– А… вызвать такси… как? – спросила я.
Она воспылала:
– Ты вообще меня послушаешь когда-нибудь сегодня?
Бровями Ульяна изобразила эдакий взмет ястребиных крыл.
– Няня вызовет такси! Ты вообще не должна думать об этом! Ты должна забрать детей, сесть в машину, доехать, расплатиться – всё! – Королева встряхнула тетрадным листком. – Но не всё!
На листке красовался план. «1) 9:00 – быть у няни; 2) не забыть пакет; 3) 9:15 – сесть в такси; 4) расплатиться по счетчику („счетчику“ – подчеркнуто двумя чертами)». И так далее. Двадцать два пункта. Ульяна улетала в Москву. Клиент предложил сопровождать в столицу. Три дня. В один из которых ко всеобщей сумятице у няни возникла «ситуация». Близнецы оставались мне. Транспортировка, кормежка, досуг. Ничего сложного. У тебя все получится. Очень спокойные мальчики. С девяти до девяти. Всего-то – полдня! Суп в холодильнике. Котлеты в кастрюле. Первый звонок из Москвы – в шестнадцать ноль-ноль. Два прозвона по одному гудку. На третий можно снять трубку. План расписан до мелочей. Все продумано.
– Таня… Танечка! – Королева вцепилась в мои запястья. – «Чип и Дэйл» – ровно четыре серии. И ни серией больше. Ни минутой больше! Ты слышишь? Никаких уговоров… Даже если они начнут отгрызать свои руки у тебя на глазах!
Она прослезилась. Панический страх трехдневной разлуки. Вернее, страх расстояния. Вдруг что-то пойдет не так? Из Москвы горло беде не перегрызть. В течение часа до места не доберешься. Уже в самолете руки, отнятые от пульса, начнет крутить от тоски. Она сплела пальцы и заломила кисти, изжимаясь всем телом. Пойми, я доверяю тебе жизнь моих сыновей. Ну что же здесь непонятного. Однако вся эта история немало тревожила: все лето я провела в деревне у бабушки, с детьми Ульяны знакома была пока только вскользь – один раз мы ходили в кафе на Рубинштейна, поели мороженого, но из этой беглой встречи я вынесла скудные впечатления: мальчики показались замкнутыми и красивыми. Прямые соломенные волосы. Чуть удлиненные стрижки. Белая кожа. С собой – тетрадки и цветные карандаши. Когда один из них захотел в туалет, к моему изумлению, Ульяна сказала: «Терпи». К чему такая строгость? Но, разумеется, я и не подумала совать нос в чужие дела.
В первую ночь Улиной командировки близнецы оставались у няни, на Васильевском. Мне поручалось забрать их утром, доставить домой и провести с ними день. В час икс я прибыла по адресу. Биржевой переулок. В квартире пахло ухоженностью, завтраком и утюгом. Опрятная, поджарая, чернявая няня одевала детей. Зеленая клетка – Антон. Вишневая – Глеб. Все просто. Переживать не стоит.
– Я б и не поехала, это самое, чего мне ехать, но без моей подписи они дочери не поставят это… и вчера ездила, такая бюрократия, а вчера у меня внуки, поэтому она этих сюда, иначе не успевали, и вот сегодня опять, так я еще предупредила ее, еще когда… она вроде сказала: езжай, а тут это… ну, ты не волнуйся, ничего, я приеду, и поедешь, а то, может, останешься, там я наготовила, все чистенько, увидишь… Так-то они не шкодные, мамка у них строгая… показать тебе, как отличаются? По уху можно…
Женщина наметанным жестом взялась за голову мальчика и костистой куриной рукой зачесала белые волосики, показав кроткое ухо. Вникать не хотелось. Идея казалась неудобоваримой.
– Они же в разной одежде, – возразила я сухо.
– Ага, в разной. Вот и в разной. А то разденутся? Запутают…
* * *
Таксист бесился. Высовывался в открытое окно. Тельняшка его задиралась, отвлекая прицел на кожу рыжеволосой спины.
– Млять… Авария, наверное, – предположил он уже в пятый раз.
