Часть 1. Предварительные замечания

 

От автора

Год назад в издательстве Института Гайдара появилась в русском переводе книга под названием «Есть ли будущее у капитализма?». Ее авторами являются такие «генералы» от макроисторической социологии как Иммануил Валлерстайн, Рендалл Коллинз, Майкл Манн, Крэг Калхун и Георгий Дерлугьян. Последний был инициатором этой коллективной работы и редактором ее перевода на русский язык. Оригинал книги вышел в издательстве Оксфордского университета, а кроме того, она переведена еще на 13 языков.

Нужно сразу сказать, что реакция на появление русского перевода этого эпохального труда сначала была достаточно вялой. Конечно, были сообщения в прессе о появлении книги. Но если говорить о чем-то, что можно было бы назвать хотя бы рецензиями, то их поначалу было не так уж много. Пожалуй, первой появилась рецензия Константина Бандуровского на английское издание книги. После перевода на русский в основном это были статьи и интервью самого Г.Дерлугьяна, в которых он рассказывал о книге. Кроме того, нужно отметить коротенькую обзорную рецензию в журнале «Эксперт». Заслуживает также внимания рецензия Кирилла Теллина на сайте «Открытая левая». Но к концу 2015 года волна публикаций начинает нарастать. В ноябре появляется очень интересна рецензия Бориса Кагарлицкого в интернет-журнале «Рабкор.ру», потом статья Василия Колташева в газете «Взгляд». В декабре 2015 года появилась статья исследователя из Киева Алексея Шестаковского «Неясное будущее капитализма: реферат-рецензия». Но все равно, мне кажется, что эта книга заслуживает более пристального внимания. Поэтому свои соображения, возникшие по ходу прочтения книги «Есть ли будущее у капитализма?», я постараюсь изложить в небольшой серии статей.

Меньше всего мне хотелось бы, чтобы они воспринимались как «отлуп» авторам рассматриваемой книги. И не только по причине того, что я полностью осознаю разницу в «весовых категориях» и возможность по этой причине оказаться в ситуации Моськи, лающей на Cлона. Эта ситуация была бы тем более глупой, что этот самый «Cлон» (имеется в виду, в первую очередь Иммануил Валлерстайн как ключевая фигура этого проекта) - несомненно, крупнейшая величина во всей западной социологии последних десятилетий - выступает против капитализма, и может показаться, что «Моська» именно поэтому на него и лает.

Мне не хочется писать «отлуп» еще и потому, что мне глубоко симпатичны если не сами авторы, то, как минимум, те цели, которые они перед собой ставили в этой книге - дать научную критику капитализма. Притом, как минимум, часть авторов пытаются критиковать капитализм именно «слева».

Я ставлю это слово в кавычки по двум причинам. Во-первых, потому что речь идет не о политической, а о сугубо теоретической позиции, и поэтому это слово употребляется как бы в переносном смысле. Во-вторых, потому, что с помощью этих кавычек я хочу отослать читателя к тому пониманию критики, которое в свое время предложил Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме», обращая внимание на то, что одно дело, когда Энгельс критикует Канта за агностицизм, то есть отрицание способности человеческого мышления познать мир, а другое, когда Канта критикуют за то, что он недостаточно последовательный агностик, и поэтому предлагают вернуться от Канта назад к скептицизму Юма и субъективному идеализму епископа Беркли. То есть, речь идет о критике прогрессивной, революционной, и критике реакционной.

Так вот, критики капитализма «справа» сейчас сколько угодно, и устремления ее авторов мне, наоборот, глубоко несимпатичны. Причем мне несимпатичны устремления всех подряд реакционеров, независимо от того, чьим именем они при этом клянутся - Аллаха, Христа, Адама Смита, Гитлера или Сталина. Любые призывы вернуться назад, будь то в Средневековье, будь то на ту стадию капитализма, когда он был еще прогрессивным общественным строем, будь то даже самые успешные на свое время попытки вырваться за пределы капитализма, в самом лучшем случае (потому что обычным случаем для попыток вернуть капиталистический мир назад, скорее всего, будет катастрофа глобального масштаба) приведут к тому, что придется повторить уже пройденный путь движения капитализма к его нынешней стадии. Только жертвы теперь будут гораздо больше, поскольку неизмеримо возросла мощь производительных сил, которые на нисходящей ветке развития капитализма превращаются в силы разрушения. Сказанное отнюдь не значит, что возвратные движения в истории невозможны (вернулись же мы от социализма к капитализму) или по определению вредны, разрушительны (напротив, разрушительным и вредным оказывается бездумный отказ от достижений прошлого - неважно, идет ли речь о «пролеткульте» или о «декоммунизации»). Это значит только то, что гибельными являются попытки копировать старые формы и методы, какими бы успешными и прогрессивными они раньше не были. Нужно уметь брать прошлое с собой в будущее, а не отказываться от будущего во имя прошлого. Или, другими словами, сохранить достояние прошлого, его содержание, можно только одним способом - своевременно меняя формы исторического движения.

Авторы книги «Есть ли будущее у капитализма?» не ищут кумиров в прошлом и не пытаются найти оправдания капитализму в настоящем (по крайней мере, не делают это сознательно, не начинают с этого), и это уже радует.

Другое дело, насколько критика капитализма у них получилась, и насколько она оказалась критикой именно «слева». Вот это обстоятельство мне очень хотелось бы прояснить. И, возможно, не столько для читателей, сколько для себя.

Сам по себе вопрос «Есть ли будущее у капитализма?» даже для сугубо буржуазной науки уже давно является вопросом чисто риторическим. Разумеется, что капитализм уже давно перестал быть прогрессивной общественной системой, и различаются только способы, какими буржуазная социологическая наука фиксировала этот факт - то ли в виде пессимистического «заката Европы», то ли катастрофического «столкновения цивилизаций», то ли придурочно-оптимистического «конца истории». Вопрос только в том, что именно придет ему на смену.

Другими словами, настоящая критика капитализма «слева» возможна только как положительная критика. Критика капитализма справа по форме может быть как отрицательной, то есть чисто деструктивной, так и положительной, когда авторы противопоставляют критикуемой точке зрения свою собственную точку зрения и предлагают альтернативы капитализму. Но даже в последнем случае это будет только видимость положительности. По той причине, что все эти «альтернативы» на самом деле не являются альтернативами, поскольку они являются всего-навсего идеализацией более ранних этапов самого же капитализма (например, капитализма эпохи свободной конкуренции), докапиталистических формаций (различного рода общинные социализмы, мода на которые не проходит как в теории, так и в практике) или их смесью (национал-социализм, который соединяет идеализацию докапиталистических форм социальной жизни и господства капиталистических монополий в экономике).

Критика же капитализма «слева» вообще невозможна как отрицательная критика, поскольку она тем самым перестает быть критикой и немедленно превращается или в фактическую апологетику капитализма, или в критику «справа». Капиталисты даже поощряют такую критику как будто бы слева, поскольку, будучи не опасной для существующего строя, она не только создает иллюзию свободы критики, но и, не предполагая альтернатив капитализму, тем самым утверждает его безальтернативность. Мало того, такая критика позволяет капитализму устранять мелкие недостатки и тем самым укрепляться, насколько это возможно. Иногда это делают сами критики, которых буржуазия до того не боится, что охотно допускает их к власти, особенно, когда капитализм находится в кризисе и нужно «спустить пар» и произвести «текущий ремонт» системы.

Настоящая критика - это не просто «зряшное отрицание», а «отрицание отрицания», то есть отрицание с удержанием всего положительного, накопленного в рамках критикуемой формы. Под положительным здесь меньше всего имеется что-то такое, что может быть признано положительным с точки зрения самой этой формы, в данном случае - с точки зрения капитализма, выработанной им морали, религии, права, эстетического чувства и даже философии и науки. Как раз для того, чтобы сохранить положительное содержание, существующая форма обязательно должна быть преодолена. И вся трудность состоит в том, что преодолена она должна быть не потом, когда явится новое содержание, а именно сейчас, в процессе критики. Притом во многом даже раньше того, как начнется настоящая критика капитализма, каковой, по мнению Маркса, может быть только «критика оружием». Ведь «критика оружием» сама по себе, без ясного осознания, «куда стрелять», опасна разве что для самих стреляющих.

«Ясность цели» (в данном случае слово «цель» употребляется не только в переносном, но и в прямом смысле) в деле критики капитализма очень зависит от того, с каких позиций его будут критиковать. Ведь будущее не приходит само по себе. Оно, как правильно заметили авторы рассматриваемой книги, «может оказаться разным в зависимости от наших коллективных действий». А вот успешность этих действий очень зависит от того, какие положительные цели будут поставлены.

Получается «круг в определении». Разорвать этот круг можно только одним способом - когда будет выяснен субъект этих самых коллективных действий. Но цели исторического субъекта не есть субъективное дело. Они содержатся в самом его историческом движении. Они не ставятся - они становятся вместе со становлением самого субъекта исторического действия в самом этом его действии.

Скажем наперед, что вопрос о том, кто является субъектом исторического действия в нынешнюю эпоху, не является сильным местом рассматриваемой нами книги. Но мы полностью отдаем себе отчет в том, что это не столько вина авторов, сколько беда нашей эпохи. Даже самые умные ученые не в состоянии «назначить» кого-то на место субъекта исторического действия. Мало того, всякие попытки такого рода свидетельствовали бы скорее о не слишком высоком уме тех, кто их предпринимает. Максимум, на что могут претендовать ученые (правда, заодно это и минимум, ниже которого ученый автоматически, то есть независимо от своих намерений, превращается в апологета существующего строя) - это попытаться избежать главной ошибки домарксовского материализма, которая, как известно, состояла в том, что «предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно». Особенно это касается социальной действительности. Только рассматривая мир с точки зрения деятельности, «субъективно», ученый в состоянии определить или хотя бы почувствовать ту реальную историческую силу, которая в состоянии в конкретной исторической ситуации решать вставшие перед обществом неразрешимые проблемы. И задача добросовестного ученого состоит в том, чтобы сообразовать свою теорию с реальным движением этой силы, сделать ее необходимым моментом этого движения, а если сама историческая сила эту теорию признает в качестве своей собственной точки зрения - то и программой этого движения.

Что же касается данной серии статей, то, хотя здесь разумеется, будет очень много критики той критики капитализма, которая содержится в книге «Есть ли будущее у капитализма?», но критика здесь вовсе не является основной целью. Основной целью является, как уже говорилось, уяснение поднятых в книге вопросов для себя и приглашение читателя присоединиться к этой работе.

 

Вместо введения

В монографиях, диссертациях и научных статьях по гуманитарным вопросам принято предварять изложение результатов исследования введением, в котором, кроме всего прочего, обосновывается актуальность избранной темы, степень ее разработанности и перечисляются методы, которыми пользовался автор

Я постараюсь совместить все эти задачи. Хотя бы по причине того, что тему в данном случае избирал не я, а авторы той книги, которую я собираюсь рассматривать. А поскольку авторы более чем авторитетные, то тот факт, что их интерес совпал с моим собственным, сам по себе для меня является вполне достаточным обоснованием актуальности темы. Это же касается и метода исследования, в качестве какового авторы избрали научную критику капитализма, в чем, как уже говорилось выше, я им полностью сочувствую.

А если кого-то это не убеждает, то позволю себе заметить, что сложно найти более или менее заметных социологов, которые не критиковали бы капитализм. Пожалуй, самым бесспорным среди них будет Макс Вебер. На постсоветском пространстве его рекламируют исключительно как апологета капитализма. Но с действительностью это имеет не так уж много общего. Достаточно указать на тот факт, что одним из лучших учеников Вебера был Дьердь Лукач, а сам Вебер во время ноябрьской революции 1918 года входил в состав Гейдельбергского Совета рабочих и солдатских депутатов. Да и «Протестантская этика и дух капитализма» меньше всего мыслилась автором как апология капитализма. Совсем наоборот, Вебер был уверен, что применительно к «последним людям» эволюции капитализма «обретут истинность следующие слова: «Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы - и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее недоступной ступени человеческого развития»». Вебер старается избегать такого рода «оценочных суждений» только потому, что считает свой труд «чисто историческим исследованием».

Один из основоположников американской теоретической социологии Питирим Сорокин начинал как член Российской партии социалистов-революционеров, закончил же как проповедник конвергенции капитализма и социализма. Разумеется, что его идеи «творческого альтруизма» являются довольно наивными и отнюдь не социалистическими, но капитализм он не переставал критиковать никогда.

Не скрывали своих социалистических симпатий Э. Дюркгейм, К. Леви-Стросс, П. Бурдье, К. Поланьи, К. Мангейм. К неомарксистам относил себя А. Лефевр. Сложно представить себе западную социологию без Франкфуртской школы, которая заложила основы так называемого западного марксизма. Не так уж много социологов могут соревноваться по уровню влияния на западную социологическую мысль с «фрейдо-марксистами» Эрихом Фроммом или Гербертом Маркузе. «Cоциалистом в экономике, либералом в политике и консерватором в культуре» называл себя создатель теории постиндустриального общества Д. Бэлл. Его «постиндустриальный» собрат Э. Тоффлер социалистом себя не называет, но капитализм критикует и строит «революционные» технократические утопии общества без денег. Известен своей резкой критикой либерализма в экономике и политике и почтительным отношением к возможностям плановой экономики еще один сторонник технократических утопий и конвергенции капитализма и социализма Дж. Гелбрейт.

Что же касается ныне живущих «классиков», то они становятся явно радикальнее своих предшественников. Марксистами считают себя Фредрик Джеймисон и Дэвид Харви, к радикальным социалистам относит себя Ноам Хомски. К прямым действиям недвузначно призывает Наоми Кляйн.

Но и те известные социологи, которые не относят себя к левым, к капитализму относятся весьма критически. Да что там социологи и экономисты! Если даже Дж. Сорос написал книгу «Кризис мирового капитализма».

Пожалуй, лучше всего эту ситуацию в свое время описала знаменитая последовательница Кейнса, научная руководительница и вдохновительница сразу двух лауреатов Нобелевской премии по экономике Джоан Робинсон:

«Вклад Маркса в науку был настолько важным и имел такое влияние на способ мышления как его противников, так и сторонников, что в наше время найти среди историков и социологов чистого немарксиста так же сложно, как среди географов - защитников теории плоскости Земли. В этом отношении все мы - марксисты».

Джоан Робинсон, конечно, несколько преувеличила влияние Маркса на западных историков и социологов. Оно было, разумеется огромным. В том смысле, что отрицать правоту Маркса в отношении «устройства» капиталистического общества действительно было так же сложно, как если бы географам пришлось защищать мнение, что Земля плоская. Но точно так же, как знание того, что Земля шарообразна, само по себе не превращает любого обладающего им географа в ученого масштаба Коперника, так и знакомство с идеями Маркса, и даже согласие с этими идеями, еще не превращает историка и социолога в марксиста. Марксист - не тот, кто читал Маркса и соглашается с ним, а тот, кто овладел методом Маркса. Увы, таких историков и социологов на Западе оказалось не так уж и много.

