Новое занятие Александра Кузьмича пришлось Ване по душе. Всю стенку над своим сундуком он увешал героями любимых и много раз слышанных от матери и старших сестер сказок. Эти картинки были как бы противовесом отцовскому Апокалипсису. Сильный, статный Бова Королевич побеждал Полкана. Могучий богатырь Еруслан Лазаревич убивал трехглавого змия. Надежду внушал поединок Францыля Венциана с персидским рыцарем Змееуланом. Но особенно нравилась Ване картинка «Мыши кота погребают». Посредине картинки лежал на санях со связанными лапами большой кот, а вокруг него, в несколько ярусов, шествовали мыши. Под картинкой было что-то написано, но читать Ваня еще не умел и просто подолгу рассматривал картинку.
Кот был жирный, усатый и большеглазый. Мыши — не пугливые, как в жизни, а какие-то горделивые и даже проказливые.
Ваня не вылезал теперь из отцовской лавки. Лавка-склад была рядом с домом, в специально построенном каменном сарайчике из красного кирпича, какие на Руси давно ставили для сохранени добра от пожаров.
Утром, гремя замком, отец открывал кованые двери лавки, сажал сына за прилавок сторожить редких покупателей, а сам на складе, за перегородкой, увязывал книги и картины, готовя их к предстоящей Холуйской ярмарке, на которой офени обычно покупают товар, отправляясь в дальний путь.
Сидеть в лавке для Вани было не трудом, а радостью. Он готов был целыми днями рассматривать книжки.
— Тять, почитай про коней, — забыв свой служебный пост, шел Ваня к отцу за перегородку, едва волоча большую книжку с картинками. На обложке ее перед высоченным домом с колоннами скакали тонконогие лошади с всадниками в огромных шляпах.
— Это не книжка, а альбом гравюр, — объяснял Александр Кузьмич сыну, — у тебя руки-то, поди, грязные, оботри.
Он садился рядом с сыном, листая альбом.
— Да не мусоль страницы-то: вещь не дешевая. Вот взял себе на голову, нихто альбом не берет, а поди навяжи теперь коробейникам… Тяжела да дорога для них.
Отношение Александра Кузьмича к книгам и картинкам было такое же, как у сына. Он брал в первую очередь те, которые его самого заинтересовали, потому частенько терпел убытки. Так вот и с этим альбомом.
После тяжелой болезни сына Александр Кузьмич помягчел к домашним, а в сыне души не чаял. Страсть сына к книгам и картинкам радовала Александра Кузьмича, внушала надежду, что будет кому передать свое дело.
А дело спорилось. В подвале сидело теперь за раскраской картинок уже два десятка мстёрских девочек. Заработок цветилыциц был мизерный, но для большой семьи и он — подспорье, и матери охотно отдавали своих малолетних дочерей в обучение к Голышеву.
Во второй половине августа Ваня поехал с отцом в Холуй на Флоровскую ярмарку.
Холуй — большое старинное село — стоял за Клязьмой, в 25 верстах от Мстёры.
В древности вотчина Троицко-Сергиевской лавры и Суздальского Спасо-Евфимьевского монастыря — Холуй с XVI века «был приспособлен» к иконописному делу. Так же, как во Мстёре, писание икон способствовало развитию торговли. Сотни тысяч образов развозили и разносили ежегодно офени по торжкам да заглушным деревням для промена на яйца и лук.
Для такой торговли иконы писались самые дешевые, «расхожие». От однообразия работы и скуки мастера иногда пошаливали, рисовали божий лик похожим на соседа Прохора, обували святых в лапти, а Христофора рисовали с песьей мордой.
Проказы иконописцев вынудили царя Алексея Михайловича урезонить эту «инициативу» особой грамотой: «В некоей веси Суздальского уезда, иже именуется село Холуй, поселяне пишут святые иконы без всякого рассуждения и страха, с небрежением и не подобно… и тем иконописцам впредь святых икон не писать и о том всем посылать грамоту из патриаршего разряду».
И с давних пор укрепилось в Холуе пять гуртовых ярмарок, на которые, именно надеясь сбыть товар перекупщикам и офеням, съезжался торговый люд со всей России.
