К.П.: В своей трактовке темы взрослости я пытаюсь не забыть, что наше разделение возрастов достаточно условно. В каждом из нас есть и старик, и ребёнок, и подросток. Взрослость, или зрелость, вообще представляется не возрастом, но каким-то «промежутком» вне возраста – это некое главное плато, стабильность, когда возраст существует в себе и для себя, когда уже всё случилось. У Марка Аврелия есть любопытная фраза: «Кто дожил до сорока, тот уже не увидит ничего нового». Для М. Аврелия эта идея связана скорее со старостью, чем со зрелостью, но она верна и для зрелости. Возраст зрелости мы определим примерно от двадцати пяти до шестидесяти пяти лет. Зрелость – это возраст, когда уже всё случилось, но ещё ничего не рухнуло. В зрелом возрасте тема напряжения возрастной идентификации, как и сам ритуал идентификации (отдаленное эхо инициации), отходит на второй план.
Некогда американцы сыграли в одну безумную игру: за пределы Солнечной системы был запущен зонд «Пионер» с металлической пластинкой, на которой выгравированы все основные сведения о человечестве – число π, постоянная Планка, Эвклидовы аксиомы геометрии и т. п.62 Эта акция была нацелена на то, чтобы «дать знать» разумным обитателям Вселенной о человеческой жизни на планете Земля. Там же изображены и сами люди. Каким образом? Люди представлены молодыми, хотя и не юношами – обнаженные сформировавшиеся, в расцвете сил мужчины и женщины. Не дети, не подростки, не старики – «просто люди», для которых тема возраста как будто не существенна. И в само деле эмпирически бытийствует некоторое «плато», примерно от двадцати до семидесяти лет, когда возраст «не важен», когда время жизни подчинено, скручено, поставлено на службу человеку как своеобразная деталь машины.
Каким образом выстраивается зрелый возраст? Как возникает иллюзорное чувство относительной победы над временем, победы над стихией Кроноса? Ведь тема возраста – это тема нашего непосредственного контакта с этим хтоническим существом. На первый поверхностный, взгляд взрослость – это развитое сознание, это способность к рефлексии, к рациональному овладению миром. Причём это не только сознание, но и ирония. Идея иронии вообще напрямую связана со взрослостью, хотя эту тему можно было бы затронуть уже в связи с подростками.
У В. Янкелевича есть две книги – «Ирония» и «Прощение», – на первый взгляд, два никак друг с другом не связанных эссе64. Эти фундаментальные экзистенциальные концепты свойственны именно взрослости. Без иронии (улыбки) не представим настоящий взрослый. Ведь серьезность и мрачность суть то, что Александр Куприянович называет «позой мудрости». «Поза мудрости» – первый бесспорный признак глупости. Необходима не только ирония, которая есть «сознание в квадрате», но и способность прощать, потому что прощение – это свидетельство силы, свидетельство зрелости.
Это самые общие вводные слова о взрослости. Попытаемся перевести разговор в более конструктивный план. Если бы меня спросили, каким образом задается взрослость, каковы её механизмы, я прежде всего сказал бы о способности к иронии и о поступке прощения. Но это не всё. Если поставить вопрос о «конструкции взрослости», то я использовал бы термин Ивана Петровича Павлова – «динамический стереотип»65, термин ныне «немодный», но существенный. Дело в том, что И. П. Павлов имеет важное отношение к самой идее устройства нового модернизированного общества в России. Ведь проект нового общества (социалистического, социального в широком смысле слова) возможен именно потому, что люди способны к формированию динамических стереотипов. Динамический стереотип – это несколько «саентизированная», наукообразная формула. Можно использовать термин попроще, из обыденного лексикона – привычка.
Что есть взрослость? Это сложившаяся и устоявшаяся система привычек или динамических стереотипов. На социокультурном уровне эти системы привычек переходят в ритуалы, традиции, они создают некий социокультурный фон общества.
А. С.: На мой взгляд, взрослость может быть тематизирована как минимизация привкуса возраста вообще. Понятно, что возрастные особенности на этом участке наименее специфичны, и именно поэтому все ипостаси субъекта, все частично изымаемые ипостаси – начиная от трансцендентального субъекта и кончая древнегреческим понятием «смертного» – расположены здесь. Возраст Иисуса также символизирует эту срединную ситуацию. Данный участок может быть изображён как прерывистые линии, пересекающиеся друг с другом, и в точках пересечения можно ставить крестик – подобно могильному кресту, – это одновременно и слалом, и кладбище существ. Мы уже говорили о том, что не все умирают, не все стадии метемпсихоза проходят бесследно, но некоторые не до конца нами изжитые существа остаются, доживают себя через сновидения, как полагал 3. Фрейд66. Наш детский или какой-нибудь любой травматический опыт, который является в сновидениях, в особенности, в навязчивых, означает, что «беспокойник» не стал покойником и, соответственно, то или иное существо всё ещё предъявляет свои претензии на проживание. Хотя в полноте реальности эти претензии оказываются неосуществимыми, но через сновидения, и особенно через упорядоченное воображение, через каналы искусства мы способны обращаться к этим внутренним собеседникам, к нашим «слепым ласточкам», выражаясь словами О. Э. Мандельштама («Слепая ласточка в чертог теней вернётся/ На крыльях срезанных, с прозрачными играть»), хотя некогда эти ласточки были зрячими, и мы видели мир их глазами. А теперь, хотя и слепые, они всё равно могут быть собеседниками. Иногда они перехватывают управление и даже в ситуации взрослости, зрелости развития (акме), обогащают ту возрастную динамику различным образом – чаще всего, ностальгическим, иногда через ощущения ужаса и некоторого внутреннего неверия: неужели это был я? Неужели после этого можно было выжить?
Тем не менее жизнь, когда удалось отфильтровать все возрастное и найти некую герметичную капсулу «я», где отфильтрованы различные возрастные особенности, – это и есть наша единица хранения. В этом смысле взрослость действительно есть момент хранения. То есть если обратиться к логике трех богов индуистского пантеона (создатель Брахма, хранитель Вишну и истребитель Шива), то акме – это время Вишну, который странным образом хранит нашу биографическую длительность, это есть маленькое чудо самодисциплины, удержание себя в герметичной капсуле. Но сама эта длительность есть, с одной стороны, прекращение рождений и прекращение страданий (они синонимичны в индуистском мировоззрении). С другой стороны, прекращение рождений означает, что новые существа не «проклёвываются» больше из задраенной герметичной оболочки, и это постепенно приводит к упомянутому «динамическому стереотипу» (помимо И.П. Павлова, эту идею разрабатывал Н.А. Бернштейн в рамках теории о «потребном будущем»67).
