К.П.: В нашем понимании возрасты – это не столько физиологические маркеры, указания на расположение того или иного человека на шкале его жизненного пути, сколько сущностные характеристики людей в социуме. Поэтому в каждом из людей живут все возрасты. Отсюда возникает тема «Взрослость и университет». Как мы определяли взрослость? Как некую систему устоявшихся стереотипов. Взрослый находится в клетке привычек. И в новоевропейской цивилизации, где главную роль играет производство, эта система стереотипов прежде всего касается труда. Система стереотипов в области труда оборачивается профессией. То есть в новоевропейской цивилизации система стереотипов предстаёт как институт профессионализма. И отсюда следует ещё одно определение взрослого в рамках новоевропейской цивилизации. Что такое действительно взрослый? Это состоявшийся профессионал. Это человек, существующий в рамках определённой системы трудовых стереотипов. Это человек, который не только владеет профессией, но и профессия владеет им.
Профессионализм предполагает лабиринт специализаций, который развёртывается в рамках разделения труда. И все подлинно новоевропейские книги, которые можно рассматривать как базовые тексты новоевропейской цивилизации, в той или иной форме содержат панегирик разделению труда. Евангелием новоевропейской цивилизации явилась книга Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов». С чего она начинается? С воспевания разделения труда, ведь оно в сотни раз повышает его производительность. Далее восхваляется рыночное хозяйство. Поэтому для новоевропейской цивилизации остаётся актуальным вопрос: каким образом этот разделенный труд может быть объединён в единое целое? Если посмотреть на эту проблему с точки зрения возраста, то парадоксальным образом над взрослыми профессионалами (специалистами) должны господствовать какие-то иные люди, для которых специализация не столь значима. Мы можем предположить, что над взрослыми должны господствовать старики (геронтократия). Старики в своей мудрости выходят за рамки взрослости. Но, как показал Александр Куприянович применительно к подросткам, могут в каком-то отношении господствовать и дети, поскольку они ещё не «ороговели» в своей профессиональной ограниченности. Таким образом, аспекты разделения труда и соединения (кооперации) разделённого труда в возрастном плане предстают как следующая структура. В центре находятся специалисты (взрослые), а организуют их взаимодействие либо старики, либо дети. Вообще говоря, это не такой уж парадоксальный случай, когда дети господствуют над взрослыми. Например, никого не удивляет, что в университете качество читаемых профессорами лекций оценивается студентами. Хотя обоснования «нравится-не нравится» могут быть самыми абсурдными. Тем не менее дети на факультете оказываются некой критериальной инстанцией. Именно под этим углом зрения (рассмотрения профессионализма как разделения труда) предлагается посмотреть на университет.
Что такое университет? По своей идее это некий заповедник детства и старости. В новоевропейском университете, разумеется, присутствуют и взрослые. Они обеспечивают социализацию университета, в котором отдельные факультеты движутся по направлению к отдельным учебным заведениям неуниверситетского типа (каким является, например, Технологический институт). Но идея университета – универсальное соединение. Это модель универсума, которая оказывается заповедником стариков и детей. Один из проректоров нашего университета ещё в советское время утверждал, что университета нет вообще, а есть полууправляемый агрегат факультетов. И в этом высказывании много правды. О чём оно? О том, что новоевропейская цивилизация обладает тенденцией к разложению изнутри. Но донкихотская мечта о целостности университета сохраняется. И она сохраняется постольку, поскольку здесь имеет место заповедник стариков и детей.
Есть одно любопытное обстоятельство, касающееся нашего университета. На первый взгляд, университет ведет странную кадровую политику – здесь стараются не выгонять стариков, хотя, казалось бы, надо дать дорогу молодым. Жёсткие законы рынка мешают этой странной благотворительности, но такая университетская тенденция отчетливо просматривается. Дело, думаю, в том, что старики в университете функциональны, поскольку они находятся по ту сторону специализации. Помните девиз университета: “Hic tut а perennat” («Здесь в безопасности пребывает»)? В любом случае университет оказывается важнейшей несущей конструкцией европейской цивилизации именно потому, что он сохраняет иную форму единства в буржуазном обществе, распадающемся на отдельные профессии.