Ответ на вопрос о том, было ли их меньше, чем в СССР, не так уж очевиден, как кажется на первый взгляд. Ведь после того, как марксизм в СССР лишился государственной поддержки, «в сухом остатке» на этой территории оказалось совсем мало марксистов. Особенно среди университетских профессоров. В любом случае, намного меньше, чем на Западе. В любом случае, отнести слова Джоан Робинсон к современной России никак нельзя.

Такое впечатление, что в на постсоветском пространстве марксизм, как и критика капитализма в целом, снова становится «импортным продуктом». В этом случае тем более имеет смысл присмотреться к тому, насколько этот продукт качественный, и насколько он способен принести пользу «стране-импортеру». К слову сказать, именно «мирсистемщики», которые инициировали книгу «Есть ли будущее у капитализма?», уже не первый год представляют западный марксизм для русскоязычной публики. Их самым успешным «промоутером» долгое время был Б.Ю. Кагарлицкий. Названия таких его книг как «Периферийная империя: Россия и миросистема», «Периферийная империя: циклы русской истории», «От империй - к империализму» говорят сами за себя. Кроме того, Б.Ю. Кагарлицкий также был редактором нескольких русскоязычных переводов книг И. Валлерстайна. Правда, нужно учесть, что редактором одного из переводов Валлерстайна на русский язык был и В.Л. Иноземцев, который относится к теории мирсистемного анализа весьма критически.

Определенное влияние имеет И. Валлерстайн и его школа на группу теоретиков, возглавляемую А.В. Бузгалиным. Они не только, вслед за Валлерстайном, называют себя «неомарксистами», но и тесно сотрудничают с «мирсистемщиками». Так, например, И. Валлерстайн принимал участие в организованном по инициативе А.В. Бузгалина Московском экономическом форуме 2013 года.

Нужно сказать, что Московский экономический форум представлял собой по-своему эпохальное событие. Центральной идеей его была идея критики экономического мэйнстрима», или, как выразились организаторы форума, «рыночного фундаментализма», и реабилитации политической экономии. Конечно, куда лучше было бы, если бы организаторы форума высказали эти идеи лет тридцать назад. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Куда печальнее другое, что Московский экономический форум, который был заявлен как плацдарм борьбы против «рыночноцентризма», очень плавно трансформировался в собрание вполне добропорядочных российских патриотов, которые теперь с благословения и при мощной поддержке власти решают тот же самый сокровенный вопрос, который когда-то решал Солженицын - «как нам обустроить Россию».

И тем, кому это сравнение покажется слишком резким, пусть не спешит. На самом деле все намного сложнее, чем кажется. Нельзя забывать, что Солженицын тоже начинал как очень ортодоксальный марксист. Он был репрессирован за то, что в личных письмах с фронта критиковал Сталина в том числе и за «за искажение ленинизма». Да и после отсидки он оставался «верным ленинцем». И если выдвижение его на Ленинскую премию можно пробовать объяснять антисталинской конъюнктурой того времени (хотя это объяснение будет крайне наивным - кто-кто, а те, кто выдвигал тогда писателей на Ленинские премии, очень тщательно проверяли политическую благонадежность их протеже, ведь за его поведение потом придется отвечать), то очень сложно объяснить конъюнктурой, например, тот факт, что, по свидетельству Л. Науменко, одно время портрет Солженицына стоял на книжной полке у самого, пожалуй, глубокого советского философа-марксиста Э.В. Ильенкова, а очень положительную рецензию на «Один день Ивана Денисовича» (хотя и весьма критическую в деталях, но одобрительную в целом) на роман «В круге первом» писал Мих. А. Лифшиц, которого тот же Солженицын окрестил «ископаемым марксистом».

 

Диалектика предательства

Да и вообще, всегда нужно помнить, что национал-социализм, сионизм, современная социал-демократия - это ведь тоже социалистические течения. И в этих явлениях ничего нельзя понять, если думать, что они не имеют ничего общего с «настоящим социализмом», или объяснять их политику предательством интересов дела социализма.

Разумеется, это предательство, но нельзя забывать, что это предательство именно дела социализма, то есть, что все это есть именно социалистические по своей природе течения. Тот, кто этого не поймет, сам обречен на такого или иного рода предательство.

Предательство тут вырастает не из личных качеств деятелей этих движений, а из логики той борьбы, которая порождает как само предательство, так и предателей. Политическое предательство нельзя рассматривать просто как политическое ругательство или как этическую категорию. На самом деле, оно играет очень важную роль в политической, а еще большую - в теоретической борьбе классов и требует к себе очень пристального внимания, в том числе и теоретического.

Мы уже отметили, что оно может быть рассмотрено рационально только как «свое-другое» того дела, предательством которого оно является. Иначе о предательстве и говорить нельзя, поскольку если это не будет переход на позиции враждебного класса, то это будет что угодно, но никак не предательство.

Следующий пункт, который напрямую вытекает из первого состоит в том, что далеко не всякое предательство должно рассматриваться как нечто абсолютно отрицательное. Если мы имеем дело с переходом определенных деятелей или целых партий класса реакционного, то есть переставшего играть созидательную роль в истории, на позиции более прогрессивного класса, то такое «предательство интересов своего класса» должно только приветствоваться.

Что касается теоретической борьбы, то здесь такое «предательство» играет исключительную роль, поскольку революционный класс вообще не может ниоткуда «вербовать» себе теоретиков, как только из представителей господствующего класса, ибо господствующий класс, кроме всего прочего, имеет монополию на образование, а его представители - время и возможности для того, чтобы посвятить себя теоретической работе. Но было бы безумием упрекать такого рода «волонтеров революции» из числа господствующего класса в предательстве, ибо они, переходя на позиции исторически перспективного класса, тем самым представляют не только его интересы, но и интересы общеисторические, и, в конечном счете, интересы того класса, который они предали, ибо в его собственных интересах как класса - сойти с исторической сцены вовремя, как только выяснилось, что он превращается в тормоз истории.

Так что вопрос не в предательстве самом по себе, а в том, о предательстве интересов какого класса идет речь. К слову сказать, это не такой уж простой вопрос - выяснить, какой именно общественный класс в данный момент в данном месте является исторически прогрессивным, а какой реакционным. И знание общей схемы (что буржуазия была прогрессивной в эпоху буржуазных революций, а после того, как она закрепляется у власти, она становится реакционной, и особо реакционной она становится тогда, когда капитализм перерастает в империализм, который, как известно, есть эпоха пролетарских революций) ничего не дает. Не только буржуазия, но и пролетариат (который, к слову сказать, есть все-таки класс буржуазного общества и далеко не всегда в этом обществе он оказывается в положении, когда ему «нечего терять») не могут «приватизировать» звание революционного класса.

Собственно, революционным классом всегда является только тот класс, который в данный момент, при данных исторических условиях в состоянии представить не только свой узкоклассовый интерес, а интерес всего народа в его борьбе против угнетателей (а если быть более точным, то против тех общественных условий, которые порождают эту форму угнетения, а против угнетателей - только как против носителей этих условий). Если бы буржуазия в эпоху европейских революций XIX века не смогла представить интересы всех угнетенных, то она бы и не победила.

Разумеется, что точно такое же требование предъявляется и к пролетариату. Мало того, оно усугубляется еще и тем обстоятельством, что пролетариату предстоит уничтожить не только определенную форму угнетения, но и любые формы классового угнетения в целом, то есть ликвидировать, преодолеть условия, порождающие деление общества на классы. Получается, что пролетариат должен победить в классовой борьбе для того, чтобы тут же начать мероприятия по уничтожению всяких классов вообще и себя как класса - то есть, если пользоваться той категорией, которую мы сейчас разбираем, совершить предательство в первую очередь по отношению к самому себе. Притом, того самого «классового противника», на сторону которого он мог бы перейти и начать ему «служить», то есть, «безклассового класса», еще нет, его только предстоит создавать, поскольку пролетариат выступает против буржуазии пока только именно как класс, и именно его классовость после его победы над буржуазией становится его главным врагом.

Другими словами, социалист в принципе не может не изменять своему классу. Иначе он просто не будет социалистом. Вопрос только в том, как это делать так, чтобы в результате все равно получался социализм, а не откат назад к капитализму во все новых (и, как правило, во все более уродливых и более опасных его формах). И ответ на этот вопрос есть. Только для того, чтобы его получить, нужно будет заменить категорию «предательства», которая во-многом представляет собой наполовину художественный образ (это, кстати, отнюдь не обязательно представляет собой недостаток) более конкретным понятием оппортунизма. У Энгельса есть просто великолепное определение оппортунизма:

«Это забвение великих, коренных соображений из-за минутных интересов дня, эта погоня за минутными успехами и борьба из-за них без учета дальнейших последствий, это принесение будущего движения в жертву настоящему, может быть, происходит и из-за «честных» мотивов. Но это есть оппортунизм и остается оппортунизмом, а «честный» оппортунизм, пожалуй, опаснее всех других».

Соответственно, и единственное лекарство от оппортунизма и от политического предательства в целом состоит в умении сообразовывать «интересы дня» с «великими, коренными соображениями», то есть с интересами будущего, подчинять все «минутные успехи» великой исторической цели. Мало того, нужно научиться превращать минутные (и не совсем минутные) неудачи в условия завтрашнего стратегического успеха. И единственной наукой того, как превращать поражения в победы, недостатки в преимущества, является диалектика. Без овладения этим методом мышления самые стойкие и верные сторонники «социальной справедливости. Обречены на то, чтобы стать предателями своих собственных идеалов. Путей к предательству куда больше, чем способов его избежать. Например, христианский символ предательства - Иуда. Но он - лишь символ. Христа предал и апостол Петр, трижды публично отрекшись от него, да и остальные апостолы не встали грудью на защиту учителя. Иуда если и отличался, то только тем, что предал Христа более решительно и, если можно так сказать, честно. Впрочем и решительность его была всего лишь исполнением воли учителя, который, если помните, его подзуживал: «Что делаешь, делай скорее». Притом, Иуда вполне расплатился за свое предательство. Учтите, сам повесился, из-за угрызнений совести, а не был повешен по суду. Петр же, хотя он и поступил куда более подло, не только не был наказан, но и разделил славу преданного им учителя и его учения.

Или вот еще один пример - уже из новейшей истории евреев. Точнее, речь пойдет всего об одной, но весьма значительной еврейке - Голде Мейер. Она не просто придерживалась социалистических взглядов - под влиянием этих своих взглядов она бросила благополучную Америку и уехала в Палестину, для того, чтобы воплощать свои взгляды в жизнь. Там она поступила в кибуц. Кибуц - это крайняя форма социализма, так сказать чистый коммунизм, где все имущество общее, все должны работать, а вот даже насчет еды в те времена в кибуцах были очень большие сложности. По этой причине только очень идейные люди там удерживались хоть какое-то время. Голда Мейер прожила там три года и уехала только из-за болезни мужа. Да и всю жизнь, даже занимая наивысшие посты в государстве Израиль, она жила очень скромно. Поэтому ее приверженность идеям равенства уж никак нельзя назвать лицемерной.

Так вот, как социалистка, Голда Мейер, приехав в качестве посла Израиля в СССР, была крайне возмущена вопиющим социальным неравенством в СССР. И, повторюсь, нет никаких сомнений, что ее возмущение было вполне искренним. Но уже неравенством в Израиле, хотя оно, несомненно, было куда больше, чем в СССР, она только «обеспокоена». Попутно она перестает замечать и противоречия другого рода. Например, что ей как рабочему лидеру и социалистке приходилось все время идти на компромиссы с религиозными партиями, представители которых голосовали против ее назначения на определенный пост, только потому, что она женщина. И уже ее социализм уходит на последний план. Она радуется единству евреев как нации. И это при том, что она понимает, что очень часто члены этой нации вообще не имеют ничего общего между собой - у них совершенно разные языки, культура, образ жизни, все разное. Остается единственная общность - иудаизм. Вот такая логика. Начинается социализмом (очень радикальным), в основе своей сугубо атеистическом, поскольку еврейский социализм рождался в противостоянии с традиционной религией, и заканчивается единством рабочих и капиталистов на почве религии.

Для того, чтобы перейти на позиции рабочего класса, нужно немного - просто публично засвидетельствовать это. Почти как в исламе, где для того, чтобы стать мусульманином, достаточно публично провозгласить формулу «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его». Но для того, чтобы удержаться на позициях рабочего класса, нужны незаурядные усилия, в первую очередь усилия мысли. Уж точно этому не помогут повторения каких-либо «магических формул», вычитанных из марксистских брошюрок. В лучшем случае, вы окажетесь в положении известного дурака из притчи, который не к месту повторял заученные им формулы, за что каждый раз был бит.

Но обычно мы имеем дело не с лучшими, а с худшими случаями, поскольку буржуазия давно научилась использовать себе на пользу таких благонамеренных социалистических дурачков. Заметив их, она старается всячески оградить их от заслуженного битья, предоставляет им трибуну в своих СМИ, в университетах или даже в парламентах как лучшим и единственно возможным идейным и политическим представителям рабочего класса.

И вовсе не обязательно такой человек или партия чувствуют себя предателями. Они могут оставаться очень даже искренними в своих действиях. Это даже предпочтительнее для буржуазии. Во-первых, искренность в проведении выгодной для буржуазии линии более эффективна. Во-вторых, осознавший себя предателем может начать торговаться, требовать увеличения количества сребреников, а искренний оппортунист обходится значительно дешевле и действует эффективней.

Кому-то может показаться, что от такого предательства спасает радикализм или революционность. Часто эти вещи воспринимаются как одно и то же. Но не тут-то было! Что касается радикализма, то он всегда был сугубо буржуазным направлением и перестал быть революционным, как только перестала быть революционной буржуазия. Но и далеко не всякая революционность не является реакционной.

Я здесь даже не беру во внимание так называемые «цветные революции», хотя очень многие левые, не говоря уж о простых рабочих возлагали на них очень большие надежды. И даже не говорю о направлении так называемой консервативной революции, которое кстати, в России представлено не только сторонниками А.Дугина, но и теми бывшими членами НБП, которые плавно перешли от крайнего левого радикализма к сотрудничеству с вполне себе правыми либералами из «Другой России». Ведь все эти политические течения бесконечно далеки от авторов разбираемой книги. Я о людях, гораздо более близких к нашему предмету. Вот какой текст был напечатан на сайте Рабкор.ру, который редактируется одним из главных популяризаторов идей мирсистемного анализа в России Борисом Кагарлицким:

«В итоге возникает парадоксальная ситуация. Из-за бескомпромиссности Запада на внешнем фронте российская деловая и государственная элита впервые за много лет оказывается в одной лодке с народом...

В этих условиях у российских левых возникают условия для союза с Путиным, несмотря на сохраняющееся при нем доминирование либералов в российских финансах, экономике, образовании. Тут нам помогают отмеченные когда-то еще Лениным «межимпериалистические противоречия». Своей бескомпромиссностью Запад сам антагонизирует огромную часть российской элиты. Надо лишь раскрыть Путину глаза на то, что захват и разрушение либералами, скажем, российского образования - это удар и по нему.

