Авдотья Ивановна Голышева увидала в окно, как из подъехавшей к их дому коляски вышел господин невысокого роста, в дорожном картузе. Он снял картуз, стряхнул с него пыль, вытер платком вспотевший высокий, с залысинами, лоб, огляделся и направился к их крыльцу. Заметив в окне Авдотью Ивановну, незнакомец крикнул:

— Могу я видеть господина Голышева?

Авдотья Ивановна не стала уточнять, которого из Голышевых господину нужно. К тому же тестю нездоровилось, и он прилег в боковушке.

— Да-да, проходите, — поспешно сказала она и позвала из литографии Ивана Александровича. Кто пожаловал, Иван Александрович тоже не знал. Правда, в первый момент лицо показалось знакомым, но, где его видел, Голышев вспомнить не мог. Он поздоровался с гостем и пригласил в избу. Незнакомец еще раз, перед крыльцом, отряхнул платье и картуз, потом твердым шагом прошел в переднюю. Он был болезненно бледен, казался несколько смущенным, но держался с достоинством. Когда вошли в дом, отрекомендовался:

— Некрасов, Николай Алексеевич.

«Сам Некрасов! — ахнул про себя Голышев. — Вот оно откуда — знакомое лицо, недавно видел в журнале».

Авдотья Ивановна уже расставляла на столе чашки, хлопотала о чае. Вскоре девицы Голышевы внесли фыркающий самовар, пряники и варенье.

Некрасов сказал, что едет из своего муромского имения.

— Леса там — отменные. Езжу охотиться. Хотя лето чаще всего провожу под Костромой. Костромские леса не хуже муромских, и сколько там зайцев!.. — Заметив, что хозяин к охоте равнодушен, Некрасов продолжал: — По Шуйскому тракту еду не впервые, на вашей ярмарке бывал, а в Вязниках так и живал:

Как молоком облитые, Стоят сады вишневые, Тихохонько шумят…

— Это о Вязниках?

— Может быть, может быть…

— Вязниковским садам лет триста, поди. В древности там, на берегу Клязьмы, Мокеева пустынь была, и монахи рассадили по крутым склонам сады. От них уж и миряне переняли, — рассказывал Иван.

— Слыхивал: родительская, васильская, кулачиха, кислиха…

— Да, это все вязниковские сорта. «Васильской» теперь и не сыщешь. Белая была, вроде винограда. Родила немного, а на вкус — весьма приятная. Вымерзла, говорят старики, в зиму тридцать пятого — тридцать шестого. «Кулачиха» и «кислиха» — кисловаты, «кислиха» еще и мелка, а вот «родительская» всем хороша: черная, крупная, сладкая… Да кислая ягода, бывало, тоже не пропадала. Сок из нее бочками в Москву возили, на «вишневку».

Заинтересовавшись гостем, из боковушки вышел Александр Кузьмич, тоже сел пить чай. Теперь его Некрасов расспрашивал, на каких условиях он договаривается с коробейниками. Потом спросил о литографии.

— Это он по ней искусник, — указал старший Голышев на сына. — Днюет и ночует в ней, заграничны журналы читает, а я… я уж больше по торговой части теперь… А сынок в Строгановской школе в Москве учился, мастак на все руки и в грамоте преуспел. Вон во что деньги вкладывает, — не то с гордостью, не то с укором показал он на книжные полки.

Только, посумерничав, вылезли из-за стола, собираясь идти смотреть литографию и магазин, прибежал офеня Еремка. По Мстёре уже распространилась весть, что у Голышевых — знатный гость, известный поэт из Петербурга, Некрасов. Дошла новость и до Еремки. Тот встрепенулся. Видались они с Некрасовым. Встретились как-то во время весеннего разлива под Фоминками, когда Некрасов ехал в свое муромское имение Алешунино. Разлив тогда был так велик, что от крестьянских изб только соломенные крыши торчали из воды, — и по бескрайней водной равнине плавали целые острова со скирдами, стогами, и баньками. Тогда Некрасов и увидал лодку офени, облепленную ботинками крестьян. Еремка возвращался домой из южных губерний. Однако, попав в сильный разлив, перекрывший все дороги и тропы, сразу смекнул, что может тут сорвать хороший барыш, и, накупив в Нижнем Новгороде разных товаров, нанял в Фоминках лодку и пошел бороздить окское водное раздолье. Некрасов поговорил тогда с офеней. Узнав, что тот торгует книгами и картинками, стал расспрашивать о хозяине, Еремка рассказал о Голышевых.

Крепостной крестьянин-издатель весьма заинтересовал Некрасова, к тому же он давно искал крестьянина-книготорговца.

«И лавка у них есть, — рассказывал Еремка, — а на ярмарках еще балаган снимают. И мы каждую осень у них запасаемся не токмо картинками и книжками. Лександр-то Кузьмич и галантерею разную сам выделывал, а нет — так в Москве закупает, а уж мы у него».