Важно прояснить в связи с этим, каким образом новоевропейская цивилизация приняла в себя средневековые университеты. Ведь университет был оплотом средневекового общества, он зародился в эпоху схоластики и консерватизма. В начале Нового времени он носил «реакционный» характер, его «реакционность» была направлена на галилееву науку, которая первоначально существовала в формах академий. И порой весьма напряженный диалог между университетом и академией по существу был диалогом между традиционной, гуманитарной по своей ориентации наукой, с одной стороны, и галилеевой наукой, буржуазной по сути, – с другой.
Если взять другой аспект, то традиционный университет принадлежал ещё эпохе письма, эпохе рукописных книг, которые зачитывались профессорами с кафедр, а юные слушатели конспектировали их содержание, чтобы потом, войдя в жизнь, организовывать стабильное, организованное по заветам старших общество. Молодежь готовилась к тому, чтобы самим зачитывать эти конспекты с кафедры следующему поколению студиозусов. И так продолжалась жизнь.
Академия, напротив, – это место концентрации взрослых, ориентированных на успех, достижения, новизну и выгоду. Начиная с самых первых установок, она сразу была ориентирована на принесение пользы хозяйству, технике. Академии изначально были новаторскими по своему замыслу: они делали ставку на использование наук на практике, как это проповедовал Фрэнсис Бэкон. С самого начала академии были связаны с эпохой печати. Именно с академиями ассоциируются первые научные журналы. Противостояние «университет-академия» можно трактовать как противостояние письма и печати. Если университет есть конституциональное воплощение единства знания, то академия – это сообщество отдельных профессионалов, объединённое стремлением к пользе.
Но средневековый по сути университет и в Новое время не умер; в старые мехи было налито новое (уже академическое) вино. Требование единства знания сохранилось как необходимое, но на него наложилась возникшая в новоевропейской цивилизации система массового образования, университет усвоил новую науку, и во взаимодействии с академией возглавил нашу сциентизированную цивилизацию. Такого рода переходы актуальны до сегодняшнего дня, например Институт философии РАН в эпоху перестройки на своей базе возглавил отдельное философское учебное заведение наряду с философским факультетом Московского университета. Лекции в ИФРАН подчас читали и академики. Соответственно, к старикам и детям университетов из академий пришли взрослые, или специалисты. Я уже сказал, что положительная европейская наука – дело взрослых. Спор факультетов и агон дисциплин в университете внесены конкурентным духом взрослых.
А. С.: Некоторые сделанные наблюдения очень метки, хотя и неочевидны. Это и понятие «заповедник», и то, что университет – это место, где «вольготно детям и старикам» и откуда периодически изымается то, что можно назвать трудоспособным населением. Это то население, которое должно заниматься производительным трудом, какими-то серьёзными делами, бизнесом и вообще в рамках полученной специализации гарантировать неизменность хода веще́й и даже его ускорение. А университет остаётся как некая странная лакуна с необъяснимым основанием своего существования. Современные университеты действительно берут свое начало в Средневековье. И удивительно, что те самые академические игры, на которых университеты основаны, поразительным образом относятся к наиболее устойчивым социальным отношениям вообще. Например, процедура защиты диссертаций с шарами и публичными тезисами практически не изменилась с XIII века, хотя за это время изменилось всё. То есть в своей основе эти игры на протяжении тысячи лет остаются неизменными. Известно, что даже при распаде государств и отделении территорий медленнее всего распадаются так называемые «ученые советы». Даже Великая французская революция, которая изменила летоисчисление, переименовала месяцы и пр., оставила в неизменности систему университетов (в том числе – Сорбонну). И это говорит о многом, прежде всего о том, что перед нами действительно заповедник – и заповедник времени, который текущее время повседневности обходит стороной, и заповедник возраста, поскольку наряду со школьным (и даже в большей степени) университетский возраст действительно предстаёт искусственным, культивированным, особым феноменом.
