Что такое, ага? Шутить изволите?

— Нисколько! Я вполне серьезно говорю!

— Ничего не понимаю, ага… Что, все-таки случилось?

Дядюшка слегка приподнялся на своем ложе и, указывая пальцем на дверь, сказал:

— Вон отсюда!.. Вы что, вообразили, будто я ничего не знаю о заговоре в доме моего брата? Мне не нужен врач, который продает свою совесть! Такому врачу нечего делать в моей семье!

— Ради бога успокойтесь! Вам вредно волноваться, поберегите свое сердце!

— Мое сердце вас больше не касается! Так же как не касается вас, пучит ли живот у Гамар!

Столпившиеся на балконе уже догадались, куда клонит дядюшка. Мы поглядывали друг на друга, пытаясь определить доносчика. Я увидел, что Маш-Касем с подозрением смотрит на Пури. А Пури с некоторым беспокойством отводил глаза в сторону, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.

Дядюшка, повысив голос, заявил:

— И вообще, я прекрасно себя чувствую!.. И в докторах не нуждаюсь!.. Извольте удалиться, господин доктор!.. Разводите свое вранье и плетите свои интриги в другом месте!

Дядя Полковник, чтобы сменить тему, спросил:

— Братец, что все-таки случилось? В дом воры залезли?

Дядюшка Наполеон, который, увидев доктора, напрочь забыл о причине переполоха, тотчас спохватился и, в ужасе оглядевшись по сторонам, кивнул головой:

— Да, да, вор… Я сам слышал, как он тут ходил… своими глазами видел его тень… Эй, быстро закройте все двери!

Неожиданно дядюшка заметил моего отца. Гневно поджав губы, дядюшка уставился в пустоту и закричал:

— А этому-то что здесь надо? Превратили мой дом в караван—сарай! — и, указав длинным костлявым пальцем на дверь, рявкнул: — Вон!

Отец пронзил его взглядом и, направляясь к двери, вполголоса заметил:

— Ну и дураки же мы все! Спали бы себе спокойно до утра… Так нет ведь — ринулись спасать знаменитого героя Казерунекой битвы, который от страха чуть не окочурился под кроватью.

Дядюшка рывком вскочил и хотел вырвать ружье из рук дяди Полковника, но тот успел спрятать его за спиной.

Доктор, подхватив саквояж, в ужасе почти бегом кинулся к двери. Я тоже двинулся к выходу вслед за матерью. Уже с порога я бросил прощальный взгляд на Лейли и ушел, унося в памяти ее заплаканные глаза.

Голос дядюшки Наполеона, громко излагавшего стратегический план поимки вора, провожал меня до самого дома.

Однако розыски, предпринятые дядюшкой и его соратниками, ничего не дали. Вор как сквозь землю провалился. Через полчаса в саду снова воцарилась тишина.

Я был настолько взбудоражен, что никак не мог заснуть. Я ничуть не сомневался, что именно Пури свел на нет усилия всей семьи, пытавшейся помирить дядюшку с моим отцом. По тому, как Пури вел себя на балконе, было ясно, что это он донес дядюшке Наполеону о разговоре с доктором Насером оль-Хокама. Ух, с каким удовольствием я бы выбил Пури его длинные зубы! Вот ведь подлец! Вот ябеда! Хорошо бы дядя Полковник догадался о предательстве собственного сына. А если он до сих под ничего не понял, я должен ему об этом рассказать!

Хотя я не спал почти всю ночь, наутро я поднялся раньше всех и бесшумно выскользнул в сад.

Маш-Касем поливал цветы. Его вид привел меня в изумление: штаны его были, как обычно, закатаны до колен, но на плече висела дядюшкина двустволка.

— Маш-Касем! Чего это ты с ружьем? Он беспокойно огляделся, потом сказал:

— Беги-ка, милок, обратно! Домой к себе беги!

— Но почему, Маш-Касем? Что случилось?

— Черный сегодня день, дурной! Самый что ни на есть настоящий день Страшного суда. Ты и отцу своему скажи, и матушке, чтоб сюда не ходили.

— А в чем дело-то?

— Э-э! Зачем мне врать?! Тяжело у меня сегодня на душе, ох как тяжело! Ага приказ отдали, ежели кто из вашей семьи хоть на шаг зайдет вот за это дерево, стрелять такому прямо в самое сердце!

Если бы не понурый, насупленный вид Маш-Касема, я бы подумал, что это шутка. Поправив на плече ружье, Маш-Касем продолжал:

— Сегодня спозаранку Аббас-ага… ну тот, который голубей разводит, вчерашнего вора поймал, когда тот через крышу нашу лез.

— Ну и что с ним сделали?

— Зачем мне врать?! Ага поначалу хотел прикончить его прямо на месте, да я за беднягу заступился… Связали его, сейчас сидит под арестом в подвале. Меня приставили к нему караульным…

— В подвале?.. А почему не сдали его в полицию?

—. Да какое там! Ага, чего доброго, сегодня же его и повесит, прямо тут, в саду.

Я оторопело молчал, Маш-Касем снова огляделся по сторонам.

— Ты, милок, того… не нужно тебе со мной разговаривать, а то, если ага узнает, что я с тобой разговоры разговариваю, глядишь, и меня заодно прикончит.

— Маш-Касем, но при чем тут наша семья? Почему дядюшка на нас сердится?