Итак, взрослые – это хорошо «упакованные» души, у которых аффекты отчасти гармонизированы и не вредят телу при условии, что какое-нибудь автотравматическое стремление не становится превалирующим. Многочисленные изменённые состояния сознания проникают и в эту герметичную капсулу, но в таком случае действует напоминание: веди себя как взрослый! Ты же взрослый человек! Таким образом, взрослость знаменует собой чудо длительности, но одновременно это наши динамические стереотипы, или привычки, наша монограмма, которую мы хотим запечатлеть во всяком встречном сущем. Здесь ситуация экспансии «я» оказывается максимально значимой, так как есть что запечатлевать. Ведь привычки и обыкновения, собственно говоря, и образуют уникальную конфигурацию бессмертия. Это внутреннее бессмертие по принципу: «я бессмертен, пока я не умер» (как говорил Арсений Тарковский), и только в этой ситуации по-настоящему ощущается акме. Это ситуативное бессмертие, как в известных вопросе и ответе двух влюбленных: – На какое время ты меня полюбил? – Пока навсегда. Пока внутреннее бессмертие осуществляется, всё, что примыкает к бытию индивида, преобразуется в соответствии с его монограммой. Компания, конфигурации общения, тексты, которые создаются в это время, вообще встречные «другие», и коллективный «другой» суть то, что сохранилось, и сохранилось надолго, но сам объем внутреннего мира определяется величиной отброшенного, объемом вытесненной жидкости.
Но, с другой стороны, понятно, что с точки зрения будущего эти динамические стереотипы суть разновидность экзистенциальной онкологии – своеобразные канцерогенные удвоения, которые постепенно замещают нехватку, замещают то ученическое здоровое начало, когда мы ещё можем стать кем-то. И в принципе это состояние неготовности, вечное нечетное состояние нехватки, будучи внутренне трагичным, тем не менее влечёт за собой рождение нового бытия множественности жизней. Здесь же, поскольку сами эти возможности бытия заново постепенно пресекаются, им на смену идут повторы, инсталляция своих привычек, появляются знаменитые «домашние тапочки», которые постепенно в качестве основного мотива вытесняют мотивы эроса, честолюбия и т. д. И именно таким образом нарастает экзистенциальная и социальная онкология. Ведь при онкологии специфические ткани заменяются соединительными тканями, соединительная ткань заполняет промежутки, что постепенно приводит к дисфункции органов, пока вдруг эта фаза внутреннего бессмертия не заканчивается, наступает старость, и важнейшим критерием оказывается некая исчерпанность ресурса. Тут уместно привести цитату из гегелевской «Философии права»: «Человек умирает также вследствие привычки, то есть он умирает тогда, когда вполне исчерпал жизнь привычкой, духовно и физически притупился, когда исчезла противоположность между субъективным осознанием и духовной деятельностью, ибо деятелен человек только постольку, поскольку он ещё чего-то не достиг и хочет в этом направлении творить и проявлять свою значимость. Когда же это достигнуто, деятельность и жизненность исчезают и наступающее тогда отсутствие интереса есть духовная или физическая смерть»68.
Уже поздно кем-то становиться, надо перекрыть ученичество, поздно что-то менять. Знакомые и близкие человека ценят, иногда люди уже и памятник готовы поставить, но всё равно альтернативный спектр параллельных жизней перекрыт, и соответственно, раз нет шансов стать кем-то другим, так как навык ученичества уже изъят, это означает абсолютное, хотя уже и не трагичное бытие-к-смерти, ибо само это бессмертие в герметичной капсуле подверглось внутреннему перерождению, именно потому что продукты экзистенциального и социального метаболизма никуда не выводились, а оседали в виде привычек, в виде нарастающей признанности.
Этот момент можно рассмотреть на примере автора. Всякий настоящий автор постоянно внутренне трепещёт в маятнике: кто я? Гений или случайный человек, которого сейчас выгонят? И между этими полюсами – его trembling, его дрожь, и именно она знаменует его подлинность. Но вот он становится взрослым, ему присвоена некая поза мудрости или по крайней мере «окошко» для вещания, и он понимает: я ни то ни другое, я автор, постепенно наращивающий свой пьедестал, меня будут слушать в определенном режиме, и я добавлю себе ещё градус самоуважения.
Эти фатальные стратегии, которые суть образец экзистенциальной онкологии, приводят к разрушению возможности бытия заново, так как срабатывает самая главная «ловушка» мира. Она состоит не в том, что нас эксплуатируют и заставляют делать то, чего мы не хотим. С такой эксплуатацией разобраться легко. Но «ловушка» в том, что мир постепенно замечает то, что у нас лучше всего получается, и делает на это ставку. И мы оказываемся заперты в этом коридоре. Ты хорошо играешь на скрипке – вот и играй, за это мы тебе будем платить, будем тебя уважать, другие твои презентации нас не интересуют. И когда совершается некая внутренняя апроприация таких моментов, некая конституированная признанность, она одновременно означает и попадание в «ловушку», означает, что ростки новой витальности вытоптаны, соответственно, мы имеем ситуацию перехода к старости, где также всё зависит от того, что нам удалось наработать. Если есть капитал символического – хорошо, если этого не получилось, то при разрушающейся телесности образуется ситуация подлинного отмирания и по инерции продолжающаяся жизнь. Такие люди как бы живы, и все их встречающие тоже думают, что они живы, но в действительности они мертвы, ибо самое главное в них уже мертво. И это справедливое возмездие за самодовольное согласие на признанность, за отказ от навыка ученичества, от внутреннего обновления, которое одно только и является «беспроигрышной ставкой».
Но, кроме того, наличествует некая поливариантность, сохранность множественности модусов бытия, попытка делать не только то, чего от тебя ждут и что тебе больше всего удается, но и нечто сложное, с какой-то точки зрения смешное, но сохраняющее форму «запасного аэродрома», форму того, что вроде бы и не пристало взрослому человеку (сколько можно жить двойной жизнью?). Но проблема заключается в том, что жить двойной жизнью бессмысленно – нужно жить жизнью как минимум тройной. В любом случае эта сохранность есть своего рода стратегия, по-видимому, простая, но в действительности чрезвычайно сложная, ибо бытие-к-смерти всех нас инициирует как субъектов, и мы превозмогаем, преодолеваем свою неминуемую смертность. И эти жесты воистину красивы и достойны человека, как и попытки лихорадочного осмысления мира. Но среди них безнадежная попытка наращивания постамента, пьедестала, расширения своей площадки, с которой ты будешь вещать. Эта попытка, с одной стороны, абсолютно тупиковая, но, с другой стороны, она инсталлирована как часть Weltlauf, как говорит, Гегель, поскольку она освобождает место для нового. Вот человек заслуженный-перезаслуженный, он уже приподнялся на пьедестале, именно сейчас общество наделяет его правом говорить, выносить вердикты, но в действительности мы понимаем, что витальность потихоньку выветрилась оттуда, навсегда покинула это тело и по-настоящему интересным остается только тот, кто эту витальность сохранил, кто не распределил своё бытие без остатка по динамическим стереотипам.
К.П.: Образ «наращивания пьедестала» напоминает нам о термитниках. Мой сын, которому уже было за тридцать, как-то сказал: «Отец, ты заметил, что те, кому больше тридцати, уже мертвы? Они только по видимости живые». Этот критический (и самокритический!) пафос существует на уровне мифологии. Ведь тогда всё общество можно разделить на две части: те, кому до тридцати лет, и те, кто уже мертвы.
