Души и судьбы

Когда тело, в котором они какое-то время погостили, умирает от старости или болезни или погибает насильственной смертью, души, повинуясь туманной потребности, отправляются странствовать. Теснясь в вагонах или сбившись в кучку на утлых суденышках, бредя по неровным дорогам, они добираются до огромного, погруженного в полумрак загона.

В пути они успевают позабыть свою прежнюю жизнь. Их покидают воспоминания о поцелуях или предательствах и глубоких обидах, из памяти уходят летний свет и детский смех. Души торговцев, попрошаек и убийц, согнанные за ограду из спутанной колючей проволоки, ждут, стоя бок о бок.

В дальнем конце загона устроено деревянное возвышение, перед ним свешивается пыльный алый занавес. Это похожее на очень высокие театральные подмостки, и все души поворачиваются в ту сторону, чувствуя, что там что-то готовится. Внезапно занавес поднимается, и на ярко освещенной сцене появляется нагая тучная женщина. Она сидит с закрытыми глазами в железной тележке, и плоть ее выпирает складками со всех сторон. Души смолкают.

Откуда-то появляются уродцы с охапками каких-то свертков и, кривляясь, принимаются наугад бросать эти свертки вниз, а столпившиеся у подмостков души ловят их на лету. Всем достается одно и то же: завязанный в узелок лоскут серого фетра, таящий в себе некие безделицы. Поднимается невероятная давка. Каждый в лихорадочном смятении спешит узнать, что его ожидает. Иная душа отбрасывает свой удел, надеясь отыскать лучший. Кто-то жалуется. Других радуют обещания фетрового узелка. А там, наверху, рассевшаяся в тележке розовая великанша не открывает глаз.

Некоторые души подбирают упавший перед ними сверток и даже не разворачивают его. Другие внимательно изучают доставшуюся им кучку символов, предзнаменований и знаков. Их внимание полностью поглощено яркими картинками. Эти картинки показывают им будущий облик: цветущее или больное человеческое тело. Тело крысы, обезьяны, таракана или собаки.

В свертках лежат и мелким почерком написанные записки, но душам некогда их прочесть. А ведь только эти записки и открывают будущее! Только в них говорится о переменах, которым предстоит случиться за время жизни, о внезапных несчастьях, безмолвных надрывах или резких поворотах. Душа должна много выстрадать или глубоко поразмыслить, прежде чем смирится с грядущим существованием таракана или поденки, предпочтя его участи могущественного богача или знаменитого писателя.

Потом освещение сцены начинает тускнеть, и уродцы, раздавшие все свертки, увозят за кулисы тележку с бесстрастной великаншей. Занавес падает. Металлический голос приказывает толпе душ сойти на берег широкой реки, где каждую принуждают выпить по глотку сумрачной воды, заставляющей мгновенно забыть обо всем, что здесь произошло.

Как прежде они испытали потребность сбиться в кучу, так теперь чувствуют необходимость разбрестись поодиночке. Предоставленные собственной участи, они готовятся облечься в новенькие тела, словно в наспех выбранную одежду.

Ни к чему зарывать серый фетровый сверток в лесу, бесполезно бросать его в пропасть. А главное — незачем вымарывать текст. Напрасно думать, что ничего еще не назначено окончательно и что каждая Жизнь подобна капле воды в гонимой ветрами туче.

Ни единой душе не дана власть нарушить ход повествования своей жизни, никто не может сделать так, чтобы в самом скромном рассказе не отразился лик Судьбы.

 

Выселение

Три удара!

Кто-то постучал в дверь. Трижды сильно и властно ударил по деревянной раме.

— Полиция! — И затем — нетерпеливая россыпь мелкого стука в стекло, едва не разлетевшегося под этой дробью. — Откройте! Полиция!

Шульц, еще толком не проснувшийся, лежал, закутавшись в одеяла, на пенопластовой подстилке посреди пустой комнаты. За матовым стеклом угадывались синие мундиры. Вокруг дома ходили, слышались шаги, голоса, шорохи. Он смутно различил гудение мотора, работавшего на малых оборотах, потом захлопали дверцы. Он так боялся этой минуты! Всякий раз вздрагивал, когда на рассвете, в темноте, приближались тяжелые шаги. В эту ночь Шульц впервые понадеялся на то, что ему удастся перезимовать в доме, который он так долго считал «нашим» домом. Ему удалось поспать, его ни разу не будил ни привычный кошмар, ни приступ кашля. Теперь он чувствовал безжалостный холод. Сегодня 31 октября, в общем-то, у властей осталось всего несколько часов на то, чтобы на законных основаниях провести выселение. А тех, кого следовало выкинуть на улицу — незаконных жильцов и злостных неплательщиков, — набралось немало!

Стало быть, полицейские или, вернее, приславшие их судьи дождались самого последнего дня, предусмотренного законом! Они пришли. Все кончено. Шульц выпростался из одеял, с трудом поднялся на ноги, безуспешно поискал очки и, смирившись, потащился отпирать. Он был в своем старом темно-синем пальто, застегнутом до самого верха, на шее серый платок, на ногах носки. Словом, он был готов к выходу. Снаружи застучали громче. Он заметался, толкнул стоявшую прямо на полу плитку, опрокинул кастрюльку с остатками слипшихся макарон, затоптался на окружавших диван бумагах и книгах.

Ему недоставало очков. Шульц не так уж плохо видел и без них, но он носил их с детства: плотно оседлав нос, они превращались в защищавшую его волшебную маску, и, лишившись ее, он чувствовал себя уязвимым. Ворвавшиеся в дом полицейские показались ему, отощавшему и плохо выбритому, огромными. У них были ясные, гладкие и румяные лица, безупречные мундиры. А главное — они, мощные и лоснящиеся, находились с правильной стороны этой поганой жизни. Шульц прежде знал и любил эту ее лицевую сторону. Он провел на ней немало лет. Он долго за нее цеплялся. А потом однажды отпустил руки.

— Господин Шульц? Полиция! Вы подлежите выселению в соответствии с решением суда, вынесенным 24 апреля сего года. Сегодня у нас 31 октября, так что…

В руке, обтянутой черной кожаной перчаткой, полицейский держал официальный бланк, а двое его коллег встали по бокам от Шульца, ожидая от него неповиновения. Позади них стоял человек в штатском, с крысиной мордочкой, в надвинутой до ушей твидовой кепке, и молча что-то записывал, используя вместо пюпитра собственную папку для бумаг.

Пока один из полицейских изучал удостоверение личности Шульца, другой, молодой, со светлыми бровями и усиками, проворно встряхнул и свернул пенку, одновременно сгребая ногой валявшееся на полу барахло. Очки хрустнули под его грубой подошвой. Шульц наклонился поднять их, но стекла были раздавлены, оправа погнута, жалкий протез, зажатый в его руке, внезапно оказался ни на что не годен.

Его крепко хлопнули по плечу.

— Вам ведь известно, господин Шульц, что этот дом уже не принадлежит вам и вы его занимаете на незаконных основаниях?

Он молчал. Ему это было известно.

— На дом наложен арест. Вот решение о выселении… Вы не являлись по вызову в суд. Вы не отвечали на письма и извещения, вы отказывались впускать лиц, явившихся по поручению сначала мэрии, а затем синдика.[1]Синдик — глава муниципалитета, мэр.
Они сказали, что вы оскорбляли их и даже им угрожали. Они подали жалобу. Вы должны были очистить помещение в июне месяце… Дом продан. Есть ли здесь другие лица, кроме вас?

— Я один.

— Госпожа Шульц, Сильвиана? Это ваша супруга?

— Ее здесь нет. Она ушла от меня в прошлом году. Понятия не имею, где она сейчас.

— Дети?

— Они выросли. Они далеко. За границей. Новостей нет давно. У них своя жизнь.

— Работа?

— Потерял!

— Что тут смешного?

— А то, что я пропащий, и знаю это, и это дает мне право смеяться.

— Пропащий?

— Во всяком случае, для того, чтобы найти работу, я слишком стар. Пособие по безработице мне уже не платят. Одни долги. Вот они, целая куча.

Носком ботинка он поддел и рассыпал по полу стопку распечатанных конвертов.

— Да, долгов много. Те крохи, которые я получал в последнее время, я проедал. На мое счастье, у меня совсем нет аппетита. Можете заодно арестовать меня за долги.

От смеха Шульц в конце концов закашлялся, да так, что в груди начало саднить, на глаза выступили слезы, поползли по щекам, застревая в щетине.

— Мы не будем производить задержание, господин Шульц. У вас есть десять минут на то, чтобы собрать вещи и очистить помещение. Вот еще одна повестка в суд. Я советую вам на этот раз явиться. Это ваш автомобиль стоит перед домом?

— Машина — все, что у меня осталось. Она прошла почти двести тысяч километров.

— Документы у вас есть?

— Да, ни чековой книжки, ни кредитной карточки у меня уже нет, но документы на машину остались. Если вы хотите, чтобы я…

— Советую вам, если автомобиль на ходу, погрузить в него все, что вам принадлежит, отдать этому господину ключи от дома и уехать.

Шульц посмотрел на крысенка в твидовой кепке: тот оторвался от своей писанины, зажал в зубах шариковую ручку и высунул вперед круглую красную ладонь с непристойными пальцами.

— Вас просили отдать ключи! — прошипел он, а его белесые пальцы с обгрызенными ногтями шевелились при этом, как червяки.

Шульц полез в карман пальто, и полицейский, который все время был начеку, рванулся его остановить. Медленно-медленно вытянув из кармана связку ключей, Шульц метнул ее писарю куда-то в область груди.

Как ни странно, он испытывал почти облегчение. Покончено с бесконечными одинокими ночами в доме, где несколько лет назад еще жили дети, была живая суета. Покончено с тусклыми днями, которые он проводил, колеся наугад по окрестным дорогам. Или взаперти в комнате с замусоленными обоями, быстро поросшими мхом воспоминаний. Там Шульц мог вновь окунуться в свет того давнего воскресного утра, когда, напевая, сверлил дырки в стене дочкиной комнаты, чтобы развесить гравюры, от которых теперь остались лишь светлые прямоугольники. Забившись в угол, он отскребал по кусочку, отдирал клочья обоев, оставляя на стенах длинные белые раны. Закрывал глаза и видел рождественский вечер. Дети, тогда еще совсем маленькие, разворачивали подарки у этого самого камина, сейчас пустого и черного. Он слышал их голоса и смех, в кухне тренькала посуда, с утра бубнило радио, Сильвиана пела в ванной, душ рушился с шумом, словно тропический ливень. Она окликала его на разные лады, смотря по настроению. Она рассказывала ему обо всем, что произошло за день. Она всегда что-то придумывала, строила планы, даже после отъезда детей.

Но Сильвиана, вся распухшая от слез и досады, ушла насовсем, и ее уход поторопил его падение. Неумолимое падение было вместе с тем и застывшим одиночеством, населенным кошмарами. В одном из таких кошмаров Шульц брел куда-то в полумраке вместе с другими грешными душами. На них огромными хлопьями пепельного снега бесшумно сыпались маленькие свертки. Надо было непременно поймать на лету хоть один, но у него никак не получалось. Он хотел подставить ладонь, но у него не оказалось рук. Он опустил голову, но не увидел собственного тела. «Пропал, — думал он, — совсем пропал!»

Проснулся весь в поту, и в пустом доме ему слышался голос Сильвианы, она снова требовала денег. Орала, что им нужны деньги, и немедленно! Неутомимо подсчитывала, сколько они должны. «Я уже не справляюсь! Я больше так не могу!» Она изменилась. Поначалу то устало, то яростно требовала у Шульца объяснений, а под конец только выпрашивала хоть немного нежности, человеческого тепла: «Да сделай же ты что-нибудь! Я вконец обнищала! Дотронься до меня, по крайней мере, ну, дотронься до меня! У меня есть тело. А у тебя, похоже, камень вместо сердца!»

Шульц, немой и бессильный, и сам чувствовал, что в груди у него камень. Неудачи превратили его сердце в кусок породы, иногда он ощущал его холодным, гранитным, иногда — рыхлым, известняковым.

Пока у него оставались деньги, цена вещей была лишь смутным их продолжением, но понемногу она превратилась в угрожающий призрак, не подпускавший к товарам. Вещи, с таким трудом купленные, ломались, разбивались, трескались, и Шульц решил обходиться без всего, даже без самого необходимого, чтобы не увязнуть в этом месиве вещей и того, во что они обходятся. Он носил потертую, обтрепанную одежду. Раньше он ценил хорошие вещи, но, когда денег не стало, ощущения притупились. Равнодушный к вкусу еды, он питался всякой дрянью. Прожевать. Проглотить. И спать как бревно.

Он не заметил, как это случилось. Некий господин Шульц, имевший где-то на планете свой уголок, почти каждый вечер ужинал в кругу семьи или с друзьями, чувствовал во сне близость другого тела, пользовался множеством приятных и привычных вещей и нимало не опасался ярости волны, которая могла в любой момент обрушиться на него и все унести.

«Кто же, — думал он, — кто где-то там может забавляться, сталкивая чье-то существование в эту бессмысленную пустоту, выдергивая из него нитку за ниткой? Кто мог написать такую бездарную историю? И почему рок должен так яростно преследовать именно этого человека, а не другого?»

Нескончаемыми ночами Шульц мечтал о том, как на оставшиеся у него несколько банкнот купит себе пистолет, настоящий ствол, черный и тяжелый, протаскает его целый день в кармане, пробираясь сквозь уличную толчею и шатаясь по большим магазинам, а потом начнет палить не глядя, наугад, стараясь вогнать побольше пуль не только в человеческие тела, но и в зеркала и витрины, чтобы в последний раз послушать мелодичный звон разбитого стекла и вопли невинных жертв. И, наконец, засунет его себе в глотку, будет вгонять все глубже и глубже, пока его не затошнит так сильно, что ему ничего другого не останется, кроме как нажать на спусковой крючок.

Если Шульц внезапно почувствовал облегчение, когда его явились выселять, дело было в том, что в эту решающую минуту он все еще хоть как-то для кого-то существовал. Хотя бы и для полицейских, не все ли равно! Кто-то произносил его фамилию, кто-то указывал ему, что он должен делать. Молодые парни в мундирах и крыса в твидовой кепчонке к нему обращались. Да, конечно, они выкидывали его на улицу, окончательно выгоняли из дома, но, по крайней мере, они им занимались. Наконец что-то происходило. Расхаживая по дому, эти вышибалы растоптали не только очки, но и крупицы прежнего, вдребезги разбитого счастья. Шульц знал, что снова будет скитаться за рулем своей машины, но на этот раз его не будет ждать убежище, пустой, выстуженный дом, куда он раньше мог возвращаться, когда стемнеет.

Посреди большой гулкой комнаты, где эхом отзывался любой шорох, Шульц зажигал одну или две свечи, стряпал себе что-нибудь на газовой плитке. Жевал, листая в полутьме рекламные каталоги и буклеты, где рядом с цветной фотографией каждого предмета была указана цена. А потом принимался ждать, прислушиваясь к малейшему шуму. И, наконец, засыпал тяжелым сном, но вскоре просыпался, разбуженный обычным кошмаром, садился на постели, задыхаясь от гнетущей тишины, придавленный всеми этими вещами, собственными дурными мыслями и памятью, изглоданной нищетой.

Пожелтевшую пенку, единственную вещь, которую он с собой не взял, полицейский выбросил во двор. Шульц поставил в багажник коробку с едой, засунул туда же одеяла и отыскавшуюся в шкафу старую перину, переносную плитку, несколько книг, две спортивные сумки с одеждой, черный кожаный кейс, с которым когда-то ходил на работу, кое-какие инструменты, кастрюлю, тарелку и столовые приборы, карманный фонарик, свечи, фотографии, кучкой бросил письма… Отныне у него не осталось другого пристанища, кроме этой машины с помятым кузовом и изношенным мотором. Внутри застоялся запах гнили, пропитавший сиденья. В правый карман пальто Шульц затолкал последние деньги, скрутив бумажки в трубочку и перетянув резинкой. Хватит недели на две, чтобы кое-как прокормиться и раз-другой залить в бак бензин. В левый карман он сунул странный маленький сверток — старые картинки и мелкие предметы в сером фетровом узелке.

Машина завелась не сразу. Мотор задыхался. Глянув в зеркало заднего вида, он убедился, что полицейские, удобно устроившись в теплом фургоне, ждут, чтобы он наконец свалил. Он в последний раз вылез на улицу, медля расстаться с последним своим адресом на этом свете. Он лишился определенного местожительства. Теперь он исчезнет. Сдохнет неведомо где, в этом сомнений нет, но прежде пополнит собой распыленную толпу неимущих.

Шульц катил наугад. Он вполне обходился без очков. Он проводил ладонями по лицу, словно пытался смахнуть с него усталость, тер глаза, глубоко вдавливая в глазницы согнутые пальцы. Останавливал машину на неосвещенной стоянке, испытывая недомогание совсем другого рода, чем то, какое охватывало его в пустом доме. Ничего общего с прежним, когда от тоски сжималось сердце и сдавливало горло. В его голову впивались незнакомые челюсти. Он замирал на водительском месте и ждал, пока холод прохватит его всего и он станет нечувствительным к этой новой пытке.

Он отправлялся бродить по улицам, но вскоре, обессилев, присаживался отдохнуть на скамейке. Его пробирала дрожь, загоняя в какой-нибудь бар, где он торчал до закрытия, глядя в пустоту и судорожно обхватив ладонями нагретую чашку.

Однажды вечером он увидел между выведенной золотом надписью и рекламной улыбкой чье-то лицо. Это лицо было его собственным, но он себя не признал. Похоже, за последние месяцы он потерял много волос и немало килограммов. Огромный лоб, посиневшие веки. Бледная маска с горящими глазами, похожими на две дырки, пробитые струей, когда писаешь на снег. Это уже и лицом-то не назовешь — набросок, схема, возвращение к бессловесной болванке, еще не соприкоснувшейся с другими людьми, таким он был до жены и детей, до работы и общества. Такие водятся по обочинам и в трясине.

Он снова подумал про пистолет, сжав пустой кулак. Рука может жаждать стиснуть рукоятку пистолета, как мужчина может отчаянно жаждать тела ушедшей женщины. Вообще-то, если бы у него было оружие, ему вполне хватило бы двух выстрелов. Первую пулю он всадил бы в свое отражение, вторую — себе в висок. Или в рот. Или в сердце. Ему было из чего выбирать.

Шульц снова залез в машину, закутался потеплее, готовясь к ночи. Посидел в нерешительности, не зная, запускать ли мотор, зажег свечу. Но под толщей одеял его трясло, он то и дело дергался, ему мерещилось, будто сквозь запотевшее стекло он различает чью-то прильнувшую к окну ухмыляющуюся физиономию. Незнакомец смотрел на него, спящего. Он включал контакт, бессознательно вел машину и под утро оказывался на другом конце предместья.

Во время своих скитаний он набрел на покрытую смерзшейся грязью площадку, большой пустырь, по которому были разбросаны с полсотни раздолбанных трейлеров, наглухо захлопнутых, словно огромные ракушки. Утратив способность двигаться, легкие повозки превратились в хижины и теперь, кое-как залатанные, наращенные фанерными пристройками или пластиковыми навесами, возвышались над свалкой, над путаницей поломанных вещей. В нескольких сотнях метров от маленького вокзала, над бетонным обрывом, под которым гудело шоссе, среди пустых ржавых сараев, в обширном угрюмом кемпинге, при лунном свете выглядевшем особенно уныло, жили люди. Городские власти, должно быть, растерявшись и не зная, что предпринять, милосердно оставили болтаться на столбах несколько проводов и даже установили уличные туалеты. Сейчас они обледенели, но ими по-прежнему пользовались, а у окаменевшего дерьма было то преимущество, что оно не воняло.

Шульц приткнулся в этом углу, который был ничем не хуже всякого другого. Его хоть немного, а успокаивало соседство бедняков, не имевших настоящего дома, но все же располагавших более надежным пристанищем, чем он сам. Выждав, пока совсем стемнеет, он выключал все фары и ставил машину как можно ближе к этим окончательно и бесповоротно временным жилищам. Он знал, что рано или поздно его машина сломается. Тогда он накроет ее брезентом, устроит нечто наподобие навеса, растянутого на колышках, и сможет даже на день оставаться здесь: и ему дано отвоевать себе клочок пространства. Он мечтал о том, как бросит якорь в этой грязи. У него снова будут соседи. Почти что новый адрес.

Шульц исподтишка наблюдал за будущими соседями. Одинокий дядька, пыхтя таскавший с места на место свою канистру с жидким топливом. Помятая парочка с тучной псиной. Семья с хорошенькими детишками, которые по утрам, когда с яркими ранцами за спиной шли в школу, раскатывали ледянки. Два нелюдимых парня, которые дверь открывали только для того, чтобы бросить на гору пустых бутылок очередную пустую бутылку. Звенело разбитое стекло, хлопала дверь — и больше ни звука. Из-за стопок газет, загораживавших крохотные окошки, кое-где пробивалось голубоватое свечение старого телевизора — ведь даже и здесь, на дне, среди этого убожества, болтливые раскрашенные тени показывали представления на стенах пещер.

Шульц внимательно присматривался и к перемещениям двоих или троих приличного вида мужчин чуть помоложе его самого: на рассвете они, в костюмах и при галстуках, украдкой выскальзывали из своих фургонов и, стараясь не запачкать ботинок, направлялись к вокзалу, до которого было рукой подать. Эти убогие, прикрывающие нищету пристойной одеждой, еще, видно, где-то служили, но висели на волоске и делали вид, будто не замечают, что вот-вот сорвутся. Они растворялись в холодной тьме, и Шульц смотрел им вслед. Он в точности знал, что они чувствуют, и его от этого подташнивало.

К середине дня показывались другие люди, они еле передвигали ноги, с трудом волоча кто газовый баллон, кто гигантскую плюшевую розовую пантеру, кто битком набитый пластиковый пакет или, прикрыв полой собственного пальто, человеческого детеныша. Они отыскали в мире выбоину, в которой можно ненадолго задержаться, пока не унесет стремительным течением.

Всякий раз, возвращаясь после дневных скитаний, Шульц со страхом думал, что может не найти «своего» места рядом с трейлерами, не увидеть больше светящихся окошек и привычной грязи.

Так он довольно мирно провел несколько ночей, а потом его задолго до рассвета разбудили глухие удары и крики, доносившиеся из ближайшего к нему трейлера. Он прислушивался, вглядываясь в темноту. Внезапно из дверцы метнулась маленькая черная фигурка. Он разглядел девчушку, которая со всех ног мчалась к его машине, затем показались два здоровенных парня, оба нелепо размахивали руками.

Девочка, не подозревавшая о том, что в машине кто-то есть, затаилась у дверцы. Она пыталась спрятаться, ускользнуть от тех двоих. Шульц, прижавшись лицом к стеклу, увидел в нескольких сантиметрах от себя черные волосы беглянки. Пока парочка, едва держась на ногах, вглядывалась в темноту, девочка не дышала. Потом один из них решился сделать шаг, но поскользнулся на бутылках и грохнулся. Приятель, пытаясь ему помочь, свалился на него, и обоим стоило нечеловеческого труда снова подняться на ноги. Девочка чуть распрямилась, и Шульц увидел ее лоб и глаза.

Но те двое уже с воплями приближались к ее укрытию. Шульц тихонько приоткрыл заднюю дверцу и сказал:

— Залезай скорее!

Девочка, не вдаваясь в подробности, скользнула в машину и присела между сиденьями. Парни попытались бежать, один из них размахивал бутылкой. Шульц поспешно включил контакт, мотор протяжно взвыл — как всегда, барахлит на холоде. Шульц дал задний ход и принялся отчаянно крутить ключ зажигания. Мотор пыхтел все слабее. Внезапно машина рванулась назад. Шульц, не видя ни зги, пятился, перебросив через спинку свободную руку, касаясь волос сидевшей на полу девочки. Он притормозил, включил первую скорость, на полном ходу пронесся под носом у двух пьяниц и вырулил на ближайшую улицу. Один из двоих, оставшихся торчать на месте, вяло запустил ему вслед бутылкой.

Вскоре он катил прямо, в висках стучало уже не так сильно. Девочка выпрямилась. Он видел в зеркальце заднего вида ее большие черные глаза, но продолжал вести машину молча. В тишине раздался звонкий, чистый, уверенный и чуть насмешливый голос.

— Спасибо, — сказала девочка. — Меня зовут Лейла. Как хорошо, что вы там оказались. Я, видите ли, давно их знаю… Они как выпьют, так совсем звереют.

— Похоже, выпили они крепко! — ответил Шульц, стараясь разглядеть в зеркале все ее лицо.

И после довольно продолжительной паузы прибавил:

— Я тоже рад, что ты здесь. Уже светает.

 

Побег

Звонок еще разрывал барабанные перепонки, а ученики всей толпой, с грохотом отталкивая и опрокидывая стулья, уже рванули к двери, с хохотом и криками вывалились в коридор, и над классом снова повисла пыльная тишина. От удалявшегося молодого шума тишина казалась еще более веской.

Одна только Лейла осталась сидеть на своем месте. Голова поднята, плечи расправлены. Руки сложены на узком колченогом столе, исписанном вдоль и поперек. Она часто дышит, и сердце у нее колотится, высокая грудь вздымается под ярко-красным шерстяным пуловером. Она пристально смотрит на сидящего напротив нее преподавателя философии — он тоже не вышел из класса. Грузно осел на своем стуле за учительским столом, уткнулся в бумаги, подперев лоб рукой. Он читает. Иногда что-то записывает. Время от времени глубоко вздыхает. Лейла глаз не сводит с его бледного лица, резко выделяющегося на фоне черной доски.

Сама не понимая почему, она восхищалась этим человеком. Он сразу стал очень много для нее значить, с самого начала года она впитывала каждое его слово. Она заметила, что, едва закончив урок, он прирастал к стулу, замыкался в себе, шмыгал носом, потом вздыхал и, не в силах заставить себя уйти, погружался в чтение.

Лейле хотелось знать, где и как он живет, но куда больше ее интересовало, о чем он, собственно, думает…

Иногда зимними вечерами в темном здании лицея только окно кабинета философии и оставалось освещенным. Он все еще был там. Читал или писал.

Лейле нравилось смотреть, как оживляется и разгорается лицо учителя, когда он произносит имена философов и по памяти цитирует их загадочные высказывания, дошедшие из глубины веков. Голос его в такие минуты звучал мощно и уверенно, а пылающий взгляд казался устремленным сквозь грязные стены куда-то очень далеко. В ветхой скорлупке еще жила давняя страсть.

Лейле казалось, что этот человек наделен способностью ясно видеть понятия, которые ей самой разглядеть было не дано. Она верила, что ему открыт доступ к другой истине. Она с удовольствием ловила срывавшиеся с его губ необычные слова и странные вопросы, которые потом волновали ее во сне. Преподавателю философии было в высшей степени наплевать на невнимание большинства учеников, на шум в классе. В нем было нечто, производившее впечатление даже на самых горластых, даже на самых отпетых учеников, которые терпеть не могли лицея. Его все-таки уважали. И почему-то побаивались.

Он как истинный стоик приучил себя к существованию в этом школьном болоте с его разнообразной фауной, скорее обаятельной, но неспособной заставить себя что-нибудь делать. Он не страдал из-за этого. В тех знаниях, которые он мог передавать здесь и сейчас, было нечто неуместное, нелепое. Он понимал это. И все же говорил о философии, вслух читал тексты. Себе самому или для ушей таких, как Лейла. В расчете на ее тонкий слух, о котором он, впрочем, и думать не думал.

Девушка в красном пуловере по-прежнему неподвижно сидела на своем месте. Она слышала лишь собственное дыхание и шелест страниц, которые переворачивал учитель. Она была превосходной ученицей. Единственной отличницей в этом трудном классе. Жемчужиной этого учебного заведения в дальнем пригороде. Редкая жемчужина. Смуглая кожа. Тугая плоть. Ослепительная улыбка. Волевой подбородок. Глаза из-под копны черных кудрей, в которой поблескивали серебряные серьги кольцами, так и впивались в людей и предметы.

Сегодня вечером учитель никак не мог не заметить присутствия Лейлы. Но для него это было мельчайшим происшествием в море других происшествий. Девочка не захотела выйти из класса! И что с того? Он и не такое видал. Ученики, которым трудно жить. Иногда агрессивные. Иногда растерянные. Выпрашивающие помощи или умоляющие их выслушать. Ни с того ни с сего оскорбляющие преподавателя. Способные взорваться в самый неожиданный момент. Вспышки. Крики. Слезы. Сломанные предметы. Хлопающие двери. Кровавые драки. А с недавних пор — продырявленные шины, и следующим номером — оружие в руках. Повседневная жизнь лицеев вроде этого. И что с того? Он не желает в это втягиваться. Он делает свое дело — преподает философию. А девочки Лейлы пусть делают с его словами, что им заблагорассудится. И на этом все. И нечего болтать. А стало быть — и незачем думать об этой строптивой девчонке. Рано или поздно она, эта Лейла, отсюда выйдет! Как все остальные! Он продолжал читать, так ни разу и не подняв глаз, и не догадывался о том, что имеет некоторое отношение к планам своей ученицы.

Именно этому человеку, и только ему одному, черненькая кудрявая девочка хотела бы сказать: «Знаете, я уеду прямо сейчас! Сегодня. Брошу все: школу, родителей… Уеду. Далеко. Это мой поступок. Мой выбор. Это касается меня и никого, больше». И не имеет никакого значения, что ответит учитель. Ей просто хотелось сообщить ему о том, что она намерена отсюда свалить. «Вы меня больше не увидите. Вот так. Мне хотелось вам об этом сказать. Кроме вас, никто не знает». Поймет ли он, какая связь существует между этим ее решением и одной из его лекций?

Лейла еще немного подождала. Она старалась сохранить свою вызывающую позу, но внутри у нее клокотала смесь ярости и восторга. Может быть, учитель все-таки поднимет голову, посмотрит на нее задумчиво и наконец проворчит: «Тебя что-то тревожит, Лейла? Что-то не так?»

Вместо этого он тяжело заворочался на стуле и в конце концов извлек из кармана штанов огромный носовой платок. А потом в тишине пустого лицея высморкался звучно и трубно: хороший учитель тоже умеет и бросить вызов, и промолчать, когда надо, и воздержаться от всяких действий. Он долго утирал нос, выкручивая и сдавливая, чтобы основательно вычистить, потом с интересом поглядел на результат своего соплевыделения и снова уткнулся в книгу.

Тогда Лейла, строго на него глядя, поднялась, выставив обтянутую красным пуловером грудь, собрала вещи, запихала их в сумку, стараясь произвести как можно больше шума, и пошла к двери мимо учительского стола. Бедром задела стопку принадлежавших учителю книг, столкнула, книги рассыпались по полу. Лейла присела и стала их собирать, но она так разозлилась, что украдкой сунула одну в карман — маленькую, выхваченную наугад. Желтенькая книжка в покоробившейся обложке была такой крошечной, что учитель, наверное, ничего не заметил (…если только?). Потом выскочила из класса, хлопнув дверью, пробежала по коридору, освещенному лишь буквами «Запасной выход», пересекла большой темный двор и двинулась прочь от этого унылого здания, твердо решив больше никогда сюда не возвращаться.

Ей оставалось чуть больше полугода до экзаменов на степень бакалавра, которые она точно сдала бы с легкостью. Ее отец, когда она навещала его в больнице, только об этом и говорил — дребезжащим, слащавым голосом: «Твоя степень! Твоя степень, Лейла, девочка моя. Ты станешь первым бакалавром в семье. Я горжусь своей дочкой, мне-то…» Когда его между курсами химиотерапии на несколько недель отпускали домой, он любил смотреть, как пишет его отличница. Бесконечно покачивал облысевшей головой и как-то странно улыбался — так, будто гордился не столько девочкой, сколько собой. Но он и не подозревал, что в голове и в душе его родной дочери с недавних пор проклюнулись и теперь стремительно, словно тропические цветы, распускаются постыдные желания. Она рвалась уехать так, как из глубины устремляешься к поверхности воды, чтобы глотнуть воздуха, чтобы не лопнули легкие. Да, сбежать отсюда — и насовсем!

В начале года это была всего лишь неприрученная мысль, которая изредка к ней приближалась, но со временем она сделалась навязчивой, превратилась в жизненную потребность. Желание покинуть этот поселок со старыми кирпичными домами, это обветшалое предместье, эту бесформенную, расползающуюся окраину стало непомерным и неотступным. Она очень мало спала, но, когда уже под утро наконец засыпала, ей снились роскошные сны, в которых она летала, скользила среди великолепных пейзажей. Вот потому Лейла теперь лишь с виду оставалась старательной ученицей. За ее прилежанием и спокойствием скрывалось отчаянное нетерпение, о котором она никому не могла рассказать. Другим казалось, будто она здесь, рядом с ними, она же необъяснимо чувствовала себя принадлежащей другим мирам.

Одно удовольствие было посмотреть на нее, когда она шла по улицам, между потемневших от старости кирпичных домов в сыпи круглых антенн. На ходу она слегка подпрыгивала, казалось, она едва касается земли. Открыто улыбалась, смеялась, издали махала рукой. Все знали, что на нее всегда можно рассчитывать: она и с детьми посидит, и продукты в рюкзаке притащит дряхлым соседям, у которых уже нет сил выйти из дома. Пока мать была на работе, убирала у чужих людей, она ухаживала за отцом: и поесть приготовит, и лекарства расставит под рукой, рядом со стаканом воды, и сложит все, что валяется, по местам, и постирает.

В лицее она была первой по всем предметам. Больше всего ей нравилось слушать лекции по философии, но она и математику любила. Сильная и быстрая, она мощно и красиво перелетала через планку, пока подружки, особенно те, кому не хотелось заниматься спортом, хихикали, сбившись кучкой на другом конце площадки. Ее уважали и даже побаивались парни, которые слонялись по улицам и, томясь злобой и бездельем, совершали жалкие попытки что-нибудь разгромить или поджечь. Они не смели обзывать ее, как других девчонок, за которых она иногда заступалась, сама при этом насмехаясь над теми, кто кокетливо повязывал платок: таких она дразнила водолазихами или лягушками.

До чего же Лейле хотелось больше никогда не видеть этих бездельников, этих болтунов. Больше никогда не видеть этих дур, их сестер и матерей, не видеть старух, не слышать всего этого шороха одежды, звона посуды, непрерывной трескотни. Желание уехать было таким настойчивым, что ей казалось — она без сожаления бросит и родную мать с ее нескончаемым тихим нытьем и долгим, покорным, непонимающим взглядом, который она порой устремляла на Лейлу, словно внезапно почувствовав себя дочерью собственной дочери.

…Наверное, огромное желание бежать стало непреодолимым в тот день, когда она снова встретила Карима. Карим — соседский парень немного постарше Лейлы. Когда ей было лет семь, а ему — двенадцать, она была по-детски в него влюблена. Она с любопытством наблюдала за ним с балкона. Он держался в сторонке от мальчиков своего возраста, у него было тонкое лицо с грустной улыбкой, деликатные движения. Набравшись смелости, Лейла сама к нему подошла, и потом они подолгу наугад бродили по улицам и говорили обо всем на свете. Эти тайные беседы доставляли обоим беспредельное удовольствие.

К четырнадцати годам Лейла научилась еще больше ценить общество этого сдержанного человека, так сильно отличавшегося от других. Они говорили о далеких странах, об удивительных народах, о животных, о диких, безлюдных краях. И, конечно же, о том, что когда-нибудь отсюда уедут. Да, вместе, а почему бы и нет? Отношения между ними всегда были предельно целомудренными.

Поскольку Карим неспособен был влиться ни в одну из местных стаек, его часто обижали. Как-то раз Лейла яростно кинулась защищать его от бритоголовых, которые пинали его и оскорбляли. Ей удалось утихомирить парней, потому что она оказалась способна их переорать, выкрикивая им прямо в лицо ругательства, и он ушел рядом с ней, полный молчаливой благодарности.

Когда Лейле исполнилось шестнадцать, Карим внезапно исчез, и никто не хотел о нем говорить. От его родителей она ничего добиться не смогла — они только плечами пожимали и раздраженно отвечали: «Уехал он! Вот так вот! И ничего не сообщает!»

Минул год, Лейла перешла в выпускной класс, и в самом начале этого рокового года появился Карим. Она брела от лицея к автобусной остановке, перешагивая через маслянистые лужи и огибая заваленные строительным мусором пустыри. Мимо очень медленно проехала машина и, обогнав девушку, остановилась. Дверца распахнулась, из машины вышел элегантный молодой человек.

— Лейла, это я, Карим!

Он повзрослел. Выбравшись из машины, Карим беспокойно огляделся. Лейле понадобилось несколько минут на то, чтобы узнать прежнюю сияющую улыбку, которая не то чтобы совсем пропала, но ее поглотило новое, и более жесткое, и более усталое выражение лица.

— Да, это я… Давно я здесь не бывал. Знаешь, я часто о тебе думал… Я искал тебя, Лейла.

— Ты меня нашел.

— Ты мне необходима. Прямо сейчас! У меня крупные неприятности. И ты одна можешь мне помочь. Я больше никому не доверяю. Мне надо на некоторое время спрятаться. Мне хотят причинить зло, может быть, даже убить. Тебе лучше не знать подробностей, но… — Он снова огляделся и прибавил: — Я боюсь…

У Лейлы в голове все закрутилось с бешеной скоростью. Она уже обдумывала, чем сможет ему помочь. Положив ладонь на руку старого друга, она пообещала ему сегодня же к вечеру найти для него убежище.

Лейла с детства была кошкой, которая гуляет сама по себе, и знала все тайные закоулки. Несколько часов спустя она добыла ключ от незаконно заселенного и приспособленного для других целей подвала. Там был матрас, старые автомобильные сиденья, пустые ящики, плитка и даже телевизор. Она заручилась обещаниями главарей нескольких банд, что ее подопечного никто не потревожит, и несколько недель исправно носила Кариму консервы, которые таскала из запасов брата-бакалейщика, а кроме того — конфеты, воду в бутылках и газеты.

Она часто приходила составить компанию затворнику, и порой ей казалось, будто их давняя детская дружба сохранилась в целости и неприкосновенности. Они снова были вместе в этом подземелье, где пахло сырой штукатуркой и горелыми досками. Они могли продолжить разговор с того места, на котором остановились: путешествия, пейзажи, солнце дальних стран. И они снова заговорили о том, чтобы уехать.

В один прекрасный день, а может быть, и ночь, Карим заявил:

— Знаешь, у меня есть деньги. Мне должны много денег за то, что я делал. Мне не хочется тебе об этом рассказывать. Но я скоро получу эти деньги, и тогда тебе тоже дам.

— Я не хочу, Карим, ты ничего мне не должен!

— Послушай, Лейла, с этими деньгами мы могли бы уехать вдвоем… Знаешь, я хочу, как только мне перестанут угрожать, уехать далеко-далеко, на юг, к морю. Сначала — Марсель. Потом Аликанте, дальше — Танжер. У меня есть знакомые… Ты могла бы поехать со мной. Ты же всегда хотела путешествовать, Лейла. Мои знакомые могут и тебе найти работу, и даже паспорт сделают, настоящий, ну то есть поддельный, но… настоящий! Понимаешь? Ну, так что? Скажи мне, что поедешь… Как только я получу свои деньги, все будет возможно. Все, что мы себе представляли, помнишь?

Лейла, сидя на брошенном на пол матрасе, подтянула к себе колени, обхватила их руками, задумчиво опустила на них голову. Она явственно ощущала, что в ее теле совершается какая-то перемена. Внезапное возвращение Карима что-то в ней сдвинуло.

— Поедешь, Лейла?

Она, не отвечая, покачивала головой в такт музыке, которая лилась из крохотных наушников, вставленных в ее уши. Слова и музыка рока.

Как ни странно, песня привела ей на память то, что говорил в самом начале года преподаватель философии. «Видите ли, — объяснял он, нимало не интересуясь тем, слышат ли его ученики, — то, что с нами случается, может одновременно быть и очевидным, и абсурдным. Во всяком случае, в жизни именно так и происходит… Да, в литературе немного по-другому. То, что происходит в романах, должно выглядеть правдоподобно, правдоподобно с литературной точки зрения. Но нашей, вполне реальной жизни совершенно безразлично, выглядит ли она правдоподобно! И даже чаще всего в нашем существовании ничего правдоподобного нет. Самое заурядное событие, если посмотреть на него с некоторого отдаления, оказывается совершенно нелогичным и не выдерживает никакой критики».

Ей очень хотелось рассказать Кариму об этом учителе, и отдельно — об одной из его лекций, которую она слушала за несколько недель до встречи со старым другом. Эта лекция вызвала у нее восторг и протест одновременно. Было раннее утро, еще совсем темно. Отражения дремлющих лицеистов тонули в огромных черных стеклах, словно в пруду с ледяной водой. Внезапно ей показалось, что учитель рассказывает им сказку.

«Видите ли, — говорил он, — если верить Платону, наши души одновременно эфемерны и вечны. Они переходят из одного тела в другое… Переселяются…»

Он в любую фразу вставлял это свое «видите ли», но, кроме Лейлы, никто этой привычки не замечал. И никого из его учеников всерьез не заинтересовали ни природа, ни приключения собственной души.

«Да, — рассказывал профессор, — наши души странствуют… Но время от времени Ананке, богиня неизбежности, собирает все те души, чьи тела в конце концов разрушились. Она это делает, видите ли, для того, чтобы они предстали перед Мойрой, о которой говорят, что она — дочь Ананке. Это очень странно… Все происходит в некоем полумраке, души там пребывают обнаженными, без всяких, разумеется, прикрас… А потом, говорит Платон, наступает минута, когда этим душам бросают судьбы, да, скажем — „модели жизни“, которые они должны быстро подобрать. Каждая душа в спешке старается выбрать более или менее подходящую судьбу. Иногда она действует разумно, иногда неловко. От этой судьбы, видите ли, зависит, чем душа будет в следующей своей жизни, все, чем она станет, все, что с ней случится».

Лейле, сидевшей на отсыревшем матрасе, хотелось рассказать Кариму, как она в тот раз перебила учителя: «Но что он об этом знал, ваш Платон?»

Учитель тотчас, с вымученной улыбкой, ей ответил: «О, я думаю, дорогая Лейла, что он об этом не знал ровно ничего. Платон уверял, что только передает нам рассказ персонажа по имени Эр, да, так его звали. И, поскольку этот Эр не пил воды из реки Забвения, он прекрасно помнил, как происходило распределение судеб, в котором он участвовал… Как и каждый из нас, пусть даже мы ничего не помним».

Эти картины все больше затягивали Лейлу, но она возмутилась:

— Словом, он хочет сказать, что все решено заранее? Что уже ничего сделать нельзя? Но с какой стати я должна покориться участи, которую эта душа в эту минуту для меня выбрала?

— Да потому, что эта душа — твоя душа, Лейла.

— Как это — моя душа? Да ведь я ее не знаю, эту душу! Не знаю, откуда она взялась! Мне дела нет до того, что она пережила раньше. И я не хочу того, что она подобрала в темноте! Это я вот сейчас, сегодня утром, сижу здесь, в этом классе, вместе с вами, и я прекрасно знаю, что совершенно не обязательно, окажись я перед Мойрой, выбрала бы именно эту судьбу.

Для искушенного наставника было обычным делом выслушивать вот такие искренние и серьезные возражения. Вечный неравный диалог между пресыщенным учителем и беспокойным учеником на краю трясины безразличия. И потому он механически ответил: «Видишь ли, Лейла, Платон и в самом деле говорит, что каждый обречен примириться со своей участью, но он, кроме того, объясняет, что у каждого остается малая доля свободы, которая позволяет изменить свою судьбу, хотя бы в том, чтобы принять ее более или менее мудро, скажем, более или менее… философски! Вот и все!»

И тогда побледневшая, с горящими глазами, Лейла выкрикнула:

— Нет! Нет! Та душа, о которой вы говорите, — чужачка! Мерзкая чужачка! Если все так, я хочу, чтобы я могла ее бросить, отделаться от нее. Да, я хочу вырвать из себя эту душу!

Преподаватель философии ограничился тем, что пробормотал в ответ:

— А что, если в твоей участи, Лейла, как раз и было заложено это негодование, этот гнев? А если это утреннее желание вырвать из себя душу — часть твоей судьбы, что тогда?

Затем он вытянул из кармана безразмерный платок, с шумом выдохнул в него липкие ошметки своей скуки и продолжил урок. С тех пор Лейла смутно ощущала, что ее желание все бросить и странная потребность вырвать из себя душу — одно и то же. Да, уехать далеко-далеко, не обременяя себя тем, что древние философы называли душой, — это все едино.

В конце концов она так ничего Кариму и не рассказала. Время шло. Однажды он заявил, что уже больше месяца торчит в этой крысиной норе, за это время его преследователи должны были устать и прекратить поиски и сейчас самое время пойти и забрать деньги, которые ему причитаются. Лейла не пыталась проникнуть во все эти тайны. Она проводила его до машины, оставленной несколько недель назад в укромном месте. Машина была покрыта толстым слоем пыли, но завестись согласилась.

Так вот, после напрасной попытки привлечь внимание равнодушного учителя Лейла хлопнула дверью класса, твердо намереваясь отправиться к Кариму — он дал ей адрес, по которому его можно найти. Он ее ждет, он ведь обещал. Наверное, все уже готово: деньги, новая машина. «Марсель, море, Испания. Потом Танжер. А потом — куда захочешь…»

Тем же вечером она собралась. Сложила в рюкзак все, что казалось ей необходимым. Совсем немного: белье, теплая одежда, все деньги, которые она копила месяц за месяцем, — и, после секундного колебания, она добавила к этому украденную у преподавателя философии книжку в выцветшей желтой обложке. Стоя на коленях на полу посреди комнаты, она впервые ее рассмотрела. Как нарочно, книжка называлась «Утешение философией». У автора было короткое и вместе с тем странное имя — Боэций… Перелистывая книжку, она заметила, что многие фразы подчеркнуты простым карандашом, а некоторые страницы заложены билетиками метро или бумажными обертками от сахара, который дают в барах. Она решила немножко почитать, чтобы составить себе некоторое представление об авторе. Ей показалось, что пишет он мудрено и запутанно, но она все же решила взять книжечку с собой.

В эту ночь, самую последнюю ночь дома, она крепко спала, видела изнуряющие сны и наутро вместо того, чтобы, как обычно, вскочить с постели, резко отбросив одеяло, еще долго лежала неподвижно, с наслаждением думая, что в лицее ее, наверное, уже отметили как «отсутствующую». Ее место, прямо перед мокрым носом преподавателя философии, осталось пустым. Зная, что вот-вот покинет дом, она хотела напоследок еще раз послушать его звуки и уличные шумы. Стук захлопывающихся дверей, тарахтение мопедов, рев сигналов и голоса утренних телепередач. Она была спокойна, но настроена решительно, и ей было очень хорошо. Тепло. Прижав к губам простыню, она слегка покусывала шершавую ткань и следила за тем, как проплывают перед глазами и лопаются, словно мыльные пузыри, светящиеся слова: «отсутствует», «это сильнее меня…», «душа», «очевидно», «абсурдно».

Она слышала, как по соседней комнате, чертыхаясь, расхаживает отец, повсюду таская за собой металлическую стойку капельницы с подвешенной к ней прозрачной бутылочкой. Резиновые колесики стукались о стены. Лейла спрыгнула с кровати. На ней была только длинная линялая майка, которую раньше носил кто-то из братьев. Быстро приготовила отцу обед, накрыла на стол, побросала все грязное в стиральную машину, подхватила рюкзак, как можно тише открыла и закрыла за собой дверь и вышла на улицу, где надо было пробираться среди налезающих друг на друга слоев бескрайней и бессвязной наскальной живописи, рисунков и записей, царапин и чертежей, убогих обрывков чужих убогих судеб. Было страшно холодно. Из проходов боязливо, втягивая головы в плечи, выскальзывали тени в куртках с капюшонами. Лейла, накрутив вокруг шеи и ушей длинный шарф, поглубже засунула в карманы руки в слишком тонких перчатках.

Мать около пяти утра ушла на работу. Значит, больше они не увидятся. Как бы еще не встретиться со старшими братьями, вечно они болтаются там, где их меньше всего ждешь. Лейла и ее родители толком уже и не знали, ни где они теперь живут, ни какими темными делами занимаются. Братья неделями где-то пропадали, потом врывались в предместье за рулем роскошных машин с гудящими моторами.

«Ничего и знать не хочу», — причитала мать.

Но когда они входили в квартиру, нагруженные подарками для всех, всякими мудреными и бесполезными приборами, она все брала и позволяла сыновьям совать деньги в пустую баночку из-под специй, стоявшую в кухне на буфете. Они уходили, как пришли, отправлялись куда-то шататься и заниматься своими темными делами.

Лейла боялась столкнуться с ними. Они бы с хохотом предложили ей сесть в большую теплую машину, нисколько не удивляясь тому, что она прогуливает школу. Им не было никакого дела до того, какое образование получают девочки. Они якшались со всякими подозрительными типами, пили, курили и высказывались непочтительно. Им нравилось задираться, драться, и они заставляли на себя работать целую кучу детей с осунувшимися лицами и устало глядящими из-под капюшонов глазами.

Не то что Сайд, третий брат Лейлы, тот, что держал бакалейную лавку. Он всегда был на месте, до полуночи уж точно оставался там, сидел за кассой среди гор еды, окруженный запахами апельсинов, трав и пряностей. Он жил один. Был немногословен, но впадал в ярость, когда ему рассказывали о подвигах обоих братьев. И еще подолгу читал наставления Лейле. С некоторых пор он начал отращивать бороду и, чего раньше никогда не было, наскоро читал молитвы, преклонив колени на картонке.