Второй наш помощник - международное левое движение. По мере крушения компромиссов в Европе оно мужает в борьбе. В той самой борьбе, в которой, даст бог, возмужаем и мы».

Мы здесь не станем рассуждать о том, является ли эта позиция примером предательства дела рабочего класса или нет.

Хотя бы потому, что все, написанное нами выше о предательстве, совершенно не относится к авторам рецензируемой книги. Они ведь никогда не заявляли о своем переходе на позиции рабочего класса. Напротив, они сознательно апеллируют к господствующему классу, пытаясь объяснить им, что «Капитализм станет невыгоден и слишком ненадежен для самих капиталистов». Поэтому, если и рассматривать их позицию с точки зрения предложенной нами теории диалектики предательства, то можно говорить разве что том, что они очень стараются не предать класс буржуазии (особенно мелкой, так называемого среднего класса), на позициях которого они находятся, но пришли к выводу о бесперспективности этих позиций и этого класса. Об этом, собственно вся книга «Есть ли будущее у капитализма?» И такая постановка вопроса, бесспорно, является очень прогрессивной и даже революционной в той мере, в какой она исходит от представителей самой высокой буржуазной науки.

 

Часть 2. Кому выгоден капитализм?

О понимании авторами книги «Есть ли будущее у капитализма?» того обстоятельства, что у последнего есть «пределы роста», свидетельствует само название книги. Но весьма интересно, как именно они понимают эти пределы. Ведь то, что у капитализма есть пределы, понимает каждый мыслящий человек. Но понимали эти пределы по-разному. Социалисты-утописты, например, полагали, что капитализм противоречит человеческой природе, и потому предлагали заменить его более разумным строем. Интересно, что они при этом апеллировали к разуму или совести господствующих классов, надеясь объяснить им, что новый строй будет гораздо разумнее и справедливее.

А вот что по этому поводу написано в предисловии книги:

«Согласно гипотезе Валлерстайна... в течение следующих трех или четырех десятилетий мировой капитал, переполняя глобальный рынок и подвергаясь при этом с разных сторон непреодолимому давлению налоговых, социальных и экологических издержек, может столкнуться со структурной невозможностью находить достаточно надежные и выгодные инвестиционные решения. Капитализм станет невыгоден и слишком ненадежен для самих капиталистов».

Как видите, эта логика полностью повторяет логику социалистов-утопистов и, на первый взгляд, выглядит такой же наивной.

Прямо так и высказывается по этому вопросу автор одной из самых интересных рецензий на эту книгу, опубликованной на сайте :«...об этом писала еще Роза Люксембург, разрабатывая тему «перенакопления капитала». Только она была не столь наивна, чтобы утверждать, будто из-за подобных проблем капиталисты сами (как, похоже, искренне думает Валлерстайн) откажутся от капитализма! Напротив, Роза Люксембург показала как кризисы перенакопления, регулярно повторяясь, разрешаются через катастрофы, войны и прочие потрясения, которые, кстати, могут представлять собой не только угрозу для существования капитализма, но, напротив, форму разрешения и стабилизации его противоречий...».

Но Валлерстайн - не тот человек, который может страдать наивностью. Кого-кого, а капиталистов-то он знает. И поэтому, в отличие от социалистов-утопистов, он апеллирует не к разуму или совести капиталистов, а к их кошельку, чем очевидно выказывает весьма глубокое знание тех, к кому он обращается.

Кроме того, сам по себе тезис «капитализм станет невыгоден капиталистам» выглядит весьма заманчиво не только с точки зрения «здравого смысла», но и тем, что он содержит в себе явное противоречие - как бы это сказать, самоотрицание капитализма. Не говоря уж о том, что одно дело - втолковывать капиталистам, что капитализм плох тогда, когда это делали социалисты-утописты, и другое дело - сейчас. Ведь при всех наших симпатиях к социалистам-утопистам, нужно констатировать, что они сильно ошибались - тогда капитализм на самом деле был отнюдь не так плох, как им казалось. Даже напротив - тогда он был весьма прогрессивным и перспективным общественным строем, а социалисты-утописты, выступавшие против капитализма, были хоть и очень симпатичными и нередко очень самоотверженными, но реакционерами. Сегодня же, когда капитализм находится далеко не на восходящей ступени своего развития, ситуация немножко поменялась, и те, кто будет обращаться к капиталистам с разъяснениями бесперспективности капиталистического строя, хотя и могут быть, как и прежде, обвинены в наивности, но вовсе не будут автоматически превращаться в реакционеров (сознательных реакционных социалистов, т.е, тех, кто видит идеалы общественного развития в прошлом, мы здесь не рассматриваем). Не исключено даже, что точно так же, как на восходящей стадии развития капитализма, даже самые революционно настроенные противники капитализма объективно нередко оказывались реакционерами, так сегодня, когда капитализм уже давно и основательно созрел для критики, даже самые робкие и умеренные (но добросовестные) его противники могут объективно превращаться в революционеров. И не исключено, что чем более умеренными они будут себя считать, тем революционней будет результат их деятельности. Почему бы в этих условиях не попробовать разъяснить капиталистам, что дело их - дрянь, и чем дальше, тем будет становиться хуже, и поэтому лучше будет решить дело миром, не доводя до крайностей? Согласитесь, что это не совсем то, что просто апеллировать к разуму и совести капиталистов!

Да и не Валлерстайн был первым, кто выдвигал «наивное» предположение о возможности «уговорить» буржуазию уйти добровольно.

Первыми были, пожалуй, Маркс и Энгельс, которые несколько раз возвращались к подобной постановке вопроса.

Вот, например, что пишет Энгельс

«Как только наша партия овладеет государственной властью, ей надо будет просто экспроприировать крупных землевладельцев, точно так же как промышленных фабрикантов. Произойдет ли эта экспроприация с выкупом или без него, будет зависеть большей частью не от нас, а от тех обстоятельств, при которых мы придем к власти, а также, в частности, и от поведения самих господ крупных землевладельцев. Мы вовсе не считаем, что выкуп недопустим ни при каких обстоятельствах; Маркс высказывал мне - и как часто! - свое мнение, что для нас было бы всего дешевле, если бы мы могли откупиться от всей этой банды»

Или вот такое высказывание Энгельса в работе «К жилищному вопросу»:

«Вообще вопрос вовсе не в том, захватит ли пролетариат, достигнув власти, орудия производства, сырые материалы и жизненные средства путем простого насилия, заплатит ли он тотчас же вознаграждение за это, или выкупит постепенно эту собственность небольшими частичными платежами. Пытаться ответить на этот вопрос заранее и относительно всех возможных случаев - значило бы фабриковать утопии».

Да что там Маркс и Энгельс! Сталин тоже был не против того, чтобы капиталисты ушли добровольно. Да и было бы странно, если бы он был против. Но сам Сталин в беседе с Гербертом Уэллсом, которую он имел в 1934 году, на упреки последнего, что коммунисты проповедью насильственного свержения и так уже рушащегося буржуазного строя только отпугивают от себя интеллигенцию заметил:

«Коммунисты приветствовали бы добровольный уход буржуазии. Но такой оборот дел невероятен, как говорит опыт. Поэтому коммунисты хотят быть готовыми к худшему и призывают рабочий класс к бдительности, к боевой готовности. Кому нужен полководец, усыпляющий бдительность своей армии, полководец, не понимающий, что противник не сдастся, что его надо добить?»

Метафора с армией и с полководцами здесь несколько сбивает с толку, поскольку сравнение классовой борьбы с войной вряд ли можно назвать слишком уж удачным. Разумеется, что классовая борьба нередко принимает и военные формы, но и тогда сама по себе военная победа еще не означает победы в классовой борьбе. Классовый противник, в данном случае - буржуазия, в принципе не может быть уничтожен военными средствами.

Буржуазию нельзя уничтожить физически, поскольку и рождается она не из чрева матери-«буржуйки», а из условий товарного хозяйства (даже самого мелкого).

Вот, например, многие не могли понять, откуда взялась буржуазия в СССР. Каких только вариантов не придумывали - из «номенклатуры», из «цеховиков», разве что только не решились писать, что ее закинули на парашютах американцы! Но ведь и «номенклатура», и организованная преступность, в частности, спекуляция, были в СССР на протяжении всей истории его существования, но никакой буржуазии и никакого капитализма не было. Но стоило только дать свободу товарным отношениям, в частности, разрешить перевод безналичных денег в наличные - и буржуазия явилась практически в готовом виде.

Этот сюжет заодно отлично снимает сомнения тех читателей, которым может показаться, что здесь специально перепутаны два вопроса - так называемый вопрос о «мирном переходе к социализму» и какой-то, на первый взгляд, даже странный вопрос о том, чтобы «откупаться» от буржуазии в условиях, когда она же не находится у власти. На самом деле здесь ничего не перепутано. Напротив, очень даже путаются те, кто думает, что все дело в том, отдаст буржуазия политическую власть добровольно или нет. Пример с Советским Союзом, где не только никакой буржуазии у власти и близко не было, но и тщательнейшим образом проверялось, чтобы во власть попадали только рабочие и крестьяне, показывает, что сама по себе политическая власть еще ничего не решает. Что она только инструмент для каких-то гораздо более глубоких преобразований (притом экономических только в первую очередь, потому, что и экономические преобразования сами пор себе тоже решают далеко не все), и что как только эти преобразования (даже самые правильные) по каким-то причинам начинают тормозить, то за возрождением буржуазии «не заржавеет» - даже в тех местах, где она была выжжена, что называется, каленым железом и отсутствовала на протяжении нескольких поколений.

Что же касается вопроса о «мирном переходе к социализму» в смысле того, возможен ли приход к власти социалистических партий без насильственной революции, парламентским путем, через выборы, то этот вопрос давно уже вопросом не является. Предательство европейских социалистических партий, когда они после первой мировой войны массово поддержали «своих капиталистов» и нередко оказывались единственным спасением капитализма от революции, как, например, немецкие социал-демократы, которые потопили в крови революцию в Германии в 1918 году, сыграло с капиталистами злую шутку. Они так привыкли доверять социалистам, не бояться их прихода к власти, что совсем «потеряли бдительность». Так называемый «левый поворот» в Латинской Америке показал, что путем выборов к власти могут приходить самые радикальные антиимпериалистические силы. И попытки их потом обратно «загнать под лавку» не всегда увенчиваются успехом.

Скажут, что это все не настоящий социализм, что он не представляет непосредственной опасности господству капитала. Кто бы спорил? Но в том то вся и проблема, что наперед невозможно сказать, как будет выглядеть «настоящий социализм». Точно так же, как крайне наивно пытаться сегодня идентифицировать фашистов исключительно по рунам в петлицах или по тому, что они кидают «зиги», точно так же и социализм может оказаться по внешним формам не слишком похожим на то, что уже известно. И точно так же, как фашизм нужно определять по сущности (а из известного определения, которое дал фашизму Георгий Димитров, существенным является в первую очередь то, что это диктатура реакционных слоев финансового капитала), так и в социализме нужно видеть его сущность. А сущность социализма состоит в первую очередь в том, что это есть переход от капитализма к коммунизму, то есть уничтожение классового общества.

Что же касается конкретно-исторических форм этого перехода, то на то они и конкретно-исторические, что предугадать их наперед невозможно, а попытки переносить старые формы в новые условия, как правило, не могут быть успешными.

Зато вполне успешными могут оказаться самые бесперспективные на первый взгляд формы, как только они вдруг попадают, как сейчас говорят, в тренд исторических изменений, определяющих лицо современной эпохи. А таким трендом сегодня очевидно является потеря Соединенными Штатами лидирующего положения в мировой экономике и политике. Разумеется, что этот процесс еще далек от завершения, и вряд ли он будет происходить плавно (скорее, наоборот, тут неизбежны свои «приливы» и отливы»), но то, что это «тренд» - это факт. Об этом факте сами американцы начали писать еще давно. Так, например, сразу же после начала мирового кризиса в 2009 году в очередном докладе Национального разведывательного совета США, который был назван «Мир после кризиса. Глобальные тенденции - 2025: Меняющийся мир» было отмечено, что к 2025 году «США останутся единственной страной, превосходящей остальные по мощи, но их господство ослабеет». И если американские аналитики и ошиблись в своем прогнозе, то исключительно только в том пункте, что господство США слабеет гораздо быстрее, чем они могли себе представить. Насколько быстрее, видно хотя бы из другого их прогноза:

«Если нынешние тенденции не изменятся, к 2025 году экономика Китая станет второй по величине в мире, а сам он - ведущей военной силой». Так вот, с этим прогнозом вышла некоторая неудача. Китай уже в 2014 году обогнал США по объему ВВП. Мало того, Японию, которую Китай, согласно этому прогнозу должен быть обогнать к 2025 году, уже обогнала Индия.

Но мы сейчас ведем речь не об Индии и даже не о Китае, а о США, которые не только стремительно теряют свое господствующее положение в мире, но и сами не менее стремительно меняются. Аналитикам Национального разведывательного совета США вряд ли в в 2009 году могло придти в голову, что в 2016 году на пост кандидата в президенты от Демократической партии США будет вполне реально претендовать человек, который называет себя социалистом. И дело вовсе не в том, является ли Берни Сандерс на самом деле социалистом или не является, а в том, что он пользуется очень широкой поддержкой - притом, в первую очередь, в среде молодежи. Видимо, американцы таким образом выражают свое смутное чувство, что с капитализмом в Америке что-то не так. И при этом связывают свои надежды с именно с социализмом. А что они под этим словом понимают - это уже другой вопрос, но если учесть многолетнюю антикоммунистическую пропаганду, которая демонизировала социализм, то не исключено, что американцы по социализмом понимают нечто гораздо более радикальное, чем те, кто критикует Сандерса за то, что он не социалист.

Так что тезис Валлерстайна о том, что «капитализм станет невыгоден и слишком ненадежен для самих капиталистов», не такой уж и беспочвенный. Как минимум, он является вполне нормальной, хотя и весьма абстрактной формулировкой характерного для капитализма вполне объективного противоречия между общественным характером производства и частным характером присвоения.

Но посмотрим, насколько авторы книги справляются с этим противоречием. Такая постановка вопроса предполагает, что на смену капитализму, который стал невыгоден капиталистам, должно прийти нечто, что будет им выгодно. Притом, неважно, будем мы радеть о выгодности этого «нечто» для крупных капиталистов, или только для «мелкого и среднего бизнеса», интересы которого так любят отстаивать против олигархов современные «коммунисты» и прочие «левые» (в том числе и те, которые обвиняют Сандерса в том, что он - не социалист), или даже исключительно для самых мелких «производителей» и даже для рабочих. Дело тут не в размерах капитала, который будет приобретать выгоду от общественного устройства, альтернативного современному. Любое общественное устройство, которое предполагает выгоду для любого класса общества, и даже для всех его членов вместе, рано или поздно эволюционирует в капитализм, а последний - в монополистический капитализм. Организация производства с точки зрения выгоды - это и есть капитализм. Не нужно забывать, что единственным конечным источником выгоды (т. е. прибыли), или, говоря научным языком, прибавочной стоимости, может являться исключительно только прибавочный труд, то есть труд, продолжающийся после того момента, как рабочий произвел стоимость, равную стоимости своей рабочей силы.