В середине XIX века Холуй был помещичьей землей, и холуяне платили хозяину оброк, зарабатывая на ярмарках.
В восьми корпусах холуйского торгового двора было 300 «нумеров» и лавок для приезжих, Еще сто балаганов-времянок устанавливалось специально для ярмарок. И холуяне выручали от сдачи их в аренду до четырнадцати тысяч рублей.
Три воза книг и картинок, увязанных веревками и укрытых холстиной, везли Голышевы на ярмарку.
Ехали между волнистыми полями овса, но больше дорога шла жидким приземистым березняком да по перелогам. Заунывно скрипели колеса телег. Нагруженные лошади не торопились, и Ваня, соскочив с воза, успевал пробежать лесной опушкой, набирая в подол рубахи грибов.
— Куды ты их? — одернул его отец. — До дома не сбережем, а на ярмарке не до них будет.
Но Ване тошна была медленная езда, и он опять соскакивал с телеги, швырял шишки в белок, гонялся за ужами или слушал болтовню отца с нанятым рабочим.
Четыре с половиной часа езды от Мстёры до Холуя, но у перевоза через Клязьму застряли надолго. Вереница из сотни подвод, тоже едущих на ярмарку, скопилась тут в ожидании переправы.
Ваня взглянул на противоположный берег и ахнул. Там стояли на приколе десятки различных судов. На целую версту от перевоза, до самого впадения реки Тезы в Клязьму, тянулась Холуйская пристань. Сам Холуй был в шести верстах от Клязьмы, на берегу речки Тезы. С мая по ноябрь несколько сот различных судов приставало к Холуйской пристани. А по Тезе, от устья до Холуя, бурлаки тянули построенные специально для мелководной Тезы суденышки, барки, прозванные тезянками.
На холуйские ярмарки приезжали купцы из Москвы и Петербурга, из дальних донских уездов и с Кавказа. Ваня был поражен теснотой съехавшегося на ярмарку люда.
Отец снял под книжную и картинную торговлю один из балаганов и принялся готовиться к открытию ярмарки.
Накануне ярмарки священник с крестом обходил каж-Дую лавку, беря за освящение соответственную мзду.
В ночь перед ярмаркой, как полагается по месяцеслову, в канун святых Флора и Лавра, выпал первый осенний утренник. Потом, под лучами солнца, ночная роса испарилась, и утро разогрелось в теплый солнечный денек.
Отец отпустил Ваню походить по ярмарке: «Иди, обглядись, приценись к товарам».
Очарованный, мальчик бросался от одного балагана к другому. Пурехские крестьяне торговали расписными со-лоницами, ложками, веретенами и телегами. Рядом, с трех высоко нагруженных возов, шла бойкая торговля лаптями. Тут же лычажники предлагали длинные темные трубочки лыка для плетения лаптей.
Парни толпились у лотков с табаком и серными спичками. Бородатый мужик в холщовых портах торговал овчинный тулуп, а купеческая жена примеряла шитую бисером мантилью. Старица накрывала голову новым черным платком, а девицы, приглядываясь, мяли в руках коленкоры.
Кучка любопытствующей голытьбы толкалась у прилавка с искусно выставленными (видит око, да зуб неймет) драгоценными украшениями села Сидоровского Костромской губернии. Только на ярмарке и могли полюбоваться бедняки-крестьяне на серебряные и золотые ожерелья, серьги, броши.
Плотным кольцом мужики теснились вокруг пятачка, на котором казанские татары выгуливали лошадей. Ваня загляделся на яркие шелковые халаты и расшитые золотом тюбетейки, надетые на бритые головы.
Вдруг толпа расступилась, пропуская фасонистые артели офеней. Впереди первой гоголем вышагивал офеня-хозяин, в поярковой шляпе, в оленьих перчатках. Пазуха его, подпоясанной под живот, суконной чуйки отвисала от денег-ассигнаций. Вслед за хозяином, гуськом, одетая на его манер, только победнее и посерее, франтовато шла его артель приказчиков, с кожаными кисами и мешками серебряных денег на плечах.
Вторую артель возглавлял ферт в длиннополом кафтане, в высоком суконном картузе, набитом пухом, и в опойковых перчатках. Третью — мужик в коротком сюртуке, увешанный ленточками.