Сайд удивился при виде Лейлы, вошедшей в его лавку в то время, когда ей полагалось сидеть за партой. Она закрыла за собой дверь с запотевшим стеклом, бросила на пол рюкзак, расстегнула куртку и почувствовала, что должна соврать, сказать, что учитель заболел и урок отменили.

У Лейлы не оставалось выбора, ей пришлось зайти в лавку — перед тем, как покинуть эти места, ей необходимо было навестить Черную Бабушку. Необъяснимая блажь. Она хотела, чтобы Черная Бабушка сказала ей несколько слов!

Сайд не мог опомниться.

— Что на тебя нашло, Лейла? Ты никогда к ней не ходишь. Ты как говорила в детстве, что боишься ее, так и…

Лейла ничего объяснять не стала, только спросила:

— У нее сейчас никого нет?

— Нет, она одна… Но что ты задумала? Ты какая-то странная!

Лейла направилась к одной из двух дверей в глубине заставленной товарами лавки. За этой дверью начинался очень темный коридор, вдоль его стен стояли ведра и швабры, громоздились коробки со стиральным порошком, баллоны бензина, мешки пшеничной крупки, а больше всего было старой одежды, висевшие бок о бок вещи казались безмолвными призраками. В конце коридора, за пыльным тяжелым занавесом, из складок которого сразу и не выпутаешься, была комната, где всегда, ну, скажем, с незапамятных времен обитала Черная Бабушка. Сайд дал ей приют в самой дальней комнате за лавкой, как до него делал прежний бакалейщик, как делали все прежние владельцы самого старого дома в этом квартале.

Черная Бабушка весила больше ста килограммов, и лет ей, как говорили, тоже было за сто. Живая бочка, наряженная в бесформенную хламиду, под которой колоссальная грудь всей тяжестью налегала на выдающееся брюхо. Ее голые руки походили на ляжки какого-нибудь колосса, толстые пальцы были унизаны кольцами. Она не была ни черной, ни желтой, ни белой, она была черной, желтой и белой одновременно. Она сама по себе была невероятным скоплением рас и корней, смесью красок и очертаний. Прожорливая мулатка или даже метиска, угнездившаяся в складке Времени.

Комнату освещали лишь лампа с зеленым абажуром, стоявшая на заваленном газетными вырезками столе, и голубые язычки пламени газовой горелки, покусывавшие зад медной кастрюли с дребезжащей крышкой. Всякий, кто приходил спросить совета у Черной Бабушки, неизменно заставал ее либо стряпающей свой знаменитый суп, либо вырезающей заметки о происшествиях из газет, которые ежедневно приносил ей Сайд. А когда она не варила суп и не кромсала газеты, Черная Бабушка дремала или притворялась, будто дремлет, в просторном кресле, которое хоть и обмялось по ней, а все же беспрестанно стонало под ее тяжестью.

Она носила громадные очки в черной оправе и с толстыми стеклами, напоминавшие маску для подводного плавания, прикрывшись которой она, похоже, иногда откровенно веселилась, иногда дулась. Она была чудовищна и великолепна. Ее присутствием была пропитана вся каморка, которой она никогда не покидала. К запаху супа примешивался неуловимый запах ее кожи: смесь земли, пудры, мускуса, притираний и благовоний.

Почему все в этом квартале, в предместье, да и за его пределами, называли ее Черной Бабушкой? Даже отец Лейлы, который знал ее давным-давно, понятия об этом не имел. Когда Лейла была совсем маленькая, она принималась реветь всякий раз, как заговаривали о том, что пора навестить толстуху в ее темном логове. Заливаясь горючими слезами, она кричала, что не хочет к Чернабушке, так она ее называла, и братьев это смешило. «Не надо к Чернабушке, папа! Не надо к Чернабушке!»

Каждую неделю столетнюю старуху навещало множество людей, иные приезжали издалека. Они входили в крохотную лавку Сайда, словно обычные покупатели, притворялись, будто разглядывают товар, а потом вопросительно смотрели на лавочника. Тот неприметно кивал или качал головой, и, если кивал, они оставляли у кассы хозяйственные сумки, проскальзывали в заднюю дверь, шли длинным коридором и, выпутавшись из складок занавеса, оказывались в конце концов, оробевшие, с беспомощно повисшими руками, стоящими перед скрипучим креслом Черной Бабушки. Через некоторое время они вновь появлялись в лавке — с покрасневшими глазами, сжав челюсти или загадочно улыбаясь. Сайд был занят, расставлял товар — занятие совершенно бесполезное, потому что вокруг него все сползало со своих мест, все валилось.

Прошло несколько секунд, прежде чем Лейла разглядела слоноподобную тушу, развалившуюся в кресле и слегка похрапывающую. Она стала рассматривать разложенные на клеенке газетные вырезки и тысячи заметок, уже прикнопленных к стенам, и тут храп сменился глухим, но приятным голосом. Этот певучий голос, почти шепот, рождался из дыхания, произносил несколько звуков, потом снова в дыхании растворялся.

— Я так и знала, что ты придешь, девочка моя, что ты не уедешь без того, чтобы не повидать старую Бабушку…

Лейла храбро шагнула в круг зеленоватого света. Чудовищная бабка повернула к девушке увенчанную тюрбаном голову, под толстыми морщинами ее лица заколыхался студень трех подбородков. Лейле хотелось заглянуть ей в глаза, но она видела лишь отражение голубого пламени газа в стеклах очков.

— Я тебя знаю со дня рождения, ярочка моя. Тебе и недели не было, а твой отец уже принес тебя сюда, показать мне твою мордочку. Чернушка. И волос много… Я потрогала их, пропустила между пальцами. И почувствовала то, что хотела почувствовать. Потом твой отец не хотел тебя приводить, он уверял, что ты меня боишься! Но сам часто здесь бывал… Он приходил до тех пор, пока не…

— И чего же он хотел, мой отец?

— Узнать, кошечка моя, он хотел узнать, как и все остальные.

— И что вы ему сказали?

Черная Бабушка долго хихикала, потом проговорила:

— Мой ответ принадлежит тому, кто его от меня получил. Но мне кажется, у тебя на губах приготовлен другой вопрос…

К Лейле, поначалу оробевшей, мало-помалу возвращалась уверенность. Сжав кулаки в карманах куртки, она кусала губы и молчала. С чего ей взбрело в голову идти к этой ненормальной?

Тогда Черная Бабушка отвернулась, прилегла щекой на спинку кресла, будто вновь собралась подремать. Лейла покачивалась с пятки на носок. Суп продолжал вариться. В комнату проскользнула огромная тень маленького зверька. Глазами, уже привыкшими к полумраку, Лейла рассеянно пробегала крупно набранные заголовки, выделенные жирным шрифтом слова, скользила взглядом по фотографиям на газетных вырезках: лица, грязные и ничьи, и чьи-то имена, несчастные случаи, покушения, убийства и всевозможные зверства, нагие тела, мертвые тела — короче, все то, что случается повсюду, ежедневно, с кем угодно. Терпеть стало невмоготу, и Лейла решилась нарушить молчание:

— А что… что делать человеку, который больше не хочет жить со своей душой? Который отказывается от того, что его душа для него выбрала…

— Тебя это всерьез заботит, да, маленькая мандрагора? Ну-ка подойди, подойди поближе, чтобы я смогла потрогать твои волосы, пропустить одну из твоих прядей между пальцами…

Но Лейла не двигалась с места. Ей противно было наклоняться над пахучей тушей, не хотелось, чтобы эта старая китиха ее трогала. И все же она неприметно качнула головой, так, чтобы черная прядь оказалась рядом с унизанной кольцами рукой.

— Вижу, ты сейчас идешь по канату, Лейла, и дует сильный ветер… Ну и пусть… Будь что будет. Канат станет раскачиваться. Не бойся.

Черная Бабушка попыталась встать с кресла, которое под ней затрещало и едва не развалилось. На это ей потребовалось несколько минут. Стоя она казалась еще толще. Она была чудовищна, и Лейла пришла в замешательство, ей хотелось как можно быстрее сбежать отсюда.

— Постой, Лейла!

Уменьшив огонь под кастрюлей, Черная Бабушка приподняла крышку и попробовала свое варево, потом открыла большой шкаф и пошарила в одном из ящиков.

— Возьми это, девочка! Я храню его с того дня, когда твой отец пришел показать мне дочку. Эта штука так и осталась здесь… Бери, это твое.

И увенчанная тюрбаном старуха протянула Лейле сложенный вчетверо кусочек фетра, загадочный квадратик вроде толстого носового платка, внутри которого, похоже, что-то было.

Не пытаясь понять, Лейла сунула его в карман и убежала. Не дав брату времени сделать ей хоть одно замечание, она схватила рюкзак и бросилась к выходу. Но Сайд, странно на нее глядевший, почесывая отрастающую бороду, успел сунуть ей в руки сверток с какими-то мелочами. Стоя на пороге, он еще крикнул ей что-то вслед на прощанье, и Лейле показалось, что она услышала слово «мактуб».[2]Мактуб — в буквальном переводе с арабского «Это написано», арабский синоним слов «судьба», «рок», «карма».

…Несколько часов спустя она, после долгой поездки в метро, впервые шла по одному из самых роскошных кварталов Парижа, любовалась великолепными зданиями, строгими отелями, сверкающими окнами, статуями нагих женщин или суровых усачей в маленьких парках и дорогими бесшумными машинами — братьям они понравились бы. На усыпанной розовым гравием аллее ей встретилась богатая, неумеренно накрашенная старуха: молоденькая азиатка угодливо помогала ей идти, а шофер уже распахивал перед ней дверцу. Что Кариму делать в таком месте?

Дом, где он обещал ее ждать, она отыскала без особого труда. Роясь в кармане в поисках бумажки, на которой записала код, она нащупала фетровый квадратик. Почему ненормальная бабка сказала, что это «ее» тряпочка? Лейла пожала плечами. Тяжелая медная дверь отворилась с приятным шорохом. Карим сказал, что надо пройти мимо мраморной лестницы к черному ходу, а оттуда по деревянной лестнице спуститься в узкий коридор, который ныряет под роскошное здание и ведет в комнаты для прислуги. Под потолком, таким низким, что двигаться вперед можно было только согнувшись, тянулись раскаленные мокрые трубы: молоденьким азиаткам, находившимся в услужении у богатых старух, поневоле приходилось, когда их отпускали отдохнуть, идти к себе, склонив голову.

Лейла задыхаясь бежала по темному коридору, ее рюкзак то и дело скреб по стене. Вокруг было до странности тихо. Слуги в это время заняты делом. Лейла утешала себя тем, что на другом конце коридора ее ждет Карим с деньгами и ключами от новенькой машины, которая увезет их далеко-далеко отсюда, на юг. Еще одна лестница. Другой коридор, посветлее. Комната номер девять. Это здесь.

Когда Лейла увидела приоткрытую дверь, у нее появилось нехорошее предчувствие. Пытаясь сохранить спокойствие, она прислонилась головой к створке, и дверь отворилась сама. Внутри все было перевернуто, и Лейла тотчас поняла, что случилась беда. Она шагнула вперед, ступила на залитый чем-то липким пол, пошла дальше, пробираясь среди обломков. Даже кровать была поломана. А вот это человеческое тело в разодранной одежде, это неподвижное тело, свернувшееся в клубок среди вспоротых подушек, — Карим. Лампа у изголовья была опрокинута и светила снизу, яркий, словно прожекторный луч, свет бил прямо в свернувшегося калачиком раненого, все еще прикрывающего руками лицо.

Лейла бросилась к нему, упала на колени. Губы на вспухшем лице разлепились, Карим слабо застонал. Девушка не вскрикнула, ничего не сказала, только осторожно погладила друга по плечу. Бровь рассечена, волосы слиплись от крови, наверное, сломаны несколько зубов, а глаза заплыли и еле видны.

Вот несчастье. Лейла мгновенно поняла, что путешествие, о котором они мечтали, то путешествие, ради которого она все бросила, уже заканчивается, не успев начаться, но ее руки двигались сами собой, независимо от этой удручающей мысли. Собрав все силы, она попыталась уложить поудобнее истерзанное тело, потом намочила под краном куски разорванной простыни и принялась с бесконечной осторожностью промывать раны, одну за другой. Карим пошевелился и застонал.

Мягко, едва касаясь, Лейла смывала кровь с висков, убеждая себя, что все, может быть, не так страшно, как ей показалось вначале: похоже, ничего не сломано, только много ушибов, его били кулаками или ногами. Под лохмотьями рубашки обнаружились рваные раны, и Лейла полила их водкой из найденной в углу непочатой бутылки.

Вдруг она услышала низкий, очень слабый голос:

— Знаешь, деньги у меня были… Много денег… Я был готов уехать! Я ждал тебя. Но пришли они… Они все у меня украли. Сволочи! Сволочи!

Он с трудом выговаривал слова. Лейла просила его замолчать, но он, превозмогая боль, продолжал:

— Они сразу стали спрашивать, где я спрятал деньги. Я послал их куда подальше, и тогда они все здесь разнесли. Везде рылись. Били меня, чтобы заставить говорить. Я ничего не сказал, но они в конце концов все равно нашли деньги! И больше ничего, Лейла, у меня ничего не осталось!

Он долго, несколько минут, молчал, потом напрягся и попытался встать.

— Ох, как больно! Только прошу тебя, не надо звать врача, не надо звать полицию! Я сам со всем справлюсь.

Лейла с удивлением слушала этого парня, над которым так часто насмехались, которого так часто обижали: сейчас он говорил хриплым голосом нокаутированного боксера. Карим закрыл глаза, и снова наступила тишина.

Она долго сидела, скрестив ноги по-турецки, склонившись над распростертым на смятой постели телом, посреди разоренной комнаты, освещенной розовым светом лампы, на которую она набросила платок. Жалкая пьета, затерянная между тенью и светом, невинная дева, позволившая поверженному найти укрытие меж ее бедер, опереться затылком о ее живот. Близость обездоленных и величайшее целомудрие. В конец концов огромная волна печали, вскипевшая в груди у Лейлы при мысли о том, что никуда она уже не уедет, обрушилась и затихла где-то в глубине, оставив на поверхности лишь немного пены, выплеснулась одной-единственной слезой, которая тяжело скатилась по щеке, а потом упала и затерялась в темноте.

Шел час за часом. В коридоре слышались невнятные разговоры и шаги, щелкали замки. Потом все погрузилось в тревожное затишье. Лейла так внезапно перешла из привычной обстановки в это мерзкое логово, где истязали Карима, что ей казалось, будто и саму ее избили. Что после этого еще может с ней случиться? Чего ей теперь ждать?

Раненый попросил пить. Она помогла ему сесть. Распухшее лицо напряглось и разродилось жалкой, болезненной улыбкой.

— Спасибо. Думаю, все утрясется…

В этой комнате без окон полдень ничем не отличался от полуночи. В свертке, который дал ей Сайд, Лейла обнаружила печенье, шоколад, сушеные фрукты, а еще — тюбик зубной пасты и маленькое мыльце. Он что-то понял, ее бородатый братец? Лейла немного поела, потом усталость ее сломила, и она провалилась в глубокий сон.

Открыв через некоторое время глаза, она увидела, что Карим немного передвинулся. Он повернул к ней несчастное лицо.

— Ты проснулась, Лейла? Подумать только, ты могла войти, когда они были здесь. Скоты! Уроды! С меня хватит! Как бы там ни было, у меня всегда все так заканчивается! Не везет! Я таким невезучим уродился. И зачем только я к тебе приезжал, зачем просил помочь, зачем предлагал со мной уехать — ни за что нельзя было этого делать!

Отупевшая Лейла неспособна была пошевелиться, только удивлялась энергии и ярости друга.

— Не надо тебе здесь оставаться, Лейла. Уходи скорее. Ты не должна встречаться с такими парнями, как я. Ты создана для другой жизни… Со мной ты уткнешься в тупик! Ты теперь можешь меня оставить. От твоих рук мне стало намного лучше. Беги отсюда, Лейла! Когда-нибудь ты и правда уедешь. Я знаю, что ты уедешь. Без меня. И так будет лучше.

Карим, теперь полулежавший, вцепился в свой мобильный телефон, который Лейла нашла целехоньким среди обломков, словно в спасательный круг посреди моря одиночества.

— За меня не волнуйся: у меня есть друзья. Я им позвоню, они придут… Во всяком случае, я думаю, что придут. Они обо мне позаботятся, да-да, можешь мне поверить.

Спрятав ее руку в своих ладонях, он хотел напоследок рассказать про Марсель, про замечательный «Восточный бар», куда они должны были пойти вместе, и про старика, дядю Джо, которому Лейла может полностью довериться, если отправится туда одна и сошлется на Карима.

— Прощай, девочка, прощай, Лейла! Забудь, в каком виде ты меня застала. Забудь меня… И уходи отсюда немедленно!

Это невозможно было вытерпеть! Она почувствовала, что сейчас задохнется. Сквозь выступившие на глаза слезы она видела Карима словно издалека, словно в перевернутый бинокль, а вокруг были большие розовые звезды. Ей не удавалось сосредоточиться на том, что он говорил. Нестерпимо! Зачем она здесь — она, блестящая ученица, решительная и довольно-таки веселая девушка, что она делает в этой клетушке, придавленной задами богачей, рядом с парнем, которого только что основательно отколотили, и она может только смутно догадываться почему. Нет! Скорее бежать отсюда, уж лучше ледяной воздух Парижа, щиплющий щеки и лоб, чем эта каморка, пропахшая потом, кровью, гнилью и смертью.

Когда она выбралась наружу, на безлюдные богатые кварталы сыпалось что-то вроде растаявшего снега. Небо было свинцовым. Мимолетные тени. Запертые ворота, скрывающие другие тайны. Лейла километр за километром шла пешком, почти наугад, но инстинктивно приближаясь к знакомым местам. Ее иллюзии и глупые мечты рассыпались в прах, но она не собиралась сдаваться. С тем, что было «сильнее ее», с тем, что потянуло ее за собой, заставило бросить дом, семью, школу, она справиться не могла. Одно только слово «уехать» по-прежнему заставляло дрожать каждую жилку.

Так, пешком, девушка и дошла до родного предместья. Вообще-то у нее не было ни малейшего намерения туда возвращаться, но после всех этих переживаний подступала горечь, за ее колоссальными запасами энергии крылась менее заметная склонность к унынию — так завеса пены на водопаде, стремящем в море миллионы кубометров воды, скрывает пещеру, о существовании которой никто не догадывается.

По дороге она время от времени заходила погреться в магазины самообслуживания, топталась минутку-другую у касс. Вернуться домой? Об этом и речи быть не может! Опять пойти в лавку к Сайду? Она подумывала о лавке, но — нет, об этом тоже не может быть и речи! В лицей? Туда она больше никогда не вернется, это решено! Так что ей ничего другого не оставалось, кроме как кружить по улицам и мерзнуть.

Вот так, кружа по улицам и бредя все медленнее, она в конце концов и столкнулась у обширных ржавых складов с близнецами Костелло. Они были друзьями ее старших братьев: два совершенно одинаковых парня с выразительными лицами, вокруг которых вились непроходимые заросли волос и бороды. Их называли «братья Косто». Что тот, что другой неизменно были одеты в сильно потертые черные кожаные штаны и куртку, на запястьях они носили напульсники, на шее — цепочки с множеством подвесок. Физиономии веселых заговорщиков. Иногда, если выпьют, они превращались в зверей, равно способных бить морды и зеркала.

Лейлу скорее успокоила встреча с этими двумя паршивцами, которых она так давно знала. Они много чего вытворяли вместе с ее братьями, и воровали, и дрались, короче, полицейский участок и тюрьма давно по ним плакали. В этой ледяной пустыне, населенной крадущимися безымянными тенями, они, даже и со своими бандитскими рожами, воплощали для нее остаток привычного тепла.

В детстве Лейла часто слышала от матери, что эту парочку Косто повесить мало, особенно когда они втягивали во что-нибудь такое двух ее братьев, и все же ее смутно и невольно к ним тянуло. И дело было не только в том, что они казались ей красивыми. Конечно, они были большими, сильными, мускулистыми и тогда еще не отрастили отвислые животы, вываливающиеся поверх ремней с черепами на пряжках. Лейлу очаровывала сверкающая улыбка, которая могла появиться одновременно на обеих физиономиях среди провонявших табаком и отработанной смазкой зарослей, открыв здоровые хищные зубы. Мальчишеская и вместе с тем разбойничья улыбка. Лейла тайно обожала опасную и пленительную улыбку братьев Косто.

Они, похоже, тоже обрадовались, встретив в этих подозрительных краях, где чувствовали себя как дома, сестренку приятелей. И на удивление слаженно улыбнулись ей той самой чарующей улыбкой. Зубы у обоих пожелтели, глаза от усталости и беспорядочной жизни ввалились, под ними залегли темные круги, но улыбка была все та же. Они, словно перышко, подхватили Лейлу вместе с ее рюкзаком, звонко расцеловали в обе щеки, тормошили и щипали, заговорщически подмигивали и, не переставая улыбаться, приговаривали: «Надо же, ты уже не ребенок. Такая милашка получилась! А титечки-то, титечки какие… Говорят, ты хорошо учишься, серьезная девочка… Так чего ты здесь болтаешься?»

Они поставили на землю здоровенную спортивную сумку с блестящими штучками для дорогих машин, всякими запчастями. Пригласили Лейлу перекусить и выпить в кабачке-развалюхе, где все до одного посетители сидели, уставившись в телевизор, который с устрашающим ревом показывал прямой репортаж со скачек. Пол был засыпан билетиками и окурками. Близнецы покатывались со смеху, глядя на Лейлу, которая, кажется, никогда не наедалась досыта и теперь жадно уплетала горячие бутерброды с сыром и ветчиной, омлет и сласти, которые они для нее заказали.

От сигареты, которую они ей под конец предложили, щелчком выбив из пачки, она отказалась. А потом, почувствовав к ним доверие, призналась, что не намерена возвращаться домой, попросила найти для нее местечко, где она могла бы переночевать, а еще, и очень настоятельно, просила ничего не рассказывать братьям, если близнецы их встретят.

«Слушай, детка, мы про твои проблемы и знать ничего не хотим. Со своими бы разобраться…» Переглянувшись, они снова улыбнулись, потом в один голос серьезно заявили: «Если тебя это устроит, можешь заночевать в трейлере. У нас все равно дела. Мы вернемся поздно, а может, и совсем не придем. Мы тебе сейчас покажем, где это…»

Лейла, измученная долгой ходьбой и разомлевшая от тепла, согласилась. Ей надо было прийти в себя после сильного потрясения, которое она испытала, когда нашла окровавленного и бесчувственного Карима. Она не смогла уехать, но и такой, какой была прежде, снова не стала. Ее желание сбежать осталось настолько сильным, что она, пока бродила по наводящим тоску улицам, начала подумывать о разных нечестных поступках, которые дали бы ей возможность отправиться путешествовать без Карима. Впервые в жизни она косилась на выдвижные ящики касс, пытаясь за то мгновение, пока они были приоткрыты, подсчитать, сколько денег в толстых пачках под красными ногтями кассирши. Ее великолепная энергия, всегда готовая обернуться яростью, могла подтолкнуть ее к новым поступкам, к непривычному поведению.

Обдумав это, она почувствовала, что ничего не имеет против. И попыталась вообразить себя мелкой воровкой, представила, как выхватывает деньги из битком набитого ящика, а потом убегает. Она поежилась от волнения и почувствовала к братьям Костелло нежность сообщницы.

Вот так она и оказалась вместе с ними на грязном пустыре, к которому от шоссе поднимался несмолкающий гул машин и по которому рассыпаны были раздолбанные автоприцепы, а в них жили бедные люди. Лейле теперь хотелось только одного: найти убежище, хотя бы и ненадежное, где она могла бы остаться одна и подумать.

К тому времени как братья Костелло с шумом ввалились в трейлер, Лейла уже забралась в спальный мешок, устроив себе узкое ложе прямо на полу. Неподвижно лежа с закрытыми глазами, она слушала, как они орут во все горло, хохочут, продолжают надираться, натыкаются на мебель и роняют все подряд. Пьяные в стельку братья, обнаружив девушку, о которой успели начисто позабыть, пытались говорить тихо и поминутно призывали друг друга к порядку шумными «тшш!», сопровождая их оглушительным грохотом. Лейла все еще притворялась спящей, когда оба рухнули, не раздеваясь, на грязный матрас в другом конце фургона, а потом ей и в самом деле удалось заснуть.

Но вскоре она вздрогнула и проснулась от позвякивания толстой золотой цепи на шее одного из братьев: склонившись над девушкой, он присосался губами к ее рту, обдавая ее через удушливую шерсть мерзким алкогольным дыханием. Она задыхалась, плотно упакованная в спальник, а исполин тем временем грузно оседлал свою пленницу.

Громко пыхтя, он старался расстегнуть молнию и добраться до тела Лейлы. Тем временем второй близнец, по-прежнему валявшийся на матрасе, потерял терпение и, еле ворочая языком, забормотал в темноте: «Ну, где ты там с ней застрял? Она и правда уже не ребенок! Позабавиться-то можно, чего там…»

Лейле удалось повернуться на бок, проскользнуть у пьянчуги под брюхом и оттолкнуть его, с силой ударив коленками через мешок. Она живо выбралась из теплого кокона, сунула ноги в незашнурованные кроссовки, прихватила по пути свою куртку, выскочила из трейлера и понеслась куда глаза глядят сквозь морозную ночь.

 

Разрушение

Однажды утром (или, может быть, вчера, сам не знаю), я нашел все свои заброшенные рукописи, много лет пролежавшие погребенными под грудами книг и тоннами пыли.

Я напрочь их позабыл, как позабыл, сколько ночей провел без сна, когда писал эти романы — большей частью законченные, отпечатанные, вычитанные, скрепленные пластиковыми спиральками, но так никогда и не изданные. Ужаснувшись объему и весу бумаги, этому воплощению моего тайного творчества, я стал выдирать страницы по десятку-другому сразу и бросать их в рдеющее устье дровяной печи, гудевшей в последней комнате моего дома, которая еще отапливалась, — в библиотеке.

Страницы мертворожденных повествований тотчас вспыхивали зелеными и желтыми огоньками. Я смотрел, как съеживаются и тут же бесследно исчезают в пламени обгорелые клочки.

Стоя перед печкой и дожидаясь, пока огонь испепелит очередную главу, я не мог удержаться и перечитывал — не без омерзения — несколько фрагментов следующей. Должен признаться, некоторые отрывки пробуждали во мне желание читать дальше. Другие по прошествии времени казались нелепыми, чрезмерно напыщенными. Но в любом случае мне величайшего труда стоило заставить себя поверить, что все это написано мной.

Вот так я и натолкнулся на печальную историю некоего Шульца, человека уже немолодого, не имеющего ни работы, ни крыши над головой: роковая участь неумолимо влекла его к гибели. Мне смутно припомнилась давняя ночь, когда я искал слова, чтобы передать одиночество этого человека, рассказать о том, как полиция выгнала его из дома, и наконец о его скитаниях. Мне кажется, у меня была вполне определенная причина для того, чтобы наречь его Шульцем… Но какая именно? Я лепил этот персонаж, используя разнообразные заметки о трагических происшествиях, из которых складывалась картина нового бедствия нашего времени. Жители богатых стран, принадлежавшие к слоям общества, до сих пор скорее защищенным, внезапно впадали в беспросветную нищету. Огромное, безмолвное и печальное запредельное пространство. Постоянная угроза, затаившаяся под обманчиво блестящей поверхностью.

Своему издателю, Муассаку, я точно никогда бы не дал читать этот текст — настолько мало он походил на те романы, которые я писал на заказ. Как для самого Муассака, так и для его сотрудников Жак Ларсан был не писателем, а изготовителем «дамской литературы», писанины, безупречно подогнанной под вкусы читательниц, все еще охочих до примитивных сентиментальных историй, в меру приправленных непристойными эпизодами. Такие мелкие драмы пишутся быстро. Героини в современном вкусе. Счастливые развязки. Утешение, утешение…

Впрочем, читательницы знали меня только под двумя моими псевдонимами: Клод Нуарсей, с мелодраматическими интонациями, и Доминик Лорсанж — мастер плетения любовных интриг. Это было моим ремеслом. Я им вполне овладел. Год за годом я поставлял Эдуару Муассаку оговоренную в контракте порцию романтики, дешевый словесный товар, для которого специалисты подбирали привлекательное название и обертку. Продажа в киосках, в больших магазинах и по почте. Пропасть, даже и стыда уже во мне не пробуждавшая, отделяла мою поденную писанину от тех наслаждений, которым я мог предаваться, запершись в своей библиотеке наедине с настоящей литературой. Короче, я производил низкопробный товар, дешевку…

«Жак, да ведь я именно за эту дешевку тебе и плачу, — твердил Муассак. — Так что продолжай в том же духе!»

Он был со мной более обходителен, чем с другими работавшими на него писаками, по той единственной причине, что некоторые из моих повестушек стали основой для убогих телесериалов. Муассак часто звонил мне из Парижа и говорил без обиняков: «Ну что? На какой ты стадии, Жак? Тебе известны наши сроки? А знаешь, какой у меня должен быть торговый оборот? Скажи, это кто пишет — Нуарсей или Лорсанж?» Он никогда не спрашивал, как поживает Жюльетта, никогда не интересовался моим настроением или здоровьем.

Если бы Муассак пролистал — по диагонали, как делал обыкновенно, — историю Шульца, он через несколько минут закричал бы: «Жак, да что это на тебя нашло? Тоска берет! Что за мерзость! Чего ты добиваешься? Неужели решил поиграть в писателя? Почему бы, раз уж на то пошло, тебе не побаловаться стишками?» И залился бы оглушительным хохотом, от которого начинал трястись всем телом, но, как ни странно, в такие минуты он был мне почти симпатичен.

Когда я откапывал и вытаскивал на свет эти лежалые рукописи, мне казалось, будто я слышу, как в пустом доме из комнаты в комнату перекатывается муассаковский хохот. «В писателя решил поиграть…», «Жак, бедняжка…».

Как бы там ни было, все решено окончательно, больше я ни строчки не напишу. Ни для Муассака с его любительницами романсов, ни для себя самого, ради пыли и забвения. Вот почему, сидя в одиночестве в разоренной библиотеке, я жег свои сочинения, горстями выдирая страницы. Сначала я делал это яростно, потом со странным облегчением, и наконец мне стало немного не по себе.

«Странно, — подумал я, — когда я произвел на свет этого Шульца, у которого все складывается хуже некуда, у меня самого в жизни все шло скорее хорошо: Жюльетта еще жила со мной, я сочинял пустяковины, которые меня кормили, дни шли… А вот теперь перечитываю историю одинокого человека в пустом доме, и Жюльетты со мной уже нет, и дом продан, и от всей обстановки я избавился, и сам собираюсь уезжать, но понятия не имею, куда отправиться».

Мне сделалось неспокойно. Я уселся на раскладушку рядом с объевшейся бумаги печкой, задыхавшейся от пепла сгоревших страниц, и стал читать дальше. Я дошел до того места, где Шульц встречает девушку по имени Лейла. Она куда-то бежит среди ночи. За ней гонятся мужчины. Шульц прячет ее в своей старой машине, и потом они путешествуют вместе. Мне казалось, будто я читаю роман незнакомого автора, улавливая при этом между строк знакомый голос.

Надо мне было бросить этого Шульца и эту Лейлу в огонь, которому я уже принес в жертву немало своих персонажей. Но мне стало любопытно узнать, какую судьбу я им уготовил, и я их пощадил. Роковая слабость!

Стояла глубокая зима. Холод страшный. Я уже не помнил, сколько недель подряд трудился, опустошая свою библиотеку. Я без сожаления распродал за гроши мебель, картины, посуду, одежду, но с книгами расстаться не смог. И тогда, зная, что вскоре дом снесут, а мне придется отсюда уйти, уехать из этих мест, и, наверное, далеко, я принялся педантично укладывать книги в деревянные ящики, упаковывать их в бесчисленные маленькие гробики, забивая потом гвозди в крышку. И лепил сверху большие ярлыки, на которых были аккуратно выведены заглавия, имена авторов, годы издания и названия издательств.

Что с ними станет без меня, со всеми этими книгами? Я спросил у нескольких старинных приятельниц, не согласятся ли они приютить у себя на неопределенный срок хотя бы по два-три ящика. Почти все женщины — многие из них были прообразами дешевых картонных героинь, которых сочинили Нуарсей и Лорсанж, — легко согласились оказать мне эту услугу. Кое-кого из них я не видел лет десять или пятнадцать. Иногда мне трудно было напасть на их след, стершийся под фамилией мужа или, напротив, затерявшийся из-за возвращения девичьей фамилии. Чудесным образом обычного телефонного звонка от привидения, в которое я превратился, оказывалось достаточно, чтобы услышать: «Ну, конечно, Жак, я как-нибудь это устрою, найду местечко… Нет-нет, уверяю тебя, меня это нисколько не стеснит, мне даже приятно будет, и потом, для нас это повод увидеться…» Мы уговаривались о встрече. Мне оставалось только поживее укладывать книги в гроб, но я не мог удержаться, начинал листать, перечитывал отрывки из великих романов, которые когда-то меня волновали, снова слышал голоса персонажей, чья жизнь временами заполняла мою собственную.

На освободившихся полках оставался лишь неровный след от книг в белой пушистой пыли. Меня окружали уже заполненные и заколоченные ящики и другие, только ожидающие своей очереди, я уже выстлал их дно газетами в несколько слоев. Ну и тачка, конечно же, и тачка! Потому что без этой штуки, маленькой вертикальной плоскодонной двухколесной тележки с двумя рукоятками (должно быть, из-за этих торчащих палок ее и прозвали «чертом»), я бы не смог перетаскивать тяжелые ящики, поднимать их в грузовичок, а потом выгружать в помещениях, которые эти милые женщины предоставляли в мое распоряжение.

В конце концов я, совершенно измученный, уснул на узкой раскладушке. Свернулся клубочком, закутавшись в одеяло, рядом с печкой, в которой догорал огонь.

Когда я открыл глаза, кругом было темно и холодно. Пять часов утра. Холод меня и разбудил. А может быть, это сделал доносившийся издалека колокольный звон. Печка совсем остыла. Я сбросил одеяло, немного подвигался, потом влез в толстый свитер с продранными локтями и доисторическую куртку, обулся в сапоги и вышел из дома. В сарае, стоявшем на другом конце двора, слабенький желтоватый свет лампочки выхватывал из темноты обрывки пыльной паутины. Вместо того чтобы набрать уже наколотых дров, вернуться в дом и затопить печку, я схватил топор и принялся раскалывать огромные поленья, остатки грубо распиленного ствола. Это было глупо, но я ничего не мог с собой поделать: в пять утра мне понадобилось колоть дрова! «Ну вот! Опять на меня напал этот странный зуд», — подумал я. По пальцам бегут мурашки, кисти рук сжимаются, запястья твердеют, напрягаются мускулы предплечий. Да, теплый ток бежит от кончиков пальцев к грудным и спинным мышцам, по всему телу. Непреодолимое желание ударить утихает лишь после того, как я принимаюсь лупить кувалдой, молотком, дубинкой, чем угодно, и кулаками, разумеется…

И вот на меня опять это нашло! Уже несколько дней я испытывал подлинное наслаждение, стуча молотком по стальным шляпкам гвоздей и вгоняя их в мягкое дерево ящиков. Я продолжал нещадно колотить и после того, как гвозди входили до упора.

Иногда мне казалось, будто я слышу шепот или стоны персонажей. Слышу, как они под своими картонными обложками, перед тем, как деревянная крышка обречет их на бесконечную ночь, в последний раз повторяют слова, которые их создатель вложил им в вымышленные уста. Да, персонажи романа, пьесы или сказки говорили сами по себе. Насмешливо.

Я заглушал этот монолог: приставлял гвоздь, зажав его между большим, указательным и средним пальцами левой руки, правой рукой поднимал молоток и яростно обрушивал его на шляпку гвоздя. Становилось тихо.

Это нисколько не мешало другому персонажу повысить голос, так что я отчетливо слышал сквозь газетные слои и толщину досок: «…вы презираете мое вдохновение, уже считаете меня заурядным, ничтожным, каких много… Как это я хорошо понимаю, как понимаю! У меня в мозгу точно гвоздь, будь он проклят вместе с моим самолюбием…»[4]Чехов А.П. «Чайка».

И — раз! Побольше гвоздей ему в мозг!

Так вот, на этот раз в пять утра в полутемном сарае я схватился не за молоток, а за топорище воткнутого в колоду топора. Поднял тяжелый топор над головой и, прочно утвердившись на ногах, рубанул изо всех сил в самую середину поставленного на попа полена. Дерево вцепилось в лезвие, словно бешеная собака. Я снова занес топор с повисшим на нем поленом, обрушил все это на колоду, и половинки бревна с глухим стуком упали по обе ее стороны. И все сначала. Ударить, расколоть. Битва железа с сухим деревом! Усталости ни малейшей. Вокруг меня росли горы деревяшек с острыми свежими сколами. Вот это и был мой странный зуд: потребность ударять, казавшаяся мне совершенно чуждой, наваливалась на меня и, захватив врасплох, завладевала каждой моей жилкой.

Вволю намахавшись топором, я успокоился, и в то же время мне стало тревожно. В течение нескольких секунд я смутно думал, что человек, рубивший с такой силой, не мог быть мной, что это чудовищное желание явилось извне. Но откуда? Казалось, внезапная ярость пришла на смену прежнему наслаждению, которое я испытывал, зажав ручку между большим и указательным пальцем, наслаждению, с которым я прикасался к буквам на клавиатуре. «Что со мной стряслось, да что же это такое со мной стряслось?»

Чтобы покончить с этими вопросами, я снова и снова обрушивал топор, а смущающий меня незнакомец стоял позади, дышал в затылок, ждал своего часа.

В конце концов я собрал наколотые поленья, уложил их на левую руку, между бицепсом и кистью, поверх вытертой ткани куртки, и вернулся в библиотеку, где глухой голос вещал: «Нет мне покоя, пока не начну колоть дрова топором. Занесу его над головой, обрушу изо всех сил — и мне становится легче. Мне нравится звук ударов и треск расколотого дерева. Приятно смотреть на открытое сердце поленьев…»

Я попытался вспомнить, когда у меня впервые забегали мурашки. Кажется, это началось в июне. Погода стояла чудесная, теплая, мягкая. С недавних пор мне пришлось жить без Жюльетты. Я перестал писать. Ни одной строчки не прибавилось. Я бродил по берегу реки, представляя себе, что ступаю в старые следы, когда-то оставленные нашими шагами в глине берега. Я только и делал, что кружил около дома или по комнатам.

Вернувшись после одной такой одинокой прогулки, я сел на залитые солнцем ступеньки крыльца. Перед тем, идя через заброшенный сад, я целыми пригоршнями рвал с нижних веток, усыпанных вишнями, переспелые, темно-красные, почти черные ягоды, и теперь сок вытекал у меня между пальцев и пачкал ладони. Я жадно ел вишни, наслаждаясь вечерним солнцем и сладкой мякотью, и сплевывал косточки под ноги. Потом рассеянно выложил десятка два блестящих косточек в ряд на теплой ступеньке. Машинально поднял валявшийся поблизости тяжелый камень. Он оказался круглым, гладким, холодным.

От нечего делать я принялся разбивать один за другим эти крохотные деревянные шарики, плашмя ударяя по ним камнем. Мне казалось, будто я размалываю в кашу малюсенькие черепушки. Раздавленные косточки липли к ступенькам. Я выложил еще несколько. Ударил. И на меня снизошел глубокий покой. Все так же крепко сжимая в руке камень, я поднес его к лицу. Понюхал. Прикоснулся к нему губами. У сумерек был привкус вишен и сырого дерева.

Желание наносить удары утихло, и я тогда не думал, что это будет иметь какие-то последствия. В тот вечер я рано лег спать. И отлично выспался.

Осенью странная щекотка появилась вновь. Ничего общего с судорогой она не имела: это совершенно точно было то же самое желание колотить, та же потребность что-нибудь разломать, что и тогда, в июне, когда я нарвал в саду вишен. В тот день я возвращался с одинокой прогулки, нагруженный несколькими килограммами падалицы. До того Жюльетта каждый год сама насыпала доверху большие корзины. Она с удовольствием по осени собирала урожай. Осторожно раскладывала яблоки рядами, так, чтобы они не соприкасались боками, на полках сарая в саду, где они дозревали, не портясь, и хранились всю зиму.

Может быть, я слишком был поглощен мыслями о Жюльетте, когда в свой черед лениво раскладывал желтые и красные яблоки на струганых досках, подражая тому, что навсегда перестало быть обычаем? Я знал, что это совершенно бессмысленно. Яблоки ни для кого. Напрасный труд и потеря времени.

Внезапно при виде этих невинных и прекрасных толстощеких лоснящихся плодов с их самодовольной улыбкой зрелости ко мне вернулось желание ударить. Сам себе удивляясь, я обрушил кулак на первое яблоко, потом на второе, затем с любопытством экспериментатора принялся давить их одно за другим, безжалостно и не делая исключений, пытаясь понять, почему одни плоды оседают, превращаясь в мягкую кашицу, а другие, напротив, разлетаются, далеко разбрасывая сладкие кусочки.

Я лупил и лупил по яблочной плоти, то крепкой и сочной, то перезрелой и увядающей, кулаки у меня были вымазаны липкой кашей, и вскоре на полках сарая осталось лишь темное месиво. И я вернулся домой. Я не испытывал беспокойства, но ощущал где-то глубоко внутри зарождающееся недоумение.

С чего вдруг на меня находят эти припадки ярости, нелепость которых прикрыта лишь моим одиночеством? Кто бил, когда бил я? Потому что в то самое время, как я бесновался, откуда-то оттуда, то ли из моей головы, то ли с небес, совершенно спокойный незнакомец наблюдал за этой сценой с чуть усталым безразличием. Кем был я — тем, кто бил, или тем, кто смотрел?

Я уже поднялся на несколько ступенек, облизывая сладкий ноющий кулак, и вдруг, впервые за долгое время, поднял глаза к каменному сердцу. Косые лучи заходящего солнца подчеркивали каждую деталь этого странного барельефа, вырезанного над входной дверью.

У нашего дома, сурового тяжеловесного строения, стоявшего на лугу, полого спускавшемся к болотистым берегам речки, была одна особенность: один из камней фасада, немного выше плиты перемычки над дверью, был тщательно проработан в форме сердца. Не стилизованного декоративного сердечка, нет, это был совершенно реалистический, анатомически точный орган, словно перенесенный из медицинского трактата. Не символическое сердечко, сужающееся книзу, какое выцарапывают на коре деревьев, а потом пронзают стрелой, — кругленькая асимметричная мышца с двумя вздутыми, перевитыми венулами желудочками и обрубленным началом легко распознаваемых аорты, легочных вен и коронарных артерий.

Это сердце не было эмблемой любви, оно скорее наводило на мысль о ледяном оцепенении жизни, прекращении биения и дыхания, о том, что эта красная, горячая, бьющаяся мышца может (или должна) вернуться к минеральной затверделости. После живой судьбы — судьба камня.

Когда мы с Жюльеттой искали себе жилье в этих местах, сердце нас сразу приворожило — по причинам, должно быть, совершенно различным — до такой степени, что мы решились купить этот дом, слишком большой для нас двоих, с его заброшенным участком, превратившимся в джунгли садом со слишком старыми вишнями и яблонями и сараем с наполовину провалившейся крышей. Как только мы увидели это каменное сердце, оно сразу обозначило для нас место, где мы должны поселиться. Потом мы больше никогда об этом не говорили. Но каждый день, и не один раз за день, нам надо было пройти под этой загадочной сердечной глыбой, круглой, как выскочившее из орбиты глазное яблоко. Слепой глаз или остановившееся сердце, следящее за каждым нашим движением и за нашими настроениями.

Задолго до того, как мы здесь поселились, непогода углубила впадины на этом искусственном сердце, стесала и сгладила испещренные множеством пятен и ямок желудочки. Никто так и не смог нам объяснить, откуда взялась эта скульптура, а в тот день, после массового истребления яблок, мне, когда я облизывал сладкие пальцы, в розовом закатном свете внезапно почудилось, будто сердце слабо и нестерпимо насмешливо бьется.

И я вспомнил туманные слова, произнесенные Жюльеттой в скучный и сердитый день, когда я под тем предлогом, что мне надо было срочно заканчивать одну из моих повестушек, в очередной раз отказался пойти с ней на какой-то театральный фестиваль. Она спустилась на несколько ступенек. Я остался стоять на пороге. Жюльетта обернулась, посмотрела выше двери и сказала: «Я понимаю, почему ты не можешь оторваться от этого дома: ты на него похож! У тебя тоже каменное сердце!» Меня ошеломили слова, как бы мимоходом оброненные Жюльеттой. Не знаю, что это было — всего лишь насмешливое замечание, проявление сиюминутной досады или давней злости или же в этом желании меня обидеть следовало искать более глубокий смысл. Я хотел ответить, но Жюльетта ушла, не обернувшись, села в свою машину, захлопнула дверцу и выехала на ухабистую дорогу, которая вела к шоссе. Я остался стоять на пороге дурак дураком, и над головой мне слышалось глухое и очень медленное биение тоски куда более просторной, чем моя собственная.

Вскоре у меня случился еще один припадок. В тот вечер, незадолго до того, как распродать с торгов всю мебель, я слонялся по комнатам. Долго не решался, потом все-таки толкнул дверь маленькой ванной, которую Жюльетта особенно любила, — с плиткой цвета яичной скорлупы, чугунными кранами и застекленными шкафчиками, в которых теснились флаконы. За то время, что ее не было, я ни разу не входил в эту комнату, которую называл «ванной Жюльетты», потому что она одна ею пользовалась, сам я все эти годы обходился другой ванной, более практичной и менее уютной.

В тот вечер я подолгу задерживался в темных закоулках дома, открывал шкафы, куда давно не заглядывал, вываливал на пол содержимое забытых ящиков, рылся в коробках с тем, что могло бы стать воспоминаниями, но превратилось в нагоняющий уныние хлам. Мне попадались старые фотографии, билеты в музеи или театры, открытки, которые в поездках покупались десятками, статуэтки, недорогие украшения, монетки, и еще я нашел большой квадратный кусок толстого серого фетра — я понятия не имел о том, откуда он взялся, но прикосновение к нему доставило мне тревожное удовольствие.

Кроме того, мне попался под руку последний роман, читанный Жюльеттой, он так и остался лежать раскрытым на столике у окна, за которым она любила сидеть. Это был «Авессалом, Авессалом!», и странно мне было скользить по отдельным фразам, по течению которых плыл взгляд Жюльетты, следуя тем же изгибам, отдаваясь воле того же быстрого течения, отдыхая в тех же тихих заводях. Желто-красная закладка точно отмечала ту переправу, где она покинула русло текста и ступила на таинственный берег. Когда я хотел уже закрыть книгу, из нее выпала визитная карточка, притаившаяся между страницами: на ней были отпечатаны имя, фамилия и адрес некоего Михаэля Малера. Жюльетта написала темно-синими чернилами поперек картонки: «Среда, 10, в 17.30»! Любовник? Друг? Свидание? Что за среда? Какого месяца? Какого года? Я был озадачен, но мне пока не хотелось выяснять природу отношений между Жюльеттой и этим Михаэлем Малером, так что я снова засунул карточку между страниц Фолкнера.

Мне надоело поднимать тучи пыли, и я пошел в личную ванную жены, прихватив с собой трость с железным наконечником, найденную мной на вешалке за дверью под многими слоями дождевиков. Одно время я не мог без нее обойтись, когда ходил по лесу, я отводил ею низко растущие ветки и ворошил опавшие листья в поисках грибов.

Ванная была погружена в темноту, и в зеркале внезапно появился мой силуэт. Приземистая звериная тень. И тогда я поднял трость, а потом широким решительным жестом разбил это незваное отражение. Осколки стекла с дивным звоном посыпались в раковину, продолжая дробиться. Я без передышки колотил тростью, пока не перебил все сверкающие обломки до последнего. Железный наконечник справлялся прекрасно! Я не уставал слушать этот грохот, он услаждал мой слух, так что вскоре под очередью новых бесчисленных ударов рассыпались на мелкие кусочки флаконы, баночки с кремами и даже фарфоровая полочка. Полились, смешиваясь и растворяясь в воздухе, духи и туалетная вода, а кремы и пасты тем временем расползались, обволакивая останки распавшихся сосудов. Я перестал молотить только для того, чтобы, закрыв глаза, втянуть в себя напоенный благоуханиями воздух крохотной ванной.

И я — счастливый обладатель волшебной палочки — понял, что мне достаточно было расколотить все эти хрупкие штучки, чтобы вызвать самое чувственное напоминание о Жюльетте: ее аромат, ее духи, запах ее кожи.

Я завершил это планомерное разрушение, изо всей силы ударив по светильнику опалового стекла, так что на меня дождем посыпалась стеклянная мелочь. И наконец во мне и вокруг меня вновь настал беспредельный нежный покой. Жюльетта была здесь, в темноте. Я мог вдоволь надышаться запахом ее тела и волос. Да, она была рядом…

Вишневые косточки, яблоки, шляпки гвоздей, флаконы, зеркала: я в самом деле за эти несколько месяцев познал до тех пор мне неведомые желание и наслаждение. Тем не менее мне совершенно не нравился человек с тростью, подкованной железом, меня нисколько не привлекала молотобойная психология!

А в то утро я испытал наслаждение, принявшись рвать собственные рукописи, и сразу понял, что это наслаждение того же рода. Мне доставляло истинное удовольствие, проглядев текст по диагонали, мять и комкать страницы, а потом бросать их в огонь — пусть даже это замедляло положение библиотеки в гроб. Среди всей этой мельтешни суетились литературные персонажи. Каждый в смятении жаловался, твердил свою реплику.