Книготорговцев в этих краях Некрасов знал и других. Но о своем деле решил договориться именно с Голыше-выми. Заинтересовали его эти крестьяне. Не от одного Еремки о них уже слышал.

Теперь Некрасов узнал коробейника, спросил, в каких землях тот побывал за прошедшие годы, как идет торг.

— Ко мне пойдемте в гости, песни моей Катеринуш-ки послушаете, — уговаривал Еремка.

Некрасов согласился. Очень любопытно было ему посмотреть, как живут офени, а уж песни народные любил он слушать до самозабвения. В Алешунине, бывало, управляющий собирал деревенских баб попеть специально для барина.

Пошли все вместе к Еремке. На улице их сопровождала уже толпа любопытствующих.

Еремкина молодая жена Катеринушка оказалась первой на округу певуньей. Как затянула:

Не брани меня, родная, Что я так его люблю… —

у Некрасова слезы на глазах выступили. А когда Катеринушка кончила песню, Николай Алексеевич обнял и поцеловал молодуху в щеку.

Разрумянившаяся от смущения Катеринушка звонко повела другую некрасовскую песню:

Меж высоких хлебов Затерялося небогатое наше село…

В избу набилось полно народу. Все смотрели на Некрасова. А когда песня закончилась, к поэту подошел молодой подвыпивший мужик, поклонился:

— Богомаз я тутошный, читал ваши стихи. Ндравятся. Седни праздник у меня — сын родился. Не побрезгуй, батюшка, благослови и разреши назвать сына твоим именем.

Некрасову это польстило. Он благословил.

Литографию Некрасов посмотрел вскользь, но долго рылся в магазине в книгах, рассматривал лубочные картинки, потом заговорил о деле.

— Я тоже хочу заняться изданием народных книжек, — сказал он Ивану Александровичу. — У вас уже налажена торговля, возьмете и мои книжки?

— Давайте попробуем, — сказал Голышев. — Только не я ведь хозяин, надо с отцом поговорить.

— Слышал я, слышал, — сказал Некрасов, — что хозяин у вас отец, а дела все вершит сын.

— Так-то оно так, — смущенно согласился Иван Александрович, — но надо все-таки с отцом поговорить, ну, не обидеть чтобы. Уважьте, Николай Алексеевич. А я? Я согласный. Сделаете честь.

Уезжал Некрасов от Голышевых в хорошем расположении духа. Иван Александрович согласился распространять его книжки для народа через офеней. И даже совет дал: хорошо бы обложку поярче сделать, — скажем, красной. Приглянется обложка — пойдет и книжка.

— И делайте книжки маленькими, офеням их сподручнее в коробе уложить, крестьянину, едущему с ярмарки, тоже будут не в тягость.

На том и порешили.

В январе 1862 года Иван Голышев по поручению отца собрался в Петербург, к графу Панину. Ехать решили вдвоем с Авдотьей Ивановной, чтобы показать ее столичным докторам. С первых родов она так и не поправилась еще и больше не беременела.

— Приедешь в Питер, иди прямо к Безобразову, не робей, — наставлял сына Александр Кузьмич.

Владимир Павлович Безобразов, молодой столичный ученый, сам разыскал прошлым летом Голышевых на Холуйской ярмарке. Он путешествовал по России, изучая экономическое положение разных ее районов. Проезжая через Мстёру, увидел Безобразов вывеску голышевской литографии, подивился сельской печатне, заглянул. Ему сказали, что хозяев нет, но посмотреть литографию разрешили. Потом Безобразов отыскал в Холуе лавку Голышевых и пришел знакомиться с ними. Иван занимался с офенями, а Александр Кузьмич с удовольствием рассказывал петербургскому ученому о своем заведении, похвастался и сыном. Иван Голышев заинтересовал Безобразова, ему самому было немногим за тридцать. Однако поговорить с Иваном никак не удавалось. Перед отъездом Безобразов все же попросил Александра Кузьмича подменить сына, чтобы побеседовать с ним. Но Иван робел перед столичным ученым, и разговор не клеился.

— Я ведь тоже частично владимирский, — пробовал Безобразов расположить молодого крестьянина к себе, — сейчас, правда, вся семья в Петербурге, а лет десять назад мы жили в доме у Золотых ворот. Знаете удельную контору? Так мой отец в то время был управляющим этой конторой, а я учился во Владимирской гимназии.

Иван хмурился, не вступал в разговор. И Безобразов молча упрекнул себя: «Нашел чем хвастаться?! Гимназия, отец заведовал конторой по крестьянским делам…» Так и уехал Владимир Павлович, не растормошив Голышева-младшего, а со старшим они и чайку попили и договорились, что Безобразов пришлет им продавать свою книжку «Письма из деревни». Ивану же Безобразов настойчиво советовал написать для императорского С.-Петербургского географического общества, секретарем которого он был, обстоятельный доклад об офенях и книжной торговле.