Всё, что принято говорить о студенчестве, о средневековых вагантах, говорить и петь относительно “Gaudeamus Igitur” – всё это в той или иной мере сохраняется и сегодня в качестве университетской вольницы и университетских традиций. Мы видим некий прижизненный очень важный «отпуск», где довольно большое количество людей «отпускается» из своего цикличного времени и переходит в удивительное положение нового, особого, автономного, возраста, в котором эти люди могут пребывать очень долго. Разумеется, вследствие моментов специализации, разделения труда, потребностей общества «окончивших курс» людей решительно, если угодно, принудительно, изымают, оставляя небольшую квоту, но уже до глубокой старости. Согласно поговорке: «старый что малый», есть профессура и есть студенчество, они играют в одни и те же игры, но с разных сторон. И те, и другие игры с позиций нормальной жизни воспринимаются как нечто несерьезное, но в то же время чрезвычайно важное, – как то, что должно было бы быть вопреки всему, несмотря ни на что.
При этом пребывание в университете налагает несмываемый отпечаток на всю дальнейшую жизнь, причём этот отпечаток заведомо противостоит профессиональному обучению. Ясно, что профессиональное обучение не есть самое главное в университете, оно лишь в той или иной мере присутствует (или не присутствует), оно больше приписано к академиям и системам профтехобразования. Чаще всего совокупность профессиональных навыков инкорпорируется впоследствии – уже после окончания университета на так называемом «производстве».
Но при этом давно замечено, что в самом обычном профессиональном труде в современном расширенном воспроизводстве как таковом всё равно выполняется странный принцип, согласно которому доллар, вложенный в общее образование, даёт прибыль выше, чем доллар, вложенный в специальное образование. Получается, что не так важно, чему учить людей – искусству ставить цветы в вазы, играть в гольф или изучать историю схоластической философии. Но зато важно, что это знание ничем не будет мотивировано, оно всегда будет «нипочему», «ниоткуда взявшееся». Оно, подобно любой из семи свободных наук или искусств, просто даруется как форма игры, в которую все играют до полной гибели всерьёз. Ведь оценки в зачётке, репутация и т. д. – это достаточно важные вещи. И то, что таким образом происходит размыкание трансляций опыта от поколения к поколению, и в этих нишах (заповедниках, лакунах) всегда возможно самозарождение каких-то новых практик, дискурсивных стратегий и, собственно говоря, новых знаний, обладающих прекрасной бесполезностью, и являет собой тот очень важный и ни с чем не сопоставимый избыток, ради которого университеты можно не только терпеть, но по большому счёту относить их не к миру средств, а к миру целей, как прекрасный океан универсальных знаний и навыков, как твердо гарантированный тип общения с агональными и дружественными тусовками. Стало быть, он значим сам по себе и является формой дара для каждой отдельно взятой жизни.
К.П.: Вставлю комментарий. Я очень боюсь применительно к университету забыть своё любимое словосочетание «спасительный беспорядок», которое я повторяю к месту и не к месту. Спасительный беспорядок университета и есть выражение того самого заповедника, о котором идёт речь. Игра государства с университетом предполагает прежде всего обеспечение заповедника. Вот бунтуют греческие анархисты, а укрываются они в университете. На территорию университета запрещён вход полиции.
А. С.: Так же было в XIV веке в Страсбурге.
К.П.: Я принимал участие в создании нового устава университета и предлагал начать его следующим определением: «университет есть свободное сообщество людей, стремящихся к истине». Правда, моё предложение не было принято, но мотив «постижения истины», к счастью, остался. Нынешнее определение Санкт-Петербургского государственного университета таково: «творческое сообщество профессоров, преподавателей, обучающихся, научных работников, инженерно-технических работников, деятельность которых направлена на постижение истины, утверждение гуманизма и справедливости»104.
В России идёт покорение университета государством. И это покорение в значительной мере удалось. Характерно, что Устав СПбГУ утверждается Правительством. Остались учёные советы и черные шары, но эти учёные советы отчитываются перед государственной организацией, которая называется ВАК, и окончательное решение остаётся за ней. Однако так или иначе, но по сути университет противостоит государству, и борьба между ними неизбежна. Это одно из условий возможности новоевропейской цивилизации и демократии, университет поставляет кадры для высших эшелонов государственной власти. В условиях тотального разделения труда университет создает такие кадры, которые могут соединить хозяйство и страну в единое целое.