Маш-Касем покачал головой:

— Ты вот, голубчик, спрашиваешь, при чем тут ваша семья… Да, ежели б ты знал, кто вором-то оказался, тогда бы понял, что дело дрянь… Ой—ё—ёй… Дай-то бог, чтоб все обошлось!..

Теряя голову от тревоги, я спросил:

— А кто же этот вор, Маш-Касем? Что он украл?

— Э-э! Зачем мне врать?! До могилы-то… Ох, ты ж господи! Смотри-ка! Ага идет!.. Беги отсюда быстро! Беги! Пожалей свои годы молодые, беги!.. Или хоть спрячься куда!

Поняв, что убежать я уже не успею, Маш-Касем подтолкнул меня к большому самшитовому дереву, в густой листве которого можно было легко спрятаться, а сам отошел в сторону и продолжал поливать цветы. На дорожке показался дядюшка Наполеон. При виде его хмурого лица меня охватил ужас.

А когда дядюшка заговорил, я понял, что он страшно разгневан.

— Касем! Разве тебе не было приказано караулить вора?! Нашел время цветами заниматься!

— Не извольте беспокоиться, ага! Я и отсюда за ним слежу.

— Это как же ты отсюда следишь за вором, который в подвале сидит?

— А я то и дело бегаю, его проверяю… Что решили-то с ним делать, ага? Кормить ведь его придется… в расход он вас введет… Может, лучше сдадите в полицию — нам же спокойнее будет.

— В полицию? Пока он во всем не признается, я его не отпущу. Тем более, что я и так почти наверняка знаю — его это происки! — И дядюшка махнул рукой в сторону нашего дома.

МапьКасему было явно не по себе: он тайком посматривал на самшит, укрывший меня густыми ветвями.

— Этот Хамадолла слугой у него был несколько лет, — продолжал дядюшка. — Вроде и не воровал никогда. Работящий был, набожный… А теперь — нате вам! — в дом мой залез. Не—е—т, дело ясное, подучили его! Это все заговор против меня!

— Да вы лучше меня послушайте, ага. Зачем мне врать?! До могилы-то… Без работы он сидел, обнищал. Хотел небось дела свои поправить.

Дядюшка задумался и молчал. Маш-Касем продолжал поливать цветы, изредка посматривая в сторону моего убежища.

Неожиданно дядюшка хрипло сказал:

— Знаешь, Касем, меня сейчас больше всего беспокоит длинный язык этого мерзавца.

— Вы о ком, ага?

Дядюшка снова махнул рукой на наш дом.

— Кто свою честь не бережет, тот и другого ославит почем зря. Боюсь, распустит он сплетни по всей округе.

Маш-Касем покачал головой:

— Что ж, ага, в драке халву не раздают, — и, наверняка, вспомнив о невидимом, но все слышащем свидетеле, решил сменить тему, чтобы дядюшка не углубился в опасные дебри. — А почему бы вам не забыть все обиды. Взяли бы да и расцеловали друг друга! Глядишь, ссоры как не бывало.

— Чтоб я помирился с этим человеком?! В дядюшкином голосе звучали такая злоба и ярость, что Маш-Касем перепугался:

— Да я ничего и не сказал, ага… Оно конечно, мириться, с ним никак нельзя… Уж больно он вас обидел…

— Одним словом, боюсь я, начнет он распускать сплетни, наговорит людям ерунду всякую.

— Чего ж тут бояться, ага? По моему разумению, вы с ним все, что хотели, уже друг другу сказали.

Потеряв терпение, дядюшка раздраженно проворчал:

— Неужто ты так ничего и не понимаешь?! Забыл, что ли, что вчера случилось? Нездоровилось мне слегка, не по себе было… Ты помнишь, что он сказал уходя?

— Зачем мне врать?! До могилы-то… Нет, не помню.

— Как это не помнишь? В общем, из того, что он сказал, можно было попять, будто я вора испугался.

— Господи помилуй! Вы?! Испугались?! Да вам страх и неведом!

— А я тебе про что толкую! Уж кто—кто, а ты-то лучше других знаешь — ведь ты был рядом со мной и в битвах, и в походах, и в разных опасных передрягах. Тебе-то уж должно быть известно, что для меня самого слова «страх» но существует.

— Ей—богу, зачем мне врать? До могилы-то… Аллах свидетель, никак невозможно о вас такое сказать! Еще до Казерунской кампании покойный Солтан Али-хан говорил, что второго такого смельчака, как ага, поискать надо!.. Помните ту ночь, когда в нашу палатку ворвались бандиты?.. Господи, прямо будто вчера это было! Как сейчас помню… Вы тогда одной пулей троих наповал уложили…

— Да, в те времена бандиты свирепые были, грозные… Нынешние воры против них, что младенцы грудные.

Маш-Касем взволнованно воскликнул:

— Я-то сам, хоть тоже был смельчак и сорвиголова, но, чего греха таить, в ту ночь здорово перетрухнул… А потом атаман ихний в ноги вам как кинется и давай умолять о пощаде!.. Ну прямо как сейчас помню!.. Его, случаем, не Сеид-Морадом звали?

— Да… мы на своем веку много таких Сеид-Морадов повидали.

— Ни дна ему ни покрышки!.. До чего ж подлый был, до чего свирепый!