Мы волочились по набережной Макарова минут двадцать. Метр за метром. Трогались, тормозили. Трогались, тормозили. Сентябрь выдался жарким. Машины разогревались в давке. Терлись боками. Блестели на солнце. Ползли на брюхе, как стадо ластоногих. Воняло бензином. Железные увальни психовали, дергались, рычали всем телом. Их мучил внутренний зуд – зуд с внутренней стороны атома: для того чтобы почесаться, им пришлось бы сначала содрать с себя всю кожуру, а затем и вовсе распасться ядерно, прямо здесь. Предощущение пекла угнетало.
– А мы скоро приедем? – спросил Глеб.
– Чё за… мля… там авария, наверное… Как же достали чмошники…
Таксист не понравился мне еще больше, чем няня. Хабальная тварь ерзала в водительском кресле. Била рукой по рулю. И в конце концов все-таки вдавила клаксон по самые гланды. Волга взревела на ровном месте, сигналя неподвижным машинам, носами упирающимся в зады таких же неподвижных машин. Этим звуком можно было счищать зубную эмаль. Я посмотрела на детей. Глеб равнодушно глядел в окно. А вот Антон сполз к самому краю сиденья, обмяк. Наподобие тряпичной куклы, уперев подбородок в грудь, он смотрел в одну точку, где-то на спинке переднего кресла. Глаза малыша слегка затянуло мутно-голубоватой пленкой – как случается у засыпающих сидя котят.
– Тебе плохо?
Он молчал.
– Еще долго ехать? – спросил Глеб.
Я тронула Антона за плечо. На ощупь он оказался совсем маленьким.
– Что с тобой? Приятель, ау, поговори, пожалуйста.
– Сейчас я буду бокать, – ответил он одними губами, не шелохнувшись и не сводя глаз с далекой планеты.
– Его тошнит, – Глеб разъяснил четко. Таксист тут же вывернулся из штанов.
– Э-э-э, девушка, я на это не подписывался, за химчистку салона будете платить, мне эти напряги не надо, я на детей не подписывался… я только вышел на смену, я этим всем дышать не собираюсь, вы мне на целый день этой байды…
– Сейчас я буду бокать, – повторил Антон.
– Остановите машину.
– А она что, едет, что ли? Х-хе, эт-что, Европа? Вы же видите, мля, какое… еще неизвестно, что на мосту, я полдня потеряю по такой хери…
На подъезде к Биржевой площади он кое-как прижался к тротуару. Я высадила Антона. Малыша тут же вырвало. Завтрак сверкал на асфальте. Зеленое клетчатое пальто пострадало. Глеб стоял рядом.
– О, зачем же ты вылез?
– Дядя сказал.
Водитель, растянувшись оборотистым телом, пролег через пассажирское кресло и выставил наш пакет из салона. Игрушки попадали на дорогу. Пластмассовая машинка закатилась под колесо. Что за черт? Собирая вещи с земли, я еще не осознала намерения таксиста. Он захлопнул переднюю дверь, заднюю – абсурд! Волга тут же тронулась и, хамски протолкавшись, съехала в сторону университета. Я не могла поверить. Сбежал! Посреди белого дня, заправленного золотом осеннего солнца, словно игристым лаком растительного масла.
Бабье лето. Каменная природа торжествовала. Лужа блевоты переливалась в лучах. Мы остались одни. Таня Козлова и двое сыновей опасного рецидивиста, отцом прозреваемых через стены Крестов силой тысячеокой гидры с собачьими головами. Двое ангелов! Дичь! По следу коей спущена свора тупых уголовных псов. Я чувствовала себя человеком, опоздавшим в бомбоубежище. Ближайшим укрытием мне представилась Валечка. Мошков переулок в десяти минутах. Утро. Где Валечке быть? Конечно же, дома. Покрепче сжав смирные, сполна умещаемые в моих ладонях детские ручки, я повела близнецов через Дворцовый. Нева закипала. Блеск реки резал глаза. Течения как такового не наблюдалось: хаос. Одна вода перебивала другую воду. Вода шла против воды, вода тянулась к воде, струилась через себя и прорезала саму себя струями – река просто кишела невидимыми аллигаторами.
– Жирафы! – крикнул Глеб, указав пальцем в сторону Шмидта. На горизонте чернели тонкие силуэты согбенных шей. Портовые краны.