А. С.: С одной стороны, особый статус университетских территорий, campus, есть место, где всё сделано для того, чтобы сохранялась эта уникальная атмосфера. Но в то же время некоторая экстерриториальность университетов также постоянно поощрялась в виде «потоков» свободно циркулирующего студенчества. Изначально предполагалось, что студент может из одного университета перемещаться в другой. Для того чтобы знания и обучение имели универсальный характер, требовались разнообразные контакты с преподавателями, профессорами и такими же, как ты, слушателями. И средневековые номадические потоки вагантов, миннезингеров, прочих студиозусов, буршей и бурсаков, которых нам замечательно описывает Н.В. Гоголь, составляли и составляют наиболее динамический элемент не только средневекового, но и современного общества – элемент по-хорошему безответственный, ни к чему не прикипающий душой, легкий на подъем (сама идея перемещёния из университета в университет приучает к этой легкости). И сегодня эти права тоже воспринимаются как естественные. Они даны каждому, ставшему студентом, и студент вправе проигнорировать вопрос о пользе: а что тебе дали эти пять-шесть лет? Вопрос явно не касается высшей справедливости: пять университетских лет, может быть, это самые важные годы жизни. Если попутно производить какие-то объективации в виде текстов и произведений и если при этом скопились какие-то знания – что ж, замечательно. Но даже если всё это осуществилось далеко не в полной мере, в этом тоже нет ничего страшного, потому что тем самым мы произвели важное экзистенциальное расширение тех традиционных социальных иерархий, жёсткая фиксация которых без университетов привела бы к постепенному вымыванию субъектности, к уменьшению всевозможных шансов – шансов бытия заново, бытия поперек. То есть заведомо оазисы университетов прежде всего воспринимаются как источники экзистенциальных инноваций и только потом – как источники интеллектуальных обогащений. Хотя всё равно приобретаемая в университетах гибкость, умение справляться с разнообразными знаниями, умение разводить потоки знаний, отделять знания в товарной форме: те, которые могут быть предъявлены очень быстро и оплачены оценками, а после этого мгновенно забыты, агональные знания, которые работают на престиж внутри университетского сообщества, и те знания, которые составляют некоторую особенность знания от первого лица, некое личное знание, составляющее, например, ауру учителя. Все эти и другие разнородные потоки сопряжены именно в университете, и такого рода гибкость, готовность работать в самых разных интеллектуальных системах при случае всегда востребуется обществом как банк инноваций, потому что разделение труда неизбежно, оно увеличивает продуктивность, но при этом происходит и постоянное порождение профессий, новых сфер деятельности, и вот здесь востребованы университетские навыки: готовность сегодня делать одно, а завтра другое, быстрая переучиваемость, отсутствие инструментальности (когда человек становится инструментом пусть даже идеально подогнанным, компактным хранилищем собственных навыков).
В университете во главе угла остается сам субъект как производное университета и как его основополагающее произведение. И мы сегодня наблюдаем постепенную экспансию университетов: рост числа студентов, наличие особого студенческого интернационала (ведь политика европейских, американских и даже китайских университетов направлена на чрезвычайную интернационализацию обучения, где выбор идентификации происходит заново), где неважны пол, раса, родной язык, важно, что в дивной стране Gaudeamus Igitur, где все играют в эту прекрасную игру, всё может быть переопределено заново в соответствии с другими правилами, другими возможными и тут же синтезируемыми легкими идентификациями, которые завтра могут измениться, а послезавтра – измениться вновь.
