Дмитрием Александровичем Ровинским Голышев познакомился еще на первом археологическом съезде. Погодин, обозревая археологию России, упомянул Ровинского как автора «Истории русских школ иконописания до конца XVIII века», опубликованной в «Записках» императорского русского археологического общества. Иван Александрович заинтересовался этим ученым, друзья познакомили их.
Ровинскому было тогда уже сорок четыре года, но он только входил еще по-настоящему в науку. Москвич, он закончил Петербургское училище правоведения, вернулся в Москву, занимался профессиональной работой, стал губернским прокурором, потом сенатором, участвовал в ряде реформ, завоевал репутацию прогрессивного и гуманного человека, а на досуге занимался историей искусств и археологией.
Этому способствовала его дружба с историком, исследователем московских древностей Иваном Михайловичем Снегиревым, вместе с которым обходил Ровинский все московские урочища, научился от профессора Московского университета методам исследования старинных памятников.
Очень помогло гуманитарному самообразованию Ровинского прекрасное «древлехранилище» профессора Московского университета, историка Михаила Петровича Погодина, его родственника. В собрании Погодина было почти семьсот листов русского лубка, но сам он писал книги о другом, потому и предложил своему молодому родственнику заняться народными картинками. И советовал коллекционировать «именно русское, потому что его и не берегут, и не собирают». Вот почему Голышев — издатель лубка — заинтересовал Ровинского, но он тогда все свободное время отдавал работе «Русские граверы и их произведения с 1564 года до основания Академии художеств», и современные картинки были отложены до лучших времен.
И только спустя пять лет после съезда и знакомства Ровинский написал Голышеву: «Мил. Государь! Позвольте просить Вас уступить мне 1 экземп. брошюры Вашей о лубочных картинках и 1 экз. атласа рисунков со старинных пряников; деньги по Вашему назначению будут тотчас же высланы. Ваш покорный слуга…»
Ровинский тогда жил уже в Петербурге и очень порадовал Ивана Александровича своей просьбой и обещанием купить атлас, расходы по его изданию опять были немалые, а покрыть их было нечем: все заинтересовавшиеся изданием вельможи предпочитали, чтобы автор атласа подарил его им.
Голышев тут же послал брошюру и атлас Ровинскому, и тот скоро откликнулся: «Искренно благодарю Васьза присылку мне Вашего прекрасного издания о пряниках. Деньги 4 р., по Вашему назначению, по-моему слишком дешевому, прилагаю при сем. Позвольте мне подарить Вам экземпляр моего словаря рус. портретов на слоновой бумаге (в продаже таких не было)». Так началась переписка и дружба их, продолжавшаяся потом до самой смерти Ивана Александровича.
«В настоящую минуту я печатаю большую книгу о русских лубочных картинках, будет не менее 100 листов, — писал Ровинский в 1874 году своему новому другу. — Предполагаю к книге сделать атлас с копиями, точь-в-точь, древних лубочных картин (таких мне нужно на д е р е в е более 200).
Если бы мне вздумалось приложить к некоторому числу экземпляров (напр, к 50, всего полагаю напечатать 200 экз.) Ваши оттиски пряников, почем бы примерно могли Вы мне доставить точно такие отпечатки, как в Вашем издании?»
Голышев пишет в ответ огромное письмо, благодарит за «Словарь русских гравированных портретов»: «За подарок этот я не знаю как и благодарить Вас, — тем более такие руководства для меня дороги, что здесь нет никакой возможности не только что-либо подобное приобрести, но и видеть. У меня есть Ваше же исследование «Русские граверы», которое мне подарено В. Е. Румянцевым. Эти вклады драгоценны для науки».
И, осчастливленный вниманием, он пишет Ровинскому: «Удостойте принять для Вашей библиотеки» — и шлет свои «Древности Богоявленской церкви».
С просимыми Ровинским отпечатками с пряничных досок вышло затруднение. «Доски я брал, — писал Голышев, — на время (на что имел маленький расход) и потом… возвратил их владельцам». Однако он собирается снова взять доски и заверяет Ровинского, что тот может рассчитывать на его «слабое содействие, если будет надобность». А на заданный Ровинским вопрос о медных досках шлет ему в письме целое свое исследование о них.