– А скоро мама приедет?
* * *
Ванна занавешивалась клеенчатой шторой, той же, что год назад (кстати, может, не год, а все пять или десять). Цвет – классический голубой. Просторный, как небо, в складках которого блуждали бурые тараканы – беременные медведицы, щеголявшие наглостью, до дна испивавшие чашу вседозволенности, причем без всякой цели, просто так – чтоб даром не пропадала. Соседями Валечки были одни старики. Медвежья охота выходила им не по зубам. Валя, полагаю, считала жизнь насекомых неприкосновенной. А больше там и некому было блюсти людские границы. Две из шести коммунальных комнат принадлежали отъехавшим: внутренности навесных замков давно срослись; на оставшиеся четыре приходилось четверо героев блокады. Супружеская чета в девятом десятке, слепая вдова (бывшая сотрудница Эрмитажа) и владелица сразу двух комнат, собственно, Валечкина арендодатель. Старики жили по-черепашьи – смотрели телевизор в ползвука, ступали, не задевая воздух, зачерпывали суп, не касаясь ложкой посуды, а жевали так деликатно, будто боялись сквозь работу челюстей прослушать, как пища вдруг вскрикнет, принажатая слишком властным протезом.
В тот непостижимый фатальный день – фатальный в самом бескомпромиссном, бессмысленном варианте, – день, в который жизнь позабавлялась нами с тем же отсутствием цели, с которым тараканы, пользуясь немощью стариков, забавлялись излишней свободой, – день, в который жизнь поиграла нами не для того, чтобы мы что-то поняли, а только для того, чтобы поиграть, используя нас в качестве цветных передвижных кукол, – в тот запредельный день в мошковской коммуне стояла обыкновенная тамошняя вакуумная тишина. Одна вода журчала, да и то в тихом регистре, пущенная тонкой струей не по центру стока, а сбоку, с наката. Я застирывала пальто Антона. Дверь ванной болталась распахнутой. Хозяйка Валиной комнаты полола на даче и ожидалась к ноябрю. Одна из соседок шаркала мимо. В знак приветствия она едва заметно кивнула – предельно осторожно, так, чтобы в поклоне не скакнуло давление и не отвалились волосы, готовые отсохнуть в любую секунду, как пух одуванчика. Взяв в кухне какую-то баночку, старуха проследовала обратно к себе. Шагнув во мрак несуразно большого, раздутого общего коридора, она растаяла, точно брошенный в темную воду сахар. Здесь, в Мошковом, мы, заживо заключенные во чрево кита, никуда не плыли, потому что кит давно уже умер и туша его обветривалась на вселенском краю. «У тебя отдыхаешь душой», – говорила я Вале об этом.
Глеб равнодушно дергал скрипку за струны. Валечка разместила близнецов на матрасе. А сама занималась чаем. Промокая сухим полотенцем застиранное пальто, я поторапливала: надо быстрее доставить детей домой. Как ехать? Метро? Или выйти на набережную и просто поймать машину? С одной стороны, обращение к Вале не имело очевидного смысла. С другой стороны, в глубине души я верила, что Валя меня понимает. Вернее, факт непонимания с ее стороны я не считала доказанным. И говорила с ней, как с человеком, пребывающим в коме: сам шанс на то, что мои слова все-таки понимают, отнимал у меня моральное право их не произносить.
– Можно мы поиграем в крота и орла? – спросил Глеб.
Антон вскочил, раскинул в стороны руки и побежал вокруг матраса. Глеб вел его, целясь из воображаемого оружия. Через пару минут крот застрелил орла, и тот, спланировав на матрас, пал замертво. Орел лежал на спине, уставившись в потолок. Белые волосы, распластанные по простыне, напоминали лепестки хризантемы, легкомысленно сорванной и брошенной лицом вниз – сердцевиной бутона к пыльной дороге. Глеб сидел над телом, выпрямив спину.
– А в чем прикол? – спросила я.
– Тсс! – Валя приложила палец к губам. – Он сейчас в таком состоянии, как будто он подключен сразу ко всем библиотекам мира.