А. С.: Это деление вряд ли хронологическое, скорее здесь имеет место некая детекция детальности. Вот локация вампира: он смотрит, где есть ещё живое, теплая кровь, и идёт туда, потому что там витальность, сгусток жизни. Если кто-то уже находится на этой стороне, то сработают локаторы, и вампир такого не тронет. Его не интересует консервированное, мертвечина, его интересует только максимизация присутствия. Также и здесь: у каждого из нас есть внутренние локаторы, которые безотносительно к физическому возрасту дают информацию, в какой степени человек жив.
К.П.: Я бы хотел вернуться к образу Давидика. Там ведь присутствовал ещё один персонаж, а именно поэт Иван Жданов. Ведь он как раз выступал с позиций далеко зашедшей экзистенциальной онкологии.
А. С.: Но он же, напротив, отверг все условности, проявил максимальную подлинность…
К.П.: Ну а если это расценивать как проявление такого рода жизни, как у поэта И. Жданова, если это как раз одна из составляющих тем взрослости? Некая уравновешивающая структура вместо рыбалки, вместо пьянства, адюльтера… вместо того, что Г. Маркузе назвал «большим отказом»69. Во взрослости вообще на горизонте всегда мерцает идея большого отказа. Отказа от привязанностей, привычек, любимой работы, семьи, привычного образа жизни, наконец, от жизни вообще. Кстати, здесь кроется и идея бунта 1968 г. Ведь там молодежь возглавляли довольно пожилые люди, они звали молодёжь на баррикады. Но они пытались, в сущности, трогательно скрыть свой возраст. Каким образом? В конце 60-х была мода: рубаха, расстегнутая до пупка, и они сбривали седые волосы на груди, чтобы казаться моложе.
Эта игра в большой отказ, который отличен от малого. Отказаться от привычных домашних тапочек и купить новые – это «малый отказ». Домашние тапочки… Если это символ стереотипа, то выбросить старые тапочки и купить новые; это «малый отказ». А вот выбросить тапочки вообще и ходить в ботинках – это «большой отказ». Александр Куприянович метко оценил двойную жизнь – её мало, нужна тройная. Всякий шпион рано или поздно превращается в двойного и тройного шпиона. Во время Карибского кризиса советский полковник Олег Пеньковский как будто бы выдал американцам, что наши ракеты не так уж и опасны (и этим сообщением фактически спас мир70). Наши секретные службы его «вычислили», судили и расстреляли. Но недавно в жёлтой прессе прошло сообщение, что всё было совсем не так. Он был двойным шпионом. И расстрелян он не был, а где-то мирно доживает свои дни под другим именем71.
Итак, говоря о взрослости, мы тематизируем акме. Это вершина, рассвет, это зрелость. Здесь, с одной стороны, перед нами возраст забытого бытия, предстающий как своеобразное бесстрашие, которое даётся забытостью. Ведь как в детстве, так и в старости, где бытие только становится или соответственно заканчивается, люди сознательно или бессознательно, явно или скрыто, но всегда трагически помнят о начале и о конце. Зрелый, взрослый возраст, который имеет своё становление и исчезновение только на мерцающих горизонтах, может не помнить о бытии или не хочет о нём помнить. Правда, в моменты «кризиса зрелого возраста» вдруг совершенно неуместно взрослая жизнь в её кажущемся бесстрашии мучительно прерывается воспоминанием о бытии. Здесь происходит то, что Александр Куприянович назвал «явкой взрослого с повинной». Обычное время взрослого человека представляется бесконечным в своей повторяющейся цикличности, в скучноватой, а то и просто скучной, но уютной бесконечности. Кажется, что ритм дней и вечеров, праздников и буден, дней рождения и отпусков, командировок и шагов продвижения по службе – всё это будет длиться вечно. Детство уже забыто, о старости «не думается».
Таким образом, царство стереотипов – это акме (знаковое слово для всего сюжета зрелости). Создана даже наука акмеология – учение о взрослости. Но, на мой взгляд, книг по акмеологии читать не стоит.
А. С.: Согласен, они худшие даже среди книг по педагогике.
К.П.: Я бы вообще назвал акмеологию лженаукой, но боюсь, это будет комплимент. Добавлю несколько слов о педагогике. Конечно, проблема взрослости есть некий итог воспитания, то есть итог педагогики. И ведь тема воспитания в качестве своего критерия имеет именно тему взрослости. Это проникает и в рекламу. Например, реклама пива: «Вот это по-взрослому!» (или: «Это не по-детски»!), – поражает своей двусмысленностью. Разумеется, двойной смысл здесь присутствует. Но тема взрослости вообще есть тема разрешённости того, что запрещёно детям и что постыдно старикам. Взрослость – это тема сексуальности. Это возраст воспроизведения, постпубертатный период. Несколько лет назад на нашей кафедре М. Кожевникова защищала диссертацию, посвященную моделям образования в буддизме. Так вот в буддийском образовании, как и в любой традиционной системе, главной задачей оказывается преодоление детскости, инфантильности. Новоевропейская цивилизация не так однозначна, какими нам представляются традиционные цивилизации. Она тоже предполагает преодоление инфантильности, но всегда можно и даже необходимо оставить некие потаённые дверцы для ухода обратно в инфантильность. И это исходная база для творчества, поскольку творчество невозможно без моментов детского или подросткового состояния.
А. С.: Я попробую раскрыть позитивный аспект акме. Это достигнутое, удавшееся соответствие формуле causa sui – причине самой себя. Если человек (субъект) в какой-то момент является причиной самого себя, то в тот момент, когда он входит в герметичную капсулу «я», дистанцируясь от возрастных определённостей (от гормонального дождя, от драйвов вожделений), ему действительно приоткрывается сфера самопричинения – та самая «длинная воля», которая позволяет нам разграфлять свою жизнь, ставить себе задачи, и их решать, и получать удовольствие от их решения по принципу свободно поступающего субъекта. То есть в этот момент субъект чистого практического разума, о котором говорит И. Кант72, перехватывает юрисдикцию присутствия, юрисдикцию тела, и наступает сфера самопричинения. Всё, что Кант говорит об автономии чистого практического разума, как раз относится к возрастной категории акме. И именно там, несмотря ни на что, осуществляются максимы и вердикты чистого практического разума, по возможности оттесняя всякую гетерономию – жалость, психологические принципы, возрастные обстоятельства. И в определенном смысле это как раз означает полноту присутствия, суверенность. Термин «суверенность» – тоже акмеологический. Обрести суверенность, causa sui – сферу самопричинения, и удерживать ее – это и есть в каком-то смысле сверхзадача человеческого присутствия, но также и задача зоны акме, то есть той взрослости, которая может наступить когда угодно. Она наступает всякий раз, когда мы переходим к сфере самопричинения, когда мы перестаем быть мотивированы иным.