Как ни странно, мне показалось, что в этой невидимой смуте я различил слова, которые сам однажды вложил во время одной из своих целительных бессонниц в уста девочки-беглянки: «Нет! Нет! Та душа, о которой вы говорите, — чужачка! Мерзкая чужачка! Если все так, я хочу, чтобы я могла ее бросить, отделаться от нее. Да, я хочу вырвать из себя эту душу!»

Да что я мог в ней найти, в этой Лейле? И какое мне дело до безработного бродяги по фамилии Шульц, способного пробормотать что-нибудь вроде: «Кто где-то там мог написать такую бездарную историю?»

Этих двоих я ни в ящик не заколотил, ни в преисподнюю своей печки не бросил. Роковая небрежность, последствия которой я не замедлил ощутить на себе.

 

Крушение

Съежившись в ледяной каше, Лейла прижалась к покрытому инеем кузову машины, стоявшей с выключенными фарами. Ей удалось спрятаться, но она уже слышала ругань пытавшихся ее догнать нечесаных и растерзанных братьев Косто. Хоть они и были мертвецки пьяны, но желание заполучить эту девку и ярость от того, что добыча от них ускользнула, гнали их вперед, и бежать они могли очень быстро. Когда рядом приоткрылась дверца, Лейла вздрогнула, но, не раздумывая, втиснулась в спасительную щель и сжалась в комочек между сиденьями, а чья-то рука тем временем осторожно дверцу затворила. Она услышала безнадежный стон мотора, его стариковскую одышку, и сердце у нее заколотилось. Водитель никак не мог завести машину. Лейла боялась, подняв голову, увидеть, как к запотевшим окнам снаружи прилипнут ряхи братьев, торчащие из шерсти приплюснутые к стеклам носы. Они начнут вовсю колотить по крыше и с хохотом трясти эту развалюху, а потом вытащат ее отсюда за ноги и поволокут обратно в прицеп.

Внезапно машина незнакомца оглушительно взвыла, дернулась назад и с кастрюльным грохотом тронулась с места. Выкручивая руль, водитель задел рукой волосы Лейлы, и она еще сильнее сжалась. В едва нагретом салоне стоял резкий запах человеческого тела, супа и грязи. Вскоре за мокрыми стеклами потянулись фасады домов. Лейла понемногу начала приподниматься, встала на колени среди целой кучи хлама, потом села, но, едва пристроив попку на заднем сиденье, подалась вперед, втиснув верхнюю часть тела между спинками.

Человек, который вел машину, был плохо выбрит, на голову натянута вязаная шапочка, на плечи наброшено одеяло.

— Спасибо! Меня зовут Лейла… Какое счастье, что вы оказались там… Понимаете, я давно их знаю… Они, как напьются, прямо звереют.

Против света она видела только щеку водителя, но из прямоугольника зеркала заднего вида на нее смотрели голубые глаза, утонувшие в складках смуглой лиловатой кожи.

— Ну что ж, в таком случае они, наверное, крепко выпили, — только и сказал он.

Ему хотелось выглядеть ироничным, но Лейла поняла, что он просто-напросто очень устал. Когда девушка стала его благодарить, он прибавил: «Вот и хорошо, что ты здесь».

Они довольно долго ехали, пока не добрались до почти пустой стоянки у супермаркета, где водитель резко затормозил и встал между двумя проведенными на асфальте белыми линиями, среди сотен других незанятых мест.

— А меня зовут Шульц, — сказал голубоглазый, повернувшись к Лейле, и та увидела, что он старше, чем ей показалось поначалу. — Ты живешь в одном из прицепов? Я часто там бываю, когда стемнеет, но тебя никогда раньше не видел… Ну что, я сделаю кофе… Может, ты тоже хочешь…

Он выудил из рассыпающейся свалки банку с остатками коричневого порошка, бутылку воды и чайник, пристроил между сиденьями газовую плитку, подперев ее рычагом переключения скоростей. Пока вода уютно булькала, Лейла, уставив черные глаза в блекло-голубые глаза Шульца, простодушно рассказала ему, кто она такая и как она решила уехать с… тут она немного поколебалась, потом сказала «с другом…», и как все сразу же плохо обернулось. Про своих преследователей она сказала Шульцу, что это старые знакомые, которые на время ее приютили, ну да…надо быть осторожнее…но они начали к ней приставать, да, потому что надрались в стельку…и хотели затащить ее в свою мерзкую постель!

Согнувшись вдвое и яростно ударяя кулаками по рулю, Шульц издал нечто напоминающее мучительно затянувшийся глухой лай. Успокоившись наконец, он провел ладонями по лицу и сказал:

— Словом, ты сбежала! Детский поступок! А родители? У тебя ведь есть родители, и они волнуются! Ну что ж, в конце концов, кое-чему это тебя научило, ты поняла, что уже не ребенок… Когда я тебя подобрал, за тобой гнались парни… Ты мне скажешь, что, может, этим двум бородатым без разницы, ребенок ты или нет… Ну, давай, пей кофе. И осторожнее, этими стаканчиками можно пальцы обжечь.

— Мы должны были поехать на юг, сначала в Марсель, где у моего друга есть знакомый в одном баре, потом в Испанию, а оттуда в Танжер… У него были деньги. А я бы потом заработала. Я толком не знаю, о чем он думал, но мне бы еще хотелось уехать одной, и уехать далеко, поглядеть на мир… Понимаете?

— Я прежде всего понимаю, что планы вроде твоего никогда ни к чему хорошему не приводят. Хотя попробовать надо… Мало ли что… Столько всякого плохо кончается. Или, вернее, в любую минуту может не так обернуться. Вот только что для этих двух крутых парней тоже все не так обернулось. Не так, как они хотели. Да, стоило посмотреть, как они бесились!

Шульц засмеялся и снова закашлялся.

— Вы больны?

— Грудь саднит. И жар у меня. Надо бы купить аспирин.

Он объяснил Лейле, что у него нет никакого крова, кроме этой машины. Тот еще приют…

— Надо бы хоть проветрить здесь, — сказала Лейла, — и прибрать немного. Вся машина провоняла!

Она уже перелезла через спинку и устраивалась на переднем сиденье. До этого она кое-как расчистила себе местечко, стараясь не опрокинуть плитку, на которой стоял чайник. Салон заполнялся паром. Шульц, так и не выпутавшись еще из одеял и многослойной одежды, ощупал собственную черепушку, поспешно сдернул шапочку и горестно покачал головой. Они выпили кофе, обхватив податливые стаканчики обеими руками, чтобы вобрать в себя побольше тепла. Тучные белые бабочки садились на ветровое стекло и медленно там умирали, лепясь одна к другой. Вскоре их стало так много, что они заслонили собой безобразный пейзаж, состоявший из бетона, ржавчины и разнузданных надписей.

— И куда ты теперь собралась? — спросил Шульц.

— Наверное, поеду в Марсель одна. Я знаю, как называется этот бар: «Восточный»… «Восточный Бар»… Там я найду старого друга Карима, дядю Джо.

Лейла, до тех пор чем-то очень озабоченная, внезапно расслабилась и сказала:

— Я доберусь автостопом. А там посмотрим. Мне обязательно надо уехать! Я больше не могу торчать на одном месте. Мне все равно торопиться некуда…

— Если хочешь, могу тебя немного подвезти. Мне тоже некуда спешить! Так почему бы не покатить к югу — все лучше, чем кружить здесь. Хотя бы настолько, насколько хватит этого чертова мотора. И до тех пор, пока мне будет на что купить бензин!

— Прежде всего мне надо забрать рюкзак. Он остался в прицепе.

— У этих двух бандитов?

— Днем они спят… А выспавшись, отправляются обделывать свои делишки. На самом деле они не такие ужасные. Помню, когда я была маленькая, они мне казались красивыми, намного красивее, чем мои братья…

— Ты была в них влюблена?

— Не знаю…

— Тебе и в голову не приходило, что они превратятся в эти кучи мяса, замаринованного в красном вине! Вот видишь, внешность тоже меняется…

На заснеженную площадку с трейлерами они въехали вскоре после полудня. Земля побелела, навесы, крыши, брезент, железо, доски, мусор, выломанные из машин сиденья — все сделалось белым, чистым, опрятным, приятно однообразным. Но все было погружено в глубокую спячку мертвых вещей и окоченевших тел, тел, отогретых дешевым вином и снова окоченевших.

В нескольких метрах от промерзшей, заиндевелой будки братьев Костелло Шульц выключил мотор и немного выждал. Он уже хотел выйти из машины, но очередной приступ кашля придавил его к сиденью. Не переставая кашлять, он удерживал за рукав Лейлу, которой хотелось покончить с этим делом и немедленно забрать свои вещи. Пунцовый и несчастный, он снова надвинул на брови шапочку и сказал:

— Сиди, я сам схожу. Ты говорила, серый рюкзак… И спальный мешок? Больше ничего?

Глаза у него странно блестели. В них были решимость, настоящее веселье и беспредельная ярость. Готов на все. Легкий. Твердый. Ему было почти хорошо. Опять что-то происходило.

Он замолотил кулаками по расшатанной двери. Ответа не последовало. Возможно, прицеп был пуст. Тогда он пинками и ударом плеча вышиб дверь, сорвав хлипкую задвижку, которая упала на ступеньки. Он видел в кино, как это делается, но сам никогда не пробовал, а сильный жар еще усиливал ирреальность этой сцены. Внутри нестерпимо воняло застоявшимся табачным дымом, блевотиной, слежавшимися отбросами.

Поперек матраса вповалку лежали две раздутые туши, лица были покрыты зарослями шерсти, руки-ноги перепутаны, ладони, долго стискивавшие горлышки бутылок, в конце концов раскрылись и выпустили добычу. Шум выдернул братьев Косто из беспробудного пьяного сна, и вот они уже, чертыхаясь, приподнимаются, видят Шульца посреди своего логова, их налитые кровью глаза злобно сверкают, кулаки сжимаются. «Какого черта, какого черта?» — хором твердят они. Еще несколько секунд — и оба колосса, должно быть, проспиртовавшие свои силы для лучшей сохранности, уже стоят на ногах, застегивая штаны, встрепанные и чуть пошатывающиеся, но готовые к драке.

Шульц сразу приметил спальный мешок Лейлы, оставшийся лежать на полу подобно куколке, из которой выпорхнула бабочка. Он поспешно затолкал в рюкзак кое-какие валявшиеся рядом вещички и крепко прихватил все это левой рукой. Когда близнецы с ревом кинулись на него, он, не раздумывая, правой рукой схватил за горлышко полупустую бутылку и с невероятной силой метнул ее в лицо тому из братьев, который выглядел более устрашающим. Тот взвыл, согнулся пополам, схватился за голову.

Второй нападавший оторопело смотрел, как рухнул брат-близнец, а Шульц тем временем подобрал с пола какую-то здоровенную рукоять и, тоже взревев, размахивал ею. Он сам удивился, что может так орать и, прямо как в кино, крутить над головой эту железную штуку. Несмотря на явную опасность, он смотрел на это со стороны, как на представление! Он понимал, что изображает драчуна, но был уверен, что, если потребуется, хладнокровно врежет по морде этому патетическому исполину.

Пятясь, он спустился по трем ступенькам лесенки у входа в фургон, сунул рюкзак и спальник в руки подбежавшей Лейле и толкнул девушку к машине. Дверцы захлопнулись, машина завелась и рванула с места, скользя по липкому снегу, а уцелевший Косто остался стоять с растопыренными руками, загораживая собой узкую дверь своей лачуги.

Шульц, пылающий и взмыленный, не мог опомниться, поверить, будто и впрямь посмел сделать то, что сделал. А в голове крутился все тот же бессмысленный вопрос: «Кто? Кто где-то там может в самый неожиданный момент решить заставить усталого, больного, спеленутого своим одиночеством человека, который большую часть жизни провел в тихом углу привычки, взять на себя роль хулигана, который замахивается бутылкой или рукоятью с такой уверенностью, как будто приготовился ударить в сотый раз? Кто?»

В некоторых обстоятельствах, лишь понаблюдав за собственными поступками с тем парадоксальным хладнокровием, какое дает жар, можно оценить размеры этой роковой нелепости. «Кто?» — главный и неизвестно, от кого исходящий, тщетно задаваемый вопрос.

Дни стояли совсем короткие, и к тому времени, как стемнело, Шульц, избегавший магистралей и шоссе с их взиманием пошлины, продвинулся в более или менее южном направлении всего километров на сто. Недомогание не пускало его дальше. Да к тому же и машина тоже была больна. Его беспокоил стук под капотом, странные хрипы и свист.

Волшебным образом из темноты вынырнул большой освещенный мотель, в пустом небе загорелись красные буквы, вокруг до самого горизонта лежали тучные, но плоские поля, и названия самых крохотных, свернувшихся клубочком деревушек, словно в насмешку, заканчивались на «вилль» — «город»: Лонжевилль, Фуршевилль, Варлевилль… Почему бы тогда не Мертвилль, Комавилль, Тоскавилль…

Шульц сказал, что там они, по крайней мере, найдут, чем перекусить, и, порывшись в кармане пальто, извлек оттуда скрученные в тугую трубочку и перехваченные резинкой деньги. Он хотел на ощупь прикинуть, достаточно ли у него их осталось. Раньше, на заправке, он уже вытащил несколько бумажек, чтобы заполнить бак, а когда вернулся к машине, протянул Лейле пакетик мятных леденцов и маленькую ароматизированную елочку, чтобы повесить на зеркальце заднего обзора: он уверял, что с помощью этой штучки заглушит стоящую в машине вонь.

Ощупав свое подтаявшее состояние, он горестно покачал головой. Лейла сказала, что у нее тоже есть немного денег, а еще — зверский аппетит. Когда Шульц вылезал из машины, у него закружилась голова. Даже в кровавом неоновом свете его лицо было пепельно-серым.

Они поели, сидя друг напротив друга и не говоря ни слова, кроме них, в залитом ярким светом зале не было никого. Их окружали десятки накрытых столов, отражавшихся в черных стеклах высоких окон. Жадно уминая мясо с горой жареной картошки, Лейла наблюдала за Шульцем, за его тонкими белыми волосатыми руками, катавшими шарики из хлебного мякиша, за его сдержанными жестами и манерой сидеть с закрытыми глазами, усталой улыбкой — к нему вернулась прежняя мягкость, постепенно растворявшаяся в нехорошем отчаянии.

А вот Шульц никакого внимания на Лейлу не обращал. Он был не голоден, и ту малость сил, что еще у него оставалась, тратил на то, чтобы не потерять сознание: водил большим пальцем по лезвию ножа, сжимал в пальцах ледяной стакан. Ему казалось, что кровь отлила от его лица, что по спине у него течет едкий пот.

Ночь за окном была бескрайней и враждебной. Ни тот, ни другая не смогли бы точно указать на карте Франции место, где находился этот затерянный мотель. Шульц вел машину наугад, интуитивно выбирая на каждом перекрестке, куда свернуть. Лейла никогда с ним не спорила. «Будь что будет… Не бойся», — сказала ей Черная Бабушка. В конце концов из множества точек на карте и табличек с названиями рано или поздно выстроится линия.

Они уже собирались двинуться дальше, и тут Шульц, расплачиваясь, спросил у официантки, скучающей блондинки в бежевом халатике: «У вас можно снять комнату на ночь? Да, разумеется, на эту ночь… Да, с двумя кроватями… Да, с душем, этого достаточно… — Он совсем охрип, но Лейле показалось, что он говорит слишком громко, голос звучал почти пугающе. Шульц вытащил из-под резинки еще три бумажки. — Теплая комната… Моя последняя роскошь! — Усмехнулся и повторил: — Моя последняя роскошь!»

Лейле, которая готова была ко всему, тем не менее понравилась идея Шульца заночевать под крышей, к тому же, когда она вышла к машине за своими вещами, мороз влепил ей оплеуху, холод пробрал насквозь, и она едва не упала, поскользнувшись на обледенелом асфальте.

На лестнице ей пришлось поддерживать Шульца, а едва войдя в комнату, он повалился на кровать, сжимая кулаками виски. Он кашлял и задыхался, но, когда Лейла предложила показаться врачу, Шульц, еще заходясь кашлем, властно и решительно замахал руками, а потом, багровый, с трудом выговорил: «Не надо, у меня просто сильный бронхит, уже довольно давно. Ну, в общем, я надеюсь, что это не воспаление легких, не грипп и не что-нибудь еще. Я очень устал, но сейчас отогреюсь, и мне станет лучше». Потом потряс трубочку, извлекая из нее последнюю таблетку растворимого аспирина, и та с шипением утонула в поданном Лейлой стакане холодной воды. И уснул.

Оставшись одна, Лейла разделась, влезла под душ и почувствовала себя от всего далекой, время словно зависло. Она совершенно успокоилась. Несколько дней перед тем она была захвачена спешностью отъезда, потом внезапностью препятствий, все было так, словно ее увлекала за собой тайная и неумолимая повесть, на мелькавших страницах которой были записаны удивительные ремарки. Она стояла с мокрыми волосами, вся в мыльной пене, между грудей и по ногам стекала вода. Глубоко дышала, раскрывая рот, с наслаждением ловила и выплевывала обжигающие струи. Закрывала глаза, улавливая далекие волны. Наконец она выбралась из облака пара и, с тюрбаном из полотенца на голове, обмотав вокруг тела толстую белую махровую простыню, вошла в комнату.

Между белой подушкой и коричневым бархатным покрывалом виднелась лишь багровая макушка Шульца. Он открыл глаза и болезненно поморщился. Потом, глядя на гладкие, осыпанные капельками плечи благоухающей мылом девушки, прошептал:

— Ты красивая… До чего же ты красивая! Слушай, ты ведь могла бы быть моей дочкой, моей девочкой, моим ребеночком… — Он сильно задыхался, но продолжал, не отрывая взгляда от Лейлы: — Но сейчас ты красива, как женщина!

В его глазах на мгновение вспыхнул прежний мужской огонек, и Лейла, нисколько не смутившаяся, увидела его испорченные зубы и вымученное подобие когда-то обольстительной улыбки.

— Уже и не вспомню, когда я в последний раз был в гостиничном номере вдвоем с женщиной, которая вот так вот расхаживала голышом…

Он вытащил из-под одеяла исхудавшую руку и слабо потянулся к тонкому, но сильному телу девушки, неподвижно стоявшей в двух шагах от него.

— Послушай… Мне пришло в голову… Глупо, но я думаю, что, если бы вот сейчас, здесь я мог бы увидеть твои груди, твой живот, для меня это стало бы истинным наслаждением, нет, дай мне договорить, мне не только было бы приятно, мне бы это пошло на пользу… Ты ничем не рискуешь, я при последнем издыхании… Мне всего только и хотелось бы, чтобы ты на секундочку убрала это полотенце… Только чтобы посмотреть на тебя, ну, или… Нет, дай мне помечтать о том, как бы ты приложила свои прохладные груди к моему лбу и к щекам тоже… Твоя плоть, твоя кожа такие нежные… Я бы только вдохнул твой аромат… Ты меня понимаешь?

Лейла инстинктивно подтянула полотенце повыше и скрестила на груди руки, но в то же время, восхитительным движением склонив голову набок, раздосадованная и вместе с тем довольная, ласково ему улыбнулась:

— Простите, но я думала, вы уже уснули… Я тоже собиралась лечь… — Она кивнула на свои вещи, разложенные вокруг рюкзака на другой постели, в той части комнаты, которая оставалась в тени. И, поскольку он еще некоторое время вяло уговаривал ее, прибавила: — Вы прекрасно знаете, что просите невозможного. Я стыдлива. А стыдливость — это серьезно…

Тень огорчения, внезапно промелькнувшая на лице Шульца, была в то же время и тенью смерти. Перепуганная Лейла отвернулась от него, ушла в самый дальний угол комнаты и погасила лампу, но, скидывая махровую простыню, она остановилась и, все еще чувствуя на себе нищенский, молящий взгляд Шульца, перед тем как влезть в майку, в которой собиралась спать, на короткий миг осталась стоять совершенно голая в красноватом свечении, падавшем от окна, повернувшись спиной, опустив голову, робко подставляя всем бедам беззащитную попку, поясницу, голую спину.

Вскоре, когда комната наполнилась храпом больного, она села на край постели, опершись локтями о шелковистые ляжки, опустив подбородок на сжатые кулаки. Глаза понемногу привыкали к полумраку, и она могла вволю разглядывать голову спящего, с торчащими из носа и ушей пучками шерсти, кустистыми бровями, слипшимися от пота седеющими волосами. Недавно, по дороге, он горько жаловался на жизнь: работу потерял, никуда не может устроиться, долги, жена ушла, дети далеко, потом начались скитания, улицы… Во время коротких остановок, к которым его принуждала усталость, он даже показал Лейле несколько фотографий, сделанных в счастливые времена, которые он словно бы бережно хранил, завернув в кусок фетра.

— Надо же, — сказала Лейла, — у меня тоже есть такая штука. Не понимаю, что с ней делать!..

И незаметно потрогала в кармане собственный фетровый лоскут. На пожелтевших, покоробившихся фотографиях у бедняги Шульца были одни только улыбки и смех, цветы, дни рождения, каникулы, яркие краски — словом, того рода воспоминания, которые каждая семья суеверно старается спасти при собственном крушении, но все они могли бы запросто быть выпущены с конвейера великой фабрики «шаблонов счастья».

Кто бы мог подумать, глядя на довольную или радостную улыбку позирующей перед камерой жены, что вот эта самая женщина несколько лет спустя, источенная печалью, уйдет навсегда, или вскроет себе вены, или, что иногда почти одно и то же, продолжит как ни в чем не бывало жить дальше… Даже дети, с которых год за годом слезала детская плоть, словно окаменели в ярком солнечном свете и на бегу замерли в вечной эйфории. Эйфория глянцевой бумаги, ничья эйфория.

Лейле расхотелось спать, она неподвижно сидела, прислушиваясь к шумному, как кузнечные мехи, и смрадному дыханию Шульца. Одно ей было совершенно ясно: она связалась с окончательно сломленным человеком.

Она мало что знала о жизни людей вроде Шульца, но плохо представляла себе, каким способом он мог бы выкарабкаться. Ее не оставила равнодушной его доброжелательность и трогательная отвага, с которой он отправился к Косто. Она так недавно познакомилась с ним и неспособна была сказать, хороший ли он человек, заурядный или плохой и есть ли доля его собственной вины в том, что он так скатился, но это не имело никакого значения. Она запомнила, каким решительным и беззащитным он выглядел, когда бросился на штурм хрупкого бункера близнецов, запомнила это очень человеческое проявление, странную смесь детскости, жестокости и отчаяния.

На второй кровати стонал пылавший в жару Шульц. Лейла хотела намочить полотенце в холодной воде и положить ему на лоб компресс, но внезапно при одной только мысли о том, что ей предстоит проделать то же самое, что она делала для Карима, впала в беспредельное уныние. «Почему? — думала она. — Ну почему?» И в темноте замотала головой: нет и нет. Она так мечтала вырваться — и вот уже второй раз подряд оказывается взаперти в случайной комнате с истерзанным человеком и считает себя обязанной играть роль сиделки. Она заставила себя сидеть неподвижно, предоставив Шульцу гореть. Тем хуже для него! Чувство протеста мешало ей поддаться странной привязанности, которую она чувствовала к этому человеку, и спасшему, и подобравшему ее, и она смотрела, как он мается на кровати девяноста сантиметров шириной, которая была, как он сказал, «его последней роскошью».

Что за нелепая склонность заставляла ее испытывать жалость и почти что нежность к этому сбившемуся с пути легочному больному, когда она столько раз, глядя на неуверенные передвижения другого человека, у которого на голове не осталось ни единого волоса, твердила себе: «Это мой отец», и не могла пробудить в себе сочувствия, и мечтала только об одном: не слышать больше об этой мерзкой болезни, размеченной курсами химиотерапии, облучениями и томограммами, и, разумеется, бежать на другой край земли? Она вспомнила, что у отца тоже из ушей и носа торчали волосы и руки тоже были исхудавшие.

Так уж вышло! Негодование против жестокого упорства судьбы заставило сильнее разгореться в ней жгучему желанию продолжения, физической жажде завтрашнего и послезавтрашнего дня. Она потыкала пальцами в кнопки пульта, на экране телевизора беззвучно помелькали бесцветные, скучные картинки другого и еще более удручающего повторения, потом залезла под одеяло и провалилась в глубокий сон.

Незадолго до рассвета Шульц проснулся с ощущением, что ему стало намного лучше. Приятно было лежать без движения, пригревшись в собственном тепле, и смотреть, как прямоугольник окна неуловимо заполняется голубоватым светом. Телевизор по-прежнему работал без звука. Шульц с бесконечными предосторожностями встал и, запершись в ванной, тщательно вымылся, побрился, оделся в немногие оставшиеся у него чистые вещи. Продолжая заниматься тем, что отчетливо представлялось ему приготовлениями к казни, он кивнул своему отражению в зеркале и помахал себе рукой — словно попрощался насмешливо. Сказал себе, что решительно перестал походить на того человека, чей облик когда-то показывали ему зеркала, но что эта убийственная картинка означает нечто более точное. Обулся, старательно зашнуровал ботинки и даже повязал галстук под воротником рубашки-поло.

Совершенно спокойный, он пошел взглянуть на спящую Лейлу и вспомнил времена, когда ему случалось растрогаться при взгляде на разоспавшуюся дочь, хрупкую девочку, которая, однако, оказывалась тяжеленькой, если взять ее на руки, малышку, блуждающую среди снов, забыв влажный пальчик меж полуоткрытых губ. И позже, когда она стала нескладным подростком, он, видя ее спящей, не мог равнодушно смотреть на то, как из-под этой маски внезапно пробивается все детское, почти нечеловечески нежное. Что такое маленькая девочка? Что такое юная девушка? Загадка тела, слишком рано столкнувшегося с загадкой возбуждаемого им желания.

Однако Лейла напоминала ему вовсе не его дочь. Сквозь толщу времени ему бросилась в глаза колоссальная разница между этими двумя существами. Он подумал, что его дочь, наверное, никогда не мечтала о побеге. Хотя кто знает? Несомненно одно: она всегда послушно — или бездарно — исполняла свою несложную партию: хорошая учеба, хорошие дипломы, хорошая профессия, хороший муж (хотя как знать?), и очень быстро — отдаление, банальные или пустые слова, расстояние все увеличивалось до тех пор, пока связь не прервалась окончательно. В Лейле же Шульц сразу почувствовал нечто очень простое и одновременно пугающее. Словно она помимо своей воли была ангелом. Джинном, ничего еще не знающим о собственных возможностях. И, разумеется, в ней была та удивительная энергия, одной которой было достаточно для того, чтобы сделать ее человеком, по природе своей совершенно отличным от его дочери.

Он улыбнулся, заметив, что эта маленькая черненькая кудрявая девушка во сне тихонько покусывает белый краешек простыни. Темная демократия ночи: в ночном умиротворении всякое одиночество равно другому и беспредельно. Но, когда рассветет, между одиночествами установится явное неравенство, потому что силы, управляющие ими, словно марионетками, измеряются совершенно разными величинами. Невидимая рука. Мускулистая и плотная рука. Тощая и костлявая рука.

Шульц слегка наклонился над спящей красавицей. Потянулся к ней губами, но вовремя опомнился. И только легонько коснулся ее лба указательным и средним пальцами. А потом в слабом утреннем свете втайне пожелал ей чего-то более сильного, может быть, более изнуряющего, но более яркого, чем счастье.

Лейла открыла глаза и очень удивилась, увидев своего странного спутника, накануне едва живого, тщательно одетым и готовым тронуться в путь.

…Ехали они не очень долго. Шульц все сильнее беспокоился из-за мотора, но и речи не могло быть о том, чтобы обратиться в мастерскую, потому что денег у него почти не осталось.

«Вот видишь, на третьей, если я ее не слишком подгоняю, она еще двигается».

Очень прямой, очень достойный, при галстуке, он выбирал самый причудливый маршрут. «Да нет же, детка, уверяю тебя, это верное направление! Ты только погляди на солнце — мы двигаемся прямо на юг!» Лейла, которую нимало не занимали карты автомобильных дорог, не мешала ему ехать, куда он захочет.

Теперь вокруг них лежал почти ровный пейзаж, сплошь запорошенный белым, ивы здесь были похожи на сказочные парики, а ограды — на забытые кем-то гирлянды. Тянулись цепочкой замерзшие пруды. На ветвях совершенно голых деревьев, усыпанных крупными ягодами омелы, сидели черные птицы, от холода похожие на чучела, но все еще грозные. Деревушки из нескольких домов, закрытые трактиры, слепые стены.

Когда, уже в сумерках, мотор скоропостижно скончался, Шульц резко вывернул руль, и машина на свободном ходу покатила под уклон по ухабистой дороге, которая привела их на берег одного из замерзших прудов. Торчавшие надо льдом черные стебли тростника напоминали странные письмена. Берег был пуст. Больше не было слышно ни единого звука, и больше ничто нигде не шелохнулось.

Они некоторое время посидели молча, потом Шульц сказал:

— Заночуем здесь. Я смертельно устал. Сил совсем не осталось.

— Да мы в какую-то дыру заехали! Здесь никого и ничего!

— Мне надо отдохнуть, — повторил Шульц, опустив голову на руль. — А завтра поглядим…

Он посоветовал Лейле немедленно, пока не закоченела, влезть в спальный мешок и устроиться на заднем сиденье, и сам принялся кутаться. Небо ненадолго расчистилось, и температура быстро упала ниже нуля… Лейла свернулась клубочком и стучала зубами. Можно совершенно затеряться в самом центре Франции. Впервые в жизни она почувствовала, как на нее волнами накатывает неведомая прежде паника, эти волны шли откуда-то издалека, от других бедственных ночей, от других несчастных тел. Но Шульц уже затих и не двигался. Ночь была прекрасна, и страшные челюсти холода медленно разжимались. Текли часы. Взошла луна и облила все сливочным светом. Лейла дрожала как осиновый лист и вместе с тем впала в какое-то летаргическое состояние. Зубы у нее выстукивали дробь. Ноги ныли.

Ей понадобилось сделать невероятное усилие, чтобы выдернуть себя из еле греющего тощего спальника, открыть дверцу, выйти в эту ледяную темноту и начать прыгать на месте, размахивать руками, шевелить пальцами, двигаться, двигаться без остановки. Не обращая больше внимания на Шульца, она разбежалась и понеслась по огибавшей пруд узкой заснеженной тропинке — луна делала эту дорожку волшебной.

В ту ночь, в ту распроклятую ночь Лейла бежала долго и быстро, длинными легкими шагами, и перед ее губами летело облачко горячего пара. Под ее подошвами поскрипывала и трещала смерзшаяся снежная пыль, глаза ничего не видели дальше нескольких метров. Она бежала яростно, проходили долгие минуты, и она вновь бежала по собственным следам, лишь на несколько мгновений останавливаясь, чтобы отдышаться, отплеваться, немного собраться с силами, и снова неслась по ледяному кольцу. И, пока не наступил едва приметный рассвет, она вела бесконечный бой — мышцы против мороза. Под утро, совершенно измученная, но торжествующая, она перешла на быстрый шаг, на ходу крепко хлопая себя по рукам и ногам, потом немного покружила вокруг машины, прижалась лицом к ветровому стеклу, сделав из ладоней козырек, но Шульц внутри не пошевелился.

Она еще немного подождала, не сразу решившись открыть дверцу со стороны водителя и потеребить груду одеял и свитеров, внутри которой, казалось, не было никакого человеческого тела, даже больной мумии. Она раскопала в этой груде лицо Шульца, как высвобождают из песка череп. И сразу увидела посиневшие губы, заострившийся нос, ввалившиеся щеки и еще глубже запавшие, но открытые глаза. И сразу поняла, что Шульц умер. Замерз насмерть. Чем сильнее она его трясла, тем сильнее моталась из стороны в сторону голова покойника, казалось, он хохочет, насмехается, ему нравится, что он, перед тем как нелепо и окончательно затвердеть, превратился в вещь.

Теперь Лейла дрожала уже не от холода, а от страха. Она впервые прикоснулась к мертвому, и это привело ее в ужас. Она провела рукой по шершавой щеке, тронула окоченевшую грудь трупа, заорала и, отшатнувшись, вынырнув из машины, сползла на землю. Пришибленная тишиной и запустением, она громко разрыдалась и плакала долго, до тех пор, пока в глазах все не начало расплываться. «Он был здесь, он был живой, он со мной разговаривал, и он умер!» Эта мысль была еще ужаснее реального присутствия коченеющего тела. Она уже не могла перестать плакать.

В конце концов она заставила себя встать и побежала по тропинке, которая поднималась к тонувшей в тумане дороге. Никого! Лейла свернула наугад и зашагала, в боку у нее кололо, она тихонько скулила, как заблудившийся ребенок, и безнадежно звала хоть кого-нибудь в этой пустоте. Туман все скрыл, и она только в последнюю секунду разобрала надпись синими буквами на табличке: «Мопас». Это и деревней-то трудно было назвать. Плотно сомкнутые раковины, жмущиеся одна к другой, и брошенные вещи. Но на площади, неподалеку от обледеневшего писсуара, светился желтый прямоугольник витрины булочной, а над ним горели буквы вывески. Лейла ворвалась внутрь и растерянно уставилась на сдобную рассветную булочницу, уже причесанную и подкрашенную. Она задыхалась в этом душистом жару и никак не могла успокоиться, размахивала руками и невнятно лепетала, она вела себя так, словно требовалась срочная помощь, хотя прекрасно знала, что помочь уже ничем нельзя. Глядя в вытаращенные глаза румяной булочницы, она в конце концов сумела выговорить: «Там человек умер… Совсем рядом… Скорее! Надо туда пойти!»

Теперь она была уже не вполне уверена в том, что найдет это место, и при мысли о брошенном в заиндевевшей машине человеке снова расплакалась. Булочница усадила ее рядом с собой, на обсыпанный мукой деревянный табурет, окруженный целым полком стоящих навытяжку горячих багетов. Тут показался и пекарь в майке и белом переднике, о который он бесконечно долго вытирал руки. Они заставили Лейлу выпить кофе и сунули ей в руку хрустящую краюшку.

Жандармы долго не могли до них добраться. Только к полудню в бледном свете не желавшего заниматься дня на берегу пустынного пруда и вокруг стоявшей со всеми дверцами нараспашку колымаги Шульца засуетилась горстка людей. Синие мигалки полицейской и пожарной машин не переставали вспыхивать, и наверху, на дороге, остановилось несколько автомобилей. Вызвали эвакуатор, водитель мучительно пытался двигаться задним ходом по разбитой дороге, и здоровенный железный крюк мрачно погромыхивал на конце цепи.

Перед лицами виднелись облачка пара от дыхания. Люди в куртках с поднятыми воротниками искали следы. Жандармы перемещались замедленно. Один из них, не снимая перчаток, что-то записывал. Пожарные, по пояс всунувшись в салон, возились с телом. По лугам двигались к машине выплывшие из ниоткуда фигуры. Вскоре туман начал расходиться, в окружающем пейзаже появились разбросанные фермы, небольшие дома и какие-то отощавшие животные — застывшие, заиндевевшие, жующие, должно быть, нескончаемую жвачку.

В конце концов тело Шульца извлекли из его последней раковины и на носилках понесли наверх, к дороге. Лейлой больше никто не занимался. Она видела, как они засовывали Шульца в черный мешок. Передернулась от шороха молнии, которую один из пожарных резко задернул, и лицо Шульца исчезло, но она успела напоследок еще раз увидеть волосы в ноздрях и ушах и лохматые брови, и при виде этих знакомых подробностей чуть было не расплакалась снова. Молодой полицейский уже положил ей руку на плечо и мягко, но настойчиво предложил сесть в полицейскую машину.

— Сейчас придет капитан, подожди его здесь. Ты знала этого человека? Он подобрал тебя на дороге? Куда ты ехала? Ты не местная. И вообще, сколько тебе лет? Документы у тебя есть?

Лейла, смертельно побледневшая, молча смотрела перед собой. Она уже выплакала все слезы и очень ослабела, все это ее пришибло. На этот раз желание уехать привело ее на унылый берег пруда, где она оказалась между трупом и жандармами! Совсем недавно, пытаясь отвести капитана на место трагедии, она, вглядываясь в окрестности, заметила указатель в виде стрелки с надписью: «Аржан, 2».

Получается, последнее путешествие Шульца, последнее его странствие колдовским способом подтолкнуло его или издевательски направило к этой крохотной деревушке с денежным названием Аржан, совершенно затерянной на карте Франции, ровно на полпути из Бриара в Ламот-Беврон.

Капитан жандармов расспрашивал Лейлу механически и устало. Для него, прикованного к этой унылой местности, все сводилось к формальностям. Вопросы, которые он ей задавал, капля за каплей падали из огромного чана с тухлым безразличием. В каких отношениях она состояла с пострадавшим? Вообще-то они еще проверят, действительно ли он умер от холода… Она несовершеннолетняя? Если семья заявляла о ее исчезновении…

Капитана увел молодой полицейский. Лейла немного подождала, придерживая на коленях рюкзак, который ей только что принесли, потом тоже вылезла из машины. Никто больше не обращал на нее внимания. Красный пожарный грузовик уже уехал, его заволокла, а потом и совсем поглотила серая бесконечность. Машина Шульца тоже уехала, ее увезли на буксире, только в противоположном направлении. И, когда Лейлы хватились, она была уже далеко, шла с рюкзаком за плечами прямо через луга, стараясь двигаться приблизительно на юго-восток.

Она долго шла мерным шагом, избегая дорог на случай, если полиция распространила ее описание, пролезала под колючей проволокой, двигалась то вдоль опушки темного леса, то берегом застывшего ручья, огибала пруды, обходила как можно дальше большие опасные здания. Голова пуста, на сердце тяжесть, и эта дорога наконец-то дала ей совершенно новое одиночество.

Внезапно она загляделась на двух белых лошадей, неподвижно стоявших голова к голове в пятне золотистого света. У них были влажные, глубокие глаза, смотревшие в никуда, а шкуры по сравнению со снегом казались грязными и пыльными. Теплые бока подрагивали. Лейла подошла поближе. Они были сильные, от них пахло. С губ тянулись нити слюны.

Ей казалось, что она где-то уже видела этих двух животных. Два спутника из другой жизни, которых она встретила вновь. Наверное, в ее снах они принимали другой облик, но, похоже, и они Лейлу знали, потому что без движения и волнения, с загадочной улыбкой, приняли ее и поделились своим теплом. А главное — она была уверена в том, что эти великолепные лошади, такие одинокие на своем лугу, все знали и все понимали. И, конечно, насчет Шульца им тоже было известно. И про Карима тоже. Бессмысленное решение уехать, больной отец, неразговорчивый учитель философии, вонючие пьяные братья Костелло, ночь в мотеле — обо всем они знали, эти белые лошади! И ее детское смятение, смесь давнего горя с чистой радостью, они понимали тоже!

Она прижалась лбом к лошадиной щеке, положила ладонь на твердую черепушку, а потом долго гладила их по шеям, запуская пальцы в шерстяную гриву. Как хорошо. Вот так. Это куда лучше, чем плакать. Оказывается, именно ради таких мгновений и пускаешься в дорогу.

И снова стемнело. Лейла прошла по главной улице вытянутой в длину деревушки, постояла рядом с продавцом пиццы, у которого была единственной покупательницей, пока не доела обжигающий кусок, и вышла на перрон невероятного вокзала. Она твердо была намерена сесть без билета в любой поезд, лишь бы он шел на юг.

Сначала она ждала одна на продуваемой всеми ветрами платформе, но вскоре появились и другие пассажиры. Все они направлялись на платформу напротив, к которой, как ей сказали, должен был подойти ближайший экспресс на Париж. С ее стороны никаких поездов объявлено не было. Вдали показалась пара желтых глаз приближавшегося локомотива. Лейла только в последнюю секунду решилась спрыгнуть вниз, рванула через пути и влезла на другую платформу в то самое мгновение, когда поезд начал замедлять ход.

Несколько минут спустя она стояла на нетвердых ногах в последнем поезде на Париж. Она возвращается. Все кончено.

Несмотря на убожество ее одиссеи, Лейла чувствовала, что теперь уже ничего не будет, как раньше. Отныне она станет жить под мелким дождичком неустойчивости. Она на время возвращалась домой, но знала, что продолжение следует и что продолжение будет в другом месте. Что бы ни случилось…

Возвращаться — загадочное действие. Возможно, иллюзорное. Достаточно хоть один раз уехать, только уехать по-настоящему, чтобы всякое возвращение сделалось ложным. Жить где-нибудь стало невозможно. Быть откуда-то — утратило всякий смысл.

 

Переход

Поезд с каждым оборотом колес приближал ее к предместью, которое ей так хотелось покинуть. После того как контролер взял с нее штраф, Лейла выкинула квитанцию в туалет, плюхнулась на лавку и углубилась в книгу, которую так еще ни разу и не раскрыла с тех пор, как стащила у преподавателя.

«Утешение философией»! Эта книга ее притягивала. В день отъезда Лейла лишь проглядела ее, отметив странный стиль автора, у которого лирические монологи перемежались диалогами, но сейчас постаралась сосредоточиться. На задней обложке было указано, что книгу написал латинский философ, которого звали Боэций (одна фамилия, без имени!), и что его держал в заточении и пытал в Риме, в шестом веке, некий Теодорих, вождь остготов. В тюрьме Боэцию, ожидавшему, пока его предадут в руки палача, то ли приснилось, то ли привиделось, что его навестила Философия в облике прекрасной и величественной женщины. А когда Боэций, истерзанный пытками и преждевременно состарившийся от мук, слег, утратив надежду, его посетило другое видение. Юные и прелестные Музы, слетевшись к его ложу, нашептали ему прекрасные, вдохновленные несчастьем стихи. И тогда Философия разгневалась, она даже назвала Муз «распутными лицедейками», напоившими больного «сладкой отравой»! Она утверждала, будто лишь ей дано по-настоящему утешить человека.

Непривычный стиль и заворожил, и смутил Лейлу. Она то засыпала, убаюканная покачиванием вагона, то внезапно просыпалась и, прочитав несколько строк «Утешения», вновь погружалась в дремоту, и ей казалось, будто она слышит женский голос, произносящий в темноте слова: «обманчивый блеск», «Фортуна», «кровь» и «страх», «забвение», «тучи скорби», «истинный свет»… Она открывала книгу где придется, выхватывала отрывки наугад, листала страницы, возвращалась назад… «Я полагаю, — говорила та, что называла себя Философией, — что неблагосклонная Фортуна выявляет свою сущность лучше, чем дарящая милости. Она приобретает обманчивый облик счастья, когда кажется ласковой, но всегда правдива, когда, отворачиваясь, раскрывает свое непостоянство. Первая — обманывает, вторая — наставляет. Первая связывает души наслаждающихся образом ложных благ, вторая — освобождает, давая познания бренности счастья».[5]Перевод В.И. Уколовой и М.Н. Цейтлина.

Читать дальше у Лейлы не было сил. Она вдруг поймала себя на том, что все ее мысли сосредоточены на Черной Бабушке. Опустив книгу на колени, она постепенно осознавала, что вскочила в этот поезд только для того, чтобы снова увидеть Черную Бабушку. Она не вернется домой, она возвращается для того, чтобы поговорить с толстой старухой, которая когда-то нагоняла на нее такой страх.

Шесть утра — к Сайду заходить слишком рано. Лейла была в двух шагах от одной из тех гостиниц, где ее мать работала горничной, и решила туда зайти. Бетонная коробка, поставленная рядом с рельсами. Приют для бедных путешественников, для парочек, которым нужна кровать, чтобы часок потрахаться, для измученных торговых представителей. Туда можно вселиться в любое время суток. Достаточно сунуть в щель кредитную карточку и получить бумажку с номером отдельной клетки и кодом замка.

За поворотом коридора Лейла увидела мать, которая толкала тележку, нагруженную полными мусорными пакетами и моющими средствами. Она переходила из одной пустой комнаты в другую и каждый раз включала телевизор и умудрялась его смотреть, пока пылесосила и перестилала постель.

Лейла вспомнила, что мать как-то при ней рассказывала про свою работу соседкам. «В некоторые номера, — говорила она, — можно подумать, никто и не заходил, даже на простынях никаких следов люди не оставляют… А в других все вверх дном перевернуто! И не поймешь, чем они там могли заниматься… В общем, никогда не знаешь, что найдешь — от использованного презерватива до удавленника в душевой!»

Увидев Лейлу, она нахмурилась и хотела было, пожав плечами, отвернуться. Но все же дочки она побаивалась и потому не прогнала ее, а, охая и вздыхая, вместе с ней дошла до следующей двери. Ничуть не встревожилась, ничуть не рассердилась, ничуть не заинтересовалась. «Знать не желаю, где ты шаталась, но здесь тебе делать нечего! Вообще-то мне сказали, что ты перестала ходить в школу… А вдруг папа узнает? Он сейчас неважно себя чувствует… Они опять увезли его в больницу… Он очень слаб. Ты-то, надеюсь, не будешь валять дурака, как твои братья… Ну, то есть я не про Сайда говорю, такое счастье, что он у меня есть…»

Она говорила тихо, тягучим и плаксивым голосом, которого Лейла не выносила, одновременно уминая ком грязной постели в большом черном мешке. Потом взяла баллон с дезинфицирующим средством и принялась, по обыкновению своему, щедро его распылять, не обращая внимания на Лейлу, которая, вдохнув едкое облако, выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

После этой встречи у нее испортилось настроение. С угрюмым видом она прошла мимо сидевшего за кассой брата. Отметила, что борода у Сайда с каждым днем все чернее, все благообразнее. Во что он такое превращается, что с ним происходит? Интересно, подумала она, ждет ли меня Черная Бабушка? «Чернабушка, Чернавушка, Чернознаюшка…» — бормотала она про себя.

Пробравшись сквозь бархатный занавес, она увидела развалившуюся в кресле старую слониху. Как всегда на месте. В своей норе. В своей пещере, пропахшей томящейся похлебкой.

— Ну что, голубка моя, удивительное у тебя вышло путешествие.

— Недалеко же я ушла.

— Куда дальше, чем тебе кажется.

— Все получилось хуже некуда. На Карима напали и жестоко его избили: это вы, наверное, уже знаете… Когда я его увидела, я подумала, что он умирает. А потом и правда человек умер. Он болел. Было холодно. Ночью он умер. Я трогала его щеку. Я видела его открытые глаза. Это было так ужасно! Я бы хотела, чтобы этого не произошло!

Черная Бабушка, не отвечая, тихо похмыкивала. Потом затянула странную нежную колыбельную. Лейла немного успокоилась. Не прекращая петь, старуха оперлась на подлокотники и с трудом приподняла свой чудовищный зад, вытаскивая его из кресла, словно моллюска из раковины.

— Нет, козочка моя, не надо мне помогать, не поднимай меня, я сама справлюсь, мне надо пойти взглянуть на суп.

Она доволокла свои сто с лишним кило мяса и тайны до газовой плиты, тесно окруженной горшочками с травами, корзинами с овощами, деревянными ложками, ножами и разделочными досками. Не глядя на Лейлу, прибавила:

— Что поделаешь… Это развертывается твоя история. Ты идешь по проволоке. А у твоего замерзшего насмерть проволока оборвалась. Если вы встретились, значит, тому, «другому», так понадобилось.

Она мешала суп половником, осторожно пробовала, вытянув губы.

— «Другой»? Какой еще другой, о ком вы говорите?

— Как ты встревожена, ангел мой! Съешь-ка тарелку супа, подкрепись. Знаешь, некоторые очень издалека приходят сюда с банками за моим супом… Ну, хоть попробуй. Ешь, пока не остыл. Кусочки мяса, которые там плавают, это ягненок… Понимаешь, когда вода с оливковым маслом и лимонным соком начинает закипать, я бросаю туда несколько пучков петрушки, кориандра и, самое главное, сельдерея. Немного стручкового перца. Еще кладу косточку — для вкуса. Потом изюм, чернослив и нарезанную курагу. Потом добавляю мясо мелкими кусочками, а в самом конце — но это очень важно, и это мой секрет — смесь множества разных трав, которые перед тем долго вымачивались… Ну как, вкусно? Если человек ослабел, я советую добавить в тарелку сырое яйцо… Вот я и рассказала тебе свой рецепт…

Доев суп, Лейла снова приступила к расспросам:

— А теперь скажите мне, кто он.

— Послушай, неужели ты и впрямь собираешься украсть у меня все мои секреты? Лучше подумай об отце, Лейла: мать правду сказала, он совсем плох. Болезнь его побеждает. Прошлой ночью, в больнице, он видел сон: его тело было зарыто в песок, только лицо оставалось снаружи. Ему было хорошо. Лоб у него горел, но в глубине было прохладно. Потом, все в том же сне, поднялся ветер, закрутил песок, и понемногу песок стал засыпать ему ноздри и глаза. Он не мог пошевелиться. Он уже не мог дышать и закричать тоже не мог, потому что и рот у него был забит песком.

— Откуда вы можете знать, что ему снился такой сон?

— Потому что я смотрела этот сон одновременно с ним… Я хотела с ним побыть.

— Чернабушка, скажите мне, что я должна сделать? Все так сразу на меня навалилось. И даже это желание уехать… Я ничего не понимаю.

— Да, трудно разобраться, к чему этот твой клонит.

— Мой? Да о ком вы говорите?

— О человеке, который пишет твою историю. Скажем, он что-то вроде писателя.

Лейла обеими руками схватила пустую тарелку и грохнула об стол, будто хотела разбить. Но тарелка не разбилась.