Маш-Касем пришел в неописуемое волнение и, казалось, напрочь забыл о моем присутствии. У дядюшки Наполеона настроение тоже вроде бы поднялось. Лица обоих были в эту минуту такими просветленными и вдохновенными, что чувствовалось: и тот, и другой безоговорочно верят в собственные сочинения и сейчас перед ними словно оживают яркие картины далекого прошлого.

Несколько минут они оба молчали. Глаза их смотрели куда-то вдаль, на сияющих лицах играла улыбка. Дядюшка первым вернулся из мира грез и, вновь нахмурившись, сказал:

— Так-то так, Маш-Касем, но об этом только ты да я знаем. А если… если этот клеветник начнет вместе с простофилей доктором людям рассказывать, что дескать кое—кто от страху чуть богу душу не отдал… что тогда останется от моей репутации?

— Да кто им поверит, ага? Кто в этой стране не знает о вашей отваге, о мужестве вашем?!

— Если б люди головой думали! А то ведь только ушам своим да глазам верят. Что ни говори, а я убежден: этот человек на все пойдет, только бы подорвать мой авторитет, только бы ославить на всю округу.

Тут Маш-Касем вроде бы снова вспомнил, что я прячусь рядом, за ветвями самшита. Он покосился в мою сторону:

— Об этом сейчас не время говорить, ага. Пока ведь ничего такого не случилось.

— Не соображаешь, что ли?! Да они уже сегодня начнут языками чесать!

— А мы скажем, что вранье это… Скажем, что аге, мол, нездоровилось…

— Да, конечно, но… — Дядюшка ушел в раздумья и замолчал.

— Можно, к примеру, сказать, что вас змея ужалила.

— Не городи вздор! Где это видано, чтобы человека змея у жалила, а наутро он уже здоровый был?

— А что тут такого?.. Один мой земляк…

— Да провались ты вместе с твоим земляком!.. В общем, история со змеей нам не годится.

Маш-Касем тоже погрузился в мысли.

— Кажется, придумал! А что, если сказать, что вы дыню с медом кушали, а потому у вас живот схватило?

Дядюшка ничего не ответил, но по всему было видно, что эта идея его тоже не вдохновила. Немного помолчав, Маш-Касем сказал:

— Ага, знаете что?

— Что?

— Ежели б вы у меня совета спросили, так, по-моему, лучше вам отпустить вора подобру-поздорову.

— Отпустить? Вора?!

— Потому что, ежели вокруг узнают, что вы поймали вора, разговоры пойдут: что да как? А там и про вчерашнее припомнят.

— Ерунда!

— Я-то что… мое дело сторона. Да только, ежели вы его отпустите, разговоры сами собой и утихнут. Сейчас ведь никто, кроме Аббаса-голубятника, и знать не знает, что мы вора поймали… Другими словами, никто чужой про это пока не прослышал… А голубятник, он и пикнуть не посмеет.

Дядюшка долго молчал. Потом сказал:

— Ты прав, Касем… Нашей семье всегда были присущи великодушие и благородство. Может, этот бедняга и в самом деле от нищеты на такое решился. Простим ему, детей его пожалеем… — и после паузы добавил: — Ты твори добро, о себе забудь, и господь тебе твой укажет путь!.. Иди, Касем, развяжи его и скажи, чтобы бежал без оглядки. А самое главное, скажи ему, что это ты сам решился его отпустить и что, если, мол, ага прослышит, шкуру с тебя сдерет!

Маш-Касем рысцой побежал выполнять приказ, а дядюшка принялся в задумчивости расхаживать по дорожке.

Через несколько минут Маш-Касем вернулся. На плече у него по-прежнему болталась двустволка. С довольной улыбкой он приблизился к дядюшке, успевшему присесть на скамейку в увитой шиповником беседке.

— Воздай вам господь за ваше благородство, ага! Уж как он благодарил! Я так скажу: благородство это у вас в крови! Помните, когда Сеид-Морад начал вас о пощаде молить, вы его на все четыре стороны отпустили, да еще и еды ему дали на дорогу?

Дядюшка, вперив глаза в ветви орехового дерева, с грустью сказал:

— Ах, Касем, кто нынче ценит доброту и благородство?! Может, лучше было бы, если бы я действовал круто и беспощадно, как все остальные… Может, именно из-за собственной мягкости и не преуспел я в жизни…

— Зачем же вы так, ага?! И я, и все вокруг знают, что вы тут ни при чем. Иностранцы окаянные во всем виноваты. Да вот даже третьего дня на базаре мы про вас разговорились, так я прямо и сказал, что, ежели б, говорю, англичаны против моего аги зла не затаили, ага бы таких делов понаделали!..

— Да если б не англичане и их пособники, я бы далеко пошел…

Маш-Касем, тысячу раз слышавший из уст дядюшки историю его вражды с англичанами и давно знавший наизусть все подробности, не преминул спросить:

— А правда, ага, почему англичаны так на вас взъелись?

— Волки они двуличные, англичане эти! Ненавидят каждого, кто родину свою любит. Что такого Наполеон сделал, что они его на горе обрекли? За что с женой и детьми разлучили? За что заставили на чужбине чахнуть? Только за то, что он родину свою любил! А это для них самое тяжкое преступление!

Дядюшка говорил взволнованно, с пафосом. Маш-Касем, слушая его, кивал головой и посылал проклятья англичанам.

— Разрази их громом! Да чтоб они провалились!