Почерк у Ровинского был исключительно неразборчивым, и Голышевы обычно вдвоем расшифровывали письма, часто не все понимая.
— Ишь чего захотел вельможа, — говорил Иван Александрович жене, — прежние медные доски, особливо с предосудительными подписями. Да таких теперь и не найдешь, все уж в металл переплавили, а те, что есть, все уже с исправленными подписями, и в основном духовного содержания.
У него было десять таких медных досок, приобретенных в свое время у Логинова, еще прежней гравировки, на зеленой меди, без крепкой водки, служивших для печатания больших картин на четырех склеенных листах писчей бумаги. Он с них печатал, переводом на камень, и теперь.
Была у него еще одна медная доска, двулистовая, «Мыши кота погребают», но уже с исправленными подписями. Она по дозволению цензуры печаталась еще у Логинова.
Иван Александрович описал все эти доски Ровинскому. И тот ответил: «Покорнейше благодарю Вас за обязательный ответ» — и просил прислать ему по одному отпечатку со всех логиновских досок и с имеющихся деревянных.
В июне 1874 года исполнялось пятнадцать лет пребывания Ивана Александровича Голышева в статистическом комитете. Он написал отчет о своей деятельности и представил Тихонравову, одновременно выступил на заседании комитета с докладом: «О значении изданий статистического комитета по археологии и археологический отдел музея комитета». Музей насчитывал уже до Двухсот предметов. Для него наконец нашли помещение — в одном из залов губернской гимназии, а потом — в Дворянском доме.
Московское археологическое общество отмечало в своих «Трудах»: «…мы не можем не занести с особым удовольствием в библиографический раздел нашего журнала радостный факт, что в последнее время археология начала входить в круг занятий некоторых из наших губернских статистических комитетов». Отмечалось, что во «Владимирских губернских ведомостях» немало «драгоценнейших сведений о памятниках Владимирской губернии», но и что «шесть городов и шесть лиц дело делают, а остальное, громадное большинство, если и производит, то весьма немного».
Голышев был одним из самых активных членов владимирского статистического комитета. За пятнадцать лет работы в нем Ивану Александровичу было выражено сто двадцать официальных «признательностей». Он считал. Эти «признательности» были для него важнее денежных доходов. Снова владимирские и петербургские друзья Голышева хлопотали о награждении Ивана Александровича, и хлопоты удались. По представлению губернского училищного совета «за отличия неслужебные» по министерству народного просвещения Ивану Александровичу Голышеву была пожалована золотая медаль для ношения на шее на Станиславской ленте. В хлопотах о награждении была большая доля нового владимирского губернатора, председателя статистического комитета Иосифа Михайловича Судиенко, относящегося к Голышеву с большим уважением.
Медали Голышев очень обрадовался. «Награда эта, — писал он, — для меня была приятна особенно потому… что я, бывший крепостной человек и крестьянин, мог иметь лишь серебряные медали и не мог получить золотой».
С первой, в раннем детстве, поездки с отцом на Холуйскую ярмарку помнил Иван Александрович лесную часовню на глухой поляне Шуйского тракта, невдалеке от перевоза через Клязьму. Она поразила тогда его стоящей в полутьме огромной белой фигурой угодника Николая Чудотворца с большим мечом в руках. Под ногами угодника был желтый ящик для монет-приношений.
«Один вор запустил было руку в кружку с подаяниями, а обратно-то и не вытащит. Как ни крутил, не отпускает кружка руку. Так и сидел, пока люди не пришли да не освободили его», — рассказывал отец.
Пошаливало немало проходимцев в этом глухом местечке. И один помещик, Толмачев, решил перенести образ Николая Чудотворца в церковь близлежащего погоста. «Перенес он, это, угодника, — рассказывал отец, — а утром — глядь, нет уж его в церкви. Пошли в часовню, а образ — там, на прежнем месте».