Об этом писал и Г. Гегель: «Зрелый дух, который способен удержать объективное и этим объективным довольствоваться, – это как раз дух, которому удалось “вытащить себя за волосы” из гормонального болота, из всякой чувственной замутненности»73. Если обратиться к категориям эстетики, тут перед нами ситуация чистого искусства, в отличие от искусства, опирающегося исключительно на гормональную подкладку, от сентиментальной чувствительности. Взрослое состояние – это в первую очередь состояние субъекта, законодательствующего самому себе, именно для того чтобы произвести я-экспансию, передать яркость отпечатка из момента «я живу, я проживаю» в момент внешнего окружения и наличного бытия. Когда ещё, если не сейчас? Сейчас я постараюсь поставить свою печать на этот мир, и он изменится хотя бы на ничтожный градус, но это будет означать, что моя миссия выполнена. И эта законодательствующая миссия именно в этот период заключается в полноте и, главное, в удержании разнородных модусов бытия.
Здесь множественность модусов бытия (количество полноценно проживаемых жизней) является абсолютной ценностью. Потому что ситуация старости или даже мудрости, которую дает старость, может быть ещё дальше дистанцирована от форм физиологической детерминации. Но старость есть то, что осталось. Кому-то повезло, и у него осталось много, кому-то не повезло, и он по разным причинам всё потерял возможно, потому, что не соблюдал настоящей аскезы. В любом случае это нечто остаточное, тогда как акме есть нечто самопричиняемое и абсолютное. И эффективность как раз порой определяется тем, что есть: есть что преодолевать, есть что укрощать. Эти «три коня» колесницы души ещё сохраняют свою неустанность, они пока не превратились в «дохлых кляч», и поэтому их бег можно гармонизировать. Да, мудрый старец может быть счастлив, что его больше не волнует вожделение, что он уже не поворачивает взгляд туда, куда вожделение его влечёт (я избавился от этого груза – и теперь мне хорошо). Все его слушают, ему кивают, но не верят. Это воспринимается как хорошая мина при плохой игре. А вот когда есть, что гармонизировать, есть возможность сгруппироваться в единстве воли и использовать те самые динамические стереотипы и вообще всякий динамизм для эффективности возобновляемого самопричинения, это, бесспорно, важная задача.
К.П.: Таким образом, мы вводим идею индивидуальности как автономной системы. Эта идея хорошо разработана, в частности, в немецкой философской антропологии. Индивидуальность – это не только ансамбль общественных отношений (то есть органическая система ролей, которые мы играем в обществе), а нечто такое, что заставляет тебя быть индивидуальностью вне зависимости от всякого общества, когда на тебя никто не смотрит. Это стадия перехода от стыда (перед другими) к совести, когда речь идёт о стыде перед самим собой. Индивидуальность – это высшая форма персональности. И здесь особенно важна автономная этика И. Канта как автономность взрослого человека. Автономная этика И. Канта есть независимость и от Бога, и, конечно, от Земли.
Также значима формула «длинная воля». К этому термину Ф. Ницше постоянно возвращается М. Хайдеггер. Переводчики часто переводят термин «длинная воля» как «воодушевление», но такой перевод неточен. «Длинная воля» – важное понятие именно для взрослости, потому что речь идёт о том, чтобы не забывать своих намерений. Ибо, по М. Хайдеггеру, забвение бытия – это прежде всего забвение своих намерений, забвение того, что ты хочешь на самом деле, уход в сторону ситуационного поведения. На мой взгляд, самое прекрасное описание «длинной воли» содержится в одной из биографий А. Тойнби. Молодой (восемнадцать-девятнадцать лет) А. Тойнби гуляет по зоопарку. И в его голове складывается весь перечень книг, которые он напишет за всю свою долгую жизнь. И потом он этот перечень реализует. Вот это и есть «длинная воля».
А. С.: А что же тогда мономаниакальность?
К.П.: Это то же самое, но с отрицательным знаком. Это господство над своей физической природой. С другой стороны, в связи с автономией (как её следствие) я бы ввел понятие «дистанция». Взрослый человек – это человек, находящийся на дистанции по отношению не только к своей природе (есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть), но и по отношению к социуму. Он и социуму может сказать «нет». И в связи с темой самопричинения возникает вот какой вопрос. Ведь существует и причина самопричинения. Да, взрослость – это автономия, но, как всякая автономия, она неабсолютна.
Что для меня есть взрослость? Взрослый – человек устоявшихся стереотипов, сложившихся привычек. И именно благодаря привычкам (и в этом их конструктивность) взрослый может дистанцироваться от мира. Меня поразила одна деталь в биографии Е. Евтушенко. Он много ездил по миру и всегда брал с собой кеды и спортивную форму. И где бы он ни был – в Аргентине, в США, в Сибири, – он каждое утро начинал с пробежки. Что это? Это некая привычка, динамический стереотип, но именно этот стереотип «держит» человека. И я полагаю, что взрослость и есть сумма вот таких привычек, которые могут быть оценены по-разному, но профиль взрослости задаётся их профилем. Стереотип – мощное средство в борьбе с Кроносом. Оно позволяет человеку некоторое время выстоять, пока не выяснится, что это средство было «ловушкой». Например, некоторые медики говорят, что всеми восхваляемый джоггинг (бег трусцой) и есть такая «ловушка», что фактически он укорачивает жизнь. Американец знает: чтобы быть, в форме, надо бегать, и именно это «загоняет» его сердце. Иной позиции, близкой к менталитету китайцев, придерживался Генри Форд: «Я всегда отказывался стоять, когда у меня была возможность сидеть. И я всегда отказывался сидеть, когда у меня была возможность лежать74». Удивительным образом у одного из отцов-основателей американского образа жизни вдруг неожиданно проявляется принцип у-вэй – принцип недеяния75.
А. С.: Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать послезавтра.
К.П.: Таким образом, стереотипы – наше мощное оружие, но оно же оказывается «ловушкой». Стереотип амбивалентен. Во-первых, это некая константная формула человеческого бытия, которая существует вне времени. Время, измеряющееся количеством кругов (при утренней пробежке), исчезает – человек уже не может точно сказать, сколько кругов он пробежал. Слово «стереотип» происходит от греческого crzspsoç, что в определенном контексте может означать «постоянный», как например в античном архитектурном стиле «стереобат». Когда я в стереотипе, я вне времени, или я выхожу из линейного времени в циклическое.
А.С.: Вставлю небольшую ремарку. В этом герметичном бытии «господина»76 есть существенная и плохо отрефлексированная пробоина: «господин», властвуя над своими случайными интенциями, над своим телом, вроде бы не даёт осечек, вроде бы его круговая оборона от мира совершенна. Он не верит, не просит, не боится – всё вроде бы в порядке. Но в этой троице – «не плачь (не верь), не бойся, не проси»77 – упущен один важный момент – «не уставай». Ведь предполагается, что уставать не позорно. И ты всегда можешь сказать: я не верил, не плакал, не боялся и не просил, но я так устал! Дайте мне отдохнуть. И предполагается, что близкий человек признаёт его право на отдых. И «пробоина» как раз в этой святости отдыха. «Не уставай» должно быть на первом месте. Какое кому дело – устал ты или нет! И даже если устал, скройся с глаз, пусть тебя никто не видит. И лишь это настоящая идея «господина».
