К.П.: Возраст можно рассматривать как ритм112 человеческого бытия или бытия социального. Взятый изнутри возраст представляет собой переживаемую нами экзистенциально идею времени, так как время дано нам изнутри – через наше переживание времени. И это переживание времени конституируется как возраст.

Изначально очевидная неизбежность смерти свидетельствует о том, что время прежде всего дано нам в существенном аспекте циклического. Циклы поколений складываются в линейное время истории социума и цивилизации. В литературе неким общим местом является сравнение человека, человеческой жизни с листьями деревьев. Листья распускаются, зеленеют, исчезают. Циклы поколений, подобно листьям, появляются и исчезают в зависимости от времени года, но складываются в линейное время, которое в другом временном масштабе также оказывается цикличным. О чем нам говорят О. Шпенглер и А. Тойнби? То, что представляется линейным развитием, на самом деле есть цикл, и цивилизация также живёт циклами: рост, расцвет, надлом и гибель.

В циклическом времени возраста нам даны прежде всего дионисийные стихии – либидозные и танатические 113 . Это фатальность рождения и фатальность смерти. Линейное время социума, выступающее в качестве горизонта циклического времени, в отношении отдельной человеческой судьбы мнится не дионисийным, а аполлоническим. Оно предстает как некие неподвижные звезды, на которые мы ориентируемся, например, звезды русской классики (А. С. Пушкин, Ф. М. Достоевский находятся по ту сторону дионисийного в масштабе российской культуры). Это линейное время мыслится как беспредельное восхождение, как некое движение к фундаментальной вертикали, как порыв и прорыв в сферу трансцендентного – оно воспринимается как спасение. Жизнь состоялась, если я чувствую своё включение в горизонт национальной культуры. «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире / Мой прах переживет…». – А. С. Пушкин чувствует, что выходит в другое измерение.

Выход человека из дионисийного циклизма своей судьбы в линейность и аполлоничность культуры не предзадан – он может случиться, а может и не случиться. И, таким образом, особую значимость приобретает концепт бессмертия души, входящий, по И. Канту, в сферу разума – наряду с бытием Бога и целостностью мира114. Концепт бессмертия души построен на идее линейного времени, которое через свою беспредельность по сути выходит за рамки времени – по ту сторону времени вообще. Если душа бессмертна, то времени нет. Поэтому в проблему возраста обязательно входит не только идея смерти, но и идея бессмертия. И это бессмертие моделируется линейным временем, уходящим в беспредельность – упраздняющим время как таковое. В глубине души у каждого так или иначе присутствует проблема пути к бессмертию.

Путь к бессмертию – особенно в рамках новоевропейской цивилизации – предстает как объективация, как опредмечивание, как реификация и материализация, как скрибизация. Непременно оставить что-то после себя! Простейшая формула прописной морали – родить сына, посадить дерево, построить дом, вырыть колодец. Вообще, вырыть колодец, посадить дерево может каждый. Родить сына тоже может каждый (как писал А. С. Грибоедов: «Чтоб иметь детей, / Кому ума не доставало?»). Так что эта проблема стоит и перед обычным человеком.

Философ же хочет написать книгу, которая останется, – вот объективация, вот опредмечивание, оставить после себя некий текст, который потом будет воспроизводиться. Образцом для нас является Платон. С этой точки зрения мир вечности предстаёт как соломинка, за которую цепляется смертный человек. Этот зов обнаруживается и в стремлении молодого философа во что бы то ни стало свой текст напечатать. Так связывается тема возраста с проблемой авторствования.

Авторствование через материализацию – это способ иллюзорный, но тем не менее неизменно действующий на пути к бессмертию. Таким образом, возраст человека задан в разломе между циклическим и линейным временем, и проблема каждого человека состоит в том, чтобы выскочить из циклического времени в линейное в безумной надежде на вечную жизнь.

А. С.: Внутри определенной возрастной стадии единицы размерности могут иметь любой масштаб. Скажем, у младенца это недели, у цивилизации – столетия, у планетарной системы – миллионы лет. Но с точки зрения штрихкода времени эти хроноединства могут быть современниками, точнее говоря, совозрастниками (сверстниками). Хрономонизм позволяет расширить границы изохронности О. Шпенглера, в соответствии с которой мы (фаустовская цивилизация) по штрихкоду являемся современниками (совозрастниками) поздней античности, но при этом принадлежим к другому порядку хронопоэзиса, нежели цивилизация современного ислама. Мы можем также быть совозрастниками некоего горного массива, например, Кордельеров, закваски и бродящего вина, некой галактики и даже тигра, лично принадлежащего императору. Аналогичная пометка на штрихкоде, указывающая на сопринадлежность к определенной стадии хронопоэзиса, раскрывает некую важную реальность. О. Шпенглер говорил, что арабская математика ближе к арабской музыке, чем к европейской математике115. Возможно, в данном конкретном случае он был не прав, но общий принцип совпадения участка штрихкода времени остаётся чрезвычайно перспективным направлением исследований изохронии мира.

Например, мы встречаем некое живое существо, о котором ничего не знаем. Хвост, усики, точка, точка, запятая, вышла рожица кривая. Удивительно то, что, ничего не зная об этом существе, мы с немалой долей вероятности можем определить, кто перед нами – детёныш, взрослая особь или «старик». Щенок, муравьедик, динозаврик будут отнесены к некому общему детскому саду независимо от их последующей видовой принадлежности, и морфология в самом широком смысле слова здесь ни при чём.

Решение данной задачи специфично не столько для биологов, сколько для художников, и прежде всего художников-аниматоров. В мультике любое живое существо безошибочно может бы опознано как детёныш, если того пожелает художник-мультипликатор.