«А я другое слыхал, — включился в разговор ехавший на ярмарку ковровский мужик, — один офеня, сказывают, позарился на образ, украл да и ослеп сразу. Так год цельный искали угодника, пока этот слепой не подбросил его обратно. Вернул он, это, Николая Чудотворца на место и прозрел сразу».
Часовня эта разрушалась теперь, и зарисовать ее Иван Александрович отправился вместе с женой.
Заглянули в погост Нередичь Никольский, лежащий в полутора верстах от часовни, нашли священника. Тот еще порассказал им всяких легенд о часовне, все их он записывал в церковную летопись.
«Раньше бывало, — жаловался священник, — большие вклады делали в ту лесную часовенку, и деньги шли на процветание церкви. А теперь не только вклады, а и малые приношения разворовывают. Так вот по ночам проходимцы стали могилы раскапывать. А уж в часовне-то Николая Чудотворца мы чево только не делали, чтобы образ лихоимцы не терзали, аж решетку ставили. Все одно найдут, как побезобразить. Совсем ветхая стала часовенка, да и отремонтировать не на что. Однажды и саму церковь чуть не ограбили, глухая сторона, особливо зимой».
Голышев написал о часовне Николая Чудотворца сначала в губернской газете, потом поместил эту статью вместе с рисунком в «Трудах» статистического комитета, а затем выпустил отдельной брошюрой, тоже с рисунком-литографией, сохранив, таким образом, для потомков вид и историю этого удивительного памятника русского деревянного зодчества.
В том же десятом выпуске «Трудов» поместил Иван Александрович свое большое исследование об офенях. Об офенях он писал несколько раз в газету, собрал и опубликовал словарь офенского языка. Говорил в газете о бездорожье, мешающем офеням, выступил с докладом о коробейниках на заседании статистического комитета. В 1875 году Ивана Александровича избрали уездным и губернским гласным. На первой же сессии уездного собрания он выступил с докладом о недостаточности содержания учителей и вообще о необходимости улучшения народного образования.
Доклад Голышева «встретил полное сочувствие». Земское собрание ассигновало, в результате, на дело народного образования, вместо отпущенных ранее на 1875 год трех с половиной тысяч рублей, на новый год — 8740 рублей, то есть на пять с лишним тысяч больше, и учителям было повышено жалованье.
В одном из следующих заседаний Голышев выступил с докладом в защиту офеней. Положение их становилось все тяжелее и тяжелее. Прежде они торговали свободно. Потом с них стали требовать удостоверения в благонадежности и неподсудности, взятые у волостных правлений. Теперь требовали особых свидетельств от уездных исправников. Голышев писал: «Офени попали в такое положение, что их сначала обирали за написание прошений и выдачу удостоверений в волостных правлениях, а потом у уездных исправников канцеляристы».
В традиционный августовский день у Голышевых собралось намного меньше коробейников, чем бывало прежде.
— Далеко топерь, Иван Лександрыч, не уйдешь, — жаловался Матвей Корягин. — Сколь порогов обил?! Сперва, как надобно, уплатил вперед все подати, заплатил за написание прошения, потом — за само удостоверение, потом еще уездных канцеляристов да исправников одарил. Одним словом, ублажил старшину и старосту, десятского и сотского, писаря и урядника. И что же? Свидетельство дали только на наш уезд и на один год. Что же я тут наторгую? И попробуй, без удостоверения, выйди к соседям!
— Я уж попробовал летошний год, — поддержал его молодой офеня Петр Горячкин. — У меня тоже только на наш уезд была бумага, а я пошел на Урал. Думаю, не у каждого же, поди, ее спрашивают. И пробирался-то маленькими деревеньками, обходя подале места, где становые. Да куда там. Думается, они нарочно нас выискивают, чтобы ободрать. Сперва-то это я подачками по-мирному от них отделывался, да только смотрю, уж самому ничего не остается, ну и отмахнулся от одного станового да дале пошел. Так он меня — за шкирку да в участок. А там весь мой короб перетормошили, что им приглянулось — себе забрали, написали какой-то протокол да еще говорят: скажи спасибо, что весь товар не конфисковали, продашь — на штраф накопишь, который на тебя наложил мировой судья.