— Писатель? — крикнула Лейла. — Я так и знала, что вы ненормальная! Совсем помешались!

— Разумеется, для того, чтобы знать некоторые вещи, надо быть помешанной… А как без этого узнаешь?

— И что же вы, например, знаете?

— Ну, например, то, что есть и другие миры, кроме нашего. И что все эти миры, в том числе и наш, слиплись один с другим, как пузырьки в мыльной пене. Как ячейки осиного гнезда, представляешь себе?

— И что с того?

— А еще я знаю, что для некоторых из нас существует писатель, он помещен в один из этих миров, сидит в другой ячейке и рассказывает их жизнь. Точно так же, как в нашем собственном мире писатели сочиняют истории с персонажами, которые живут — или думают, будто по-настоящему живут, — своей жизнью в каком-нибудь дальнем пузырьке!

— И люди ни о чем не догадываются?

— Знаешь, как правило, люди не задают себе вопросов. Они думают, что столько всякого может случиться…

— И вы мне тут рассказываете, что какой-то писатель, надежно укрывшись в своем мире, решает написать на бумаге определенные слова, и то, что он пишет, происходит на самом деле?

— Примерно так…

— Он говорит, что я, Лейла, нахожу в комнате окровавленного Карима? Он описывает раны? А потом говорит, что его избили не до смерти? А когда я убегаю в темноте, он ставит там, где надо, машину с человеком, который открывает дверцу? А дальше? Что дальше? Как можно ему сказать, этому типу, что так делать нельзя, это мерзко?

— Успокойся…

Черная Бабушка уселась перед столом, заваленным газетными вырезками, и перемешала их, словно размякшие карты таро. Лейла, встав перед ней, яростно и нетерпеливо дернула ее за рукав. Она хотела, чтобы эта ведьма сказала ей, существует ли способ его найти «того подлеца, который все устраивает, как ему надо, своими погаными фразами!».

— Знаешь, ящерка, для того, чтобы найти автора твоих приключений, разумеется, если автор существует, надо будет проходить через стены, надо будет пройти сквозь прозрачные перегородки, разделяющие миры. Только эти стенки нигде не находятся!

— Можно пройти насквозь?

— Как бы там ни было, никто об этом не думает.

— Но попробовать-то можно, наверное? Я хочу попасть в другой пузырек! Я хочу найти этого… писателя! Слышите? Скажите мне, что я должна сделать.

— Захотеть еще недостаточно. Говорят, для этого бывают подходящие моменты…

— Какие моменты?

— Когда персонаж ускользает от своего писателя… Когда то, что он чувствует, делается настолько запутанным, что писатель и сам теряется. Он топчется на месте. Он выдохся. Сломался. Иногда он даже бросает писать на середине. Нить рассказа оборвалась или запуталась. И тогда персонаж может воспользоваться случаем. Некоторые внезапно погружаются в странный сон и оказываются в другом пузырьке, совсем рядом с тем местом, где живет их автор. У его дверей. На его пути… Но на эту тему рассказывают и страшные истории: про нападения, отчаяние.

— Плевать мне на все это! Я хочу только пройти, попасть туда. Если… если он у меня есть, я хочу кое о чем его спросить.

— Лучше забудь все, что я тебе сейчас наговорила. Ты сама сказала: я ненормальная! Ты молода, полна сил. Тебе незачем верить во всю эту магию! И потом, даже если бы все это было правдой, неужели это было бы так уж важно? Пока что ты должна подумать об отце. Тот кусочек проволоки, какой ему осталось пройти, истончился и вот-вот оборвется. Так что беги скорее отсюда, беги к нему!

У Лейлы закружилась голова. Лампа светила зеленым светом, черные строчки и пожелтевшие фотографии происшествий на столе и стенах тоже кружились. Исхудалые лица, закрытые глаза, окровавленные тела, напечатанные улыбки, и везде жизнь, жестокость, зло и его обыденность крупными буквами.

Несколько часов спустя Лейла, совершенно измученная, но настроенная крайне решительно, вошла в стеклянные двери огромной больничной палаты. За несколько дней ее отец сделался неузнаваемым. Это был уже не тот ослабевший и ворчливый человек, что бродил по квартире с металлической стойкой, с которой свисал мешок капельницы, а распростертая восковая фигура, и, когда больному удавалось приподнять неподъемные веки, он смотрел в никуда угасшим взглядом. Картина агонии в безликой палате.

Лейла долго простояла рядом с кроватью, не решаясь сесть, ей противно было коснуться лежащей на простыне исхудалой руки, она словно боялась ощутить ее холод или почувствовать хрупкие кости пальцев под истончившейся кожей. Не решалась она и поцеловать желтый, сморщенный, покрытый темными пятнами лоб или колючую щеку. Из открытого, совсем пересохшего рта с шумом вылетал воздух, и это нечистое дыхание пропитывало все вокруг едким запахом.

Наклонившись к отцовскому уху, она прошептала несколько слов, ей почти хотелось, чтобы он ее не услышал, чтобы ничего не изменилось. Больной приоткрыл глаза, снова закрыл и очень медленно проговорил:

— Когда мне стало плохо, они за мной приехали, я не знал, куда ты подевалась… Соседи тебя искали и не нашли. — Потом, не дожидаясь ответа, попытался сменить тему: — Знаешь, мама очень много работает. Она не может днем ко мне приходить. Что поделаешь! В общем, они хорошо за мной ухаживают…

Жалкая улыбка попыталась растянуть бледную плоть лица, но тут же впиталась в нее, словно струйка воды ушла в песок.

— А что у тебя в школе, Лейла, все в порядке?

— Да, все в порядке…

— По-прежнему хорошо учишься?

— Да, хорошо.

— Ты все еще первая?

— Да, папа, первая…

— Ну, тогда ты сдашь экзамены. А потом сможешь учиться в университете. Ты точно получишь стипендию! Я подумал, может, ты выучилась бы на доктора… Когда ко мне приходит докторша, я думаю о тебе… Она красивая… Ты наклоняешься надо мной, и мне весело смотреть, как качаются кольца у тебя в ушах, когда ты со мной разговариваешь. Мне приятно смотреть на тебя в белом халате и с этой штукой, через которую слушают, торчащей у тебя из кармана. Ты не говоришь мне, что я выздоровею, но ты рядом… Ты и других больных лечишь. Я горжусь своей дочкой…

Лейла с изумлением осознала перемену. Ее не тронули эти разрушения, она осталась равнодушной при виде того, как смерть, словно стервятник, роется в гнилых отцовских потрохах. Худшее уже настало, но она созерцала его с поразительным хладнокровием, ей удалось преградить путь всякому чувству, словно она опасалась внезапной атаки целого войска неведомых переживаний.

Ужасное состояние этого тела на самом деле не было реальностью, это была всего лишь картинка среди прочих картинок, одна из возможностей. Она стояла, переполненная собой, в таком смятении, что даже собственная ложь ее не смущала. Вообще-то она терпеть не могла проявлений отцовской любви. Поздновато пришла эта нежность, слишком долго он предпочитал дочери ее братьев. Запоздалая, несдержанная, навязчивая, непрочная любовь, связанная с какими-то мечтами об успехе или о месте в обществе по доверенности. Впрочем, его теперешние восторги терзали ее сильнее, чем равнодушие или презрение, которые он выказывал к ней, когда она была маленькая. Ее охватил страх перед собственными парадоксальными мыслями, она боялась, что эти постыдные мысли ее задушат. Ей противен был отец, противна была она сама.

Больше она не могла вытерпеть и, собрав все силы, на цыпочках, пятясь, отошла от кровати. И быстро ушла, ни слова, ни поцелуя на прощание, и тяжелая дверь медленно затворилась, слившись с темнотой, и это означало, что в любой момент в эту картину впишется слово «конец».

Не видя ничего, она брела больничными коридорами, наугад открывала двери, поднималась по лестницам, шла по другим этажам, где реже умирали, но страдали больше. В конце концов она оказалась на самом верху здания, в до странности пустом отделении, сплошь белом и почти пугающе контрастировавшем с переполненным людьми лабиринтом, из которого она только что выбралась. Палаты без кроватей, плиточные полы и стеклянные стены, и снова коридоры. И ни одной живой души. Ни одной умирающей души.

В самом конце коридора был большой зал, тоже безлюдный, с длинным столом, окруженным десятками стульев. Кожаное кресло с внушительными подлокотниками и спинкой словно председательствовало на этом собрании пустых мест. За окнами все казалось погруженным в зимнюю тьму, но в щели опущенных жалюзи пробивались кровавые отблески городских огней.

Усталую Лейлу внезапно одолел сон, и она упала в кресло, намереваясь всего лишь несколько минут отдохнуть, собраться с силами. Опустившись на просторное, чуть подрагивающее сиденье, такое мягкое, что тотчас под ней просело, Лейла стала медленно клониться вперед до тех пор, пока головой не уткнулась в сложенные на столешнице красного дерева руки. Подбородком упершись в грудь, лбом навалившись на локоть, она глубоко дышала, вся уйдя в этот темный, теплый колодец.

Она не заснула по-настоящему: она прислушивалась к перешептыванию огромных теней, тихонько рассевшихся на стульях вокруг стола для особенного разговора. Лейла не испугалась, это были тени старых врачей, собравшихся пошептаться о смерти. По их интонациям было понятно, что они говорят о смерти, но без тех предосторожностей, к которым они обычно прибегали, обращаясь к больным или их родственникам. Они прямо, без обиняков говорили об агонии или кончине, похмыкивая или даже приглушенно смеясь между фразами.

Не сказать, чтобы все эти ученые медики с телами, сотканными из тумана, не замечали Лейлы, маленькой уставшей председательницы их собрания. Они видели ее и, похоже, мирились с ее присутствием, она была для них почти своей. Не потому, что была такой же ученой, как они, но потому, что воспринимали ее как существо, стоящее на пороге знания. И позволяли ей вести собрание, уткнувшись головой в скрещенные руки. Они допустили ее в свой странный круг. Они были ужасны, но, как ни странно, Лейла чувствовала себя под их защитой.

Вот так она и провалилась в глубокий сказочный сон, и ей снилось, что она падает, падает без конца, падает, вращаясь, в колодец собственных рук. Да что же, это никогда не кончится, она так и будет падать вечно?

Колодец ей снился, но во время падения Лейла чувствовала, как холодный воздух скользит по ее лицу, волосам, всему телу. И слышала тысячу бормочущих голосов, словно в стенках колодца таились мириады неведомых существ.

Лейла падала и падала и вскоре провалилась насквозь. Вот она проходит сквозь прозрачные, тоньше паутины, преграды. Скользит между возможностями. Плывет по границе миров.

Да, Лейла идет на ту сторону. Наконец она перешла.

 

Обращение в бегство

Я уже думал, эта зима никогда не кончится. Я имею в виду не только долгие серые месяцы нестерпимого холода, но и ту вкрадчивую зиму, которая вымораживает желания, заволакивает горизонт, и скука дней придавлена тяжелой плитой неба, и повсюду, в городах и на дорогах, тянется под ледяным дождем бесконечная слепая процессия. Остаться? Уехать? Лучше всего не двигаться.

А потом были те несколько удивительно нежных мартовских дней. Почти теплый ветерок и щедрое солнце, под которое внезапно стало можно сколько угодно подставлять лицо. Светло, все кругом улыбается, робко приоткрываются мгновения.

Конечно, во мне осталось много зимы, лоскутьев долгой душевной зимы, вроде тех заплаток грязного снега, какие даже среди лета удерживаются в складках горных склонов, обращенных к северу. Я прекрасно видел, что вокруг дома и в мире все снова зашевелилось. И теперь мне удалось отключиться от нелепого ритуала, состоявшего в том, чтобы снимать с полок выстроенные в ряды книги и укладывать их в ящики.

Я твердо решил, что с этим покончено. Раздам последние оставшиеся ящики и уеду. Стоя на пороге библиотеки, я смотрел, как пляшут пылинки в луче чудодейственного солнца. Ни одной книги не осталось, только темные ниши и ненужные деревянные полки.

Я закрыл дверь в опустевший некрополь, лишившийся своих сокровищ. В прихожей стоял десяток ящиков. В углу сложен мой багаж: сумка, кое-какие мелочи и двести страниц истории Шульца и Лейлы. В конце концов я решил еще некоторое время подержать у себя «рукопись Шульца», не бросать ее в огонь вместе со всеми моими сочинениями. Если бы я открыл чугунную дверцу погасшей дровяной печки, на пол обрушилась бы маленькая лавина светлого праха, присыпала бы поленья с острыми сколами, бесстрашно встретившие бесславную участь уцелевших.

Тачка с тощими, но сильными ручками, привстав на обрезиненные колесики, терпеливо ждала возможности оказать мне услугу. Схватившись за обе рукоятки (тоже резиновые), я подвел тонкую стальную пластину под днище первого ящика и, воздавая должное Архимеду, приложил весьма небольшую силу тяги и очень легко надавил по сравнению с весом ящика, который я, таким образом, без труда смог довезти до припаркованного у крыльца грузовичка. Затем я проделал то же самое еще с двумя-тремя ящиками, предназначавшимися моей подруге Эллен, которая взялась приютить у себя в подвале малую часть моей библиотеки.

В далекие времена нашего первого знакомства ее звали Эллен О'Коннелл, и была она слишком ирландка и слишком хороша для того, чтобы быть настоящей: огненные волосы, бледная кожа, веснушки, острые крепкие зубы, сокрушительная улыбка и решительная походка здоровой девушки, которую не пугают ни дождь, ни ветер (сколько же лорсанжевских и нуарсеевских героинь были с нее списаны!). Радость Эллен всегда бывала заразительной, но эта девушка могла и внезапно погрузиться в глубочайшую меланхолию, и никто не мог нырнуть туда следом за ней. Она шла ко дну, и речи не могло быть ни о том, чтобы ее понять, ни о том, чтобы ее спасти.

Мне сразу понравились ее глаза цвета мха, но еще больше — сильный торфяной акцент, с которым она говорила по-французски. Гранит и прозрачность: вся Ирландия, воплощенная в одном женском теле! Эллен тогда только начинала заниматься наукой и подавала большие надежды, она была совершенно поглощена своими генетическими исследованиями, и мне нравилось, когда она говорила о наших генах и хромосомах так, будто это — наша судьба. В ее описаниях жизнь выглядела палимпсестом:[6]Палимпсест — рукопись на пергаменте поверх смытого или соскобленного текста.
когда сотрешь запись поверхностных причин, проступит старый текст биологической и при этом абсурдной необходимости, объясняющей все наши поступки.

Возможно, теории Эллен были наивными. И все же, хотя полностью убедить меня ей не удавалось, меня завораживал ее способ сплетать в единое целое детерминизм и загадку. Я просил ее объяснять мне, заставлял плескаться и барахтаться, захлебываясь наукой, и одновременно восторгался и строгостью ее ума, и дикостью ее тела.

Потом мы как-то потеряли друг друга из виду. Я был женат, Эллен вышла замуж и родила двоих детей. Потом мы снова нашли друг друга, или, вернее, одиночество каждого из нас в браке само собой потянулось к другому и отыскало его. Эллен все твердила, что мы созданы друг для друга. Но мы снова расстались и не виделись до тех пор, пока сама судьба не свела нас, сделав так, что эта женщина вместе с мужем поселилась в том самом городе, рядом с которым мы с Жюльеттой купили дом с каменным сердцем. И за пятнадцать лет мы с Эллен раз пять или шесть совершенно случайно сталкивались то на улице, то в магазине, то еще в каком-нибудь людном месте. Эллен смущалась при этих внезапных встречах, отделывалась банальностями насчет того, как летит время и какие случаются совпадения. Впрочем, с ней рядом был муж, а со мной — Жюльетта, которую даже такие мимолетные воссоединения сердили и огорчали, и она торопилась уйти.

Я понял, что Эллен не стремилась со мной видеться, и не решился спросить у нее адрес. Похоже, она пожертвовала собственной карьерой генетика ради карьеры мужа, блестящего исследователя, возглавившего целую лабораторию, некоего Дюморье, чье имя она теперь носила. Моя ученая красавица осталась в далеком прошлом! Пленительная смесь генетики и Ирландии рассыпалась в прах, улетучилась! Эллен почти совсем утратила акцент, именовалась «мадам Эллен Дюморье» и большую часть времени, пока супруг летал по всему свету с симпозиума на конгресс, украшала их уютное семейное гнездышко, воспитывала и развлекала детей. Удручающее самоотречение! Что здесь следовало вменить в вину? Естественную потребность или культурную случайность соотношения сил в паре?

Я без особого труда разыскал свою давнюю подружку и однажды утром, поддавшись внезапному желанию, позвонил ей и попытался пристроить под ее покровительство хотя бы несколько сотен книг. По ее голосу я понял, что она одна. Муж в очередной раз куда-то уехал. Дети почти взрослые и живут своей жизнью. Одиночество давало Эллен право не вешать трубку, я чувствовал, как ей не хочется этого делать. Я вытерпел долгие минуты ее пауз. Затем ей удалось вновь заговорить естественным тоном, и вскоре помимо ее воли к ней вернулся ее удивительный ирландский акцент. Этот голос, пришедший из прошлого, смущал и слегка возбуждал меня.

В ходе нашего бессвязного разговора Эллен поначалу решительно отвергла нелепое предложение принять мои книги в дощатых гробах. Я некоторое время настаивал, потом сдался, удовольствовавшись несколькими горькими замечаниями. И уже собрался положить трубку, чуть наигранно изображая разочарование (не для того ли, чтобы скрыть разочарование подлинное?), когда внезапно, как бросаются в пустоту с моста, уже решив, что никогда на это не осмелятся, она пробормотала: «Вообще-то, Жак, да, если тебе надо уехать и ты не знаешь, куда девать некоторые вещи, можешь привезти сюда то, что тебе мешает. У нас полно места. Огромный подвал. В конце концов, теперь-то все это какое имеет значение? Что еще может случиться? Так что можешь привозить… Теперь мне все равно… — и еле слышным голосом — дуновение ветра, тронувшее вереск на берегу неспокойного моря безразличия, — настойчиво повторила: — Что еще со мной может случиться?»

Я уже раскрыл рот, чтобы ее поблагодарить, но тут она, охваченная постыдным раскаянием, прибавила окрепшим и образумившимся голосом: «Жак, если ты придешь, нам, может быть, лучше не видеться. Хотя меня наверняка не будет дома. Я часто куда-нибудь ухожу. Совсем одна. Но адрес ты знаешь. В подвал можно попасть через черную дверь, которая выходит в сад. Ключ спрятан в ближайшем ящике с цветами. Открывай и складывай в углу все, что хочешь. Сам увидишь, там просторно. И забрать сможешь свои вещи, когда захочешь. Только не старайся со мной увидеться, прошу тебя. Давай не будем встречаться. Для меня так лучше. Понимаешь?»

Я понимал, не понимая, но не все ли равно!

Когда мы с тележкой загружали в машину последний из предназначенных Эллен ящиков, я заметил, что ко мне по дороге катится, подпрыгивая, маленький лимонно-желтый автомобильчик почтальона. Обычно почтальон ограничивался тем, что бросал письма в почтовый ящик, висевший на шатком столбе на другом конце дороги. Почему он решил подъехать к дому? Мне посылка? Заказное письмо? Поскольку двигался он еле-еле, я поднял капот и сделал вид, будто на всякий случай перед тем, как тронуться в путь, решил проверить, есть ли в моей машине мотор.

За спиной раздался нетерпеливый гудок. Я сделал пару шагов по направлению к руке, которая махала мне пачкой писем, высунувшись в приоткрытое окно. Чертыхаясь, довольно грубо выхватил пачку, но почтальон не отъехал, он опустил стекло, и я увидел его лисью мордочку с короткой бородкой, фуражка была ему мала, из-под нее во все стороны торчали черные волосы.

Я уставился на него. Молча. Прочистив горло, почтальон пролепетал:

— А… как быть с письмами, потом?

— Когда потом? — повернувшись к нему спиной, спросил я.

— Ну… вы же понимаете. Говорят, вы скоро уедете… И еще говорят, что ваш дом сломают, а землю поделят на участки… Так что мне делать с письмами и вообще?

Я сказал ему, что зайду в деревне на почту и оставлю распоряжения, после чего отошел от машины. Но пронырливый почтальон все стоял с заведенным мотором и не отъезжал.

— Да, у меня ведь еще письмо для мадам Ларсан!

Теперь он с серьезным и недоверчивым видом помахивал белым конвертиком, на котором от руки черными чернилами были выведены имя и адрес Жюльетты. Я рванулся к нему, схватил и сжал его руку, может быть, даже слегка вывернул, потому что он поморщился от боли, и выхватил у него письмо.

— Вы не хотели мне его отдавать? Что это значит?

Он сильно побледнел и избегал моего взгляда. Смотрел в сторону дома и каменного сердца.

— Ну так что?

— Так, похоже, вашей жены тут больше нет, во всяком случае, так говорят. В деревне ее давно уже никто не видел, и ребята, которые тут мимо плавают по реке, тоже говорят, что теперь ее совсем не видно… Так вот, поскольку вы все тут продали и собрались уезжать…

— И что же?

— Некоторые болтают даже, будто… Но это все глупости, про такое даже думать не следует…

Я резко распахнул дверцу, схватил почтальонишку за шиворот и глухим голосом, пытаясь говорить грозно, спросил:

— Что болтают? Кто? Кто что подумал? А? Что?

— Не знаю… В кафе, в булочной… Я, когда захожу туда после того, как разнесу письма, они спрашивают…

— О чем?

— Ну, видел ли я мадам Ларсан… Спрашивают, чем вы занимаетесь. И еще, что вы можете складывать во все эти ящики.

Я снова почувствовал тот особенный зуд. Он не зарождался постепенно, как раньше, в пальцах, затем в ладонях, в предплечьях. Он разом охватил все мое тело. И я испугался. Испугался сам себя. Испугался за этого лисенка, глупого до полной невинности.

Я, наверное, стал куда бледнее его. У меня в лице ни одной кровинки не осталось. По спине, вдоль хребта, поползла ледяная струйка.

Мне удалось себя обуздать, я сдержался, захлопнул дверцу и вместо того, чтобы врезать по перепуганной физиономии, обрушил кулак на желтую крышу автомобильчика с такой силой, что на ней осталась вмятина. Почтальон в ужасе включил сцепление, стремительно объехал меня, застывшего с адресованным Жюльетте белым конвертом в руке, и вскоре гул мотора затих на проселочной дороге.

Как только почтальон скрылся из виду, я решил немедленно отправиться к Эллен. У меня не было ни малейшего желания распечатывать письмо, написанное Жюльетте каким-то Жаном-Батистом. Перед тем как выехать, я и его засунул между страницами книги «Авессалом, Авессалом!», в которой уже лежала карточка Михаэля Малера. Сколько мужчин! Сколько загадок! Сколько везде всего понаписано!

В конце проселочной дороги, которая вела от дома к шоссе, можно было свернуть налево, чтобы попасть в деревню, или направо, чтобы оказаться в городе, до которого было километров двенадцать: сначала шли неопределенные окраины, где земельные участки чередовались с торговыми центрами, потом дома сдвигались все теснее, поднимались все выше, все меньше вокруг них оставалось деревьев. Собственно, вот в это неуправляемое превращение деревень в бетонные пригороды вот-вот будет втянут и наш дом, город его поглотит.

Стало быть, налево — деревня, направо — город. Я не знал, куда податься. Неискренние слова почтальонишки все еще эхом отдавались у меня в голове. Я решил сначала заехать в деревню, а точнее — в «Новый Век», чтобы уловить атмосферу. Сплетни и слухи.

«Новым Веком» назывался самый большой кабак на площади, между мясной лавкой и домом печати. Но какой, собственно, век? И что тут нового? Очень-очень давняя надпись посреди фасада, вылинявшая, почти стертая десятилетиями и непогодой, частично загороженная тоже не очень свежими буквами из неоновых трубок, свидетельствовала, что заведение продержалось молодцом не меньше ста лет, крепкий челнок с потемневшей палубой, ходившей ходуном под ногами пяти поколений пьяниц, наваливавшихся на оцинкованную, затем — облицованную искусственным камнем, потом — отделанную под красное дерево широкую стойку, населенную призраками сотен тысяч бокалов, стаканчиков и рюмочек красного, белого, анисовки, пива, вылаканных, высосанных, одним глотком опрокинутых в голубом дыму маисовых «Gitanes» за время долгого перехода через море выпивки под градом общих мест, пьяных пророчеств, непристойностей, шуток, откровенной похабщины, крепких высказываний, бахвальства, отрыжки и смешков, и единственными ориентирами здесь были звездным светом мерцавшие кубки, выигранные местным футбольным клубом, и тускло светившее солнце никогда не выключавшегося телевизора.

Я толкнул дверь «Нового Века». Несколько завсегдатаев, торчавших у стойки со стаканами в руках, были залиты белым неоновым светом, но вся остальная часть зала была погружена в полумрак. Целых три минуты мое появление оставалось незамеченным, потом наконец хозяйка со здоровенными голыми ручищами увидела меня и перестала разглагольствовать, разговоры сделались тише, кто-то хихикнул, кто-то откашлялся.

Когда я, протиснувшись среди них, тоже облокотился на стойку, почти все со мной все-таки поздоровались, украдкой пожимая руку и спрашивая: «Ну как, все в порядке?» Надо сказать, нас с Жюльеттой в «Новом Веке» все знали. В отличие от прочих новых жителей деревушки, служащих, технарей, инженеров, работавших в соседнем городе, до которого было рукой подать, но ценивших недолговечный покой и обаяние деревушки, почти истребленные натиском домов, магазинов, дешевых ресторанов, медиатек, спортивных залов и парковок, мы с Жюльеттой, хоть и не были допущены в тесный круг содружества местных, все же часто заходили сюда выпить по стаканчику. В базарные дни или после долгой пешей прогулки, зимой и летом, перед тем, как вернуться домой, мы заходили в старое кафе и надолго там застревали, попивая что-нибудь горячее или холодненькое. Просматривали измятые страницы местной газеты, встревали в разговоры.

В глазах этих людей, все более патетическим тоном заявлявших о своей принадлежности к «тутошнему» меньшинству, мы с Жюльеттой, хоть и поселились вблизи деревни задолго до нашествия мелких чиновников, оставались скорее подозрительной парой. Достаточно ненормальной для того, чтобы решиться купить «дом с каменным сердцем», о котором, похоже, давно ходили слухи и легенды. В нашем образе жизни «местным» чудилось нечто временное и непонятное. В деревне всем было известно, что я пишу книжки. Для хозяйки «Нового Века» и для последнего остатка гарнизона завсегдатаев, которым выпивка помогала продержаться, отбивая наступление социологических перемен в этой долине, я был «писателем из того дома», человеком, «который не работает, потому что он пишет!». Но никого не интересовало, что за книжки я сочинял в своем доме на берегу реки, который кое-кто (это я узнал с запозданием) называл домом Синей Бороды. Жюльетта тоже их смущала — как своими порой эксцентричными нарядами, так и откровенной манерой высказываться, да еще умением пить, не пьянея, когда все поочередно угощали присутствующих.

В этом кабаке нас чаще всего называли по именам, с почтительным и чуть недоверчивым безразличием предваряя их «мсье» и «мадам». Меня встречали вопросом: «Ну что, мсье Жак, подвигается ваша следующая книжка?» — и при этом писали что-то пальцем в воздухе. А мою жену, двусмысленно покачивая головой, спрашивали: «Ну что, опять недавно куда-то ездили? Вас в последнее время совсем не видать было, мадам Жюльетта!»

Я заказал двойной кофе. Должно быть, я выглядел усталым. Разговоры не возобновились. Мне предоставили пить кофе в тягостном молчании. Мне позволили всех угостить, но атмосфера осталась ледяной. Никто не решился заговорить ни о том, что наш дом продан и вот-вот будет разрушен, ни о том, что на его месте построят целый поселок. Никто не решился напомнить о том дне, когда я известил, что продаю, вернее, распродаю по дешевке все, что есть в доме, и они повалили толпой, сначала робко, немного стыдясь, потом все увереннее расхаживали по комнатам, сгребая в охапку все, что попадало им под руку, а потом, после того, как, стараясь не глядеть мне в глаза, протягивали несколько банкнот, которые я просил взамен, набивали всем этим прицепы. Никто из тех, кто торчал у стойки, не решился спросить у меня, что я день за днем укладывал во все эти деревянные ящики, которые потом заколачивал и перевозил на тележке. А ведь от них явно ничто не ускользнуло. Они все видели. Они все обсуждали. И развлекались, выдумывая самое страшное. И, разумеется, никто не решился спросить у меня про Жюльетту. Запретная тема! Слишком серьезная тема!

Каждый из них потянулся ко мне стаканом, поблагодарив меня легким и механическим кивком. И каждый из них молча допил свой стакан. Я хотел что-нибудь сказать, но так ничего и не придумал. И тогда, чтобы не уронить себя в их глазах, прошел через весь зал к узкой двери, соединявшей кафе с примыкающей к нему булочной. Дело в том, что одной из особенностей «Нового Века» был этот неприметный проход между кабачком и соседней лавочкой, битком набитой хлебом, булочками, сластями и «сюрпризами». Так что хозяйка заведения была еще и женой булочника. Проем в перегородке давал возможность переходить от вина к хлебу и от хлеба к вину в соответствии с местным евхаристическим обрядом, грубым, но, несомненно, вековым.

Заплатив бледной тощей продавщице за багет с хрустящей корочкой, я хотел вернуться в бар, но, уже шагнув в тесный проем, где запах горячего хлеба встречался с едким дымом и кислым винным духом, заметил в самом темном углу зала маленькую фигурку. Спит глубоким сном, навалившись на стол и уткнувшись лицом в руки. Узкие плечи, черные кудри, гладкий затылок, тонкая шея. Шерстяной свитер, кажется, красный. На спинке стула зеленоватая куртка и платок. На полу рюкзак. Эта хрупкая женщина, вернее, совсем молоденькая девушка выглядит измученной до предела или больной. Кто она такая? И что делает в этом плохо освещенном кабаке?

Увидев, что я наконец-то заметил девушку, — а мне на это потребовалось немало времени! — хозяйка и посетители захихикали и предостерегающе замахали руками — «тшш!» — заговорщически подмигивая и изображая восхищение таким беспробудным сном. Потом они снова заговорили в полный голос, зазвенели стаканами, но спящая не шелохнулась.

— Совсем девочка! — сказала мне хозяйка. — Незнакомая. С ума сойти, никто не видел, как она вошла. Можно подумать, она появилась ниоткуда! Наверное, прошла через булочную… Я ее потормошила, она чуть приоткрыла глаза и попросила кофе… Залпом выпила и тут же уснула снова! Понятия не имею, откуда она взялась. Но я решила ее не трогать. Рано или поздно она придет в себя.

Меня сильно смущал и волновал вид этого спящего молодого тела. Чрезмерность. Несообразность. И самое странное: казалось, все завсегдатаи кабака взяли эту юную спящую незнакомку под свою защиту. Я понял, что и они тоже немного не в себе. Появление девушки было событием одновременно незначительным и необычайным, и они не знали, как на него реагировать. На них словно возложена была тайная ответственность, и они, как могли, оберегали покой крохотной девушки.

Время от времени она вздыхала, бормотала что-то непонятное. Наверное, она, уронив черные пряди в пустую чашку и уткнувшись невидимым лицом в сложенные руки, смотрела сны. Я смог внимательно разглядеть маленькие кисти ее рук с короткими, может быть, обгрызенными ногтями. Совершенная нелепость, но мне казалось, я узнаю эти руки и могу в точности описать движение, которым они что-нибудь берут. И тогда меня затопила смесь тревоги и печали. Я жалел, что не могу разглядеть лицо, зарывшееся в красную шерсть, но боялся встретиться взглядом с этой незнакомой девушкой, если она вдруг выйдет из оцепенения, и потому как можно тише выбрался наружу и направился к своему грузовичку, уже ни о чем другом не мечтая, кроме как сбыть свои книги Эллен О'Коннелл, которую я никак не мог приучиться называть Элен Дюморье…

Между деревней и городом, в том месте, где большая дорога еще не превратилась в скоростную, я увидел идущего по шоссе Рака. Так прозвали могучего сложения лохматого и бородатого нищего, который жил на берегу реки, совсем рядом с моим домом, в довольно заметной хижине, сложенной из веток, досок и рифленых листов. Каждый день этот мой, так сказать, сосед покидал свое сельское логово и шел пешком до центра города, а там, не желая попрошайничать, собирал все, что можно найти в мусорных баках у ресторанов, магазинов и богатых домов. К вечеру он возвращался в свою хижину, нагруженный мешками всякого хлама и дешевым вином. Основательно напивался — и назавтра начинал все сначала.

Почему его прозвали Раком? Просто-напросто этот отшельник, сторонившийся как других городских нищих, так и бродяг, всегда пятился назад! Шагал широко, но задом наперед, повернувшись спиной к тому месту, куда направлялся, и лицом к машинам, двигавшимся в том же, что и он, направлении. Некоторые водители, привыкшие год за годом встречать его на дороге и способные вытерпеть исходивший от этого человека запах, сажали его в машину, хотя он и не просил его подвезти. Усевшись рядом с водителем, он не благодарил, не разговаривал с ним, а только бессмысленно улыбался неизвестно кому, то ли ангелам, то ли бесам, прислушиваясь к однообразному шороху дворников.

Иногда, даже среди зимы, он надолго замирал на обочине. Прочно утвердив ноги в огромных башмаках, запрокидывал голову, подставлял ветру космы, свисавшие из-под бесформенной шляпы, которую никогда не снимал, и осыпал бранью небо или пустоту, обращался к загадочным теням, с той же скоростью, что облака, скользящим по поверхности вещей. Шум моторов и северный ветер заглушали его слова, но он только для себя самого орал во все горло на своеобразном диалекте, некоторым напоминавшем польский, итальянский, русский, французский и даже латынь. Затем, веселый и облегченный этим долгим словоиспусканием, он продолжал путь задом наперед.

Обогнав Рака, я замедлил ход, а потом остановился и подождал его, как много раз делал раньше. Он даже шага не ускорил, приближаясь ко мне, а в грузовичке, презрев переднее сиденье, устроился сзади, где единственную компанию ему составляла плохо закрепленная тележка, которая ерзала и стукалась о металлические борта. Я сделал крюк, чтобы подвезти его поближе к тому месту, где, как я знал, ему нравилось искать себе пропитание, а затем длинным бульваром поехал к тихому богатому кварталу, где красивые дома прячутся за высокими стенами, глициниями, пурпурными листьями буков и слезами ив.

Я без труда нашел домик, где теперь, так далеко от Ирландии, жила Эллен. Решив — как она и просила — не пытаться с ней увидеться, я отыскал черную дверь, а затем — спрятанный в ящике ключ. Подвал был такого же размера, как сама вилла, и состоял из нескольких комнат, где аккуратно прибранные предметы отрывочно рассказывали о жизни моей давней подруги и ее семейства. Разжалованная мебель, велосипеды, яркие игрушки, сундуки, не таящие в себе никаких тайн, перезимовавшие под крышей глиняные цветочные горшки, невероятная шляпа, венчающая плетеный манекен, спортивный инвентарь, стопки учебников, научных книг и специализированных журналов, биология с одной стороны, молекулярная химия с другой… Мне показалось, все эти предметы, озлобленные, оттого что перестали нравиться, или стыдящиеся этого, представляют угрозу для книг. Но пустого места оставалось еще очень много. С помощью рогатой тачки, которая шутя везла свой груз и тем более радостно перепрыгивала со ступеньки на ступеньку, что мы спускались от света к потемкам, я быстро разместил в этом чистилище упакованные останки моей библиотеки.

Опершись на игриво вставшую торчком тачку, я в последний раз подумал о мирно покоящихся под дощатыми крышками вымышленных существах, которых собирался покинуть. Мне показалось, что персонажи все еще, хотя и очень тихо, еле слышно, пытаются говорить. Теперь они не жаловались, а старались в последний раз показать, что отличаются от других. Приглушенные фразы, фразы, которые я узнавал, без колебаний угадывая автора… «В большинстве этих времен мы с вами не существуем; в каких-то существуете вы, а я — нет; в других есть я, но нет вас; в иных существуем мы оба. В одном из них, когда счастливый случай выпал мне, вы явились в мой дом; в другом — вы, проходя по саду, нашли меня мертвым; в третьем — я произношу эти же слова, но сам я — мираж, призрак».[7]Хорхе Луис Борхес. «Сад расходящихся тропок». ( Перевод Б. Дубина ).
 Я содрогнулся, снова услышав давние рассуждения о времени, принадлежавшие человеку, который в то же время был и призраком. В одном, по крайней мере, из «возможных времен» он, несомненно, был моим врагом. Врагом…

Внезапно в темном углу вспыхнула горелка топки. Я дернулся, выпустил из рук тачку. Гул огня, разгоревшегося в чугунной печке, заставил голос умолкнуть.

Я снова дернулся, услышав, как проорали мое имя. Хлопнула дверь. Кто-то поспешно сбежал по лестнице.

— Жак! Жак! — Это голос Эллен. — Жак! Ты здесь? Такой ужас! Крыса! Огромная крыса! Там, наверху, в кухне!

И Эллен, в зеленом халате, запыхавшаяся и растрепанная, с горящими щеками и сверкающими глазами, упала мне на грудь, но лежавшая у наших ног тачка ни ручкой, ни колесом не повела.

Вцепившись в мою куртку, уткнувшись в нее лицом, Эллен снова завопила:

— Эта крыса! Откуда только она взялась! Носится по всей кухне!

В своем смятении, возможно наигранном, Эллен стиснула мою руку и заслонилась мной от лестницы, словно щитом. Я запустил пальцы в ее рыжие волосы. Коснулся головы и стал тихонько поглаживать. Сердце у нее колотилось. Она немного успокоилась, но вскоре начала требовать, чтобы я пошел посмотреть, что за чудовище захватило ее дом (если, разумеется, там действительно было чудовище…).

Эллен шла в трех шагах позади меня. Я прошел через гостиную, чистота и роскошное убранство которой, по-моему, мало вязались с нашествием грызунов. На всякий случай и потому что я не из тех, кто способен изгонять крыс при помощи волшебной дудочки, я прихватил стоявшую у камина тяжелую кочергу. В кухню вела застекленная дверь.

— Осторожно, Жак, она может выскочить, как только ты откроешь дверь.

Я долго стоял, прислушиваясь, в великом белом безмолвии, еще более тягостном от тиканья стенных часов, и в конце концов различил, за каким из шкафов кто-то подозрительно скребется. Эллен смотрела через стекло, прижав руку к волнующейся в вырезе халата груди.

Там действительно оказался сжавшийся в комочек перепуганный зверь. Я с минуту стоял неподвижно, сжимая в руке кочергу, и мне казалось, что мы с крысой — два подопытных животных, которых используют для какого-то загадочного эксперимента.

И вдруг я ощутил тот странный зуд. На этот раз ощущение было скорее приятным. Пальцы сами собой стиснули рукоятку кочерги. По мышцам распространилось желание ударить. Я постучал металлическим наконечником по плитке, легонько потрогал кухонную технику — и крыса тотчас ринулась на арену. Выскочив из-под шкафа, она с неслыханной дерзостью прошмыгнула совсем рядом, задев мою ногу. И тогда я обрушил кочергу, но промахнулся. Крыса спряталась за холодильник. Я начал ее дразнить, производя как можно больше шума. Она снова пробежала через кухню по диагонали, и снова я обрушил свое оружие с секундным опозданием. Несчастная крыса, славная толстушка в темной шубке, искала спасительную расщелину и отчаянно тыкалась мордочкой в кухонные плинтусы. Пожалев о том, что покинула укрытие за холодильником, она покорилась необходимости второй раз пересечь открытое пространство, над которым парила моя кочерга. Я нанес удар, остановив зверя на бегу и размозжив его тело. Кровавая судорога. Жалкие останки.

Я позвал Эллен.

— Как насчет хвоста и ушей? — спросил я.

Но ей тошно было от вида мертвой крысы, а потому совсем не смешно. Она раскраснелась от волнения и негодовала. Как эта крыса посмела вторгнуться на стерильную домашнюю территорию? Эллен протянула мне пластиковый пакет, на котором золотыми буквами по белому фону было написано название известной парфюмерной фирмы. Подняв крысу за хвост над этим саваном из подручных средств, я разжал пальцы. Эллен тут же вытерла кровавую лужицу на полу.

Посчитав свою миссию выполненной, я хотел уже покинуть этот дом, но Эллен, легко коснувшись пальцами моей груди, остановила меня и предложила сварить кофе. Поставив пакет с крысой у кухонной двери, я сказал, что немного посижу. Она села напротив, и мы стали молча друг друга разглядывать. Ее глаза цвета мха меня по-прежнему волновали. Они словно бросали вызов окружавшим их теперь вражеским рубежам. Эллен тоже изучала меня.

Я заметил, что ее взгляд сделался одновременно и более уязвимым, и более смелым. Может быть, это оттого, что она перестала носить очки от близорукости, в которых я видел ее раньше? Из кокетства она и тогда не носила их постоянно. В кино доставала из сумки только после того, как выключат свет. Без очков она казалась голой и беззащитной. Где скрывалась моя полная жизни ирландка и моя усердная исследовательница в этот безрадостный день охоты на крысу?

Внезапно лицо моей старинной подруги озарила чистосердечная улыбка. Я увидел, как блеснули ее зубы, как заволновалась грудь.

— Ты совершенно не изменился… — соврала она, обрекая меня на не менее лицемерное «Ты тоже…».

Вскоре нам удалось сменить тон на более естественный. Я понял, что Эллен беспредельно одинока. Много лет подряд она занималась детьми. Теперь это закончилось. Они учились где-то далеко от дома, время от времени приезжали и снова уезжали. Ее муж, этот самый Дюморье, которому вскружила голову невеликая слава ученого, совершившего небольшое открытие, на целые недели оставлял ее одну в этом слишком большом и слишком чистом доме. Эллен, давным-давно забросившая всякую исследовательскую деятельность в области биологии, в конце концов нашла в повседневной жизни то, чего уже и не искала.

Мы с ней совсем потеряли друг друга из виду, и сейчас у меня не было ни малейшего желания дергать за обрывки ниточек, торчавшие из нашей обтрепанной жизни. Больше всего я опасался минуты, когда Эллен меня спросит: «А твоя жена? Вы по-прежнему живете вместе? Ты сказал, что уезжаешь, она едет с тобой?» Но вместо того чтобы спросить, как поживает Жюльетта, она, вздохнув, сделала долгую пазу, а потом, глядя мне прямо в глаза, почти закричала:

— А ожидание, Жак, ты хоть знаешь, что такое ждать? Ждать, пока не начнешь сходить с ума? Ждать, пока не сдохнешь?

Я бездарно спросил:

— Чего ждать, Эллен?.. Кого ждать?

Она хотела крикнуть еще громче, но голос у нее сразу сорвался, и глаза наполнились слезами. Она пробормотала, что я прекрасно знаю, о чем она говорит: в тот день, давным-давно, в тот весенний день она вообразила («Ну и дура же я была!»), будто мне хватит мужества ради нее бросить Жюльетту.

— Да, Жак, вы все время ссорились… Она уходила, потом возвращалась, ты уже не выдерживал… Ты говорил, что пора с этим кончать… Ты мне сказал… что мы с тобой… Ты сам прекрасно знаешь, что было между нами… Я бы ради тебя бросила все. Я бы даже согласилась почти не видеться с детьми… А они были еще маленькие… Я прождала тебя целый день и целую ночь. Я была одна. Я извелась от неопределенности. Мне трудно было дышать. Я не сводила глаз с телефона, а он все не звонил. Я слушала, как проезжают по улице машины, как хлопают дверцы. Мне все время казалось, что я узнаю в темноте твои шаги. Я умирала от этого ожидания, я так тебя ждала…

Лицо Эллен сморщилось, некрасиво скривилось.

— Но почему, Жак? Почему ты так и не пришел? Только не говори мне, что ты ничего не чувствовал! Хотя, собственно, ты, может быть, ничего и не чувствуешь, может, у тебя вот здесь ничего не бьется, как у других людей? — И Эллен с силой ударила себя кулаком повыше левой груди.

Я прекрасно помнил тот день, когда все рухнуло, тот оставшийся в далеком парижском прошлом день, на котором теперь поставлен крест. И ту ночь, ту позорную провальную ночь, когда я держал руку на каменно тяжелой трубке и у меня не было сил ее поднять. А ведь так легко было сказать: «Эллен, я сейчас приеду. Дело сделано. Скоро буду… Мы можем уехать вместе».

Вместо этого я, хлебнув стыда, замкнулся в тупой и разрушительной бесчувственности. Но я знал, что Эллен ждала меня, а потом перестала ждать. Все еще продолжая ждать и ждать. Против собственной воли. Несмотря ни на что. А потом ее ирландская гордость годами не позволяла подать мне хотя бы малейший знак. Неужели мы были «созданы» друг для друга, как она утверждала? Что за чушь.

Мне необходимо было любой ценой выбраться из крысоловки, в которую я попался, и я решил произнести несколько слов, которые показались бы печальными и значительными:

— Мы с тобой разминулись, что тут еще можно сказать! — Я постарался проговорить это грустно и почти торжественно. И прибавил, что такие промахи у двоих случаются чаще, чем кажется. — Люди встречаются, их тянет друг к другу, их души и тела удивительным образом друг другу отвечают, но им уготована другая судьба. Это так обыкновенно. Удручающе, но обыкновенно. Это раздирает душу, но беззвучно. А потом это отступает, блекнет. И корочка дней затягивает все. Так уж заведено! Мы с тобой разминулись, Эллен, как и многие другие.

Я счел уместным подпустить иронии, но прозвучало это жалко. В то время я был убежден, сказал я, что между ею, биологом, и ее мужем, химиком, должна существовать биохимическая гармония куда более стойкая, чем мимолетное родство душ, соединившее О'Коннелл с Ларсаном. Я подумал, что шутки такого пошиба вызовут у нее еще большее отвращение, чем дохлая крыса. Но я ошибся.

Ее рука, до тех пор спокойно лежавшая среди пустых чашек и липких ложечек, внезапно вздрогнула, рванулась вперед и оседлала мою руку, пощипывавшую крошки от печенья. Моя шершавая красная рабочая пятерня не посмела ни артачиться, ни брыкаться. Пальцы Эллен, крепко-накрепко сжав, мгновенно покорили и приручили ее. Эллен медленно, не сводя с меня глаз и не выпуская моей руки, встала, обошла стол и остановилась рядом со мной, упираясь коленом мне в бедро. Всем своим существом я хотел бежать. Моя правая рука готовилась сбросить руку-всадницу и закусить удила. Я подумал о своей тележке, скучавшей в темном подвале. Еще немного — и я с ее помощью вывез бы отсюда все свои книги и вернулся домой.

Но против всех ожиданий и против моей воли моя левая, не утратившая свободы рука, не ведая о том, в какое затруднительное положение попала правая, медленно поднялась в теплый, благоухающий воздух кухни и стала развязывать пояс зеленого халата, под которым у Эллен ничего не было. Пояс развернулся змеей, скользнул вниз, и под распахнувшимся халатом разверзлась бездна бледной плоти и рыжих теней, от которой повеяло запахами Ирландии, грез и нетронутого, чувственного и до странности знакомого прошлого.

Кто? Да кто же может дергать за такие грубые нитки? Кто управляет марионеткой Ларсаном?

Взяв пример с рук, которые, не дожидаясь моего согласия, уже обнимали Эллен за талию, другой член моего тела, низменный, одинокий, темный и непредсказуемый член, в свою очередь потребовал независимости, восстав, так сказать, против меня и низведя меня до состояния слуги куска плоти. Чего стоит даже самая твердая воля, чего стоят даже самые искренние намерения, когда в движение приходит эта неумолимая машина?

Все, что произойдет в ближайшие минуты, понял я, с самого начала было записано во всех подробностях: лихорадочное срывание покровов в безмолвии кухни, рты, слюна, пот, липнущая к заду клеенка, голые плечи, подскакивающие среди опрокинутых чашек, и, разумеется, неизбежное возвратно-поступательное движение между ног Времени.

Так вот, мы с моей ирландкой слиплись воедино, и дыхание наше смешалось, и тут тишину нарушил тоскливый писк, который раздавался на полу, неподалеку от стола. Пронзительный стон, сопровождавшийся шумными и отчаянными метаниями внутри пластикового пакета. Крыса не сдохла!

Эллен тоже завопила и забегала по всему дому. Крыса разошлась вовсю, она пищала и барахталась, пакет с золотыми буквами трясся и прыгал по плиткам пола — белое чудовище, в которое вселилась черная душа. Где-то очень далеко, на втором этаже, Эллен все еще кричала, плакала, всхлипывала, хлопали двери. Я схватил пакет, раскрутил его на вытянутой руке и с силой стукнул им об угол плиты. Раз. Второй. Потом еще раз. Тельце несчастной твари оказалось таким же живучим, как липкое тело прошлого.

Потом я несколько мгновений постоял неподвижно, не выпуская из рук потяжелевшего пакета с безжизненным телом крысы. С пакетом в руке сбежал по лестнице в подвал. Поднял тележку, которая все это время предавалась заслуженному отдыху среди ящиков с книгами, погнал ее к грузовичку и промчался по городу в обратном направлении: мне не терпелось вернуться домой.

Стало быть, история была написана не так… Не стоит и пытаться отгадать. И уж тем более не стоит опережать события.

