К.П.: В основание нашего рассмотрения я ставлю следующий тезис: каждый возраст является самоцелью, а вовсе не только средством для другого возраста. Любой период человеческой жизни активно «отстаивает» свою самоценность, «сопротивляясь» давлению других возрастов. Таким образом, между поколениями обнаруживаются зависть, конфликты, принуждение, встречное сопротивление и пр. Особенно ясно это видно на примере отрочества, подросткового возраста, или возраста тинейджеров.

Я благодарен Александру Куприяновичу, что он обратил моё внимание на ключевую значимость сюжета тинейджеров, так что авторство этой главы в основном принадлежит А. К. Секацкому. Подчас говоря от себя, я повторяю идеи, слова и обороты моего младшего коллеги.

В курсе лекций по «Философии возраста» мы обычно предлагаем тему «Подростки» после разговора о взрослости.

Во-первых, такая «произвольная» (не соответствующая хронологии) расстановка возрастов подчеркивает, что отрочество представляет собой наиболее сложный сюжет. Подростковый возраст насыщен двойственностью и неопределённостью, в нём есть рецидивы детства и предчувствие взрослости, моменты которой можно не разглядеть, если не ознакомиться с ними предварительно.

Во-вторых, в каждом человеке в любом возрасте таятся все возрасты в снятом или в зародышевом состоянии, а потому само строго хронологическое изложение возрастов может породить иллюзию строго линейного восхождения от детства к старости. Именно в возрастах человеческой жизни «воспоминание о будущем» оказывается типичным явлением. Но в данной монографии мы всё-таки сделали уступку линейному рассмотрению возрастов и поставили рассмотрение отрочества сразу за детством.

Возраст отрочества демонстрирует внутри себя фундаментальную интенсивность, предстающую как однократность, необратимость и, следовательно, непоправимость, которая ещё не могла быть осознана в детстве. Подросток впервые ясно чувствует, что он ответственен за свою судьбу, которая зависит от его решений, от его решимости, от его поступков. История его жизни представляется ему как череда кайросов, т. е. подходящих моментов. Кайрос есть такое «счастливое мгновение», когда возможна удача, которую, увы, можно упустить. Но возможна и неудача, причем такое упущение невосполнимо.

А. С.: Что касается подростков, речь должна идти о других стратегиях предъявленности к проживанию. И именно это вызывает ужас у педагогов. Но мы будем руководствоваться не моралистическими принципами, а принципом неизымаемости каких-то веще́й из всего экзистенциального конвейера, поскольку этот конвейер напоминает горнолыжный спуск, где необходимо отметиться у определенных флажков. Вот, например, классическая инициация47 может исчезнуть в социуме. Но элемент квазиинициации, элемент учреждения социальности заново (например, в референтных группах) не может быть недооценен, ведь он также нацелен на производство человеческого в человеке.

Валерия Гай Германика сняла фильм «Девочки» о московских школьницах четырнадцати-пятнадцати лет. Похоже, что съёмки проводились с помощью «вживленного» наблюдения: девочки постепенно забывают о камере, а сам фильм начинается с момента, когда она исчезла из вида. Это кино трудно с чем-либо сравнить по степени откровенности. Все эти красивые девочки на первый взгляд мамины дочки – пока они не собираются в подъезде и не пробуют распить бутылку и покурить план. И они ведут свой экзистенциальный спор – спор о сущем, ради которого можно перерезать себе вены, дойти до края. Ведь в четырнадцать лет проиграть спор о сущем означает полную катастрофу. Затем, лет в семнадцать это нелепое, чрезвычайно уязвимое существо само отомрет, но оно может непоправимо отмереть вместе с телом. И очень важно этого не допустить. Каков же этот спор о сущем? Одна девочка предъявляет обвинение другой: «Ты украла мой стиль». Это страшное обвинение. Вторая начинает оправдываться, что она ничего такого и не думала… Дело доходит чуть ли не до кровавой разборки, и мы понимаем, что здесь-то и «присутствует» Гамлет. Вопрос, кто украл чей стиль, в четырнадцать лет страшно важен. Потом, может быть, он сменится другим страшно важным вопросом, а может быть, и не сменится. В действительности первичная идентификация, которая происходит на этих площадках, важна почти на уровне структурной антропологии К. Леви-Стросса, потому что она предполагает резкое размежевание: я принадлежу к племени (к субкультуре) гламура, а ты девушка эмо. И если ты этот выбор осуществила, ты, соответственно, принимаешь на себя все аксессуары, все связанные с этим необходимости. В восемнадцать лет над этим можно посмеяться, но в четырнадцать не стоит, тут все до полной гибели всерьёз. Сумел доказать свое право на стиль – состоялся, не сумел – пропустил эту экзистенциальную площадку и, может быть, потом ты её никогда не компенсируешь.

И ещё: почему тинейджеры получили эстетическое всевластие, почему современная эстетика вся сплошь тинейджерская? В значительной мере благодаря тому что только для них это по-настоящему серьезно. Их первичная самоидентификация остается архетипом современного искусства, ибо речь идёт не о завитках стиля, а о полной гибели всерьёз, об экзистенциальных предъявлениях, которые нельзя игнорировать. Именно на этой стадии в структурной антропологии возникают бинарные оппозиции, как это описывает К. Леви-Стросс48. Сегодня такое можно наблюдать где-нибудь в подъезде, если удастся так организовать съёмку, как это удалось Гай Германике. Другой её фильм называется «Все умрут, а я останусь». Это уже игровое кино, оно не имеет той первозданности первой короткометражки.

К.П.: Итак, со словом «инициация» мы перешли к подросткам. В антропологическом плане инициация – это некий знак, размежёвывающий детей и подростков. Для подростков инициация составляет основную проблему. В упомянутом фильме она рассматривается в эстетической плоскости. Но инициация – это также и кровь. Какой вопрос ставит инициация? О том, что есть вещи, которые важнее выживания. Ребёнок живёт в золотом веке, в раю, в мире изобилия (даже если ему чего-то и не хватает). Через инициацию мир изобилия заканчивается. Эстетическое размежевание выходит на первый план, поскольку в условиях современной городской культуры обнаруживается некий момент секуляризации и деполитизации. Он, разумеется, преходящ, и далекий гул новых социальных ураганов уже раздаётся, но пока – штиль мирной жизни, секуляризации и деполитизации. Таким образом, в этот период три момента – инициация, стиль и кровь – переводят нас в мир подростков.