— А тебе на сколько удостоверение выдали? — спросил подошедший в конце разговора коробейник Тимофей Ларичев.
— На год.
— Так тебе еще повезло. Мне только на семь месяцев. А одному вон в Юрьевском уезде на три дня только дали.
— Да как же так? — зашумели, заволновались все.
— А вот так. На сколько вздумают, на столько и выдадут.
— Заплатишь поболе, так и получишь.
— Так закон надо поглядеть.
— Шустрый больно. Так тебе этот закон и показали. Этот коробейник был прав. Закон, ограничивающий
торговлю офеней, о сроках, на которые нужно выдавать удостоверение, не упоминал, то есть свидетельства могли быть и бессрочными. А местные власти пользовались безграмотностью офеней. Ведь многие из них и читать-то не умели. Такому и ткнут в нос постановление, на, мол, гляди: приказ правительства; он и верит, и не верит, а поделать ничего не может. Ну, мыслимо ли офене в каждом уезде новое свидетельство выправлять?! Да и кто его там даст, кто удостоверит его личность? А без дальней дороги не только барыша нет, а и тоска душой овладевает. Дальняя дорога, с новыми людьми и местами, это, пожалуй, самое привлекательное для офени в торговле. До Туркестана и Владивостока кое-кто доходил, а некоторые и границу России пересекали, забирались в Сербию, Болгарию, Румынию.
Голышев писал в губернскую газету, возмущаясь издевательствами над офенями: «…сами-то досмотрщики очень мало понимают. Нам известен случай, что один становой, да и не в глухой какой-нибудь губернии, а в бойкой местности, термин «кустарная промышленность» понимал в смысле древесных пород и отчислял его чуть ли не к розгам…»
«Что остается делать бедняку преклонных лет, с детства привыкшему к своей промышленности, теперь лишенному всяких средств вести свою торговлю, как не просить милостыню, — возмущался Голышев. — И как легко такому человеку из хорошего превратиться в негодяя и, падая все ниже и ниже, дойти и до преступления. Если всмотреться поближе в образ жизни как мелких, так и зажиточных офеней, то окажется, что их торговый труд далеко не легок. Сколько их гибнет в далеких странствиях от непомерных трудов, сколько их грабят по дорогам, убивают. Про них подлинно можно сказать: скитальческие косточки, в каких местах вас нет!.. Сколько их выселялось отсюда вследствие некормилицы матушки-земли, вынуждающей покидать родное гнездо и все свое достояние: дом, усадьбу, землю.
На бедных офеней, в зимнюю пору, часто бывает жалко смотреть: в трескучие морозы, одетые в лохмотья, с обмороженными лицами, насквозь прохватываемые ветром, их фигуры свидетельствуют слишком красноречиво об их горькой доле. Недаром у таких торгашей часто покупают и хорошие господа, и зажиточные купцы — та же милостыня!»
На очередной сессии земского собрания гласный Голышев сделал заявление об облегчении правил книжной торговли для офеней. Земство поддержало его и ходатайствовало по этому делу перед правительством, но оно «не было уважено, и облегчения офеням не последовало».
Огромный успех «Атласа рисунков с старинных пряничных досок» окрылил Голышева. Всей душой отдается он теперь русской старине, поискам исчезающих предметов. Больше всего страдали, вплоть до исчезновения, деревянные изделия. Ими в первую очередь и занялся теперь Иван Александрович. Он ходил по деревням и древним городам, зарисовывал резьбу на старых избах, деревянных церквах. Собирал через офеней и старинщиков резные деревянные изделия. Изучал литературу по резьбе на дереве.
Эпиграфом к новому альбому «Памятники старинной русской резьбы по дереву» Голышев взял слова Погодина: «Памятники в некоторых случаях гораздо более драгоценны, нежели золотое монисто или серебряное ожерелье».