Не только грамматика позволяет кое-что сказать о предложении: «Глокая куздра штеко бодланула бокра и курдячит бокренка», но и самая абстрактная анимация. В мультике мы ничего не знаем о придуманном «бокре», но тем не менее отличить его от бокренка можем легко. Более того, мы узнаём тучку-девочку во всём её несомненном отличии от уже взрослой тучи. Художник-аниматор без труда справится с задачей представить несмышленого подростка-автомобильчика. Вполне возможна мультипликационная версия Большого взрыва – вот Вселенная-младенец, вот она уже оформилась и окрепла, а вот она же вся в морщинах и благородных сединах, и это как раз та остывшая и далее остывающая Вселенная, в которой мы живём.

Но дело не только в визуализации, хотя попутно следует заметить, что человеческая визуальность устроена хроноскопически. Дело в более общей интуиции времени и в применимости соответствующего измерительного инструмента. Если линию штрихкода времени снабдить условной шкалой М-Р-В-С, (младенец, ребёнок, взрослый, старик), мы действительно получим возможность наносить этот штрихкод на любую экземплярность происходящего. Конечно, проект хрономонизма с идеей спектрального анализа темпоральностей предполагает возможность получения более «длинного», обстоятельного штрихкода, считав который, мы смогли бы определить многие обстоятельства судьбы, участи, даже не зная при этом, на какую именно экземплярность был нанесен штрихкод времени – на китайскую цивилизацию, на крабовидную туманность, театральную труппу или на паспорт пассажира, пересекающего границу. Зуммер считывающего устройства гласил бы: это либо крабовидная туманность либо «негр преклонных годов», но уж никоим образом не юная гречанка и не бутылка чилийского вина…

Итак, определяющим обстоятельством для калибровки времени (и для нанесения соответствующей метки штрихкода) служит смена внутренних единиц измерения, точнее, соизмеримости. Безусловный интерес представляет соотношение длин различных участков хронопоэзиса, выражаемое в универсальных единицах хроноразмерности (возможно, что с их появлением и другие физические и математические константы обретут новый смысл), и абсолютная наполненность (насыщенность) каждого отдельного участка. Отсюда следует, что находиться в том или ином возрасте – значит сохранять соответствующую калибровку времени: у кого-то прежний штрихкод не считывается уже после сорока, а кто-то сохраняет калибровку до самой смерти.

Необходимо отметить также, что соотношение между единицами размерности каждой калибровки несоизмеримо, в том числе и в математическом смысле. По сути, уже одно это позволяет говорить о многомерности времени; остаётся лишь недоумевать, почему геометрия, свободно оперирующая с n-мерными пространствами, никого не подтолкнула к рассмотрению n-мерного темпорального объема происходящего, к пониманию многомерности хроноизмещёния Вселенной. Возможно, конечно, что это применимо не к любой экземплярности, но человек как индивид задан не в линейной проекции, не в своём отображении на плоскость циферблатов и календарей, а в многомерности и разнонаправленности временных потоков, и в совокупном объеме возраста, что, разумеется, не исчерпывает всего хроноизмещёния, а скорее задаёт минимальную объёмность.

Из трехмерного пространства легко абстрагировать плоскость и рассматривать перемещёния объекта только в плоскости. Чашку кофе, стоящую на столе, несколько раз подвинули и многократно подносили ко рту, после чего мы, например, захотели бы вычислить её совокупный двигательный опыт, представляющий собой сумму траекторий. Нам предложили бы показатель, отражающий лишь движения на плоскости, – здесь каждый, пожалуй, заметил бы подвох и потребовал бы полной картины перемещёния. Между тем характеристика перемещёний во времени как раз и сводится к тому, что чашку подвинули, и даже не в плоскости, а в измерении одной только длины – таковы концепции линейного времени. То есть привычная траектория рассмотрения человеческого индивида во времени не отличается от примитивного фиксирования траектории сдвигания чашки, и в этом поразительным образом сходятся научное и обыденное понимание темпоральности, временного измерения.

Так вот возраст есть минимальный внутренний объем бытия во времени, это Sein als Zeit (бытие как время) для всех хронопоэзисов, за исключением самых примитивных. Безусловный образец такого объема, темпоральной n-мерности – человеческий возраст, а исчерпание времени жизни субъекта следовало бы представлять не как перемещёние фишки вдоль отложенного отрезка прямой, а как выпадение измерений (dimensions) одного за другим, как разрушение, истощение объёма, в ходе которого, видимо, и укрупняется калибровка остающихся измерений в пределе одного только измерения, стремящегося к нулевой событийности.

К.П.: Хотел бы обратить внимание на прекрасное определение возраста, которое дал Александр Куприянович: «Возраст есть минимальный внутренний объем бытия во времени, это Sein als Zeit (бытие как время)». Мы движемся к итогам нашего диалога-исследования.

Хочу обратить внимание на другую сторону возраста – на соотношение имманентного и трансцендентного в нём.

Попытка выйти из циклического времени, из колеса рождений и смертей (здесь напрашивается буддийская терминология), путь прорыва к бессмертию для новоевропейского человека лежит через реификацию, а следовательно, через пространство. Идея выхода из колеса рождений и смертей в буддизме додумывается до конца. Есть книга, на которую из европейцев обратил внимание К. Г. Юнг116, – «Тибетская Книга мертвых», согласно которой главная проблема состоит не в том, чтобы достойно прожить жизнь или оставить что-то после себя, но в том, чтобы удержаться от рождения, от попадания в это колесо. Речь идёт о том, чтобы удержаться от возраста, или удержаться от времени.

Но мы европейцы и смотрим на вещи, которые не исключают нас из ритмов бытия, а только помогают нам в этих ритмах. Жизнь человека предстаёт как организованный исход из дома – выходя из чрева матери, человек начинает строить свой дом. И в этом отношении вскрывается экзистенциальный смысл дома.