Понятно, что не всякое общество выдержит большое количество таких заповедников. Ведь здесь кроется и источник социальной дестабилизации, что также предполагает определённые расходы. Подобные факторы лимитируют количество университетов. Но все же никому не приходит в голову, что начиная с какого-то момента, они могут быть отменены вообще или реформированы в сторону эксклюзивного «пользоприношения». Напротив, в настоящее время если в чём-то и сказываются великие завоевания трудящихся (то, что было напрямую отвоевано у капитала, у чистогана, у бюрократии), так это в экспансии университетской территориальности, чтобы не иссякли возобновляемые каникулы у жизни, которые можно провести достаточно достойно, по возможности до поры до времени избегая инкорпорации во всё инструментальное. И даже если потом эта инкорпорация совершается – на этот случай остаются прежние связи с aima mater, которые эффективно «работают» (известно, что выпускники Кембриджа, Оксфорда, Гарварда всегда узнают друг друга). В этом отношении aima mater оказывается не столько средством, сколько целью.
К.П.: Но у экспансии университетов есть и оборотная сторона. Это по существу создание симулякров. Вот был какой-нибудь педагогический институт в небольшом городе – теперь он университет. Хотя в педагогике также присутствуют потенции универсальности. В Санкт-Петербурге есть заведение с громким названием
Всемирный духовный университет (это Брахма Кумарис)105, в котором, однако, нет библиотеки. Согласно одному из прекрасных определений университета, университет – это библиотека, вокруг которой собираются умные заинтересованные люди, читающие книги и обсуждающие их содержание. Поэтому если Брахма Кумарис и является «университетом», то не в том смысле, который это понятие имеет в новоевропейской цивилизации. Хотя сам факт, что выбирается имя «университет», свидетельствует о высоком престиже этого социального института.
Я бы остановился на основной продукции, которую производит университет. Можно было бы сказать, что университет производит специалистов. Но это не так. Если университет производит специалистов, то это уже не университет, университет производит образованных людей, универсантов.
А. С.: Он производит специалистов привходящим образом.
К.П.: Кроме универсантов, университет производит тексты двух типов. Во-первых, это учебник, университет создает учебники как некие курсы, базирующиеся на основе преподавания, которые обеспечивают цельность знания в определенной сфере. Во-вторых, университет производит научные журналы. В учебнике печатаются общие места, в журналах же печатаются новации. Вообще говоря, учебник – это то, что осталось в университете со Средних веков, а научный журнал – то, что пришло из академии. В отношении к возрасту учебник – это дело стариков, а предназначен он для детей. Молодые, вероятно, могут написать неплохой учебник, но для них ещё не пришло время это сделать. Журналы – это дело взрослых, которые формируют специализации, профессии (физик, химик, биолог, филолог и т. п.).
А. С.: Учебники – это странные феномены специфической научной литературы, потому что тут обращают на себя внимание три вещи. С одной стороны, постоянно звучащий призыв ориентироваться на практику, на действительную жизнь: выпускник должен быть хорошо адаптирован к жизни. Все кивают головой и аплодируют – конечно, зачем мы тогда и учимся. Но, с другой стороны, в глубине души все понимают, что университет и удерживает от жизни как можно дальше. И правильно понимают, потому что в действительности чем меньше человек будет к жизни адаптирован, тем больше шансов, что та жизнь, та кузница шансов, которой является университет, сохранит особенности, свои черты экзистенциальных инноваций, которые даются в форме знания ради знания и в форме чистой агональности.
К.П.: То есть подлинная жизнь в университете, а всё остальное – мираж? И призывать нас соответствовать внешней жизни совершенно неправильно?
А. С.: Призыв-то пусть звучит, главное, чтобы он никого не вводил в заблуждение. Во всевозможных университетах выпускаются разнообразные научные тексты. Ведь это фантастические выбросы в ноосферу. Если мы возьмём любые «научные записки» или профессиональные журналы, мы столкнёмся с удивительной картиной: люди затрачивают труд, что-то пишут, публикуют, а почти никто это не читает, кроме их самих. И по большому счету никто никогда и не читал. То есть это выбросы «белого шума», на которые никогда не жаль денег, не жаль времени, не жаль бумаги – типографии работают, ученые советы санкционируют.