Безобразов вскоре писал в журнале «Русский вестник»: «Приятно поражает взгляд в селении Мстёра вывеска большими буквами «Литография Голышева», которою гордятся все жители. В самом деле: почему бы, кажется, заводить в селе литографию, состоящую в разряде городских промышленных заведений, и заводить крестьянину, да еще крепостному? Когда встречаешься воочию со всеми подобными вопросами, на которые решительно нечего ответить, кроме повторения самого же вопроса с отрицательною частицею — а почему бы не заводить? — тогда уже не можешь с самодовольствием рассуждать о недостатке самодеятельности и инициативы в народе…»

Иван Александрович уселся писать доклад об офенях. Отец обижался, почему Безобразов сыну поручил доклад, а не ему, и ворчал:

— Бумага терпит, перо пишет. Неча свечи-то переводить.

Когда доклад был написан, Иван повез его в Петербург. В столице прямо с Николаевского вокзала Голы-шевы, взяв извозчика, отправились на Васильевский остров к Безобразову. Жили Безобразовы богато, но — просто, и Голышевы быстро освоились в господском доме, чему немало способствовало радушие матери Безобразова, Елизаветы Павловны, и обходительность гостьи — Авдотьи Ивановны Голышевой.

На следующий день Безобразов повел Ивана Александровича в императорское географическое общество:

— Я вас со всеми познакомлю, вы обязательно должны вступить в наше общество, об Авдотье Ивановне не беспокойтесь, ее развлекут и к докторам сводят.

Иван Александрович и во Владимирском-то статистическом комитете робел, а тут — одни господа да академики… Он даже затосковал, идя с Безобразовым в его типографию, в которой и располагалось общество.

— Председателем у нас сам великий князь Константин Николаевич, — рассказывал Безобразов, — но он на заседаниях редко бывает, а вице-председателем — генерал-адъютант, адмирал Федор Петрович Литке. Литке и основал наше географическое общество. Он особенно прославился как руководитель кругосветной экспедиции 1826–1829 годов.

Как только пришли, Безобразов сразу передал Голышева Павлу Ивановичу Небольсину, сотруднику многих столичных журналов:

— Вот вам русский самородок, издатель лубка, торговец книжками для народа, из самой российской глуши. Научите его, уговорите писать в журналы, у него такой материал, такие познания народной жизни!..

— Наслышан, наслышан о вашей промышленности, — говорил Небольсин, тряся руку Ивана. — Вот она, наша молодежь, — обращался он уже ко всем ученым, — а мы тут, в столице, в своих салонах, знать ничего не знаем. Не оскудела, господа, наша Россия талантами, не оскудела.

Доклад Голышева об офенях был выслушан «с живым удовольствием», Ивана Александровича засыпали вопросами, предложили:

— Давайте считать его сообщение вступительным взносом в общество. — Проголосовали единодушно.

Устав общества гласил: «В члены… избираются лица, принимающие деятельное участие в успехах наук, составляющих успех общества, или могущие оказать ему полезное содействие».

Иван Голышев доверие оправдал: уже в год приема, 1862-й, за присланные рукописи об офенях и иконописи и иконы для этнографического музея общества был награжден бронзовой медалью.

Потом Голышев заглянул к Дубенскому Николаю Яковлевичу, и тот повел его сразу к Семену Семеновичу Лошкареву, председателю комитета грамотности:

— Наиполезнейшим будет нашим сотрудником. Торгует книжками для народа, в том числе учебниками и учебными пособиями, издает картинки.

Комитет грамотности выпускал списки и каталоги лучших книг с кратким объяснением «нравственного направления» их. Он планировал открывать больше книжных складов при училищах и церквах, «в которых школы и простолюдины» могли бы покупать хорошие книги по дешевой цене.

«Эти склады могут постепенно вытеснить лубочные издания, которые одни до сего времени удовлетворяли народной любознательности». Такова была задача комитета грамотности. И, вступая в него, Иван Голышев таким образом как бы вступал в борьбу с самим собой, издателем лубка.

Приняли Голышева и в комитет грамотности при императорском вольном экономическом обществе, дали задание написать о книжной и картинной торговле своего края. Господа затаскали Ивана Александровича, каждый приглашал в гости, хотел представить его своим друзьям.

Целую неделю пробыли Голышевы в Петербурге. Город очаровал их. Несмотря на наступившие морозы, молодые супруги обхбдили пешком чуть не всю столицу. Поручения отца Иван выполнил, все, что нужно было выяснить с графом Паниным, выяснил, побывал и у Некрасова, поинтересовался, как идут дела с «красной книжкой».

Некрасов жаловался на цензуру, рассказал о похоронах Добролюбова, о свалившихся на «Современник» репрессиях и сказал, что раньше апреля вряд ли пришлет первую «красную книжку».