Что же касается «невыгодности» капитализма, то, увы - это вторая сторона той же самой точки зрения. Ведь невыгодность - это или недостаточная выгодность, или отсутствие выгоды. То есть, критика капитализма с точки зрения его «невыгодности» - это критика его за то, что он не обеспечивает необходимых условий для присвоения чужого труда. То есть это будет классическая «критика справа».

Но не будем забывать, что это не Валлерстайн недоволен капитализмом потому, что он «невыгоден», а капиталисты, согласно его гипотезе, столкнутся с той ситуацией что капитализм окажется для них невыгодным, притом настолько невыгодным, что любые попытки его реформировать с целью сделать более «выгодным», будут только усугублять этот кризис:

«Вопрос, который теперь стоит перед миром, не в том, как правительства могут реформировать капиталистическую систему, чтобы она могла восстановить свою способность эффективно заниматься бесконечным накоплением капитала. Способа добиться этого не существует. Так что встает вопрос о том, что придет ей на смену».

Но о том, как решает вопрос о «невыгодности» капитализма И.Валлерстайн, мы будем говорить в отдельной статье. Сейчас же пока приведем еще несколько аргументов в пользу того, что такая постановка вопроса вполне обоснованна.

В каком-то смысле, буржуазия иначе и не может уйти, как только осознав, что капитализм «невыгоден». Ведь, как мы уже говорили раньше, уничтожить буржуазию физически невозможно. Для того, чтобы уничтожить буржуазию, нужно чтобы уничтожились условия, которые ее порождают. Я специально употребляю это слово в пассивной форме, чтобы подчеркнуть объективный момент в процессе уничтожении условий, порождающих капиталистов. Или, говоря проще, чтобы обратить внимание, что сам капитализм уничтожает эти условия, не только порождая себе «могильщика», но и сам роя себе могилу в виде, как говорит Валлерстайн, «структурных кризисов». Капиталисты таких умных слов не понимают, но свою выгоду или, наоборот, невыгоду они прекрасно чувствуют. Вплоть до того, что иногда они прекрасно чувствуют, что способа реформировать капиталистическую систему не существует. Но и отказаться от нее они не могут. Не потому, что не хотят, а потому, что это не так просто. Это как если бы вы захотели, например, отказаться от рака или от СПИДа. Вот эти самые глубинные противоречивые чувства капиталистов фактически пытаются выразить западные социологи, экономисты и просто любители помечтать на социологические темы.

В общем-то все они являются мечтателями-утопистами, но от классических социалистов-утопистов они отличаются тем, что те хоть и были реакционерами, но реакционерами радикальными, то есть они решительно отвергали капитализм в пользу предшествующих этапов развития общества. Другими словами, будучи формально реакционерами, на деле они очень часто были самыми настоящими революционерами. Современные же социологи, скорее наоборот, будучи на словах очень радикальными революционерами, на деле оказываются самыми заурядными реакционерами. Вот почему классические социалисты-утописты очень часто сидели в тюрьмах, а современные даже очень радикальные критики капитализма не только занимают профессорские кафедры, но и очень часто состояли в качестве советников на службе у правительств.

Пожалуй, одним из первых здесь нужно назвать основателя современной социологии О. Конта. Говорят, что учреждая свою балаганную «Партию умеренного прогресса в рамках закона», Я. Гашек имел в виду императорский рескрипт от 12 сентября 1871 года, согласно которому в Богемский сейм допускались только представители чешских политических сил, действующих «в духе умеренности и примирения в рамках закона». Но с таким же успехом основанная Гашеком в расположенном на пражских Виноградах ресторане «Золотой литр» партия могла объявить своим идейным вдохновителем Огюста Конта, в работе которого «Дух позитивной философии» даже параграф такой есть - «Положительное согласование порядка и прогресса».

Суть учения Конта, которое он собирается реализовать посредством «союза пролетариев и философов», абсолютно проста - пролетарии должны работать, не смея «надеяться и даже желать сколько-нибудь значительного участия в политической власти в собственном смысле этого слова», предприниматели - заботиться о присвоении результатов их труда, а власти (власть, согласно Конту, должна была находиться в руках того класса, который сейчас можно было бы назвать финансовой олигархией) - обеспечивать порядок и с этой целью создавать все условия для распространения «положительной философия». Притом Конт гарантирует, что власти об этом не пожалеют, ибо религия, которая раньше идеологически обеспечивала господство аристократии, больше для этого не годится, а «положительная школа стремится, с одной стороны, укреплять все современные прерогативы власти за их обладателями и, с другой стороны, налагает на последних моральные обязанности, все более и более соответствующие истинным потребностям народов».

При всем этом, Огюст Конт был очень радикальным критиком капитализма и чувствовал себя самым великим революционером всех времен и народов.

Или возьмем родоначальника такого влиятельного направления в политэкономии, как институционализм, Торстейна Веблена.

Название его основной работы «Теория праздного класса» говорит само за себя. Интересна эта книга тем, что мысль о «невыгодности капитализма» проходит через нее как бы красной нитью. Притом Веблен говорит не просто о невыгодности капитализма и не просто для капиталистов. Он говорит о пагубности капитализма для развития промышленности. А в работе «Исследование характера мира и условий его сохранения» Веблен заявляет: «Либо бизнес должен исчезнуть - и тогда воцарится мир, либо бизнес будет сохранен ценой войн и обеспечения права собственности силой оружия». А его книга «Высшее образование в Америке» изначально имела подзаглавие «Исследование полного бесправия», и после обсуждения коллеги по университету сказали, что она может быть опубликована только после смерти автора.

Мало того, Веблен сформулировал даже своеобразный афоризм: "Естественно, все время будет развиваться что-то новое, но пока я не вижу лучшего курса, чем тот, который предлагается коммунистами»

При всем этом, идеи Веблена оказались очень популярными в американской университетской среде. Книга «Теория праздного класса» в 20-30-х годах ХХ ст. была едва ли настольной книгой американских интеллектуалов-гуманитариев.

Веблен имел множество последователей. Возможно, такие известные представители неоинституционализма как Д.Белл, Дж. Гелбрейт, У. Ростоу, О. Тоффлер, не были столь радикальны, как Веблен, но то, что все они считали капиталистическую систему «невыгодной», это факт. Такой же факт, как то, что все они требовали устранения капиталистов от власти и передачи ее в руки «инженеров».

Что касается таких известных западных ученых как Ноам Хомски, Наоми Кляйн или, скажем Стивен Коэн, то о их критике капитализма мы даже не будем особо распространяться, поскольку они считаются на Западе левыми и, соответственно, им положено критиковать капитализм.

Но нередко критиками оказываются совершенно неожиданные деятели, и критикуют они капитализм более чем жестко. Так в конце 2015 года Джеффри Сакс - один из авторов политики «шоковой терапии», главный экономический советник Ельцина - выступил с обвинением в адрес правящих кругов США в том, что они несут ответственность за всплеск терроризма в мире. Что причиной возникновения как «Аль-Каиды, так и ИГИЛ явились тайные операции ЦРУ против СССР и политика Соединенных Штатов, направленная на установление подконтрольных им режимов.

«Недавние атаки следовало бы понимать как ответный ход терроризма - страшный непредвиденный результат повторяющихся американских и европейских скрытых и открытых военных действий на всем Ближнем Востоке, в Северной Африке и Центральной Азии, направленных на свержение правительств и установление режимов, соответствующих интересам Запада».

В общем, если бы не подпись Джеффри Сакс, то можно бы подумать, что это цитата из книги Н.Н. Яковлева «ЦРУ против СССР».

В некотором смысле объяснять кризисом капитализма едва ли не любые колебания на бирже сегодня стало модой на Западе. Вот, например, в солиднейшем немецком издании Spiegel по поводу августовского падения акций, вызванного замедлением темпов роста китайской экономики появляется статья профессора экономической журналистики Дортмундского технического университета Хенрика Мюллера, которую перепечатывает официальная «Немецкая волна» и снабжает при этом подзаглавием «Капитализм разрушает сам себя» и комментарием, что, мол, уважаемый профессор «усматривает истинные причины кризиса не в китайском факторе, а в вырождении всей системы капитализма». Вот его мнение:

«Вообще-то капитализм - отличная штука. Один из его основных принципов гласит: средства, отложенные людьми на черный день, предоставляются предприятиям, которые инвестируют их в товары будущего. Между экономными гражданами и фирмами стоят банки и биржи. Там деньги упаковывают в пачки и дают в долг. Получается гигантский насос, обеспечивающий круговорот денег. Он, как ни одна иная существующая экономическая система, обеспечивает прирост благосостояния.

К сожалению, эта модель, судя по всему, больше не действует. Предприятия вкладывают все меньше средств в новое оборудование и продукты. Вместо этого значительную часть прибыли они выплачивают акционерам. Прироста благосостояния для большинства населения они практически не обеспечивают. Большой капиталистический насос качает воздух".

И дальше:

«Если даже менеджеры не знают, куда вложить средства, зачем тогда вкладчики будут предоставлять им свои деньги? Мы явно имеем дело с основополагающим кризисом доверия. Предприятия проявляют все меньше готовности рисковать. В результате сокращаются возможности генерировать прибыль в будущем. И это относится не только к отдельным фирмам, но и к целым национальным экономикам».

Повальная западная мода на критику капитализму вызвала интереснейшую реакцию со стороны известного своей нетривиальностью американского ученого Джеймса Петраса. Его позиция во многом является ключом к пониманию того факта, почему даже самые радикальные западные критики капитализма объективно оказываются защитниками капитализма. Суть его идеи проста - капитализм не представляет собой единого целого. По этой причине текущий кризис только формально является глобальным кризисом капитализма, а содержательно он оказывается инструментом его укрепления, поскольку способствует усилению самого крупного капитала.

Вот центральная идея посвященной этой проблеме статьи Дж. Петраса:

«Нет сомнений в том, что в период между 2008 и 2009 капиталистическая система в Европе и США пережила тяжелый удар, потрясший основы её финансовой системы и грозивший обанкротить её «ведущие сектора».

Тем не менее, я берусь утверждать что «кризис капитализма» как таковой был преодолен и превращен в «кризис труда». Финансовый капитал, главный детонатор кризиса, сумел восстановиться, капиталистический класс в целом усилился и, что особенно важно, он сумел использовать созданные в ходе «кризиса» политические, социальные и идеологические условия для дальнейшей консолидации и укрепления своего господства и для усиления эксплуатации остального общества».

А вот аргументация:

«Обобщая экономические данные по Еврозоне в целом, сторонники теории глобального кризиса упускают из вида огромные различия в экономических показателях, существующие в пределах зоны. В то время как Южная Европа с 2008 года погрязла в глубокой и устойчивой депрессии, выхода из которой в обозримом будущем не видно, германский экспорт в 2011 году установил рекорд в триллион евро, а торговый профицит Германии достиг 158 миллиардов евро, превысив профицит 2010 года, равнявшийся 155 миллиардов евро (BBC News, 8 февраля 2012)».

И еще:

«Существует большое количество данных, опровергающих утверждения теоретиков «глобального кризиса капитализма». Недавнее исследование пришло к выводу: «Доля прибылей американских корпораций в ВВП США сегодня выше, чем в любое время, начиная с 1950 года» (ФТ 30.1.2012). Счета американских компаний ещё никогда не находились в столь изумительном состоянии».

Дальше профессор напоминает о том, что кризис напрямую использовался как повод для того, чтобы перекачивать деньги налогоплательщиков на счета самых крупных банков, чтобы спасти их от краха. И это при том, что именно авантюрная политика этих банков была одной из важнейших причин кризиса. Все это происходит на фоне повсеместного сокращения зарплат и ликвидации социальных гарантий. Этот кризис, - считает исследователь, - является сугубо «классовым кризисом», от которого класс крупнейших капиталистов выигрывает, а расплачивается в основном класс наемных рабочих.

«Иными словами, - пишет Петрас, - «кризис капитала» был конвертирован в стратегическое преимущество. «Кризис» стал мощнейшим ресурсом для продвижения наиболее фундаментальных интересов капитала: увеличения прибылей, консолидации капиталистической власти, роста концентрации собственности, углубления неравенства между капиталом и трудом, а также создания огромных резервов рабочей силы, что опять же послужило дальнейшему росту прибыльности вложения капиталов».

Разумеется, что в таких условиях те ученые, которые даже с самыми лучшими намерениями продолжают твердить о «глобальном кризисе капитализма», объективно оказывают услугу «бенефициарам» этого кризиса.

А вот еще один род критиков капитализма. Тома Пикетти - ведущий научный сотрудник Высшей школы социальных наук Парижа (EHESS) и профессор Парижской школы экономики (PSE). Он написал книгу под скромным названием «Капитал в XXI веке». С налету и не поймешь, что имеет в виду автор - то ли он собирается рассказать нам, что собой будет представлять капитал в столетии, которое только-что началось, то ли он намекает, что его книжка есть то же самое, что «Капитал» Маркса, но только «последняя версия». Авторы рекламы лекции в Высшей Школе Экономики, приуроченной к выходу русского издания книги, взяли именно второй вариант толкования названия:

«В «Капитале в XXI веке» Пикетти предложил новый взгляд на проблему, которая в последние десятилетия обращает на себя все больше внимания, - проблему неравенства. Проанализировав огромное количество данных, французский экономист обнаружил следующую закономерность. При прочих равных быстрый экономический рост уменьшает роль капитала и его концентрацию в частных руках и приводит к сокращению неравенства, в то время как замедление роста имеет следствием возрастание значения капитала и увеличение неравенства. В исторической ретроспективе - а книга Пикетти охватывает огромный период от начала XVIII века до наших дней - рост влияния капитала прерывался лишь в двадцатом столетии как следствие двух мировых войн и кейнсианской политики Славного тридцатилетия (1945-1975).

Сегодня же мир возвращается к ситуации, когда неравенство неуклонно увеличивается, что может привести к тяжелым социальным и политическим последствиям. Впрочем, в отличие от Карла Маркса, с которым Пикетти часто сравнивают, француз не ограничивается лишь мрачной констатацией сложившегося положения и не предрекает крах капиталистической системы. Он предлагает меры, которые могли бы приостановить неблагоприятные тенденции».

Меры эти (прогрессивная шкала налогов и финансовая прозрачность) не новы, и вряд ли можно надеяться на их эффективность. Впрочем, и сам Пикетти считает их утопичными, понимая, что оффшоры не для того создавались, чтобы обеспечивать финансовую прозрачность. Но, по всей видимости, сейчас очень высок спрос на капиталистические утопии. Книга «Капитал в XXI веке» в мае 2014 года заняла первое место в списке бестселлеров по версии газеты «Нью-Йорк Таймс» и уже к к концу 2014 года разошлась суммарным тиражом более полутора миллионов экземпляров.