Уже подъезжая к дому — там, где шоссе подходит к реке, — я опустил стекло и, даже не притормозив, бросил пакет с крысой как можно дальше. Мне лишь с большим трудом удалось успокоиться. Избавившись наконец от грызуна, я сбавил скорость и медленно-медленно покатил дальше сквозь легкий весенний свет. Вот тогда-то я и заметил эту девушку — она шла вдоль берега, недалеко от того болотистого места, где Рак построил свою лачугу. Я даже издалека сразу узнал ее черные волосы и красный пуловер.

По обе стороны от ее лица поблескивало серебро. Она шла быстрым шагом, с рюкзаком за спиной, небрежно придерживая на плече защитного цвета куртку с капюшоном, вроде штормовки. Время от времени она, как делают животные, на мгновение останавливалась, к чему-то прислушивалась, принюхивалась… А потом так же быстро шла дальше, гибкая и легкая, единственное красное пятно среди всех бежевых, коричневых и бледно-зеленых оттенков пейзажа. Чего она искала? Откуда взялась?

Вскоре пригорки и спутанные прибрежные кусты заслонили ее от меня, но я продолжал о ней думать.

В прихожей все еще ждали последние ящики с книгами. Тонкий солнечный лучик высвечивал сучки и заусенцы на шероховатых досках, державших в заточении так много слов. Мне захотелось сесть. Только теперь я почувствовал, что моя одежда пропитана холодным потом. Я поежился и, наклонившись вперед, стал растирать поясницу и затылок, стараясь спокойно обдумать происходящее. Я понял, что, даже когда решаешь отделаться от всего, жить в одиночестве и потихоньку, все может очень быстро измениться.

Я старался не слишком прислушиваться к доносившемуся из темницы приглушенному шепоту персонажей. Один из них, желая меня позлить, говорил: «…о члене. Связан он с разумом человеческим и имеет иногда разум сам по себе, и, хотя бы воля человека хотела его возбудить, оказывается он упрямым и делает по-своему, иногда двигаясь самовольно, без дозволения иди помышления человека; как спящий, так и бодрствующий делает что хочет, и часто человек спит, а он бодрствует, во многих же случаях человек бодрствует, а он спит…»[8]Леонардо да Винчи. «О строении человека и животных. О частях тела и их функциях».

«Болтай себе сколько хочешь! — прошептал я. — Вы все, сколько вас там есть, можете выступать, бубнить свой текст, мне до вас больше дела нет!»

Под вечер я снова устроился под изваянным в камне сердцем, там, где раньше давил вишневые косточки. Одинокий, опустошенный, растерянный. За несколько минут до того, сняв трубку все еще не отключенного телефона, я услышал раздосадованный голос Муассака, моего славного издателя, жаждавшего узнать, «как в точности у меня обстоят дела»:

— Я прекрасно понимаю, Ларсан, что иногда машина крутится на холостом ходу, но возьми уже себя в руки, какого черта! Ты профессионал, у тебя есть читательницы, они ждут, что новенького ты напишешь, ну, то есть что напишут Лорсанж или Нуарсей… Ты же знаешь, что нужен мне. Алло! Алло! Жак, ты мог бы все-таки мне ответить!

Я тупо, молча стоял с трубкой в руке. Потом положил ее и вышел. Ступеньки крыльца были твердыми и прохладными. Я смотрел на сарай, на сад, на лужайку с яблонями и вишнями и старался представить себе на месте всего этого толпу домов и детей, собак, навесы, мангалы, горшки с цветами. Переворот был неизбежен. Вот-вот начнется стройка. Я не мог продолжать. Ничего. И нигде.

Внезапное появление красного пятна в дальнем конце луга пробудило меня от задумчивости. Девушка! Та, что спала в «Новом Веке», а потом шла вдоль берега! Она приближалась ко мне. Я смотрел, как она идет через луг, проскальзывает под нижними ветвями старых плодовых деревьев. Сколько раз, сидя на этих ступеньках, я смотрел, как Жюльетта поднимается от реки с охапкой цветов или с корзиной яблок в руке, озабоченная или веселая?

Я не сомневался в том, что незнакомая девушка, идущая ко мне, тоже на меня поглядывала. Она рассматривала дом и, может быть, уже различала над дверью каменное сердце. Я заметил, что ее шаги все замедляются, она колеблется. Красное пятно росло, но зрение у меня было недостаточно острое для того, чтобы я смог разглядеть черты юного лица.

Мне очень хотелось, чтобы она ко мне подошла, очень хотелось, чтобы она меня о чем-нибудь спросила. Все равно о чем. Очень хотелось чего-то красного в моем бесцветном существовании. Но, не дойдя нескольких метров до сарая, девушка внезапно остановилась. Блеснули серебряные серьги кольцами. Она пристально посмотрела на меня, потом резко развернулась и ушла.

 

Переписывание

Следующий день начался неудачно. Снова позвонил Муассак, на этот раз в бешенстве: «Хватит ломать комедию, Ларсан! Алло! Ты что, язык проглотил? Послушай, хочу все же напомнить, что у тебя есть контракт». Потом, должно быть, пожалев о том, что произнес свой монолог таким угрожающим тоном, смягчился и прибавил: «Мне все равно скоро надо ехать в ваши края, я к тебе загляну, и мы спокойно поговорим. Видишь, у тебя остается время определиться. Ты ведь меня все-таки не бросишь, правда? С тобой ведь не впервые такое происходит? Ты каждый раз говоришь, что с тебя хватит, а потом в конце концов продолжаешь писать, разве не так?»

Сидя на полу, я положил трубку рядом с собой и закрыл лицо руками, но все равно продолжал слышать гнусавый голос, капавший в тишине и уже накапавший небольшую лужицу слов. Он отключился первым. Поднявшись на ноги, я пнул телефон. Знал же, что не надо было подходить. Но у меня были на то причины.

Я собирался перевезти оставшиеся ящики к Алисе, моей старой подруге. «Все, что угодно, Жак, милый, — сказала она мне. — У меня уже столько всего накопилось за годы… Так что чуть больше или чуть меньше… Шесть, семь ящиков, да-да, сколько угодно…»

Так что мы с тележкой крепко поработали и тронулись в путь. Отъезжая от дома, я невольно кинул взгляд в ту сторону, откуда вчера сначала пришла, а потом туда же и ушла девушка в красном. Вспомнив о ней, я испытал очень тревожное чувство. Мне захотелось увидеть цветок мака на развалинах или пятно свежей крови на камне. Я был уверен, что она появится снова, я ждал ее, зная, что совершенно не готов к этой встрече. Разумеется, у реки я увидел совсем не ее, а двух рыбаков. Двух шпионов! Вместо того чтобы следить за поплавком, они шеи себе сворачивали, стараясь разглядеть, что там у меня происходит. Они, наверное, на пальцах сосчитали, сколько ящиков я погрузил в машину, и отпустили парочку мрачных шуток насчет их содержимого.

Пожав плечами, я прибавил скорость, но на проселочной дороге меня остановили люди в синих рабочих комбинезонах, касках и рукавицах. Они выгружали целую гору инструментов и, задирая головы, разглядывали столбы и тянущиеся между ними провода. Не я ли, осведомились они, живу в предназначенном на слом доме с большим участком, на котором надо вырубить деревья? Воспользовавшись передышкой, они закурили.

— Нам надо вырыть и убрать все столбы, а потом закопать провода… Электричество будет отключено около полудня, — сказал один из них.

— И телефон то же самое, — сказал другой. — Отключат!

— Да, — подхватил первый, — тут дело пойдет быстро. У них такие планы! На месте вашего старого дома поставят больше тридцати коттеджей, сюда еще народу понаедет…

— Но сначала надо все сломать и все выровнять. И нам надо закончить нашу работу до того, как придут большие машины, понимаете? — объяснил мне второй рабочий в белой каске.

Я ответил, что все это мне известно, что дом внутри пуст, как высохшая ракушка, что я и сам уеду отсюда завтра или послезавтра. Один из парней, вытащив изо рта окурок рукой в толстой кожаной перчатке и вооружившись здоровенным ломом, счел необходимым прибавить:

— Да уж, вы, можно сказать, дотянули до последней минуты!

— Так получилось, — сказал я.

Они сдвинули свое оборудование, чтобы я мог проехать к Алисе, которая, наверное, меня уже ждала.

Алиса — одинокая, давно овдовевшая старая дама. Я рад был, что могу оставить у нее свои книги, но еще больше радовался, что благодаря этому проведу хоть немного времени с ней. Я был убежден, что за долгие годы нелегкого супружества, а потом нескончаемого вдовства она обрела тихую мудрость, своего рода запоздалое умение жить, переходящее в умение умирать.

Алиса, с ее очень коротко остриженными белоснежными волосами, очень светлыми глазами, розовыми щеками и стройным, гибким телом, выглядела моложе своих лет, но любила повторять: «Теперь я уже глубокая старуха, мне это кажется совершенно невероятным, но я действительно глубокая старуха… Как бы там ни было, я готова». Слова «глубокая старуха» она произносила с пленительной улыбкой, глядя куда-то вдаль, в какую-то загадочную точку, которую только она и различала, а потом поправляла себя: «И готова, и не готова. Никогда не бываешь вполне готовым». И задумчиво рассматривала собственные руки, усыпанные старческой гречкой, но почти не сморщенные, с длинными тонкими пальцами.

Много лет тому назад Алиса была прекрасной виолончелисткой, играла в лучших оркестрах. Она много работала, много ездила, полностью отдавалась музыке. Я знал, что ее муж, Андре Ламар, долгое время читал курс теологии в университете. Студенты валом валили на его лекции, потому что этот блестящий эрудит любил провокационно высказываться о существовании, сущности и различных концепциях Бога.

Я познакомился с Алисой случайно на нестерпимо скучной вечеринке. Решив, что она куда лучше выглядит и намного обаятельнее всех пьяных и болтливых девиц, вместе взятых, я подошел к ней, да так весь вечер с ней и проговорил. Чем-то она меня притягивала. «Знаете, я уже очень давно не прикасалась к инструменту. Пальцы у меня уже ненадежные, они загубили бы музыку. Впрочем, я перестала выступать, когда умер Андре». Да, утонченного профессора теологии к тому времени уже не было в живых, он скоропостижно скончался, прочитав лекцию о «Разветвляющихся путях, ведущих к Богу» и «Теории распутства у Маймонида». Сердечный приступ настиг его посреди улицы. Божий промысел!

Направляясь к Алисе с остатками своей библиотеки, я знал, что она и на этот раз станет рассказывать мне о покойном муже. Оставив виолончель, она занялась тщательной расшифровкой его лекций, записанных на магнитофон восторженными студентами, чтобы издать их за свой счет. Уже вышли «Проблема Божией злобы у Лактанция и святого Августина» и «Рассуждения о символах Бога от Плотина до Паскаля». Эта расшифровка записей, из которых иные были сделаны двадцать лет назад, превратилась у старой дамы в бесконечный погребальный обряд.

Я позвонил. Алиса сразу повела меня в просторную комнату, где проводила большую часть времени. На круглом одноногом столике был приготовлен горячий чай. В кресле дремала старая кошка. Стол завален бумагами и книгами. Оттягивая момент, когда надо будет выгружать мои ящики, я удобно устроился напротив Алисы, и она, как я и предполагал, стала рассказывать мне о своем дорогом Андре словами, которые я знал наизусть, но у меня от них всякий раз оставался необъяснимо горький привкус, и его не заглушить было имбирным чаем.

— Если бы вы только знали, Жак, до какой степени Андре нравился женщинам. Разумеется, их привлекали его знания, его ум, но, кроме того, я думаю, и слухи о его донжуанстве. Когда у мужчины репутация соблазнителя, большинство женщин воспринимают свое отсутствие в списке как оскорбление.

Алиса почти забыла обо мне. Она поджала губы:

— Андре без передышки мне врал, кажется, я вам уже говорила. Я знала, что он никогда не ездил один на свои симпозиумы, ни во Франции, ни за границей. Ему все время требовались новые возлюбленные. После его смерти я нашла трогательные письма, присланные ему поклонницами. Мне даже захотелось познакомиться с некоторыми из этих девушек! Меня к ним тянуло. Я испытывала к ним материнскую нежность, к которой примешивалось едва ли не чувственное желание. Не знаю, возможно, я завидовала Андре…

У Алисы туманятся глаза.

— Среди них были настоящие красотки. И все до беспамятства влюблены в этого старого сердцееда! Знаете, когда Андре влюблялся, он становился почти по-детски веселым. «Так-так, еще одна!» — говорила я себе. Я не подавала виду, но мне было больно. Я чувствовала себя уязвленной, а часто и униженной. И тогда я забывалась в музыке. Иногда Андре приводил в дом молоденьких студенточек. Я слышала, как они смеются в кабинете, как хихикает девица. Стиснув зубы, я повторяла самые трудные пьесы для виолончели. Я подолгу занималась, а потом уходила спать.

Щеки у Алисы пылают.

— Да, Жак, я всю жизнь промучилась с этим человеком! Боль. Отвращение к самой себе. Ненависть! Но в то же время — страх его потерять. Знаете, Жак, у меня тоже был другой мужчина. Дирижер. Он любил меня. Он был великолепным любовником. Я могла уйти к нему, жить с ним. Но я осталась с Андре, как будто… В общем, сама не знаю.

Алиса сделала глубокий вдох, широко раскрыв рот, словно ей не хватало воздуха.

— Хотя нет, знаю! Все годы нашей совместной жизни я обещала себе, что когда-нибудь посмотрю Андре прямо в глаза и скажу, что никогда, никогда его неверность не была для меня тайной. Я хотела вскрыть этот нарыв, понимаете? Хотела, чтобы он наконец перестал считать меня дурой! Хотела наконец заговорить! Мне надо было, чтобы он узнал, что я все всегда знала! Мне представлялось, что после того, как мы все друг другу скажем, у нас все сможет наладиться! Но он умер! А я с ним так и не поговорила. И он так до самого конца все и скрывал! А я так до самого конца и промучилась! Все эти годы мы с Андре просто жили рядом. Не вместе, Жак, вам это понятно?

Я поставил на стол блюдечко с пустой подрагивающей чашкой. Я не стал говорить, что понимаю. В который уже раз я искал в словах Алисы намек на объяснение того, что за пару мы с Жюльеттой составляли в течение многих лет. У нас тоже была нерасторжимая и невероятная пара. Бесплодная пара. То сплав на разрыв, то разрыв воедино.

Подойдя к большому письменному столу, Алиса спросила, хочется ли мне послушать записи Андре.

— Вы будете удивлены: он словно окажется здесь, рядом с нами. Сейчас я расшифровываю все его лекции о «Теодицее». Он тогда имел огромный успех. Ни одна аудитория не могла вместить всех желающих.

И, не дав мне ответить, она нажала на клавишу магнитофона. Кошка устроилась у меня на коленях. Комнату заполнил голос профессора Ламара. Низкий, мощный, то непререкаемый, то насмешливый, то чарующий. Я понял, что Алиса так все время и живет под аккомпанемент этих ученых речей, набожно воспроизводя каждую фразу, каждый оборот. Отмечая каждую паузу и каждый вздох.

Старая дама замерла, закрыла глаза и млела, как старая студентка. Мне поневоле приходилось слушать. «…Красота, строгость, грозная действенность такой системы, как у Лейбница, — заходился в восторге оратор. — И как же окарикатурили эту философию!»

Мне не хотелось показывать Алисе, что все это мне нимало не интересно и слегка начинает раздражать, и потому я довольствовался тем, что поклевывал теологические крошки: «Совершенный Бог», «залог согласия между возможными…». Профессор, полностью в себе уверенный, задавал вопрос за вопросом: «Но что произошло бы, если бы Бог, вместо того чтобы выбрать наилучший из всех возможных миров, не выбрал бы ни одного? Если бы позволил им всем существовать, не заботясь ни о конечной цели, ни о глобальной связи?» Подобно танцующей змее, эта загробная речь, извиваясь, поднималась над магнитофоном. Она пыталась проскользнуть даже в мое рассеянное ухо, вползти в мой отуманенный мозг и в самый неожиданный момент ужалила, пробудив внимание: «Тогда каждый из миров был бы всего лишь бессвязным набором крохотных событий, происшествий из газетной рубрики, которые можно было бы пересказывать всевозможными способами. И никакой больше предустановленной гармонии! И никакой конечной цели! И вместо великого Принципа Самонадеянного Разума — всего-навсего мелкий принцип вечного романического вымысла!»

В устах Ламара слово «романического» прозвучало ругательством. Мне хотелось заткнуть ему рот, но он продолжал: «То, что я называю, разумеется, только между нами, „принципом романического вымысла“, ведет к тому, что все рассказанное всегда может быть рассказано по-другому. Согласно этому принципу, не существует единого мира, симфонического и лучшего, чем другие, но существуют миллиарды и миллиарды миров, и каждый из них звучит какофонией! Это похоже на репетицию оркестра, у которого нет дирижера, а музыканты не знают, какую пьесу должны исполнять. К счастью, Лейбниц…»

Но тут Алиса, резко щелкнув клавишей, прервала эти загробные разглагольствования. Мы долго молчали, и за эти минуты я впал в глубокую задумчивость. Кошка мурлыкала. День угасал. Я снова видел, как Жюльетта раз за разом от меня уходит. Я слышал, как захлопывается за ней дверь. Раньше. Когда-то. Не так давно.

Я снова видел ее лицо, пленительную улыбку. Она умела быть прелестной, легкой, с нежными, мягкими движениями, а потом, в самый неожиданный момент, делалась жесткой, хмурой и даже некрасивой от злобы и раздражения. Эта очаровательная женщина умела превращаться в невыносимую зануду. Она цеплялась ко мне, обвиняя в том, что я никогда не принимал всерьез ее пресловутого «сценического призвания», в чудовищном эгоизме и равнодушии. В том, что я сделал все, чтобы помешать ей стать актрисой, в том, что принудил ее жить вдали от Парижа, в этом ненормальном доме. «В этом захолустье! — вопила она. — В этой дыре!»

Я в долгу не оставался. Когда мы в тишине нашего дома начинали импровизировать такие стриндберговские диалоги, я упрекал ее в том, что она никогда не умела сама себя чем-то занять, требовала, чтобы я развлекал ее долгими прогулками по полям. «Очень мне нужны твои прогулки! — отбрехивалась она. — Да я подыхаю от скуки среди этих твоих полей!»

Тут я тоже начинал орать. И повторять, что одного ее присутствия, одной только ее недовольной, надутой физиономии достаточно, чтобы я не мог сосредоточиться, а главное — не мог ничего написать, ничего серьезного, да, те настоящие романы, которые всегда во мне жили.

— Да? Можно подумать, ты способен написать что-нибудь, кроме безвкусных книжонок для твоего Муассака.

— Тем не менее эти книжонки тебя кормят и позволяют вполне прилично жить! Потому что на твои, с позволения сказать, актерские заработки…

С каждой минутой уровень нашей перебранки понижался.

— Вот и посмотрим! Я ухожу, Жак! Я от тебя ухожу. К счастью, у меня еще остались друзья, остались знакомые. Они-то мне и помогут. Они найдут для меня подходящую роль. Я уезжаю, ты слышал? И на этот раз насовсем…

— Ну и уезжай! И побыстрее! Скатертью дорожка! Главное, возвращаться не торопись…

Вот на этом месте двери и начинали хлопать. Я слышал, как она яростно заводит мотор. И тогда я запирался в библиотеке, приготовившись к долгой бессонной ночи, и убеждал себя, что мне наконец-то удастся написать то, что я упорно продолжал считать… своим творением! И все же эти уходы Жюльетты меня немного расстраивали. Мне случалось по горячим следам записать несколько наших ядовитых реплик, какое-нибудь особенно злобное высказывание всегда может пригодиться для будущего романа, мало ли, никогда не знаешь наперед. Очень скоро после отъезда Жюльетты я, сидя в сгущающейся темноте над белым листом, совершенно переставал на нее сердиться. Я усердно плодил персонажей, которые чувствовали, страдали, горели страстью. А сам уже ничего не ощущал. Я писал.

А потом Жюльетта возвращалась. Через день, через три дня, через целую неделю. Иногда пропадала чуть подольше. Входила в дом как ни в чем не бывало, мельком глянув на каменное сердце. Умиротворенно улыбалась. Иногда вытаскивала из сумки книгу, купленную для меня в другом городе. «Я же знала, что у тебя такой нет!» Я предлагал ей сходить в ресторан, если она не против. «Почему бы не пойти! Я умираю с голоду!»

Она снова была милой и обольстительной. Все злые слова, которые мы бросали друг другу в лицо, куда-то улетучивались. Как будто их давным-давно произносили со сцены два посредственных актера, а мы сидели в зале.

Куда она ездила? Что делала? С кем встречалась?

Кошка, должно быть, уловила недобрые волны моих раздумий, она спрыгнула с моих колен на середину комнаты, потом пробралась мимо клавиатуры компьютера и стала, неслышно ступая, топтаться на листках, исписанных теологическими текстами. Алиса так и сидела, выпрямившись, в своем кресле, совершенно безучастная. Я прекрасно видел, в каком направлении потекли ее собственные размышления. Алиса и Андре. Жюльетта и Жак. Загадочная участь наших дуэтов, наших дуэлей. Тайна и секрет нашего поведения.

Я был близок к тому, чтобы начать обдумывать, как в точности передать такие вещи в романе, как найти для них верные слова. Привычка! К счастью, я вспомнил, что мне еще надо сходить к грузовичку за последними ящиками и найти для них место в просторном чулане, куда пустила меня Алиса. Я подумал про свою тележку, без которой никак не смог бы провести все эти операции. Я попытался сделать усилие, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, но последнее воспоминание о Жюльетте парализовало меня еще на несколько минут.

Мне внезапно вспомнилось ее лицо при нашей самой первой встрече. Молоденькая студентка с очень коротко остриженными рыжеватыми волосами. Светлые глаза. Тонкие выразительные губы. Крошечные ручки. Волнующий голос. Я тоже был студентом. Я ни разу с ней не заговорил, хотя часто незаметно наблюдал за ней издалека. А потом, как-то весенним вечером, когда я читал, сидя в одиночестве в довольно темном углу главного двора нашего университета, увидел, что она решительным шагом направляется ко мне. Чтобы попасть туда, где был я, ей надо было пройти через длинный крытый проход с арками, и в течение минуты, длившейся для меня целую вечность, я смотрел, как приближается ко мне это тело, то пропадавшее в тени широких опор, то облитое солнцем, мне навстречу сверкали то словно плывущие в темноте чудесная улыбка и быстрый взгляд, то золотистые волосы и ослепительное тело в вырезе белой блузки.

Подойдя ко мне, она заявила с безграничной простотой, которая в то время могла сойти за дерзость: «Вы ведь Жак Ларсан? Кажется, вы мне нужны! Мне сказали, что вы интересуетесь авангардным театром, Бекетт, Ионеско, Одиберти…[9]Ижен Ионеско, Жак Одиберти — французские писатели и друматурги.
Говорят, у вас много интересных мыслей насчет этого… Мы с друзьями собираемся к концу года поставить пьесу Пиранделло,[10]Луиджи Пиранделло — итальянский писатель и драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе 1934 года.
вот я и…» Быстро-быстро рассказывая мне о своем театральном проекте, девушка нежно коснулась моей руки, словно так ей легче было убедить меня ей помочь. Я не слышал ни слова из того, о чем она спрашивала, я восторженно смотрел, как шевелятся ее губы. Потом мы поговорили, познакомились и больше не расставались.

Такое изначальное видение, со всей его свежестью и неугасимым блеском, навсегда врезается в нашу память. Должно быть, именно нелепая надежда вернуть это видение и дает нам силы бесконечно долгие годы жить рядом с человеком, чье лицо, тело, движения уже не имеют ничего общего с тем созданием, которое ты однажды увидел приближающимся к тебе сквозь лучи и тени пленительной и бессмертной первой минуты.

Должно быть, сияние этого далекого возлюбленного образа, доходящее до нас с запозданием, подобно свету погасшей звезды, и позволяет нам в течение всей долгой совместной жизни терпеть размолвки и ссоры, отдаления и разочарования, уходы и возвращения, хлопающие двери и злые слова, обманы и умолчания?

И, наконец, должно быть, именно это трепещущее счастье самого начала, повторения которого бесконечно ждешь, и заставляет нас остаться с существом, утратившим всякое сходство с тем, каким мы его увидели впервые. Эта слабенькая надежда всегда вынуждает нас медлить с уходом, мы не спешим уйти к другому человеку, с которым, наверное, были бы куда счастливее, но слишком яркий и слишком прямой свет этого счастья лишил бы нас наслаждения прошлым.

Черт! Мне непременно надо оторваться от этого мутного созерцания, от липкой ностальгии. Что сделать? Ущипнуть себя? Надавать себе пощечин? Алиса словно в камень обратилась.

Напоследок я еще тупо призадумался, каким мог быть чудесный первый образ некоего профессора теологии по имени Андре Ламар, который верная Алиса сохранила до своей «глубокой старости». Потом ринулся к двери и резко ее распахнул. Кошка, воспользовавшись этим, выскочила из комнаты, проскользнув у меня между ног. И уже с порога я услышал у себя за спиной туманный и нежный голос Алисы:

— Кстати, Жак, а что стало с вашей прелестной Жюльеттой? Вы мне ничего о ней не рассказываете…

Я хотел пропустить ее слова мимо ушей, но Алиса на этом не успокоилась:

— Вы же прекрасно знаете, Жак, что мне вы можете сказать все… Теперь-то я могу выслушать все…

Я ждал, что она прибавит что-нибудь вроде «даже самое худшее». И Алиса у меня за спиной проговорила:

— Даже самое худшее.

 

Воплощение

Я расстался с последними своими семью ящиками. Поцеловал в лоб старую подругу и вернулся домой. По дороге я думал о той рукописи, которую спас из огня. Мне очень смутно припомнился прочитанный несколькими годами раньше в вечерней газете очерк о нищете, зиме и одиночестве. Я целыми днями думал об этом несчастном и в конце концов вырезал статью, несколько раз ее перечитал и сохранил.

За рулем я говорил себе: «Теперь я совсем такой же, как он: ни жены, ни дома, ни книг, ни планов, ни направления, ничего! Единственная разница — наличие нескольких женщин, которых я более или менее вынудил стать хранительницами гробницы моих книг… и приличной суммы на банковском счете, потому что мне еще некоторое время будут капать деньги за мои романы».

Полчаса спустя, остановив грузовичок у дома, я увидел девушку в красном пуловере. Она сидела на верхней ступеньке, прислонившись к двери. Подсунула под спину рюкзак и небрежно скрестила вытянутые ноги, как будто настроилась на долгое ожидание. Я открыл дверцу. Не сводя с девушки глаз, нащупал носком ботинка металлическую подножку. Девушка не шелохнулась. Она тоже смотрела на меня.

Ногой захлопнув дверцу, я прислонился к кузову. Мельком увидев в наружном зеркале свое лицо, я заметил многодневную щетину, которая меня совсем не красила. Вокруг нас разлился странный серый свет, и стояла глубокая тишина, которую лишь подчеркивал далекий треск моторов где-то там, на шоссе. Девушка выглядела осунувшейся, под глазами у нее лежали тени. Она только и спросила, не улыбнувшись:

— Вы и есть писатель?

Мне захотелось сказать, что раньше я был чем-то в этом роде, но теперь с этим покончено. Однако ответил:

— Да… он самый.

И тут же меня одолели сразу несколько неприятных физических ощущений. В желудке было пусто, меня слегка подташнивало. Рот одновременно пересохший и наполненный чем-то горьким и вязким, я никак не мог это проглотить. Девушка не выпалила единым духом, робко или смущенно: «вы-и-есть — писатель?», но проговорила довольно уверенно и с оттенком агрессивности сначала: «вы и есть?» — а потом: «писатель?» И я уже слышал раньше этот звонкий голос, отчетливо выговаривающий каждый слог! Может быть, не в действительности, а в своей голове! И я прекрасно знал эту манеру говорить, это полное энергии спокойствие. Этот взгляд, впившийся в мои глаза! Она прибавила:

— Мне в деревне, в кафе, люди объяснили, где находится дом писателя… то есть ваш. Они сказали, надо идти вдоль реки… Вообще с этой штукой ошибиться невозможно! — И, не поворачивая головы, она показала пальцем на каменное сердце.

В эту минуту я еще мог сохранить некое подобие нормальности, сделав вид, будто ко мне явилась одна из тех молоденьких бродяжек, которые с рюкзаком за спиной идут из края в край и просят где немножко денег, где накормить или пустить переночевать. Я же, напротив, хладнокровно подумал, что происходит нечто серьезное. Нет, не нечто «сверхъестественное», потому что, когда стоишь в двух шагах от красивой девушки, которая двигается и разговаривает, ощущения «сверхъестественности» не появляется. Нечто серьезное. Но в то же время удивительно приятное. Agnus ex machina!

Я сжал челюсти, сглотнул и только после этого смог выговорить:

— Мы, кажется, где-то встречались?

— Я не местная, — вежливо ответила она. — Я не отсюда, я нездешняя. Я хочу сказать… совсем нездешняя! Но я думаю, что искала именно вас.

Я чуть было не выкрикнул ее имя, но, к счастью, она представилась сама:

— Я — Лейла. — Таким тоном, каким говорит женщина, уверенная, что, если ее и не узнали с первого взгляда, упоминание ее имени все расставит по местам.

«Лейла!» — нетерпеливо повторила она, как будто хотела сказать «вы же знаете!», и я уже не мог сдвинуть брови и поскрести в затылке, припоминая, где же и когда же мы могли познакомиться. Конечно, я ее знал!

Я был совершенно не подготовлен к такой необыкновенной встрече, и все же у меня не было ни малейших сомнений в том, кем была сидящая передо мной маленькая девушка. Я не мог ее не узнать, потому что несколько дней перед тем перечитывал посредственный роман, на страницах которого моими собственными словами описывалась некая Лейла…

Я мог бы притвориться изумленным или перепуганным, но — бесконечная ли моя усталость тому виной или неотступное чувство рвущихся связей? — я не испытывал ни настоящего удивления, ни страха: я безмятежно принимал невозможное. Впрочем, эта невозмутимость при фантастическом появлении персонажа, мной, как мне казалось, выдуманного, избавила нас, одного и другую, от обмена репликами еще более нелепыми, чем те обстоятельства, в которых мы очутились.

Когда я начал подниматься по ступенькам крыльца, девушка вскочила на ноги с кошачьей ловкостью, и я вспомнил, что именно так и описал ее, если не в рукописи, то, по крайней мере, в черновиках романа. Потом она опасливо посторонилась, пропуская меня. Я открыл дверь, попросту толкнув ее, потому что дом никогда не запирался на ключ. Она вошла следом за мной, и мне пришлось в этой ни с чем не сообразной ситуации быстро припомнить обыденные слова:

— Ты, наверное, устала? Ты, наверное, проголодалась?

Прихожая с выложенным плитками полом наконец-то освободилась от всех этих проклятых ящиков. Наши шаги и мой голос гулко отзывались в пустоте. Тележку можно было отправить на покой. В углу остались только моя готовая к отъезду дорожная сумка, рукопись «Шульца — Лейлы» и экземпляр «Авессалома, Авессалома!», между страницами которого лежали нераспечатанное письмо на имя Жюльетты и таинственная визитная карточка.

— Да, устала смертельно, — зевнув, проворчала девушка, — но есть хочется еще сильнее. Очень-очень хочется!

Ее зверский аппетит — теперь я и его припомнил. И тогда я потащил ее в кухню, вернее, туда, где раньше, до нашествия рыжих муравьев в день полной распродажи, была кухня. От нее мало что осталось. Стол, плитка и кое-какая еда, которую не надо было хранить в холодильнике.

— Кажется, у меня есть сыр. И хлеб должен был остаться.

Мы устроились за столом на убогих табуретках, и я принялся резать складным ножом мягкий бледный кусок «Каприза богов». Лейла тотчас набросилась на сыр и впилась зубами в огромную краюху. Этот внезапно нападающий на нее неутолимый голод — особенность персонажа! Набив полный рот, Лейла с любопытством осматривалась кругом. Я призадумался было, почему и она не выглядит ни испуганной, ни взволнованной, но вспомнил, что описал рано пришедшее к ней умение владеть собой и ждать подходящего момента. И тоже решил подождать. Ее намерению заговорить со мной помешало непомерное количество сыра и хлеба, распиравших ей щеки. Она только улыбнулась и знаком попросила меня потерпеть.

Когда я вытащил бутылку красного, она немедленно накрыла ладонью стоявший перед ней стакан:

— Я не пью вина! Спасибо… — И, подойдя к раковине, она сунула голову под кран и долго пила, а потом умылась холодной водой.

Я выпил за ее здоровье. Я не мог оторвать от нее взгляда. Она просто-напросто была здесь, передо мной, и я не без гордости, да, не без гордости восхищался ее заурядным совершенством, потому что она была в точности такой, какой я ее воображал, такой, какой я ее однажды вообразил, но ко всему она еще была цельной, одушевленной и чудесным образом воплотившейся.

Я допил первый стакан вина, мечтая о том, чтобы эти мгновения длились вечно. Я был по-настоящему счастлив оттого, что эта девушка оказалась в моем доме. Мне хотелось ее защищать и хотелось ее выслушать. Но больше всего мне хотелось ее разглядывать. У меня никогда не было детей, и я не знал, называть ли то, что я испытывал, отцовским чувством, но подумал, что эта смесь неверия, очевидности, эйфории и признательности была скорее «творцовским чувством». Восторг и смятение писателя, внезапно осознавшего, какая пропасть разделяет его мелкие словесные измышления и неисчерпаемое богатство, великолепие «реального присутствия».

Романист работает мелкими штрихами, оставляя глубокие разрывы: ограниченный набор внешних деталей, глаза, волосы, походка, несколько прилагательных для описания психологии, обрывок прошлого, клочок облика, глаголы и наречия, фрагменты тела и обстановки. «Реальное присутствие», сотканное из тепла, плоти, дыхания и пауз, одновременно навязывает десять тысяч крохотных и роскошных подробностей, которые даже и описывать не надо, настолько они очевидны, спокойно явлены здесь и теперь. Романист, желая создать иллюзию правдоподобия, во многом полагается на скорость чтения и на воображение читателя, которое восполнит пробелы. Реальное присутствие обладает спокойной мощью конкретности. И ее загадочным воздействием.

Все еще завороженный и потрясенный этой реальной и оголодавшей Лейлой, я вспомнил, что на самой верхней полке стенного шкафа должны были остаться две-три банки вкуснейшего варенья, которое Жюльетта варила для нас в те счастливые времена, когда решала, что все у нас складывается хорошо и что цветы, плоды и тишину нашего старого дома она предпочитает всем лучшим ролям мирового репертуара. Вооружившись деревянной ложкой, она проводила долгие солнечные утренние часы наедине с абрикосами, ежевикой, малиной, горами сахара и медным тазом. Ради Лейлы я полез шарить наугад в темном шкафу, откуда еще не выветрился запах пряностей и заплесневелого дерева, и, торжествуя, выставил на стол банку из толстого стекла, до краев наполненную абрикосовым вареньем.

Чуть позже наконец-то насытившаяся Лейла, жадно облизав большой и указательный пальцы, резко помрачнела. Прищурившись, нахмурив брови, она громко, я даже слегка вздрогнул от ее голоса, воскликнула:

— Почему? Почему вы это делаете?

На этот раз я трусливо изобразил удивление.

— О, вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать! Сочинять истории! Рассказывать о жизни людей! Мне объяснили, как это делается, как вы, сидя здесь, решаете, что произойдет в другом месте. Потому я и здесь…

— Знаешь, я ведь большей частью сочинял довольно посредственные романчики, только чтобы прокормиться. У меня с детства была страсть сочинять истории, была способность, так и не ставшая талантом. Я сделал это своим ремеслом. Раньше я рассказывал все это только самому себе.

— Но вы хоть понимаете, что с ними происходит, с теми, кто вынужден жить так, как вы за них выбрали?

— Персонажи…

— Это не персонажи, это люди! И я поняла: хуже всего не это…

— А что же хуже всего?

— Хуже всего то, что, когда по вашей воле с кем-то случается что-то ужасное и когда вы решаете, что это закончится трагедией, для вас это всего лишь деталька в большом конструкторе. Я угадала?

— Знаешь, все-таки нельзя и «написать» что угодно. Надо все уравновешивать, в повествовании должна быть логика…

— А до настоящих страданий вам дела нет, что ли? Только ваш роман и имеет значение! Людей… да, это люди, не персонажи… вы их используете. Наверное, для того, чтобы писать, надо иметь черствое сердце…

— Да-да, как камень, я знаю. Ты считаешь, я плохо с тобой обошелся?

— Я этого не говорила. Для себя я ничего не прошу. Я согласна. Пусть так и будет. В конце концов, если бы мне не объяснили, как все происходит с писателями, я бы думала, что это моя участь, моя судьба. Я родилась там, где вы велели мне родиться, с этим желанием уехать. Теперь я такая, какая есть. Или, вернее, какой вы меня сделали. Если вы хоть что-то измените, я перестану быть собой. Дело сделано, так случилось, так…

— Так «написано», сама видишь. Так чего ты хочешь? Что тебя не устраивает?

— Я про того человека, с которым я… или, вернее, с которым вы меня свели. Такой одинокий, такой больной. Меня просто бесит то, как вы заставили его подохнуть! Зачем вы все это рассказали? Он был хороший. Он был очень несчастный. Почему он так умирает? Вы всего-навсего стучали по клавишам, но я-то на самом деле видела, как он мучается, как теряет силы. А потом я увидела его мертвым. Я потрогала его щеку, его мертвое лицо. Он был исхудавший, посиневший, ужасный. И я еще много другого видела, для чего вам трудно было бы подобрать слова. Так вот, я хочу, чтобы вы сделали что-нибудь для него! Я прошу вас об этом! То, что случилось, — никуда не годится, слишком мерзко, слишком убого. Ведь можно же, наверное, переписать отдельные места?

— Это трудно сделать, не трогая всего остального.

— Я хочу всего-навсего, чтобы он не умирал как собака. Не в этом холоде, не в таком одиночестве.

— Ты же все-таки понимаешь, что не я его убил, а стечение обстоятельств, составляющих часть повествования. Роман — большая и сложная вещь. Но послушай, в конце концов, ты только что совсем одна преодолела не знаю какое расстояние, тебе удалось пройти между строк — и все это ради того, чтобы явиться сюда и умолять меня внести небольшую правку в выдуманную агонию безработного, давным-давно потерявшего свое место?

Лейла вскочила, вцепилась в край разделявшего нас стола так, словно собралась его перевернуть, опрокинуть стаканы и банку с вареньем. Щеки у нее пылали, она смотрела мне прямо в глаза.

— Во-первых, я не умоляю! Во-вторых, не говорите мне, что все это выдумано! Перепишите! Не можете же вы быть настолько подлым или настолько бесчувственным, чтобы отказаться… Что случится со мной — мне безразлично. Перепишите, и я уйду. Вернусь в свою историю, куда скажете.

Она повернулась ко мне спиной и встала, скрестив руки, перед кухонным окном, глядя вдаль, за старый сад, на берег реки.

— Лейла, во всей нашей истории самое нелепое то, что роман этот так никогда и не был напечатан. У него нет издателя. Нет читателей. Ни одной читательницы! Он много лет валялся в пыли за стопками книг. А вот теперь ты здесь, злишься и требуешь. Мне трудно понять… Почему эта книга? Почему ты?

— Мне-то что? Переписывайте!

Я тоже, в свою очередь, встал. Мне надо было перевести дух, побыть одному. Эта появившаяся ниоткуда девчонка сначала растрогала и очаровала меня, но теперь начала слегка раздражать.

Первой же вещью, которую я заметил в прихожей, была моя чудом спасшаяся, а теперь еще и чудотворная, хотя и сильно измятая, рукопись. От нее исходило насмешливое излучение, шли неприятные волны, и я быстро спрятал ее на дно своей дорожной сумки. Мне совершенно необходимо было избавить ее от дерзкого любопытства девушки в красном. Я хорошо был знаком с ее любопытством. Мне совершенно не хотелось, чтобы она узнала о своих дальнейших приключениях.

— Я что-нибудь придумаю! — крикнул я Лейле, чтобы ее успокоить, но на самом деле я выдохся. Воображение умерло. Голова пуста. Мне тоже надо было привыкнуть к тому, что со мной случилось.

— Можешь оставаться со мной, пока тебе этого хочется. Мне надо как можно скорее покинуть этот дом. Я не хочу видеть, как его будут ломать. Но ты можешь уехать со мной.

Девушка до вечера молча кружила по дому. Потом, сломленная усталостью, устроилась на полу в маленькой гостиной, подложив руку под голову, сомкнув веки и держа большой палец у рта, словно собиралась его тихонько пососать. Детская складка губ делала ее похожей на улыбающегося во сне младенца. Я прикрыл ее одеялом. Мне показалось, что сон ее необычайно глубок. Я остался рядом, не столько для того, чтобы охранять ее сон, сколько для того, чтобы подумать. Расставил вокруг нас и зажег все оставшиеся свечи, потому что электричество, разумеется, уже отключили, как и телефон, оборвали все провода, обрезали все нити разума.

Время от времени я вздыхал, глядя на чернокудрую спящую красавицу. Настал мой черед смотреть на спящую Лейлу. Как раньше это делал Шульц, зимним утром, на рассвете, в том затерянном мотеле. Он «сразу почувствовал нечто очень простое и одновременно пугающее. Словно она помимо своей воли была ангелом. Джинном, ничего еще не знающим о собственных возможностях. И, разумеется, в ней была та удивительная энергия, которой…». Да, я и впрямь выдавал такие фразы.

Язычки пламени над свечами дрожали и мерцали от малейшего сквозняка. Понемногу на меня снизошло странное умиротворение. Я был один в ночи со своим маленьким строптивым творением, и мне казалось, что у меня есть все, что мне надо. Я решил не спать. Ждать. Как можно меньше двигаться. Я не мог сочинить продолжение.

Зачем мне понадобилось на рассвете хвататься за «Авессалома, Авессалома!»? Зачем понадобилось вскрывать, разорвав зубами, конверт, адресованный Жюльетте? Зачем понадобилось снова разглядывать визитную карточку, до сих пор игравшую безобидную роль закладки?

Прежде всего я прочел письмо от начала до конца. Какое все это теперь имело значение? Вычурный, замысловатый почерк. Пошлые хвалебные выражения. Судя по всему, этот человек, подписавшийся только именем — Жан-Батист, — был театральным режиссером. Он нашептывал Жюльетте, что она — талантливая актриса, которую несправедливо удерживать вдали от огней рампы. (И кто же это ее удерживает?) Он настаивал, чтобы она согласилась исполнить женскую роль в пьесе Гарольда Пинтера, о которой они «так много говорили вдвоем» (именно так!). Затем обещал ей, что, если она не приедет к нему до лета, он сам отправится за ней сюда, «что бы ни думал тот и что бы он ни делал!» (именно так!). Но больше всего меня встряхнул самый конец письма. Незнакомец с назойливой, липкой нежностью старался успокоить Жюльетту насчет ее провалов в памяти. «Говорю тебе, ты ничем не больна! Это тебе только так кажется, потому что ты не можешь выучить текст или вспомнить роль. Скажи себе, Жюльетта, что это идет не от тебя, а от тех условий, в которых тебе так давно приходится жить!» О каких таких расстройствах говорил этот паяц? О какой болезни, о которой я ничего не знал?

В результате этого чтения у меня опять пробудился странный зуд. Я попытался представить себе мерзкую рожу этого самого Жана-Батиста. Отрубленную, само собой, голову, по которой я бы с удовольствием лупил, как по боксерской груше, пока не собью в кровь костяшки пальцев. Потом, и довольно быстро, желание ударить уступило место холодной ярости. Злости на себя самого. За все то, что я мог наговорить или сделать Жюльетте. Чего же я не знал? Что это за история с провалами в памяти? Я внезапно уличил себя в том, что прошел мимо чего-то важного, связанного с моей собственной женой. Пренебрег существенными деталями. Возможно, совсем ничего не понял, словом, вел себя как идиот, которым из далекого далека управлял неизвестно кто… В любом случае теперь было слишком поздно.

Все это время я крутил в руках визитную карточку некоего Михаэля Малера. В бешенстве и замешательстве смотрел на буквы, написанные Жюльеттой, и спрашивал себя, могу ли я еще что-нибудь сделать. Я решил сходить по указанному адресу.

Проснувшись, Лейла застала меня стоящим в растерянности на пороге маленькой Жюльеттиной ванной, которую я недавно разорил. Наморщив нос и коротко вдыхая, она принюхивалась к стойкому запаху кремов, мыла, духов, лака для ногтей и растворителя.

— Здесь живет женщина? — спросила она.

— Жила, — поправил я.

— Вы женаты?

Я все еще держал в руке визитную карточку, превратившуюся теперь в бесформенный комок.

— Тебя интересует моя жизнь?

— Нет, нисколько, — запротестовала она.

И, чтобы не дать ей возможности спросить, где теперь моя жена — моя жена, которую она никогда не узнает, — я сообщил ей, что мы уже завтра должны отсюда выехать, но до того мне еще надо уладить одно важное дело в городе.

— Я еду туда прямо сейчас, но ты можешь остаться здесь.

— Я поеду с вами!

— Послушай, мне сегодня вечером надо встретиться с одним человеком. Я понятия не имею, что может произойти. Ты мне ни к чему.

— Я поеду с вами!

Стоя на одной ноге, Лейла уже всовывала другую в кроссовку, не развязывая шнурков.

— Как хочешь.

Я повернулся и пошел, вообще-то я был совсем не против того, чтобы она поехала со мной. Лейла проворно влезла в кабину, скрестила руки на груди и стала ждать, чтобы я завел мотор.

— Предупреждаю тебя: будешь тихо сидеть на этом самом сиденье и не сдвинешься с места или я тебя брошу и ничего переписывать не стану! Поняла?

Она тряхнула головой с видом капризной и огорченной девочки.

— Так вы измените эту ужасную смерть?

— Ты думаешь, я и смерть могу изменить?

Я резко набрал скорость. На большой дороге Рак нам не попался, но, когда мы проезжали мимо его хижины, я заметил, как Лейла таращит глаза, стараясь что-то высмотреть. Она уже познакомилась с небесным бродягой?

 

Перенос

Я немедленно пожалел о том, что позволил этой девчонке поехать со мной. Стесненный ее присутствием, я все оттягивал момент и не начинал действовать. Полдня я ее катал, покупая по дороге сандвичи и сласти. Когда мы наконец прибыли по отпечатанному на визитной карточке адресу, Лейла все еще сидела в машине. Я строго на нее поглядел, чтобы не вздумала идти за мной, и устремился к роскошному зданию. У входа я тотчас увидел на ослепительно сияющей медной дощечке имя Михаэля Малера, но, к величайшему моему удивлению, рядом с ним значилось «психоаналитик». Какого умения выслушать Жюльетта ждала от этого человека, ни слова мне об этом не сказав? Чем она втайне страдала — или ей казалось, будто страдает?

Стоило толкнуть дверь на лестничной площадке, и меня окутало безмолвие — все в точности соответствовало описанию, какое мог бы дать в двух строчках лишенный воображения автор на повороте романа: бархатные драпировки, старые картины и слабое фиалковое благоухание безликих амнезий. Я оказался в приемной. За дверью слышалось приглушенное бульканье, чья-то память опорожнялась от воспоминаний.

Плюхнувшись на диван, я увидел в зеркале с золоченой рамой свое осунувшееся, заросшее неопрятной щетиной лицо. Жюльетта терпеть не могла, когда я ходил небритый и запущенный. «На тебя смотреть страшно, на убийцу похож…»

За дверью что-то скрипнуло, затем появился Михаэль Малер собственной персоной. Высокий, скорее худой, лет пятидесяти, с резкими чертами лица и горящим сквозь очки в тонкой оправе взглядом, с коротко подстриженными волосами над огромным лбом. Он был одет в темный костюм в узкую полоску, на руке золотые часы и крупное кольцо с вправленным в него зеленым камнем.

— Что вы здесь делаете? Вы не были записаны! Я не беру новых пациентов…

У него был пронзительный и очень громкий голос. Обращаясь ко мне, он, наклонившись вперед, рассерженный и еще того более усталый, без малейшего стеснения развязывал галстук и расстегивал ворот рубашки.

— Не волнуйтесь, — сказал я, — я вообще не пациент, я только хотел…

— Не имеет значения! У меня рабочий день закончился!

Я заметил, что уголки губ у него беспокойно подрагивают. Он был очень бледен. Я догадался, что этот человек выбит из равновесия, если вообще когда-нибудь в нем пребывал. Желая его успокоить, я попытался объяснить:

— Выслушайте меня: я не знал, кто вы. Я нашел вашу карточку в книге, принадлежавшей… ну, скажем, женщине… которая…

— И не подумаю вас слушать, уважаемый. Я вам уже сказал: у меня рабочий день закончился. Женщина? Книга? До чего оригинально!

— Я только хотел узнать… Я на самом деле был очень удивлен, и пяти минут не прошло, как я узнал, что… женщина, о которой я говорю… обращалась за помощью к человеку вашей специальности… Да, я действительно вошел без звонка и без записи. Все, о чем я вас прошу, это сказать мне…

— Нет, нет и нет! Слышать ничего не хочу. Лавочка закрыта. Вы себе представляете, сколько часов подряд мне приходится выслушивать болтовню удрученного человечества?

Еще продолжая быстро и отрывисто говорить, этот мешок с несчастьями повернулся ко мне спиной и направился в свой кабинет. Я пошел за ним. Огромный письменный стол был завален исписанными бумажками и заставлен целой толпой статуэток, по большей части африканских. Вдоль стены узкая кушетка, посередине продавленная чередой призраков чуть ли не до пола. У стола два кожаных кресла с ножками, увязавшими в ковре, словно в тине. На полке у окна свалены кучей маленькие свертки из серого фетра.