Страх, сопровождающий любой возраст, у подростков принимает особую форму. Это страх быть «не таким, как все», страх по поводу мнимых уродств. Мальчики и девочки, став взрослее, стремятся быть похожими на свои идеалы. Они подчас принимают свою внешность за «нестандартную», а значит, за некрасивую. Этот страх навязчив и приносит серьёзные страдания. При этом подросток, как правило, скрывает опасения по поводу своей внешности от близких и друзей, не хочет (или даже не может) обсуждать эту проблему.

Тинейджер перестаёт выходить из дома, начинает прятать своё лицо или другую несовершенную, по его мнению, часть тела. Этот страх может настолько сильно завладеть подростком, что любые другие жизненные интересы (учёба, развлечения и т. п.) отходят на второй план.

С точки зрения движения по возрастам отрочество – это время инициации, а с точки зрения внутреннего переживания это время ресентимента49. В возрастном плане существенны три черты ресентимента: обида, зависть, вина. Ресентимент можно также интерпретировать в терминах невроза, более или менее ясно выраженного у подростка. Ресентимент является неотъемлемым компонентом всего этого периода жизни и завершается в остром переживании чувства вины. Определенным образом артикулированная вина уже характеризует становящуюся юность. Ресентимент подростка предстает как аутентичное выражение культуры сентиментальности вообще.

А. С: Теме тинейджеров очень подходит заглавие, которое раньше любили авторы научно-популярных книг, – «знакомые незнакомцы». Подростки, которые от нас никуда не удалены (а когда-то мы ими были сами), представляют собой не просто «вещь-в-себе», но (требуется ввести новую категорию) «вещь-вне-себя», что есть некая абсолютная неуспокоенность, несвязанность. Дальше остается лишь цепляться к педагогическим конвенциям (или педагогическим иллюзиям), предполагающим, что подросток – это нечто внешне незаметно проявляющееся, требующее особых усилий при воспитании, но в то же время нечто сохраняющее основополагающую преемственность между предшествующим периодом детства и последующим периодом взрослости. Но если мы придерживаемся идеи экзистенциального конвейера, производящего «сборку» существ, а затем этих существ развоплощающего и дающего импульс развоплощения, импульс смерти для сменяющих друг друга существ с тем же именем, которое одновременно есть наше имя, то в отношении подростков особо ярко виден момент сложного метаболизма, рецепции, самого тинейджера. Эта сложность имеет два аспекта. Первый – иммунологический, его можно сопоставить со знаменитым тезисом 3. Фрейда о том, что размножение «бессмертной протоплазмы» возможно лишь в случае, когда продукты распада, продукты метаболизма, своевременно удаляются из среды, так что не происходит интоксикации продуктами собственной жизнедеятельности50. В отношении предшествующих существ, возникающих в этом конвейере (младенца, ребёнка), все обстоит более или менее просто, там психологический и экзистенциональный материал в основном используется для следующих прижизненных аватар, стадий метемпсихоза. Хотя всё равно бывает интоксикация недоигранным детством – те самые моменты, иногда прекраснейшие, но чаще всего печальные, свидетельствующие о том, что не все продукты метаболизма удалены из экзистенциальной рецепции, из дальнейшей прерывистой сборки субъекта. Но в отношении подростков этот вопрос стоит наиболее радикально. Мы видим, что его так или иначе решают все культуры. Если же не решают, то жесточайшим образом за это расплачиваются.

Что предшествовало инициации в традиционных обществах? Готовность к посвящению всегда предполагала короткий период изоляции. Подростки иногда на полгода (но, как правило, на более короткий период) выводились из социума в лес, иногда на остров (это практиковалось, например, у меланезийцев). В удалении от общества все процессы брожения, внутренней враждебности (античеловечности) предоставляются самим себе, для того чтобы они «перегрелись», отбушевали, причем желательно, чтобы это происходило в ускоренном режиме в безопасном месте. По сути уединённые отстойники инициации – это полигоны. Как саперы увозят мины, чтобы их взрывать в специальном месте, так же увозят и подростков, чтобы их обезвредить. И это приносит социуму минимальный вред именно потому, что их чужеродность, инопланетность там не бросается в глаза.

Но когда такие практики отсутствуют – как в сегодняшнем мире – мы нередко видим такую картину. Где-нибудь у метро или у клуба стоят симпатичные картинные панки. Мимо проходит бабушка или мать (отец) семейства. Интересен их взгляд: они смотрят на подростков не просто как на инопланетян, но как на существа, обладающие чужой сущностью. Когда та же бабушка прогуливается по зоопарку, она видит: вот олень, вот лев – замечательный лев, почти такой же человек, как и я. Тем более это относится к оленю и обезьянкам.

Но подростки не таковы, их сущность куда более чужеродна. И здесь дело не во внешности, а как раз в самой сути. Толпа подростков (именно толпа, тусовка) ощущается как особое отдельное существо, несущее в себе немотивированную агрессию, причём агрессию неканализованную. Её чувствует любой человек на уровне интуиции. Это злобное существо, особенно в случае многолюдности.

Есть люди, способные быть укротителями этого злобного существа, условно говоря, педагоги Макаренки. Но до конца, как правило, это существо не поддается укрощению, поэтому их и вывозят в специальные полигоны, отстойники для инициации, где путём жесточайших физических травм преобразуют этот материал в более пригодный для цивилизации вариант. Если этого не делать, то эти существа, предоставленные самим себе, ведут свой инопланетный образ жизни, безусловно, поддающийся изучению, наблюдению, но остающийся крайне загадочным.

Подростки так же воспринимают остальные возрастные категории – они их не понимают и понимать не хотят. И основополагающее ощущение тинейджерского бытия – это экстенсивное страдание. Экстенсивное – то есть неспасаемое, непросветляемое. Есть страдания интенсивные – они могут быть гораздо сильнее, но им легко придать смысл, они образуют траекторию спасения, они, безусловно, спасаемы свыше. А экстенсивные страдания, которым подвержены эти существа, совершенно бессмысленны – некуда себя деть, непонятно, что делать завтра; эти страдания чреваты размытым автотравматизмом, когда плохо всё. Знаменитое изречение Бертрана Рассела51: «Больше всего я ненавижу всех», – весьма подходит для этой возрастной категории.

Тут применена своеобразная диалектика: понятно, что больше всего человек ненавидит всех, а потом идут, возможно, некоторые исключения. Но эти исключения ситуативные, так как, если он опознает своего, возникает протосоциальный механизм притяжения, одновременно снабженный моментами аннигиляции, автотравматизма, постоянными приколами, провокациями. Таково их жуткое, неуспокоенное бытие. В результате приходится удивляться: а ведь прошли же мы это минное поле (и большинство людей все-таки его благополучно минует). Каким образом? Загадка, чудо, чудо очеловечивания.