Эти выбросы ещё в XX в. называли «братскими могилами», и они таковыми всегда и были, другими они и быть не могут. С одной стороны, это некоторая имитация научной деятельности. Но, с другой стороны, это прекрасно! Ведь это значит, что человеку позволено просто так валять дурака, написать какой-нибудь текст, опубликовать его, отчитаться в его публикации. Причём его труд может быть назван как угодно. Хотя бы «Влияние гамма-излучений на розовые угольки» или что-нибудь о повадках хвостатых комет. Никто и читать этого не будет. Понятно, что здесь могут попасться и удивительные тексты, которые потом всё равно будут отобраны и войдут в настоящий креаториум – станут книгами, войдут в другую среду восприятия, но здесь – в осаждаемых формах странной кристаллизации – они просто публикуются, «нипочему». И важен именно этот момент и то, что любая статья может быть таким образом опубликована, и никого не смущает, что этот журнал от корки до корки прочёл только один человек – редактор, и то вряд ли. И это никого не должно смущать, так как опять же тем самым мы показываем степень вседозволенности: а почему бы и нет? Общество может себе это позволить! Пусть они занимаются этими странными предметами, пусть излагают странные знания, не имеющие ни малейшего практического приложения, а главное, никому до этих знаний нет дела, кроме случайно или по необходимости забредших в аудиторию пары студентов. И это прекрасно, так как мы выходим из колеи примитивной рациональности, воспроизводимой инерции, и всегда обнаруживаем возможность чего-то нового. И при этом может быть какой угодно уклон – пусть профессора культивируют свою рассеянность, а студенты – свой пофигизм, эти вещи прекрасно дополняют друг друга, и тоже в конечном счете приводят к тому, что замечательное колесо вагантов продолжает крутиться, и жизнь становится более выносимой, чем она могла бы быть.
К.П.: В книге Альберта Эйнштейна «Мотивы научного исследования»106 проводится такая же идея. Я бы хотел добавить несколько слов относительно редактора, который, как Вы сказали, является единственным человеком, читающим журнал от корки до корки. Здесь есть определенная закономерность: только тот может прочитать сборник насквозь, кто не понимает его содержания. А ценные тексты могут вырасти только на гумусе пустых публикаций. Наш навоз пустых текстов – это почва для цветения текстов оригинальных.
А. С.: Также это идея Ноева ковчега, или квоты разнообразия, в соответствии с которой внутри университета действительно есть универсум форм человеческого поведения или основополагающих реакций на всё происходящее, на саму жизнь, начиная от поощряемой в той или иной мере аскезы. И здесь есть путь своих аскетов – отличников, фанатов, которые воспроизводятся в этих реакторах как тяжёлые частицы, редкоземельные элементы… Они всегда вспыхивают, и, собственно, им тоже неоткуда и негде больше взяться. Хотя рядом всегда присутствуют и фантастические образцы пофигизма (или назовем это трансцендентальной беспечностью), которых университет также поощряет и указывает им способы, стратегии обращения со знаниями, обращения с товарищами, с преподавателями.
К.П.: То есть университет – это в некотором роде эйдос общества, это его порождающая модель, из которой общество с теми или иными ошибками развертывается. Образец – это «игра в бисер», как это представлено у Германа Гессе. В 60-х гг. XX в. было множество публикаций, в которых прямо был поставлен вопрос о построении коммунистического общества: как его построить? По какому типу? Любопытно, что в качестве модели, по которой коммунистическое общество должно быть построено, предлагался университет и научное сообщество в целом. Этот сюжет мы видели у Стругацких, где постоянно воспроизводится Институт экспериментальной истории, ведущий дерзкую политику по отношению к иным мирам. Вполне всерьёз, даже конструктивно, эту тему обсуждал Ю.М. Шейнин. Он полагал, что структура научно-исследовательского института и учебного вуза может быть основой построения всей социальной структуры будущего общества107. Причем коммунистическая ориентация в данном случае предполагала просто додуманность до конца новоевропейской системы ценностей, где творческий труд оказывается основой социальной сплоченности и общественного развития.