Говорливый психоаналитик устремился к битком набитому книгами и опасно накренившемуся книжному шкафу, извлек оттуда стакан и бутылку виски и щедро себе налил. Потом достал из ящичка огромную сигару, жадно пососал ее, откусил зубами кончик и повалился в одно из двух кресел, перед тем с облегчением расшвыряв вокруг себя галстук, пиджак и туфли.

— Только молчите! — приказал он, не глядя на меня. — Тишина! Имейте в виду, я-то знаю цену тишине, о господи! Господу-то бесконечно повезло, он глух, если верить тому, что мне о нем рассказывают!

Я сел напротив него, не постеснявшись пристроить зад на царственный стол. Малер продолжал говорить, курить и пить. Я был в такой ярости, что грохнул кулаком по столу, опрокинув при этом, словно кегли, немалое число черных фигурок. Кушетка, такая же невозмутимая, как моя тележка, мирно дремала в тени у боковой стенки.

— Послушайте! — заорал я. — Вам случается хоть изредка нормально разговаривать с кем-нибудь? Знаете, та женщина, о которой я вам говорил, это…

— Да-да, конечно, это та же самая, что и все остальные! Никаких других нет! Их не десять, не сто и не тысяча три… Это всегда одна и та же женщина, которая из сеанса в сеанс рассказывает одну и ту же историю. Так что прошу вас…

Я почувствовал, что сейчас что-то произойдет. Атмосфера все больше накалялась. Это было нестерпимо… Я не мог поверить, что моя Жюльетта могла делать трудные признания подобному типу, мне она таких признаний не делала никогда. У меня перехватило горло. То сияющее лицо самых ранних времен, то, какое сразу мне являлось, стоило подумать о Жюльетте, сменилось ликом темным и загадочным. Сначала я видел ее растерянной, потом черты твердели, взгляд делался жестким, она сплетала у губ тонкие пальцы и с яростью и отчаянием рассказывала о беде, о которой я не смог догадаться, а человек в полосатом костюме хранил профессиональное молчание, кивал, но, по сути, ему было глубоко наплевать.

Не удержавшись, Малер повторил:

— Да, одна и та же женщина! И ко всему еще никогда не получаешь ее всю целиком, всегда какого-то кусочка недостает. Доля отсутствия! И вот за этим-то жалким клочком вы и вломились ко мне, дорогой мой. Я не ошибся?

Вот тут ко мне и вернулся мой странный зуд. Фаланги пальцев, кулаки, бицепсы… Приканчивая третий стакан виски, Михаэль Малер был уже изрядно пьян. Он утирал лоб толстым платком. Подбородок у него слегка обмяк. Не отдавая себе в этом отчета, я схватил правой рукой со стола упавшую рядом с моим бедром статуэтку. Ее ножки, вырезанные из гладкого и очень твердого дерева, точно легли мне в ладонь. Я невольно стиснул этот предмет, который, поначалу сменив культовое предназначение на эстетическое, теперь незаметно переходил в разряд предметов, используемых в качестве оружия. Сигара Малера роняла столбики пепла, скатывавшиеся по ткани его костюма. Вскоре он выронил и саму сигару. Добрый доктор воспользовался этим обстоятельством для того, чтобы выпить еще, но он все больше оседал в кресле. И тут он наставительно воздел указательный палец, словно намеревался сделать новое заявление.

Это уж было слишком! Я высоко занес руку со статуэткой и обрушил ее на голову краснобая, чтобы больше ни слова не слышать. Прежде всего я хотел заставить его замолчать, но не только, мне надо было выкинуть его из своей истории и истории Жюльетты! Как будто можно, раздавая удары, заново переписать жизнь! Тело, увлекаемое плотно набитой головой, качнулось вперед, и Малер бесшумно, беззвучно, даже не вскрикнув, свалился на пол, уткнувшись лбом в ножку равнодушной кушетки.

Я выронил статуэтку. Опустился на колени. Крепко потряс Малера за плечо и легонько приподнял его лицо от ковра, на котором он словно пасся, пощипывая ворс. И увидел остекленевшие глаза и омерзительные ноздри, из которых лезли волосы, но дыхания уже не выходило. «Черт возьми, я же его убил! Не может быть! Я убил его!»

Я немножко подождал, свесив руки. Мне противно было не то что подобрать статуэтку, но притронуться к ней. «Теперь, — подумал я, — все мои ощущения, все мои впечатления по логике вещей должны стать ощущениями и впечатлениями убийцы». Я почти с любопытством ждал, когда придет это новое состояние. Но ничего не почувствовал. Желая ускорить метаморфозу, я подбадривал обвиняющий голос, который кричал в глубине моей души: «Убийца! Убийца!» — но ни малейших изменений во мне не происходило. Тогда я попытался вызвать в памяти пугающие образы: полиция, суд, тюрьма. Или представить себе существование убийцы, на которого идет облава, смертельный страх. «Убийца! Убийца!» — взывало ко мне одно из моих сознаний, но мне никак не удавалось почувствовать себя ни более страшным, ни хотя бы более опасным, чем в предыдущие дни. Моя рука, совершившая непоправимое, моя пустая и глупая рука, лишившаяся всякого нервного импульса, ни за что не смогла бы нанести новый удар.

Я начал по-настоящему задыхаться. Только люди, столкнувшиеся с очень серьезными трудностями, могут сунуться в это мрачное логово. Я бежал с места преступления, позабыв даже закрыть за собой дверь, скатился по лестнице и заперся в грузовичке, где Лейла, как и обещала, ждала меня.

— Что случилось? Вам плохо?

— Только что человека убил, — ответил я. — Так глупо. Убил ни за что. По-моему, я хотел только, чтобы он замолчал. Да, я хотел, чтобы он заткнулся!

— Вы его знали раньше?

— Впервые увидел. Мне не понравился его надутый вид. Я проломил ему череп.

Когда я это говорил, мне по-прежнему не удавалось почувствовать хотя бы зачаточную вину.

— Вы совсем с ума сошли, — спокойно заявила Лейла.

— Да, думаю, я понемногу схожу с ума, но вот чего я понять не могу, это того, что мне это совершенно безразлично. С некоторых пор мне все безразлично. Вот так же, как когда ты вернулась: кажется, меня уже ничто не может удивить. Что угодно может произойти, я это отмечаю, и только.

— Вас, по крайней мере, никто не видел?

— Мне и это безразлично.

— А мне — нет! Вы мне нужны. Надо вернуться туда, стереть ваши отпечатки пальцев, уничтожить улики. Во всяком случае, пока вы были в квартире этого типа, в дом никто не входил.

— Нет, Лейла, слишком поздно, ничего делать не стану.

— А можно и подождать темноты. Мы вывезем труп на вашем грузовичке и спрячем.

Я наорал на нее, велел замолчать. Она говорила о трупе с обезоруживающей простотой. Я закрыл глаза. Мне в самом деле больше ничего не хотелось. У меня не осталось ни жены, ни привязанности, ни дома, ни работы. Я остался один в обществе персонажа из романа, юного и требовательного существа, и только что без всякой причины убил психоаналитика. Подобную ситуацию не посмел бы описать ни один сколько-нибудь серьезный прозаик.

Лейла сильно дернула меня за рукав.

— Надо что-то делать. Если они вас схватят, вы так и не сможете сделать то, о чем я вас просила.

И тут на нее, похоже, снизошло озарение:

— Знаете, где самое лучшее место для того, чтобы спрятать покойника?

— Я тебе уже объяснил, что не собираюсь кого бы то ни было прятать.

— А я все равно вам это скажу! На кладбище! Полиция ищет труп везде — в лесах, в подвалах, но никогда не станет искать в могиле. Знаете, когда у вас на руках труп, лучше всего поискать маленькое сельское кладбище и выбрать скромную могилу, по которой сразу видно, что за ней давно никто не ухаживает, какой-нибудь заброшенный склеп. Для того чтобы поднять могильный камень, достаточно двух рычагов. Бросили труп в яму. Положили камень на место, напихали в щели немного земли или мха — и готово дело, все шито-крыто.

Я растерялся. У меня появилось тягостное ощущение, что эта девчонка не только стала на удивление самостоятельной с тех пор, как воплотилась на пороге моего дома, но что она получила надо мной некоторое превосходство. Доказательство тому — мне никогда, в этом я был совершенно уверен, не пришло бы в голову, даже на повороте самых невероятных приключений, сочинить для нее подобную реплику. Впрочем, я никогда и не слышал, чтобы кто-то проделал такую штуку с трупом на старом кладбище.

— И ты говоришь, что это я сошел с ума? Ты что же, Лейла, уже видела, чтобы кто-то такое делал? Ты уже делала такое?

— Нет, я про такое слышала… Ну пошли туда.

Она уже направилась к подъезду. Я устало поплелся за ней. Дверь в квартиру по-прежнему была приоткрыта. Лейла неслышными шагами прокралась через приемную. В кабинете все еще горел свет. Я знаком показал ей, где лежит труп. Лейла вошла первой. Я придержал ее за руку, сделал шаг вперед, но на ковре между креслом и кушеткой в самом деле увидел орудие преступления, опрокинутую бутылку виски и окурок, а вот тело исчезло. Испарилось.

Лейла вопросительно поглядела на меня. Ну так что? Я опустился на ковер. Недоверчиво его ощупал. Там даже следов крови не было. Я развел руками, собираясь сказать: «Но он был здесь, когда я его убил! На этом самом месте!» — И тут наше внимание привлек шум воды, булькавшей где-то в глубине квартиры. Прислушавшись, мы различили ворчание, обрывки стона. Да, там точно кто-то стонал.

Лейла сразу рванулась бежать. А я после исчезновения тела готов был поверить в любую невозможность! Я совершенно бесшумно двинулся вперед и почувствовал, что Лейла, боязливо ухватившись за полу моей куртки, идет за мной. Мы замерли в тени совсем рядом с дверью в ванную, где мужчина в одной рубашке, без пиджака, перегнувшись через край ванны, поливал себе голову из душа. Вода стекала у него по волосам. Время от времени он растирал кожу мохнатым полотенцем, потом снова обливался, массируя себе затылок, поглаживая пальцами черепушку. Это был Малер, вполне живой, и он ругался, бормотал невнятно, но я расслышал: «Чертово ремесло! Чертово ремесло!»

Я заметил у его ног кучу красных от крови полотенец и восхитился его стойкостью. Ни малейшего сомнения, парень оказался крепкий. Я вздрогнул, снова ощутив в руке силу, с какой я ему врезал, но вынужден был с восторгом и изумлением признать, что у психоанализа еще все впереди.

Больше нам с Лейлой ждать было нечего, и мы сбежали. Никогда еще я так не спешил вернуться домой, никогда еще так не гнал машину. В городе я ехал на красный свет, а на шоссе не соблюдал никаких ограничений скорости. Моя безумная неосторожность, похоже, веселила Лейлу, и мне очень не нравилось выражение ее лица.

Я уже собирался свернуть на проселочную дорогу, ведущую к моему пустому дому, но в последнюю секунду заметил синий фургон, на котором большими белыми буквами было написано: «Полиция». Лейла очень грязно выругалась и распласталась сзади. Полицейские, стоя на дороге, дожидались моего возвращения.

Я узнал капитана, который время от времени, приподнимая фуражку, почесывал голову с остриженными под ноль черными с проседью волосами. Я часто видел его в кафе «Новый Век», куда он в нерабочие часы заходил выпить и без всякого стеснения вытянуть у Леоны сведения насчет всего, что происходило в деревне.

Каким образом Малеру удалось меня вычислить и так быстро заложить полиции? Я подумал было дать задний ход и свалить, но капитан и его ребята меня уже заметили. Так что я медленно-медленно подкатил к ним и, опустив стекло, поздоровался.

— Выходите, мсье Ларсан.

Капитан подождал, пока я подойду к нему, а двое полицейских тем временем оглядывали меня с головы до ног. Он небрежно помахивал предметом, который я тотчас узнал.

— Вы уже видели прежде эти часы, мсье Ларсан?

Похоже, он и сам знал ответ.

— Да, эти часы носила моя жена, Жюльетта, много лет назад. Помнится, я сам их ей подарил. Потом у нее были другие часы, и не одни… А потом она решила больше не обращать внимания на время. Где вы их нашли?

— Значит, часы действительно принадлежат вашей жене… А вовсе не этому типу, который талдычит на своем тарабарском наречии, что мадам Ларсан ему их подарила!

Он кивнул на полицейскую машину, внутри которой сидел под присмотром жандарма бородатый Рак, замотанный в кучу тряпья. Я увидел, что бродяга чуть повернул голову в мою сторону. Выражение лица у него было гордое и насмешливое. Он казался покрепче, чем все окружавшие его люди в форме.

— Мы долго проявляли снисходительность к этому типу! Мы терпели его лачугу на берегу реки, его хождения взад и вперед, его манеру слоняться повсюду в одиночестве и все высматривать… Но раз он ворует драгоценности — все, хватит, мы с этим покончим!

— Послушайте, капитан, он живет здесь много лет. Все в этих краях его знают. Моя жена во время прогулок часто разговаривала с ним. Мне было трудно его понять, а вот жена понимала… Я хочу сказать, ей более или менее удавалось понять, о чем он говорит на этой смеси языков.

— Ну да, в самом деле, он ведь ваш ближайший сосед!

— Да, и он ни разу не давал нам повода об этом пожалеть, по-моему, Жюльетта действительно дарила ему всякие мелочи, одежду и даже, кажется, банки с вареньем…

— Но эти часы, мсье Ларсан?

— Это старые часы, старая вещь, и вполне возможно, что он говорит правду: должно быть, Жюльетта ему их подарила.

— Как это все неприятно. Хорошо бы ваша жена подтвердила ваши слова. Кстати, а где мадам Ларсан? Мы давно ее не видели. Все еще путешествует?

— Послушайте, капитан, я подтверждаю, я свидетельствую, что мы, моя жена и я, подарили эти часы этому человеку. Не могли бы вы его отпустить? Он себе живет потихоньку. Никому ничего плохого не делает. Я не уверен, что он сможет здесь остаться после того, как все вокруг застроят. Ну так что?

Все произошло очень быстро. Капитан, казалось, был озабочен чем-то более серьезным, чем предполагаемая мелкая кража. Он пристально на меня посмотрел, потом сказал:

— Ладно, отпустите парня. Поехали. — И, желая сострить, прибавил, не отводя от меня взгляда: — Ракообразное с безобидными клешнями! Но мы еще вернемся.

Рак извлек из машины свое пахучее тело. Выбравшись на дорогу, он сплюнул очень сильно и очень далеко, потом задрал голову и проводил взглядом тяжелые белые облака, которые плыли по небесной синеве, подгоняемые западным ветром. Его глаза смеялись. Губы шевелились. Он бормотал что-то, обращаясь к себе самому или к какому-то прозрачному божеству, которое видел среди облаков. Капитан, все еще озабоченный своими соображениями, сел в машину. Я дал задний ход, чтобы они могли выехать на шоссе. Присутствия Лейлы никто не заметил.

Я направился к дому, а Рак еще несколько минут стоял посреди дороги. Все произошедшее оставило его совершенно равнодушным: благодаря привычке, а еще того более — беспредельному фатализму. Я наблюдал за ним. Он раскачивался, словно неваляшка в лохмотьях. Потом потихоньку двинулся, как всегда, пятясь задом, но на этот раз пошатываясь. Я понял, что он пьян. От вина? От ветра? От одиночества? Или от знания, недоступного нам?

Вот так, задом наперед, он дошел до моего дома. Никогда еще он так близко не подходил к крыльцу. А там, не обращая на меня никакого внимания, уставился на каменное сердце. Борода у него была такая густая, что и не разберешь, смеется он или дуется. Затем этот неразумный Диоген тяжело рухнул на ступеньки со стершимися ребрами, не причинив себе никакого вреда.

Ко мне сразу же подскочила Лейла, желая ему помочь. Мы увидели, что бродяга впал в беспробудный сон, и лучше было его не тормошить. Позже, когда он снова начал шевелиться, я решил проводить его до хижины. Я пытался поставить его на ноги, но он сам держаться не хотел, а ворочать эту тушу я не мог. Тогда я пошел за тележкой, подсунул ее Раку под живот и устроил его поудобнее, насколько это было возможно. Темнело. Мы двинулись вдоль реки. Лейла бежала вприпрыжку, я толкал тележку, а Рак, словно ленивый божок, позволял доставить себя к своей лачуге.

Жилье бродяги представляло собой бесформенную конуру, сооруженную из бревен, досок, подобранных где-то листов железа, камней и кусков пластика. Он годами стаскивал сюда все, чем мог ее укрепить, и постепенно на болотистой ничейной земле между берегом реки и лугами выросла эта причудливая хижина, которую горожане кое-как терпели, каждую осень надеясь на то, что разлившаяся река в конце концов ее унесет.

Я не без труда сгрузил там бродягу, подозревая, что теперь он уже притворяется спящим и получает удовольствие от того, что его везут. Пока Лейла заботливо устраивала его на грязном продавленном матрасе, он угостил нас долгим, звучным и вонючим пердежем. Я выпрямился, стукнувшись головой о потолок хижины. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я разглядел невероятную свалку. Кажется, я мельком заметил некогда принадлежавшие Жюльетте и неузнаваемые от пыли и грязи яркую шаль и старую куклу, которую моя жена, когда мы с ней только познакомились, хранила как осколок утраченного детства. Кукла была одета в изодранное теперь платье принцессы, взгляд тяжелый, как у трагической актрисы, и кроваво-красный рот.

Лейла стояла на коленях, склонившись над Раком, который мало-помалу приходил в себя. И тут я заметил, что изнутри вся хижина обклеена толстым слоем газет — слабая защита от зимнего холода. Делать нам здесь больше было нечего. Я окликнул Лейлу. Она долго не шла.

— Я слышал, он тебе что-то говорил? — спросил я.

— Да, говорил, но не открывая глаз.

— И ты что-нибудь поняла?

— Среди всех слов, которые он произносил, по-моему, на многих языках, одно слово повторилось несколько раз, и я его узнала.

— Французское?

— Нет, кабильское, оно означает «дорога».

— Вот видишь, он угадал, потому что завтра утром нас ждет дорога.

— Дорога куда?

— Об этом поговорим чуть позже. Сейчас я очень устал. Мне надо отдохнуть.

 

Место назначения

Назавтра на рассвете, под мелким дождичком, я отправился на бензоколонку заправлять грузовичок, а Лейле дал еще немного поспать. Она лежала, завернувшись в одеяло, только лицо высовывалось наружу, и сосала шерстяной краешек — я уже заметил у нее эту ночную привычку.

Рассеянно направляя в отверстие бензобака маслянистый пистолет, от которого несло дизельным топливом, я заметил рядом с насосами двух деревенских парней, которые наблюдали за мной, тоже утоляя при этом жажду своего внедорожника. Мне показалось, будто они посмеивались и понимающе перемигивались, но я был в таком состоянии, до того устал, что мне вполне могло и померещиться.

А потом за мной пристроился полицейский фургон, им тоже понадобилось заправиться. Капитан, еще более красномордый в этот утренний час, чем в конце трудового дня, высунул голову в окно с пассажирской стороны и спросил с еле приметной угрозой в голосе:

— Ну что, на этот раз и в самом деле уезжаете? Ваш подопечный останется совсем один в своей хижине…

— В самом деле! Вы меня больше не увидите! И я никого не опекаю, ясно?

Капитан, довольный тем, что ему удалось меня разозлить, убрал голову. Я решил, что этим кратким прощанием дело и кончится, но он счел необходимым, пока я вешал на место шланг, снова высунуться и прибавить:

— Знаете, когда мы решаем кого-то найти, мы его находим. Конечно, времени на это может потребоваться немало, но мы его находим!

Я промолчал. Похоже, полицейские понятия не имели о том, что у меня гостит Лейла.

Накануне вечером я предупредил эту странную девушку, проявлявшую такую сметливость, когда речь заходила о бесследном исчезновении трупов:

— Хорошо, я возьму тебя с собой, но ты должна понять, что у меня нет никаких определенных планов. Ни одно направление не привлекает меня больше других. Думаю, мы поедем на юг.

Глаза у Лейлы весело заблестели, и она, слегка зардевшись, в свою очередь, поспешила меня предупредить — с той смесью возбуждения и робости, с какой, горя желанием отдаться, призналась бы, что она девственница:

— Я никогда не видела моря!

— Сначала мы поедем в Марсель.

— Да ведь именно в этом городе я должна была… — начала она, но осеклась и посмотрела на меня так, будто хотела сказать: «Вы-то это знаете не хуже меня…»

Я промолчал, чтобы не ляпнуть очередную сверхъестественную глупость.

Затем она потребовала ответить, решусь ли я переписать сцену смерти Шульца, к которому, похоже, в самом деле привязалась.

— Посмотрим. Там будет видно, — проворчал я. — Как бы там ни было, я не хочу и не могу больше писать. Так что, если я и почеркаю в последний раз эту злосчастную рукопись, ты уж в это только не вмешивайся. У тебя будет достаточно времени, чтобы узнать, что случилось потом.

— Значит, вы согласны?

— Тебе не понять. Жди, оставь меня в покое, иди спать, на сегодня хватит, сейчас больше не будем об этом говорить!

Она немедленно улеглась и тотчас провалилась в свой беспробудный сон. А я всю ночь пытался разобраться, подвести черту. Ничего не вышло. Я был измучен, голова шла кругом. Я выпил. Побродил по дому. Тщательно вымылся и побрился. И продолжал в который раз спрашивать себя, что могла делать Жюльетта, когда она вот так припадочно решала уехать… А главное — что крылось за этой историей с провалами в памяти? Чего я такого не понял? Что я мог бы сделать? У меня в голове эхом отдавались вопросы, с которыми лезли ко мне все, кто был более или менее знаком с Жюльеттой и хотел теперь знать, куда она подевалась. Намеки. Подозрения посторонних недоброжелателей. Я был разъярен и удручен, обнаружив, что она обращалась за помощью к этому долговязому шарлатану с крепким черепом и туманными методами.

Туманным, дымным, паленым и обугленным казалось мне все то, что сам я сделал и написал до сегодняшнего дня. Ирония судьбы: хорошие книги из моей библиотеки теперь были заперты в подвалах и чуланах, а мои паршивые романы оставались доступными всем в привокзальных киосках и супермаркетах.

Бензобак грузовичка был полон. Мне оставалось лишь заехать за Лейлой и прихватить ее вместе с ее багажом, еще более тощим, чем мой собственный. При мысли о том, что больше ноги моей не будет в этой деревне, меня внезапно охватила такая радость, что я даже и не поглядел на эти расплывающиеся в сырости неопределенные очертания.

Подъезжая к дому, я увидел колонну строительных машин ослепительно желтого цвета. Возглавлял процессию грузовик с огромными колесами, который вез два гусеничных одноковшовых экскаватора. За ним следовали кран с выдвижной стрелой, два бульдозера и несколько самосвалов. Перед моими глазами подрагивали тяжелые ядра, под чьими ударами вот-вот содрогнутся стены дома и сарая. Стальные челюсти будут хватать, кусать, заглатывать тонны камня, кирпича, дерева, а выплевывать лишь мусор, обломки и пыль. Затем бульдозеры сровняют с землей наше убогое прошлое, все расчистят, выкорчуют деревья, разрушат ограду.

Внезапно я увидел в просвете между желтыми монстрами крохотную перепуганную Лейлу, она бежала ко мне. Рабочие сначала колотили в дверь, потом сорвали ее с петель, после чего полезли на крышу и с грохотом начали сбрасывать черепицу. Разбуженная всем этим шумом, Лейла схватила рюкзак и вылезла через окно первого этажа.

Как только она устроилась рядом со мной, я рванул с места. Я сразу почувствовал, что присутствие этой девушки для меня — большая удача. Благодаря Лейле отравляющий газ моего одиночества оказался заключенным в хрупкую стеклянную ампулу, и надо было всего-навсего постараться ее не разбить. Между нами было неявное сообщничество. Незаметная, но прочная связь.

И вот ради этого юного создания я тупо попытаюсь переписать свой текст. Конечно, при условии, что старый повествовательный механизм еще немного пофурычит! На вдохновение я не рассчитывал, мне бы только плодотворно испустить последний вздох. Вот потому в ожидании этого выдоха я намеревался катить к морю не спеша. Торопиться некуда. Хорошо, я согласен двигаться на юг, но окольными путями. Для начала мне надо было проехать через город. Пока мы ползли по бульварам, увязая в потоке машин, я сообразил, что отсюда рукой подать до той улицы, где живет Эллен О'Коннелл. Это оказалось сильнее меня: и на этот раз мышцы рук, пальцы, все конечности принялись действовать сами по себе, нервы опередили мозг! Я резко крутанул руль, несколько раз повернул и остановился напротив виллы, нисколько не сомневаясь в том, что моя ирландка по-прежнему пребывает в одиночестве и праздности. Намертво впившись пальцем в кнопку звонка, я ждал, чтобы дверь открылась.

Эллен и правда была дома. Из капюшона зеленого халата выглянуло изумленное лицо.

— Жак? — Она сразу поняла, что это мое новое появление предвещает нечто тревожное.

— Добрый день, мадам. Мыши, крысы есть? Я зашел проверить кое-что после того, как побывал тут в прошлый раз.

Шутить было ни к чему. Эллен смотрела на меня расширенными глазами, прижимая руку к отчаянно колотящемуся сердцу. Я не дал ей времени опомниться.

— Послушай, Эллен, я уезжаю. Понятия не имею, что со мной будет дальше. Везу одну девчушку посмотреть на море… В общем, это сложно объяснить. Я знаю, ты одна в этом слишком вылизанном доме. Я пришел за тобой. Я тебя забираю.

— Ты совсем с ума сошел?

— Да, Эллен. Одевайся! Возьми с собой самое необходимое. Не спорь! Поедем! Если хочешь, уезжай в чем стоишь… Я куплю тебе все, что понадобится. Только поедем со мной! Хоть на несколько дней.

Я крепко взял ее за руку и отвел в спальню.

— Собирайся, едем вместе к морю. Мне надо, чтобы ты поехала со мной.

Эллен высвободилась, но глаза у нее затуманились, движения стали замедленными. Она не сопротивлялась. Только качала головой и хлопала глазами.

Она открыла шкаф, поставила на кровать чемоданчик, кинула туда кучку белья. Потом сбросила халат и стала при мне одеваться, двигаясь, как автомат, который продолжает работать, хотя его механизм может сломаться в любую минуту. Я зашел к ней за спину и застегнул молнию у нее на платье. Эллен стояла оглушенная, с виду покорная, но я заметил, что она испытывает тайное удовлетворение от моего энергичного вмешательства. В это до слез заурядное утро старый охотник на крыс подарил ей такую возможность отыграться, о какой она и мечтать не могла. И она решительно защелкнула замки своего чемодана и почти яростно захлопнула за нами двери семейного логова.

Вот так и вышло, что мы все трое оказались сидящими на просторном сиденье моего грузовичка, Эллен прижималась ко мне, Лейла уткнулась лбом в стекло. Я их познакомил, но, поскольку обе они, каждая на свой лад, блуждали в розовом тумане неуверенности и неясной надежды, сказать им друг дружке было нечего.

И первую сотню километров мы проделали в полном молчании. За суровыми долинами, угрюмыми вытянутыми деревнями и унылыми перевалами пейзаж стал просторнее, но главное — свет начал меняться. Первые осмелевшие цветочки на лугах. Серебристый блеск воды в разлившихся от таяния снегов ручьях и вся палитра робких и свежих оттенков зеленого, как будто мы, внезапно сменив не только место, но и время года, решительно въехали в весну.

За спиной у нас — туман, мелкий дождичек и кучи строительного мусора. Держим курс на юг! Курс на неизведанное с его завихрениями! А там — обещанные, но пока еще под очень большим сомнением переделки текста.

Эллен смотрела в одну точку, упрямо бежавшую впереди нас. Я время от времени вдыхал, вспоминал ее запах. Ощущал ее тепло. Потом она стала беспокойно ерзать на сиденье и рыться в сумке. Когда она вытащила мобильный телефон и попыталась нажимать на клавиши, я выхватил его у нее и, держась за руль одной рукой, кинул бесполезное приспособление в бардачок. Без комментариев. Надо было вообще в окно его выбросить!

— Жак, я только хотела сказать детям… Вдруг они будут звонить, а меня нет… Понимаешь?

Что я мог понять из глубин своего безумия, из глубин чистейшего безумия всей этой истории? Мы снова прочно замолчали.

Нежная, светящаяся зелень лугов понемногу отступала перед бледной голубизной все более просторного и чистого неба, все вокруг было покрыто золотой зыбью, а Эллен затянула для себя самой, сама себя баюкая, чуть покачиваясь и смежив веки, очень спокойную и медленную мелодию. Она пела по-английски, но порой в ее голосе звучали шероховатые нотки.

— Наша баллада, — прошептала она. — В детстве слышала…

Лейла была заворожена, она неотрывно следила за тем, как двигались губы Эллен. Смысла слов этой песни мы не понимали. Иногда она звучала жалобно, потом Эллен сильно и ярко чеканила припев. Под конец она забавы ради повторила некоторые куплеты, то и дело прерываясь для того, чтобы объяснить нам, о чем идет речь в ее песне.

«Это история девушки из деревни в ландах. Она помолвлена с парнем, который ее любит и много работает. Он добывает торф и ходит за скотом…»

«Девушка вышивает и грезит. Однажды идет через деревню молодой моряк. Он что-то смеясь говорит девушке, потом направляется к берегу, где стоит его корабль…»

«Проходит день, и проходит ночь. Наутро девушка спешит в порт, чтобы найти того моряка. Но он только что ушел в море. И тогда она решает его ждать. Она берется за все, даже самым худшим занимается на улицах и в барах…»

«Годы идут: моряк не возвращается. Состарившаяся, низко павшая, она возвращается в свою деревню. Отец ее умер от горя, и мать давным-давно умерла от усталости. Но кто же тот старик, что открыл ей дверь? Он смотрит на нее и говорит, что он ее ждал».

Под конец Лейла стала подхватывать припев вместе с Эллен. Сплетались их непохожие голоса, я медленно вел залитую солнцем машину, и мне так хорошо было с моими спутницами. Держась за руль, я чувствовал то же самое, что испытывал когда-то, когда находил первые слова для очередной истории, а потом эта история продолжала развиваться сама собой, нередко, к моему величайшему удивлению, складываться в одно длинное главное предложение, за которым одно за другим следовали придаточные, и оттенки, конечно же, множились, открывались новые дали, словно каждое сравнение готовило неожиданный поворот, и точка в конце все отодвигалась и отодвигалась.

Около полудня мне захотелось сделать привал на берегу широкой и неглубокой, но быстрой реки, в клочья изодранной о камни, которыми было утыкано ее русло. Мы, все втроем, спустились к воде. Лейла немедленно стащила и бросила на землю кроссовки, влезла по щиколотку в поток, потом наклонилась и, сложив ладони чашей, зачерпнула немного этой живой воды. И плеснула себе в лицо, как раньше. Намокшие колечки черных волос блестели ярче ее серебряных сережек. Она медленно обернулась к нам с Эллен, и я подумал, что в другой жизни, в другом возможном мире, на нас так могла бы смотреть наша собственная дочь.

А сейчас, под оглушающий рокот реки, мне хотелось ощутить хотя бы малую долю того, чем должно быть счастье иметь ребенка. Я был способен мысленно оценить прелесть подобного мгновения, привычно вдохновлявшую меня на красивые фразы, но то, что я испытывал, было куда бледнее того, на что эти фразы намекали. Дожидаясь возвращения Лейлы, я взял Эллен за руку. Мне показалось, я узнаю мельчайшие движения ее пальцев и ладони. У нее были красивые руки, крепкие и сухие. Трудно это выговорить, но через несколько минут мне почти мешала ее рука, зажатая в моей. Меня охватило одновременно и приятное, и тягостное чувство, будто мы никогда и не расставались или, по крайней мере, давно живем вместе. И я понял, что Эллен чувствует то же самое. Да, я взял ее за руку спокойно и привычно, как мог бы взять по ходу другого рассказа, если бы однажды весенним вечером мне хватило духу пойти к той, что ждала меня, готовая все бросить — так, как одни только женщины способны. Мы находились в точке касания двух возможных вариантов одной и той же реальности. Или они слегка находили один на другой?

Как передать ту мертвую и бессмысленную тишину, что воцаряется вокруг важных перекрестков нашей жизни, как только мы их миновали, вовсе не обязательно выбрав ту дорогу, которая была бы для нас самой правильной? Я крепко стиснул руку ирландки. Я даже не затосковал. Наверное, сожаления со временем становятся легкими и шершавыми, словно пемза. Вот они, качаются на поверхности, и толком не знаешь, что с ними делать.

А вскоре мы, сидя на теплых круглых камнях, ели бутерброды. В речке, зажатая между двумя камнями, охлаждалась бутылка вина. Лейла, чтобы не мешать нам, уплетала свой обед на ходу, разгуливая вдоль берега.

Я снова сел за руль и повел машину очень медленно. На развилках мне случалось выбрать не самую прямую дорогу, а ту, которая в последнее мгновение необъяснимо меня притягивала. Даже если потом приходилось менять маршрут с тем, чтобы вновь взять курс на юг. Лейла спала. Эллен прижалась ко мне.

Когда мы остановились на заправке, Лейла надолго исчезла, я в конце концов решил, что она сбежала. Потом мы увидели, что она идет к нам, сияющая, с горящими глазами. Забравшись в кабину, она вытащила из-под куртки кучу сластей, печенье, несколько плиток шоколада, конфеты и жвачку и настойчиво стала нас угощать. Я понял, что она все это стянула, отчасти развлечения ради, отчасти ради удовольствия чем-нибудь нас побаловать. «Берите, это вкусно, там в середине карамель». И заливалась смехом, впиваясь зубами в сладкий кусок.

Дни были еще очень короткие. Поскольку уже темнело и мы ехали через деревню, чьи пылающие в лучах заходящего солнца черепичные крыши я заметил издали, я остановил грузовичок у постоялого двора, на площади, окруженной большими, еще голыми платанами. Тень уже легла на все, стало почти холодно. «Почему бы не остановиться? Здесь или где-нибудь еще?» Я даже не успел прочитать название деревни. Спросил номер для себя и Эллен. И второй — для Лейлы.

Мы с Эллен наконец-то остались одни, лицом к лицу, в комнате с полом, выложенным терракотовыми плитками, и широкой белой кроватью. После всех тех лет, когда мы не виделись, для нас было бы естественно чувствовать себя немного смущенными. Мы должны были бы испытывать потребность склеить эту минуту с ушедшими мгновениями. Смущение мы, конечно, испытывали, но наши тела встретились с ошеломляющей легкостью. Старинные инструменты играли привычную музыку. Аккорды, раскаты, тонкие диссонансы. Мы словно отыскали давнюю чувственную партитуру, забытую на дне памяти тел.

Я по-прежнему во всех подробностях помнил ощущение ее кожи, пушок в выемке на затылке, каждый изгиб, каждую округлость, каждую щелочку, но не только, еще и все ее запахи, и какая она на вкус в любом месте, и пот, и как она бросалась ко мне, и как отдавалась. Мои руки, мои губы, мои зубы знали, что им надо делать. Все мое тело знало, что ему делать. И я в точности знал, какой ответ даст ему другое тело.

Против собственной воли я оставался созерцателем этой сбереженной в целости и сохранности, но немного прогорклой близости. Эллен, стараясь избавиться от того же чувства запоздалого повторения, предавалась необузданной радости. То, что она посмела вот так, не раздумывая, уехать, пробуждало силу, идущую из прошлого, силу, идущую от Ирландии и от пылкого детства, но к этой мощи неизбежно примешивалось немало горечи.

Она закричала. Я увидел эту дыру — ее рот. Я увидел ее дикаркой. Потом она почему-то заплакала. И мне открылось давнее безутешное страдание женщин и народов. Наше нежданное возвращение друг к другу расшевелило в ней что-то невероятное и сильное, а сам я, ошеломленный, следил за нашими утехами и даже за бессознательной суетой моего собственного тела, все еще действующей машины, автоматического члена, с какого-то верхнего яруса — словно на представлении слишком известной оперы, где заезженные главные арии вместо знаменитого тенора исполнял скромный дублер: он делал все, что в его силах, но ему недоставало вдохновения, убежденности, а более всего — свежести.

И на этот раз я подбирал обороты речи, которые могли бы пригодиться для описания в романе нашего странного приключения. Безвкусица и неточности. Позже, уставившись в потолок, я очень хладнокровно внушал себе, что мне надо решиться быть чуть-чуть счастливым, потому что Эллен временами выглядела счастливой. Нет, она не была счастлива, но ей было хорошо. И мне показалось, что этого достаточно, мне это придало сил, и я смог перейти к следующей главе.

Яркий свет, ворвавшийся в нашу комнату, разгонял висящие в воздухе тучи пылинок и прыгал с предмета на предмет. Было довольно позднее утро, и недовольная Лейла давно уже ждала нас на площади с большими платанами. Она стояла на одной ноге, поджав вторую и привалившись спиной к грузовичку. Она даже кроссовки не зашнуровала. Она не поздоровалась с нами, притворившись, будто погружена в чтение маленькой желтой книжечки. Я потрепал ее по голове, потеребил черные, кудряшки, но она, вздернув плечи, отстранилась. Спросила, не глядя на меня:

— Ну, так вы беретесь за это?

Я погладил ее по теплой розовой щеке.

— Я постараюсь этим заняться, когда приедем на место.

Ляпнул, не думая.

— На место?

Я осознал, что обе, Эллен и Лейла, смотрят на меня с одинаковым любопытством, с равным ожиданием.

— Что за место?

— Ну, куда-то же мы должны приехать, правда?

(В романе лорсанжевского стиля я бы написал: «Должны же мы куда-то ехать, пусть даже сами не знаем куда…», но здесь, пребывая в том, что я все еще принимал за свою жизнь, я больше ничего не сказал.)

 

Остановка

Мы долго катались наугад и нежданно выехали на побережье между Тулоном и Марселем. За поворотом между кварталами современных домов и бетонными развязками с бьющими в глаза плакатами внезапно открылся сверкающий синий простор.

— Море! — не удержавшись, закричала Лейла. И не сводила с него глаз, пока могла. Ей было в высшей степени наплевать на то, что берег захвачен беспорядочным строительством, пересекающимися дорогами, кричащими вывесками. Она не обращала ни малейшего внимания на весь этот бетон, на сыпь уродливых лачуг. Ей удавалось видеть только простор, далекий горизонт, глубину, но главное — она слышала зов открытого моря, приглашение сняться с якоря, обещание иных берегов.

Дорожное движение здесь было бестолковое и нервное, окружающая нас картина сложилась в результате долгих лет загаживания пейзажа, но, к счастью, здесь было море.

— Ой, как прекрасно! — по-детски прошептала Лейла.

— И правда, прекрасно, — улыбнувшись, подтвердила Эллен.

Не устояв перед их восторгами, я согласился, что это, в общем, прекрасно, но не столько само море, сколько наше представление о море, не столько то, что мы видим перед собой в действительности, сколько само присутствие этой бескрайней сине-зеленой водяной громады. Море!

В конце концов я высадил Лейлу рядом с крохотным пляжем. Песок там был сомнительной чистоты, но Лейла и с этим нимало не считалась. Как раньше на берегу реки, она захотела немедленно лезть в воду, которая, как мне показалось, была, несмотря на весеннее солнышко, еще очень холодная. Она закатала до колен штанины джинсов и принялась козленком скакать по мелкой волне, повизгивая от радости. Потом побежала вдоль пенной полосы. Эллен по-матерински звала ее обратно, твердила, что она простудится, но девчонка ничего и слышать не хотела. Ноги у нее, должно быть, закоченели, но она не желала вылезать из воды, морщилась от боли и хохотала одновременно.

Мне не пришло в голову вставить в свою рукопись сцену вроде этой, а ведь щенячье возбуждение было еще одной из граней моего персонажа. Для того чтобы мне в голову пришла эта запоздалая мысль, должна была появиться Лейла, во плоти и самостоятельная.

Потом она, не устояв перед искушением, зашла глубже, теперь вода хватала ее за икры. Лейла, раскинув руки коромыслом, скакала и вертела головой во все стороны. Джинсы на ней вскоре промокли насквозь почти до пояса, отяжелели от соленой воды. Но и после этого она, пристыженная и дрожащая, вылезла не сразу.

Эллен увела ее в заднюю часть машины, заставила раздеться и дала одну из своих юбок, слегка болтавшуюся вокруг тонкой талии. Я включил печку на полную мощность. Лейла чихала. Эллен, тоже разволновавшаяся при виде моря, стала рассказывать мне о других, более диких, изрезанных берегах, где яростные зеленые волны неустанно точат темный камень. С шумом взлетает пена. На скалах кричат в тумане тысячи птиц.

— Для меня это Средиземное море — не совсем настоящее, — говорила она. — Оно такое спокойное! Посмотри, какое оно умиротворенное! И потом, оно очень уж синее. Слишком синее.

— Чего же ты хочешь, Эллен, это юг, а ты не южанка.

Мы все-таки добрались до Марселя по горной дороге. Одна сплошная пробка. Теперь Лейла восторгалась кораблями. Ерзая на краешке сиденья, она провожала их глазами, стараясь разглядеть даже самые дальние, уходившие за горизонт, таявшие в бледном свете. Я видел, что ей нравится произносить и само слово «корабль», и названия судов.

— А вот этот, он куда идет? А вон тот, другой, такой белый? Он приближается.

Да, я и правда в своем романе, наверное, недостаточно показал эти детские черты. Не переставая восторгаться, она трогала джинсы, проверяя, не высохла ли ткань. Наверное, юбка Эллен казалась ей слишком дамской, и ей не терпелось переодеться. В общем, «реальное присутствие» этой девчушки было наполнено волнующими подробностями, она выглядела более трогательной, чем в моем описании. Я молча раздумывал над тем, какие изменения мог бы внести в свой роман, а плоть моей героини отделяли от меня всего несколько сантиметров.

Мы самым банальным образом остановились у Старого Порта. У обеих моих спутниц при виде всех этих ресторанов разыгрался зверский аппетит. Я давно не бывал в Марселе, городе чувственном и грубоватом, но дарящем особенную радость жизни, о которой я говорил в одном романчике, подписанном «Доминик Лорсанж».

Потом мы снова катили наугад в безмолвной темноте, где скользили тени, похоже, никогда не засыпающих людей. Повсюду стоял этот запах моря, смолы, гниющих овощей, пряностей, бензина и пыли. Мы проезжали мимо крохотных лавчонок или кафешек, казавшихся вырезанными в черноте светлыми кубиками. Несмотря на холод, люди сидели в темноте и курили. Мы были уже не во Франции, но в далеком анклаве с совершенно особыми обычаями. Совсем не обязательно быть уроженцем этого города: тот, кто случайно или по собственному выбору сюда перебирался, тотчас попадал в его ритм, сживался с его обликом и завораживающими звуками. Несмотря на вражду или расовые предубеждения, люди невольно и неминуемо становились сообщниками этой добродушной и вместе с тем таинственной атмосферы. Сразу чувствовалось, что этот город не такой, как другие. Он был самодостаточен, но без гордыни. Он чудесно жил, подвижный и медленный, жизнерадостный и серьезный, под палящим солнцем и ледяным ветром, повернувшись спиной ко всей остальной части страны и очень мало ею интересуясь, лицом к морю, о котором обладал тысячелетними знаниями.

Я попытался поделиться с Лейлой и Эллен этими уже давними догадками, одновременно присматривая подходящий уголок, где можно было бы прожить несколько дней или несколько недель, но главное — чтобы там можно было бы заново написать несколько страниц. Я пообещал Лейле это сделать, хотя результат мог оказаться убогим как никогда.

Я без проблем мог бы снять для нас в роскошном отеле просторный номер, где сел бы за стол лицом к морю и, безнадежно ожидая, чтобы пробудилось воображение, разложил перед собой белые листы. Я уже делал нечто похожее в этом порту вместе с Жюльеттой: ночные прогулки вдвоем и заполненные усердной работой утра, а пока я писал, моя праздная жена, лежа ничком на кровати, рылась в десятке или дюжине пьес мирового репертуара в поисках роли, которая наконец-то подошла бы ей «как перчатка». Она колебалась, увлекалась «Геддой Габлер», тянулась к Алисе из «Пляски смерти», потом зашвыривала Ибсена вместе со Стриндбергом в дальний угол и, вернувшись к Расину, вяло декламировала текст. Когда я делал перерыв в работе, она просила меня подавать ей реплики.

Я повторял эти строки, пока мы ехали переулками или вблизи доков. «Она день ото дня слабее», — звучало у меня в ушах, когда я нырял под исполинскую подвесную дорогу, по которой даже среди ночи машины неслись на полной скорости. «Упорно от меня скрывает, чем больна». Последняя строка заставила меня содрогнуться. Я еще об этом не задумывался, но сейчас она представилась мне ключом к тому, что произошло между Жюльеттой и мной в последний роковой день. Не для того ли, чтобы забыть это невероятное происшествие, я попытался вернуться к Эллен? Не с тем ли, чтобы напомнить себе эти страшные слова, я без какой-либо веской причины решил, покинув дом, повезти Лейлу в Марсель?

Настоящего ужаса я не испытывал, хотя и говорил себе, что меня должен был охватить непреодолимый страх. Я был всего лишь тверд, спокоен и готов принять новую волну невозможного.

И вот тут-то Лейла закричала:

— Смотрите, там, наверху, «Восточный Бар»! — И сильно застучала ногтями по стеклу.

Я затормозил. Я его увидел. Мы остановились у подножия темного склона. Над нами параллельно дороге шла улица, скользя меж кварталов призрачных домов. На светящемся прямоугольнике, единственном источнике электрического света во всем этом мраке, и в самом деле можно было прочесть кроваво-красными буквами по белому фону: «Восточный Бар».

— Вот сюда мы должны были прийти с Каримом, — твердила Лейла, — вот сюда! Я хочу пойти посмотреть.

На этот раз я всерьез задумался над тем, куда заведет нас это безумие. И впервые почувствовал, как в груди шевельнулась тревога. Боль была вполне терпимая, но очень отчетливая. С чем мне было трудно смириться — это с тем, что, если я и заставил человека по имени Карим (или Хусейн, или Фуад, или Лахдар — какая разница?) сказать, что они с Лейлой могут поехать в Марсель, а там пойти к некоему дяде Джо в некий «Восточный Бар», то я и не думал проверять, действительно ли в этом городе существует заведение с таким названием. Я написал это наобум. Впрочем, для повествования это большого значения не имело. Я выключил мотор и погасил фары.

— Что это за «Восточный Бар»? — спросила Эллен.

— Сам толком не знаю. Пойдем посмотрим.

Эллен поняла, что не должна больше расспрашивать и что между мной и Лейлой существует тайный сговор.

Мы втроем вышли в марсельскую ночь. Очень крутой переулок упирался прямо в бар, казавшийся в потемках квартала маленьким перламутровым ларчиком. Если подойти поближе, можно было еще прочесть на обветшалом фасаде, над узкой дверью, грубо намалеванную надпись: «Восточный Отель».

Лейла вошла первой, и все присутствующие мужчины разом смолкли. Теперь слышен был только телевизор, отрывки яростной арабской брани вперебивку с очень ритмичной музыкой. Мы с Эллен забрались в укромный уголок у самой входной двери. Мне сразу здесь понравилось, и это место, и ощущение, что я, толкнув дверь, вошел в грезу, и то, что я оказался среди наблюдателей пустоты, пьяниц, испытывавших смутную враждебность к непростым парням вроде меня, но погруженным в своего рода незатейливый фатализм.

Пока что в поле зрения не было ни одной женщины. Настоящая печаль, смутная и обреченная, рассеянная в тусклом свете. Долгое ожидание, бесконечное ожидание и убежденность в том, что ждать нечего. Только и можно, что изо дня в день, по крупицам, пересказывать одно и то же. Не утраченное время, но бескрайняя пустыня времени, и ничего более.

За стойкой, под безжалостной неоновой лампой, стоял прямой и стройный старик, должно быть, хозяин заведения. Он замедленными движениями перетирал стаканы. Время от времени он откладывал тряпку и подхватывал со стойки дымящуюся сигарету. С наслаждением затягивался, клал окурок на прежнее место и снова брался за работу. Когда Лейла бесшумно шла через зал, он поглядел на нее и улыбнулся. Я внимательно за ним наблюдал. Я думал о том, какие детали мог бы подчеркнуть, если бы мне надо было его описывать, — его череп, словно выточенный из куска дерева, его почти наголо остриженные белые волосы, его трехдневную щетину, его темные очки и золотые зубы, которых было куда больше, чем здоровых и обломков. На смуглой коже блестели золотые часы на тяжелом браслете и золотая оправа очков.

Глядя на идущую мимо девушку, бессонные старики качали головой. Я не слышал, о чем говорили между собой Лейла с хозяином, а потому старался угадать по их жестам и выражениям лиц. Лейла, чуть напряженно, но смело: «Вы дядя Джо?» Старик, смеясь во все свое золото, раз за разом затягиваясь сигаретой, от которой уже почти ничего не осталось: «Да, а ты, значит, Лейла? Наконец-то ты приехала. Карим меня предупредил».

Раздавив крохотный окурок, хозяин наклонился, став более серьезным, и долго что-то нашептывал на ухо Лейле, а та послушно кивала или встряхивала кудряшками. Старики-завсегдатаи вернулись к прерванному разговору или задумчиво следили за мелькавшими на телеэкране картинками. Я увидел, как предполагаемый дядя Джо указал подбородком в нашу сторону, а потом Лейла прошла через зал в обратном направлении и поставила передо мной и Эллен стаканы с обжигающим мятным чаем.

