Съежившись в ледяной каше, Лейла прижалась к покрытому инеем кузову машины, стоявшей с выключенными фарами. Ей удалось спрятаться, но она уже слышала ругань пытавшихся ее догнать нечесаных и растерзанных братьев Косто. Хоть они и были мертвецки пьяны, но желание заполучить эту девку и ярость от того, что добыча от них ускользнула, гнали их вперед, и бежать они могли очень быстро. Когда рядом приоткрылась дверца, Лейла вздрогнула, но, не раздумывая, втиснулась в спасительную щель и сжалась в комочек между сиденьями, а чья-то рука тем временем осторожно дверцу затворила. Она услышала безнадежный стон мотора, его стариковскую одышку, и сердце у нее заколотилось. Водитель никак не мог завести машину. Лейла боялась, подняв голову, увидеть, как к запотевшим окнам снаружи прилипнут ряхи братьев, торчащие из шерсти приплюснутые к стеклам носы. Они начнут вовсю колотить по крыше и с хохотом трясти эту развалюху, а потом вытащат ее отсюда за ноги и поволокут обратно в прицеп.

Внезапно машина незнакомца оглушительно взвыла, дернулась назад и с кастрюльным грохотом тронулась с места. Выкручивая руль, водитель задел рукой волосы Лейлы, и она еще сильнее сжалась. В едва нагретом салоне стоял резкий запах человеческого тела, супа и грязи. Вскоре за мокрыми стеклами потянулись фасады домов. Лейла понемногу начала приподниматься, встала на колени среди целой кучи хлама, потом села, но, едва пристроив попку на заднем сиденье, подалась вперед, втиснув верхнюю часть тела между спинками.

Человек, который вел машину, был плохо выбрит, на голову натянута вязаная шапочка, на плечи наброшено одеяло.

— Спасибо! Меня зовут Лейла… Какое счастье, что вы оказались там… Понимаете, я давно их знаю… Они, как напьются, прямо звереют.

Против света она видела только щеку водителя, но из прямоугольника зеркала заднего вида на нее смотрели голубые глаза, утонувшие в складках смуглой лиловатой кожи.

— Ну что ж, в таком случае они, наверное, крепко выпили, — только и сказал он.

Ему хотелось выглядеть ироничным, но Лейла поняла, что он просто-напросто очень устал. Когда девушка стала его благодарить, он прибавил: «Вот и хорошо, что ты здесь».

Они довольно долго ехали, пока не добрались до почти пустой стоянки у супермаркета, где водитель резко затормозил и встал между двумя проведенными на асфальте белыми линиями, среди сотен других незанятых мест.

— А меня зовут Шульц, — сказал голубоглазый, повернувшись к Лейле, и та увидела, что он старше, чем ей показалось поначалу. — Ты живешь в одном из прицепов? Я часто там бываю, когда стемнеет, но тебя никогда раньше не видел… Ну что, я сделаю кофе… Может, ты тоже хочешь…

Он выудил из рассыпающейся свалки банку с остатками коричневого порошка, бутылку воды и чайник, пристроил между сиденьями газовую плитку, подперев ее рычагом переключения скоростей. Пока вода уютно булькала, Лейла, уставив черные глаза в блекло-голубые глаза Шульца, простодушно рассказала ему, кто она такая и как она решила уехать с… тут она немного поколебалась, потом сказала «с другом…», и как все сразу же плохо обернулось. Про своих преследователей она сказала Шульцу, что это старые знакомые, которые на время ее приютили, ну да…надо быть осторожнее…но они начали к ней приставать, да, потому что надрались в стельку…и хотели затащить ее в свою мерзкую постель!

Согнувшись вдвое и яростно ударяя кулаками по рулю, Шульц издал нечто напоминающее мучительно затянувшийся глухой лай. Успокоившись наконец, он провел ладонями по лицу и сказал:

— Словом, ты сбежала! Детский поступок! А родители? У тебя ведь есть родители, и они волнуются! Ну что ж, в конце концов, кое-чему это тебя научило, ты поняла, что уже не ребенок… Когда я тебя подобрал, за тобой гнались парни… Ты мне скажешь, что, может, этим двум бородатым без разницы, ребенок ты или нет… Ну, давай, пей кофе. И осторожнее, этими стаканчиками можно пальцы обжечь.

— Мы должны были поехать на юг, сначала в Марсель, где у моего друга есть знакомый в одном баре, потом в Испанию, а оттуда в Танжер… У него были деньги. А я бы потом заработала. Я толком не знаю, о чем он думал, но мне бы еще хотелось уехать одной, и уехать далеко, поглядеть на мир… Понимаете?

— Я прежде всего понимаю, что планы вроде твоего никогда ни к чему хорошему не приводят. Хотя попробовать надо… Мало ли что… Столько всякого плохо кончается. Или, вернее, в любую минуту может не так обернуться. Вот только что для этих двух крутых парней тоже все не так обернулось. Не так, как они хотели. Да, стоило посмотреть, как они бесились!

Шульц засмеялся и снова закашлялся.

— Вы больны?

— Грудь саднит. И жар у меня. Надо бы купить аспирин.