— Как поняли они, что я родину свою люблю, что о свободе ее пекусь, что за Конституцию  жизнь готов положить, так с той минуты и превратились во врагов моих заклятых…

Я устал стоять в одной позе, ноги у меня затекли, и я попробовал осторожно переступить с ноги на ногу. Но тут произошло нечто, заставившее меня замереть от страха: к увитой шиповником беседке медленно приближался мой отец, вероятно, заслышавший голоса дядюшки и Маш-Касема. Сердце у меня ушло в пятки. О господи! Что же теперь будет? Из своего укрытия я хорошо видел отца, а дядюшка и Маш-Касем, отделенные от него кустами шиповника, не замечали его. Без сомнения, отец вознамерился подслушать их разговор, потому что он подобрался к беседке совершенно бесшумно… Господи, сохрани и помилуй!

Дядюшка тем временем продолжал расписывать свои подвиги во имя торжества Конституции:

— Теперь-то все у нас патриоты… Все кричат, что за независимость боролись… А я что? Я молчу, вот обо мне и забыли.

Неожиданно отец громко расхохотался и сквозь свой нарочито пронзительный смех выкрикнул:

— Теперь и казаки полковника Ляхова  стали героями борьбы за Конституцию!

Отца отделяла от дядюшки лишь живая изгородь из шиповника. Дрожа от ужаса, я вытянул шею, чтобы увидеть, как поведет себя дядюшка. Лицо у него исказилось и посинело. На какое-то мгновенье он застыл, потом сорвался с места и ринулся к Маш-Касему, сдавленным от гнева голосом выкрикивая:

— Ружье!.. Касем, ружье!

Он протянул руку, чтобы выхватить у Маш-Касема двустволку.

— Я кому сказал! Ружье!

Маш-Касем рывком скинул ружье с плеча и немедленно спрятал за спину. Свободную руку он выставил вперед и уперся ею в грудь дядюшки.

Гневный крик дядюшки, вероятно, заставил отца задуматься о последствиях своей выходки, и он поспешно ретировался. Дядюшка в ярости взревел:

— Предатель безмозглый! Тебе говорю — дай мне ружье!

Маш-Касем проворно высвободился из дядюшкиных объятий и, не выпуская ружья из рук, ударился в бегство. Дядюшка, словно обезумев, погнался за ним по саду, не разбирая дороги.

Маш-Касем на бегу заорал:

— Ага, всеми святыми заклинаю, простите вы его!.. Ага, жизнью детей ваших заклинаю! Глупость он сказал! Сдуру!

Я выскочил из-за самшита и остолбенело наблюдал за происходящим, не в силах сдвинуться с места и ничего не соображая.

Сад у нас был очень большой, и бегать по нему можно, было долго. Маш-Касем удирал с неожиданным проворством, дядюшка, тяжело дыша, гнался за ним по пятам. Вдруг Маш-Касем зацепился ногой за какой-то сучок и грохнулся на землю. В тот же миг раздался выстрел.

— Ой, помираю!.. Ой, господи, боже мой!..

Крики Маш-Касема вывели меня из оцепенения, и я кинулся к нему. Дядюшка ошеломленно застыл над неподвижным телом Маш-Касема, свалившегося прямо на винтовку.

Дядюшка нагнулся, чтобы поднять Маш-Касема с земли, но тот с душераздирающим стоном запротестовал:

— Нет, нет, не трогайте меня, ага… Позвольте мне прямо здесь умереть.

Дядюшка отдернул руку и, увидев меня рядом с собой, крикнул:

— А ну давай, беги скорее за доктором Насером оль-Хакама!.. Беги же! Скорее!

Я со всех ног помчался к дому доктора, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. К счастью, доктор как раз в этот момент выходил из дома со своим саквояжем — вероятно, направлялся к больному.

— Господин доктор, скорей бегите со мной. Маш-Касема ранило!

Слуга дяди Полковника стоял у ворот сада и объяснял любопытным прохожим, что ничего страшного не случилось, просто в руках у одного из мальчишек разорвалась петарда.

Мы с доктором вбежали в сад и закрыли за собой ворота.

Домочадцы окружили толпой Маш-Касема и утешали его, а он жалобно постанывал:

— Ой—ё—ёй! Больно-то как!.. Жжет до чего!.. Так и умру, не побывав в Мекке!..

Прорвавшись вместе с доктором сквозь кольцо зрителей, я увидел заплаканную Лейли. Она прикладывала ко лбу Маш-Касема мокрый платок.

— Ага, дайте слово, что похороните меня возле мечети святой Масуме.

Доктор опустился на колени возле Маш-Касема. Но едва он попытался перевернуть его на спину, тот пронзительно вскрикнул:

— Не трогайте меня!

— Маш-Касем, это же доктор!

Маш-Касем, который лежал, припав щекой к земле, чуть повернул голову вбок и, увидев доктора, все тем же грустным стонущим голосом произнес:

— Здравствуйте, доктор… Пусть сначала господь со мной разберется, а потом уж вы приступайте.

— Жить вам не тужить! Жить не тужить! Что случилось, Маш-Касем? Куда тебя ранило? Кто в тебя стрелял?

Отец, стоявший неподалеку от Маш-Касема, показал пальцем на дядюшку и громко заявил:

— Это он! Он — убийца. Даст бог, своими руками на виселицу его отправлю!

Дядюшка не успел ничего на это ответить, потому что моя мать, причитая, оттащила отца подальше.

— Жить вам не тужить!.. Маш-Касем, скажи, куда пуля попала?