— Он сказал, что мы все можем здесь переночевать. Он держит и гостиницу, тут рядом.

Эллен сразу согласилась. Ей необходимо было, чтобы мы приехали… куда-нибудь. Хотелось остаться наедине со мной, но прежде всего она очень устала.

Мелкими глотками отхлебывая мятный чай, я наблюдал за Лейлой. С тех пор как мы вошли в этот бар, в ней что-то неприметно изменилось. Ее взгляд невозможно было поймать. С полнейшей естественностью она расхаживала взад и вперед, брала со стойки заказы и разносила их людям, сидящим за столиками. Можно было поклясться, что она давным-давно здесь работает. Теперь это была не моя маленькая требовательная гостья, а персонаж в сочиненной мной обстановке, и я смотрел на нее со стороны.

Я поднялся. Направился к стойке. Поздоровался с хозяином. Я прекрасно заметил, как насмешливо блеснули глаза золотозубого старика. Он выдвинул челюсть, и я догадался, что он может быть свирепым и необузданным. Но он предпочел сменить выражение лица и очень ласково мне улыбнулся, чуть покачивая головой, словно показывая, что мы с ним много чего знаем, но не станем тратить время на разговоры об этом. Он был сухой, крепкий и красивый. Несомненно, он мог быть жестоким. Несомненно, он мог быть очень добрым.

— Я заранее заплачу за два номера, — сказал я ему. — На эту ночь. Но может случиться, что мы поживем здесь подольше.

Он взял у меня деньги, а потом широкой ладонью припечатал к стойке ключ с привешенной к нему деревяшкой. Выкрикнул имя и еще что-то по-арабски, за стойкой открылась маленькая дверца, и появился совсем молоденький тощий и заспанный паренек.

— Он вам покажет, куда идти. Гостиничные номера вам не подойдут. Утром те, кто уходит на работу, сильно шумят. Чуть подальше есть небольшая квартирка. Там никого нет. Вам там никто не будет мешать.

Не сказав ни единого слова, мальчик с полузакрытыми глазами провел нас через ту дверь, откуда появился сам, и увлек за собой по многоярусному лабиринту: темные коридоры, лестницы, внутренний двор, еще одна лестница, бесконечный проход под самой крышей, еще несколько ступенек и, наконец, огромная терраса, где нам пришлось пробираться среди сохнущего на веревках белья.

Терраса эта, возвышаясь над городскими огнями и морем, плыла в беспредельной холодной ночи. Я постоял, облокотившись о перила, и не смог толком определить, где нахожусь. У меня под ногами сотни тысяч мигающих огоньков, светящихся черточек, фар, светофоров, фонарей и неоновых ламп тесно заполняли пространство до четко обозначенной границы, за которой лежала темная громада моря, сливающегося с небом.

Квартира, куда определил нас дядя Джо, примыкала к этой террасе и состояла из одной просторной комнаты с выбеленными известкой стенами. Она была прилично обставлена, там была даже маленькая кухонька. Снаружи я сразу же приметил стол и стул, развернутые так, чтобы видеть пейзаж. И подумал, что, если и попытаюсь написать несколько строк, сделаю это здесь, на этом самом месте. Неизменный порядок: стол, стул, ручка, белые листы…

Когда я на следующее утро открыл дверь, на меня обрушилась и подхватила ослепительная волна света. Все сияло — небо, стены, белые простыни. Я босиком прошел несколько шагов. Глаза постепенно привыкали. Две женщины снимали и складывали простыни. Они поздоровались со мной, и я им кивнул. Я увидел шумный и светлый город. Я увидел светлое мерцающее море. Оно сильно шумело, но на этот шум накладывалась и глубокая тишина. А главное — здесь был простор, ощущение открытого пространства, и оно шло не только от прохладного воздуха, от распахнутого до самого горизонта вида, от высокой точки, с которой я смотрел, — нет, это было свойственно городу с очень давних времен. С греческих, подумал я.

Я решил попробовать, как у меня получится, и сел за стол, положил перед собой руки, закрыл глаза. Глубоко вдохнул, подставив лицо первому теплу, ощущая всю эту пустоту вокруг. Да, здесь я буду писать. Или хотя бы внесу кое-какие поправки в рукопись, все еще лежащую на дне моей дорожной сумки.

Когда я снова открыл глаза, напротив меня, по ту сторону стола, стояла улыбающаяся Лейла. Она поняла. Она, должно быть, чувствовала хрупкость моего намерения, пределы моей готовности, глубину моего безразличия, потому-то сегодня утром ни о чем меня не просила. Сказала, что ночевала в маленьком «Восточном Отеле», в номере на первом этаже обращенного к улице здания.

Вскоре к нам присоединилась Эллен, еще заспанная и растрепанная. Она сказала, что хочет кофе, но продолжала томно потягиваться, медленно, и тоже босиком, расхаживая взад и вперед по обширной террасе среди тощих пыльных олив, растущих в кадках, и новых сырых тяжелых простыней.

— Невероятно! Ни один человек в мире не может угадать, где я сейчас нахожусь. Кажется, со мной такого еще никогда не случалось. Это так внезапно. И в то же время забавно и кажется мне совершенно естественным.

Я чуть было не стал объяснять, что мы всегда существуем на развилке двух или нескольких историй и что нам, из глубины нашего повседневного существования, трудно представить себя живущими в другой обстановке, при другом освещении, с другими людьми. Но когда по воле судьбы или нашей собственной прихоти все переворачивается, наша новая жизнь представляется нам настолько очевидной, что мы уже не можем понять, как это мы могли жить и чувствовать по-другому. Мысль не самая увлекательная и слегка туповатая. На меня навалилась бесконечная лень, мне тоже захотелось кофе, и я решил обойтись без пошлостей такого рода.

Следующие несколько дней я провел наедине с Эллен и так и не написал ни строчки. Мы оставались в постели у себя в комнате, вне времени. Или грелись на солнце на большой террасе. Или слонялись наугад по городу или по берегу моря. В Марселе вместо книг — белые простыни и бесцельные блуждания.

После всех этих беспросветных месяцев в доме с каменным сердцем, в пыли и одиночестве, а главное — при удручающем отсутствии Жюльетты, меня внезапно охватило ощущение головокружительной бессодержательности. Вместо необитаемого дома — пестрые многолюдные улицы. Вдали от неприязни деревенских — толпа, в которой можно раствориться, я это оценил. Вдали от унылых полей — прогулки по воде к бухточкам или экскурсии в замок Иф. Обморочное состояние не проходит. И даже Муассак потерял мой след!

Близость тела Эллен и наслаждения, которые оно мне дарило, помогали мне освоиться с теперешним моим положением. Удовольствие ничем не связано с чувством (хотя многие женщины не могут удержаться и хоть немного, да полюбят первого же кретина, с которым испытали наслаждение), и становилось ясно, что, если не считать физического влечения, я уже не испытывал к Эллен ничего, кроме нежности в толстой оболочке признательности. Больше того, моя к ней признательность простиралась бесконечно далеко, словно пляж во время отлива, когда бредешь, погружаясь в мокрый песок, давишь ракушки и обходишь заполненные водой ямки.

Мы возвращались к прежним оживленным разговорам, и чем больше разговаривали, тем больше ей надо было мне рассказать. Я же ясно чувствовал, что не смогу поделиться с ней своими злосчастными тайнами. Дело в том, что моя прекрасная ирландка, которую одновременно возбуждал и стеснял избыток солнца, вскоре заново пристрастилась к нашим давнишним спорам о науке и судьбе, о генетике и роке. Раскрасневшись, она восклицала:

— Вы, литераторы, мне смешны! У вас настолько упрощенное понимание судьбы… Вам всегда хочется, чтобы все, что случается с людьми, объяснялось их собственной жизнью и было нагружено разнообразными толкованиями. Но единственное, что фатально записано, записано в наших генах! Чем бы это ни было — добавочной хромосомой, влечением к убийству или склонностью к сочинительству, — это заложено в нас с самого начала, это передается по наследству, либо ты носитель этого, либо нет. Все определено в мельчайших подробностях. Собственно говоря, жизненные обстоятельства, даже детские, играют очень незначительную роль. Почему вы не хотите допустить, что все фатальное в то же время и бесконечно тупо? Нет, вам надо отыскивать грубые, словно канаты, причины!

Я слушал ее рассеянно и думал о том, что за программа могла быть заложена в ту шельму-хромосому, которая заставила меня крутануть руль и оторвать от семейной жизни эту самую Эллен О'Коннелл, чья (может быть, самую малость натянутая) восторженность росла вместе с моим смятением.

— Знаешь, Жак, я чувствую, что мне пора снова чем-нибудь заняться. Это ты придал мне сил. Существуют люди, от которых заряжаешься энергией и желанием. Ты всегда так на меня действовал.

Мне, с некоторых пор лишь сужавшему собственную жизнь и выбрасывавшему балласт, удивительно было слышать такие слова, но, разумеется, я поддерживал ее намерения:

— Отличная мысль! Ты могла бы, например, преподавать биологию?

— Теперь это называется преподаватель «наук о жизни и о земле».

— Правда?

Жизнь! Земля! Мы заблуждались. Я заблудился. Я старался не задумываться о том, что я здесь делаю, зная при этом, что, куда бы я ни отправился, в любой точке мира я задал бы себе тот же самый вопрос. Эллен не интересовалась причинами, заставившими меня все бросить, перестать писать, распродать по дешевке все, что я имел, сжечь рукописи, раздать книги и свалить…

Точно так же не задумывалась она ни о том, что это за Лейла со мной путешествует, ни о том, что стало с моей женой, с которой она тем не менее изредка встречалась…

Несколько раз, входя в комнату, я засовывал руку в свою дорожную сумку, желая убедиться, что рукопись по-прежнему лежит под стопкой пуловеров. Я задавался вопросом, в каком месте своей длинной истории находилась Лейла в тот момент, когда ей удалось, преодолев межписьменные пространства, добраться до меня. Я задумал для нее еще столько приключений после смерти этого Шульца! Смерти, которая потрясла и возмутила ее. С грехом пополам я нашел слова, чтобы описать, как идет время, и рассказать о том, как Лейла постепенно превращается в женщину.

Но я должен был, по крайней мере, признать, что со дня нашего отъезда я ни разу не ощутил того странного зуда. Кисти рук, бицепсы, грудные мышцы жили предельно спокойной и упорядоченной мускульной жизнью. Ни малейшего желания ударить! Уже кое-что.

Что же касается Лейлы, она с тех пор, как встретилась с этим дядей Джо, очень мало интересовалась тем, что делаем мы с Эллен. Всякий раз, как я встречал ее в «Восточном Баре», она странно на меня поглядывала и казалась очень занятой. Она ловко наливала кофе в чашки, разносила заказы, подметала между столиками. Часто она оживленно разговаривала с подозрительными типами, напоминавшими заговорщиков из второсортных фильмов. Иногда она уходила вместе с ними, краешком глаза ловя мое осуждение, но скорее довольная возможностью бросить мне вызов.

— Да, эта девочка знает, как сделаться полезной, ничего не скажешь! Вот молодчина! — расплываясь в улыбке, говорил мне дядя Джо.

И сам что-то с важностью нашептывал на ушко Лейле, давая ей какие-то тайные поручения. Она кивала, снова искоса на меня поглядывала и бежала выполнять.

Так продолжалось до того дня, когда на залитой солнцем террасе я нашел стопку бумаги, девственно чистой и тревожащей. Кто-то даже придавил ее кирпичом, чтобы листки не разлетелись. Рядом стоял стаканчик с карандашами и шариковыми ручками всех цветов. Вокруг меня, развешивая белье, певуче переговаривались женщины, кричали чайки, от Сент-Мари-Мажор доносился оглушительный трезвон.

Я сел, потрогал листок, нацарапал на нем выколотый глаз, потом голову сфинкса. Три минуты спустя смял свой рисунок и выбросил карандаш за перила. Меня распирал смех. Я хотел сказать — меня распирало отчаяние. Но и желание рассмеяться, и отчаяние где-то застряли. И потому я подставил лицо солнцу и закрыл глаза.

Когда я снова их открыл, передо мной, против света, стояла Лейла, призрачная и настойчивая.

— Может быть, вам еще что-нибудь надо для того, чтобы начать? Пойдемте со мной. Я кое-что вам покажу, что может вам пригодиться. — И независимо двинулась к темной лестнице.

Я бы и рад, не трогаясь с места, попросить ее уйти, но, поскольку в последнее время почти ее не видел, мне и пойти за ней хотелось тоже. Кроме того, я начал опасаться, как бы она не занялась чем-то несовместимым с придуманным мной персонажем. Иногда я боялся, что она исчезнет. Я представлял себе, как она шутит с моряками, отплывает на первом попавшемся судне, тайно пересекает границу. Словом, я боялся ее потерять, боялся, что ее погубят. Вот и пошел следом.

На этот раз, вместо того чтобы подниматься к небу, мы погрузились в недра. Когда мы спустились по лестнице, Лейла повела меня в подземелья, в которых, похоже, освоилась с невероятной быстротой. Мы прошли через подвалы. Потом снова поднялись наверх, должно быть, уже в другом здании, а оттуда, не выходя на свет, попали в гараж с десятками боксов за железными дверьми. У Лейлы был ключ, одну из них она открыла и снова заперла за нами. Мы стояли неподвижно в темноте и тишине, затаив дыхание и прислушиваясь.

Когда Лейла включила свет, передо мной оказалась гора новых коробок и упаковок, на которых красовались названия известных фирм, производящих всевозможные приборы: телевизоры, видеомагнитофоны, проигрыватели, компьютеры, принтеры, фотоаппараты, цифровые камеры, а кроме того — кондиционеры, вентиляторы, печки и не знаю что еще… Здесь хватило бы товара не на один магазин компьютерной или бытовой техники.

Лейла проложила себе дорогу среди всего этого барахла. Я увидел у нее в руке резак. Она вспорола картонную упаковку ноутбука, потом вторую, третью, грубо вытащила компьютеры, разложила передо мной.

— Выбирайте! На каком вам больше хочется работать?

Она раскрывала их, чтобы виден был экран, показывала мне клавиатуру, называла фирму.

— Ну что? Вам ведь нужен текстовый редактор, да? Все новенькие. Последние модели.

Она не впервые меня захватила врасплох. Сначала мне захотелось влепить ей пощечину. Потом все эти компьютеры, все эти груды технологического товара показались мне чем-то чудовищным. Я представил себе, какие глупости способна натворить ради этих предметов такая девушка, как Лейла, чем она могла рисковать. Подумал о тех, кто вдали отсюда в грязных цехах за гроши собирает эти машины. Подумал о бесчисленных покупателях, отдающих последнее за ерунду. И меня чуть было не вывернуло. И тогда у меня осталось единственное средство, чтобы не начать блевать, чтобы не рухнуть, блюя на товар, — начать лупить.

Все происходящее представилось мне нелепым и страшным: мы стоим в подвале, и один из моих персонажей, девушка, за несколько дней до этого волшебным образом воплотившаяся, предлагает мне совершенное техническое орудие (но добытое посредством кражи в крупных размерах), чтобы я заново переписал некоторые аспекты ее мнимого существования!

Для начала я врезал кулаком по клавиатуре.

— А дурь, Лейла, дурь ты где прячешь? У тебя там, в этих коробках, не лежит заодно пара килограммов кокаина? Или героину немножко? Мне для того, чтобы писать, в первую очередь требуется героин! Так что давай! — И еще раз врезал кулаком, а потом долго пинал коробки ногами. Я с такой яростью набросился на товар, что изо всех сил удерживался, чтобы не дать Лейле пощечину, не всыпать ей как следует. Я у нее на глазах схватил маленький ноутбук, раскрыл его, словно книгу, погнул, вывернул, а потом выдрал экран и кинул на пол. Та же участь постигла и другие машины!

Лейла в полном отчаянии жестами показывала мне, чтобы я не шумел так, просила успокоиться. Она испугалась.

Ее страх окончательно меня взбесил. Я выхватил у нее из рук резак, стал одну за другой вспарывать коробки, а потом, схватив валявшийся там же разводной ключ, стал разбивать экраны, мять, корежить, уничтожать машину за машиной. Мне попались и коробки с поддельными часами, фирменные часы, золотые часы, и я давил корпуса. Я бил. Потел. От меня воняло. Я уже не мог остановиться. Я топтался среди осколков и обломков, пыли и рваной бумаги, и уровень их поднимался.

Когда у меня опустились руки, Лейла, дрожа всем телом, приоткрыла дверь бокса. С другого конца гаража доносились голоса. Какие-то люди спрашивали, что происходит. Хотели вызвать полицию. Голоса приближались. Я, наверное, поднял адский шум.

Мы побежали в противоположную сторону, оставив настежь распахнутой дверь в каморку, заваленную разломанным на куски контрабандным товаром. Когда мы добрались до террасы, Лейла разревелась в три ручья. Я еще никогда не видел ее в таком состоянии. Она уселась на пол, чтобы выплакаться всласть. Настоящий припадок плача. Ветер шевелил простыни, одно полотнище касалось ее лица, словно милосердно спустившийся с небес огромный белый носовой платок.

Значит, я сильно напугал ее там, в гараже. Я долго лупил по всем этим краденым вещам, зато после этого испытывал блаженную усталость. Мне давно не было так спокойно. У меня было смутное ощущение, будто я что-то «исправил». Я почувствовал себя немного увереннее. Я сел рядом с икающей и дрожащей Лейлой, ее залитое слезами лицо стало совсем детским. Обнял ее за плечи. Шерстяной пуловер, впитавший ее неиссякаемые слезы, промок насквозь, и, когда она уронила голову мне на плечо, я тоже намок. Со всех сторон нас окружали полотняные прямоугольники, мы были заключены в этой трепещущей белизне, а на столе, ярко освещенном солнцем, меня ждали маленькие белые прямоугольнички.

И вдруг мне показалось, будто у меня в груди, там, где в принципе должно было находиться мое сердце, что-то робко толкнулось: тук! Прошло несколько секунд — и снова: тутук! тутук! Сладкая боль. Робкое биение.

Я крепко-крепко прижал к себе Лейлу, вернее, прижал к себе глыбу горя. Мою щеку задевало, качаясь, серебряное кольцо. Черные волосы щекотали мне веки. И я, не выдержав, легонько поцеловал ее в висок.

— Не расстраивайся, — сказал я ей, — не расстраивайся. Я сейчас сяду писать. Вот увидишь. Я снова возьмусь за эту книгу и… многое улажу. Не расстраивайся. (Тутук… оно все еще билось.)

То, что сейчас происходило, сильно отличалось от сочинения историй. Я только что резко вмешался, словно стер половину главы, которая ни к чему не вела. Я подобрал свое рыдающее маленькое создание и, как мог, его утешал. На этот раз я готов был заняться рукописью, всерьез ее править, а если потребуется — переработать весь роман. Да, именно так — весь роман! Чтобы эта девочка могла вернуться в совершенно новую (или сильно обновленную) историю. Как обычно, рассказ почти целиком будет развиваться сам собой, отталкиваясь от новых подробностей, но я хотел, чтобы на этот раз она не испытала разочарования, чтобы с ней случилось что-нибудь хорошее, словом, я желал ей хоть немножко счастья. И что поделаешь, если и этот роман окажется ничтожным.

Время шло. Простыни высохли. Слезы тоже.

 

Переработка текста

Уже начинало темнеть, и я засел за работу. Так, так… Что же мне сделать, чтобы этот Шульц не подох, как собака? Холод, зима, болезнь, нищета — с этим я ничего поделать не мог. Для того чтобы этот человек не умер, должно было случиться чудо. Вмешательство провидения? Случай? А еще можно было сделать так, чтобы он закончил свою жизнь по-другому, более достойно. Почему бы ему не умереть добровольно? Твердо решив со всем этим покончить? Я не мог выбрать.

Постепенно Шульц, которого девочка Лейла жалела всем сердцем, сделался мне глубоко противен. Не могу сказать с уверенностью, была ли это ревность, но мне крайне неприятно было представлять себе их вынужденную близость в номере мотеля. Да, конечно, я описал его умирающим, но и едва живой он все-таки смотрел на эту девчушку, как мужчина смотрит на женщину. А она, такая, по ее словам, стыдливая, не осталась равнодушна к этому взгляду, лихорадочно и похотливо горящему. Так почему бы не сделать его менее привлекательным? Почему бы не сделать этого типа бесхарактерным и даже отталкивающим?

Пробудилась давняя привычка выдумывать кусочки жизни. Муравьи воображения вышли из спячки и длинной вереницей забегали взад и вперед между моим мозгом и кончиками моих пальцев — оставалось лишь воткнуть ручку в муравейник. Для начала я переписал на чистый лист несколько строк готовой рукописи, а потом, очень скоро, преисполненный мерзких намерений, свернул с дороги и направился по другому пути.

На заснеженную площадку с трейлерами они въехали вскоре после полудня. Земля побелела, навесы, крыши, брезент, железо, доски, мусор, выломанные из машин сиденья — все сделалось белым, чистым, опрятным, приятно однообразным. Но все было погружено в глубокую спячку мертвых вещей и окоченевших тел, тел, отогретых дешевым вином и снова окоченевших.

В нескольких метрах от промерзшей, заиндевелой будки братьев Костелло Шульц выключил мотор и немного выждал. Он уже хотел выйти из машины, но очередной приступ кашля придавил его к сиденью. Не переставая кашлять, он удерживал за рукав Лейлу, которой хотелось покончить с этим делом и немедленно забрать свои вещи. Пунцовый и несчастный, он хотел бы сказать ей: «Сиди, я сам схожу. Ты говорила, рюкзак… И спальный мешок? Больше ничего?» Но промолчал. Держался за ручку дверцы и не решался выйти из машины.

Его трясло. Не только от озноба, но и от страха. Чем больше проходило времени, тем больше его тело поддавалось неодолимой расслабляющей трусости. Он получил определенное удовольствие от того, что взял эту девочку под свою защиту: она нарушила его одиночество, и в голове у него все еще шевелились старые штампы вылинявшего героизма. Он уже видел, как, трижды крепко стукнув кулаком в и без того расшатанную дверь, затем плечом ее вышибает, сорвав жалкую задвижку, и та падает на ступеньки. Он видел такое в кино, но сам сейчас обессилел от страха и опасался, как бы эти два скота не измолотили его в кашу.

В трейлере было тихо, никто не шевелился, и все же Шульц с ума сходил при мысли о том, что братья, проснувшись, могут разъяриться, начнут лупить его, бить головой о стенку. И тогда Лейла, которой не терпелось со всем этим покончить, решила в одиночку отправиться за своим имуществом.

Шульц, съежившись на сиденье, смотрел, как Лейла с бесконечными предосторожностями приоткрывает узкую дверь трейлера и ныряет в темную щель. Он ждал. Этот избыток слюны во рту, это впечатление, будто все его конечности стали невесомыми, словно дым, эта боль в груди — все это было трусостью в чистом виде. Он отпустил совсем молоденькую девушку одну в клетку к двум злобным самцам. Если бы у него только хватило сил, если бы он мог пошевелить руками, он завел бы машину и сбежал бы подальше, как можно дальше от этого гнусного места. А девчонка пусть сама выпутывается! Он достаточно для нее сделал.

Девушка все не появлялась. Он подумал, что близнецов в трейлере нет, и ему удалось кое-как собраться с силами, уговорить себя, раз опасности никакой и можно дешево отделаться, еще немного поиграть в защитника. Эта пародия на каплю храбрости была всего лишь обратной стороной трусости. Он, в свою очередь, протиснулся в узкую дверь. И в бледных отсветах снега увидел Лейлу: она спокойно и неспешно сложила вещи и застегнула рюкзак.

Он вздрогнул, обнаружив по обе стороны маленького столика обоих Косто: близнецы, совершенно бесчувственные, спали, разинув рот, уткнувшись лицом в свалку из бутылок, объедков и окурков. Шульц рванулся было бежать со всех ног. Но, поскольку братья были совершенно неподвижны, он решился сделать шажок вперед. Лейла, приложив палец к губам, знаком велела ему выйти. Шульц зачарованно смотрел на безобидных колоссов. Вот тут-то он и заметил посреди стола толстый конверт, уже ничем не связанный с безвольной пятерней, тоже уснувшей, как зверь, лапами кверху.

А потом у Шульца словно проснулся давний инстинкт, шепнувший ему, что в этом конверте должно быть что-то интересное. Деньги! Он сделал еще шаг, опасливо протянул руку и осторожно взял уже распечатанный конверт из оберточной бумаги. Сунув палец внутрь, он сразу понял, что там лежит пачка крупных купюр. И, не выпуская из рук добычу, медленно попятился к двери. Большой палец сам собой ощупывал банковские билеты, пытаясь их пересчитать. Сумма там, должно быть, огромная. Что за темные дела за этим стоят?

Он был почти уверен в том, что Лейла ничего не заметила. Затолкал конверт в карман пальто. Возбуждение прогнало страх. Он не мог опомниться — надо же, ему досталось столько денег!

Потом, когда вел машину, он то и дело совал руку в левый карман. Ему не терпелось остаться одному, чтобы узнать, сколько там в точности. Лейла, сидевшая рядом с ним, безмолвствовала, и он не мог понять, было ли ее молчание неодобрительным, или девушка просто-напросто устала. Она обхватила руками стоявший у нее на коленях рюкзак и смотрела туманно. И в конце концов так и уснула, уткнувшись лбом в рюкзак.

Остановив машину у бензоколонки, Шульц побежал в туалет. С ума сойти! Даже когда у него была работа и ему прилично платили, такую сумму он смог бы заработать лишь за несколько лет. В этой махонькой стопочке заключался огромный кусок бытия. Еда, жизнь, здоровье, тепло, куча всяких вещей и удовольствий, а еще, разумеется, случай возобновить отношения с людьми, возможность дарить, выбирать и решать.

Шульц, отпиравший дверь, был уже совершенно другим человеком. Человеком, который был не чета даже и тому, кем он был прежде, когда положение его было завидным. Ему захотелось, перед тем как вернуться к Лейле, сделать несколько покупок, ради удовольствия платить наличными. Первым делом он набросился на съестное: сласти, огромные сандвичи, коробки дорогих шоколадных конфет. Ему хотелось бы побаловать себя чем-нибудь бесполезным, но по бешеной цене, да только здесь была сплошная дешевка. Он выбрал аптечку первой помощи, часы, нож с несколькими лезвиями. Прихватил миниатюрную машинку в прозрачной коробочке, ярко-красную «Феррари» со вставшей на дыбы черной лошадкой на желтом фоне. Положил ее вместе со всем прочим на прилавок, раздумывая, не заподозрит ли чего кассирша, когда он протянет ей крупные купюры. Полусонная девица отсчитала ему сдачу. За порогом у него закружилась голова, недомогание вернуло его к действительности, напомнив о том, насколько он ослаблен и истощен, но обладание такой кучей денег волшебным образом смягчило его положение.

Пассажирка по-прежнему спала в машине. Он подумал, что надо бы поскорее от нее отделаться, но она стала первым за долгое время человеком, с которым у него были хоть какие-то совместные приключения. И потом, у этой девочки глаза по-особенному блестели, этот блеск притягивал Шульца, и вместе с тем ему было не по себе. Он чувствовал, что спутница еще нужна ему. По меньшей мере на несколько дней.

Проснувшись, она оставалась угрюмой. Шульцу пришла в голову мысль.

— Слушай, ты, кажется, хотела ехать на юг. Ты что-то говорила мне про Марсель. Про бар, где ты кого-то знаешь. Если хочешь, я отвезу тебя туда. Мне тоже надо на солнце!

Он вполне мог бы без всяких объяснений дать ей немного денег, чтобы она купила себе билет на поезд, попрощаться и пожелать удачи или просто высадить ее здесь и свалить. Но он больше не мог вынести одиночества, и потом, он испытывал дурацкое желание показать этой девчонке, знавшей его только в беспросветной нищете, каким был прежний Шульц. Господин Шульц!

— Мы не сразу поедем. Мне надо еще кое-что сделать. Мне нужен по меньшей мере день. Ты пока можешь остаться здесь, в машине, можешь сегодня в ней переночевать. Она все равно на ладан дышит. Если ты не против, давай встретимся завтра в середине дня, я буду готов к отъезду.

Шульц бросил старую машину вместе со всем барахлом, которым она была нагружена, на стоянке позади маленького вокзала. Перед тем как вскочить в пригородный поезд, сказал Лейле:

— Если завтра ты еще будешь здесь, обещаю отвезти тебя туда, куда тебе хочется. Дождись меня, и ты увидишь, увидишь… До встречи…

И подарил ошеломленной девочке все купленные им мелочи, даже «Феррари» в прозрачной коробочке.

Назавтра в середине дня большая сверкающая черная машина остановилась рядом с той, в которой все еще, но все более нетерпеливо ждала Лейла. Увидев вышедшего из машины человека, девушка едва не пустилась наутек: она не узнала своего позавчерашнего спасителя и приняла его за полицейского в штатском. Однако над ней склонился все тот же Шульц, хотя и неузнаваемый. Она немного успокоилась, но ее поразила странная улыбка на лице этого нового человека. Неопределенный оскал, в котором смешались легкая надменность, простодушное мелкое тщеславие реванша и презрительная жесткость, свойственная тем, кто придает непомерное значение внешним признакам богатства. Какая метаморфоза! Шульц был одет в добротное пальто. На руках перчатки. В просвете кашемирового шарфа виднелся красивый галстук. Ботинки новые. Гладко выбрит. Волосы подстрижены. Его крайняя худоба теперь не бросалась в глаза, и надо было подойти очень близко к нему, чтобы разглядеть у него на коже, долго остававшейся неухоженной, следы раздражения или ссадины.

Он счел необходимым объяснить:

— Да, как видишь, я снялся с мели. — Похлопал по безупречному черному кузову и прибавил: — Только что взял напрокат. Хороша, правда? Она тебе нравится?

Он все еще кашлял, но уже не так душераздирающе. Прикрыв рот рукой в рыжей кожаной перчатке, сказал:

— Я был у врача. Он прописал мне сильные антибиотики и еще кое-что, что меня подстегнуло. Я чувствую, что мне уже лучше.

Сначала он протянул Лейле хорошенькую коробочку с еще теплой едой, купленной в ресторане навынос, потом открыл багажник роскошной машины, где были сложены новенькие чемоданы, и вытащил какой-то пакет.

— Вот, держи, я тебе тоже купил пальто. Надеюсь, оно тебе подойдет. Примерь и садись в машину. На этот раз уезжаем окончательно.

В пакете оказалось длинное, довольно строгое темно-красное пальто. Скорее дамское, чем для молоденькой девушки. Донельзя смущенная Лейла никак не могла решиться скинуть куртку и надеть его. Но Шульц настаивал, и она, поморщившись, быстренько его прикинула, сказала, что впору, и, не поблагодарив, снова влезла в свою куртку.

В дороге Лейла то и дело незаметно поворачивала голову, чтобы увидеть это нелепое выражение на лице человека, которого она едва знала, но до сих пор видела в нем воплощение уныния. Измученный, не сильный и не смелый, но правда очень милый и готовый помочь другому, оказавшемуся в затруднительном положении, когда сам, утратив желание или возможность о себе позаботиться, умирал медленной смертью. По всем этим причинам она его и ждала. Но теперь рядом с ней оказался очень самоуверенный тип, который вел мощную и бесшумную машину. Что с ним произошло? Ей так хотелось двигаться вперед, катить к югу, что она старалась не задавать себе такого рода вопросов. Что он, что другой… Если гнать с такой скоростью по автостраде, скоро она увидит море.

И вдруг она вспомнила, что лицо этого человека раньше уже казалось ей странным. Это было в трейлере братьев Костелло. Она увидела, как он тянет дрожащую руку к грязным лохмам, пустым бутылкам. Да, как если бы хотел что-то потрогать или даже… взять или украсть. Глаза у Шульца блестели. Лицо было искажено очень сильным волнением, совсем непохожим на страх, который несколько минут назад владел им в машине. Она попыталась отогнать это неустойчивое видение. В конце пути ее ждет Марсель и этот самый «Восточный Бар».

Время шло, но Лейлу не покидало необъяснимое смятение. Внезапно Шульц повернулся к ней. Он был весел и очень возбужден, но за этой эйфорией угадывалась твердость.

— Послушай, я припоминаю, что, если свернуть с шоссе, километрах в двадцати отсюда будет отличный ресторан, я там был несколько раз. Уже давно. Надеюсь, он все еще существует. Мы там остановимся и поужинаем. У них и комнаты есть. Можно будет отдохнуть. В конце концов, мы никуда не торопимся.

Лейле решительно не нравилась уверенность, даже, можно сказать, самодовольство человека в кожаных перчатках, и дело было не только в резком контрасте с жалким субъектом, готовившим кофе на переносной плитке. Она изо всех сил заставляла себя воображать свою первую встречу с морем, средиземноморский берег, белые яхты, но мысли ее постоянно возвращались к короткой вылазке на площадку с трейлерами. Жест Шульца стоял у нее перед глазами. Ей отчетливо помнилась его спешка потом, когда никакой опасности уже не было. И от нее не ускользнуло то, как он поминутно совал руку в карман. Она вспомнила двух напившихся до бесчувствия парней. Их раскрытые ладони. И внезапно увидела всю картинку: посреди стола был какой-то чистый предмет, что-то светлое, да, какой-то предмет, отличавшийся от прочих, да, толстый конверт!

Все ясно — этот-то конверт Шульц и стащил! А что могло лежать в этом конверте, если не деньги? Так вот откуда у этого убогого взялись деньги на то, чтобы так сказочно преобразиться за одни сутки! На деньги братьев Костелло! Наверняка не очень чистые, но все-таки это их деньги, какого черта! Какой же он мерзкий вор, этот тип! Гнев Лейлы нарастал все быстрее, поднимаясь изнутри, раскаляя щеки. Сердце колотилось. Но она давно научилась себя обуздывать. И потому продолжала молчать, глядя в одну точку где-то далеко впереди.

Перед тем как идти в ресторан, Шульц попросил Лейлу надеть новое пальто. С властными нотками в голосе. В эту минуту она вполне могла, оставшись в куртке, взять свой рюкзак и уйти пешком. Но, хотя определенных планов у нее не было, она послушно переоделась на глазах у Шульца, а тот гордо покачивал головой. И вошла в этом темно-красном пальто в ресторан рядом с человеком, которого уже начинала ненавидеть. Метрдотель посадил их чуть поодаль от других. Белая скатерть, красивая посуда и роскошный букет. У Лейлы была и еще одна причина для того, чтобы последовать за Шульцем: она, как всегда, умирала с голоду.

За столом Шульц, после длительного изучения меню и карты вин, принялся бесконечно разглагольствовать. Гастрономия, местная кухня, он смаковал слова, пробовал на вкус названия блюд, повышал голос, поминутно подзывал то метрдотеля, то сомелье. Лейле все эти разговоры казались нестерпимо скучными, и она молча уплетала все, что лежало у нее на тарелке, предоставляя Шульцу заказывать для нее все новые и новые блюда.

А неистощимый Шульц, подкрепившись лекарствами и заячьим рагу и наполовину опорожнив бутылку вина, принялся говорить об охоте.

— Многие люди приезжают в эти места поохотиться. Здесь бывает большая охота. Великолепная дичь.

Он разговаривал сам с собой. Лейла безмолвно опустошала корзинку с хлебом по мере того, как официанты ее наполняли.

— Я всегда мечтал поохотиться. Вот где испытываешь сильные чувства!

Лейла, набив полный рот, и кивнуть не пыталась.

— Тебе не понять, это мужской спорт, очень древнее развлечение. Это у нас в генах. Мужчины были охотниками еще до того, как стали воинами. Вопрос выживания. Это инстинкт, не такой, как у животных, но тоже инстинкт. Идти по следу, отыскивать по приметам, травить зверя, уметь выждать и в нужный момент выстрелить! Стрелять, черт возьми! — И он, раскрасневшись, посреди ресторана вскидывал воображаемое ружье, тыкал пальцем в пустоту и делал вид, будто нажимает на спусковой крючок. — Понимаешь, детка, в жизни ты либо охотник, либо дичь! Все животные, на которых охотятся, тоже хищники. Зверь может быть ранен или болен. Тебе кажется, что он на последнем издыхании, а он вдруг вскакивает, бросается на добычу и вновь набирается сил!

Он налил себе до краев очередной бокал и залпом выпил вино. Не переставая трещать, он продолжал вертеться и целиться во все стороны. Лейла, немного утихомирив свой волчий голод, снова принялась думать о конверте братьев Костелло и о том, как забрать деньги, которые наверняка там лежали. То, что этих двух проходимцев обобрали, ее не волновало, так им и надо. Она не могла стерпеть, чтобы их деньгами попользовался тип вроде этого. И теперь дожидалась удобного случая.

Парочка, сидевшая за ближайшим к ним столиком, беспрерывно на них косилась. Шульц отчасти для них и устроил это представление. Толстый, немолодой, довольно элегантный мужчина. И женщина — маленькая вертлявая блондинка с малиновым лицом и клубничным ртом. Они, не скрываясь, без малейшего стеснения разглядывали болтуна и его молоденькую спутницу, потом, склонившись друг к дружке, тихонько обсуждали увиденное. Когда Лейла заметила, как они это проделывают, она подумала, что показываться на людях вместе с этим веселым вором — уже само по себе предельное бесстыдство. У нее перехватило горло. Она бы и рада была вскочить и немедленно отсюда сбежать, но продолжала, застыв и побледнев, сидеть на своем стуле.

Вокруг них стоял гул разговоров и звон посуды. Бледный свет по каплям, словно белое вино, сочился на грязные тарелки. Лейла нервно мяла лежащую на столе свернутую салфетку. Убедившись в том, что парочка по соседству все еще проявляет к нему интерес, Шульц наклонился к уху Лейлы. Его рука подползла по скатерти к маленьким белым пальчикам и бесстыдно их накрыла. Он продолжал нашептывать слова совершенно невинные, чтобы не раздражать Лейлу, но прикидывался при этом зрелым и очень уверенным в себе мужчиной, только что соблазнившим юную девушку. Может быть, ему представлялось, будто толстяк, вместе со своей убогой супругой за ним наблюдавший, завидует его удаче. Он был пьян и жалок. И посадил на свой новенький галстук желтоватое пятно.

Лейла хотела убрать руку, но пальцы Шульца сжались подобно холодным когтям стервятника. Ей было противно до тошноты, но она сумела ценой нечеловеческого усилия расслабиться, выждать и подумать. Она решила начать действовать. Изобразила на лице робкую улыбку и, не подгоняя событий, мило склонила головку и произнесла несколько слов, будто бы неумело вступая в эту игру соблазнения. Шульц был на седьмом небе. Со стороны казалось, будто Лейла полностью ему покорилась и отвечает любовнику намного старше ее самой стыдливо и вместе с тем чувственно. Внезапно, не меняя прелестного сообщнического тона, она произнесла:

— Извините. Мне надо кое-что взять в машине. Сейчас увидите, это сюрприз. Дайте мне ключ.

Ей удалось деликатно высвободиться. Она обошла стол и, мимолетно погладив Шульца по затылку, принялась с ласковой фамильярностью водить руками по его груди и бедрам, словно была с ним достаточно близка, для того, чтобы позволить себе самой взять ключи, обшарив его карманы. Как она и предполагала, он охотно позволил ей по-кошачьи тереться об него. Возбуждение и неожиданность полностью усыпили его недоверие. Он никогда бы не подумал, что эта девочка может вот так вот себя вести! Решительно у него сегодня удачный день!

Лейла подумала, что конверт должен быть во внутреннем кармане пиджака, если только Шульц не засунул пачку купюр в новенький бумажник. И в самом деле, слева лежал туго набитый кожаный мешочек. Для ловких рук трудности ни малейшей… Когда Лейла была маленькая, братья предлагали ей поиграть в карманного воришку. Это было настоящее обучение. Они прятали на себе какой-нибудь мелкий предмет и ходили с закрытыми глазами, а сестра должна была его вытащить так, чтобы они ничего не почувствовали. Закрыв руками смеющиеся физиономии, они вопили: «Ну, долго тебя еще ждать?» Но Лейла, страшно гордая, уже размахивала найденной штучкой: «Да вот же она, уже все! Сами вы никудышные!» И все трое хохотали до упаду.

Она с омерзением поцеловала в пылающий лоб человека, воображавшего, будто он за двое суток почти вылечился и разбогател. Схватила связку ключей, весело позвенела колечком, объявила, что она на минутку, и направилась к двери. Он с глупой доверчивостью смотрел ей вслед. Когда Лейла вышла из зала, он подмигнул толстяку за соседним столиком и налил себе еще.

Лейла, не теряя времени даром, вытащила из машины свою куртку и рюкзак. Красное пальто она оставила в гардеробе. Все дверцы бросила нараспашку и быстро зашагала через пустые поля. Отойдя чуть подальше, изо всех сил забросила ключи в какой-то заиндевелый куст. Она ждала, пока окажется достаточно далеко для того, чтобы вытащить кожаный мешочек, который был засунут за пояс ее джинсов, и изучить его содержимое. Представляла себе, как Шульц, оставшийся без денег и без ключей от машины, сейчас нетерпеливо постукивает ножом по ножке своего бокала. Теперь ее от этого человека отделяли поля, леса и запутанные тропинки.

Наконец, присев на корточки в канаве, она открыла мешочек. Внутри было много очень крупных купюр. Она отсчитала сотню, потом другую. И в полном одиночестве расхохоталась, подумав о том, сколько, по словам Карима, надо было заплатить, чтобы купить в Марселе настоящий фальшивый паспорт и билеты на корабль и уплыть в далекие-далекие края. В один прекрасный день, уже скоро, кончится зима…

Я отложил ручку. Стряхнул ребром ладони несколько красноватых песчинок, странным ветром занесенных на мои странички. Я прекрасно понимал, что меня заставило одним духом сочинить этот новый эпизод.

Ах, вот как? Девочке было жаль безработного бродягу, умершего морозной ночью? Ну так вот, все улажено! До чего же легко воскрешать персонажей! Неожиданная развязка или неправдоподобный поворот. Достаточно самой малости: «Вот тут-то он и заметил посреди стола толстый конверт..» Значит, теперь этот тип не умрет! Вот только одна загвоздка — он перестал вызывать такое сочувствие. Психология так быстро изменилась. Маленький фокус в ресторане — и пачка денег в конце концов досталась сбежавшей из дома девушке. Ловко сработано! Впрочем, еще через несколько глав я устрою так, чтобы она потеряла свою добычу.

Вот так, сидя на этой террасе, плывущей над шумом Марселя, я вернулся к прежней деятельности романиста-поденщика и вновь испытал ощущение всемогущества, от которого слегка подташнивало. Всемогущества, умещающегося между пером и бумагой.

Наконец я поднялся со стула. Оперся на старинные перила. Посмотрел на море. Я понятия не имел, где сейчас может быть Лейла, но я начал за нее беспокоиться, вспомнив, как обреченно она сказала: «Не надо было вам этого делать. Я испугалась…» Возможно, мое проклятое и неудержимое желание по чему-нибудь колотить, внезапная прихоть повиноваться лишь собственным мускулам, когда на меня нападает этот странный зуд, навлекли на нее опасность. А ведь мне казалось, будто с этими припадками ярости, с внезапной потребностью лупить по чему попало, кого попало, уже покончено. Но почему? Почему? Впору задуматься, не способствовало ли то, что я годами мирно растрачивал всю свою энергию, стуча по клавишам или водя пером, не помогало ли это удерживать на расстоянии или держать под спудом желание все разнести на куски…

Дожидаясь возвращения Лейлы, я перечитал свою тяжеловесную прозу, испытывая все возрастающую неудовлетворенность и ощущение, что на этот раз все выглядит еще более случайным, чем прежде. И тогда я положил перед собой новую стопку белой бумаги. Глубоко вдохнул теплый воздух и начал все сначала.

Шульц проснулся еще до рассвета с неожиданным ощущением, что ему стало намного лучше. Лежа в оцепенении, он наслаждался полной неподвижностью и ждал, чтобы в прямоугольнике окна показался едва приметный голубоватый свет. Ему показалось, что время сделалось вязким и тяжелым. Время совсем застряло. В другом месте. Потом он убедил себя в том, что, если он перестал чувствовать свое тело, это произошло потому, что тело перестало что-либо значить. Тело стерто, удалено из общества здоровых тел, действующих в этом мире. Уже забытое, исчезнувшее тело. Вот потому он ничего и не чувствует. Какое блаженство!

И теперь Шульц мог предаться размышлениям. Он стал думать о том, что, когда маленькому человеку приходит время родиться, он никогда не бывает один. С ним еще молодая и сильная женщина, его родная мать, которая держит руки на животе и смотрит в темноту, прислушиваясь к схваткам, прислушиваясь к малейшим признакам близкого появления на свет живого младенца. Значит, когда кто-то рождается, непременно есть два человека, и они вместе, два существа, одно в другом, и они связаны куском плоти, пуповиной. Конечно, они вот-вот навсегда разъединятся, но разрыву предшествует это волшебное и непонятное единение.

И напротив, когда старому человеку приходит время умереть, с ним совсем никого нет. Люди умирают без матери и без пуповины! И никакая ниточка плоти не связывает вас с кем бы то ни было. Люди умирают в страшном одиночестве, даже если рядом сиделка, другой умирающий или близкий человек. Их голоса слабо просачиваются в боль или бесчувственность обезболивания. Каждый делает, что может. Но никакая ласка, никакой взгляд, никакое слово не могут добраться до того, кто входит в смерть, до того, кто падает в темную область, которая начинается почти сразу за той трясиной, в которой увязают нежные слова, безнадежные слова.

Вот так рассуждал Шульц. «А меня, — думал он, — могла бы проводить эта стыдливая черненькая девочка. Не моя родная дочь — она так далеко, и от нее у меня остались лишь выцветшие картинки времен ее детства и моей молодости, нет, эта девочка, которую случай поместил у меня на пути. Однако и речи быть не может о том, чтобы позволить ей присутствовать в эту поганую минуту. Мне надо будет от нее отделаться».

Шульц искал способ покончить с этим как можно быстрее: закрыть глаза, отпускать по одному ощущения и ждать содрогания, после которого умрешь, как уснешь. Он продолжал лежать. Ему было хорошо, он был не вполне достаточно мертвым. Он надеялся, что сможет сохранить ясно осознанное намерение с этим покончить до решающей минуты. В противоположность доисторическому человеку, старавшемуся укрыть от ветра крохотный язычок угасающего огня, он хотел оберегать свое угасание.

И тогда он с бесконечными предосторожностями встал. Запершись в ванной, тщательно вымылся, побрился, надел последнее оставшееся у него чистое белье. Продолжая хладнокровно заниматься этими приготовлениями к казни, он кивнул своему отражению в зеркале и помахал себе рукой — словно попрощался насмешливо. Надел свой старый костюм. Влез в ботинки и медленно их зашнуровал. Повязал галстук под воротником своей единственной рубашки. Затем подошел взглянуть на спящую Лейлу и заметил, что во сне она покусывает белый краешек простыни. Слегка наклонился над спящей красавицей. Потянулся к ней губами, вовремя опомнился. И только легонько коснулся ее лба указательным и средним пальцами.

Утром они двигались среди белизны и тумана. Вокруг них лежал почти ровный, сплошь запорошенный белым пейзаж, ивы здесь были похожи на сказочные парики, а облепленные снегом ограды — на позабытые гирлянды. Деревушки из нескольких домов, закрытые трактиры, слепые стены. В первом же местечке покрупнее Шульц остановился на площади, с трудом вылез из машины, но настоял на том, чтобы самому пойти узнать, проезжают ли здесь какие-нибудь автобусы, которые связывали бы этот медвежий угол с каким-нибудь маленьким городком, где был бы вокзал. Местные жители, несколько удивленные, произносили какие-то названия, указывали направления, но так и не сошлись не только насчет расписания, но даже насчет дня недели.

Более или менее уверившись, что в конце концов автобус здесь проедет, Шульц вернулся к Лейле. Она испугалась, увидев, как он бледен, но он, собравшись с силами, твердо произнес:

— Вот здесь мы с тобой и расстанемся, детка!

Лейла нахмурилась, тряхнула кудрями. За очень короткое время она успела привязаться к Шульцу. Этот скиталец сохранил человеческое тепло, которое ее успокаивало. Ей нравилось, как он сомнамбулически ведет машину, весьма приблизительно направляясь на юг. Она мгновенно привыкла к его задыхающемуся, хриплому голосу. К его жестам, то резким, то очень мягким.

Она встревожилась, внезапно услышав о том, что они расстаются.

— Прямо сейчас? Вот здесь?

— Извини. Я уже не смогу сделать то, что сам тебе предложил. Все было правдой, мне тогда действительно захотелось проделать часть пути вместе с тобой. Я обольщался насчет своего состояния. Когда-нибудь все действительно подходит к концу, доходит до края… Даже если ты ни слова не понимаешь из того, что я тебе говорю…

— Но…

— У тебя вся жизнь впереди. Ты увидишь, дорога ничего не значит.

Это было не первое разочарование Лейлы. Почему столько неудачников и столько неудач? Ей трудно было смириться с тем, что этот человек вот сейчас, среди бела дня, бросит ее так же внезапно, как увез с собой посреди ночи.

Площадь снова опустела. Шульц едва держался на ногах и потому затащил Лейлу в ближайшее кафе, а там рухнул на банкетку. Машинально поправил галстук и отряхнул темный костюм, как будто эта неуместная элегантность помогала ему держаться. На рассвете, лежа в постели, он плавал в беспредельной и безболезненной слабости, но теперь ломота во всем теле и жжение в груди возвращались. Голову словно тисками сдавило.