Получается критика капитализма во имя сохранения капитализма. Борьба с неравенством внутри отдельных наций (книга посвящена исследованию истории экономического неравенства в Европе и США), но не замечая при этом, что сами эти нации живут в основном за счет ограбления всего остального мира. Конечно, вопрос о правильном и, так сказать, справедливом распределении награбленного - тоже не такой уж простой вопрос, и, судя по тиражу книги Пикетти, интересует он очень многих людей, но как быть с теми, кого грабят, и для кого цена одного экземпляра этой книжки может равняться зарплате за несколько месяцев? Увы, вы напрасно будете искать ответы на этот вопрос в книге «Капитал в XXI веке».

И это вовсе не специфика труда Пикетти. Это, на сегодняшний день, можно сказать, стратегия всей «охранительной» социологии. Суть этой стратегии состоит в том, что эти вопросы - неравенство между классами внутри наций и ограбление одних наций другими (именно этот вопрос стоит в центре внимание мирсистемного анализа), разрываются и рассматриваются как разные вопросы.

Но это вовсе не значит, что эту книгу не нужно читать. В книге очень много интереснейшего материала и самых неожиданных наблюдений. Например, автор обращает внимание читателя на тот факт, что Германия - «образцовый пример страны, которая никогда в истории не выплачивала своих долгов». Впрочем, США тоже никогда не спешили их отдавать, и размер государственного долга этой страны уже давно превышает объем годового ВВП.

Кстати, за время кризиса государственный долг США вырос более, чем вдвое ­- с 8950,744 (65,6 % от ВВП) в предкризисном 2008 году до 19020 (113,7% от ВВП) - в 2016.

Книги современных социологов, экономистов, историков читать нужно хотя бы для того, чтобы убедиться, что критика капитализма сегодня стала всеобщим методом всех гуманитарных наук. Но в то же время нельзя не отметить, что критика эта становится все более безопасной для капитализма.

Валлерстайн в этой книге несколько раз упоминает о «мировой революции 1968 года», но почему-то ни разу - о том, как потом сложилась судьба «мировых революционеров». А ведь сложилась она весьма печально. Они не просто, как пишет Валлерстайн, «забывали о своем юношеском энтузиазме по прошествии лет», они превратились во вполне преуспевающих буржуазных деятелей. Кто банально «прозрел», а кто преуспевал, приторговывая «революционными принципами», до глубокой старости.

Думаю, не будет большой ошибкой условно поделить всю историю западной социологии на два больших этапа - на ту, которая вдохновлялась принципами российской революции 1917 года, и ту, которая вдохновлялась принципами «мировой революции 68-го года».

Так вот, даже самые откровенные ренегаты первого этапа развития западной социологии были по-своему гигантами, а вот вторые - получились мелковаты.

И боюсь, что Г. Дерлугьян абсолютно прав, когда определяет основную проблему современной социальной науки вот таким образом:

«В социальных науках проблема в том, что очень большие наводки идеологические, очень трудно объяснить что-либо экономисту по одной очень простой причине: потому что экономисты работают на крупные корпорации. Большая часть просто дохода даже академического экономиста происходит от консалтинга. Нельзя выпасть из обоймы, сказав что-нибудь такое, за что тебя сочтут каким-нибудь радикалом».

Так вот, о том, как пытаются преодолевать эту проблему представители школы мирсистемного анализа, к которым принадлежит и инициатор создания книги «Есть ли будущее у капитализма?» Георгий Дерлугьян, читайте в следующей статье этого цикла.

 

Часть 3. О методе мирсистемного анализа.

Молодой, но очень талантливый (правильнее писать молодой И очень талантливый, «но» появилось здесь только потому, что такое в общем-то нормальное сочетание сейчас является большой редкостью) польский марксист Миколай Загорский заметил как-то об Иммануиле Валлерстайне, что его «логика основана больше на унаследованном от Спинозы чувстве целостности, чем на действительно всестороннем анализе». И хотя эта характеристика сформулирована в виде претензии, даже несколько обидной для социолога, но если бы кто-то хотел похвалить Валлерстайна, вряд ли бы он смог придумать что-то более удачное. Особенно, если учесть, что Валлерстайн, так или иначе, является американским ученым, а американских ученых сложнее всего обвинить в наличии целостного мировоззрения.

В книге К.Е Левитина "Личностью не рождаются" приводится вот такой эпизод:

"В США вышла работа одного советского психолога, и в редакционном предисловии к ней было сказано несколько теплых слов об авторе, в том числе и то, что он «чрезвычайно эклектичен» в изложении материала. Нам с Александром Романовичем Лурией пришлось утешать обиженного автора, убеждать его, что издатели хотели на свой лад похвалить его, ибо в их устах «эклектичность» значит «широта кругозора, способность одновременно воспринимать несколько разных учений», одним словом — комплимент коллеге". Левитин К.Е. Личностью не рождаются.

Боюсь, что с тех времен ситуация с методом в американской гуманитарной науке если и изменилась, то отнюдь не в лучшую сторону. Не исключено, что даже принципиально эклектичных авторов там сейчас вполне могут обвинить в излишней последовательности. Уже несколько десятилетий там в моде учения, которые требуют, например, от философов не просто отказа от претензии на истинность их концепций, но и отказа от права искать истину в принципе. Ни о каком соответствии знаний действительности вообще заговаривать нельзя. Философия превращается в ни к чему не обязывающую «критику культуры», а философы в «иронизирующих либералов», которые вправе только «прикалываться» по поводу различных научных, философских, социально-политических концепций, но не смеют даже мечтать не только о том, чтобы изменить мир, но даже о том, чтобы объяснить его каким-то более или менее определенным образом. И это отнюдь не характеристика позиции одного только Р. Рорти или, скажем, постмодернистов. На смену им приходят еще более радикальные ниспровергатели любых намеков на последовательность в деле мышления.

Разумеется, что в таких условиях быть наследником или хотя бы показаться наследником Спинозы в деле логики - это великое дело. Ведь быть спинозистом, - как утверждал Гегель, - есть существенное начало всякого философствования.

Но все дело в том, что это только начало, и только философствования. Когда же речь идет о социологии, то она уже давным-давно вышла из философских пеленок, и ограничиваться здесь «философствованием» никому в голову не приходит. Правда, точно так же современным социологам не приходит в голову, что ни в какой науке вообще, а в социологии и подавно, невозможно обойтись без философии в той мере, в какой там приходится не просто констатировать факты, а как-то их обобщать и делать из них выводы. И в этом смысле «быть наследником Спинозы» - это уже очень здорово. А если учесть, что М. Загорский считает, что от Спинозы Иммануил Валлерстайн унаследовал «чувство целостности мирового хозяйства», то это вообще уже почти полдела.

Но, в отличие от наследства вещественного, наследство духовное (в особенности такое, как метод, способ мышления) является результатом труда не только того, кто это наследство передает (мы здесь абстрагируемся как от того обстоятельства, что при капитализме, как правило, и вещественное наследство является результатом эксплуатации чужого труда, так и от того, что вещественное наследство тоже представляет собой культурное наследство), но и того, кто его получает. Притом тому, кто получает духовное наследство для овладения приобретенным богатством иногда приходится приложить не меньше, а больше труда, чем тому, кто создавал данные духовные ценности, ибо эпоха, породившая эти ценности, вполне может смениться куда менее богатой в духовном отношении эпохой, и наследуемый способ мышления, появление которого было органично в ту эпоху, когда он был сформирован, для новой эпохи может оказаться просто неподъемным. Ведь нередко так бывает, что и в теории на место «славних прадідів великих» приходят «правнуки погані».

Другими словами, для того, чтобы воспользоваться спинозовским наследством, нужно обладать не просто «чувством целостности мирового хозяйства», но и, как минимум, понятием о целостности самого мирового мыслительного процесса. А для этого мало быть спинозистом. Здесь не обойтись без Гегеля, который и выдвинул эту идею - что мировая философия, как и вся духовная культура человечества, представляет собой не просто совокупность мнений отдельных мыслителей, а объективный процесс, который протекает по своим, не зависящим от воли и сознания отдельных людей законам. И тот факт, что без отдельных философов и просто людей, которые обладают сознанием и волей и действуют сообразно им, дело здесь не обходится, ровно ничего не значит. По крайней мере, значит не больше, чем тот факт, что мышление невозможно без мозга. Ведь этот непреложный факт отнюдь не означает, что именно мозг порождает мышление. Как мышление, так и философия, то есть мышление о мышлении, возникают отнюдь не в мозгах отдельных людей, даже если это очень знаменитые философы. И философия, как и наука, религия и все другие общественные формы сознания - мораль, право, искусство - формируются (пусть читатель извинит меня за эту мнимую тавтологию «формы формируются») исторически, то есть - в процессе общественной жизни. Соответственно, если вы хотите понять, что такое мышление, то и изучать вы должны именно этот процесс - процесс общественной жизни - а не процессы, происходящие в мозгах отдельных людей.

Но гораздо легче сказать, что нужно изучать общество, чем хотя бы определить, что оно собой представляет, и как взяться за его изучение. Я здесь даже не хочу говорить о ходячем представлении об обществе как совокупности индивидов, каковое, увы, характерно, отнюдь не только для так называемого здравого рассудка. Но и любая попытка помыслить общество как единое целое натыкается на множество препятствий. Если вы попробуете представить себе некое «общество вообще» и попытаетесь его изучать, то очень скоро обнаружите, что изучаете вы, скорее, собственные представления о том, каким должно быть общество, чем само общество. В.И. Ленин в работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов» очень метко охарактеризовал «субъективный метод в социологии», воспользовавшись для этого цитатой из Н. К. Михайловского: «Признав нечто желательным или нежелательным, социолог должен найти условия осуществления этого желательного или устранения нежелательного». И нужно сказать, что этот метод и сегодня остается очень широко распространенным в социологии, а если и претерпел какие-то изменения, то разве только те, что теперь социолог в основном старается угадать, что желательно для публики и что нежелательно для начальства, поскольку исключительно только искусное соединение этих двух факторов позволяет ему оставаться на плаву. К слову сказать, Иммануил Валлерстайн, который вряд ли читал Михайловского и даже сомнительно, что в последнее время перечитывал «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов», заканчивает свою часть разбираемой книги словами: «История не занимает ничью сторону. Мы все ошибочно судим о том, как нам следует действовать. Поскольку исход внутренне, а не внешне непредсказуем, наши шансы получить желаемую(курсив наш - В.П.) мировую систему - пятьдесят на пятьдесят».

Несложно заметить, что описанный Н.К. Михайловским метод сразу наводит на мысль об утопии. Ведь «искать условия осуществления желательного или устранения нежелательного» можно очень долго. Особенно, если это «желательное» не вытекает из реальных условий и их развития, а «нежелательное» самими же этими условиями и порождается. Ситуация усугубляется тем, что «нежелательное» для «публики» очень часто оказывается вполне сносным и даже очень выгодным для «начальства», которое меньше всего настроено менять условия, которые, кроме всего прочего, являются условиями его господствующего положения.

Гегель, пожалуй, был первым, кто понял, что общественное развитие не зависит от того, что желательно или нежелательно отдельным личностям, даже если это «великие личности» типа всяких там королей или великих философов. Но, будучи идеалистом, Гегель считает, что в основе объективного, то есть независимого от воли и сознания отдельных личностей закона развития общества лежит такой же объективный закон развития «мирового духа». Соответственно, и великие философы, и великие общественные деятели, типа Наполеона, которого Гегель считал мировым духом, явившимся во плоти, являются великими только в той мере, в которой они в своих индивидуальных действиях воплощают логику мирового духа. Другими словами, единство мыслительного процесса имеет в своем основании единство исторического действия. А субъектом исторического действия отдельный индивид быть может не больше, чем мировой дух.

Маркс десакрализирует точку зрения Гегеля, убедительно показывая, что «мировой дух» не только не определяет развитие истории, но и сам не имеет никакого собственного развития, а представляет собой только отражение развития производительных сил общества. При этом отражение Маркс понимал, конечно же, не в духе представителей эмпиризма, как акт сугубо пассивный, а вполне отдавал себе отчет в том, что отражение носит активный характер, вплоть до того, что отражающее способно определять направление развития отражаемого. И это понятно, ведь даже отражение красавицы в зеркале оказывает существенное влияние на ее действия по усовершенствованию своей красоты. Что уж говорить о такой форме отражения как мышление, которое Маркс отнюдь не склонен был сводить исключительно к «внутренней речи», а, напротив, считал, что человек выражает свое мышление в первую очередь не в языке, а в целесообразной деятельности.

Кроме того, Маркс, полностью соглашаясь с Гегелем в том, что мировой дух представляет собой единое целое, существующее как процесс становления, перенимает у Гегеля и идею того, что это процесс не плавный, а скачкообразный, с переходами в противоположность, где закономерности одного этапа развития закономерно отрицаются закономерностями этапа, приходящего ему на смену, «снимаясь» в них только через «отрицание отрицания». Соответственно, и для развития общества было бы напрасно искать какие-то раз и навсегда данные законы. Поэтому Маркс их не только не ищет, но и резко критикует всех, кто пытается найти такие «вечные законы» для общества или апеллирует к какой-то неизменной человеческой природе.

Но Иммануил Валлерстайн, отказываясь от точки зрения Гегеля (что вполне понятно: было бы весьма странно искать основания бездушных, проникнутых разве что духом безумной авантюры порядков разлагающегося капитализма в развитии мирового духа, абсолютного разума), не спешит перейти на точку зрения Маркса. Он охотно называет себя неомарксистом и, несомненно, является материалистом, притом, историческим материалистом - не зря же свою науку он называет исторической социологией. Но когда речь заходит о методе, то Валлерстайн предпочитает черпать идеи не у Гегеля и Маркса, а у Пригожина. Вот что пишет о своем методе Валлерстайн:

«У систем есть срок жизни. Эту идею лаконично выразил Илья Пригожин: «Какой-то возраст есть у нас, у нашей цивилизации, у нашей Вселенной». Это означает, как мне кажется, что все системы, начиная от бесконечно малых до самых крупных, которые мы хотим познать (вселенная), включая средние по размерам исторические системы, должны анализироваться с учетом того, что они состоят из трех качественно разных моментов: момента зарождения, момента функционирования в течение «нормальной» жизни (самый долгий момент), момента прекращения существования (структурный кризис)...

...Наш основной тезис состоит в том, что как только мы поймем, каковы были правила, позволившие современной мировой системе функционировать в качестве капиталистической, мы поймем, почему она находится на последней стадии структурного кризиса. Тогда мы сможем показать, как эта последняя стадия действовала, и с большой вероятностью будет действовать на протяжении следующих 20-40 лет».

Конечно, можно возразить, что И. Пригожин отнюдь не отрицает ни диалектики, ни материализма, поэтому, заимствуя метод у И. Пригожина, Валлерстайн ничего не теряет. Напротив, у И. Пригожина диалектика и материализм приспособлены к потребностям науки и не отпугивают ученых, которые не жалуют Гегеля, да и Маркса если уважают, то, так сказать, в нерабочее время, поскольку не видят никакой связи его учения со своей наукой.