Маш-Касем, неподвижно лежа на животе, плаксиво ответил:

— Ей—богу, зачем мне врать… Прямо в бок угодила…

Доктор Насер оль-Хокама махнул рукой дядюшке, чтобы тот ему помог, и снова попытался перевернуть Маш-Касема на спину.

— Жить вам не тужить! Только очень осторожно… полегоньку… потихоньку…

— Ой!.. Господи!.. Ведь сколько кампаний пережил, сколько в бой ходил, так надо же было, чтоб смерть настигла меня в саду моего аги!.. Господин доктор, ради всего святого… ежели увидите, что рана смертельная, так прямо и скажите, чтоб я успел отходную по себе прочитать.

Когда доктор разорвал на Маш-Касеме рубаху, все от удивления разинули рты: на теле Маш-Касема не было ни царапины.

— Так куда все-таки тебя ранило?

Маш-Касем, не открывая глаз, ответил:

— Э-э! Зачем же врать?! Я и сам толком не знаю. А вам разве не видно?

— Жить вам не тужить!.. Да ты цел и невредим, меня еще переживешь!

Все с облегчением вздохнули и радостно расхохотались.

Дядюшка лягнул в зад приподнявшегося с земли Маш-Касема:

— Сейчас же вставай и проваливай отсюда! Уже и мне стал врать, мерзавец!

— Значит, меня не ранило?! А почему ж тогда так болело и жгло? Куда же пуля-то угодила?

— Ей надо было в башку твою безмозглую угодить!

Увидев, что его помощь не нужна, доктор Насер оль-Хокама, не говоря дядюшке ни слова, захлопнул свой саквояж, вместо «до свиданья» буркнул в .очередной раз: «Жить вам не тужить» — и пошел прочь. Дядюшка Наполеон побежал за ним и догнал уже у выхода из сада. Они несколько минут постояли у ворот, дядюшка что-то говорил доктору — вероятно, извинялся перед ним за вчерашнее. Потом они обнялись и горячо расцеловались. Доктор ушел, а дядюшка вернулся к толпившимся в саду домочадцам.

Пока критическая ситуация благополучно разрешалась, я успел подойти к Лейли. После всех этих бурных событий мне было настолько приятно увидеть ее, что я молчал и просто глядел на нее, а она в ответ молча смотрела на меня своими огромными черными глазами.

Мне так и не удалось ничего ей сказать, потому что дядюшка заметил, что мы с Лейли стоим рядом, подошел к нам, не раздумывая, дал дочери увесистую затрещину, потом указал ей на дверь и сухо скомандовал:

— Домой! — Затем, не глядя на меня, ткнул пальцем в сторону нашего дома и еще более резким тоном заявил: — Вы тоже извольте отправиться к себе и больше здесь не появляйтесь!

Я побежал домой. От обиды и горечи у меня наворачивались на глаза слезы. Я закрылся в одной из дальних комнат и растянулся там на скамье, чувствуя себя несчастным и вконец обессиленным. Мысли мои путались, но одно я знал твердо: я должен принять окончательное решение.

Измотанный бурными событиями утра, я заснул на жесткой скамье в пустой комнате и проснулся уже почти в полдень — меня разбудил необычный шум и оживленное движение за окном. Подойдя к матери, я спросил:

— Что еще случилось? С чего это вы все носитесь как угорелые?

— Сама ничего не пойму. Твой отец утром вдруг надумал пригласить сегодня на ужин всех родственников.

— Но с какой стати?

Мать раздраженно огрызнулась:

— А я откуда знаю?! Иди, сам у него спроси! Может, он решил в могилу меня свести и поминки справить! Оно б и лучше было!

В это время вернулся отец, ходивший куда-то по делам. Я подбежал к нему:

— Отец, а что сегодня за вечер такой особый?

Неестественно рассмеявшись, он ответил:

— Сегодня у нас с матерью юбилей свадьбы… Праздновать будем… Отметим знаменательное событие, связавшее меня с этой благородной семьей, славной своим единством!

Я заметил, что отец говорит нарочито громко, повернувшись лицом к саду. Я взглянул туда и увидел неподалеку Пури. Он сидел, уставившись в какую-то книгу, но уши его явно ловили каждое слово, раздававшееся у нас во дворе.

— Вот так-то… Я уже и музыкантов нанял… Вся родня соберется. —И, повернувшись к матери, отец все так же громко спросил: — Кстати, Шамсали-мирзе и Асадолла-мирзе уже передали мое приглашение? А ханум Азиз ос-Салтане? — Перечислив имена остальных гостей, он добавил: — Вечер должен удаться на славу. Я намерен развлечь гостей весьма интересными историями… Так что и музыка будет, и песни, и занимательные рассказы…

Я сразу понял замысел отца. Он хотел рассказать гостям, как дядюшка Наполеон, испугавшись вора, грохнулся в обморок, и сейчас говорил, конечно, не для меня, а для Пури, рассчитывая, что тот обо всем донесет дядюшке. И точно, Пури поднялся со скамейки и не спеша побрел к дядюшкиному дому. Выждав несколько минут, я решил рискнуть и двинулся за ним. Дверь дядюшкиного дома была закрыта, и изнутри не доносилось ни звука.