Он объяснил Лейле, что у него нет никакого крова, кроме этой машины. Тот еще приют…

— Надо бы хоть проветрить здесь, — сказала Лейла, — и прибрать немного. Вся машина провоняла!

Она уже перелезла через спинку и устраивалась на переднем сиденье. До этого она кое-как расчистила себе местечко, стараясь не опрокинуть плитку, на которой стоял чайник. Салон заполнялся паром. Шульц, так и не выпутавшись еще из одеял и многослойной одежды, ощупал собственную черепушку, поспешно сдернул шапочку и горестно покачал головой. Они выпили кофе, обхватив податливые стаканчики обеими руками, чтобы вобрать в себя побольше тепла. Тучные белые бабочки садились на ветровое стекло и медленно там умирали, лепясь одна к другой. Вскоре их стало так много, что они заслонили собой безобразный пейзаж, состоявший из бетона, ржавчины и разнузданных надписей.

— И куда ты теперь собралась? — спросил Шульц.

— Наверное, поеду в Марсель одна. Я знаю, как называется этот бар: «Восточный»… «Восточный Бар»… Там я найду старого друга Карима, дядю Джо.

Лейла, до тех пор чем-то очень озабоченная, внезапно расслабилась и сказала:

— Я доберусь автостопом. А там посмотрим. Мне обязательно надо уехать! Я больше не могу торчать на одном месте. Мне все равно торопиться некуда…

— Если хочешь, могу тебя немного подвезти. Мне тоже некуда спешить! Так почему бы не покатить к югу — все лучше, чем кружить здесь. Хотя бы настолько, насколько хватит этого чертова мотора. И до тех пор, пока мне будет на что купить бензин!

— Прежде всего мне надо забрать рюкзак. Он остался в прицепе.

— У этих двух бандитов?

— Днем они спят… А выспавшись, отправляются обделывать свои делишки. На самом деле они не такие ужасные. Помню, когда я была маленькая, они мне казались красивыми, намного красивее, чем мои братья…

— Ты была в них влюблена?

— Не знаю…

— Тебе и в голову не приходило, что они превратятся в эти кучи мяса, замаринованного в красном вине! Вот видишь, внешность тоже меняется…

На заснеженную площадку с трейлерами они въехали вскоре после полудня. Земля побелела, навесы, крыши, брезент, железо, доски, мусор, выломанные из машин сиденья — все сделалось белым, чистым, опрятным, приятно однообразным. Но все было погружено в глубокую спячку мертвых вещей и окоченевших тел, тел, отогретых дешевым вином и снова окоченевших.

В нескольких метрах от промерзшей, заиндевелой будки братьев Костелло Шульц выключил мотор и немного выждал. Он уже хотел выйти из машины, но очередной приступ кашля придавил его к сиденью. Не переставая кашлять, он удерживал за рукав Лейлу, которой хотелось покончить с этим делом и немедленно забрать свои вещи. Пунцовый и несчастный, он снова надвинул на брови шапочку и сказал:

— Сиди, я сам схожу. Ты говорила, серый рюкзак… И спальный мешок? Больше ничего?

Глаза у него странно блестели. В них были решимость, настоящее веселье и беспредельная ярость. Готов на все. Легкий. Твердый. Ему было почти хорошо. Опять что-то происходило.

Он замолотил кулаками по расшатанной двери. Ответа не последовало. Возможно, прицеп был пуст. Тогда он пинками и ударом плеча вышиб дверь, сорвав хлипкую задвижку, которая упала на ступеньки. Он видел в кино, как это делается, но сам никогда не пробовал, а сильный жар еще усиливал ирреальность этой сцены. Внутри нестерпимо воняло застоявшимся табачным дымом, блевотиной, слежавшимися отбросами.

Поперек матраса вповалку лежали две раздутые туши, лица были покрыты зарослями шерсти, руки-ноги перепутаны, ладони, долго стискивавшие горлышки бутылок, в конце концов раскрылись и выпустили добычу. Шум выдернул братьев Косто из беспробудного пьяного сна, и вот они уже, чертыхаясь, приподнимаются, видят Шульца посреди своего логова, их налитые кровью глаза злобно сверкают, кулаки сжимаются. «Какого черта, какого черта?» — хором твердят они. Еще несколько секунд — и оба колосса, должно быть, проспиртовавшие свои силы для лучшей сохранности, уже стоят на ногах, застегивая штаны, встрепанные и чуть пошатывающиеся, но готовые к драке.

Шульц сразу приметил спальный мешок Лейлы, оставшийся лежать на полу подобно куколке, из которой выпорхнула бабочка. Он поспешно затолкал в рюкзак кое-какие валявшиеся рядом вещички и крепко прихватил все это левой рукой. Когда близнецы с ревом кинулись на него, он, не раздумывая, правой рукой схватил за горлышко полупустую бутылку и с невероятной силой метнул ее в лицо тому из братьев, который выглядел более устрашающим. Тот взвыл, согнулся пополам, схватился за голову.