Спору нет, что у И. Пригожина мы находим и диалектику, и материализм, но все-таки кое-что у него теряется. А теряется в первую очередь конкретность, то есть, теряется, собственно говоря, все. Поскольку ни диалектика, ни материализм вне конкретного их применения, никакой ценности не представляют, мало того, по всем правилам диалектики, они превращаются в свою противоположность, в абстрактную безжизненную схему.

За примерами далеко ходить не придется. Их нам предоставляет сам Иммануил Валлерстайн. Если гегелевская диалектика заставляет Маркса отказаться от попыток находить общие законы для всех этапов развития общества, то диалектика по Пригожину подталкивает Валлерстайна к ровно противоположному: он начинает искать закономерности, общие не только любым общественным системам, но и всяким системам вообще. И, разумеется, их находит: что «все системы имеют свой срок жизни», и что «они состоят из трех качественно разных моментов: момента зарождения, момента функционирования в течение «нормальной» жизни, момента прекращения существования». В общем-то, все правильно. Но диалектики здесь не больше, чем в известной строчке великого украинского поэта Т.Г. Шевченко «тече вода з-під явора», которую некоторые шутники из философского факультета Киевского государственного университета имени все того же Т.Г. Шевченко в эпоху, когда в СССР всеми силами выискивали национальные корни коммунизма, приводили в качестве доказательства, того, что мировоззрение великого Кобзаря содержало зачатки диалектического материализма.

Другими словами, такого рода «диалектика» представляет собой не что иное, как очередную «мировую схематику», поэтому с ее помощью можно объяснить все, что угодно. Но ведь и с помощью религии можно объяснить все, что угодно. Задача же науки состоит вовсе не в том, чтобы подогнать частный случай под какую-то общую схему - такая «наука» может удовлетворить разве что плохого учителя в школе, который считает своей задачей напичкать головы детишек разного рода теориями и научить их находить примеры, подтверждающие эти теории. Задача же настоящей науки, а науки истории - в первую очередь - состоит в том, чтобы ухватить свой предмет в развитии, в становлении, притом так, чтобы овладеть специфической логикой становления именно этого предмета, именно в этих условиях. И знание того, что «все системы имеют свой срок жизни», вряд ли сильно поспособствует решению этой задачи. Мало того, подгонка живого развивающегося предмета под общую схему, даже если это схема развития, может привести только к одному - к потере предмета исследования и подмене исследования предмета исследованием самой схемы.

Но как избежать этой опасности?

А.С. Канарский в своей книге «Генезис чувственной культуры» пишет:

«...конкретно-исторический поиск может иметь какое-то научное значение и быть продуктивным, если он исходит из методологических основ целостной общественной теории, направляется ею, согласуется с ней».

И доказывает этот тезис очень просто:

«В конечном счете, всякий научный поиск не развертывается и не может развертываться на голом месте; так или иначе, он своеобразно предваряется более мощными стимулами, вытекающими из всей практики, а стало быть, и теории, которая стремится к полноте ее охвата».

Вряд ли таким «более мощным стимулом» может служить теория, согласно которой все системы «состоят из трех качественно разных моментов: момента зарождения, момента функционирования в течение «нормальной» жизни, момента прекращения существования». Потому, что эта теория вытекает отнюдь не из «всей практики» и вовсе не стремится «к полноте ее охвата». Напротив, эта теория является результатом сугубо одностороннего восприятия человеческой практики, попыткой свести человеческую практику к ее отдельным моментам.

Очень характерно, что Гегель, как и Валлерстайн, часто пользуется понятием «момент». Но у Гегеля целое не «состоит из моментов». Ленин в конспекте «Науки логики» отмечает, что «Часто у Гегеля слово «момент» в смысле момента связи, момента в сцеплении». И очевидно, что касается это исключительно не только единства мышления, но и единства исторического действия.

На самом-то деле никакие системы не состоят, не могут состоять из моментов. Словосочетание «момент зарождения» на практике ничего не означает, как и выражение «момент прекращения существования». Как зарождение, так и прекращение существования представляют собой не момент, а процесс. Не говоря уж о «самом долгом моменте» «нормальной» жизни.

Впрочем, уже тот факт, что слово «нормальной» И. Валлерстайн берет в данном случае в кавычки, свидетельствует о понимании им того, что это деление «систем» на «моменты» носит весьма условный характер. Что на самом деле никакой «нормы», или, выражаясь языком самого Валлерстайна, «правил», по которым функционирует система, не существует.

Это обнаруживается сразу же, как только он пробует найти такое правило функционирования для анализа той системы, которую он исследует, то есть для капитализма. После очень недолгого перебора таких характерных для капитализма черт, как наемный труд, производство для обмена и/или ради получения прибыли, классовая борьба между капиталистами и наемными рабочими, «свободный» рынок, он признает, что ни одно из этих явлений не является определяющим для капитализма как системы.

Разумеется, что все это - «моменты» капитализма. Но не «самые долгие» или короткие, а «исчезающие моменты», которые и поняты могут быть исключительно только как логические и исторические ступени становления капиталистического способа производства. Производство для обмена, то есть производство товаров, выделение среди всех этих товаров универсального товара - денег, превращение денег в капитал как самовоспроизводящуюся стоимость, а капитала в промышленный капитал, превращение рабочей силы в товар и выделение ее носителей в отдельный класс, который вынужден отстаивать свои интересы в борьбе против буржуазии - все это есть ключевые моменты становления капитализма. А вне процесса постижения капитализма как стремления к бесконечному накоплению капитала, когда мы превращаем их в «самодовлеющие моменты», они, разумеется, «не выдерживают критики».

Остается выяснить, почему же все-таки Валлерстайн задекларировал свою приверженность пригожинскому методу, и почему, вопреки этой декларации, он пришел к выводам, противоположным тем, к которым неизбежно приводит этот метод. На первый вопрос ответить очень легко. Рассматривать капитализм как систему Иммануила Валлерстайна обязывает само название его теории - мирсистемный анализ. На первый взгляд, кажется, что слово «мирсистемный» означает рассмотрение мира как единого целого. Но в сочетании со словом «анализ» надежда на целостность исчезает. Ведь безнаказанно анализировать, то есть раскладывать на части, можно только то, что было когда-то составлено из частей - например, какой-то механизм. Именно из механики и перекочевал в науку метод анализа. Перекочевал еще в те времена, когда механика была единственной наукой, выработавшей свою собственную теорию. Уже у организма, - как замечает Гегель, - частей нет, части только у трупа. Вот его слова, которые касаются систем организма, но еще больше приложимы к социальным системам: «В системах формообразования как такового организм охватывается с абстрактной стороны мертвого существования; его моменты, воспринятые таким именно образом, принадлежат анатомии и трупу, а не познанию и живому организму». Поэтому можно делать анализ крови, мочи, кала - всего, что можно отделить от организма, но раскладывать на части сам организм нежелательно. По крайней мере, до тех пор, пока не научились «складывать» их обратно. В равной мере это относится не только к реальному раскладыванию организмов на части, но и к анализу знаний об организмах и всех других предметах немеханической природы.

Анализ применим к знаниям о такого рода предметах исключительно только в сочетании с синтезом. Последний, в свою очередь, ни в коем случае нельзя путать со складыванием целого из частей. Такого рода «синтез» тоже применим исключительно к механическим системам. Но даже организм таким способом уже «синтезировать» невозможно. Ни в действительности, ни, тем более, в уме (только научившись правильно «синтезировать» нечто в действительности, человек потом может сложить правильное понятие о нем в теории).

Так вот, задекларировав анализ в качестве метода (а анализ всё равно остается анализом, будь он трижды системным, и даже мирсистемным анализом) Валлерстайн договаривается до совершенно смешных вещей типа «момента возникновения», «момента прекращения существования» и даже говорит про «самый долгий момент» (просто великолепное выражение, которое можно было бы сравнить разве что с выражением «очень жареный лед») «нормального» функционирования.

Но как только доходит до дела, Валлерстайн очень быстро избавляется от иллюзий насчет продуктивности этого метода, подвергает вполне законной критике результаты всех и всяческих анализов, проделанных своими предшественниками и констатирует следующее:

«На мой взгляд, чтобы историческая система считалась капиталистической, доминирующей или решающей характеристикой должно быть настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала - накоплению капитала ради накопления еще большего капитала».

Единственное, в чем здесь можно упрекнуть Валлерстайна, это разве что в употреблении слов «на мой взгляд». Ведь этот взгляд очень похож на взгляд Карла Маркса. Но не будем придираться. В любом случае, это куда естественнее, когда исследователь, относящий себя к неомарксистам, забывает сослаться на Маркса, чем когда называющие себя марксистами люди городят от имени марксизма какую-то чушь.

То, по каким соображениям Валлерстайн в данном месте не ссылается на Маркса, нас интересует еще меньше, чем то, зачем он ссылался на Пригожина, выдвигая в качестве собственного метода исследования какие-то странные банальности, которые можно прочитать где угодно: от Библии («все проходит - и это пройдет») до учебника диамата. Не интересует, поскольку дело не в том, что исследователь провозглашает в качестве собственного метода (обычно ученые понятия не имеют о том, каким методом они пользуются, поэтому пункт «методологическая база исследования», который они, кстати, пишут после того, как диссертация уже завершена, у них вызывает очень большие трудности), а в том, сумеет ли он в реальности хотя бы ощупью набрести на тот метод, который позволит ему схватить свой предмет в его целостности. Хороший ученый тем и отличается от плохого, что независимо от своих методологических иллюзий он, когда доходит до дела, все-таки «набредает» на такой метод. В этом, пожалуй и состоит суть того явления, которые называют научной интуицией. Объяснять ее мистическими причинами нет необходимости. Ибо ученого в этом случае ведет вполне материальная сила - сам предмет исследования.

И крайне наивны те, кто считает, что гораздо проще было бы предварительно изучить правильный метод, скажем, метод восхождения от абстрактного к конкретному, чем блуждать в потемках, чтобы потом вдруг «открыть велосипед». Ведь и на самом деле никакой другой метод, кроме метода восхождения от абстрактного к конкретному, не может оказаться продуктивным в настоящем научном поиске - в этом, и только в этом, суть цитаты А.С. Канарского, которую мы приводили выше. Но в том-то и дело, что этот самый метод восхождения от абстрактного к конкретному, кроме всего прочего, предполагает каждый раз такое «переоткрытие велосипеда». Ведь, поскольку восхождение идет к конкретному, то и само восхождение каждый раз будет конкретным, неповторимым. Мало того, даже исходная абстракция, с которой будет начинаться это самое восхождение, каждый раз будет иметь совершенно разное содержание, даже если она будет именоваться одни и тем же словом. Ведь даже если кто-то уже и совершал это восхождение, то повторить его путь будет или невозможно, поскольку обстоятельства изменились, и старый способ восхождения уже не годится, или имело бы чисто дидактическое значение, если бы эти условия были искусственно воссозданы.

Здесь ситуация похожа на ту, о которой говорил великий советский педагог А.С. Макаренко, который давая советы родителям, как воспитывать детей, отмечал, что «гораздо полезнее подражать результатам, чем копировать методы, которые в различных семьях могут сильно отличаться».

Все это не значит, что метод не имеет значения, и им не нужно специально заниматься. Напротив, как в педагогике, так и в науке это означает, что работа над методом требует гораздо большего внимания, чем принято считать. Что метод - это никак не схема, не инструкция, по которой нужно действовать. Таким способом от абстрактного к конкретному не взойдешь. Таким способом можно переходить только от одной абстракции к другой, пока это блуждание между абстракциями не приведет к полной утрате связи с действительностью, то есть, с предметом исследования.

А только предмет исследования, как уже говорилось ранее, единственный и может вывести ученого на тот путь, который позволит ему «переоткрыть» применительно к нему метод восхождения от абстрактного к конкретному. Но предмет «ведет» далеко не всякого. Для этого нужно, как минимум, увидеть этот самый предмет исследования как некое единое целое. Ведь та первоначальная абстракция, из которой начинается восхождение к конкретному, изначально не отличается от тысяч других абстракций относительно этого предмета, каждая из которых потому и называется абстракцией, что она претендует на представление предмета в целом. Но одно дело претендовать, а другое - действительно представлять предмет как целое. И определение этой, назовем ее продуктивной, абстракции невозможно иначе, как только через критику всех других подходов с точки зрения какой-нибудь монистической логики, каковой для Валлерстайна, если поверить М. Загорскому, выступила логика Б.Спинозы.

На с.70-71 разбираемой книги Валлерстайн дает краткое изложение точки зрения мирсистемщиков на современную историю. Согласно этой точке зрения, географическое расширение рынков, за счет которого, по мнению не только Валлерстайна, но и, скажем, Розы Люксембург, продолжает существовать современный капитализм, как и господство на мировом рынке, сегодня обеспечивается не столько передовыми технологиями, сколько военной мощью и политическим влиянием. Центр-гегемон, - пишет он, - эксплуатирует трудовые и сырьевые ресурсы периферии напрямую либо при посредстве приводного ремня полупериферийных зон. Центры гегемонии исторически сменяли друг друга, образуя так называемые циклы гегемонии, которые последовательно нарастали и, втянув полностью всю периферию в капиталистический рынок, должны достичь своего предела, с чем Валлерстайн и связывает мысль о конце капитализма.

Эту теорию Валлерстайн противопоставляет либеральной точке зрения, к которой он относит теорию модернизации и догоняющего, ускоренного развития, согласно которой «каждый регион мира последовательно проходит определенные этапы восхождения, пока все регионы не войдут в современность наравне с полностью развитыми экономиками и везде не восторжествует постиндустриальный третичный сектор, т.е. сектор услуг».

И нужно сказать, что точка зрения мирсистемщиков выглядит куда более убедительно по сравнению с этой плоско эволюционистской теорией, которая чем-то напоминает знаменитую истматовскую «пятичленку», которую некоторые люди почему-то путают с точкой зрения марксизма на исторический процесс. Суть обоих этих концепций - совершенно безнадежный «прогрессизм» - и не так уж важно, чем он должен завершиться - коммунизмом или постиндустриальным обществом. Важно, что и в том, и в ином случае получается, что в истории господствует некое «предопределение» - что все народы должны пройти некие обязательные стадии развития для достижения некоего «конца истории». Разумеется, что даже если бы у мирсистемщиков была только одна идея -что капиталистический мир нужно рассматривать как единое хозяйственное целое, а не просто как совокупность отдельных национальных экономик, каждая из которых проходит определенные стадии развития, и то их точка зрения оказались бы неизмеримо выше либеральной. Но вот, что касается «истмата», то отрицая характерное для него воззрение на мир как совокупность историй отдельных стран, каждая из которых представляет собой закономерное чередование общественно-экономических формаций, мирсистемный анализ сохраняет с ним, как минимум, одно сходство. А именно, нам представляется, что самым слабым местом «мирсистемного анализа» является то, что он представляет собой попытку создать особого рода «истмат», отличный от политической экономии, которую он, точно так же, как и советский истмат, не игнорирует, но, тем не менее, оставляет в стороне, мыслит как отдельную науку, на основе которой он будто бы развивается.