Меня разбирало любопытство. Как бы узнать, что теперь предпримет дядюшка? Я немного постоял, раздумывая, потом приложил ухо к двери: издалека доносились голоса, но слов было не разобрать. В конце концов мне в голову пришла дельная мысль. Дом одной из моих теток стоял вплотную к дядюшкиному, и крыши у них смыкались. С помощью моего двоюродного брата Сиямака я залез на крышу теткиного дома, осторожно переполз на дядюшкину территорию и притаился там.

Мне было видно, как Пури, успешно справившийся с миссией доносчика, вышел из дядюшкиного дома. Дядюшка нервно расхаживал по внутреннему дворику. Поодаль задумчиво стоял Маш-Касем. По лицу и резким движениям дядюшки было видно, что он крайне озабочен и взволнован.

— Необходимо что-то придумать, любой ценой сорвать сбор гостей у этого мерзавца… Без сомнения, он хочет ославить и меня и тебя. Уж я-то этого негодяя не первый год знаю.

— Давайте скажем всем, что сегодня годовщина смерти вашего дяди и ни в какие гости ходить нельзя.

— Почему ты вечно несешь всякий вздор?! Годовщина его смерти только через месяц.

В это мгновенье дядюшку словно озарило — он на секунду замер как вкопанный, и лицо его просветлело. Он поманил Маш-Касема и что-то ему объяснил, но я не расслышал ничего, кроме имени Сеид-Абулькасем. Маш-Касем торопливо выбежал со двора, а дядюшка продолжал расхаживать взад—вперед, бормоча что-то себе под нос. Я ждал, но Маш-Касем не возвращался. Делать было нечего, я слез с крыши и, надеясь раскрыть тайну исчезновения Маш-Касема, отправился в сад. Не обнаружив его и там, я разочарованно вернулся домой. Наш слуга с помощью поденщика выносил в сад большие ковры.

Да, отец усиленно готовился к контрнаступлению. Более того, он хотел принять гостей в саду, чтобы дядюшка слышал все, что там будет сказано.

Примерно к пяти часам сцена для задуманного отцом спектакля была подготовлена: на расстеленных под деревьями коврах лежали груды подушек, в тазу со льдом охлаждалось несколько бутылок со спиртным.

А я все это время не сводил глаз с закрытой двери дядюшкиного дома и мучился догадками о том, что происходит у него во внутреннем дворике. Я понимал, что дядюшка не будет сидеть сложа руки и примет ответные меры. Меня томило ощущение надвигающейся грозы, я ждал грома и молний.

И вдруг дверь дядюшкиного дома открылась. Маш-Касем, служанка и Пури начали выносить в сад ковры и коврики и расстилать их в двадцати метрах от того места, где отец подготовил все для приема гостей.

Я осторожно приблизился к Маш-Касему, но на мои вопросы он лишь коротко ответил:

— Иди, милок, не путайся под ногами. Не мешай нам.

Когда участок сада перед дядюшкиным домом был устлан коврами, Маш-Касем и матушка Билкис, подхватив с двух сторон деревянную лестницу, двинулись к воротам. Маш-Касем взобрался на лестницу, хладнокровно укрепил над воротами треугольный черный флаг, который дядюшка обычно вывешивал в дни оплакивания мусульманских мучеников. Флаг размотался и на черном полотнище стали видны слова: «Оплачем же убиенных!»

Я изумленно спросил:

— Чего это ты делаешь, Маш-Касем? Зачем флаг вывесил?

— Зачем мне врать, милый?! Сегодня у нас роузэ  проводят. Да еще какое!.. Не то семь, не то восемь проповедников пригласили… И плакальщики придут, в грудь себя бить будут.

— А разве сегодня день какого-то святого?

— Да неужели ты не знаешь, голубчик? Сегодня день кончины святого Мослема ибн Акиля. Если не веришь, пойди спроси у господина Сеид-Абулькасема.

За моей спиной раздался сдавленный возглас. Я обернулся и увидел отца. С перекошенным и белым, как мел, лицом он уставился на Маш-Касема и черный флаг. От гнева глаза его были готовы вылезти из орбит.

Я стоял и беспокойно поглядывал то на отца, то на Маш-Касема. Маш-Касем, видя, в какую ярость пришел отец, не решался слезть с лестницы и щелчками сбивал с флага комочки грязи и пыли. Я боялся, что отец со злости свернет лестницу. Наконец, нарушив молчание, отец хрипло спросил:

— Ты с чего это черный флаг вывесил, Маш-Касем? У тебя что, в этот день папаша богу душу отдал, или как?

Маш-Касем со всегдашней невозмутимостью ответил:

— Если бы мой папаша, упокой его господи, в такой великий день умер, я бы только радовался. Сегодня же день мученической кончины святого Мослема ибн Акиля.

— Да порази этот Мослем ибн Акиль и тебя, и твоего хозяина, и всех других лжецов вместе взятых!.. Не иначе как хозяину твоему, когда он, перепугавшись вора, в обморок плюхнулся, сам архангел Гавриил явился и сообщил, что сегодня святой день!

— Ей—богу, зачем мне врать?! До могилы-то… четыре пальца! Ни про какого архангела я не знаю, зато знаю, что сегодня день кончины святого Мослема ибн Акиля… И господин Сеид-Абулькасем тоже это знает. Хотите, можете у него самого спросить!

Отец, дрожа от бешенства, закричал:

— Да я такое устрою тебе, твоему хозяину и Сеид-Абулькасему, что по вам все святые хором плакать будут!