Скажу несколько слов относительно структуры самого университета. Мы можем выделить некоторые факультеты, которые играют особую роль. Это в первую очередь относится к философии. Ведь философия претендует на тот доновоевропейский синтез знаний, который существовал ранее и который находится под атакой ново-европейской специализации и разделения труда. Философия самой своей идеей противостоит распадению на специальности. Конечно, можно говорить о специализации и в самой области философии, но, когда человек становится действительно специалистом, его собственно философская потенция отходит на второй план, становится менее интересной, менее важной. Есть люди, специализирующиеся на определенных языках или на определенных философах. Они предстают как специалисты, но именно поэтому они не философы или неинтересны как философы (не более интересны, чем какой-нибудь физик, высказывающийся по философскому вопросу, хотя и там может присутствовать высокий философский потенциал). Значит, философский факультет, как функция скрепляющего начала, особенно ясно обнаруживает те свойства университета вообще, которые здесь обсуждались.
Есть некоторая правда в том, что философский факультет представляет собой университет в миниатюре. Философский факультет призван к обеспечению кооперации для этого диверсифицированного духовного производства. Таким образом, философия по своей идее и призванию находится по ту сторону новоевропейского профессионализма (хотя такое утверждение и может вызвать некоторое напряжение, ведь мы имеем дело с новоевропейской философией). Поэтому «самодеятельные философы», существующие на периферии социального института новоевропейской философии сохраняют идею философии как таковую108.
Так или иначе, с учетом самодеятельных философов или без них, философия задает университету аксиологическое измерение. Она напоминает всем факультетам, что они имеют общую духовную объединяющую. И эта духовная роль как раз и принадлежит философии. Во всякой науке ровно столько действительной науки, сколько в ней философии. И даже если иметь в виду утилитарную пользу положительных наук для благоустроения нашей жизни в этом мире, всё равно мировоззренческий смысл любого положительного знания не отнять. Пусть учёные в своих исследованиях прокламируют утилитарную полезность – это ещё не значит, что данная полезность является непосредственным стимулом для их научного творчества. Напротив, научное творчество как раз имеет своим стимулом то, что находится по ту сторону специализации. И с этой точки зрения любовь к мудрости не дана взрослым – людям, находящимся в клетке стереотипов, в том числе профессиональных. Любовь к мудрости дана либо детям, либо старикам. Либо она дана тем, кто таит в своей душе детство и предчувствие старости. В конце концов речь в университете идёт о продуцировании и трансляции знаний или смыслов, которые могут возникнуть только при условии систематически и, следовательно, философски организованной информации. Специалисты производят информацию, а философы производят знания. Можно сказать и по-другому: знания может произвести только философски ориентированный специалист.
Поговорим и о других факультетах. Например, о филологическом. Названия факультетов, где присутствует слово фило, неоднозначны. И филологический факультет также несёт эту объединяющую функцию. Более того, это можно сказать обо всех гуманитарных факультетах, они в университете играют преимущественно синтетическую роль. Это относится и к историческому факультету. Ну что такое журналистский факультет, не совсем понятно, как и непонятно, что такое журналистика, если не увидеть в ней общую потенцию гуманитаристики.
Я говорю об идеале. В идеале университетские точные науки – физика, математика, химия, биология – в сущности своей являются гуманитарными постольку, поскольку они университетские. Математика – гуманитарная дисциплина. Эта идея проводится в книгах многих математиков, например, Павла Александрова и Юрия Манина. Р. Курант и Г. Роббинс написали великолепную книгу «Что такое математика?»109, где именно с университетских позиций показано, что математика по сути гуманитарна. И я полагаю, что этот гуманитарный взгляд – это взгляд стариков и детей на ту сферу, которую разрабатывают взрослые.
А. С.: Я бы подчеркнул важность взаимопроникновения разных факультетов. Во всех университетах начиная с XIII в. герметичность отдельных факультетов отсутствует принципиально, в отличие от специализированных учебных заведений (военные училища, хореографические училища), которые заведомо носят характер teach in, то есть характер натаскивания, где никто не позволит тратить лишнее время на пустяки. А в университете такого «лишнего времени» просто нет. Нет времени, которое было бы не жалко потратить на производство лишнего и избыточного. И поэтому всегда существовала квота гуманитарных дисциплин, которые должны изучать, например, физики. Она то расширялась, то уменьшалась, но существовала всегда. И она существует и сейчас в университетах от Японии до Калифорнии, даже если вы изучаете радиотехнику, вы всё равно должны прослушать определенную квоту гуманитарных дисциплин. Вы можете выбрать изучение египетских иероглифов или культурологию, но, если не наберете какого-то количества часов, диплом не получите. Как есть mathesis universalis, так существует и квота гуманитарных дисциплин, потому что, помимо всего прочего, университет должен всячески избегать застывания знаний в форме жёсткого профессионализма. И этот принцип университетского знания был всегда, на протяжении веков. И, наоборот, обучение на гуманитарных факультетах также предполагает изучение, например, математики.