Пресловутый «квартирный вопрос» также приобретает экзистенциальную значимость. Ведь удивительно: несмотря на громадные достижения научно-технического прогресса, жилищный кризис продолжает свирепствовать во всем мире. Жильё остаётся вопросом номер один не только для эпохи «Москвошвея», но и для людей постсоветской эпохи. Жилье – это единственная собственность, которая имеет какое-либо значение. В вопросе о жилье в конечном счете заключается главная претензия народа к правительству. И корень её лежит в том, что дом является пространственным измерением цикла человеческой жизни. Детство есть пребывание в родительском доме, как в своем. Отрочество (период тинейджерства) – это побег из отчего дома. Взрослость же возникает, когда так или иначе построен свой дом – пусть даже это снятая квартира или койка в общежитии. Дом, таким образом, предстает как нарастающая система привычек, фундированная соответствующими вещами, которыми человек начинает обрастать.

А старость в этом плане предполагает прощание с домом. У старого человека формируется ностальгическое отношение к дому и вещам. Старые люди все силы своей уже угасающей жизни тратят на то, чтобы навести порядок. И не могут этого сделать. Почему так важен порядок? Потому что речь идёт о передаче дома в наследство. Ты передаёшь обеспечение вечной связанности поколений. И в этом смысл «родового замка» – он передаётся по наследству. Социальное пространство в своей живой структуре задаёт нам ритмы циклического времени – уже не только для отдельного человека, но и для социума. Ритм справедливо воспринимается прежде всего как временная организация бытия, но она неразрывно связана с пространственной структурой мира, с пространственным ритмом. Вот так, определяя друг друга, и переплетаются временной и пространственный ритмы. Ритмический рисунок пространства человечества вообще создаётся в процессе социокультурных изменений. И он принципиально не меняется на протяжении существования мировой цивилизации.

Дом отличен как от острова, так и от океана. У С. Л. Франка117 структура сакрального пространства включает дом, страну (национальное обиталище) и мир Божий. Что есть дом? Это полностью освоенная среда. К Дому относится представление об уюте, комфорте. Дом – это инобытие чрева матери, поэтому в доме царствует женщина и поэтому дом всегда отчасти является Храмом. Остров есть некое осваиваемое пространство. Если сказать словами Евгения Базарова, остров – «это не храм, а мастерская»: здесь господствует не сакральное, а утилитарное. На острове берут ресурсы, запасы которых представляются бесконечными (на наш век хватит), сюда же сваливают отходы.

В национальном плане для нас Россия сегодня в значительной степени не дом, в отличие, например, от Бельгии, Швейцарии или даже Франции. Или Эстонии, где вся страна – это дом. У нас не так. Значительная часть нашей земли (причем не только Сибирь, Север и Дальний Восток) – это остров, где основной задачей является изъятие ресурсов. Мы, к сожалению, относимся к своей стране пока не как к дому. По «островному» типу решается и проблема с отходами. Мы принимаем радиоактивные отходы от других стран. Но в доме не хранят отходы. Отходы выбрасывают на остров. На острове в большей или меньшей степени всегда царит рабочий беспорядок и отсутствие дорог имеет принципиальный характер (дома дорога естественна, на острове всегда проблематична). К сожалению, у нас количество дорог даже сокращается. Они приходят в негодность быстрее, чем удаётся построить новые. Таким образом, процесс освоения, превращения острова в дом у нас пока практически «не просматривается».

Возраст страны, которая не стала ещё домом для своего народа, а пока лишь остров для него, измеряется в другой системе координат. И возраст человека, живущего в своей стране не как в доме, а как в острове, иной, чем возраст человека, который живёт в своей стране, как в дДоме.

Обратимся теперь к понятию «океан», которое означает нечто чувственно созерцаемое или спекулятивно мыслимое пространство, океан обладает некими свойствами горизонта человеческого и социального бытия, в нем всегда обнаруживается сакральное начало, которое внутренне объединяет его с домом и противопоставляет его острову. Если остров – хаос, то океан – архетипический Хаос. Первый есть просто неустроенный беспорядок, Хаос же есть начало космическое. Хаос плодоносен, а повседневный хаос деструктивен. Вычленяемые моменты океана могут служить ориентирами, как неподвижные звезды, которые мы можем созерцать, но на которые не можем воздействовать, те самые неподвижные звезды, которые входят в известную формулу И. Канта о звездном небе. Они недосягаемы для человеческого воздействия, но играют ключевую роль в ориентации человека. И если иметь в виду эту структуру пространства социума, то движение в нём, связанное с увеличением численности населения, с развитием средств транспорта и коммуникаций, задаёт некие повторяющиеся темпоральные структуры векового ритма цивилизации.

Есть такой, пока не осуществляемый проект, превратить Россию из непроходимого «болота», коим она во многом является, в центральную связующую артерию между Востоком и Западом, между Севером и Югом. Если бы у нас была многополосная мощная Транссибирская магистраль, такая новая связь мира стала бы возможна.

Этот вековой ритм национального освоения в мировой истории демонстрирует по крайней мере три крупных такта в развитии человеческого пространства. Во-первых, это дом, предстающий как некое семейное жилище, как деревня или город. Остров есть некий ареал кочевья или периферии оседлой жизни, это наши поля и леса, наши исконные земли. Океан же есть синкретически слитое с Солнечной системой пространство земного шара.

Традиционно в представлении об океане господствует геоцентрическая модель. Этот такт зарождался ещё в архаике, но в своей развитой форме он соответствует цивилизованному обществу. И когда кто-то из древних мудрецов (по-видимому, Анаксагор) догадывается, что Солнце больше Пелопоннеса, он обнаруживал типичную структуру мышления об океане в первом такте. Ведь это безумно смелая догадка, что Солнце больше Пелопоннеса! Хотя мудрец предполагает, что они всё-таки сравнимы, а с точки зрения второго такта мыто понимаем, что они не сравнимы никак. То есть Солнце, конечно, больше Пелопоннеса, но Анаксагор даже и предположить не мог, насколько больше.