Второй нападавший оторопело смотрел, как рухнул брат-близнец, а Шульц тем временем подобрал с пола какую-то здоровенную рукоять и, тоже взревев, размахивал ею. Он сам удивился, что может так орать и, прямо как в кино, крутить над головой эту железную штуку. Несмотря на явную опасность, он смотрел на это со стороны, как на представление! Он понимал, что изображает драчуна, но был уверен, что, если потребуется, хладнокровно врежет по морде этому патетическому исполину.

Пятясь, он спустился по трем ступенькам лесенки у входа в фургон, сунул рюкзак и спальник в руки подбежавшей Лейле и толкнул девушку к машине. Дверцы захлопнулись, машина завелась и рванула с места, скользя по липкому снегу, а уцелевший Косто остался стоять с растопыренными руками, загораживая собой узкую дверь своей лачуги.

Шульц, пылающий и взмыленный, не мог опомниться, поверить, будто и впрямь посмел сделать то, что сделал. А в голове крутился все тот же бессмысленный вопрос: «Кто? Кто где-то там может в самый неожиданный момент решить заставить усталого, больного, спеленутого своим одиночеством человека, который большую часть жизни провел в тихом углу привычки, взять на себя роль хулигана, который замахивается бутылкой или рукоятью с такой уверенностью, как будто приготовился ударить в сотый раз? Кто?»

В некоторых обстоятельствах, лишь понаблюдав за собственными поступками с тем парадоксальным хладнокровием, какое дает жар, можно оценить размеры этой роковой нелепости. «Кто?» — главный и неизвестно, от кого исходящий, тщетно задаваемый вопрос.

Дни стояли совсем короткие, и к тому времени, как стемнело, Шульц, избегавший магистралей и шоссе с их взиманием пошлины, продвинулся в более или менее южном направлении всего километров на сто. Недомогание не пускало его дальше. Да к тому же и машина тоже была больна. Его беспокоил стук под капотом, странные хрипы и свист.

Волшебным образом из темноты вынырнул большой освещенный мотель, в пустом небе загорелись красные буквы, вокруг до самого горизонта лежали тучные, но плоские поля, и названия самых крохотных, свернувшихся клубочком деревушек, словно в насмешку, заканчивались на «вилль» — «город»: Лонжевилль, Фуршевилль, Варлевилль… Почему бы тогда не Мертвилль, Комавилль, Тоскавилль…

Шульц сказал, что там они, по крайней мере, найдут, чем перекусить, и, порывшись в кармане пальто, извлек оттуда скрученные в тугую трубочку и перехваченные резинкой деньги. Он хотел на ощупь прикинуть, достаточно ли у него их осталось. Раньше, на заправке, он уже вытащил несколько бумажек, чтобы заполнить бак, а когда вернулся к машине, протянул Лейле пакетик мятных леденцов и маленькую ароматизированную елочку, чтобы повесить на зеркальце заднего обзора: он уверял, что с помощью этой штучки заглушит стоящую в машине вонь.

Ощупав свое подтаявшее состояние, он горестно покачал головой. Лейла сказала, что у нее тоже есть немного денег, а еще — зверский аппетит. Когда Шульц вылезал из машины, у него закружилась голова. Даже в кровавом неоновом свете его лицо было пепельно-серым.

Они поели, сидя друг напротив друга и не говоря ни слова, кроме них, в залитом ярким светом зале не было никого. Их окружали десятки накрытых столов, отражавшихся в черных стеклах высоких окон. Жадно уминая мясо с горой жареной картошки, Лейла наблюдала за Шульцем, за его тонкими белыми волосатыми руками, катавшими шарики из хлебного мякиша, за его сдержанными жестами и манерой сидеть с закрытыми глазами, усталой улыбкой — к нему вернулась прежняя мягкость, постепенно растворявшаяся в нехорошем отчаянии.

А вот Шульц никакого внимания на Лейлу не обращал. Он был не голоден, и ту малость сил, что еще у него оставалась, тратил на то, чтобы не потерять сознание: водил большим пальцем по лезвию ножа, сжимал в пальцах ледяной стакан. Ему казалось, что кровь отлила от его лица, что по спине у него течет едкий пот.

Ночь за окном была бескрайней и враждебной. Ни тот, ни другая не смогли бы точно указать на карте Франции место, где находился этот затерянный мотель. Шульц вел машину наугад, интуитивно выбирая на каждом перекрестке, куда свернуть. Лейла никогда с ним не спорила. «Будь что будет… Не бойся», — сказала ей Черная Бабушка. В конце концов из множества точек на карте и табличек с названиями рано или поздно выстроится линия.

Они уже собирались двинуться дальше, и тут Шульц, расплачиваясь, спросил у официантки, скучающей блондинки в бежевом халатике: «У вас можно снять комнату на ночь? Да, разумеется, на эту ночь… Да, с двумя кроватями… Да, с душем, этого достаточно… — Он совсем охрип, но Лейле показалось, что он говорит слишком громко, голос звучал почти пугающе. Шульц вытащил из-под резинки еще три бумажки. — Теплая комната… Моя последняя роскошь! — Усмехнулся и повторил: — Моя последняя роскошь!»

Лейле, которая готова была ко всему, тем не менее понравилась идея Шульца заночевать под крышей, к тому же, когда она вышла к машине за своими вещами, мороз влепил ей оплеуху, холод пробрал насквозь, и она едва не упала, поскользнувшись на обледенелом асфальте.