И вот тут послышалось это: топот. Даже не топот – бег. Складывалось впечатление, что в квартиру очередью вбегала рота солдат. Дом затрясся. Сказать, что я испугалась, – не сказать ничего. Я переживала страх, внушаемый чем-то необъяснимым. То есть не просто боялась. А еще и не знала, чего именно я боюсь.
– Что это?
– Лошади, – пояснила Валечка безмятежно.
В дверном проеме встал человек. Лет тридцати.
Короткая стрижка, черный свитер, черные брюки. Татарское сложение лица. Обычный парень. Такие, случается, курят в тамбурах электричек или переводят старушек через дорогу. Увидев нас, он как-то болезненно просиял. Изумился. Но справился с растерянностью на корню. И приветственно кивнул. Я взглянула ему в глаза и выронила полотенце. Со страха у меня отнялись руки, прямо от плеч. Мне было так плохо, как бывает только во сне. Что-то вроде паралича. Подобное случалось в младшие школьные годы: упав с яблони на спину, я полминуты не могла закричать – казалось, ударом из легких выбило воздух – весь подчистую.
– Здравствуйте, – сказал он подчеркнуто любезно.
– Здравствуйте, – ответила Валечка. Дети, обнаружив воспитание, прервали игру и, пусть наспех, но поздоровались тоже. – Хотите чаю?
– Нет, благодарю, – отказался гость. – Прошу вас, присядьте.
– Там мертвый орел, – заметила Валечка с укоризной.
– Валя! – вызвался Глеб. – Я его сейчас похороню!
Малыш схватился за воображаемую лопату. И начал копать матрас. На лбу черного гостя выступила испарина. Парень нервничал. Но в то же время демонстрировал неизвестной природы выучку: контролировал эмоции. Он повторил свою просьбу:
– Пожалуйста, присядьте, ни о чем не беспокойтесь, просто все вместе сядьте на постель и посидите немного не двигаясь.
– Где постель? Вы же видите, человек копает могилу, – возмутилась Валя.
Наконец я услышала собственный голос:
– Валя, это ограбление.
Взгляд ее был полон недоумения, доверия и тепла. Со стороны коридора слышались шаги, хлопали двери. Не особенно ясно, но вроде бы прозвучал сдавленный крик. Скорее даже не крик, а возглас. Что-то будто упало, а может, просто всей тяжестью опустилось на пол.
– Глеб, пристрели Валю, – попросила я. Мальчик нацелил палец в самое сердце моей подруги. Бах! И вторая сбитая птица прилегла на матрас рядом с охотником. Я села на краешек, подобрала колени к груди. Глеб споро копал. Татарин скрылся из проема, но было ясно, что он не ушел, а просто временно отступил. Мысли мои метались на дикой скорости от вопроса к вопросу. Зачем грабители здесь? Какие деньги искать в оскобленной изложистой раке?! Почему татарин не в маске? Каждые полминуты он вновь показывался в проеме, убеждался, что мы на месте, и вновь прятался за стеной. Естественно, в план ограбления не входили лишние люди. Ребята рассчитывали застать трех доходящих блокадников и девчонку. Вошли налегке, не стали переводить чулки понапрасну. Хотя все-таки почему? Собирались передушить стариков? А Валю? Так, заодно? Не жалко? Через таких земля не оскудеет рабочей силой? Но тут вдруг дети. Да еще и такие милые крошки. Плюс – Таня Козлова. О боже. Может, бабушек уже покромсали? А нас? На десерт? Как они собирались действовать? Перетряхивать каждую комнату по порядку? Выгребать соль, макароны, пуговицы, перо? Выдирать стельки? Резать подкладки? Шесть комнат. За полчасика вряд ли управиться. Сколько мы будем сидеть? Предположим, налетчики не убийцы. Значит, в свой черед переведут нас в соседнюю комнату. А сами изрубят на куски пианино? Порежут матрас, расщиплют вату? Будут искать носок, набитый валютой? Если мы выживем, Ульяна меня убьет. Но это не так уж и важно. Гораздо острее стоял вопрос иного характера: как мы будем смотреть в глаза близнецам? Если сейчас здесь начнется вся эта эпопея со скотчем, угрозами и утюгами… Одно дело – пережить ужас. И совсем другое – пережить ужас вместе с маленькими детьми. Господи, как же все-таки мы будем жить дальше? Останемся ли друзьями? Глеб все копал и копал с неподдельным усердием. Валя с Антоном, похоже, шерстили библиотеку Йельского университета. Последние минуты? Да неужели?! Неужели этот улыбчивый и учтивый татарский мальчик оставит после себя полную коммуналку неповинно перерезанных шей? Он снова заглянул в комнату. Я посмотрела ему в глаза.