Второй такт нашего восприятия структуры пространства по преимуществу обнаруживается в новоевропейской техногенной цивилизации, когда домом становится национальное государство – то, чего пока не случилось для России. Остров во втором такте – это полностью описанный, хотя бы в общих чертах (в результате, например, эпохи Великих географических открытий), земной шар, это некая колонизуемая суша. Представим себе ситуацию XVII в., когда испанцы и португальцы ринулись на запад, англичане на юг, а русские казаки – на восток. Они встретились с испанцами где-то в Калифорнии. Океаном в эту эпоху становится Солнечная система, которая синкретически слита с космосом в целом (конечно, огромную роль здесь сыграло учение Н. Коперника). Это и есть гелиоцентрическая модель. Остров представляет весь земной шар как некий агрегат колоний, центрируемый в метрополиях.

Наконец, третий такт – это то, что происходит сейчас, когда человек приходит к пониманию, что Земля – это не остров, Земля – дом, за который мы несем ответственность, по крайней мере вся суша, а в перспективе – и поверхность суши земного шара с прилегающим к ней шельфом. Островом становится Солнечная система. Обсуждается проект: нельзя ли радиоактивные отходы отсылать в космос, потому что в пределах земного шара мы их не в состоянии переработать. Ставится также вопрос: нельзя ли на Луне добывать редкие ископаемые, которых нет на Земле. И океан – это уже даже не Солнечная система, а Галактика, синкретически слитая со всем космосом.

Таким образом, преодолевается гелиоцентрическая модель мира. Мы начинаем понимать, что наша Солнечная система есть всего лишь одно из образований на периферии Галактики. Земля как пространственная единица сначала составляет основу океана, затем переходит в разряд острова и в перспективе становится домом. Такая ритмика экстенсивной экспансии человечества во Вселенной отвечает новоевропейской идеологеме. Человечество неудержимо расширяется, и в этом расширении линейность его времени. Это мифологема прогресса – номадистская мифологема, позиция Одиссея (в противоположность Гектору, сидящему в Трое).

Новоевропейская цивилизация вообще мыслит себя как некий сверх-Одиссей. Вспомним К. Э. Циолковского: «Земля – это колыбель человечества». Земля – это колыбель, это дом как инобытие материнского чрева. Но, как говорит К. Э. Циолковский, вечно в колыбели жить нельзя118. И отсюда – порыв вдаль. И достижение бессмертия – но уже применительно ко всему человечеству – мыслится как бесконечное расширение человечества во вселенной: человечество возникло однажды, но парадоксально предполагает существовать вечно. Мне нравится такая постановка вопроса: эта безудержная линейность – что для неё вся история мировой философии, предполагающая, что всё, имеющее начало, должно иметь конец?!

А. С.: Почему темпоральное воспринимается как последовательное, а не как параллельное? Это, в сущности, вопрос того же порядка, что и вопрос о кажимости восхода и захода солнца. Конечный ответ на него состоит в том, что достоверность ego cogito, достоверность самосознания обеспечивается максимальной разгрузкой момента сейчас, так сказать, истреблением, «обрубанием» всех хвостов, так что кантовское определение «я» как трансцендентального единства апперцепции119, мы могли бы дополнить другим: «я» – это дистанцированность от всех внешних хронопоэзисов. Великое множество их вплетено в психическую реальность, спектр собирательного времени здесь исключительно богат, нет богаче его во вселенной. Но пребывание «я» осуществимо лишь через неимоверное усилие дистилляции, по крайней мере достоверность я как ego cogito. В этой данности все хронопотоки стёрты и расплющены, каждое «я» представляет собой некий прообраз, модель вселенской катастрофы. «Я» – это всякий раз коллапс Вселенной, свершившийся в одной локальной точке, благодаря чему, собственно, и возможно трансцендирование, выход за пределы посюстороннего, взгляд на всё остальное как на внешнее, внеположное, не принадлежащее этой точке. Соответственно, каждый акт познания предстает как большой взрыв (пусть даже с маленькой буквы), как лавинообразное заполнение бездны непознанного, не существующего как данность зримостью, схватыванием, внезапной «знаемостью». То есть теория пульсирующей вселенной подтверждается каждым актом познания, каждой материализацией ego cogito.

Психическую реальность и реальность эгологии разделяет пропасть, превышающая по глубине психофизический и психофизиологический водоразделы, но всё же трансцендированию рано или поздно суждено добраться и до собственных оснований, в частности, до восстановления объема собственного текущего хронопоэзиса, аннигилируемого в каждом большом взрыве, в каждом акте ego cogito.

Тогда трансцендирование трансцендирования и должно представлять собой распускание жгутика, вернее, сжатого, скрученного почти до одномерности, жгута, что означает движение в противоход когитации, покидание позиции трансцендентального субъекта, по отношению к которой всё находимое и преднаходимое расположено вне меня и является феноменом. Восстанавливая объемность хронопоэзиса, приходится неизбежно расплачиваться утратой отчётливости различения между предметом и субъектом познания, приходится совершать некоторый дрейф от ясного и отчетливого к смутному и расплывчатому, и реальность, обретаемая в ходе такого расфокусирования, – это не совсем реальность мыслимого, но это, безусловно, есть опыт обогащённой хроносенсорики. Психическая реальность субъекта есть чрезвычайно сложная полихронная конструкция, но феноменологически субъект есть результат взрывной аннигиляции всех хроноизмерений, сжатие всего объема в точку, откуда весь мир дан как внеположный, как ещё не существующий в качестве познанного или просто мыслимого. Отсюда и феноменологическая простота «я», подчеркиваемая даже И. Кантом, и его же непостижимая историческая и эволюционная сложность. Но восстановление объема, реанимация сжатых хроноизмерений возможно, пусть даже на самой кромке познаваемости.