На лестнице ей пришлось поддерживать Шульца, а едва войдя в комнату, он повалился на кровать, сжимая кулаками виски. Он кашлял и задыхался, но, когда Лейла предложила показаться врачу, Шульц, еще заходясь кашлем, властно и решительно замахал руками, а потом, багровый, с трудом выговорил: «Не надо, у меня просто сильный бронхит, уже довольно давно. Ну, в общем, я надеюсь, что это не воспаление легких, не грипп и не что-нибудь еще. Я очень устал, но сейчас отогреюсь, и мне станет лучше». Потом потряс трубочку, извлекая из нее последнюю таблетку растворимого аспирина, и та с шипением утонула в поданном Лейлой стакане холодной воды. И уснул.

Оставшись одна, Лейла разделась, влезла под душ и почувствовала себя от всего далекой, время словно зависло. Она совершенно успокоилась. Несколько дней перед тем она была захвачена спешностью отъезда, потом внезапностью препятствий, все было так, словно ее увлекала за собой тайная и неумолимая повесть, на мелькавших страницах которой были записаны удивительные ремарки. Она стояла с мокрыми волосами, вся в мыльной пене, между грудей и по ногам стекала вода. Глубоко дышала, раскрывая рот, с наслаждением ловила и выплевывала обжигающие струи. Закрывала глаза, улавливая далекие волны. Наконец она выбралась из облака пара и, с тюрбаном из полотенца на голове, обмотав вокруг тела толстую белую махровую простыню, вошла в комнату.

Между белой подушкой и коричневым бархатным покрывалом виднелась лишь багровая макушка Шульца. Он открыл глаза и болезненно поморщился. Потом, глядя на гладкие, осыпанные капельками плечи благоухающей мылом девушки, прошептал:

— Ты красивая… До чего же ты красивая! Слушай, ты ведь могла бы быть моей дочкой, моей девочкой, моим ребеночком… — Он сильно задыхался, но продолжал, не отрывая взгляда от Лейлы: — Но сейчас ты красива, как женщина!

В его глазах на мгновение вспыхнул прежний мужской огонек, и Лейла, нисколько не смутившаяся, увидела его испорченные зубы и вымученное подобие когда-то обольстительной улыбки.

— Уже и не вспомню, когда я в последний раз был в гостиничном номере вдвоем с женщиной, которая вот так вот расхаживала голышом…

Он вытащил из-под одеяла исхудавшую руку и слабо потянулся к тонкому, но сильному телу девушки, неподвижно стоявшей в двух шагах от него.

— Послушай… Мне пришло в голову… Глупо, но я думаю, что, если бы вот сейчас, здесь я мог бы увидеть твои груди, твой живот, для меня это стало бы истинным наслаждением, нет, дай мне договорить, мне не только было бы приятно, мне бы это пошло на пользу… Ты ничем не рискуешь, я при последнем издыхании… Мне всего только и хотелось бы, чтобы ты на секундочку убрала это полотенце… Только чтобы посмотреть на тебя, ну, или… Нет, дай мне помечтать о том, как бы ты приложила свои прохладные груди к моему лбу и к щекам тоже… Твоя плоть, твоя кожа такие нежные… Я бы только вдохнул твой аромат… Ты меня понимаешь?

Лейла инстинктивно подтянула полотенце повыше и скрестила на груди руки, но в то же время, восхитительным движением склонив голову набок, раздосадованная и вместе с тем довольная, ласково ему улыбнулась:

— Простите, но я думала, вы уже уснули… Я тоже собиралась лечь… — Она кивнула на свои вещи, разложенные вокруг рюкзака на другой постели, в той части комнаты, которая оставалась в тени. И, поскольку он еще некоторое время вяло уговаривал ее, прибавила: — Вы прекрасно знаете, что просите невозможного. Я стыдлива. А стыдливость — это серьезно…

Тень огорчения, внезапно промелькнувшая на лице Шульца, была в то же время и тенью смерти. Перепуганная Лейла отвернулась от него, ушла в самый дальний угол комнаты и погасила лампу, но, скидывая махровую простыню, она остановилась и, все еще чувствуя на себе нищенский, молящий взгляд Шульца, перед тем как влезть в майку, в которой собиралась спать, на короткий миг осталась стоять совершенно голая в красноватом свечении, падавшем от окна, повернувшись спиной, опустив голову, робко подставляя всем бедам беззащитную попку, поясницу, голую спину.

Вскоре, когда комната наполнилась храпом больного, она села на край постели, опершись локтями о шелковистые ляжки, опустив подбородок на сжатые кулаки. Глаза понемногу привыкали к полумраку, и она могла вволю разглядывать голову спящего, с торчащими из носа и ушей пучками шерсти, кустистыми бровями, слипшимися от пота седеющими волосами. Недавно, по дороге, он горько жаловался на жизнь: работу потерял, никуда не может устроиться, долги, жена ушла, дети далеко, потом начались скитания, улицы… Во время коротких остановок, к которым его принуждала усталость, он даже показал Лейле несколько фотографий, сделанных в счастливые времена, которые он словно бы бережно хранил, завернув в кусок фетра.