Кстати, светочем науки совсем необязательно должен быть философский факультет – в истории часто бывало и наоборот. Когда-то впереди оказываются физики, и занятие физикой (например, в 60-х г. XX в.) становится достоянием всего общества. Эти бородатые физики влияют на совокупный эротический выбор женщин, на совокупность идеологем; наиболее одаренная молодёжь идёт туда. Через какое-то время они передают эстафетную палочку, например, геологам, которые, в свою очередь, передают её археологам. То есть философам никто не гарантировал привилегированного положения. Философия как раз хороша в ситуации неприглядности, когда не так много желающих примерить эту позу мудрости. Даже когда присутствует некая форма пожатия плечами, презрения по отношению к философам, философия себя как-то лучше чувствует.
К.П.: Общение между факультетами действительно является и являлась одной из главных проблем университета110. И эта коммуникация зависит от нас. университет культивирует любовь к самому процессу познания; университет – это ликующее: знать – это прекрасно! С одной стороны, университет – это машина по организации ликующего знания, с другой – очень эффективная машина дружбы, так как он дает возможность подлинно человеческого общения (есть о чем поговорить в процессе совместного познания). В нашем аспекте университет – это машина единства и взаимодействия поколений, возрастов как высокого человеческого взаимодействия. И в этом его роль в контексте темы возраста.
А. С.: Можно добавить, что особое выделение университетских проблем в качестве некой интеллектуальной тематизации долгое время вызывало недоумение: какие там университетские проблемы – будь то кафедральные разногласия или студенческие сходки – на фоне борьбы классов, политики и пр.? Это всё рябь на поверхности воды. Возможно, в XIX в. так оно и было. Но в настоящее время почти всё значимые мыслители от Ю. Хабермаса до Ж. Деррида написали как минимум по одной книге, посвященной проблемам университета, где происходящее в университете рассматривается как модель всего происходящего в обществе. И теперь мы уже вряд ли можем сказать, что это мания величия, что парижский профессор Ж. Деррида просто не видел нормального современного офиса и потому по наивности утверждает, что всё происходящее в Сорбонне имеет общеевропейскую значимость. Дело в том, что, во-первых, самих университетов и студентов становится все больше, а во-вторых, возрастает их значимость, и та пометка, которая производится в душе за время пребывания человека в университете, иногда оказывается главнейшей политической пометкой в принципе. Именно поэтому политическая борьба внутри университета играет сегодня такую важную роль. И можно согласиться с Ж. Деррида, что это не заблуждение и не мания величия специалистов по словам, а это действительно эксклюзивный полигон, где трудно недооценить формы политической активности, которые носят авангардный характер, и в принципе расходящиеся круги университетских столкновений потом доходят и до парламентов, и парламенты порой вынуждены уже явочным порядком санкционировать то, что отработано на политических полигонах самих университетов.
К.П.: Но старики и дети всё-таки остаются по ту сторону агона! Кафедральная и иная борьба есть дело взрослых.
Добавлю последний штрих относительно господствующего слова. университет сейчас на глазах меняется ещё и потому, что изменяются информационные технические средства. На наших глазах синтез письменного и печатного слова дополняется компьютерномашинным словом. Ликующее знание в условиях компьютерной цивилизации, по-видимому, имеет иной характер, хотя и не стоит преувеличивать роль средства в формировании знания. А в целом мы можем прийти к единому тезису: университет есть базовая машина взаимодействия поколений. Именно базовая, потому что по этой модели строится взаимодействие поколений во всём обществе.