К.П.: На мой-то взгляд, эти три тюремные «не» не выдерживают никакого сравнения с максимами древних. Но, действительно, что такое момент усталости? Это и есть выпадение из циклического времени в линейное.
А. С.: И это коварное расслабление, когда мир уже берёт тебя в свой оборот: начинаешь уставать всё больше, появляется распущенность в форме усталости.
К.П.: Хотелось бы обратить внимание именно на переживание цикличности, которое хорошо обнаруживается именно в этом «беге трусцой». Есть замечательная книга «Бег ради жизни», Г. Гилмор, излагающая ряд принципов физического развития. По-моему, сама практика бега трусцой хуже этой книжки78.
А. С.: Вместо того чтобы бегать, лучше об этом читать… Прочитал страничку с чашкой кофе – и хорошо.
К.П.: А не помогло – перечитал с другой чашкой… Так вот в этой книжке формулируются существенные социальные принципы. Особенно интересен принцип: «равняться не на первого, а на последнего». Этот принцип прямо противостоит идее агона. Бег трусцой – это не спорт, а физическая культура. Самый лихой бегун должен сдерживать себя и бежать так, как бежит самый последний. В этой цикличности стереотипа обнаруживается выход к фундаментальным структурам коллективного взаимодействия, где важна не «однолинейная победа» по избранному параметру, но симфония взаимозависимости и взаимной поддержки. В качестве горизонта эти структуры сводятся к максимам, которые были сформулированы ещё древними: «Познай себя и хорошо делай свое дело».
Что значит «познай себя» для взрослого человека? Познай себя – значит, познай стереотипы именно свои, выстрой себя, выстрой то, что принадлежит собственно тебе, построй самого себя, стань тем, кем ты являешься. И важно, что здесь преодолевается не только время (Кронос в ужасе отступает перед стереотипом), но и субъект-объектная дихотомия. В этом «стереотипном» построении своей жизни для взрослого уже неизвестно, «кто украл, а кто украден». Я намекаю на песню Новеллы Матвеевой, описывающей вообще-то обыденную ситуацию: украденная невеста со временем так вживается в новую жизнь, куда волей несчастного случая она оказалась заброшена, что присваивает себе тот мир, который её украл. И получается, что она «украла» этот мир. Хотя отношения «кражи» теряют свой смысл, и на первое место выходит отношения «дара». В этом намечается преодоление субъект-объектной дихотомии, где возраст перестаёт связываться с одним-единственным человеком, а становится моментом того или иного социума.
В широком смысле стереотип предстаёт как эйдос. Здесь понятие стереотипа принимает не только просто положительный, но один из высших положительных смыслов. Стереотип – это основа ритуала, традиции, а в новоевропейской повседневности – основа навыка, привычки. Стереотип предстаёт в качестве среднего члена в известной пословице: «Посеешь поступок – пожнёшь привычку, посеешь привычку – пожнёшь характер, посеешь характер – пожнёшь судьбу». Обратим внимание, что привычка в этом афоризме соединяет между собой субъективное и объективное, соединяет волю и стихию. По сути здесь преодолевается не только время, но и субъект-объект-ная дихотомия. Именно поэтому стереотип и предстает как акме, что на этом этапе взрослости человек как будто одерживает победу над временем.
Это одна сторона привычки. Трансцендентальный субъект, по И. Канту, – это субъект взрослый, который внутри себя содержит привычки и стереотипы. Можно сблизить понятие стереотипа с идеей априорности. Ведь стереотип нацелен на то, чтобы достичь уровня априорности. Эта сторона, безусловно, имеет положительный и полностью конструктивный характер.
Но есть и другая сторона стереотипа – отрицательная. Речь идёт о том смысле, который слову «стереотип» придал Уолтер Липпман79. Он говорит о социальном стереотипе как упрощенном, схематизированном, искаженном образе, как о некоем дайджесте из свода моральных норм, политических доктрин, из упрощенной философии, из религиозных установок. Человек становится жертвой и рабом своих собственных стереотипов, благодаря которым он и стал трансцендентальным субъектом. И здесь обнаруживается обратная сторона взрослости. Победа над временем даётся ценой стереотипизации бытия. Смысл липпмановского социального стереотипа состоит в том, что нынешняя социальная реальность слишком сложна для «среднего человека». У него нет времени и знаний для её понимания. В сущности, он не является гражданином, поскольку не может осознанно участвовать в демократических процедурах. Вот здесь средства массовой информации и оказывают коварную услугу. Они предлагают (что называется, подсовывают) «среднему человеку» некоторые простые, легкие, понятные ходы мысли и поведения. И эти понятные ходы суть социальные стереотипы, которые превращают общество в ороговевшее целое.
Стереотипы «заменяют» самоопределение и самоидентификацию, которые, как видится, в зрелом возрасте отходят на второй план. Для новоевропейской цивилизации на главном месте стереотипы профессионализма, важнейшая модификация стереотипов социальной идентификации. Именно о взрослом мы говорим, что это, к примеру, хирург, или сантехник, или медсестра. Профессиональные идентификации для ребёнка ещё не имеют смысла, а для старика они уже теряют смысл (характеризуя старика, мы иногда говорим о пенсионере, что с оттенком иронии представляет весьма своеобразную «профессию»).
Таким образом, в рамках новоевропейской цивилизации взрослый может быть определён как состоявшийся профессионал. А если он как профессионал не состоялся, то он и невзрослый в полном смысле этого слова. Стереотипы в широком смысле как неподвластное времени, как ритуал, как традиция, как метод, как культура и философия – вот что может если не спасти, то по крайней мере утешить взрослого. Сквозь призму стереотипа возникает возможность ответственности как важнейшей социальной характеристики взрослого человека.
У. Липпман подводит нас к мысли, что взрослый человек – человек по определению нетворческий, хотя, казалось бы, именно взрослый человек находится в расцвете своих сил, о которых говорят не вполне продуманно: «творческие силы». Однако за расцвет сил, за уверенность и самоуверенность надо дорого платить. Поскольку взрослый обнаруживает себя как творческая личность, он тут же теряет свою уверенность, которая рождается в действии по шаблону, задаётся ему профессиональными стереотипами. Тогда взрослый неминуемо «впадает» либо в детство, либо в старость.
Б. Г. Ананьев предложил в связи с этим следующую «лазейку»: да, взрослый человек нетворческий по сути, но в своей области он остается творческим. А в остальных областях «окошечко захлопнулось» лет в девять80.
Поэтому детский рисунок всегда прекрасен. А взрослые страшно боятся этого испытания. Много лет назад, читая «Философию творчества», я проводил такой эксперимент: раздавал карандаши и бумагу студентам и говорил, рисуйте, что хотите. Для студентов это оказалось серьезным испытанием потому, что студенты эти чувствовали себя взрослыми людьми. А у взрослого человека, если он профессионально не связан с изобразительной деятельностью, происходит отторжение от необходимости что-то изобразить. Как-то мне удалось уговорить студентов преодолеть инстинктивный страх взрослого перед созданием графического образа. Эти рисунки (без подписей) я отдал психологу, который по рисункам выстраивает профиль творческой личности. И здесь обнаружились существенные обстоятельства. Психолог, незнакомый с этими студентами, руководствуясь только этими изобразительными импровизациями, тем не менее вдруг глубоко обозначил их творческие профили.