— Надо же, — сказала Лейла, — у меня тоже есть такая штука. Не понимаю, что с ней делать!..

И незаметно потрогала в кармане собственный фетровый лоскут. На пожелтевших, покоробившихся фотографиях у бедняги Шульца были одни только улыбки и смех, цветы, дни рождения, каникулы, яркие краски — словом, того рода воспоминания, которые каждая семья суеверно старается спасти при собственном крушении, но все они могли бы запросто быть выпущены с конвейера великой фабрики «шаблонов счастья».

Кто бы мог подумать, глядя на довольную или радостную улыбку позирующей перед камерой жены, что вот эта самая женщина несколько лет спустя, источенная печалью, уйдет навсегда, или вскроет себе вены, или, что иногда почти одно и то же, продолжит как ни в чем не бывало жить дальше… Даже дети, с которых год за годом слезала детская плоть, словно окаменели в ярком солнечном свете и на бегу замерли в вечной эйфории. Эйфория глянцевой бумаги, ничья эйфория.

Лейле расхотелось спать, она неподвижно сидела, прислушиваясь к шумному, как кузнечные мехи, и смрадному дыханию Шульца. Одно ей было совершенно ясно: она связалась с окончательно сломленным человеком.

Она мало что знала о жизни людей вроде Шульца, но плохо представляла себе, каким способом он мог бы выкарабкаться. Ее не оставила равнодушной его доброжелательность и трогательная отвага, с которой он отправился к Косто. Она так недавно познакомилась с ним и неспособна была сказать, хороший ли он человек, заурядный или плохой и есть ли доля его собственной вины в том, что он так скатился, но это не имело никакого значения. Она запомнила, каким решительным и беззащитным он выглядел, когда бросился на штурм хрупкого бункера близнецов, запомнила это очень человеческое проявление, странную смесь детскости, жестокости и отчаяния.

На второй кровати стонал пылавший в жару Шульц. Лейла хотела намочить полотенце в холодной воде и положить ему на лоб компресс, но внезапно при одной только мысли о том, что ей предстоит проделать то же самое, что она делала для Карима, впала в беспредельное уныние. «Почему? — думала она. — Ну почему?» И в темноте замотала головой: нет и нет. Она так мечтала вырваться — и вот уже второй раз подряд оказывается взаперти в случайной комнате с истерзанным человеком и считает себя обязанной играть роль сиделки. Она заставила себя сидеть неподвижно, предоставив Шульцу гореть. Тем хуже для него! Чувство протеста мешало ей поддаться странной привязанности, которую она чувствовала к этому человеку, и спасшему, и подобравшему ее, и она смотрела, как он мается на кровати девяноста сантиметров шириной, которая была, как он сказал, «его последней роскошью».

Что за нелепая склонность заставляла ее испытывать жалость и почти что нежность к этому сбившемуся с пути легочному больному, когда она столько раз, глядя на неуверенные передвижения другого человека, у которого на голове не осталось ни единого волоса, твердила себе: «Это мой отец», и не могла пробудить в себе сочувствия, и мечтала только об одном: не слышать больше об этой мерзкой болезни, размеченной курсами химиотерапии, облучениями и томограммами, и, разумеется, бежать на другой край земли? Она вспомнила, что у отца тоже из ушей и носа торчали волосы и руки тоже были исхудавшие.

Так уж вышло! Негодование против жестокого упорства судьбы заставило сильнее разгореться в ней жгучему желанию продолжения, физической жажде завтрашнего и послезавтрашнего дня. Она потыкала пальцами в кнопки пульта, на экране телевизора беззвучно помелькали бесцветные, скучные картинки другого и еще более удручающего повторения, потом залезла под одеяло и провалилась в глубокий сон.

Незадолго до рассвета Шульц проснулся с ощущением, что ему стало намного лучше. Приятно было лежать без движения, пригревшись в собственном тепле, и смотреть, как прямоугольник окна неуловимо заполняется голубоватым светом. Телевизор по-прежнему работал без звука. Шульц с бесконечными предосторожностями встал и, запершись в ванной, тщательно вымылся, побрился, оделся в немногие оставшиеся у него чистые вещи. Продолжая заниматься тем, что отчетливо представлялось ему приготовлениями к казни, он кивнул своему отражению в зеркале и помахал себе рукой — словно попрощался насмешливо. Сказал себе, что решительно перестал походить на того человека, чей облик когда-то показывали ему зеркала, но что эта убийственная картинка означает нечто более точное. Обулся, старательно зашнуровал ботинки и даже повязал галстук под воротником рубашки-поло.

Совершенно спокойный, он пошел взглянуть на спящую Лейлу и вспомнил времена, когда ему случалось растрогаться при взгляде на разоспавшуюся дочь, хрупкую девочку, которая, однако, оказывалась тяжеленькой, если взять ее на руки, малышку, блуждающую среди снов, забыв влажный пальчик меж полуоткрытых губ. И позже, когда она стала нескладным подростком, он, видя ее спящей, не мог равнодушно смотреть на то, как из-под этой маски внезапно пробивается все детское, почти нечеловечески нежное. Что такое маленькая девочка? Что такое юная девушка? Загадка тела, слишком рано столкнувшегося с загадкой возбуждаемого им желания.