– Ни о чем не беспокойтесь, пожалуйста, – сказал он уверенно и снова шагнул из проема.
Он не появлялся с минуту. Потом еще с минуту. В коридоре будто бы стихло. Прошло еще какое-то время, может быть минут пять. На четвереньках я отползла от матраса и попыталась выглянуть за порог. Ничего.
– Таня, нам нужна живая вода, – сказал Глеб. – Ты можешь достать живую воду? Их надо полить.
– Конечно. Только охраняй их хорошо, понял? Отвечаешь за них головой, не отходи ни на минуту, если их украдут, то они никогда не проснутся, ведь только мы знаем, как их оживить.
* * *
Дверь на лестницу приоткрыта. Тишина. Пустота. Сквозняк. Отсветы на дощатом полу. Никаких разрушений. Плащи на вешалках. Ботинки рядком. Коробки, перевязанные бечевкой, не сдвинуты ни на сантиметр. Полный порядок. Никаких признаков жизни. Как в руинах после ядерной катастрофы. Рассудок пылал. Что же здесь происходило? Украли самих стариков? Я боялась пошевелиться, но все-таки в огромном сердцебиении, задерживая дыхание, на цыпочках прокралась вглубь коридора. Дверь к вдове была распахнута настежь. Старуха замерла посреди комнаты, прямо по центру, как-то странно, не к месту, будто торшер, который забыли приставить к стене. Маленькое впалое тело остановилось в только что начатом жесте. Можно сказать, в воздухе зависал полупустой бледный халат. Лунные волосы. Рыбьи глаза.
– Здравствуйте… Это я, это Таня… Козлова, Валина подруга, э… часто у вас тут бываю… вы меня знаете.
Я обращалась к ней из темноты коридора, оставаясь за порогом, не смея шагнуть внутрь, не смея приблизиться, не понимая, с чего начинать, как себя повести; старуха стояла напротив, в контровом свете двух окон на фоне черных силуэтов алоэ.
– Подойдите, – сказала она.
Обстановка шокировала. Все четыре стены во всю свободную площадь были занавешены картинами. Старинные рамы, потрескавшиеся холсты, полупарадные портреты, екатерининский век, гравюры, цветочные натюрморты. Буфет ломился от гарднеровского фарфора, в настольном рябом зеркале отражалась керосиновая лампа. Слепая бабушка коротала век, держа при себе сокровищ на полноценный антикварный магазин. Господи боже! Широкоплечие подсвечники. Медные кувшины. Отложения пыли в пене бронзовых кружев. Я протянула к женщине руки, дав опору. Пальцы ее оказались сухими и ледяными. Старая пятнистая кожа блестела, будто галька, годами окатываемая волной.
– Что они вынесли? – спросила старуха.
– Да вроде ничего.
Вдова охладела, углубилась в себя.
– Сейчас я задам вам несколько вопросов. Будьте внимательны, отвечайте точно, – заговорила она с расстановкой, предоставляя мне время на восприятие каждого слова. – Посмотрите на стену, ту, что справа от меня. В среднем ряду, вплотную к углу, икона – висит?
– Нет… не знаю… Висит такая сирень…
– Все, неважно, – она сжала мою руку. – Дальше. За моей спиной, между окнами, под самым потолком, икона – висит?
– Нет.
– Теперь смотрите дальше, на стену слева от меня. Над фортепиано, по центру, между иконой Богоматери и портретом восемнадцатого века что-нибудь висит?
– Пусто.
– Можете идти, – старуха сникла.
– А… Где остальные? Соседи? У себя?