Рассмотрим подробнее, как «взрослый возраст» выстраивается с помощью системы динамических стереотипов, с помощью системы привычек, которые на социокультурном уровне переходят в ритуалы и традиции. Прежде всего поговорим о привычках.
Именно система стереотипов представляется взрослому развитым сознанием, способностью к рефлексии, к рациональному овладению миром. На каждый вопрос уже имеется уверенный ответ, непреложно правильный. Когда же возникают мерцающие неопределенности, когда мир вдруг кажется не таким простым, у взрослого есть «абсолютное оружие», которое помогает в критических ситуациях. Не только рациональное сознание, но и ирония, как своеобразное «сознание в квадрате», помогает сохранить взрослому хорошую мину при любой игре.
Но главное не «люфт» иронии; главное – это привычки. Они важнее иронии и даже царствующего где-то в царственной высоте разума. Когда мы говорим о привычках, то русскому человеку, прежде всего, вспоминаются строки А. С. Пушкина, ставшие уже афоризмом: «Привычка свыше нам дана,/ Замена счастию она». А также – конкретное, (конечно же, ироническое) описание бытовых привычек Лариной из «Евгения Онегина»: «Ходила в баню по субботам / солила на зиму грибы». Привычки – это тот каркас, который как бы держит повседневное время взрослого человека в норме. В детстве привычки жизни (сама «привычка к жизни») складываются, причем с огромным трудом. Скажем, какое мучение это ежедневно чистить зубы или умываться! В старости привычки медленно разрушаются, и это не менее тяжело, чем «внедрение» привычек в детстве. Уход на пенсию страшен человеку именно потому, что разрушаются системы устоявшихся привычек, связанных с работой. Наступает момент, когда утренний туалет превращается для старого человека в серьезную проблему.
Но главное не «люфт» иронии; главное – это привычки. Они важнее не только иронии, но и самого разума. Когда мы говорим о привычках, то русскому человеку, прежде всего, вспоминаются строки А. С. Пушкина, ставшие уже афоризмом: «Привычка свыше нам дана, / Замена счастию она». Привычки – это тот каркас, который как бы держит повседневное время взрослого человека в норме. В детстве привычки жизни (сама «привычка к жизни») складываются, причём с огромным трудом. Скажем, какое мучение ежедневно чистить зубы или умываться! В старости привычки медленно разрушаются, и это не менее тяжело, чем «внедрение» привычек в детстве. Уход на пенсию страшен человеку именно потому, что разрушаются системы устоявшихся привычек, связанных с работой. Наступает момент, когда утренний туалет превращается для старого человека в серьёзную проблему.
Чтобы понять стереотип в узком смысле слова, сконструируем определённую ситуацию. Пусть даны объект и субъект. Под «субъектом» в данном случае мы понимаем взрослого, а под «объектом» – мир, окружающий его. И объект, и субъект имеют соответственно свой закон существования, развертывающийся во времени. В их временном взаимодействии возникает противоречие. Возможны две его разновидности.
Во-первых, темп изменения объекта может обгонять темп изменения субъекта. Попросту говоря, объект (это, например, «современное сверхсложное общество», «очень большая система», всё усложняющийся, подчас всё менее понятный современный мир) изменяется так быстро, что субъект не успевает следить за объектом, не понимает его изменений, не может приспособиться к нему, не говоря уже о том, чтобы приспособить его к себе. Человек подавлен объектом, что может выражаться либо в фаталистическом квиетизме, либо в бессмысленной суете. Феномен футурошока на современной стадии развития, описанный Э. Алвином Тоффлером81, характерен не только для нашего времени. Он присутствует во всяком сложном цивилизованном обществе, перегруженном коммуникациями.
Бежать от такого состояния можно, махнув на всё рукой (пусть всё идёт так, как идёт). Социальный стереотип позволяет взрослому сохранить хорошую мину при плохой игре. Социальный стереотип может предлагаться, например, популярным телекомментатором, политиком, известным писателем или другим «властителем дум». В результате взрослый человек по существу «болеет», он темпорально болен, больно его человеческое время, хотя в своём самодовольстве он может этого и не замечать.
Во-вторых, тип конфликта между субъектом и объектом выглядит так, как будто бы взрослый, уверенный в себе человек обладает гораздо большей информационной мощностью, чем объект. Скажем, человеку (это, как правило, молодой, амбициозный взрослый человек, который чувствует в себе избыток сил и способностей) кажется, что он понимает до конца то общество, в котором живет. Он понимает социум во всей его, как ему кажется, неподвижности, примитивности, тупости, неповоротливости. Объект не только примитивно прост, но ещё и медленно изменяется, медленнее, чем прогрессирует субъект под действием своих внутренних законов. Так чувствовали себя некоторые герои произведений А.П. Чехова или Катерина из драмы А.Н. Островского «Гроза» в трактовке Н.А. Добролюбова. Взрослого охватывает фундаментальная скука, тоска, нетерпение, он страдает, мучается, как герой в провинции, как «лишний человек»: как все надоело, как обрыдло! В Москву, в Париж, в Рио-де-Жанейро!
Здесь возникают мечты взрослого об улучшении, о прогрессе. Здесь появляются волюнтаристские утопии, что этот мир нужно до основания разрушить и построить новый, лучший. Зуд радикального переустроения мира – это тоже темпоральная болезнь взрослых, особенно в рамках новоевропейской цивилизации; новоевропейские взрослые люди заражены суетливым прогрессизмом. Вот в рамках такого прогрессизма и возникает отрицательная оценка социального стереотипа: стереотип предстаёт как навязчивое повторение все одного и того же.
Можно ли «вылечиться» от болезней взрослости? Как пройти по лезвию бритвы между футурошоком и суетой прогрессизма? Для этого необходимо осмыслить свой возраст не как абстрактное число прожитых лет, а как индивидуальную характеристику своей личной жизни. Представляется, что взрослый цивилизованный человек (т. е. после «осевого времени» – периода 800–200 гг. до н. э., времени, когда мифологическое мировоззрение сменяется философским) имеет «мощное лекарство». Это как раз стереотип, но стереотип, не возникающий стихийно, сам по себе, как дурная привычка, и тем более не стереотип, расчётливо навязываемый человеку властью, а сознательно и разумно выработанный индивидуальный порядок жизни, правила и принципы поведения. Вот этот индивидуальный, сознательно выработанный в рамках своей культуры стереотип и есть оптимальная взрослость как таковая.