Тут, несомненно, наиболее опасный участок экзистенциального конвейера, требующий отработанной техники безопасности. Промежуточные продукты метаболизма большинством культур изымаются и либо быстро и интенсивно перерабатываются в контейнерах, либо иногда предоставляются самим себе. Во втором случае мы имеем дело с уникальной ситуацией производства тех пассионарных элементов, о которых говорил Лев Гумилёв, или радикалов разного рода: они навеки приговорены к «нечётному» состоянию сознания и бытия. То есть после «куколки» тинейджера не появляется юноша или девушка следующей степени сборки. В данном контексте возможно рассмотреть, например, тему викингов: они ведь, в сущности, изгнанники, те младшие братья, для которых не было предусмотрено способов социализации, и, предоставленные самим себе, они образовывали воинскую когорту, отличающуюся безрассудством, яростью. И можно провести определенные параллели между викингами как обитателями «виков» (древних скандинавских военизированных поселений) и некоторыми неблагополучными подростками – «генералами песчаных карьеров», которые, хотя и не с той интенсивностью, но являются погружёнными в свой собственный контейнер опасными существами. Если опять же следовать Л.Н. Гумилеву, пресловутые бастарды Средневековья представляли собой пассионарный элемент всего европейского рыцарства, это рыцари, лишённые наследства, младшие братья (наследство получает только старший сын), рыцари, остающиеся вечными подростками. Для них закрыт дальнейший путь именно потому, что они остаются подвешенными в непросветляемом экстенсивном страдании – в культивируемой ярости, – вечной неустойчивости. Поэтому они напоминают, так сказать, гранату с выдернутой чекой. Они способны в зависимости от ситуации на подвиги, но всё зависит как раз от правильной инициации в самом широком смысле слова: либо потенциал подростков удаётся канализовать, направить на завоевание устойчивых социальных высот, на крестовые походы, на преобразование в воинов ярости (как у тюркских народов) – в таких случаях взрывная волна получает направление; либо ненаправленная взрывная волна со всеми вытекающими последствиями.

Соответственно, мы видим два типа решения проблемы, как справиться с «инопланетянами». Первый способ – быстрая их переработка в контейнерах (в местах инициации) под высоким давлением, можно сказать, в ситуации управляемого ядерного взрыва. Второй способ – их дистанцирование за пределы устойчивого социума, где они впоследствии сбиваются в стаи или войска, в когорты ярости. Наконец, третий способ, который выбрала современность (и это не осталось безнаказанным), – это попытка оставить их здесь. И делать вид, что мы ничего не замечаем, что они вовсе не «инопланетяне», что они гораздо человечнее оленей и домашних кошек, хотя ясно, что это не так. К сожалению, именно такой способ избирается где-то после эпохи Просвещёния с разной степенью успешности – неуспешности. Этот выбор имеет множественные последствия, одним из которых является уже третья в истории антропогенеза неотеническая революция, в значительной степени обусловленная отказом от двух классических способов утилизации этих чрезвычайно опасных продуктов промежуточного метаболизма.

Нельзя прожить жизнь, не прожив определенного возраста, но при этом набор возрастов, их сравнительное соотношение, даже их порядок и последовательность суть гибкие инструменты как в социальном плане, так и в экзистенциальном измерении.

Операция с возрастными границами – это один из важнейших социальных регуляторов, его зримым проявлением служит, в частности, мода. Если удлинение детства является общей чертой человечества как вида, то большинство других хроноопераций замаскированы. Особо важная роль принадлежит искусственному времени синтетических возрастов, среди которых в первую очередь можно выделить группу «школьники и студенты». Все уверены, что студенты необходимы, чтобы стать специалистами и заменять выбывающих специалистов – и мало кто догадывается, что в действительности означает стремительный рост студенчества.

Когда хронопоэзис (временение времени) достигает стадии возраста, он действительно становится разветвленным и содержательным подобно гегелевскому понятию: «темпоральность сущего обогащается и уплотняется».

Время перестает быть простым захватом регулярностей, в нем появляется ряд инверсий и субверсий, возможных лишь на такой развитой стадии, как возраст: так, неотения оказывается пороговым эффектом, знаменующим обретение возрастных возможностей хронопоэзиса, именно простейшая определенность возраста позволяет сохранять моменты тождественности в неотенической революции. Не будь возраста, возможности постареть и измениться с возрастом, человеческие биографии были бы намного короче, а людей, или, можно сказать, «простых смертных», было бы намного больше. Ведь без презумпции возраста вопрос «это другие или те же самые?» по отношению к встречаемым людям, даже когда-то знакомым, но давно не виденным, решался бы как-то иначе – а так мы вынуждены как бы естественным порядком следовать реакции Джона, персонажа известного ковбойского анекдота и как бы говорить, вернее, подразумевать: «Привет, Билл, ты совсем не изменился…». Не будь такой реальности времени, как возраст, свидетельства о рождении и смерти пришлось бы выдавать гораздо чаще.

Но возраст – это ещё и суммарное взвешенное состояние социума, в нём очень велика роль трансперсональной составляющей. Возраст похож на директиву, спускаемую сверху: её можно саботировать, но саму форму подачи не изменить, такое не под силу индивидууму, хотя коллективный вердикт социума часто меняется. Возрастные рамки – это живые перепонки, но они тасуются и переставляются в ходе флуктуаций и, как правило, даются индивидууму a priori. Геронтократия, власть старейшин, может иметь политическое или какое-нибудь иное институциональное выражение, но эти институализации в действительности являются следствиями некой подвижки, операции внутри большого хронопоэзиса. Акцентирование старости, юности или произвольного возрастного «окна» означает увеличение их «вместимости», то есть внутреннее перераспределение хроноизмещёния.

Перераспределение возрастов внутри социума – это определенная историческая данность, константа той или иной современности. Определенная раскладка возрастов относится как раз к известной формуле: «времена не выбирают, в них живут и умирают» (Александр Кушнер); наряду с дисциплиной линейного времени возрастные флуктуации социума представляют часть того пресса, что «формирует» личность, например превращают мудрого старца в дряхлого, беспомощного старикашку. Бывают времена, когда на гребне волны возносятся и предъявляются к акцентированному проживанию те возрасты, которые в норме являются репрессированными: тогда, например, отсвет подростковости падает и на соседние возрасты и как бы захватывает их.

К.П.: Итак, перед нами ключевая единица времени, экзистенциально данная изнутри, именуемая подростком. Я бы хотел обратить внимание на философский (метафизический) смысл тинейджера. Тинейджер – это не просто психологическая или педагогическая проблема, это проблема метафизическая. Это столь же ключевая структура, как и структура перестройки в обществе. Мы говорили о том, что подросток – это инициация. Если же иметь в виду общество в целом, то инициация для общества – это революция. Весьма существенна глубинная внутренняя связь подростка (или человека, «застрявшего» на подростковом возрасте) и революции. В этом загадка и русской истории: вспомним шестнадцатилетнего Аркадия Гайдара, командующего полком.