В общем-то, мирсистемный анализ - это и есть не что иное, как исторический материализм. Но исторический материализм минус диалектика. Вместо диалектики, которая рассматривает движение как перерыв постепенности, постоянный переход в противоположность, или, пользуясь ленинской терминологией, как революцию, он пытается рассмотреть историю как эволюционный процесс. Не потому, что ему не нравится революция. Напротив, революции в теории мирсистемного анализа играют ключевую роль. Собственно, здесь снова напрашивается параллель с советским истматом, представители которого тоже очень уважали революции, что впрочем, совершенно не мешало им представлять историю как сугубо эволюционный процесс. А все потому, что историю они тоже мыслили состоящей из «моментов» - коротких моментов революций, и длинных моментов «нормального развития». Нет, они, разумеется, признавали не только противоположность эволюционных и революционных «моментов» в развитии, но и единство этих противоположностей. Но, увы, это единство мыслилось исключительно «по Ленину». Не в том смысле, что советские истматчики мыслили историческое развитие как Ленин, а в том, что Ленин предугадал их способ мышления еще в 1916 году. Вот что он писал в заметках известных под названием «К вопросу о диалектике»:

«Раздвоение единого и познание противоречивых частей его ... есть с у т ь (одна из "сущностей", одна из основных, если не основная, особенностей или черт) диалектики...

Правильность этой стороны содержания диалектики должна быть проверена историей науки. На эту сторону диалектики обычно (например, у Плеханова) обращают недостаточно внимания: тождество противоположностей берется как сумма п р и м е р о в ["например, зерно"; "например, первобытный коммунизм". Тоже у Энгельса. Но это "для популярности"...], а не как з а к о н п о з н а н и я (и закон объективного мира)».

Советские истматчики тоже знали и даже очень любили подбирать примеры единства противоположностей. Иногда они, правда, подбирали отдельно примеры для единства противоположностей, а отдельно для борьбы, но это неважно. Важнее то, что на примерах вся их диалектика и заканчивалась. Точнее, примеры служили связующим звеном для перехода от разговора о методе к его применению. Когда же от, как правило, не относящихся к делу примеров переходили к собственно исследованию предмета, то методом этого исследования оказывался так называемый системный анализ, который гораздо справедливее было бы называть анализом систем. Потому, что первым шагом этого анализа было представление предмета в виде системы, а дальше анализировался уже не сам предмет, а именно система, то есть представление о предмете.

Практически то же находим и у Валлерстайна:

«Как капитализм работал на практике?» - спрашивает он. Это просто великолепная формулировка вопроса, ответ на который мы находим в «Капитале» Маркса. Для выработки этого ответа Марксу пришлось подвергнуть теоретической переработке практически всю экономическую историю человечества и тщательной критике - все существующие до него политэкономические концепции (с некоторыми из них мир только благодаря Марксу и познакомился, поскольку к его времени они были основательно забыты). Результатом этой титанической работы явилось то, что Маркс не просто выясняет закон, согласно которому подчиняются социальные явления при капитализме, но и «закон их изменяемости, их развития, т. е. перехода от одной формы к другой, от одного порядка взаимоотношений к другому». Это, наверное, и есть самая настоящая историческая социология. Что же касается концепции И. Валлерстайна, то она, на наш взгляд, остается всего лишь мирсистемным анализом.

Посмотрим, как отвечает на тот же самый вопрос И.Валлерстайн:

«Как капитализм работал на практике? Все системы испытывают колебания. Иными словами, машинерия постоянно отклоняется от точки равновесия. Пример, хорошо знакомый большинству людей, - физиология тела человека. Мы вдыхаем и выдыхаем. Мы нуждаемся в том, чтобы вдыхать и выдыхать. Тем не менее, и внутри тела человека, и внутри современной мировой системы есть механизмы, возвращающие систему в равновесие, подвижное равновесие, безусловно, но все-таки равновесие. То, что кажется моментом «нормального» функционирования системы, - это на самом деле период, когда импульс к возвращению в равновесие сильнее любого импульса к выходу из него.

В современной мировой системе есть множество таких механизмов. Два самых важных из них (важных в том смысле, что они являются определяющими для исторического развития системы), - то, что я буду называть циклами Кондратьева, и циклы гегемонов».

Вопрос о том, что «циклы Кондратьева», которые, как известно, были выведены их автором чисто эмпирическим путем, могут служить «механизмом возвращения системы в равновесие» не больше, чем календарь (который, в общем-то, тоже является отражением цикличности движений Земли и Луны), может влиять на стабильность этих движений, мы оставим в стороне. Это, разумеется, очевидный недостаток метода Валлерстайна и всех сторонников мирсистемного анализа, но это не самостоятельный недостаток, а лишь следствие отмеченной нами выше особенности этого метода, состоящей в том, что исследование реального предмета - капитализма - здесь подменяется исследованием образа этого предмета, представленного в виде частного случая системы. Что же касается самого главного недостатка метода мирсистемщиков, из которого проистекают все остальные, то он описан еще Марксом в первом тезисе о Фейербахе:

«Главный недостаток всего предшествующего материализма - включая и фейербаховский - заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно».

Но особо укорять Иммануила Валлерстайна за этот недостаток его метода мы не можем. Хотя бы потому, что он полностью разделяет его не только со всеми материалистами до Фейербаха включительно, но и с едва ли не всеми материалистами после Маркса, включая представителей так называемого исторического материализма в СССР и за его пределами. Увы, практически все они воспринимали теорию и историю, теорию и практику как внешние противоположности, которые и соприкасаются только внешним способом: теория описывает общественное бытие и/или предписывает ему «желательные» сценарии развития. То, что в этом последнем пункте материалистическая социология, включая истмат, полностью совпадает с уже упоминаемой «субъективной социологией», не должно нас удивлять. Вся проблема в том, что со времен написания Марксом «Тезисов о Фейербахе» ситуация если и поменялась, то исключительно только в том смысле, что о современном идеализме уже нельзя написать то, что Маркс писал об идеализме эпохи классической немецкой философии: «Отсюда и произошло, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно, так как идеализм, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой». Современный идеализм уже давно примитивизировался до уровня берклианства (даже не до уровня Беркли, а до уровня его безграмотных в области философии эпигонов) и, соответственно, полностью разделяет точку зрения эмпиризма о противоположности мышления и бытия. Мало того, современный идеализм, который в области теории одержал полную победу над материализмом и полностью себе его подчинил, устраняет полагаемую им же самим противоположность между мышлением и бытием путем полного растворения объекта в созерцании. И это уже давно касается не только квантовой механики, в которой эта точка зрения утвердилась. И даже не только естествознания вообще, но и социологии.

Каков выход из этого тупика? Понятно, что без преодоления указанного Марксом недостатка, то есть, не научившись рассматривать мир целостно, а не просто в противоположностях «субъект-объектного отношения», социология не может рассчитывать на успех. Ленин описывает ситуацию с методом следующими словами:

«Тождество противоположностей... Условие познания всех процессов мира в их "самодвижении", в их спонтанейном развитии, в их живой жизни, есть познание их как единства противоположностей. Развитие есть „борьба" противоположностей. Две основные (или две возможные? или две в историй наблюдающиеся?) концепции развития (эволюции) суть: развитие как уменьшение и увеличение, как повторение, и развитие как единство противоположностей (раздвоение единого на взаимоисключающие противоположности и взаимоотношение между ними).

При первой концепции движения остается в тени с а м о движение, его д в и г а т е л ь н а я сила, его источник, его мотив (или сей источник переносится во вне - бог, субъект etc.). При второй концепции главное внимание устремляется именно на познание источника „с а м о"движения.

Первая концепция мертва, бледна, суха. Вторая - жизненна. Т о л ь к о вторая дает ключ к „самодвижению" всего сущего; только она дает ключ к «скачкам», к «перерыву постепенности», к «превращению в противоположность», к уничтожению старого и возникновению нового».

Если же говорить конкретно о методе мирсистемного анализа, то здесь, на наш взгляд, ситуация состоит в том, что с одной стороны, как мы попытались продемонстрировать, он разделяет очень многие ошибки, проистекающие из методологии эмпиризма, в основе которой лежит противопоставление субъекта и объекта. Но с другой стороны - мирсистемный анализ - это запрос на отрицание эмпиризма, на рассмотрение мира как единого целого. А это значит, что действительная критика мирсистемного анализа может состоять только в том, чтобы помочь представителям этого течения окончательно избавиться от предрассудков эмпиризма и всячески поддержать их в стремлении к рассмотрению мира как единого развивающегося целого.

 

Часть 4. О содержании учения миросистемного анализа

Итак, Валлерстайн считает отличительной чертой капитализма стремление к бесконечному накоплению капитала. Вот как он формулирует эту идею:

«На мой взгляд, чтобы историческая система считалась капиталистической, доминирующей или решающей характеристикой должно быть настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала - накоплению капитала ради накопления еще большего капитала». Это очень похоже на позицию Маркса. Но между позицией Валлерстайна и позицией Маркса есть и огромное отличие. Оно состоит в первую очередь в том, что для Валлерстайна бесконечное стремление к накоплению капитала есть то, с помощью чего он - Валлерстайн - отличает капитализм от «некапитализма», а для Маркса - то, чем капитализм сам себя отличает от предшествующих стадий общественного развития, как развитие производительных сил объективно ведет к концентрации капитала, а вошедший таким образом в силу капитал полностью меняет лицо общества (то есть, господствующие в обществе общественные отношения) и стремления его членов. Другими словами, Валлерстайн и Маркс по-разному разрешают вполне законный вопрос о том, кто собственно является субъектом настойчивого стремления к бесконечному накоплению капитала, каков источник этого стремления. По Валлерстайну получается, что это отличительная черта капиталистов, или, как он выражается, «агентов» (очевидно, что имеются в виду агенты капиталистического производства - В.П.). Но вряд ли такой ответ можно признать удовлетворительным. Ведь если бы Валлерстайна попросили дать определение того, что такое капиталист, то у него не было бы никакого другого выхода, как определять его через «настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала». Получится, что настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала - отличительная черта капиталиста, а капиталист, это тот, у кого отличительная черта - настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала. То есть, классический «круг в определении» или тавтология.

В формальной логике такого рода определения считаются ошибочными. Но нельзя забывать и того обстоятельства, что в основании любой частной науки лежат именно такого рода определения. Иногда это аксиомы, иногда постулаты, а чаще всего ученые просто не обращают внимания на тавтологичность фундаментальных определений собственной науки.

К слову сказать, описанная тавтология относительно настойчивого стремления к бесконечному накоплению капитала получается у Валлерстайна в результате очень верного рассуждения. Он пишет:

«Для того, чтобы эта характеристика возобладала, должны быть механизмы, которые наказывают любых агентов, пытающихся действовать на основе других ценностей или с другими целями, в результате чего эти несогласные агенты рано или поздно вынуждены будут отойти от дел или хотя бы столкнуться с серьезными препятствиями на пути накопления значительных объемов капитала. Все многочисленные институты современной мировой системы заняты поддержанием бесконечного накопления капитала...»

Получается отличная иллюзия объективности - дело не в том, что капиталисты стремятся к накоплению капитала, а в том, что существуют независимые от их воли, то есть вполне объективные «механизмы», которые просто «отфильтровывают» тех «агентов», которые пытаются действовать не по этим правилам.

Почему это только иллюзия объективности? В первую очередь потому, что непонятно, откуда взялись как «правила», принуждающие стремиться к накоплению капитала, и как сформировались «механизмы», которые отсевают всех «несогласных». Здесь нужно констатировать, что с помощью миросистемного анализа в принципе невозможно выяснить этот вопрос. Именно потому, что он предлагает рассматривать капитализм как целостную систему. А в рамках никакой системы невозможно исчерпывающе сформулировать правила, по которым строится система. Это напрямую вытекает уже из закона достаточного основания, который требует обоснования всех положений данной теории, в том числе, получается, и тех положений, которые составляют «правила», по которым строится система. Но это невозможно в принципе, поскольку нужно будет сначала вывести правила, по которым составляются правила и так до бесконечности.

Валлерстайн тоже не выводит «стремление к накоплению капитала» из каких-либо оснований, а берет их, в конечном счете, эмпирически, выяснив, что все остальные черты капитализма характерны не только для капитализма, но и для других стадий развития товарного производства. И только настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала как доминирующая черта общественного устройства характерно исключительно для капитализма. Правда, придание этой черте обязательного характера требует, чтобы понятие капитала перестало быть чисто эмпирическим представлением, каковым оно было до Маркса. Маркс также пользовался эмпирическим представлением о капитале как совокупности богатств в натуральной или денежной форме, но он взял его не в готовом виде, а «переоткрыл» путем вскрытия исторического пути становления капитала как общественного отношения из отношений товарного обмена и превращения капиталистического общественного отношения в господствующее отношение, то есть в капитализм.

Другими словами, Валлерстайн заимствует у Маркса идею «настойчивого стремления к бесконечному накоплению капитала», но берет ее в готовом, застывшем виде, и поэтому из особенности становления самого капитала как общественного отношения эпохи развитого товарного производства «настойчивое стремление к накоплению капитала» превращается у него в свойство агентов капиталистического производства или отличительную черту капитализма как «исторической системы». Тем самым вопрос из плоскости того, как капитализм исторически возникает и потом воспроизводится, переносится в плоскость того, какая система может «считаться» капитализмом. Соответственно, и вопрос о том, при каких условиях капитализм исчезает, заменяется вопросом о том, что нужно для того, чтобы он перестал считаться капитализмом.

Согласно Марксу, капитализм не исчезнет раньше, чем будет преодолена товарная форма производства, то есть разделение труда, а, тем самым, и частная собственность, исторической формой которой и выступает капитал как общественное отношение. Тем самым ставится вопрос о преодолении объективных условий для возникновения «настойчивого стремления к бесконечному накоплению капитала», об устранении почвы для существования «механизмов», поощряющих «агентов», которые стремятся к накоплению капитала и устраняющих «несогласных».

По Валлерстайну же, конец капитализма выводится не из внутренней логики его собственного развития, а является выводом из общей теории систем - «капитализм - это система, а все системы имеют свой срок жизни». В общем-то, этот вывод тоже верен. Единственное, что общая теория систем совершенно ничего не говорит о том, как возможен переход от капиталистической системы к иной - некапиталистической, что необходимо предпринимать для того, чтобы этот переход состоялся, а не остался абстрактной возможностью, шансы на реализацию которой, как говорит сам Валлерстайн - «пятьдесят на пятьдесят».

Все это касается не только Валлерстайна, но и его последователей. Например, Г. Дерлугьян заимствует у Маркса идею о всемирности истории, а потом распространяет ее гораздо дальше, чем сам Маркс.

Например, в статье «О мировой войне как макроисторическом явлении» Г. Дерлугьян пишет:

«Мировые войны сложны, в них всегда участвуют сложные изменчивые коалиции. И длятся они не один год. Вернее, порядка тридцати лет - «тридцатилетними войнами» были и собственно прорывный для капитализма конфликт католических сил во главе с имперской Испанией с протестантами, объединявшимися вокруг республиканских тогда Нидерландов; и серия Франко-британских войн, длившихся с перерывами с 1757 по 1815 год, и то, что следует по праву называть «Американо-германской войной за британское наследство» 1914-1945 гг. Такого рода затяжные, многофронтальные войны длятся около трех десятилетий, пока не победит окончательно новая держава-гегемон».