Еще в четырнадцатом веке резьба на дереве была у русских любимым искусством. Резьбой украшали храмы, хоромы внутри и извне. В церкви многое было деревянным и резным: иконостасы, иконы, запрестольные образа и кресты, обручальные венцы, паникадила, богослужебные сосуды, подсвечники и лампады для свечей, киоты, аналои, фонари, священнические кресла.
На резьбу накладывали грунт из левкаса и покрывали золотом, серебром или раскрашивали по орнаментам разноцветными красками.
Татьяна Ивановна опять встревала с воспоминаниями.
— У зажиточных-то, бывало, — светелка над воротами, летняя горница то бишь; а ее уж, как сказочный теремок, отделают. Тут и фамилию домохозяина напишут да орнамент какой пустят. И ворота все размалюют непременно. Иной рисунок вырезанный раскрасют, а то положут на светлое железо, так оно дюже красиво просвечивает. И ставенки, и наличники — яко в сказке.
Иван Александрович отправлялся к местному плотнику-художнику. Изба у него была прямо как музей: божница в красном углу — глаз не оторвать. Своими руками сделанные шкапчики-поставцы, резные полицы, лавки с опушками. Хозяин милостиво разрешал Голышеву делать зарисовки. Льстило мастеру, что его художества собираются вставить в книжку.
В разных местах находил Иван Александрович то жбан, то старинную солоницу, гребни для пряжи льна, веретена.
«Пожары… равнодушие к отечественным памятникам, — писал он, — и по большей части невежественное с ними обращение, во имя того, что резьба, по мнению многих, никуда не годна, металлического веса в ней нет, что можно было бы продать в лом», приводят к их гибели.
В церковных описях он встречал отметки: «по негодности предано сожжению», «за ветхостью сожжены», «преданы огню». «Огонь является бичом истребления древностей, — с горечью замечает он, — и по совершившимся случаям и по доброй воле людей».
— Ты про дуги да упряжь не забудь, — напоминала ему Татьяна Ивановна. Очень радостно было ей, что сын с таким почтением относится к «бывалошному».
— Что означает конек, который непременно на крышах ставят? — спрашивал Иван Александрович у матери.
— Раньше говаривали: «В кобылью голову счастье», — поясняла Татьяна Ивановна. — Древние наши предки на крыше не деревянные конские головы пристраивали, а настоящие, в качестве жертвоприношения богам, таким образом просили у богов дождя или солнца.
Предисловие в альбоме Голышев заканчивал словами: «Дорого сохранить в изображениях всякое народное русское создание, что сохранилось и уцелело до нас и еще не погибло окончательно». В альбоме было двадцать листов рисунков автора.
Опять через своих столичных знакомых Иван Александрович послал новый альбом царствующим особам. И те скоро откликнулись с благодарностью «за труд», «имеющий целью сохранить памятники драгоценной старины русской, в рисунках предметов народного творчества». Великие князья Сергей и Павел прислали автору золотые часы с надписью. Редактор «Русской старины» Семевский писал: «Исследование это исполнено с обычным всем Вашим трудам тщанием и займет видное место в литературе отечественной археологии». Директор министерства иностранных дел, барон Бюлер, отмечал, что издание «весьма замечательно в археологическом и художественном отношении». Редактор журнала «Древняя и новая Россия»
Шубинский откликнулся на дар: «Искренне благодарю Вас за любезное внимание ко мне… С величайшим удовольствием напишу отзыв о Вашем издании. Дай бог, чтобы полезная и делающая Вам честь деятельность Ваша не ослабевала, а постоянно расширялась».
А барон Богушевский писал: «Ваши издания для нас, археологов-горожан, чистые клады… Мы, археологи, должны благодарить бога… давшего Владимирскому краю такого деятеля, каков Вы… Удивительная деятельность Ваша, удивительная потому, что Вы сами, без посторонней помощи и при самых неудобных обстоятельствах, создали из себя почтенного и полезного археолога, да притом еще не археолога пустячного… а серьезного изыскателя сведений об археологии народа столь великого, а еще главное — народа, имеющего такую будущность, каков русский православный народ».