– Не знаю, – ответила она равнодушно. – Меня вывели в кухню и удерживали там. А их, должно быть, удерживали в комнате, не знаю, не знаю, посмотрите…
У меня заложило уши. Рельеф общей картины произошедшего вдруг выступил из эмоционального хаоса и поразил сознание задним числом: никто не собирался обыскивать нашу комнату и уж тем более нас убивать. Люди в черном тихо сломали замок и вынесли три иконы, не обронив ни одного волоса с голов стариков и детей. Господи, они даже бронзовой пепельницы не прихватили. А ведь она так удачно бросалась в глаза, маня танцующей по краю чаши наядой, вырезанной из слоновой кости. Как впоследствии емко сказала об этом Ульяна, «люди искусства».
– Э… Можно идти вызывать милицию? – спросила я.
– Как хотите.
* * *
Я решила все рассказать. Естественно, с упором на то, что во всем виноват таксист. Конечно! Да, после его побега можно было тут же, на месте, попытаться поймать другую машину. Но, во-первых, не факт, что кто-то стал бы возиться с пассажирами посреди затора, а во-вторых, могла ли я позволить себе сесть с детьми к совершенно случайному человеку? Ведь это известно и первоклашке: водитель может оказаться маньяком.
– Понимаешь, я подумала, что с Валей мы вместе сможем… безопаснее и проще…
Она остановила меня жестом: молчи. В молчании прошла пара минут. Потом еще пара. Няня звала к столу. Уля махнула рукой, отправляя меня на кухню. Мы поели с детьми, втроем. Ульяна не подошла. После обеда, войдя к ней, я застала ее сидящей в том же кресле, в той же позе. На мое появление она никак не отреагировала.
– Ты со мной не разговариваешь теперь?
Королева помотала головой. Вроде бы имея в виду: нет, разговариваю, но сейчас – не отвлекай. Так мне показалось. Я вышла, прикрыв дверь, неплотно. Мы поиграли с близнецами в крота и орла, разбегаясь в обход маминой комнаты, используя детскую и прилегающие территории. Няня шинковала капусту. Потом развешивала белье на балконе. Спустя час я снова заглянула к Ульяне: она сидела. Не знаю уж как, но я прочла ее мысли. Два с половиной часа Королева напряженно обдумывала, куда бы уехать. Уехать из этой страны. Но в каком бы направлении и в каких бы усилиях ни продвигалась по цветной поверхности глобуса мысль, реальность вставала непреодолимой стеной, перекрывая перспективу и вынуждая возвращаться к одному и тому же ответу: никуда. У Королевой не было никого на этом свете, никого. Мать, которая ее ненавидела и вышвырнула на улицу. Брат, который грозился ее убить, если она заставит нервничать мать. Муж, который и так уже убивал ее, самим фактом существования. Помощи ждать было неоткуда. Наконец она подняла лицо.
– В Москве квартира стоит миллион долларов, представляешь? – сказала она, изумляясь собственным словам. – Когда-нибудь они срежут наш Эрмитаж и перенесут к себе на Рублевку. Понимаешь? Они поставят столики у полотен Рембрандта и будут обедать. А мы погибнем здесь от воспаления легких. Еще до того, как москвичи пригонят сюда экскаватор, чтобы срыть Петербург на украшения для усадьб. А еще, знаешь, в Москве вообще нет красивых женщин. У меня было там свободное время, немного, днем… Я ходила в Третьяковку, в Новодевичий… Красивых женщин нет на улицах. Их нет. Они не ходят по улицам, представь себе! Это непостижимо уму.
Я кашлянула.
– А где они? Почему они не ходят?
Она всплеснула руками.
– Ездят. В автомобилях.
Почуяв, что мама немного раскрепостилась от душившего ее неведомого горя, близнецы просочились в комнату и начали виснуть на Ульяне, обцеловывая ее белую шею.
– Слушай! – воскликнула я. – А может, Валечку отвезти в Москву?
– Хочешь устроить жизнь больному человеку? – спросила Уля. И тут же ответила: – Не получится. Валечку не продать…
– Почему?
– А ты можешь себе представить, кто, кому и каким образом мог бы продать «Троицу» Андрея Рублева?
Я пожала плечами. Прижимая к груди детей и аристократически их лаская, она продекламировала:
– Есть красота, которая продается. И покупается. А есть красота, которая существует вне категорий. С ней ничего нельзя поделать. Она принадлежит природе.