Отрок, подросток, тинейджер – это возраст процессов и эксцессов выработки форм сопротивления давлению взрослых. Становление подростка, выход из детства отмечается ослаблением действия импринтинга. Вот я, подросток. Положим, учусь в пятом классе, мне двенадцать лет. «Окно» импринтинга, если ещё и не закрылось полностью, то постепенно закрывается. И я вдруг становлюсь «тупым». Эта особая «тупость» в известном смысле рациональна, потому что спасает мою самость, не позволяя мне и дальше, как в детстве, быть в русле старших, родителей и учителей.

Подросток начинает формировать новые эмоциональные отношения с миром, он становится открыт новым эмоциям, которые были неведомы ребенку. Здесь приобретают чрезвычайную ценность такие переживания, как смелость, удаль, дерзость, удача, отвага, подлость, трусость, унижение, риск и т. д. Причём подчеркнём, что все эти переживания, которые осмысливаются на уровне сознания подростка как элементарные концепты – такие как, скажем, риск и удача, – не постигаются и не вырабатываются рационально, хотя и обретают элементарную рациональную форму в процессах рационализации. Приведём пример подростковой рискованной игры «Собачий кайф»: подросток залезает в петлю, чтобы в течение нескольких секунд ощутить кайф от асфиксии. Хорошо, если рядом есть, кому помочь вовремя освободиться из петли. Иногда эта опасная игра заканчивается летальным исходом.

Инициация в этом плане оказывается сутью подросткового возраста. Ребёнок неистово хотел, чтобы его просто любили. Но подростку этого недостаточно, он стремится к самостоянию, к независимости. Он готов пойти на «героические жесты» грубости, нелогичности, необъяснимости, парадоксальности исключительно для того, чтобы отстоять свою самость. Подросток предчувствуется уже в детских капризах, он не полностью изживается и во взрослом возрасте. Нередко и неожиданно подросток обнаруживается в поведении взрослого как некий рецидив: взрослый «ни с того ни с сего» начинает действовать непредсказуемо, нелогично, непонятно для окружающих. Такого рода «подростковые» всплески мы встречаем в самых разных эпохах. «Новые левые» в 60-е гг. XX в. говорили о «большом отказе», когда человек оставляет насиженное место, бросает семью, детей, забывает своих друзей, расстаётся с привычной и хорошо оплачиваемой работой, чтобы всё начать заново. Или, например, подросток «оживал» в И.-В. Гёте, когда он без всяких видимых причин убегал от женщин, которые любили его.

Таким образом, подростковость – это время инициаций, начала испытаний, где осуществляется генезис индивидуальной воли. Дистанцирование с родителями осуществляется за счет опоры на компанию («стаю») сверстников. Чаще всего сложные отношения возникают между двумя полюсами влияния – влиянием родителей и влиянием компании. Подчас, особенно когда формирование собственной воли по тем или иным причинам отстаёт, подросток оказывается беззащитным перед диктатом окружающей среды. В ходе развития соперничества за подростка между родителями с одной стороны и компанией сверстников, – с другой подросток лавирует между ними и впервые получает возможность проявить свою суверенность. Подростку также впервые открывается радость вещи и соперничество за вещи, скажем, права авторства за стиль поведения и сопутствующий ему стиль веще́й.

Итак, наше рассмотрение определяется параллелью «подросток-инициация-революция». Также тут присутствует экзистенциальная тема, более существенная для девушек, – тема «гадкого утенка». Подросток – это трудное время «гадкого утенка», непропорционального развития, жестоких игр. Экзистенциальная сторона подростка нередко проявляется как внутреннее тотальное переживание комплекса неполноценности. В целом подростковый возраст можно определить как время вырабатывания культуры отрицания.

Почему мы используем именно эту метафизическую категорию? Потому что именно в подростковом возрасте до человека доходит одна простая мысль: бытие бессмысленно. Он оказывается перед этой в сущности неразрешимой проблемой – а взрослые, к которым он обращается, отделываются пустыми фразами. Они не могут конкретно сказать, в чём смысл бытия. И подросток понимает, что эту проблему он может и должен решить только сам. В значительной степени такое понимание связано с отрицанием. Встроенная в отрицание фрустрация открывает дорогу к пониманию самой идеи воинственности (ведь идея воинственности абсолютно необъяснима в рациональных координатах, как и идея войны). Какие-то варианты понимания (не объяснения!) возможно осмыслить только через призму отрицания – характеристическую призму подростка.

Некоторые подростковые отличия могут способствовать объяснению духовных и общественных движений, особенно нигилизма51. Перед нами интереснейшее явление, достойное философского удивления: «сродность», с одной стороны, эмоциональных и интеллектуальных особенностей определенного возраста, и социокультурного движения, в котором участвуют не только подростки и даже не только молодежь – с другой. Формирование нигилизма как протестного сознания, в разные эпохи обнаруживающегося в различных формах, может быть интерпретировано через преобразование детской обиды, «слезинки ребёнка», в подростковый ресентимент.

Нигилизм обычно понимается сегодня как универсалия неклассической европейской культуры – последовательная антирационалистическая философская концепция, мироощущение и поведенческий принцип, акцентированные на отрицании базовых оснований социокультурного бытия.

Остановимся на одной наиболее близкой нам форме нигилизма и проследим некоторые её связи с типичным подростковым нигилизмом. Речь идёт о социокультурном нигилизме, который в качестве особого термина ввёл в употребление Ф.Г. Якоби в своем послании к И. Г. Фихте (1799). Концепт нигилизма стал модным среди философов и мыслящих людей Европы после мучительного процесса осмысления того, что же, собственно, случилось в эпоху Великой французской революции, особенно в связи с её ярко выраженным богоборчеством. «Подростковые модели» поведения людей в эпоху Французской революции были очевидны для всякого рефлектирующего человека XIX столетия.

Существенный вклад в понимание нигилизма внес роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862) – именно у Тургенева заимствовал слово «нигилизм» Ф. Ницше. Для немецкого философа нигилизм – это переоценка всех высших ценностей, т. е. именно тех, которые наполняют смыслом действия и стремления людей, но в значительной степени он маркирует внутреннюю потребность в вере. Эта же внутренняя противоречивость характеризует и нигилизм подростка: он с пафосом и неистовой убежденностью доказывает ложность всякого пафоса и всяких убеждений. Ф. Ницше рассматривает нигилизм как философскую концепцию, которая через «Нет» преследует цель обоснования жизнеутверждающих принципов, обозначения нового пути к «да». Этот же смысл имеет и нигилизм подростка: пытаясь додумать до конца идею «нет», подросток стремится к новому «да». В такого рода позитивной направленности подросткового нигилизма и состоит его жизнеутверждающее начало, несмотря на кажущиеся подчас жуткими формы отрицания (взять, к примеру, «черный юмор», так любимый подростками).