Однако Лейла напоминала ему вовсе не его дочь. Сквозь толщу времени ему бросилась в глаза колоссальная разница между этими двумя существами. Он подумал, что его дочь, наверное, никогда не мечтала о побеге. Хотя кто знает? Несомненно одно: она всегда послушно — или бездарно — исполняла свою несложную партию: хорошая учеба, хорошие дипломы, хорошая профессия, хороший муж (хотя как знать?), и очень быстро — отдаление, банальные или пустые слова, расстояние все увеличивалось до тех пор, пока связь не прервалась окончательно. В Лейле же Шульц сразу почувствовал нечто очень простое и одновременно пугающее. Словно она помимо своей воли была ангелом. Джинном, ничего еще не знающим о собственных возможностях. И, разумеется, в ней была та удивительная энергия, одной которой было достаточно для того, чтобы сделать ее человеком, по природе своей совершенно отличным от его дочери.

Он улыбнулся, заметив, что эта маленькая черненькая кудрявая девушка во сне тихонько покусывает белый краешек простыни. Темная демократия ночи: в ночном умиротворении всякое одиночество равно другому и беспредельно. Но, когда рассветет, между одиночествами установится явное неравенство, потому что силы, управляющие ими, словно марионетками, измеряются совершенно разными величинами. Невидимая рука. Мускулистая и плотная рука. Тощая и костлявая рука.

Шульц слегка наклонился над спящей красавицей. Потянулся к ней губами, но вовремя опомнился. И только легонько коснулся ее лба указательным и средним пальцами. А потом в слабом утреннем свете втайне пожелал ей чего-то более сильного, может быть, более изнуряющего, но более яркого, чем счастье.

Лейла открыла глаза и очень удивилась, увидев своего странного спутника, накануне едва живого, тщательно одетым и готовым тронуться в путь.

…Ехали они не очень долго. Шульц все сильнее беспокоился из-за мотора, но и речи не могло быть о том, чтобы обратиться в мастерскую, потому что денег у него почти не осталось.

«Вот видишь, на третьей, если я ее не слишком подгоняю, она еще двигается».

Очень прямой, очень достойный, при галстуке, он выбирал самый причудливый маршрут. «Да нет же, детка, уверяю тебя, это верное направление! Ты только погляди на солнце — мы двигаемся прямо на юг!» Лейла, которую нимало не занимали карты автомобильных дорог, не мешала ему ехать, куда он захочет.

Теперь вокруг них лежал почти ровный пейзаж, сплошь запорошенный белым, ивы здесь были похожи на сказочные парики, а ограды — на забытые кем-то гирлянды. Тянулись цепочкой замерзшие пруды. На ветвях совершенно голых деревьев, усыпанных крупными ягодами омелы, сидели черные птицы, от холода похожие на чучела, но все еще грозные. Деревушки из нескольких домов, закрытые трактиры, слепые стены.

Когда, уже в сумерках, мотор скоропостижно скончался, Шульц резко вывернул руль, и машина на свободном ходу покатила под уклон по ухабистой дороге, которая привела их на берег одного из замерзших прудов. Торчавшие надо льдом черные стебли тростника напоминали странные письмена. Берег был пуст. Больше не было слышно ни единого звука, и больше ничто нигде не шелохнулось.

Они некоторое время посидели молча, потом Шульц сказал:

— Заночуем здесь. Я смертельно устал. Сил совсем не осталось.

— Да мы в какую-то дыру заехали! Здесь никого и ничего!

— Мне надо отдохнуть, — повторил Шульц, опустив голову на руль. — А завтра поглядим…

Он посоветовал Лейле немедленно, пока не закоченела, влезть в спальный мешок и устроиться на заднем сиденье, и сам принялся кутаться. Небо ненадолго расчистилось, и температура быстро упала ниже нуля… Лейла свернулась клубочком и стучала зубами. Можно совершенно затеряться в самом центре Франции. Впервые в жизни она почувствовала, как на нее волнами накатывает неведомая прежде паника, эти волны шли откуда-то издалека, от других бедственных ночей, от других несчастных тел. Но Шульц уже затих и не двигался. Ночь была прекрасна, и страшные челюсти холода медленно разжимались. Текли часы. Взошла луна и облила все сливочным светом. Лейла дрожала как осиновый лист и вместе с тем впала в какое-то летаргическое состояние. Зубы у нее выстукивали дробь. Ноги ныли.

Ей понадобилось сделать невероятное усилие, чтобы выдернуть себя из еле греющего тощего спальника, открыть дверцу, выйти в эту ледяную темноту и начать прыгать на месте, размахивать руками, шевелить пальцами, двигаться, двигаться без остановки. Не обращая больше внимания на Шульца, она разбежалась и понеслась по огибавшей пруд узкой заснеженной тропинке — луна делала эту дорожку волшебной.