Так, возраст – это, конечно, объемность хронопоэзиса, и в то же время он существует и отсчитывается в последовательности, в измерении времени, ориентированном в направлении бытия-к-смерти. Как поётся в советской песенке: «Куда уходит детство, в какие города, и где найти нам средство…». Вывод напрашивается сам собой – прибегнуть к идее свернутых измерений, к идее, которой активно пользуется теория суперструн в отношении пространства. Эта теория гласит: существуют три развернутых измерения, а остальные пребывают в свернутом виде, в виде чрезвычайно плотно скатанных ковровых дорожек, которые, однако, при случае можно и развернуть. В спектре времён таких свернутых измерений как минимум не меньше.

Несоизмеримость текущих реалий времени с теми, которые как будто бы больше не отсчитываются, хотя формально и могут быть отсчитаны в том смысле, в котором можно сказать, что это яблоко зреет уже полчаса, указывает на свёрнутость этих измерений, их локализацию в некоторых потаённых горизонтах психики. Аналогия с теорией суперструн может быть продолжена. Так, если квантовая механика не располагает зондами для исследования «глубин микромира», параметры которых заданы в диапазоне так называемой планковской длины (то есть экспериментатору не добраться до крошечных свёртков пространства), то феноменология для доступного ей хронопоэзиса таким зондом в принципе располагает. При отлаженной интроспекции мы можем застать детство, какое оно сейчас, можем различить «уже-старость», свёрнутую в конвертик, а также и другие свернутые возрастные размерности, которым, возможно, так и не суждено развернуться. Правда, это апофатический зонд, и его датчики выдают неопределенность, состояния повышенной странности и необычности, ведь это для ego cogito предназначен зонд, там он выдаёт достаточно точную и подробную картинку. И тем не менее относительная доступность измерений-свёртков, указывает на сохранение темпорального объема бытия и, соответственно, его событийную вместимость. Пока вопрос «куда жить?» сохраняет характер реальной развилки и неоднозначности, живущий располагает большим временем, существенно большим, чем тот, для которого вопрос «куда жить?» не стоит. Больше времени у того, кто может запустить руку в боковые карманы времени, или сам при случае нырнуть в них, как ныряют в водоворот, с точки зрения постороннего наблюдателя «бросаясь неизвестно куда, выныривая неизвестно откуда». К таким «карманам», или сверткам, принадлежат сновидения, грёзы, забывчивости (в смысле «заигрался», «забылся»). Но, безусловно, интереснее и насыщеннее всего жгуты параллельных жизней, выходящие и выводящие в трансцендентную событийность. В этом, в частности, содержится и вполне метафизический ответ на вполне конкретный вопрос: как выиграть время, как прожить больше. Ответ таков: если в линейной проекции обрести дополнительное время сложно, это всегда можно сделать за счет наращивания объема и за счет, так сказать, задействования всего хроноресурса и обживания альтернативных размерностей. Жить, выдвинувшись в трансцендентное, не закрывая карманы других измерений, не отказываясь ни от одного из возрастов, вот то, что можно назвать истинным искусством долголетия в отличие от тщётных ухищрений, маниакального продления линейной проекции.

Другая аналогия. Всё большие куски пространства являются «гладкими», развернутые измерения, так сказать, не мешают друг другу простираться. Но если опуститься до микромасштаба, туда, где действуют квантовые эффекты, гладь сменяется шквалом, пространство становится неоднородным, раздёрганным, а его мерность – крайне неопределенной. Микромасштаб времени даёт отчасти сходную картину: в отличие от широкого течения реки Гераклита, реки времени, которая несёт (или омывает) все человекоразмерное сущее120, здесь властвуют вихри, буруны и, наоборот, тихие стоячие заводи. То есть возраст – это как бы большое устойчивое время с собственной имманентной размерностью, а микромасштаб того или иного конкретного дня может дать вполне фантастические спецэффекты, они тоже аннигилируются в рамках возраста. Как бы там ни было, но тезис Делёза-Гваттари «каждому по собственному многообразию полов»121 следует дополнить: каждому – максимально возможную полноту возрастов.

К.П.: Я воспринимаю установку на «безудержную линейность» именно как концепцию материально-номадического расширения человечества во Вселенной. Вселенная предполагается как бесконечная в смысле дурной бесконечности Г. Гегеля. Человечество, однажды возникнув, будет жить вечно и никогда не прекратится. Соответственно, главная задача индивидуальной человеческой жизни – достижение персонального бессмертия. В этом направлении мы движемся, увеличивая продолжительность жизни с помощью медицинско-технических средств.

Но наши нынешние возможности не соответствуют фантастике сверхдальних экстраполяций. Как вам нравится, например, вот такой проект: на уровне орбиты Юпитера мы соорудим гигантскую сферу вокруг Солнца и начнем её изнутри заселять. – Представляете, сколько свободного места! Но, конечно, это только начало…122 Эта ценностная установка на бесконечное линейное расширение присутствует не только у К. Э. Циолковского, но прослеживается в русском космизме в целом, скажем, у В. И. Вернадского, у Н.Ф. Федорова. В конце концов этот аксиологический принцип приводит к тому, что настоящее и тем более прошлое теряет цену перед будущим. Всё более и более руководствуясь этой стратагемой, мы вступаем с мир одноразовости и временности веще́й настоящего, людей настоящего и идей настоящего. Здесь нам следовало бы воскликнуть вместе с Генри Фордом: «История – это чепуха», потому что «всё можно сделать лучше».