Что же касается социокультурного движения нигилизма, то, по замечанию Ф. Ницше, осознавая то, что внешнего целеполагания нет, как и нет внешнего для человека мирового порядка, человек отказывается от попыток осмысления чего-либо, лежащего вне пределов посюсторонней субстанции бытия. Примерно по такому направлению течёт и мысль подростка. Возникает соблазн – как у нигилистов, так и у подростков – измыслить «в качестве истинного мира новый мир, потусторонний нашему», в сравнении с которым наш мир полностью обесценивается. Пристрастие подростков к фэнтези, к научной и ненаучной фантастике может быть объяснено как раз склонностью к уходу в этот иной мир.

Ф. Ницше говорит, что подлинный нигилизм начинается тогда, когда человек осознаёт то, что и этот якобы «подлинно-истинный» мир не более чем творение рук человеческих, компенсация неосуществленных желаний. Любая картина мира утрачивает смысл, а сам этот мир полагается единственно данным, хотя и бесструктурным, бесцельным и лишенным ценности. Согласно Ф. Ницше, именно состояние ума как нуждающегося в цели должно быть преодолено. Таким образом, нигилизм, по Ф. Ницше, предполагает картину мира, предельно лишенную иллюзий; картину мира, радикально враждебного всевозможным человеческим устремлениям; картину мира, лишенного всякого – в том числе и морального – порядка. Жиль Делез, интерпретируя Ф. Ницше, утверждает, что в итоге возникает человек озлобленный, человек больной; болезнь эта и называется «нигилизм». Излагая ход мыслей Ф. Ницше, Ж. Делёз отмечает: последний человек, «уничтожив все, что не есть он сам», заняв «место Бога», оказался отвергнут всеми и всем. Этот человек должен быть уничтожен: «настал момент перехода от ничто воли (болезнь нигилизма) к воле к ничто, от нигилизма незавершенного, болезненного и пассивного к активному нигилизму»52.

Идейное течение нигилизма, одно из направлений которого мы здесь коротко характеризовали, пытается «додумать» до конца те переживания, настроения, полумысли, получувства, которые бродят в сознании подростка и которые чаще всего до конца им не додумываются. Охранительный механизм, который может быть назван «похвала непоследовательности», подобен прививке от опасной болезни: переболев нигилизмом в подростковом возрасте, человек обретает иммунитет к крайнему нигилистическому тезису: «Нет всему!».

Определим технологии общества, его возможные действия по отношению к подросткам. К предложенным определениям я бы добавил ещё один пункт, предполагающий другой план рассмотрения: подросток – это коллективное тело. Однако есть подростки, которым повезло, или которые обладают достаточной силой характера, для того чтобы не раствориться в коллективном теле. И способ избывания подросткового возраста – это уединение. Таким способом тоже можно пройти это «минное поле», хотя так можно и подорваться на нём. Именно из таких подростков и возникают рефлексирующие люди (более возвышенно – мыслители) – люди, способные относиться к миру мыслящим образом. (Г. Гегель называл именно «мыслящее рассмотрение предметов» философией.)

Технология уединения – фундаментальный способ изживания подростка в себе. Что я подразумеваю под уединением? Согласно протестантской модели, уединение предполагает бытие человека наедине с абсолютом, один на один с Богом, с предельными основаниями бытия. Если ты струсишь в этом лютом холоде одиночества (ситуация, конечно же, связана с духовным риском) и вернешься в теплую массу подростковых компаний, то там ты окажешься вовлечённым в утомительную и бессмысленную борьбу за ранг, которая и обусловливает их иерархичность и внутреннюю динамику.

Время подростка можно определить как время нахождения своего инвариантного места в иерархии. И потом в любом обществе человек окажется либо вверху (прирожденный лидер), либо внизу. В архаике, как уже сказал Александр Куприянович, имела место изоляция подростков. Такого рода изоляция сохранилась и сегодня. Прежде всего это армия, особенно в тех уродливых формах, которые она приняла сегодня (причём это произошло буквально за несколько десятков лет). Также это спорт и особенно тюрьма. Тюрьма (колонии для малолетних) – это тоже место изоляции, где подростки перерабатываются, проходят инициацию.

От бастардов и викингов я бы перешел к вопросу об американской нации. Посмотрите мыслящим взором на американские боевики, и вы увидите некую постоянно воспроизводящуюся структуру возникновения этой нации, которая, выражаясь словами В. В. Маяковского, есть «страна-подросток» (поэт говорит так о нашей стране, но СССР, в отличие от Америки, «страной-подростком» не был). Персонажи, которых представляют нам в боевиках Брюс Уиллис или Сильвестр Сталлоне, суть самые настоящие подростки.

А. С.: Необходимо выделить типовые структуры, связанные с рецепцией подростка, потому что важная часть экзистенциального послания должна быть передана дальше. В пресловутой «школе жизни» этот самый трудный класс должен быть пройден, а какая-то часть опыта, напротив, должна быть избыта полностью, так как она представляет собой самые опасные «отходы производства» человеческого в человеке. Это процесс сложный и мало проанализированный. И мы свои стратегии применяем, понимая, что здесь ещё непочатый край работы. Хотя мы учитываем крайнюю приблизительность возрастной тематизации, проблематичность извлекания компактных существ из биографической длительности, у нас нередко происходят «смещёния», да и сам феномен всё ещё выделен недостаточно четко.

Но всё-таки мы можем исследовать основополагающие стратегии. Среди них шпионология, которая вообще может быть темой отдельного спецкурса54. Ведь в подростковой среде прежде всего важен вопрос: как выжить? С одной стороны, надо сохранить то, что осталось от предыдущих аватар, – это некий образ альтернативного человечка, временно сдвинутого со своего места. Его можно условно представить как кудрявого послушного мальчика или дочку с бантиками. Они вроде бы сохраняемы в невредимости и узнаваемы родителями, но движение к разрыву уже произошло. В литературе трудно найти более подходящий образ, чем книга Юхана Боргена «Маленький лорд», где главный герой – десятилетний чудо-ребёнок, приветливый, послушный, вежливый, на которого родители не могут нарадоваться. Но после того как мама целует его на ночь, он шмыгает в окно и вместе со своими друзьями (такими же, как он) носится по ночному городу, совершая разные пакости, мучая животных и нецензурно ругаясь. Потом он возвращается домой, и эффект состоит в том, чтобы никто ничего не заметил, чтобы сохранить эту двойственность бытия, оставаться для мамы кудрявым, нежным, детским… Это как раз способ интроекции человеческого в человеке, поскольку полноценный субъект – это тот, кто сможет сохранить в себе амбивалентность человеческого чувства. А амбивалентность – это всегда нерастворимая двойственность, это совместность несовместимого. Если мы сумеем сохранить в себе совместность несовместимого, то достаточная мерность субъекта будет обеспечена. Если же нет – тогда возможен некий рациональный агент понятия или других социально-манипулятивных сил либо, напротив, изымаемый из общества и пребывающий в различных изоляторах недостаточно социализировавшийся субъект.