В ту ночь, в ту распроклятую ночь Лейла бежала долго и быстро, длинными легкими шагами, и перед ее губами летело облачко горячего пара. Под ее подошвами поскрипывала и трещала смерзшаяся снежная пыль, глаза ничего не видели дальше нескольких метров. Она бежала яростно, проходили долгие минуты, и она вновь бежала по собственным следам, лишь на несколько мгновений останавливаясь, чтобы отдышаться, отплеваться, немного собраться с силами, и снова неслась по ледяному кольцу. И, пока не наступил едва приметный рассвет, она вела бесконечный бой — мышцы против мороза. Под утро, совершенно измученная, но торжествующая, она перешла на быстрый шаг, на ходу крепко хлопая себя по рукам и ногам, потом немного покружила вокруг машины, прижалась лицом к ветровому стеклу, сделав из ладоней козырек, но Шульц внутри не пошевелился.

Она еще немного подождала, не сразу решившись открыть дверцу со стороны водителя и потеребить груду одеял и свитеров, внутри которой, казалось, не было никакого человеческого тела, даже больной мумии. Она раскопала в этой груде лицо Шульца, как высвобождают из песка череп. И сразу увидела посиневшие губы, заострившийся нос, ввалившиеся щеки и еще глубже запавшие, но открытые глаза. И сразу поняла, что Шульц умер. Замерз насмерть. Чем сильнее она его трясла, тем сильнее моталась из стороны в сторону голова покойника, казалось, он хохочет, насмехается, ему нравится, что он, перед тем как нелепо и окончательно затвердеть, превратился в вещь.

Теперь Лейла дрожала уже не от холода, а от страха. Она впервые прикоснулась к мертвому, и это привело ее в ужас. Она провела рукой по шершавой щеке, тронула окоченевшую грудь трупа, заорала и, отшатнувшись, вынырнув из машины, сползла на землю. Пришибленная тишиной и запустением, она громко разрыдалась и плакала долго, до тех пор, пока в глазах все не начало расплываться. «Он был здесь, он был живой, он со мной разговаривал, и он умер!» Эта мысль была еще ужаснее реального присутствия коченеющего тела. Она уже не могла перестать плакать.

В конце концов она заставила себя встать и побежала по тропинке, которая поднималась к тонувшей в тумане дороге. Никого! Лейла свернула наугад и зашагала, в боку у нее кололо, она тихонько скулила, как заблудившийся ребенок, и безнадежно звала хоть кого-нибудь в этой пустоте. Туман все скрыл, и она только в последнюю секунду разобрала надпись синими буквами на табличке: «Мопас». Это и деревней-то трудно было назвать. Плотно сомкнутые раковины, жмущиеся одна к другой, и брошенные вещи. Но на площади, неподалеку от обледеневшего писсуара, светился желтый прямоугольник витрины булочной, а над ним горели буквы вывески. Лейла ворвалась внутрь и растерянно уставилась на сдобную рассветную булочницу, уже причесанную и подкрашенную. Она задыхалась в этом душистом жару и никак не могла успокоиться, размахивала руками и невнятно лепетала, она вела себя так, словно требовалась срочная помощь, хотя прекрасно знала, что помочь уже ничем нельзя. Глядя в вытаращенные глаза румяной булочницы, она в конце концов сумела выговорить: «Там человек умер… Совсем рядом… Скорее! Надо туда пойти!»

Теперь она была уже не вполне уверена в том, что найдет это место, и при мысли о брошенном в заиндевевшей машине человеке снова расплакалась. Булочница усадила ее рядом с собой, на обсыпанный мукой деревянный табурет, окруженный целым полком стоящих навытяжку горячих багетов. Тут показался и пекарь в майке и белом переднике, о который он бесконечно долго вытирал руки. Они заставили Лейлу выпить кофе и сунули ей в руку хрустящую краюшку.

Жандармы долго не могли до них добраться. Только к полудню в бледном свете не желавшего заниматься дня на берегу пустынного пруда и вокруг стоявшей со всеми дверцами нараспашку колымаги Шульца засуетилась горстка людей. Синие мигалки полицейской и пожарной машин не переставали вспыхивать, и наверху, на дороге, остановилось несколько автомобилей. Вызвали эвакуатор, водитель мучительно пытался двигаться задним ходом по разбитой дороге, и здоровенный железный крюк мрачно погромыхивал на конце цепи.

Перед лицами виднелись облачка пара от дыхания. Люди в куртках с поднятыми воротниками искали следы. Жандармы перемещались замедленно. Один из них, не снимая перчаток, что-то записывал. Пожарные, по пояс всунувшись в салон, возились с телом. По лугам двигались к машине выплывшие из ниоткуда фигуры. Вскоре туман начал расходиться, в окружающем пейзаже появились разбросанные фермы, небольшие дома и какие-то отощавшие животные — застывшие, заиндевевшие, жующие, должно быть, нескончаемую жвачку.

В конце концов тело Шульца извлекли из его последней раковины и на носилках понесли наверх, к дороге. Лейлой больше никто не занимался. Она видела, как они засовывали Шульца в черный мешок. Передернулась от шороха молнии, которую один из пожарных резко задернул, и лицо Шульца исчезло, но она успела напоследок еще раз увидеть волосы в ноздрях и ушах и лохматые брови, и при виде этих знакомых подробностей чуть было не расплакалась снова. Молодой полицейский уже положил ей руку на плечо и мягко, но настойчиво предложил сесть в полицейскую машину.