Важнейшее предположение новоевропейского линейного мышления: человечество бессмертно. Однажды возникнув, скажем, миллион лет назад, оно будет существовать бесконечно. В перспективе расселения по орбите Юпитера скрытым образом прочитывается установка на бессмертие каждого человека. Ведь тогда свободного места, жизненного пространства, хватит всем! Если человечество предстаёт как образование, имеющее пределы своего возраста только в вечности, то естественно мыслить и перспективу вполне материального бессмертия отдельного человека в будущем, некоей модификации «сверхчеловека» Ф. Ницше или «автотрофного человечества» К. Э. Циолковского. Такая установка обнаруживается по большей мере бессознательно в современных настойчивых поисках продления человеческой жизни.

В таком аспекте мы рассматриваем мир с точки зрения жизни мировой человеческой цивилизации, причём средоточием смыслов этой последней является одна особенная цивилизация, цивилизация именно новоевропейская, где предполагается господствующей новоевропейская воля к технике. Мы здесь исходим из того, что в этом мире всё главное материально, и материальное (в качестве технического) определяет духовное. Отсюда следуют различные стратегии развития.

Прежде всего, мы наблюдаем в реальности стратегию все более жёсткой и жестокой конкуренции за ресурсы и за места сброса отходов внутри человечества. Люди, нации, государства оказываются в жестоком агоне. Они исключают друг друга. Определяющая форма техники – военная, которая нацелена на уничтожение других и на защиту самих себя. В этом мире существует геополитика, где мы объявляем, например, Никарагуа зоной наших стратегических интересов, что выглядит так же комично, как то, что США объявляют Грузию зоной своих геополитических интересов. Народы в экономической, идеологической и политической форме жёстко борются друг с другом, причем последним аргументом в борьбе является аргумент военный. Этот жестокий агон угрожает выживанию человечества, угрожает ему «преждевременной» гибелью – еще до достижения некоего естественного этапа в ритме освоения мира, эквивалентного Апокалипсису. Суть этого этапа ещё не открыта с достоверностью, но мы предполагаем, что он существует. Не исключено, что содержанием такого этапа является мировая, ракетно-ядерная война, от которой нам чудом удаётся удержаться на протяжении последних тридцати-сорока лет.

Парадоксальным образом у людей обнаруживается готовность пойти на гибель всего человечества в этой межэтнической, межцивилизационной, межгосударственной конкуренции.

Некогда, в первой половине 80-х гг., перед самыми разными людьми я ставил такой вопрос. Допустим, вы руководитель СССР. Вы знаете, что американцы уже выпустили ракеты на нашу страну, которые её уничтожат. Ракеты, как известно, летят с территории СССР до территории США примерно 20–35 минут. За это время нам надо решить, нужно ли ответить ударом на удар, или не отвечать. Если мы не произведём ответный удар, наша страна погибнет, но Америка и остальной мир выживет. То есть человечество сохранится. (И, конечно же, благодаря идеологической обработке масс США будут утверждать, что именно СССР (тогда – СССР) явился инициатором войны, в результате чего он был «наказан» и исчез с лица Земли вместе с большинством своего населения.) Итак, повторю ещё раз: первый возможный ответ: мы наносим ответный удар, «наказываем агрессора», справедливость торжествует, но в результате гибнет всё человечество, более того, жизнь на Земле прекращается, второй ответ: не отвечать ударом на удар, нам следует погибнуть, пусть оболганными, но человечество на Земле сохранится.

Я полагал тогда, как полагаю и по сей день, что ответ в моём мысленном эксперименте, не наказывать агрессора и погибнуть самим, сохраняя человечество (при всей его трагичности для нас), правилен. Он соответствует духу христианских моральных завоеваний, российской ментальности, связанной с «всемирной отзывчивостью русской души»123. Как ни странно, большинство опрашиваемых выбирало другой ответ: пусть мы все, всё человечество, умрём, но Америку во всех случаях надо наказать «по справедливости»!

Где глубинные корни такой якобы «справедливой» логики? Думаю, в материально-экстенсивном мышлении, где мы существуем в рамках вещёственных отношений. Эта экстенсивная стратегия в данном примере доходит до своего предела, принимая превращённые формы, самоотчуждается. Действительный дом человека, имеющий духовные основы, здесь исчезает, теряет важность, превращается во временное пристанище номада, в некую «кибитку», обречённую на дорогу, которая ведёт в никуда.

Дом становится чужим и теряет своё сакральное измерение. И неожиданно наносит удар в спину. Возьмём биографию Александра Македонского, имеющую вполне метафизический характер124. Александр отправляется завоевывать Персию и Индию, а в этом время в самой Македонии начинается бунт. И великий завоеватель разрывается на двух фронтах, мечется. Эта драма представлена в архетипической форме как драма номада Одиссея. Он уехал на 20 лет завоевывать Трою, а дома бесчинствуют женихи, и бедная Пенелопа пытается сохранить status quo.

Совершенно иная логика рассуждения возникает, если учесть обстоятельство, что человечество не живёт исключительно экстенсивной стратегией. И, значит, время его жизни, ритмы его бытия определяются не только такой логикой, которая неминуемо ведёт к гибели. Возможно, и интенсивная стратегия, которая также выработана цивилизованным человечеством. Она представляет собой движение не вширь, а вглубь. Здесь другие ритмы времени, другое время жизни. Упор делается не столько на странствия и завоевания, сколько на духовную работу. Главным становится не утилизирование, не использование, но культивирование.