Целыми гуртами приезжали офени на Холуйскую ярмарку, занимали табором большую поляну возле постоялого двора и отправлялись спервоначалу покупать лошадей — и подводы. За этим напряженно следила вся ярмарка, ибо по тому, сколько будет продано лошадей и телег, купцы и лавочники прикидывали предстоящую выручку.
Торговцы встречали офеней, как дорогих гостей. Сначала шел расчет за взятый ранее в кредит проданный товар. Потом хозяин усаживал офеню: — Чайку покушайте!
А сам принимался трясти перед ним новым товаром. Офеня куражился. Попивая чаек, небрежно посматривал на демонстрируемые ему шелка, гримасой отвергал одни, небрежным движением руки велел отложить для себя другие, полагаясь на вкусы и заказы покупщиков той местности, в которую офеня ходил много лет сряду.
Отобранный товар лавочник записывал офене кредитом в книгу-счет. Большинство коробейников было неграмотно. На этой почве и случился скандал, которому Ваня Го-лышев стал свидетелем.
Пожилой офеня, тыкая пальцем в крест, поставленный в книге-счете под списком товара, взятого в кредит в прошлом году, уверял хозяина балагана, что похерил долг. Крестом лавочник отмечал обычно неграмотному офене, что долг погашен. Купец доказывал, что крест не настоящий, отпечатался с другой страницы, когда он забыл промокнуть его песком. Офеня же не верил этому, так и ушел от кредитора обиженный.
Но торговцы обычно бывали с офенями обходительны и ласковы, прочий ярмарочный народ — почтительно уважителен, а девицы так и глазки им строили.
Ваня Голышев потолкался среди мелких торгашей, обвешанных связками лука, баранок и вяленой рыбы. Разноцветные рубахи мужиков, нарядные, своим особым узором расшитые девичьи кофты, яркие ленты в косах, веселые лица — все это празднично расцвечивало ярмарку, превращая ее в настоящее народное гулянье.
Самыми выгодными покупателями на ярмарке были приезжие купцы. Тифлисские армяне сторговали сто пятьдесят кусков крашеного миткаля. Елабужские купцы — овчинно-шубные товары, а красноярские телегами увозили вичугские бязи и скатерти, ивановские холстинки и ситцы, покровские ножи, ножницы, а также грабли и ободья для телег, решета и хомуты.
Голышевы снабжали офеней на Холуйской ярмарке картинками и книгами. После завершения торговой операции Александр Кузьмич, по традиции, вел всю артель в трактир и угощал офеней, а купцы побогаче, бывало, и подарочек каждому офене преподнесут.
Хоть чаще всего офеня ходил теперь по России с возом, тележкой или санками, но и ходебщики-коробейники, с лавками-ящиками или холщовыми торбами за плечами, не перевелись. Эти еще глубже рассеивались по России, заглядывая в самые глухие ее уголки.
Шнурки, бусы, ленты, иглы, нательные крестики, помада, духи, два десятка серобумажных дешевых книжек да сверток народных картинок — вот и все содержимое короба офени-мелкоты, и давай бог ноги…
Голышевы возвращались домой порожними, с хорошей выручкой и с гостинцами. Везли чай и голову сахара, Татьяне Ивановне — новый шелковый платок, Аннушке и Нас-тене — кумача на сарафан, а Фелицате и Катеринке — орехов и резных пряников. Ване отец купил для школы новые штаны и рубаху, а для потехи — бенгальские огни. К огненным утехам у отца и сына был особый интерес. В бытность бурмистром Александр Кузьмич устраивал на масленице для мстерян фейерверки. Дома же искры сыпались у Голышевых, почитай, всякий праздник.
В ноябре Ваня пошел в школу. Из-за болезни он начал учиться не с восьми, как другие дети, а с девяти лет. Обучение было самое незавидное: церковная, или славянская азбука, часослов и псалтырь — вот и вся словесность. Кое-как успевали научиться писать гусиными перьями, о грамматике и арифметике и помину не было.
Возглавлял церковно-приходское училище молодой священник Богоявленской церкви Онисим Мартынович Вишневецкий, он же преподавал Закон божий.