— Сейчас придет капитан, подожди его здесь. Ты знала этого человека? Он подобрал тебя на дороге? Куда ты ехала? Ты не местная. И вообще, сколько тебе лет? Документы у тебя есть?

Лейла, смертельно побледневшая, молча смотрела перед собой. Она уже выплакала все слезы и очень ослабела, все это ее пришибло. На этот раз желание уехать привело ее на унылый берег пруда, где она оказалась между трупом и жандармами! Совсем недавно, пытаясь отвести капитана на место трагедии, она, вглядываясь в окрестности, заметила указатель в виде стрелки с надписью: «Аржан, 2».

Получается, последнее путешествие Шульца, последнее его странствие колдовским способом подтолкнуло его или издевательски направило к этой крохотной деревушке с денежным названием Аржан, совершенно затерянной на карте Франции, ровно на полпути из Бриара в Ламот-Беврон.

Капитан жандармов расспрашивал Лейлу механически и устало. Для него, прикованного к этой унылой местности, все сводилось к формальностям. Вопросы, которые он ей задавал, капля за каплей падали из огромного чана с тухлым безразличием. В каких отношениях она состояла с пострадавшим? Вообще-то они еще проверят, действительно ли он умер от холода… Она несовершеннолетняя? Если семья заявляла о ее исчезновении…

Капитана увел молодой полицейский. Лейла немного подождала, придерживая на коленях рюкзак, который ей только что принесли, потом тоже вылезла из машины. Никто больше не обращал на нее внимания. Красный пожарный грузовик уже уехал, его заволокла, а потом и совсем поглотила серая бесконечность. Машина Шульца тоже уехала, ее увезли на буксире, только в противоположном направлении. И, когда Лейлы хватились, она была уже далеко, шла с рюкзаком за плечами прямо через луга, стараясь двигаться приблизительно на юго-восток.

Она долго шла мерным шагом, избегая дорог на случай, если полиция распространила ее описание, пролезала под колючей проволокой, двигалась то вдоль опушки темного леса, то берегом застывшего ручья, огибала пруды, обходила как можно дальше большие опасные здания. Голова пуста, на сердце тяжесть, и эта дорога наконец-то дала ей совершенно новое одиночество.

Внезапно она загляделась на двух белых лошадей, неподвижно стоявших голова к голове в пятне золотистого света. У них были влажные, глубокие глаза, смотревшие в никуда, а шкуры по сравнению со снегом казались грязными и пыльными. Теплые бока подрагивали. Лейла подошла поближе. Они были сильные, от них пахло. С губ тянулись нити слюны.

Ей казалось, что она где-то уже видела этих двух животных. Два спутника из другой жизни, которых она встретила вновь. Наверное, в ее снах они принимали другой облик, но, похоже, и они Лейлу знали, потому что без движения и волнения, с загадочной улыбкой, приняли ее и поделились своим теплом. А главное — она была уверена в том, что эти великолепные лошади, такие одинокие на своем лугу, все знали и все понимали. И, конечно, насчет Шульца им тоже было известно. И про Карима тоже. Бессмысленное решение уехать, больной отец, неразговорчивый учитель философии, вонючие пьяные братья Костелло, ночь в мотеле — обо всем они знали, эти белые лошади! И ее детское смятение, смесь давнего горя с чистой радостью, они понимали тоже!

Она прижалась лбом к лошадиной щеке, положила ладонь на твердую черепушку, а потом долго гладила их по шеям, запуская пальцы в шерстяную гриву. Как хорошо. Вот так. Это куда лучше, чем плакать. Оказывается, именно ради таких мгновений и пускаешься в дорогу.

И снова стемнело. Лейла прошла по главной улице вытянутой в длину деревушки, постояла рядом с продавцом пиццы, у которого была единственной покупательницей, пока не доела обжигающий кусок, и вышла на перрон невероятного вокзала. Она твердо была намерена сесть без билета в любой поезд, лишь бы он шел на юг.

Сначала она ждала одна на продуваемой всеми ветрами платформе, но вскоре появились и другие пассажиры. Все они направлялись на платформу напротив, к которой, как ей сказали, должен был подойти ближайший экспресс на Париж. С ее стороны никаких поездов объявлено не было. Вдали показалась пара желтых глаз приближавшегося локомотива. Лейла только в последнюю секунду решилась спрыгнуть вниз, рванула через пути и влезла на другую платформу в то самое мгновение, когда поезд начал замедлять ход.

Несколько минут спустя она стояла на нетвердых ногах в последнем поезде на Париж. Она возвращается. Все кончено.

Несмотря на убожество ее одиссеи, Лейла чувствовала, что теперь уже ничего не будет, как раньше. Отныне она станет жить под мелким дождичком неустойчивости. Она на время возвращалась домой, но знала, что продолжение следует и что продолжение будет в другом месте. Что бы ни случилось…

Возвращаться — загадочное действие. Возможно, иллюзорное. Достаточно хоть один раз уехать, только уехать по-настоящему, чтобы всякое возвращение сделалось ложным. Жить где-нибудь стало невозможно. Быть откуда-то — утратило всякий смысл.