К сожалению, эта позиция не всегда проводится достаточно последовательно. Скажем, российская колониальная политика, если взять всю новоевропейскую ретроспективу и перспективу, в итоге терпит такой же крах, как английская или голландская. Но мы должны помнить, что в основании русской колониальной политики лежала несколько другая идея, которая, правда, не была последовательно доведена до конца. Сравните белого человека Р. Киплинга («бремя белого человека» в Индии) и такой намёк, как русский Максим Максимыч на Кавказе. Это лермонтовский образ несостоявшегося русского колонизатора, который стремится прийти к другим народам с добром, а не с огнем и мечом. Хотя ведь и западные страны не несли на Юг и Восток только гибель и разрушение. Англичане, скажем, принесли в Индию новоевропейскую цивилизацию во многих её позитивных измерениях, а не только зло125.

Вообще всякое распространение дома на остров имеет не только измерение утилизирования, но и измерение культивирования – культивирования сакральности дома. Например, когда к России присоединялись новые области, существовала такая форма: присоединяемые принимали российские законы, но продолжали жить по своим обычаям. Драматическая история современной Чечни – это попытка сочетать эти два принципа колонизации. И до сегодняшнего дня нельзя сказать, что мы окончательно решили чеченскую проблему.

В общем экстенсивная стратегия пространственного расширения, а значит, проживания ритма своей жизни (утилизирование) предполагает и противоположную интенсивную стратегию – культивирование. И внешне, и эмпирически такая установка на культивирование предстаёт как пафос домашности, оседлости. Она видится как женская стратегия в противоположность мужской, номадической. Хотя, разумеется, определение этой стратегии как «женской» условно, скорее, метафорично. Гектор, защищающий Трою (довольно успешно – ведь Троя не сдавалась десять лет), воплощает пафос оседлости и домашности. Такова же стратегия Пенелопы, которая не покидает своего дома. В осознанной форме интенсивная стратегия противоречиво развёртывается в античной философской культуре, в её установке на внутреннее развитие, а не на внешнее завоевание. Хотя в то же время древние греки – неудержимые колонизаторы в самом экстенсивном смысле слова.

Если с этой точки зрения посмотреть на христианство, то именно интенсивная стратегия здесь существенна и принципиальна. Отчётливо осознается необходимость духовного содержания в развитии. Экстенсивная и интенсивная стратегии задают разное время жизни – в данном случае мы берем не только отдельную человеческую судьбу, но и разное время жизни цивилизации. И домашность как интенсивная стратегия развития дает принципиальную возможность иного, «правильного», существования.

Народы издавна делили на «народы-гости» и «народы-хозяева». К народам-гостям относят древних греков (Александр Македонский), которые захватили огромную часть ойкумены, но от греков как завоевателей не осталось ничего. А вот от греков как культуртрегеров осталось очень много. Что осталось от англичан как от завоевателей? Скорее, только дурная слава. А как англоязычные культуртрегеры они дали миру очень многое. В той же Индии один из языков межнационального общения наравне с хинди – английский (жители различных штатов Индии могут понять друг друга только на английском). В чем сила христианства? Почему оно так распространилось за очень короткое время (если вспомнить раннюю историю христианской церкви)? Сила христианства была в его установке на слабость, на тихое доброе слово, а не на угрозы и не на бряцание оружием. В раннем христианстве интенсивная стратегия была существенной и принципиальной. К сожалению, когда христианство перешло к стратегии крестовых походов, то это внутренне подорвало его идею, во всяком случае на Западе.

Вообще говоря, эти стратегии накладываются, как мы видим на примере колониальной политики как англичан, так и русских. Кстати, распад СССР можно рассматривать как возмездие за экстенсивную колониальную политику имперской России и Советского Союза. Хотя сохранение ареала русского духовного влияния в то же время является наградой за её интенсивные моменты.

Две стратегии активности и две стратегии проживания жизни предстают как два ритма существования, как две разные закономерности в формировании возраста. Грубо говоря, люди, которые живут только в материальном номадном порыве, живут коротко. Как Ахилл, который жил недолго и «ушёл с пира, не допив бокал вина». Ахилл показательная фигура: он всё время торопится, так как понимает, что жизнь очень коротка, что он вот-вот уйдёт. А вот библейские старцы, философы или античные мудрецы, которые живут в ритме духовного освоения мира, живут долго. Это вторая стратегия, связанная с интенсивной формой освоения мира. X. Л. Борхес сопоставляет эти две стратегии как соответственно «Всемирная история бесчестья» (в другом переводе – «Всемирная история низости») и «Вавилонская библиотека»126. Мир бесчестия – это экстенсивные стратегии материального освоения, которые так или иначе всегда оборачиваются преступлением, по крайней мере в концепции Э. Борхеса. Согласно второй стратегии, у Э. Борхеса человек попадает в Вавилонскую библиотеку и проводит в ней всю жизнь. Это некий гигантский лабиринт, из которого нельзя найти выхода. Да и не хочется! Человек и не стремится оттуда выйти. И он как бы пребывает в ней вечно.

В рассказах сборников X. Л. Борхеса «Мир бесчестья» и «Вавилонская библиотека» раскрываются два типа пространства, в котором существуют социум и человек, а также человеческий и социальный возраст. Во-первых, это реальное материальное пространство, на канцелярите советской эпохи, например, «квадратные метры жилой площади». Человек вламывается в реальное пространство в своём номадическом порыве. Припомним рассказы о страшных войнах между родственниками за жилье, когда дети выживают родителей или отдают их в дома престарелых, выгоняют их на улицу или всячески ограничивают, и, наоборот, когда родители выкидывают на улицу детей. Это ведь борьба за материальное пространство. Экстенсивная стратегия всегда содержит агрессию и воинственность. Агрессия и воинственность здесь объяснимы, так как в реальном пространстве действует закон сохранения. То, что присвоил мой сосед, то от меня отпало. Ведь если он отгородил мою яблоню, я уже не могу есть с неё яблоки.