Программа по Закону божьему была велика, требовала много труда от законоучителя, а его то и дело отвлекали дела службы и паства, поэтому частенько архипастыря заменял старенький, заштатный поп, его родственник.
Религиозное чувство внушалось детям вообще с пеленок. Совсем маленького Ваню водили к заутрене, обедне и вечерне; заставляли креститься и кланяться, проходя мимо церкви или часовни, а также когда ударит колокол к обедне, утрене и вечерне. Без молитвы не садились за стол и не ложились спать. Во время обеда и ужина креститься надо было перед тем, как начнешь есть новое блюдо. Вместе со взрослыми дети постились, а в праздничные дни до обедни не смели и чаю выпить.
И училище ставило главной задачей насадить в юные сердца религиозно-нравственные понятия, внушить любовь к царю и Отечеству, пробудить искреннюю любовь к богу и человеку и укрепить ее.
По вечерам теперь Ваня с отцом читали псалтырь. Он считался боговдохновенной книгой, хранился, как сокровище, у образов, будучи переплетен в доски и кожу с медными застежками, и переходил из рода в род как дорогое наследие. И Ваня учился по псалтырю деда.
Училище совсем не развивало способностей учеников и даже заглушало их. Первый год зубрили молитвы, заповеди и немножко учили священную историю, для пояснения молитв и богослужения: «Научиться Христову смирению есть великое благо; с ним легко и радостно жить, и все бывает мило сердцу… Чтобы спастись, надо смириться, потому что гордого если и силою посадить в рай, он и там не найдет покоя и будет недоволен… А смиренная душа исполнена любви и не ищет первенства, но всем желает добра и всем бывает довольна… Ты говоришь: у меня много горя… смирись и увидишь, что твои беды превратятся в покой…»
На уроках церковно-славянского читали в псалтыре Устав всенощного бдения и литургии.
Чтобы восстановить усталые силы учеников и вызвать их к новой деятельности, устраивалось пение.
Содержалось училище миром. Правительство только санкционировало школу, указывало ей общее направление. И крестьяне не очень-то жаловали эти училища. Образование их не прельщало, экономической пользы учения они не видели.
Укрепляли это пренебрежение и всякие россказни. Раскольники, чтобы подорвать авторитет священника и его училища, рассказывали такой случай.
Солдат прислал домой в деревню письмо. Неграмотные его родители понесли письмо для прочтения лучшему ученику церковно-приходского училища. Собралась послушать весточку от солдата многочисленная его родня. Ученик же никак не мог разобрать написанное, пыкал-мыкал, что-то врал, но письмо осилить не сумел. Отец мальчика так рассердился, что запретил сыну ходить в школу — нечего зря деньги переводить.
Такой казус мог случиться в любой церковно-приходской школе того времени, так как во многих из них учили читать и писать, пользуясь только печатными буквами алфавита, и выпускники потом не умели читать тексты письменные.
Жалели средств для училища даже обеспеченные крестьяне. А собирать деньги приходилось то и дело: на дрова, на мебель, на письменные принадлежности. И даже те из мстерян, кто стоял за училище, как только дело касалось взноса на его содержание, хотя бы даже самого незначительного, теряли всякое сочувствие к нему и тянули с уплатой. И бурмистру вместе с архипастырем приходилось, как милостыню, выпрашивать эти средства.
Раскольники не отдавали своих детей в училище православной церкви и, хотя закон запрещал им, устраивали школы на дому, с первых лет жизни уводя детей в раскол.
Многие же крестьяне не учили сыновей от бедности. Егорка Петряев, с которым Ваня сидел в училище рядом и сдружился, исчез, не проучившись и месяца.,
Ваня отправился навестить друга, но не застал его. Отец Егорки, офеня, не бывал дома с осени до июня. Мать оставалась одна с десятерыми детьми, мал мала меньше. Восьмилетний Егорка был старшим.
Ваня поразился нищете этого семейства. По полу плохо протопленной избы ползали полуголые годовалые двойняшки. В грязном тряпье зыбки исходил криком новорожденный. Старшие дети, играя в козанки, не подходили к нему, будто не слыша отчаянного крика малыша. Все вокруг было бедно и грязно.