Стереотип вырабатывается каждым индивидуально, самостоятельно. Это результат собственных умственных, душевных и духовных усилий. Для этого необходимо исходить из древнего принципа: «Познай самого себя!». Аристотель говорил, что человек, который дожил до двадцати лет, не нуждается во враче, он знает свой организм лучше, чем любой врач, и, стало быть, может сам себе помочь наилучшим образом. Этот пример существенен потому, что критерием взрослости является отсутствие нужды в наставнике, самостояние, суверенность. Инфантильность современного, в том числе и, как кажется, взрослого человека, – это его неоглядная «вера в специалистов»: голова заболела – к врачу; лампочка перегорела – вызвать электрика; поссорился с женой – пошли к психоаналитику.
Система специалистов новоевропейской цивилизации разрушает саму идею взрослости. Человек избегает сражаться с Кроносом сам, он перелагает эту обязанность на «специалистов». На самом же деле стать взрослым и ответственным – это значит познать себя. Познать себя – это значит познать те стихии, которые таятся в твоей душе, познать самого себя – это познать объективность самого субъекта и внести субъективность в объект, это значит преодолеть субъект-объектную дихотомию, связанную с болезнями человеческого времени. Познать самого себя – это познать границы своих внутренних стихий и хитростью разума. Здесь мы все Одиссеи, сражающиеся с хтоническим Посейдоном, мы все Зевсы, преодолевающие коварство Кроноса. Мы своей волей пытаемся столкнуть эти стихии. Каким образом с помощью своей воли можно в пространстве границ между стихиями подчинить их воле? Познать самого себя – это познать опоры своей субъективности в объекте.
В практическом плане более или менее успешная борьба с Кроносом выливается в две стратегии. Во-первых, взрослость означает завершение институционального образования. Нельзя учиться «всю жизнь», всю жизнь сидеть за школьной партой, как нас призывают ретивые педагоги. Во всяком случае, если взрослого человека соблазнили поступить на какие-то очередные курсы, то он должен иметь в виду, что взрослый учится совсем не так, как учится ребёнок. Институциональное школьное образование, рассчитанное на особенности детского возраста, при всех его достоинствах, чревато серьёзными проблемами, более того, пороками. Оно открывает возможность ныне господствующим властителям манипулировать сознанием человека, навязывая ему социальные стереотипы в липмановском смысле. Оно инфантилизирует народ, мешая ему стать взрослым. Идея «непрерывного образования» – это соблазн оставаться всю жизнь безответственным ребёнком.
Поэтому особое внимание должно быть уделено формированию самостоятельной рефлексии своей жизни, что особенно эффективно достигается с помощью культуры письма, в частности культуры своих дневников и воспоминаний, которые могут быть «противоядием» против бездумного «усвоения» знаний. Ведь по большому счету смысл образования в любом возрасте состоит в том, чтобы человек научился чувствовать то, что он действительно чувствует и думать то, что он действительно думает. Смысл подлинного образования состоит в том, что образованный человек перестаёт лгать самому себе, на что провоцируют отчужденные моменты институционального образования.
В социально-политическом аспекте необходимо осмыслить отделение института образования от государства, скажем, по образцу того, как была отделена от государства церковь. Многообразие форм образования в обществе хотя и ставит под угрозу стандарты профессионализма и породит целый ряд проблем, но и открывает возможности для формирования человека, который «думает то, что он действительно думает».
Мы, таким образом, говорим о самообразовании в самом широком смысле слова. Дневник, позволяющий в фиксированном слове «остановить мгновение», заставить его по крайней мере помедлить, как некоторый универсальный вид удвоения мира, должен занять подобающее ему фундаментальное место. Напомню известную, представляющуюся иногда чудачеством, но выражающую самую суть дела заметку Л. Н. Толстого в его дневнике: «…идея писать по разным книгам весьма странная. Гораздо лучше писать всё в дневник, который… составлял для меня литературный труд, а для других может составить приятное чтение»82.
Могут сказать, что речь в данном случае идёт только об интеллектуалах, о «пишущих людях». Мол, все прочие, которые неписатели, а «читатели», вовсе «не обязаны» писать дневники. Такое суждение поверхностно. Нужно учитывать, что дневники многообразны, но они во всём единстве своего многообразия суть атрибут каждого действительно цивилизованного человека. Культура дневника в нашем обществе по целому ряду как очевидных, так и ещё недостаточно выясненных причин в значительной мере утеряна, её нужно кропотливо и терпеливо возрождать. Культура дневника – это культура взрослого человека, который отдает себе отчёт в том, что он делает, это основа для рационального самосознания и ответственности.
Правда, ведение дневника оказывается всего лишь первым шагом. Гораздо более значима рефлексия рефлексии – чтение своих дневников. Нужно обладать искусством и волей перечитывать свои дневники, свои черновики, перечитывать так или иначе зафиксированную историю своей жизни, формировать выводы. Именно в этих выводах из истории своей жизни мы можем услышать тихий голос сократовского даймона, гения83, который преобразовался в христианской культуре в ангела-хранителя. Нужно уметь прислушиваться к едва слышному, но вполне внятному шёпоту нашего ангела-хранителя, что и означает в известном смысле «вслушиваться в бытие», как учит М. Хайдеггер. Этот тихий шёпот ведь и есть голос совести взрослого человека.
Практические приемы создания индивидуальных стереотипов выливаются в форму набора афоризмов, которые прямо приказывают, как надо себя вести: скажем, «всё в меру», или «познай самого себя», и т. д. Перед нами предстает феномен существования специфического философского жанра, весьма в сущности востребованного, – философских афоризмов, которые каждый человек не только заимствует у великих, но и «изготавливает» для самого себя как набор индивидуальных максим, правил своей жизни. Чтобы философские максимы для самого себя, самостоятельно созданные философские афоризмы обладали эффективностью, необходимо опираться на объект – на знание мира, на его конституирование.
Объект, с которым сталкивается взрослый, неоднороден. В нем господствуют слепые враждебные стихии, которые бросают мне вызовы, на которые я часто не могу найти достойного ответа. Это мир или царство необходимости. Но в объекте присутствуют и стихии дружественные. Это мир милосердия, мир любви, царство свободы. Сюда в своей сущностной части входит само цивилизованное, или культурное, общество. Общество, предстающее как образование и итог длительного развития культуры, само в известном смысле предстаёт как реально воплощенная культура. В социуме бытийствует дружественная стихия самой дружбы и любовная стихия самой любви.
Память великих людей прошлого, которые, обладая незаурядными волей и интеллектом, сумели уже пройти между упомянутыми выше футурошоком и поверхностным прогрессизмом, аккумулирована в культуре. Марк Аврелий, Б. Паскаль, М. Монтень, Р. Декарт, А. Эйнштейн, другие мудрецы прошлого выработали для себя индивидуальные стереотипы, вербализовали их, отлили в чеканные формулировки. Поскольку мы принципиально родственны этим могучим мыслителям, постольку их индивидуальные стереотипы могут быть «использованы» и нами.
В таком контексте индивидуальные стереотипы предстают как метод в широком смысле слова. Практическая философия, а в конечном счете и религия, искусство, культура – это и есть тот метод, т. е. та порождающая обобщенные социальные стереотипы матрица, благодаря которой мы выстраиваем свои собственные индивидуальные стереотипы. И они помогают нам в различных, в том числе и в невыносимых, ситуациях.