А в идеальном пространстве – пространстве Вавилонской библиотеки, напротив, закон сохранения не действует. У тебя идея, у меня идея, поменяемся идеями – и у каждого будет две идеи. А если у каждого по яблоку, как осуществляется обмен? Помните, как Буратино проходил математику? Мальвина говорит ему: «Представь, что у тебя два яблока, и некто взял у тебя одно. Сколько у тебя осталось? Буратино отвечает: два! Мальвина говорит: ну ты же отдал одно яблоко! А Буратино: так я не отдам некту яблоко, хоть он дерись». Это логика физического бытия. В духовном мире созданное однажды при потреблении не разрушается, как не разрушаются идеи при передаче их другому, поэтому в духовной сфере нет жёсткой конкуренции, а есть только коммуникация.

В идеальном пространстве люди не исключают друг друга. Почему Христос немногими хлебами смог накормить многих (Ин. 6:5-14)? Потому что он давал не материальную пищу, а духовную. И структура идеального пространства в своей ритмической организации напоминает структуру пространства материального. Здесь тоже есть свой океан, свой остров и свой дом. Океан есть немыслимое, абсолют, Непостижимое (по терминологии С. Л. Франка), или Бог. Остров включает все богатства культуры: три тысячи языков – и на каждом языке есть тексты, есть классические произведения. И, наконец, дом – это родная культура, где главную роль в галактике Гуттенберга «играют детские книги». А. С. Пушкин по-русски для русскоязычных детей звучит с детства, как родная мелодия.

В этом отношении реальное пространство по существу виртуально, а не материально. Или: виртуальное пространство – это и есть пространство мифореальности. Оно необязательно возникает с помощью компьютера и интернета, это также может быть пространство книги, музыки, а в архаике – пространство сказок и былин.

Итак, эти две стратегии, которые задают ритмы человеческого и реального бытия, представляют экстенсивное и интенсивное. Но вся трудность состоит в том, что между ними нет альтернативы, а есть комплементарность. Мы не можем выбрать только материальную стратегию или только духовную. Такой синтез реальной и идеальной стратегии присутствовал по крайней мере как проект в российской колониальной политике. Русские несли не только зло, разрушение вековечных обычаев народам Кавказа, Средней Азии и особенно народам Севера – они несли и культуру. Скажем, откуда получила новоевропейскую культуру Средняя Азия? От русских. Если почитать мыслителей XIX в., просветителей Азербайджана, например Мирзу Фатали Ахундова, они свидетельствуют именно об этом. То же относится и к Западу (к Финляндии, Прибалтике). Там, правда, было сильное немецкое влияние, но важный пласт полученной в Прибалтике культуры – от России. Взаимодействие этих двух ритмов культурного воздействия задаёт некий контрапункт социального развития мировой цивилизации, и человечество ритмически движется осциллирующим образом с помощью этих двух стратегий, пребывая в известном смысле «в двух возрастах».

Христианство, как уже было сказано, вступает в мир с подчеркнуто интенсивной стратегией, и, как следствие, имеют место удивительные завоевания раннего христианства по отношению к вооруженному до зубов и агрессивному Риму, живущему преимущественно по экстенсивной стратегии.

Христианство поначалу противопоставляет себя экстенсивному язычеству, но в дальнейшем развитии христианская цивилизация всё более окостеневает и ассимилирует экстенсивные формы, в итоге становясь новоевропейской модификацией, которая ориентирована подчеркнуто экстенсивно. Сегодня интенсивная стратегия возвращается на Запад, но уже в форме восточной концепции у-вэй – недеяния, хотя эта концепция не есть специфически восточная. Она напрямую выражена и в античных текстах, например у Демокрита: «богат не тот, кто много имеет, но тот, кто мало хочет». Можно предположить, что цикл развития, задающий своеобразный метр этого глобального исторического ритма, сначала предполагает интенсивные стратегии (эпоха культуры), затем, принимая превращенные формы, приводит к преобладанию экстенсивных (материальных) стратегий (эпоха цивилизации).

Но сейчас мы видим надлом новоевропейской цивилизации. Этот надлом выражен в известной формуле О. Шпенглера – «закат Европы». Мы снова начинаем жить в такое время, когда освоение духовного пространства, интенсивные стратегии, выходят на первый план по сравнению с экстенсивными стратегиями. Ритм социального бытия всё более задается движением в пространстве духовном. Русским, видимо, уже никогда не сделать таких автомобилей, какие делают японцы, никогда не построить столько авианосцев и подводных лодок, сколько построили американцы. И наша армия в этом отношении будет принципиально слабее. Но не на физических факультетах и не в высшем техническом училище имени Н. Э. Баумана решается наша судьба! Она решается в измерении духовном, скорее, на факультетах исторических, филологических и философских.

Мы преимущественно говорили о возрасте применительно к индивидуальности. Я попытался перевести этот вопрос в план возраста социальности, к ритму цивилизационного развития в целом. Хотя применительно к индивидуальности вся эта схематика действует так же. В жизни отдельного человека также есть периоды экстенсивного (купил квартиру, купил машину), характеризующиеся агрессией, нападением, завоеванием, и периоды интенсивного развития. Так, Карл Маркс несколько раз пытался участвовать в политической жизни Европы, он хотел быть трибуном, пропагандистом, возглавить движение рабочих, работал в «Рейнской газете». Когда в активной политической карьере не удалось достичь успеха, он «ушёл в кабинет» и стал изучать политэкономию. Наступил 1848 год – и К. Маркс с Ф. Энгельсом вновь думают о мировой социалистической революции, о создании партии, наконец, о переходе «от оружия критики к критике оружием». Опять ничего не получилось – Маркс снова «уходит в кабинет», он формулирует принципы философской системы, политэкономии, социально-политических процессов – всё то, что получило название марксизма. И в жизни простых людей также можно наблюдать эти ритмы, чередующие экстенсивные и интенсивные моменты.