— Послушай, Лейла, я должен остаться один. Мне необходим покой. Я не хочу впутывать тебя во все это. Сейчас мне кажется, что я еще способен сам остановить маятник. Самая последняя моя роскошь! Если я стану слишком долго ждать, я начну цепляться за жизнь, выйдет смешно и уродливо. И это захватит меня врасплох, ночью. Я уйду омерзительно. Я не хочу тебя такому подвергать. Так что я ухожу…

— Я пойду с вами.

— Вижу, ты ничего не понимаешь.

— Но вы же не умрете, не позволите себе умереть? Это полный бред! Это глупо! Надо что-нибудь сделать…

— Нет, это очень просто. И легко. Во всяком случае, я на это надеюсь. Знаешь, мы с тобой недавно знакомы, и я не хочу ни о чем тебя просить, но самый лучший подарок, который ты могла бы мне сделать, — это не суетиться и спокойно вот здесь и прямо сейчас со мной проститься.

— Не хочу!

Шульц с первых же минут заметил эту ее деятельную решимость.

— Делай, что тебе сказано! — Он хотел бы крикнуть, но голос у него сорвался. — Ты посидишь здесь, в тепле, и дождешься автобуса, а сейчас посмотри на меня своими прекрасными глазами и скажи только… «до свиданья».

Лейла упрямо отвернулась. Шульц положил горячую руку на волну черных волос.

— Послушай, я расскажу тебе одну историю. До того, как я пришел в такое состояние, в каком ты меня видишь, со мной немало всего произошло. У меня много воспоминаний. И много совершенно бесполезных. И все же есть среди них кое-что. Как-то в далекой стране, прекрасной стране, где природа и сегодня остается дикой, я познакомился с глубоким стариком. Я тогда был молод, но с тех пор дня не проходило, чтобы я не вспомнил этого человека. Он жил в деревне на опушке леса. Был совершенно истощен и почти обессилел. Он еще любил смеяться. И ум его был живым. И вот тогда он решил, что ему самое время умереть. Он сообщил об этом другим. Его родные собрались из многих отдаленных деревень. Побыли с ним. Потом ушли. Наконец он, приготовившись, лег в полном одиночестве на землю, на большое белое полотнище. И уже не шевелился. Время шло. Он лежал с открытыми глазами. А потом люди увидели, что он умер. Вот и вся история.

Шульц допил вторую чашку кофе, встал и покинул Лейлу.

Позже она совсем одна стояла там, где, как ей сказали, может остановиться автобус, и ждала, поставив рюкзак рядом с собой. Вскоре она увидела желтые фары, медленно-медленно приближавшиеся к ней. Это был большой черный автомобиль очень старой, даже старинной модели, с широкими крыльями и хромированными деталями, за такими гоняются коллекционеры, но этот автомобиль, наверное, все время был на ходу. Машина бесшумно остановилась перед Лейлой. Стекло рывками опустилось. За рулем сидела дама неопределенного возраста, с суровым лицом и гладко зачесанными назад волосами.

— Если ты автобуса ждешь, так сегодня его не будет. Вот так. Если хочешь, могу тебя подвезти. Тебе куда надо?

Лейла так замерзла, что влезла в машину, не успев придумать, куда направляется. Водительница, похоже, намеревалась следовать по маршруту автобуса-призрака. Сзади была сложена огромная гора корзин и ивовых птичьих клеток. Новенькие, пустые, громоздившиеся одна на другую, они издавали очень сильный, кислый и резкий запах, так что у Лейлы даже глаза защипало.

— Это ивовые побеги так воняют. Мой муж плетет корзины. А я их продаю. Корзины всем нужны. Еще мы делаем серпы, садовые ножи и ножики вроде этого, они для многих дел пригодны. — Продолжая держаться за руль левой рукой, дама в черном выхватила нож с серебристым лезвием в форме полумесяца. — С ними надо поосторожнее, режут как бритва. Такой ножик любому рано или поздно понадобится.

За окном бежал однообразный пейзаж. Старуха положила нож рядом с собой и больше ни слова не сказала. Лейла тоже. Всю дорогу корзины терлись одна о другую с раздражающим скрипом. Уже засыпая, Лейла внезапно вскрикнула:

— Остановите! Остановите немедленно!

Она только что заметила на узкой заснеженной дорожке, под прямым углом отходившей от шоссе, машину Шульца: темное пятно в бескрайнем унылом пространстве.

Вцепившись в ручку двери, Лейла умоляла остановить, но дама в черном бесконечно долго замедляла ход. Выскочив из машины, Лейла побежала назад по шоссе, потом свернула и понеслась через поле, под ногами у нее, под неглубоким слоем мягкого снега, с треском ломались травинки. До автомобиля, который безошибочно узнала, она добежала запыхавшаяся, поскользнулась и сильно стукнулась о кузов. Дверца была не заперта. Салон пуст, но и все, чем была завалена и загажена машина, тоже исчезло. Плитка, мешки, остатки еды, одеяла, одежда, посуда — все, должно быть, где-то брошено. Багажник тоже совершенно пуст. Ничего не осталось. Сиденья вычищены. Ключ зажигания на месте.

Лейла огляделась, напрягая зрение, стараясь высмотреть что-нибудь в этой белизне. Бледное, очень низко стоявшее солнце силилось разогнать туман. По снегу ползли едва-едва золотившиеся пятна, но ни одной фигуры, ни одной тени, ни единой живой души. И там, на дороге, уже не было большой машины, битком набитой корзинами. Лейла прибежала сюда с рюкзаком, и теперь он ей мешал. Она уже собиралась вернуться на шоссе, но вдруг увидела на снегу отпечаток грубой подошвы. Потом второй. Ровная цепочка следов тянулась через поле. Чувствуя в горле комок, она пошла по следам, по пологому склону, который уводил ее все ниже и ниже, к затянутому тонкой коркой льда побелевшему пруду, на поверхности которого стеблями тростника был выведен загадочный текст.

Вскоре Лейла увидела в самом низу каменное строение с провалившейся крышей, поросшей белым кустарником. Совсем маленький сказочный домик, словно на старинной гравюре. А рядом с ним две белые лошади, замершие в морозном воздухе морда к морде. Из ноздрей клубами вырывался пар, гривы и хвосты неприметно шевелились. Пара лошадей-мечтателей. Пара лошадей-часовых.

Следы, разумеется, вели к хижине. При виде лошадей Лейла остановилась. Она была уверена в том, что Шульц там, в домике. Она уже приготовилась бежать туда, к нему, ворваться внутрь, молить его сделать еще одно усилие, уйти отсюда вместе с ней. Его вылечат. К нему еще вернутся силы и вкус к жизни. Ей предстало видение. Она отчетливо видела сквозь камень этого незнакомого человека, лежащего на неровном дощатом полу. Он подстелил одеяло и лег. Его окружили дрожащие стрелы скудного зимнего солнца. В этом каменном укрытии, под защитой соломы и отсыревшего дерева, было не так холодно. Шульц лежал совсем неподвижно, с открытыми глазами, вытянув руки вдоль тела. Он уходил в небытие. Он себя отменял. Смирно лежал, ни о чем не думая.

Лейла сделала еще три шага и остановилась. Лошади почуяли ее присутствие, но по-прежнему стояли неподвижно, уткнувшись друг в друга лбами. Лейла долго оставалась рядом с этими двумя белыми существами. Они все трое были сообщниками, связанными тайным соглашением. Под вечер, когда стало смеркаться, девушка подняла воротник куртки, повернулась спиной к двум стражам каменного укрытия с лежащим человеком и снова отправилась в дорогу.

«Ты увидишь, дорога ничего не значит», — сказал ей Шульц.

Какая дорога?

Хватит! Я мог бы остановиться здесь. По крайней мере, думал я, складывая листки, я избавил Лейлу от необходимости присутствовать при нескончаемой агонии, а главное… «трогать мертвое тело». Между этой девушкой, такой юной, и этим мужчиной, чей путь подошел к концу, я установил если не понимание, то, во всяком случае, согласие или тихое сообщничество. Ну ладно, так оно и лучше.

Затем я два дня и две ночи, не отрываясь, перекраивал остальную часть истории до тех пор, пока волшебная рукопись не была готова принять Лейлу.

Сидя в одиночестве на этой террасе среди вечерней прохлады или дневной теплыни, я сражался с бумажным спрутом, липнущим словами, с его щупальцами возможностей и невозможностей, которые опутывают вас, изматывают и убивают.

Эллен, поначалу говорившая, будто радуется, видя, что я занимаюсь сочинительством, пока она сидит с книгой неподалеку от меня, под пыльной оливой, или совсем одна гуляет по городу, в конце концов заскучала, я прекрасно это видел. Она кое-как скрывала это от меня, но было очевидно, что она скучает. Как-то, сделав очередной перерыв в работе, я застал ее на другом конце террасы с прижатым к уху мобильным телефоном, который она забрала из грузовичка. Озабоченное, беспокойное лицо. Почувствовав, что я вступил в «финальную стадию», она подошла к моему столу.

— У некоторых книг столько врожденных пороков, — сказал я ей, — что лучше их прикончить!

Но Эллен было не до смеха. Она размахивала своим поблескивавшим на солнце телефончиком.

— Послушай, Жак, муж засыпал меня сообщениями. Он говорит, что скоро вернется из поездки. Дети заезжали домой и не могут понять, куда я подевалась. Они волнуются. Так что я возвращаюсь, Жак, я вернусь домой. — И, в последнем ярком приливе чувственности обвив обеими руками мой торс, сочла необходимым прибавить: — Ты ненормальный. Ты совсем с ума сошел. Я не знаю, что с тобой станет, но думаю, что сейчас ты и сам этого не знаешь. Ты заставил меня совершить глупость, о которой я не пожалею никогда. Я хотя бы это прожила вместе с тобой. Но теперь мне надо остановиться.

— И поставить точку в конце! — прибавил я, опустив голову и постукивая по столу указательным пальцем, словно заодно приканчивал и наше короткое приключение. — Знаешь, Эллен, это была всего лишь запоздалая попытка переработки текста. Ничтожная вставка. Недоделанная бумажная филигрань. Я отвезу тебя домой. Конечно, я ненормальный?

Эллен, несомненно, хотела бы немного поплакать, сидя у меня на коленях и уткнувшись мне в плечо. Ее способ со всем этим покончить. Но слезный слой залегал слишком глубоко, а эмоциональный насос был слишком слаб. Ее глаза лишь слегка затуманились. Ей не терпелось уехать.

И в это мгновение, расталкивая и срывая мирно полоскавшееся на ветру белье, ворвалась Лейла с перекошенным от страха лицом. У меня давно не было от нее никаких вестей. Она была в таком волнении, что не могла говорить. («По крайней мере, с ней ничего не случилось», — невольно подумал я).

— Вам нельзя оставаться здесь! Нам надо уехать, и поскорее! Или плохо нам придется.

С ней был тот самый мальчик, который в первый день проводил нас в номер. Он выглядел сонным и перепуганным одновременно и поминутно перегибался через перила, наблюдая за улицей. Лейла, путаясь в словах, сумела все же мне объяснить:

— Только что в бар пришли мужчины. Они в ярости, совершенно бешеные. Они избивают дядю Джо. Знаете, в тот день, когда вы разломали товар в гараже, люди вызвали полицию. Все забрали.

— А эти звери, Лейла, они из полиции?

— Нет, они как раз прятали все эти вещи, явно ворованные, а теперь кричат, что дядя Джо во всем виноват. Я боюсь. Он им скажет, что это я… Что это для вас.

— Хорошо, Лейла, бежим. Но ты больше от меня не уйдешь.

Схватив Эллен за руку, я втолкнул ее в комнату и 258 помог собрать вещи. Главное — не забыть сумку с рукописью. Я ее подхватил, и мы убежали. Мальчик с полузакрытыми глазами вел нас с одной террасы на другую, потом по насквозь проржавевшим пожарным лестницам. И мы оказались в переулке далеко оттуда. Я забрал грузовичок, который оставил на подземной стоянке. Велел обеим женщинам сидеть в машине, а сам решил наведаться в «Восточный Бар», чтобы узнать, как дела у старика Джо.

Но Лейла настаивала: «Я пойду с вами!» До чего упрямая девчонка! В этих обстоятельствах я прекрасно обошелся бы без этой черты ее характера…

Мы издали заметили толпу, собравшуюся перед баром и маленькой гостиницей. Чем ближе мы подходили, тем чаще гул толпы прорезали долетавшие из дома пронзительные женские крики. Мы проложили себе дорогу к двери. У подножия стойки, уткнувшись лицом в пол, лежал в луже крови дядя Джо. Чуть поодаль валялись его темные очки с разбитыми стеклами и погнутыми дужками.

И тут Лейла заорала. Мне пришлось заткнуть ей рот рукой и почти уволочь ее. Я боялся, что ее кто-нибудь узнает, боялся, что появятся полицейские или бандиты, боялся, что ее у меня отнимут. Чтобы двигаться быстрее, я поднял ее на руки и понес, но она молотила меня по спине и кусала за пальцы.

Когда мы вернулись к машине, я заставил ее лечь сзади, а Эллен, присев рядом, ласково с ней заговорила. Потом я долго вел машину, пока мы не добрались до маленькой бухточки, зажатой между железобетонными глыбами и смуглыми камнями. Лейла, смертельно бледная, после долгих рыданий совсем обессилела и теперь только громко всхлипывала. Глаза у нее распухли, уголки рта некрасиво подергивались. Ей было плохо здесь, у моря, на просторе, в сумерках, усыпанных сверкающими осколками. Ей пора было вернуться в повествование, которое я с таким трудом для нее подготовил. В историю, где ее, конечно же, ждут другие приключения, но где она — в этом я был уверен, это я ей обеспечил — пойдет далеко и проживет долго, иногда трудно, но ярко.

Будь что будет, но судьба скроена ей по мерке.

С величайшими предосторожностями мы с Эллен заставили Лейлу сделать несколько шагов вдоль кромки воды. Я устроился в своеобразном каменном кресле — просто-напросто углублении, выдолбленном временем и стихиями в прибрежных скалах. Осторожно взял на руки свое маленькое творение. Девушка была неподатливой, зажатой. Дыхание ее все еще было учащенным и обжигающим. Я пытался ее успокоить, поглаживал по волосам, но напряжение не спадало, словно она боялась нового испытания, на которое у нее уже не осталось сил.

В эту минуту я не мог ни знать, ни понимать, какое страшное несчастье на нее обрушилось. Для этого не существует слов!

Ужас и отвращение при виде крови, лужи крови на полу, трупа, плавающего в этой кровавой луже. Отказ смириться с убийством старика, с которым ее в первое же мгновение связали таинственные узы. Испуг и восторг, когда она обнаружила проход. Головокружение и недоверие при мысли о том, что все возможно. Детское огорчение. Гнев, вызванный моей страстью к разрушению, которая, должно быть, и привела к трагедии. Да мало ли что еще. И, разумеется, вполне оправданная ненависть к человеку, которого она знала как автора книги своей жизни. Я долго держал Лейлу на руках. Вместе с плеском волн и отдаленным гулом дороги до меня долетали обрывки ирландской баллады, которую тихонько напевала Эллен, сидевшая чуть поодаль на бетонной глыбе, свесив ноги. Лейла понемногу стала расслабляться, я это чувствовал. Она уронила голову мне на плечо. Я баюкал ее, покачивал и любовался ею. Она отдавалась сну. Я отдавал Лейлу ее судьбе.

Теперь она дышала глубоко. Я еще долго держал ее в объятиях. Потом кольцо моих рук, замкнутое сплетенными пальцами, потихоньку стянулось. Я почувствовал, что она становится легче, уплывает. Я был к этому готов! Я уже пережил нечто подобное, когда Жюльетта… Но это совсем другая история! Я даже в точности знал, что произойдет. Прозрачность, пустые руки, и внезапно — непоправимое отсутствие.

Совсем стемнело. Я замерз. Рядом со мной стояла Эллен. Детское тело больше не прижималось ко мне. Мое лицо не было погружено в волну черных волос. Девушка в красном, недавно появившаяся под каменным сердцем, вернулась туда, откуда пришла.

 

Запустение

Поездка в обратном направлении заняла намного меньше времени, чем наше прихотливое путешествие к морю, но прошла в тягостном молчании. Я вел машину стиснув зубы. От сидевшей справа Эллен ощутимо исходила злая горечь, хотя она и старалась это скрыть, мимолетно поглаживая меня то по руке, то по щеке. Ей было чему радоваться: помимо нашей воли программа «эгоистических генов» выполнялась. Она вернется домой, в семью (еще одна ирландская черта!), а меня безотчетно потянуло туда, где произошли самые загадочные в моей жизни события.

Я высадил Эллен у ворот. Закрытые ставни. Безмолвный сад. Увидев черную дверь, через которую возил на тележке ящики с книгами, я прислушался. Ничего! Эллен забрала чемодан и украдкой проскользнула в свое роскошное жилище. Я уже думал, что она так и не обернется, но в последнюю секунду она навсегда отослала меня прочь слабым взмахом пальцев и горестной улыбкой.

Мне страшно было сразу увидеть наш дом разоренным, наш бывший участок изрытым. Я поехал наугад, скитался по улицам города. И в конце концов оказался у Алисы, которая встретила меня так, словно ждала именно в этот день и в этот ранний час. В кухне горячий чай. Кошка, мурлыча, трется о ноги. Алиса не задала мне ни единого вопроса, но я не забыл ее последних слов: «даже самое худшее…», «я все могу выслушать, Жак, даже самое худшее…». Почему же я тогда не воспользовался случаем?

Она предложила мне остаться у нее, отдохнуть. Мне это было необходимо. Проходя мимо двери чулана, я, не удержавшись, наскоро заглянул, как там мои покинутые ящики. Алиса уже сидела в гостиной и звала меня к себе. Я ждал. И вскоре услышал: «…во время этих кризисов он внезапно терял психическое равновесие, его внутреннее „я“ как бы проваливалось в бездну, обволакивалось каким-то туманом, искажавшим все окружающее. В такие минуты он не принадлежал себе, находился во власти только своей мускульной силы, сидевшего в нем бешеного зверя. Однако он не пил…»[12]Золя Эмиль. «Человек-зверь». ( Перевод Б. Ранцова ).
  Я не стал задумываться над тем, исходили ли эти слова из заколоченных ящиков или из моей бедной головы, и пошел к Алисе.

В большой комнате, где она меня ждала, стояла просторная тишина, напоенная ароматом чая, и в ней колыхались кошачья улыбка и призрак теолога. Что на меня нашло? Усталый и опустошенный, но совершенно не боясь, что меня примут за сумасшедшего, я заговорил об исчезновении Жюльетты, принялся рассказывать Алисе о невероятных событиях, которые произошли за несколько месяцев до того в доме с каменным сердцем. Это получилось само собой. Словно кто-то потянул за ниточку.

— Случилось вот что, дорогая Алиса… Мы были в библиотеке… Жюльетта, вся в слезах, сидела напротив меня… Она нестерпимо страдала, но истинные причины этого от меня ускользали… От этой боли она злобно говорила со мной. Я отвечал не менее колко, должно быть, ожидая, что в конце концов мы выдохнемся и перейдем к затишью временного примирения… Жюльетта кричала мне, что больше так не может. Она говорила, что «подыхает», упрекала меня в том, что я ее парализовал, что я мешаю ей быть самой собой, не даю работать над ролями, которые ей хотелось бы сыграть… Я отвечал, что, как бы там ни было, роль женщины, которую притесняют и запирают, а также безработной актрисы, каких тысячи, удается ей отлично… «Хватит, Жак, — завопила она, — ты же знаешь, что между нами все кончено!..» Я усмехнулся: «В жизни точка никогда не ставится». Но Жюльетта твердила, словно старалась в этом убедить саму себя, что вдали от меня она сумеет выучить текст и когда-нибудь произнести его на настоящей театральной сцене, без ошибок, не забывая целыми кусками…

Я заметил, что Алиса слушает меня с глубочайшим вниманием, наморщив лоб, и взгляд у нее дружелюбный, но пронизывающий. В это мгновение мне вспомнилась последняя жалоба Жюльетты, которой я в то время большого значения не придал. Тяжело дыша, моя жена всхлипывала и шептала: «…я читаю вслух текст, все ясно, я чувствую роль, а потом я закрываю глаза, и ничего не остается, дыра, провал на месте фраз, да, меня это убивает, Жак, убивает…»

Я был бесчувственным тупицей: вместо того, чтобы догадаться, какую драму переживает Жюльетта, я бросил в ответ, что она может катиться к своей растаковской-запьянцовской театральной компашке, мне на это в высшей степени наплевать. И прибавил, что я тоже уеду, продам дом и землю, мне предложили, у меня их хотят купить для какой-то операции с недвижимостью. «Вот видишь, Жюльетта, ты сможешь наконец жить, как тебе хочется, потому что я отдам тебе половину денег».

Алиса, поглаживая кошку, смотрела на меня. Мне показалось, что она сейчас расплачется, но она с непривычной резкостью согнала кошку с колен и собралась с силами. Она ждала продолжения. Она ждала окончания.

— И тогда, — рассказывал я ей, — я увидел, как Жюльетта медленно оседает, сжимается у заваленных книгами полок. Я был ошеломлен: она съеживалась, подтянув ноги к груди, уткнувшись лицом в колени. Должно быть, она беззвучно плакала. Она не двигалась. А я терял время, подыскивая слова, которыми можно было бы такое описать! Внезапно мне показалось, будто я вижу сквозь тело Жюльетты стоящие позади нее книги. Словно она становилась прозрачной. Словно она обесцвечивалась, таяла. Словно она занимала все меньше и меньше места в углу библиотеки. Я перебирал и перетирал слова, а тем временем плоть Жюльетты будто проваливалась в черную дыру печали. И вскоре на том месте, где она рухнула, я уже не видел никакой Жюльетты! Никого! Пустота более пустая, чем сама пустота! Сокрушительное и внезапное отсутствие существа, с которым мы так терзали друг друга. Однако дверь библиотеки была закрыта. Никакого выхода. Стены сплошь уставлены книгами. Жюльетта не вышла и не ушла. Она исчезла, не сходя с места, не шелохнувшись.

Мы с Алисой долго молчали. Она качала головой.

— Кто, кроме вас, Алиса, — прибавил я, — смог бы выслушать подобную чушь? Но, знаете, именно это там и произошло! И Жюльетта как пропала тогда, так больше и не появилась. Спасибо, что выслушали меня… Спасибо за то, что вас не слишком шокировало мое безумие…

— Жак, — ответила Алиса, посидев некоторое время в задумчивости, — это в точности так, как если бы я кому-нибудь призналась в том, что Андре время от времени приходит посидеть со мной вечерком. Люди сказали бы: «Эта старая дура воображает, что ее муж не умер. Она его видит. Она с ним разговаривает». Но ведь Андре действительно приходит меня навестить, Жак, уверяю вас. Он проверяет мои расшифровки его лекций. Я завариваю ему чай. Я смотрю на него и жду, когда наконец скажу ему все, что у меня на душе! Вы ведь мне верите, правда, Жак?

Безумие к безумию, в этом обмене признаниями было что-то безнадежное. И все же я нашел в себе силы добраться до дома с каменным сердцем, разоренного гнезда утраченного счастья, разрушенных подмостков прежней жестокости.

…Больше километра асфальта перед поворотом на проселочную дорогу было покрыто слоем слежавшейся под колесами бульдозеров коричневой грязи. Сейчас, в воскресное послеобеденное время, грузовики и разрушительные машины простаивали. Площадка была пуста. В наших прежних владениях не осталось ни травинки, ни деревца — голая земля, изрытая ямами и канавами. От обочины дороги и до реки стройка была огорожена решеткой. На том месте, где раньше стоял наш дом, — гора строительного мусора, обломки дверей, окон и балок, осколки черепицы, выдранные трубы. Остался стоять только высокий кусок стены и две-три перегородки: последний вызов, последний отпор обреченного жилья.

Эта готовая рухнуть наружная стена и шаткие перегородки между комнатами остались от моей библиотеки, еще видны были пустые ниши и несколько поломанных полок, погребенных под слоем белой пыли. Последние следы жизни с книгами. Я вспомнил дома, разрезанные пополам бомбардировкой: на обоях в цветочек, открытых всем ветрам, видна гравюра в золоченой рамке, а чуть подальше над пропастью висит белая ванна.

Припарковав грузовичок на обочине, я пролез на стройку через дыру в ограде и пошел вперед, перешагивая через полные воды канавы и обходя огромные катушки электрических кабелей. Ботинки отяжелели от налипшей глины. Приблизившись к еще стоящему куску стены, я понял, что угол здания, временно пощаженный разрушителями, — тот самый, где исчезла Жюльетта. Я сделал еще несколько шагов и тут, к величайшему своему удивлению, увидел Муассака: мой энергичный издатель сидел на обломке балки и, совершенно обалдевший, разговаривал сам с собой! Он таращил глаза, разводил руками и снова их опускал, тряс головой. «Надо же! Не может такого быть! — бормотал он. — Не может быть!» Под черной кожаной курткой у него был неизменный ярко-красный галстук-бабочка. Ботинки превратились в два кома грязи. Я вспомнил, как он говорил мне по телефону, что заедет при случае, чтобы серьезно со мной объясниться. Он уже бывал у нас раньше. Знал, где мы живем. Что ж, вот и объяснение, Муассак получил то, чего хотел!

Увидев меня посреди этого хаоса, мой издатель только и спросил:

— Это что, бомбардировка? Или землетрясение?

Он надувал щеки, потом шумно выдыхал свое недоверие. «Не может быть!» У меня не было ни малейшего желания что-либо ему объяснять. Я упорно смотрел на угол, образованный стеной, и заваленную мусором землю, на тот последний закоулок, где Жюльетта у меня на глазах стала совсем маленькой и прозрачной. Муассак резко поднялся.

— Бедный мой Ларсан, я уже и при телефонном разговоре понял, что на тебе пора ставить крест. Как романист ты выдохся. Только я не догадывался, как далеко дело зашло! — Он даже не смотрел на меня, он обращался непосредственно к груде развалин, словно к разорванному на куски и разбросанному по земле писателю.

Не знаю, чего я хотел — успокоить его, привлечь его внимание, увидеть тот дружеский и доверчивый взгляд, какой он иногда останавливал на мне в самом начале нашего сотрудничества, но я протянул ему руку и быстро проговорил:

— Ты ошибаешься. Я забыл, что ты собирался заехать. Но ты как раз вовремя: у меня есть новая рукопись! Она там, в грузовичке. Я был у моря. Знаешь, я очень хорошо поработал. И рукопись наконец готова.

Я слышал слова, вылетавшие из моего рта, и удивлению моему не было предела. Кто меня заставляет изрекать подобные глупости? Разве можно себе представить, что я отдам такому типу, как Муассак, историю Лейлы и Шульца после того, как годами ее прятал? Муассак не взял протянутую руку.

— Свою книгу можешь оставить при себе, Ларсан, — сухо сказал он. — Твои досужие вымыслы меня больше не интересуют.

— Но это настоящий роман, Муассак, с очень молоденькой героиней, школьницей, которая сбегает из дома… Сам увидишь.

— Не старайся. Впрочем, я уже нашел тебе замену. О, нет, это не романист, только не это. Я по горло сыт писателями с их капризами и вывертами. Это наша корректорша, замечательная девушка! Она так долго вычитывала, правила и даже совершенствовала твои рукописи, что в конце концов научилась писать, хоть как Лорсанж, хоть как Нуарсей. И какой талант, какая свежесть!

— Но…

— Только не начинай спорить: ты же знаешь, что твои псевдонимы принадлежат мне. Контракт, Ларсан, контракт! Скоро эта девушка принесет мне роман. Я очень его жду: она интуитивно понимает, какие истории хочется читать современным молодым женщинам. И потом, она веселая и красивая. Через несколько дней она приедет ко мне…

Муассак расхохотался. Вздернул плечи, сунул руки в карманы и, даже не попрощавшись со мной, направился к шоссе, пробираясь между лужами грязи и ямами. В это безрадостное воскресенье алая бабочка под подбородком у Муассака трепетала легко и невинно.

Небо было грязно-белым. Совсем не холодно. Весна согревала рубчатые отпечатки, оставленные бульдозерами, и ту малость следов, какая осталась от нашей жизни в этих местах. Я хотел спуститься к реке, но тропинка исчезла во время строительных работ. Пенистая вода цвета кофе с молоком выбросила на берег поломанные, линялые предметы и развесила на ветках обрывки пластика.

Я бесцельно брел вдоль берега. Не дойдя до хижины Рака, повернул назад. Это жилище из хлама стоит так близко к стройке, что долго не протянет. Новые жильцы точно не потерпят непонятного соседства с бродягой, который ходит задом наперед.

Вернувшись к тому, что осталось от дома, к этому непристойному пеньку, торчащему из перекопанной земли, я внезапно увидел Рака, словно достаточно было о нем подумать, чтобы он появился. Вернее, я его застукал, подойдя к нему со спины, когда он пытался спрятаться за кучей строительного мусора, чтобы самому выследить нового персонажа, появившегося на сцене этого театра разрушений. Бродяга, полностью поглощенный своим наблюдением, не слышал, как я приблизился. Встав точно позади него, я, в свою очередь, смог присмотреться к субъекту, который так же, как Муассак и я сам, пролез через дырку в ограде. Он был одет в сюртук и широкополую шляпу, чья тень не скрывала ни его розовых щек, ни его юношеского вида. Он тоже что-то искал. Или кого-то!

Рак, так до сих пор меня и не заметивший, не сводил с него глаз. Я споткнулся о какую-то железку. Бродяга был настороже и тотчас обернулся, увидел меня и убежал, как стоял, согнувшись пополам, болтая длинными руками. Я направился прямо к черно-розовому юноше, с любопытством склонившемуся над большим камнем, который рабочие, ломавшие здание, поместили на подставку из толстых досок. Я сразу понял, что там было каменное сердце. Рабочие отделили его от фасада, разрубив камень. Сберегли, как странную, но настоящую скульптуру и оставили здесь, должно быть, собираясь потом забрать себе или продать.

Я увидел, как юноша поглаживает изрытый оспой замшелый камень, обводит пальцами контуры огромной сердечной мышцы. Подойдя к нему почти вплотную, я крикнул:

— Что, интересуетесь анатомической скульптурой? Это каменное сердце не продается, молодой человек, и вопреки видимости на этом огромном пустыре не проходит выставка современного искусства.

— Вы, очевидно, Ларсан, — без малейшего волнения отозвался юноша.

— До чего вы проницательны! А я, хоть никогда не видел вашего лица, знаю, что вы — Жан-Батист.

С первых же секунд кран, из которого хлестала враждебность, был у нас обоих откручен до упора.

Жан-Батист наставил на меня уличающий и дрожащий палец и потребовал сообщить, где пребывает моя супруга. Он подозревал меня в том, что я держу ее в заточении, в постыдных и преступных деяниях. Сбивчиво и взволнованно он стал говорить мне о театре, о роли, которую намерен предложить Жюльетте теперь, когда его заграничные гастроли кончились. Он поможет ей работать, поможет справиться с ужасными расстройствами памяти — у них нет другой причины, кроме страха, который внушает ей ее муж, один в один Синяя Борода. Еще немного — и я бы растрогался.

Среди всех этих стальных машин, переполненных кузовов и брошенных инструментов мы импровизировали сцену из бульварной комедии, в которой исполняли соответственно роли старого мужа и молодого любовника. Абсурд или гротеск — на выбор.

Жан-Батист, режиссер и актер, любил декламацию и красивые жесты. Вскоре он театрально сорвал с себя шляпу, подобно хулигану в баре перед дракой, а может, приветствуя воображаемую публику. Я, Ларсан, работал со словом, но теперь слов мне недоставало. Я терял их, как кровь, вытекающую из раны. Пока Жан-Батист объяснял мне, какое омерзение ему внушаю я и какую нежность внушает ему моя жена, испарившаяся у меня на глазах несколько месяцев назад, я почувствовал, что зуд стремительно возвращается.

Одной части меня удавалось сочувствовать его молодости, липкой, как конфета, благожелательности и восторженности. Обаяние чистосердечия, еще не успевшего сгнить на корню. Но другая, более дикая часть меня рвалась в бой.

Я сжал кулаки. Шагнул вперед. Наверное, я сильно побледнел. Жан-Батист был пунцовым. Он попытался строить из себя храбреца, снова задирать меня, но не нашел верного тона. Мне потребовалось совершить сверхчеловеческое усилие, чтобы не броситься на добычу. Мне удалось придержать кулаки.

И все же этот молокосос испугался, он слишком резко отступил, споткнулся о торчавший из земли стержень и, хотя я пальцем к нему не притронулся, тяжело рухнул навзничь. С размаху стукнулся затылком о край каменной глыбы, в которой было вырезано старое холостяцкое сердце. Я услышал тот самый звук, с которым раскалывается черепная коробка. Он умер мгновенно.

Я долго смотрел на это худое вытянутое тело, раскинутые крестом руки, окровавленную улыбку на губах. Старомодный сюртук порвался, из кармана торчал край фетрового свертка. Жан-Батист только что искренне, если не талантливо, сыграл лучшую свою роль.

Думаю, если бы я в эту минуту склонился над ним, щекотка умиления могла бы превратиться в жалость. Но я предпочел и дальше оставаться в состоянии ледяного уныния, в каком пребывал до встречи с несчастным парнем. Я разжал кулаки. Насмешка судьбы! Молодой актер погиб даже не от моих ударов! А когда я решил посмотреть, кто же подставил ему смертельную подножку, узнал одну из двух ручек своей тележки, так долго мне служившей: строительные машины, разъезжавшие взад и вперед, засыпали ее метровым слоем земли. Только две маленькие ручки и торчали над развалинами, тянулись к серому небу.

Я огляделся вокруг, и все эти наполненные водой канавы представились мне могилами. «Подтащу его за ноги… и сброшу в яму, — подумал я. — И надо бы еще подобрать его шляпу, вон она куда откатилась…» В одном из лорсанжевских романов я прибавил бы к этому краткие раздумья на тему: «Я мог бы быть его отцом, бедный мальчуган…»

Когда я уже собрался приступить к быстрому погребению, воскресную тишину нарушил вой сирены. Казалось, в пейзаже резко раздернули исполинскую застежку-молнию. Мяуканье богов.

Темно-синяя машина с выключенной мигалкой парковалась за решеткой у обочины, позади моего грузовичка. Это капитан жандармерии развлечения ради включил сирену. Теперь он, в свою очередь, пролез в дыру. На нем были джинсы и замшевая куртка, туго обтянувшая пузо, но я его сразу узнал. Чтобы не казалось, будто я прячусь, я сделал несколько шагов по направлению к нему, оставив безжизненное тело Жана-Батиста лежать рядом с каменным сердцем. Стало быть, всевозможные персонажи могли входить, выходить, разговаривать, молчать и умирать в этих минималистских декорациях. Два основных классических единства были соблюдены: единство времени и единство места. А вот с единством действия обошлись более вольно.

— Меня поставили в известность о вашем появлении, Ларсан! Ваш грузовичок можно узнать из тысячи. Мне казалось, вы собирались покинуть наши места? Что это вы тут делаете… или раскапываете? На строительную площадку доступ посторонним воспрещен. Значит, даже и вам тоже! Меня давно уже кое-что в вашем поведении настораживает…

Несмотря на то что капитан был в штатском и, по его собственным словам, вовсе не при исполнении служебных обязанностей, он намеревался подвергнуть меня допросу по всем правилам. На ногах у него были резиновые сапоги, и он, не боясь грязи, решительным шагом направился к развалинам нашего старого дома. Другими словами — к каменному сердцу, служившему изголовьем мертвому Жану-Батисту. Я вяло попытался его удержать. Нехорошо усмехнувшись, он двумя крепкими пальцами уперся мне в грудь, отстраняя меня со своего пути. Отсюда он не мог видеть труп, лежавший по ту сторону обломка стены.

— Говорят, преступник всегда возвращается на место преступления! Не будете спорить, Ларсан?

Я с полнейшим безразличием предоставил ему продолжать осмотр, ожидая, что он торжествующе хрюкнет и вытащит из-под куртки пушку и пару наручников. Не дождавшись ничего похожего, я подошел к нему. Он стоял в позе Эдипа, обдумывающего загадку сфинкса: оскверняющий сапог попирает каменное сердце, локоть упирается в колено, кулак — в подбородок. Но никакого трупа у его ног не было!

Меня мог ввести в заблуждение психоаналитик, безупречно прикинувшийся мертвым, но что касается театрального деятеля — тут я был совершенно уверен, что его жизнь прервалась. Жандармский начальник нагло оглядел меня с головы до ног, потом выражение его лица смягчилось:

— Послушайте, Ларсан… Давайте поговорим, как мужчина с мужчиной… Скоро в наших местах многое изменится: новые люди, новые постройки, пейзаж станет неузнаваемым… Насчет вас я уверен, что вы опять скроетесь. Насчет себя я узнал, что меня переведут далеко отсюда… В заморский департамент! Но я бы хотел, чтобы вы наконец сказали мне правду насчет вашей жены. Обещаю вам, что это останется между нами. Сейчас с вами говорит уже не полицейский, а человек… Знаете, у меня тоже есть жена, и… — Он поморщился, уселся на каменное сердце, стащил резиновый сапог, перевернул и тряс до тех пор, пока оттуда не выпал погнутый гвоздь. — Каким образом эта ржавая сволочь умудрилась впиться мне в ногу?

Пока он через носок растирал себе пятку, мне показалось, что я вижу в сотне метров от нас, за спиной у капитана, Рака, который, прячась за кустами, волочет по земле что-то тяжелое и темное. Я понял, что от него не ускользнуло ничего из случившегося здесь и что он проявил инициативу.

— Вы себе представить не можете, Ларсан, какие слухи, какие разговоры ходят о вас по деревне. Я всякого наслушался. Клевета, подозрения, оговор… Знаете, какие нелепые показания мне пришлось записывать! А уж про ящики, которые вы тут заполняли, мне такого наговорили!

— Такие уж это люди. Они не смотрят: они выдумывают. У них потребность сочинять истории…

— Но я готов все забыть. Ну, скажите мне сейчас правду насчет вашей жены, и я это тоже забуду. Что вы с ней сделали, Ларсан? Что вы с ней сделали? Я хочу сказать… то есть… с ее телом!

Вот что их всех волновало! Местных! Театральных! Полицейских!

Мы были одни у каменного сердца и совершенно не видны с дороги. Я сглотнул, вздохнул поглубже, стараясь расслабиться, но мышцы мои одна за другой напрягались. Сейчас точно что-то произойдет!

— Правду, Ларсан… Тело? Где оно?

Я тянул с ответом, сколько мог (я хотел сказать, с нападением), но внезапно, не выдержав, закричал:

— Там!

И второй раз торжественно прокричал:

— Там!

Капитан внимательно огляделся кругом, нахмурив лоб и выпятив губы, он пытался высмотреть на изрытой земле следы возможного захоронения. Я в третий раз выкрикнул:

— Там!

Потому что теперь мы оба видели за обломком стены Жюльетту собственной персоной: она с бесконечными предосторожностями пробиралась между строительными машинами и орудиями. Жюльетта, целая и невредимая! Жюльетта спокойно приближалась к нам.

Капитан застыл рядом со мной, разинув рот. Я бы тоже должен был вздрогнуть и испустить вопль, в котором смешались бы радость, испуг и величайшее удивление, но вместо этого холодно процедил сквозь зубы:

— Да, капитан, вот моя жена! Что еще вы желали бы узнать? Теперь вы от меня отцепитесь?

Жюльетта нас увидела. Я был уверен, что она меня узнала, но она не спешила к нам подойти, шла маленькими шажками и все замедляла ход, останавливалась, озиралась, что-то искала. Обхватила себя руками. Она казалась озабоченной и какой-то потерянной. Словно бросая вызов всей этой черной грязи, она явилась сюда в длинном белом пальто, его полы крыльями опадали вокруг ее тонкого, почти тощего тела. Под пальто у нее был белый же брючный костюм, на котором сверкали побрякушки и широкий золотой пояс. Идти ей было неудобно, каблуки увязали в земле.

Я ждал ее, не сводя с нее глаз.

Жандарм выдал залп очень грубой ругани — последний выпад раздосадованного офицера, побежденного и вынужденного отступить, сойти со сцены после жалкого выступления. Поднимаясь к дороге, он прошел совсем близко от Жюльетты. Я видел, как он ей кивнул и нерешительно протянул руку, словно хотел ее потрогать, убедиться в ее невероятном присутствии, но не остановился. Похоже, Жюльетта не обратила на этого опереточного жандарма ни малейшего внимания. Она продолжала озираться кругом, что-то или, вернее, кого-то отыскивая.

Я осторожно, словно хотел как можно ближе подойти к большой птице, которая вот-вот улетит, направился к ней. Очень скоро я подошел к ней вплотную. Она по-прежнему зябко себя обнимала и улыбалась печально и устало, как улыбаются внезапно возвратившиеся люди, которых считали исчезнувшими навеки. Я ощутил ее дыхание. Я узнал ее духи. По позвоночнику, словно током дернуло, пробежала легкая дрожь.

Я подумал, что мне надо немедленно ее обнять, что я должен с опозданием на несколько месяцев сделать то, что следовало сделать, когда она осела на пол в мертвом углу библиотеки.

Жюльетта сомнамбулически позволила себя поцеловать, но я ощутил сопротивление всей ее плоти. Это было не отвращение, а именно упорное сопротивление. Когда я коснулся ее твердых сухих губ, она деликатно отклонилась, отвернулась, и мне оставалось лишь зарыться лицом в ее все такие же светлые волосы, приложиться ртом к нежному изгибу шеи и вдохнуть ее ненавязчивый стойкий аромат.

Чем глубже мое лицо погружалось в зыбучие пески прошлого, тем более отчетливо я видел юную и хорошенькую Жюльетту моей молодости, тем настойчивее было видение веселой девушки, которая, в бытность нашу студентами, подошла ко мне под сводами нашего университета. И женщина, которую я против всех ожиданий вновь обрел этим тонущим в грязи утром, являлась мне лишь сквозь прозрачную, но искажающую материю утраченного облика.

Не решаясь покинуть укрытие из плоти и волос, я проговорил:

— Знаешь, Жюльетта, мне так хотелось, чтобы ты вернулась раньше, чем наш дом будет разрушен. На этот раз тебя долго не было, очень долго…

Жюльетта резко вырвалась из моих объятий. Немного отступив, с удивлением меня оглядела. Так смотрят на человека, когда не уверены, что знакомы с ним.

— Наш дом? Ах, да, припоминаю. Впрочем, я без труда нашла это место, несмотря на заграждения, которые они выставили у дороги… Но этот дом… как же он выглядел?

Я понял, что ей очень плохо. Так же плохо, как мне, но ее недомогание или беда — другого рода.

— А деревья, Жюльетта, ты видела, они срубили деревья.

— Здесь были деревья?

— В саду, осенью ты там собирала яблоки…

— Здесь был сад?

— А каменное сердце на фасаде?

— Каменное сердце? А, да, может быть. Серое сердце, холодное сердце, это мне о чем-то напоминает. Я думала, это кошмар, который мне приснился.

— Послушай, Жюльетта, все это не имеет значения. Ты здесь — вот что важно! И я с тобой. На этот раз мы уедем вместе и наберем новых воспоминаний далеко отсюда.

Реплики приходили мне на ум легко, словно текст нашего диалога где-то уже существовал, и мы произносили его механически. У меня уже бывало такое впечатление во время наших яростных ссор, но на этот раз я говорил так, словно примирение было еще возможно.

Жюльетта дважды широко, энергично шагнула, чтобы отойти от меня подальше. Повернулась, стиснув руки, и выражение ее лица ничего хорошего мне не предвещало.

— Ты ошибаешься, Жак! — бросила она. — Я вернулась вовсе не ради тебя.

Значит, она прекрасно помнила и мое имя, и свой отъезд, и, похоже, полностью осознавала собственное исчезновение.

— Нет! Не ради тебя! Я совершила трудное путешествие. Я побывала на другой стороне. Не знаю, как мне это удалось, но это было очень утомительно. Сначала видишь только туман. И тебе кажется, что ты так сильно устал, что теперь будешь только спать беспробудно. Меня и сейчас еще клонит в сон.

— Но ты вернулась, Жюльетта, и это единственное, что имеет значение. Все может измениться. Ничто не записано навечно.

— Если я вернулась, то сделала это ради другого человека! Он молод. Он мне доверяет. Он любит меня. Однажды он пообещал приехать за мной прямо сюда.

— В наш дом?

— Называй это как хочешь! Он назначил дату, и эту дату я никогда не забывала: это сегодняшнее число.

— Это театральный человек?

— Театральный! Разумеется, театральный… Вот этого человека, Жак, я и ищу, вот его я и жду. Теперь я живу ради него. Он меня спасет. Он меня спасает. Как бы там ни было, даже если он сегодня не придет, я найду способ с ним встретиться. Моя жизнь еще может измениться. Знаешь, я многое поняла.

Продолжая говорить, Жюльетта тревожно озиралась. Она кого-то ждала. Снова начав расхаживать по стройплощадке, она неминуемо должна была приблизиться к каменному сердцу, роковой глыбе, твердой, глухой и немой как никогда.

Я не мешал ей. Я представлял себе, как Рак бросает в быстрые воды реки тело молодого режиссера в черном сюртуке. Труп некоторое время держится на поверхности, его уносит быстрым течением, потом он утонет за много километров отсюда.

Контраст между резным камнем и хрупким дрожащим телом Жюльетты, стоящей рядом с ним и беспокойно ждущей появления своего принца, был нестерпимо резким.

Мне бросилось в глаза беспредельное одиночество этой крохотной жизни, столкнувшейся с тысячелетним равнодушием камня. Одиночество женщины. Одиночество плоти. Мне виделись огромные челюсти, которые со щелканьем сомкнутся на этом бежавшем от меня теле. Простая история: в одном из закоулков мира элегантная и усталая женщина возвращается на разоренное место, где она жила, в поисках юноши, надеясь, что он ее каким-то образом спасет, но она не знает, что он умер, разбив голову о камень, изваянный в виде сердца, и что его тело, уносимое водой, удаляется от нее с каждым мгновением.

Вот тогда, впервые за долгое время, я испытал некое подобие волнения.

Мной потихоньку овладевало сложное чувство: отравленная смесь нежности и ужаса. Смертельный эликсир, составленный из глубинной нежности, детского отчаяния, изнеможения и безумного желания начать все сначала. Сквозь трещину в реальности я мог единым взглядом охватить множество возможностей, так никогда и не осуществившихся. Мои неудачи, наши поражения лежали ковром опавших листьев. Ни одно слово никогда, пусть даже я искал его в панике крушения, не сможет передать этого состояния.

Жюльетта долго ждала, минуты текли, потом она, толком не зная, чего хочет, направилась к берегу реки и очень медленно побрела вдоль него. Низ ее белого пальто был забрызган грязью. Она снова зябко обхватила себя руками.

Не раздумывая, я издали последовал за ней. След в след. Река своим шумом перекрывала гул машин, проезжающих по шоссе. Когда мы дошли до того места, где стояла хижина Рака, которую Жюльетта, похоже, в задумчивости искала, я увидел, что эти скоты уже приходили и ее разрушили. Все материалы, из которых бродяга сложил свое непрочное жилье, были разбросаны на несколько метров во все стороны. Вокруг летали пожелтевшие страницы газет, цепляясь за склоненные над рекой ветви.

Жюльетта больше не двигалась. Она стояла ко мне спиной. Я ясно видел, что ей холодно, что она вот-вот упадет в обморок. Я мог следить за ритмом ее дыхания, глядя, как приподнимаются ее плечи. По спине пробегала дрожь. Жюльетта поеживалась.

По какой непонятной причине далекому писателю, увлеченному будущими историями, показалось интересным выдумать нас, ее и меня? Я догадывался, о чем просила его Жюльетта. Но был почти уверен, что писатель, нимало не удивленный появлением Жюльетты Ларсан, только покачал головой и отодвинул рукопись, отказавшись переделывать эту историю. Не столько от усталости, сколько оттого, что не мог найти слов. А меня вполне устраивало это запустение. Никакого раскаяния. Так было сделано. Так было записано. Так оно вышло. Занавес!

В конце концов мне стало казаться, что Жюльетта, которая не могла не слышать, что я иду за ней, наступая на сломанные ветки и пробираясь среди мертвых предметов, вот-вот медленно повернется ко мне, снова устремит на меня взгляд светлых глаз. Что за женщину я увижу перед собой?

Я был готов увидеть перед собой череп, миленький череп с черными провалами глазниц, хохочущий во все челюсти с ослепительными зубами, а пальцы скелета будут тем временем поигрывать серебряной подвеской, которая видна в вырезе белого пальто.

Я готов был увидеть ее совсем юное и очень нежное лицо, ее чудесную улыбку. Готов был блаженно и завороженно следить за ее губами, нимало не интересуясь тем, что за слова с них слетают.

Я даже настроен был принять удрученное выражение лица немолодой женщины, смирившейся с тем, чтобы еще какое-то время побыть моей женой.

У меня уже давно дрожали руки. Теперь они дрожали не от нервного или мышечного напряжения, а от незнакомого возбуждения. Ничего общего с потребностью писать или страстным желанием лупить по чему попало. Эти бегущие по коже мурашки, несомненно, означали желание соприкоснуться с другой кожей. Эта дрожь моей плоти означала влечение к другой плоти.

Приготовившись к последней встрече лицом к лицу, к самому последнему стоп-кадру, я затаил дыхание. О чудо — кулаки у меня не сжимались. Напротив, ладони раскрылись. Я ждал, а Жюльетта тем временем бесконечно медленно, бесконечно затянутым движением поворачивалась ко мне.

И тогда я почувствовал, как очень слабо, очень неровно, но все более отчетливо бьется мое сердце.