Таким образом, стереотипы в широком смысле как неподвластное времени, как ритуал, традиция, как метод, как культура, философия – вот что может если не спасти, то по крайней мере помочь и утешить взрослого.
А. С.: Итак, возраст можно определить, как одну из высших стадий хронопоэзиса. Смертное бытие происходит из бессмертного, а возраст, в свою очередь, из простой смертности. Стало быть, внутри возраста, скажем, человеческого возраста, максимальным хроноизмещёнием должна обладать «взрослость», или «настоящее». Это кажется странным, но это не единственная странность, которую можно оценить с помощью такой сложной темпоральности, как возраст. Простое вглядывание, вдумывание в человеческий возраст радикально меняет схему здравого смысла: «прошлое-настоящее-будущее». Порядок моментов, разворачивающийся посредством возраста, таков: «будущее-настоящее-прошлое». Ребёнок (и вообще детство) – это наиболее достоверное и очевидное присутствие будущего. Будущим перегружено внешнее отношение, даже родительское (не говоря уже о господствующих социальных установках), но бытие для себя не удерживает собственного присутствия, собственного краткосрочного настоящего, которое всеми расценивается как «ненастоящее», как явное понарошку. Ребёнок весь в будущем, и, стало быть, собственно человеческое бытие начинается с будущего. А чем ближе к концу жизни, тем больше производится прошлого. Потоки времени «намывают» прошлое, подобно тому как реки намывают песок, неудивительно, что прошлое в конце — это отработанное время, и чем больше его наработано в качестве сущего, объективного, прошлого, тем выше оказался КПД жизни. Момент настоящего с трудом удерживается в старости и оказывается беден в качестве настоящего, он отягощён прошлым и погружается в него, как в неразличимость. В детстве же настоящее не могло удержаться и легко «смывалось», пресекалось будущим.
И вот взрослость, акме. Уместно предположить, что это время, как настоящее, максимально темпорировано, хотя акме как раз и кажется изъятым из времени. В действительности речь идёт о сложной и тонкой хроноструктуре, о входящих друг в друга разномасштабных модулях настоящего.
Настоящему времени, если оно действительно настоящее, присуща устойчивость, настоятельность, уместность, некоторый запас внутренний вечности, поскольку будущее как нехватка не пронзает его слишком часто, хотя и оживляет в форме проекта или плана. И прошлое не слишком затягивает в свои повторяющиеся ритмы. Настоящее – это прежде всего свободное время, и, наоборот, свободным может быть только настоящее, но свободно оно не от занятий, а от одержимости и, так сказать, от остаточности. Настоящее не есть непреложное, оно не имеет характера навязчивости: это синтетическое время представлено архитектоникой разномасштабных моментов. Из-за того что оно настоящее, оно кажется отсутствием времени, в действительности же у него просто иной способ данности. Оно присутствует не в форме нехватки, острого дефицита, и не как зияние, зияющая пустота: это настоящее время похоже на завершенное тело, на тело Христа, в описании Николая Кузанского84, оно не жмёт, не провисает, а его потоки подвержены свободной субвенции.
Поэтому акме, высвобождение из-под пресса возрастной одержимости, предстаёт как множественность модусов бытия, как некий странный коллектор параллельных жизней.
Да, есть работа, взрослость по крайней мере социально ангажирована профессией. Эту ангажированность можно усилить до одержимости, но тогда, как ни странно, это будет в ущерб настоящему. Всякое падение хроноизмещёния есть ущерб настоящему как высшему модусу времени, и это не отменяет того факта, что новый хронопоэзис возможен только через подобное падение. Обвал, обрушение вовнутрь, аскеза, цимцум и разбиение сосудов, кризис и катастрофа – всё это разные темпоральные бомбы, боевые и болевые приемы времени, посредством которых разворачивается событийность, по крайней мере событийность, пригодная для человеческого обитания.
Тем не менее настоящее, отпущенное в свободное плавание время, не подвержено хроническому дефициту и безнадежному зависанию. И вот каковы достоверные свидетельства пребывания в нем. Во-первых, чёткое сознание того, что это ещё не все. Работа – ещё не все, есть ведь и семья, дом, огород, грядки; но и семья не всё, есть ещё незаконченное странствие. Есть друзья, и дружбы, и просто отношения, которые отнюдь не завязаны в один узел. Есть, возможно, линии авторствования и линии хобби, и между ними, между всеми этими коридорами присутствия, проложена лёгкая хроноизоляция, такая что короткое замыкание неопасно, не грозит полным выгоранием. До периода взрослости речь шла об отдельных участках экзистенциального конвейера, когда стальные пружины темпоральностей «напирали» друг на друга, «взывая» к небесам об ущемленности собственного настоящего. Обретение взрослости как акме происходит тогда, когда эта беспокойная последовательность отчасти успокаивается в соотнесенности разномасштабных моментов, в уникальной прежде всего своей емкостью, вместимостью хроноструктуре.
Как прекрасно крупномасштабное чувство двух людей, пребывающих в своем акме, почти так же, как «чуден Днепр при тихой погоде». Любовь без спешки, без коротких замыканий, ведь чувство, что «это ещё не всё», не обманывает, всегда возможны новые расширения и новые сочетания, удивительные переплетения и натяжения свободно висящих нитей времени, говоря словами Александра Огаркова, «правильно упакованных интенсивностей». Любовь требует безоглядных инвестиций и провоцирует их, но и она выигрывает от сбережённого изыска. Сбережённого не из бережливости и уж тем более не из жадности, а потому, что он не поместился в перенасыщенный и форсированный момент сейчас.
Настоящее с высоким хроноизмещёнием, то есть подлинно настоящее, устроено как высший пилотаж жонглирования. Подросток жонглирует одной тарелочкой, затем откуда-то с небес на него сваливаются новые, и он, устремляясь к ним, без сожаления роняет ту (или те), которой успешно жонглировал. Старость тоже может успешно жонглировать одной тарелочкой, прокручивая видеозапись и подставляя её так искусно, что никто и не заметит подмены, – таково искусство старости.
Важнейшая примета высшего возрастного хронопоэзиса состоит не просто в умелом жонглировании несколькими тарелочками, а в обретении такого состояния, когда очередная подхваченная тарелка не только не мешает взлетающим предыдущим, но и вписывается в ансамбль как укрепляющее звено: сущее как бы начинает самим собой жонглировать.
Уже отмечалось, что взрослость – это умение справиться со скукой, трудно точнее описать суверенность собственного времени, а значит, и собственного бытия. Победить, преодолеть скуку можно тогда, когда всё предъявленное – это ещё не всё. Поэтому скука и нетерпение суть формы расплаты за отложенное настоящее и тем самым важнейшие приметы несамостоятельности, производности субъекта (разве не скука порождает острую и тотальную зависимость от других?). И независимость от этой зависимости лучше всего подходит для определения суверенности настоящего.