Что здесь существенно? Казалось бы, надо пройти эту «разведшколу». Очень трудную «школу», где преподаются все техники шпионства и диверсии – как обращаться с провокациями (а слабо сделать то-то и то-то?), как не выдать в себе некую инородную чувствительность… В подростковой компании нет ничего страшнее, чем заподозренная в тебе сентиментальность, там должна быть своя степень крутизны, которая, однако, никоим образом не может подавить и уничтожить прежнюю девочку с бантиками (если речь идёт о девичьей подростковой инициации). И вся проблема-то в том, как совместить несовместимое, как достичь сопряжения несопрягаемого. В этом 3. Фрейд видел отличительную черту человеческих аффектов вообще, в том числе влюбленности, мужества (правда, мужества, связанного с преодолеваемым страхом).

Обратимся к кино, прежде всего, к голливудским фильмам, в которых нередко встречается идея прорастания «чужого». Что такое «чужое»? Это просто некое иное начало, которое скрывается во мне, оно тоже присутствует в этом теле, но с точки зрения проживания оно репрессировано. Его присутствие есть некое бытие-в-себе, которое тем не менее скрыто направляет своего обладателя. Такое присутствие можно определять в качестве бессознательного, как некую идею фикс, наконец, как злобного чертёнка внутри человека. В одном из фильмов прекрасная женщина ищет мужское тело, потому что сидящий в ней «чужой» требует завершения цикла метаморфоз. Первый вариант отвергается, так как имеет место некоторая генетическая неправильность (человек болен диабетом). И вот находится прекрасный вариант, где видна уже последующая судьба метаморфозы, а именно: чудовищный гнусный червь прорастет из этих сплетающихся тел, разорвав их. От прекрасного женского тела этого невозможно хотеть, но опережающее страшное желание приходит из будущего – так устроен экзистенциальный конвейер.

Бытие тинейджера имеет аналогичную природу. Когда домашняя девочка или маменькин сынок оказываются в такой компании, они подчиняются воле существа, которому должен быть дан некий цикл развития. В конце концов «чужой» должен быть уничтожен. Но совсем не дать ему права предъявить себя к проживанию невозможно, вот почему ситуация маменькиных дочек и сынков близка к психиатрической ситуации депривации, психоза, ну или напоминает пожизненно герметичное социальное хранение, которое тоже далеко не всегда «сработает».

И обычно речь идёт именно о шпионологии, причём в действительности проблема лидера наиболее сложна и парадоксальна. Ведь все лидеры мужских подростковых компаний (так называемые заводилы), если угодно – экзаменаторы, которые оказываются самыми циничными и безжалостными. Действительно они вожаки в этой среде прижизненной инопланетности. Они учат неким мужским качествам, в том числе, твердости и дерзости, учат справляться с провокациями. Но при этом в них нет «двойного дна», они плохие шпионы (хотя, может быть, хорошие контрразведчики). Когда этот цикл пройден, когда «чужой» или то существо, которое в этот момент проживает фрагмент жизни, избыто, то следующие стадии метемпсихоза (скажем, благополучно социализированный, настроенный на карьеру мужчина), как правило, безжалостно мстят предыдущим вожакам, подвергавшим их инициации, лишь потому что они осуществляли бытие для иного. Как правило, эти «ранние» лидеры не добиваются в жизни никакого успеха. Они нередко оказываются в тюрьмах, в зоне, то есть в тех местах лишения свободы, где в архаике оказывались все подростки вообще, дабы иным путем избыть временный социальный радикализм. Таким образом, лидеры подростковых компаний ничего не получают, и их золотое время сравнительно невелико, именно потому что они плохие шпионы и слишком большие циники. А их последующая асоциальность и отсутствие карьерного продвижения показывают нам, что, после того как они были использованы как некие интоксикаторы, их бытие по большому счету никому не нужно.

То же (хотя с некоторыми вариациями) происходит и в девичьих дворовых компаниях: те, кто обучает первому опыту кокетства, специфическим формам сексуальности, и получает фимиам как самые крутые девочки, конечно, способствуют трансляции некого вековечного опыта обольщения и способов добиться своего, но в последующей социализации также, как правило, успеха не имеют и так и остаются на низком социальном уровне. Путь их печален, тогда как путь тех, кто смог это поведение инсталлировать во внешнее и соединить, скажем, с духовностью, не утратив полезных навыков, – это обычный путь более зрелого субъекта. Его (её) зрелость как раз и объясняется тем, что он способен быть несколькими существами сразу. Но какая-то часть опыта всё же должна быть избыта после проживания.

Идея постоянно сбрасываемой кожи (как у змеи) проходит красной нитью через наши рассуждения о возрасте. Выход из тинейджерского состояния представляет собой самое болезненное обдирание кожи. Нередко эта рана остаётся пожизненно кровоточащей. И здесь как раз заключается основной просчёт психоанализа, ибо 3. Фрейд и большинство его сподвижников и последователей полагали, что максимальный психический травматизм сопряжён с более ранним возрастом – возрастом первичной сексуальной активности, где, по их мнению, берут начало последующие фрустрации. Но, например, Эрик Эриксон и ряд других исследователей показывают, что максимальный участок травматизма встречается чуть позднее, в том периоде, когда из кокона выходят первые подростки и их различные траектории инициации.

Вспомним некоторые эпизоды из литературы и кинофильмов, связанные с преодолением себя: в фильме «Возвращение» подростки пытаются прыгнуть с вышки; в «Денискиных рассказах» В. Драгунского бедный Дениска также никак не может одолеть пятиметровую вышку, несмотря на насмешки окружающих. То есть вопрос Раскольникова: «Кто я: человек или тварь дрожащая?» – в каком-то смысле будет подешевле, чем вопрос подростка, стоящего на вышке и боящегося прыгнуть в воду. Этот страх задевает и того, кто ещё не умеет кататься на велосипеде, когда все остальные уже умеют. В приведенных примерах скорость погружения в бессознательное и степень травматизма очень велики. И последующая мстительность тем, кто всё это обусловил, также дает свои плоды. В значительной мере сама форма последующей социализации или отталкивания на обочину социума экзаменаторов-инициаторов – это форма мести за жесточайшую подростковую травму.