И словно в подтверждение своих слов отец принялся трясти лестницу. Маш-Касем истошно заголосил:

— Ой, спасите, ой, помогите! Заступись за меня, святой Мослем ибн Акиль!

Я испуганно схватил отца за руки:

— Отец, дорогой, не трогайте вы его! Бедняга же здесь ни при чем!

Услышав мой крик, отец немного смягчился. Метнув в Маш-Касема гневный взгляд, он повернулся и быстро зашагал к дому.

Еле дышавший от страха Маш-Касем посмотрел на меня с лестницы и благодарно сказал:

— Награди тебя аллах, сынок! Ты мне жизнь спас!

Когда я вернулся домой, отец, срывая злость на матери, кричал во дворе:

— Да если б я взял себе жену из нищей, неграмотной семьи, и то было бы лучше!.. Ладно, мы еще посмотрим, куда люди пойдут — ко мне в гости веселиться или оплакивать мучеников к Наполеону Бонапарту!

Я впервые услышал, как отец назвал дядюшку его императорским прозвищем. Распря зашла настолько далеко, что враждующие стороны пустились во все тяжкие, чтобы досадить друг другу. Пустяковое недоразумение — неуместный скрип стула, или, допустим даже, злополучный «подозрительный звук» — не только грозило, как говорил Дядя Полковник, «священному единству», но и могло подорвать устои всей нашей семьи.

Мать хватала отца за руки и умоляла:

— Если не хочешь вдовой меня оставить, одумайся! Посуди, как можно гостей сегодня принимать?.. На той половине сада люди плакать будут, в грудь себя бить, а здесь — музыка, песни, водка!.. Да кто смелости наберется в гости к тебе сегодня прийти?! Плакальщики такого живьем на части раздерут!

— Но я же знаю, что сочинил он все про Мослема ибн Акиля! Вранье это, знаю.

— Ты знаешь, но люди-то — нет! Плакальщики-то не знают! Ославишь нас на всю округу! Убьют ведь и тебя, и детей наших!

Отец задумался. Мать верно говорила. Вряд ли кто-нибудь осмелится беззаботно веселиться в саду, когда рядом в это время читают молитвы и оплакивают мучеников. Отцу угрожала опасность быть на собственной вечеринке и хозяином и единственным гостем.

Маш-Касем, который проносил вместе с матушкой Билкис лестницу мимо нашего дома, услышав разговор моих родителей, остановился и, минуту помолчав, мягко сказал:

— Уж, ежели по правде, то ханум дело говорит… Вы бы перенесли вашу вечеринку на другой день.

Отец зло посмотрел на него, но потом, словно передумав, сказал, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно:

— Да, да, все правильно… Великий день ведь. Так ты говоришь, сегодня поминают святого Мослема ибн Акиля?..

— Ох, и горькая ж у него была судьба!.. Да лучше б меня вместо него убили!.. Ох, злодеи! Голову ему отрезали!..

— Только ты скажи своему хозяину, что Мослема ибн Акиля не зарезали, а с башни скинули. И еще скажи, что на этих днях одного человека тоже с башни скинут, да так, что он потом костей не соберет! — И с напускной печалью отец добавил: — Как бы то ни было, святой нынче день! Я вот, хоть и собирался гостей позвать, все теперь отменил ради того, чтобы пойти на роузэ, которое ага затеял… Обязательно вечером туда приду!.. В такой святой день нельзя мне к аге не прийти… Всенепременно приду.

Маш-Касем машинально ответил:

— Да уж, конечно, ага, милости просим. Благое дело.

Но тут же, вероятно, сообразив, что на самом деле на уме у отца, встревожился и поспешил к дядюшкиному дому.

Немного подождав, я побежал вслед за ним и нашел его на краю сада в сарае, куда он ставил лестницу.

— Маш-Касем, ты ведь наверняка догадался, что мой отец задумал?

Маш-Касем с опаской огляделся по сторонам!

— Ты бы, милок, шел себе играть с ребятами. Если ага узнает, что мы тут с тобой разговоры разговариваем, шкуру с меня сдерет.

— Но Маш-Касем, надо же что-то сделать, чтобы покончить с этой ссорой! Они с каждым днем друг друга все больше ненавидят. Страшно подумать, что дальше будет.

— Э-э, голубчик! Зачем мне врать?! До могилы-то… Я и сам смерть как боюсь! О том уж и не думаю, что мне теперь по сто раз на день приходится в сад к господину Полковнику лейки с водой таскать, чтоб цветы ихние не засохли!

— В общем, надо что-то сделать, чтобы отец либо совсем не ходил сегодня на роузэ, либо ни словом там не обмолвился про вчерашнюю историю с вором… А иначе одному богу известно, чем все это кончится!

—Ты за сегодняшний вечер не волнуйся, милок. Ага об этом тоже подумал… По моему разумению, отцу твоему сегодня не дадут и рта раскрыть. Только смотри, папаше об этом не проболтайся!

— Ну что ты, Маш-Касем! Будь спокоен. Я себе слово дал, если этой ссоре конец придет, непременно в молельне свечку поставлю.

— А раз так, то за сегодняшний вечер не переживай. Ага договорился с Сеид-Абулькасемом, что, ежели твой отец придет на роузэ, тот не позволит ему и слова сказать.

Я понял, что Маш-Касем полностью признал во мне серьезного сторонника мирного урегулирования конфликта — он говорил со мной совершенно откровенно.