Мать Егорки, войдя с улицы с ведрами, сказала Ване, что Егорка больше не пойдет в училище, что она отдала его в ученики к иконописцу Пантыкину.
Ваня всё-таки решил повидать Егорку и отправился в мастерскую богатого крестьянина-иконника.
Мастерская была в первом, подвальном этаже большого дома Пантыкиных. Пятнадцать восьми-девятилетних мальчиков обучались в ней иконописи, одновременно батрача на хозяина.
Это были ребята из многодетных бедных семей, часто из тех, в которых много девочек-нахлебниц, а парень — один, старший, и отец с матерью ждут не дождутся, когда он подрастет, овладеет каким-нибудь ремеслом и станет приносить в дом деньги.
В течение указанного в договоре срока (четыре, пять, шесть лет) ученики ничего не получали за свое иконопи-сание, только могли заработать «заурочные» — написать икон, трудясь дома по ночам, больше нормы, установленной хозяином.
Егорку это огорчало больше всего. Он жаловался, что хозяин мало учит делу, больше использует как мальчика на побегушках и лупит за малейшее непослушание, что матери об этом он говорить боится, как бы она не забрала из мастерской. Егорка мечтал стать иконным мастером.
— Вот дал мне хозяин образ святого евангелиста Иоанна Богослова, и буду теперь его рисовать пять месяцев, пока рука не приноровится писать пригоднь? для продажи иконы, — рассказывал Егорка. — Хозяин л нашу мазню продает; хоть и подешевле, а все же ем} набегает; нам же ни копейки не платит.
Ваня был поражен размахом работы иконописцев. Пирамиды «дерев», досок для икон, с полу до потолка стояли вдоль стен мастерской. Ваня подумал, что досками запаслись на весь год, а Егорка сказал, что работы тут на три дня.
В мастерской было полутемно и сыро, сильно пахло левкасом — грунтовкой досок. Посреди комнаты за длинным столом сидело десять взрослых иконников. Стол освещало всего две осьмериковых свечи.
С потолка к самым свечкам были спущены на веревочках пять глобусов — круглых, белого стекла, бутылок с водой. Бутылки, усиливая свет, доносили его до рабочего места иконников, сидящих друг против друга. На столе были расставлены деревянные ложки с красками, горшочки с водой, кисти, яичная скорлупа с яйцом для разведения красок, деревянные циркули…
Ученики, взяв чистую доску, заклеивали имеющиеся на ней трещины клеем и обрезками бумаги, левкасили-грун-товали алебастром, потом еще раз левкасили тем же грунтом, но выполняя работу уже почище. Давали доске подсохнуть, счищали ножом неровности грунтовки, потом стирали влажной тряпкой более мелкие шероховатости и полировали грунт мокрой ладонью. Так доска готовилась к нанесению рисунка.
Дело было отлажено десятилетиями. Изученная до тонкости технология передавалась от отцов к детям, от мастеров — ученикам. И все работали как автоматы: бездумно, часто без умолку болтая, заученно переходя от одной операции к другой.
У Пантыкина писали в основном иконы «расхожие», и работа шла по конвейеру. Мастер-долечник писал, скажем, только руки и передавал икону своему товарищу, пишущему пейзаж. Работа стоила очень дешево, иконы эти тоже продавались почти задарма, едва покрывая стоимость употребленного на них материала.
Другие простые работы — крушинить, олифить, подписать стоили десять — пятнадцать копеек за сто икон, и в День можно было успеть обработать триста — четыреста, а то и пятьсот образов.
Начертание лиц требовало уже большей квалификации, и иконник-личник успевал за день написать только от двадцати до пятидесяти лиц, и каждый лик стоил рубль сорок копеек.
Нанесение серебра требовало особого искусства, потому выполнял эту операцию более опытный мастер и получал за нее еще больше.
Мастерская произвела на Ваню тяжелое впечатление. Вернувшись домой, он рассказал о ней отцу.
— Известное дело, богачи, — сказал он, — об народе не думают.
Голышевы на зиму распустили цветилыциц по домам, потому что по зимам в подвале было холодно и темно.
Теперь картинки раскрашивались «семейственно». Освободившись от летне-осенних огородных дел, расцвечивать картинки усаживались вместе с малолетками хозяйка дома и старшие дочери.