Но и эта месть является чрезвычайно полезным процессом. Если мы рассматриваем конвейер со множеством производственных операций очеловечивания, то этот участок важен и полезен для оттачивания мастерства шпиона, которое необходимо в ситуации заброшенности (и неважно, кто оказывается его субъектом – Штирлиц или Мата Хари). Но в то же время именно здесь формируются понимание и объяснение уцелевших поведенческих фрагментов, которые будут потом сохранены в различных других прижизненных формах поведения.

С чем же может быть связано современное редуцирование этих процессов? С одной стороны, само смягчение инициационных практик и максимально возможная редукция этой стадии приводит к существенным экзистенциальным потерям общества в целом. Общество теряет ту форму присутствия духа, разность потенциалов, или привязку к трансцендентному, форму некого бесстрашия как готовность к ударам судьбы, и, как правило, сам процесс смены цивилизаций связан с такого рода потерями.

Но, с другой стороны, мы имеем дело с прижизненной легитимацией тинейджерского состояния. Тот факт, что был избран альтернативный способ социализации тинейджеров без избывания их физического и психического бытия, привёл к тому, что это промежуточное бытие фактически стало некой нормой поведения. Во всяком случае, мы это видим на примере гламурных стратегий, вообще на примере эстетики. Уже тот факт, что детская и подростковая литература становится чтением вообще, что какого-нибудь «Гарри Поттера» читают и обсуждают и взрослые, что взрослые увлекаются мультиками, что именно четырнадцати-пятнадцатилетние тинейджеры решают, что читать, определяют эстетические каноны для самых востребованных телеканалов, приводит к тому, что неизбываемое и неуничтожаемое на этом участке пути в известном смысле отравляет будущее, сокращает яркость последующих стадий большей зрелости, более успешной внутренней шпионологии, в результате чего вышедшие из этого ускорителя, из этого синхротрона субъекты (многие из них) вынуждены пребывать в неизбывном одиночестве.

Здесь, в этом возрасте, рождаются и первые номадические толчки. Подростковые компании суть слипшиеся тела, где все частицы зависят друг от друга. А даже первая номадическая скорость предполагает здоровую асоциальность, некую самодостаточность, одиночество, которые в дальнейшем только нарастают по мере набирания номадических скоростей. Но коль скоро соответствующий участок экзистенциального становится неизбываемым эталоном, мы видим, как застрявшие в проживании, зациклившиеся тинейджеры начинают доминировать в эстетическом пространстве. Именно подростку всё чаще адресуются рекламные клипы, состоянию подросткового «кайфования» адресована реклама туристических агентств, всевозможных сладостей, напитков. В не меньшей степени это относится и к самой литературе, и к видеоряду кино.

Это означает, что произошла интоксикация общества. Практически все культуры, которые использовали отдельные полигоны, для того чтобы опасный радиационный материал отрабатывался и уничтожался, знали, что делали: это был способ воспроизвести социальность во всей её полноте, во всех её возрастных этапах. Если же продукты метаболизма не были своевременно извлечены, а напротив, были легитимированы (тинейджерское бытие), то, с одной стороны, это существенно смягчило автотравматизм, уменьшило количество физических травм инициации, но с другой – общество лишилось важнейшей своей функции – способности скрываться и выслеживать. Хотя, может быть, в этом и нет ничего страшного, ибо всё равно остается опыт одиночек. И, может быть, лучше, если он окажется опытом одиночек, нежели если его место займет та или иная парадигма.

Само актуальное современное искусство в действительности основано на универсальном опыте тинейджера. Не случайно большинство современных художественных стратегий объединяет понятие «креативные практики». Что это такое? По сути это игра в скакалочку, где всем участникам может и должно быть хорошо. Креативные практики говорят нам о том, что современное искусство избавляется от формы объективации произведений, но одновременно избавляется и от художественной аскезы, которая, например, требовала, чтобы продукт некой художественной деятельности был успокоен в объективации, чтобы произведение было предъявлено к длительному восприятию и, будучи предъявлено, знаменовало собой традиционный окончательный момент хранимого искусства. Искусство – это то, что можно повесить в залах, сохранить в архивах.

При этом также имела место сумма художественных жестов. Художнику нужно было некоторое время поводить кистью по холсту, а до этого нужно было растирать краски. В некотором смысле этот подготовительный процесс находился в тени, потому что главное заключалось в создании объективации. Теперь мы видим явный сдвиг: объективация всё меньше является окончательной формой бытия искусства, тогда как, напротив, процесс «обмакивания кисточек», само так называемое творческое состояние становится формой обнародованного жеста, то есть как раз креативной практикой. Поэтому креативная практика адресована не тому потенциальному зрителю, который придёт, посмотрит и оценит, призадумается, и, может быть ему захочется изъять это произведение из архивов в своё собственное присутствие, но адресовано такому же потенциальному участнику искусства нон-стоп. Вот мы прыгаем через скакалку – попрыгай с нами. Или есть такая курортная тинейджерско-аниматорская игра, где много человек выстраиваются друг за другом в цепочку и напевают такое заклинание: «Я змея-змея-змея, хочешь быть моим хвостом?», следующий пристраивается и вместе с ними прыгает как хвост, пока эта змея не сомкнется. И вот эта идея самоудлиняющегося хвоста змеи и есть основополагающая идея креативных практик. Главное – попрыгать в этом извивающемся движении и ни о чём не беспокоиться. Художник давно уже не боится быть шумным и надоедливым. Именно в художественных практиках эстетика тинейджеров рефлектирована и максимально, и глубоко, и с наивысшим успехом.

И если мы возьмём прекрасный образ Незнайки-музыканта, то натолкнемся на водораздел. Традиционный художник, да даже последователь авангарда, мог с презрением смотреть на Незнайку, потому что тот. вместо того чтобы совершенствовать свою игру на трубе и совершать аскезу во имя произведения (и тогда это произведение рано или поздно будет предъявлено миру), пытался навязать свою музыку и страшно обижался, что его отовсюду гонят. Обида Незнайки воспринималась как форма его неподлинности, ведь настоящий художник – тот, кто не должен допустить, чтобы его таким образом гнали (пусть лучше сами к нему приходят!). А современные успешные участники креативных практик (или этот бесконечный ветвящийся хвост змеи) расценивают Незнайку с другой позиции – как недотрогу и пижона: подумаешь, всего-то четыре раза ему сказали: «Пошел вон!». А он взял и действительно пошел. И какой ты художник после этого! Ты должен дождаться, пока тебе не семь, а семижды семь раз скажут: «Пошел вон!», – и всё равно продолжать изображать хвост змеи или играть на трубе. И вот тогда ты реально осуществишь креативную практику, тем более сама эта практика не предполагает раскадровки, рассыпания на произведения, она означает лишь одно: нарастить хвост, чтобы другим тоже стало хорошо. Но прекрасен будет лишь вожак, предлагающий новую речёвку.