— И ты, милок, тоже постарайся сделать как-нибудь так, чтобы твой отец много-то не разговаривал.

В этот момент в саду показался Пури. Маш-Касем вполголоса пробормотал:

— Вот ведь беда, милок! Господин Пури пожаловал. Сейчас пойдет, лошадиная морда, и донесет аге, что мы тут с тобой разговоры разговариваем. Беги-ка, голубчик, к себе!

Мать спешно разослала гонцов по домам наших родственников, чтобы предупредить их, что из-за неудачного стечения обстоятельств прием гостей у нас сегодня отменяется. Родичи, к тому времени успевшие получить от дядюшки приглашение на роузэ, конечно же, сами догадались, что вечеринка не состоится, и поэтому не слишком удивились.

Едва село солнце, как началось организованное дядюшкой траурное собрание. Дядюшка, одетый в черную абу, восседал на подушке поближе к собственному дому. Для женщин разостлали ковры по другую сторону увитой шиповником беседки. Когда отец направился принять участие в роузэ, меня охватили противоречивые чувства. С одной стороны, меня беспокоили последствия его встречи с., дядюшкой, а с другой — я со сладостным томлением «предвкушал момент, когда снова увижу Лейли.

Дядюшка, встречая каждого вновь прибывшего, подымался навстречу, но когда к собравшимся приблизился отец, дядюшка не шелохнулся и сделал вид, что не видит его. На роузэ прибыли почти все наши родственники, жившие неподалеку. Странным казалось лишь отсутствие Азиз ос-Салтане и ее мужа.

Отец сел рядом с Асадолла-мирзой, который устроился по соседству с женской половиной общества. Я, боясь дядюшки, не осмелился сесть отдельно от отца. Отец сразу же попытался завязать разговор с Асадолла-мирзой о событиях вчерашней ночи, но тот уже перебрасывался шуточками с одной из женщин, отделенной от него изгородью из шиповника. В конце концов отцу удалось прервать веселую беседу Асадолла-мирзы, и, как раз в тот момент, когда какой-то проповедник начал повествование о трагической кончине святого, отец сказал: ,

— Ох жалко, вас вчера здесь не было! Тут у нас такие события развернулись…

Я невольно взглянул в сторону дядюшки Наполеона. Он напряженно следил за движениями губ моего отца, и в лице его я прочитал глубокое беспокойство. Дядюшка повернул голову и со значением посмотрел на Сеид-Абулькасема. Тот громко призвал к порядку моего отца и Асадолла-мирзу:

— Господа! У нас траурное собрание. Извольте слушать внимательно!

Отец еще несколько раз пытался продолжить свой рассказ, но Сеид-Абулькасем неизменно прерывал его.

С последней проповедью выступал сам Сеид-Абулькасем. Начав говорить, он ни на секунду не спускал глаз с моего отца, и как только видел, что тот собирается открыть рот, немедленно скороговоркой повторял страшную историю мученичества святого, неизменно вызывавшую новую волну громких женских причитаний. Отец каждый раз бросал на него злобные взгляды.

Проповедь Сеид-Абулькасема длилась почти полчаса. Говорить старику становилось все труднее. Наконец он на несколько секунд замолчал, чтобы перевести дыхание. Отец, давно поджидавший этого момента, довольно громко — так, что его услышали многие, — сказал:

— А вчера у нас здесь преинтереснейшая история приключилась…

Дядюшка подошел к сидевшему на стуле Сеид-Абулькасему, и тот вдруг подскочил, будто ему ткнули шилом в зад, подал знак десятку плакальщиков, в ожидании своей очереди уже снявших рубахи, и, затянув из последних сил траурную песню—плач, начал бить себя в грудь:

— О безвинно убиенный!.. О безвинно убиенный!..

Дядюшка, подпевая ему, одной рукой тоже бил себя в грудь, а другой—ободряюще махал плакальщикам.

Плакальщики, исступленно колотя себя в грудь, дружно подхватили траурную песню. Собравшиеся с некоторым удивлением — обычно на роузэ не принято бить себя в грудь — переглянулись, но, увидев, что дядюшка стоит, выпрямившись во весь рост, один за другим поднялись с подушек и тоже принялись колотить себя в грудь.

Только отец не сдвинулся с места.

В этот момент Сеид-Абулькасем — не знаю уж, по собственной ли инициативе или по знаку дядюшки — подошел к отцу и закричал:

— Если вы, сударь, не разделяете общей скорби… Если исповедуете другую веру… Если вы враг правоверных… Идите лучше к себе домой, избавьте нас от вашего общества! Идите к себе и молитесь своему богу!..

Отец был разъярен. Однако, почувствовав враждебные взгляды плакальщиков, он все же встал и, колотя себя в грудь, медленно побрел прочь. Войдя в дом, он так хлопнул дверью, что слышно было даже здесь, в саду.

И тем не менее, я вздохнул с облегчением, потому что на этот раз все обошлось достаточно спокойно. Плакальщики сделали несколько кругов по саду и вышли на улицу, а гости снова уселись на свои места.

Проповедники уже ушли. В саду остался только вконец измученный Сеид-Абулькасем. Он мелкими глотками пил сэканджебин  и утирал платком пот со лба.

Дядюшка по-прежнему пребывал в беспокойстве. Я догадывался, что он тревожится, как бы не вернулся отец. Но я прекрасно знал отца и понимал, что сейчас он в таком состоянии, что ни за что не вернется.