Таких тенденций много, они в значительной мере связаны с интоксикацией, с тем, что момент инициации оказался распределён, расплавлен по всему конвейеру, не произошло своевременного изъятия ячейки. Мы имеем дело примерно с той же ситуацией, какую описывает Р. Жирар в книге «Насилие и священное»55. Он говорит, что суть коллективного обряда жертвоприношения состояла в осуществлении образующегося спонтанно сброса насилия. В обществе всегда циркулирует какое-то насилие, оно необходимо, так как в случае войны оно канализируется в форму ярости. Но поскольку это насилие присутствует, накапливаются взаимные обиды, они могут оседать в формах раздражительности или вызывать иную интоксикацию. И обряды жертвоприношений связаны с необходимостью производить сброс и захоронение этого насилия. В этот момент происходит грандиозный катарсис, конечно, жертву убивают, синтезируется некий локальный водоворот, или жертвенная воронка, в которой погибают ещё несколько человек вслед за «козлом отпущения», но зато тем самым спонтанное насилие оказывается сброшенным и общество продолжает существовать дальше.

Р. Жирар абсолютно верно отмечает, что в эпоху Просвещёния и вообще Нового времени возникает представление, что жертвоприношение жестоко: разве могут просвещённые люди потакать этим архаическим началам? И в результате такого рода вторичной диктатуры Просвещёния коллективное жертвоприношение прекращается. Но это не проходит безнаказанно, потому что циркулирующее насилие никуда не девается, только теперь оно накапливается во всех отсеках сущего и происходящего сразу. И на смену регулярным сбросам через жертвоприношение приходят революции, которые представляют собой гораздо более страшные и разрушительные катастрофы. В известном смысле революция – это расплата за отказ от проверенного способа регуляции, за отказ от того, чтобы это насилие вовремя сбрасывалось в коллективных формах жертвоприношения. Конечно, можно говорить о несправедливости и жестокости, которые претерпевают юные существа в архаической традиции. Это ведь действительно жестокость, действительно несправедливость. Но её альтернатива – свести человеческое существование к тому, чтобы не причинять друг другу боли.

Вот она – тотальная форма полной моральной капитуляции человечества. Допустим, не происходит больше коллективных жертвоприношений, нет больше изъятия горючего материала, изъятия «инопланетян», чтобы они свой метаморфоз пережили в более или менее контролируемом месте. Но в результате интоксикации мы имеем дело с тем, что имеем: размывается сама траектория человеческого и чрезвычайно засоряется реализация экзистенциального проекта в целом. Ничто не проходит безнаказанно! И возможности модификации проверенных тысячелетиями способов социальной регуляции ограничены. Всякое торжество преждевременно, и мы не знаем, какая расплата нас за это ждет, а может быть, и знать не хотим. Это тоже позиция, и она заслуживает уважения, как, например, позиция французских новых левых, А. Лефевра и др. Они понимают, к какой форме контрколонизации идёт Франция, но готовы стать добровольными жертвами в этом процессе. Если их внутренне воспринятая демократическая тенденция ненасилия, тотальной дистрибуции равенства прав на любую предъявленную форму присутствия приведёт к тому, что их собственное бытие исчезнет, всегда можно сказать: ну и что? В конечном счете, знаменитый тезис Вольтера: «Я не разделяю Ваших убеждений, но готов умереть за Ваше право их высказывать», – был прекрасен, когда оставался красивым возгласом одиночек. Но когда сейчас этот тезис произносят хором, причём после того как давным-давно вокруг кричат: «Ну-ка давай сюда свою жизнь, сначала кошельки, а потом и жизнь», то в этих условиях готовность отдать свою жизнь за право существования убеждений, которых ты не разделяешь, выглядит совершенно иначе. Она не столь благородна, сколь позорна, хотя, с другой стороны, представляет собой форму, которую можно объяснить некой удивительной принципиальностью. И среди прочих параметров фрагментов сущего происходящего мы говорим о том, что тинейджеры – это оставленные здесь, не набравшие полноты человекообразности в широком смысле слова существа, которые существенным образом модифицировали экзистенциальный проект современности и ещё более существенным образом модифицировали его онтические проекты – сферу fashion, сферу повседневности, гламура и т. д.

К.П.: Выскажу свое мнение относительно так называемой «диктатуры тинейджеров», о которой говорил Александр Куприянович. Существует ли такая диктатура? Я снова возвращаюсь к тезису: каждый возраст самоцель и самоценность. «Диктатура» какого-то возраста в сущности бессмысленна, хотя и может решать какие-то тактические задачи, особенно в массовой культуре. Диктатура тинейджера – это скорее своеобразный «гламурный предрассудок», когда сложный мир выстраивается по некоторым шаблонам заранее заданных представлений.

Да, околоинтеллектуальная и околохудожественная богема в ряде случаев стилизуется под тинейджеров. Но это лишь игра взрослых, расчётливое озорство чаще всего в коммерческих целях планирующее завоевать новый слой аудитории. Вообще, вдумчивое исследование видеоряда позволяет выявить, как программы и каналы ТВ нацеливаются на ту или иную аудиторию. Так, скажем, на канале «Культура» правит старость. Канал «Бибигон» и мультфильмы отданы детству.

Боевики суть царство взрослых. То, что можно назвать «диктатурой тинейджеров», даже и на телевидении обнаруживается вовсе не тотально, а только разве что на «Муз-ТВ». Их называют «поколением MTV». Здесь действительно, как кажется на первый взгляд, господствует фигура тинейджера. Любимый музыкальный канал определяет не только их манеру одеваться, но и стиль жизни в целом.

Как выглядит современный тинейджер? Прежде всего нестандартно. Причем нестандартный вид вовсе не обязательно свидетельствует о нестандартном мышлении и поступках. Широкие штаны, грубые замшевые кеды, рюкзак за спиной, тату, бусы до пупка, наушники да раскованная походка – всё это атрибуты молодежи, называющей себя тинейджерами, или просто «тинами». У представителей «поколения MTV» в большой чести экстремальные виды спорта: катание на роликовой доске, на горном велосипеде, прыжки с парашютом, экстремальный альпинизм – либо реальное увлечение, либо некий «горизонт», который не всегда доступен, но желаем…