По Марксу, «чем дальше идет уничтожение первоначальной замкнутости отдельных национальностей благодаря более усовершенствованному способу производства, развившемуся общению и стихийно возникшему в силу этого разделению труда между различными нациями, тем во все большей степени история становится всемирной историей». Другими словами, Маркс рассматривает процесс превращения истории во всемирную историю. Основанием этого процесса является развитие производительных сил, развитие на этом основании разделения труда и общения, которое находит свое проявление в формировании мирового рынка. По Дерлугьяну же - всемирность является едва ли не изначальным свойством истории. По крайней мере, она оказывается не продуктом становления капитализма, а предварительным условием этого становления. Впрочем, и рамки капитализма миросистемный анализ очень серьезно раздвигает по сравнению с Марксом. Хотя Валлерстайн и отказывается от характерного для Фернана Броделя понимания капитализма как всякой общественной системы, связанной с денежным оборотом, но «родимые пятна» формального понимания капитализма (деньги и в самом деле являются исторически и логически первой формой проявления капитала, но эта форма полностью скрыла то, «последним продуктом» чего она является - товарное обращение, а соответственно, скрыла «исходный пункт капитала») дают себя знать в миросистемном анализе. Так, например, главным нововведением Валлерстайна, которое так и не принял Бродель, было понятие мир-империи. Причины, почему это понятие не принял Бродель, мы разбирать не будем. Вместо этого укажем на то, что понятие мир-империи на поверку оказалось повторением и даже усугублением методологической ошибки Броделя. Ведь, если вдуматься, понятие мир-империи является производным от понятия империализм, и с докапиталистическими империями имеет общего не больше, чем современный финансовый капитал с денежным хозяйством Карфагена. Там, говорят, уже были ассигнации, но там не было самого главного, что делает капитал капиталом - свободного труда. Деньги когда-то, конечно, превратятся в капитал, но отнюдь не в Карфагене, в смысле, не на том основании, на котором они возникли в Карфагене. Так и с империями. Докапиталистические империи могут быть очень похожи на современные, но основание у них разное. А это значит, что выводить капитализм из империй нельзя так же, как невозможно вывести капитал из карфагенских денег. На самом деле понятие мир-империи отражает исключительно только реальность империализма как высшей стадии капитализма. Главной же особенностью империализма как высшей стадии капитализма, как известно, является господство монополий во всех сферах экономической и политической жизни. «Монополия, раз она сложилась и ворочает миллиардами, с абсолютной неизбежностью пронизывает все стороны общественной жизни, независимо от политического устройства и от каких бы то ни было других «частностей»». Именно в этом господстве монополий суть империализма, а вовсе не в том, что капитализм среди всех прочих «частностей», подчиняет своей власти и бывшие империи, которые тем самым начинают выглядеть как «предпосылки» его возникновения.

Самое интересное, что Маркс еще в той же «Немецкой идеологии» резко возражал против такого подхода, в результате которого «делу придается такой вид, будто последующая история является целью для предшествующей, будто, например, открытие Америки имело своей основной целью помочь разразиться французской революции».

В результате то, что у Маркса выводится как результат развития товарного хозяйства, у мирсистемщиков оказывается общим свойством всяких систем, а отличительной чертой капитализма оказывается только в той мере, в какой капитализм - это тоже система.

Метод Маркса предполагает не просто целостность, но целостность как единство многообразия. Все факты должны быть подчинены логике целостности, и задача ученого исследовать закон подчинения частного целому.

У сторонников миросистемного анализа тоже частное подчиняется целому - законам (правилам) системы, но сами эти правила выводятся эмпирически. Отличный пример находим в статье Г. Дерлугьяна:

«Просчитать циклы гегемонии в начале 90-х годов пытались два американских учёных, Брюс Подобник и Кристофер Чейз-Данн - представители школы мир-системного анализа, пытавшиеся всё время придать некую математическую стройность миросистемному анализу, который, с их точки зрения, слишком «словесен» и слишком конкретно-историчен. По их расчетам выходило, что американская гегемония должна исчерпаться где-то в 2010-х годах. Прогноз этот был сделан в конце 1980-х, в период распада Советского Союза. Четверть века назад уже Подобник и Чейз-Данн предполагали, что следующая мировая война должна наступить в районе 2014-2016 годов и будет продолжаться, если цикл геополитики продолжается, порядка тридцати лет. Тогда бы многие их высмеивали. Дорогие Брюс и Кристофер, с чего вы взяли такую чёткую периодичность? Как вы построили, экстраполировали на основании, в общем-то, двух исторических циклов: нидерландского, британского и половины, ну, двух третях американского. Насколько это вообще циклы? Какой у них механизм?» .

Г. Дерлугьян, конечно, критикует своих коллег. Но только критикует он их, скорее, за то, что они упрощают метод миросистемного анализа (и тем самым, получается, выдают его тайну), а вовсе не за то, что они его извращают.

Но здесь следовало бы сделать несколько замечаний насчет того, что миросистемный анализ «слишком словесен». Разумеется, что в том виде, в каком его предъявили Брюс Подобник и Кристофер Чейз-Данн, это обвинение имеет не так уж много смысла. Ведь нередко математические методы используются в социологии, как, впрочем, и во многих других науках, только для того, чтобы скрыть недостаток мыслей. В условиях, когда математика считается языком науки и даже методом научного мышления, такой номер легко проходит, и поэтому многие научные проходимцы часто им пользуются. На самом же деле, если вы на место бессмысленных сочетаний наукоподобных пустопорожних слов ставите такие же малосодержательные формулы, научности в вашей теории не прибавится. Точно так же, если теория верна, то использование математических методов вовсе не сделает ее менее конкретно-историчной. Потому что дело не в словах и не в формулах, а в понимании сути дела, а как это понимание будет выражаться, в «словах» или в формулах - это уже совершенно другой вопрос.

Например, «Капитал» не словесен, а «понятиен», поэтому использование автором формул отнюдь не мешает его труду быть действительно «конкретно-историчным». Не в том смысле конкретно-историчным, в каком его математические адепты обвиняют миросистемный анализ (что он недостаточно абстрактен, то есть недостаточно оторван от исторической действительности), а в том, что динамическая взаимосвязь абстракций, которыми оперирует Маркс, вскрывает логику самой истории, вырастает из нее и стремится к возвращению в историю в качестве логики действия исторического субъекта.

Нужно признать, что миросистемный анализ даже не ставит перед собой таких задач - вскрыть внутреннюю логику капитализма, а тем более - исследовать логику его преодоления. Миросистемный анализ в общем-то не идет дальше описания капитализма. И в этом смысле миросистемный не выходит за пределы позитивизма.

Но сам подход к описанию капитализма в миросистемном анализе радикально отличается от позитивистского. То, что Брюс Подобник и Кристофер Чейз-Данн приняли за избыточную «словесность» миросистемного анализа, которую они определили в качестве его недостатка, на самом деле является лишь внешним выражением его основного достоинства - восприятия капитализма в частности и мировой истории вообще - как некоей целостности, притом динамической целостности. И то, что эти критики назвали излишней «словесностью», гораздо правильнее было бы назвать публицистичностью. Притом публицистичность здесь нужно воспринимать не просто как жанр изложения, но главным образом как метод исследования истории. Именно за счет публицистичности и получилась во многом у мирсистемщиков целостность рассмотрения истории. Ведь публицистика, если это, конечно, хорошая публицистика, состоит вовсе не в том, что там используется мало формул или стараются избегать применения терминов, понятных только узкому кругу специалистов. Публицистика - это в первую очередь изложение глубоких идей языком, понятным для широкого круга людей. Решение такого рада задач в принципе невозможно без широкого применения образов. А образ отличается от понятия, которое он призван выражать, в первую очередь большей синкретичностью, то есть нерасчлененностью, а это значит - большим богатством связей, хотя еще и нераскрытых до конца. Как публицистичность стала у мирсистемщиков не просто методом изложения, но и методом исследования, это отдельный вопрос (представляется, что в основном потому, что одним из источников миросистемного анализа стало творчество Фернана Броделя, который, создавая свой основополагающий труд «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа», вынужден был работать как публицист, не имея доступа к научным источникам), но мы бы хотели отметить, что это не такой уж и плохой метод, если, конечно, им одним не ограничиваться. Если кроме художественных или полухудожественных образов и исторических аналогий, без которых сложно себе представить хорошую публицистику, у исследователя, пользующегося публицистикой как методом изложения, больше ничего нет, то он только публицист и больше ничего. Если же эти образы и аналогии служат для него только исходным пунктом собственно исследования, которое должно включать, как минимум, добросовестное сравнение различных ( в смысле, противоположных) точек зрения на исследуемый вопрос, то тогда и публицист превращается в ученого, а публицистичность - в более или менее глубокий вариант метода восхождения от абстрактного к конкретному. Притом, глубина применения этого метода нисколько не будет ограничиваться внешней формой публицистичности. К примеру, тот же «Капитал» - от начала до конца публицистичен, что не мешает ему служить подлинным образцом научности вообще и применения метода восхождения от абстрактного к конкретному - в частности.

Но все это не значит, что можно заменить публицистичностью научность или хотя бы метод восхождения от абстрактного к конкретному. Все, что может публицистичность - это несколько ограничить ученых любителей манипулировать абстракциями с целью скрыть собственное непонимание предмета, о котором они рассуждают. Публицистика как жанр очень быстро обнаруживает, понимает ли автор хоть что-нибудь в деле, о котором берется писать. Свою некомпетентность гораздо проще скрыть за сложными терминами или формулами, смысла которых часто не понимают даже специалисты в смежных областях науки. Публицист, будучи вынужден выражаться человеческим языком, даже не разбираясь, или ошибаясь в деталях, в целом обязан все же брать предмет таким, каким он есть на самом деле. А иначе, его дурь сразу видна будет.

Так вот, понимание исторической ограниченности капитализма, его исторической обреченности - это и есть тот пункт, который превращает публицистичность миросистемщиков в научность. Хотелось бы напомнить, что именно признание капитализма исторически преходящей ступенью развития Карл Маркс считал одним из критериев научности в отношении политической экономии:

«Поскольку политическая экономия является буржуазной, т. е. поскольку она рассматривает капиталистический строй не как исторически преходящую ступень развития, а наоборот, как абсолютную, конечную форму общественного производства, она может оставаться научной лишь до тех пор, пока классовая борьба находится в скрытом состоянии или обнаруживается лишь в единичных проявлениях». Что касается второго критерия - какое место теоретик занимает в классовой борьбе, (которая, надо заметить, сегодня находится если не снова в скрытом состоянии, то в состоянии весьма запутанном, что ничем не лучше), то об этом вопросе мы будем писать отдельно.

Сейчас же остановимся на причинах того, что совершенно верно поставив вопрос о будущем капитализма, миросистемщики не могут дать на него хотя бы более или менее адекватного ответа. Ведь даже формально нельзя считать удовлетворительным ответ - «пятьдесят на пятьдесят». Даже если добавить к этому, что «пятьдесят на пятьдесят - это много, а не мало».

Для того, чтобы можно было ответить на поставленный авторами книги вопрос «Есть ли будущее у капитализма?», нужно, как минимум, разобраться, что такое капитализм.

Так вот, согласно Марксу капитализм представляет собой определенную ступень в развитии общества, которая характеризуется таким развитием товарного производства, когда товаром становится рабочая сила.

Но даже Валлерстайн очевидно имеет в виду под капитализмом нечто иное. Он думает, что можно сохранить рынок, отказавшись от капитализма. С точки зрения эмпирической, он прав. Конечно, можно. И даже, скорее всего, напротив, невозможно одновременно отказаться от капитализма и от товарного производства вообще. В любом случае некоторые «следы» товарного производства будут сохраняться определенный период. Хотя бы потому, что останутся люди, сформированные по логике товарного производства, и они вряд ли смогут одномоментно «перековаться». Очевидно, что этот период не может быть ничем иным как периодом борьбы между старым товарным производством и новым, построенным на нетоварной основе. Ростки нового какое-то время будут не просто сосуществовать со старыми формами, а «конкурировать» с ними, пытаться их преодолеть.

Если взять аналогию из «Государства и революции», то можно сказать, что капиталистическое производство уничтожается, а товарное производство отмирает. И это не просто аналогия. Дело в том, что государство в этом процессе отмирания неизбежно будет играть ключевую роль. Относительно этого периода Гегель окажется абсолютно прав в том пункте, когда он утверждал, что только государство делает человека свободным.

Здесь очевидный парадокс - анархисты, которые сами выросли из гегельянства, так и не смогли понять этого центрального тезиса гегелевской философии. Им казалось, что государство можно просто упразднить, этот акт будет означать освобождение человека, в то время как освобождение человека в принципе не может быть актом, а только процессом, который может быть обеспечен только «самоупраздением» или самоотрицанием государства. Последнее же означает устранение государством своих собственных оснований - товарного производства, разделения труда или, другими словами, частной собственности.

Кому-то может показаться, что вопрос, вынесенный в заглавие этой книги является вопросом сугубо теоретическим, не касающимся непосредственно повседневной жизни людей. Как известный вопрос из фильма «Карнавальная ночь» - есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе - какая разница?

Но на самом деле капитализм это не просто название для господствующей миросистемы, которое позволяет ее удобно описать (можно было бы принять и другие концепции, но они хуже описывают существующее положение вещей). Это способ производства, которым производится современная жизнь. Другими словами, капитализм - это мы. И вопрос о том, есть ли у него будущее, это вопрос - не о том «есть ли жизнь на Марсе», а о том, будет ли жизнь на Земле. Потому, что если вы выяснили, что капитализм - мировая система, и что эта система исчерпала свои возможности «нормального функционирования», то это означает, что если не удастся поменять систему, то есть поменять способ производства, то в лучшем случае нас ожидает деградация и распад.

Чинить, реформировать разрушающийся механизм, конечно, можно. Но даже если кому-то нравится называть общество системой, то сравнивать его с механизмом все-таки мало кто решится. Даже сравнение общества с живым организмом - и то будет недостаточным, хотя и более подходящим. А ведь с организмом не так, как с механизмом. Если организму нанесены механические повреждения, то и «ремонтировать» его можно почти так же, как механизм. Если у него что-то с обменными процессами не в порядке, можно химическими средствами их регулировать. Ну а если у него рак или автоимунные заболевания? Тогда все эти средства будут идти только во вред. А если организм просто дряхлеет? Можно конечно, менять «запчасти» (которые, кстати, придется брать у молодых организмов, тем самым обрекая их на неполноценность), вставить искусственные зубы, можно давать «Виагру», но он от всего этого не помолодеет. Ведь капитализм - если это даже и организм (все же лучше, чем система), то не отдельный, а всеобщий организм, которому не от кого брать недостающие «органы». Материал предшествующих формаций он давно уже превратил в свои собственные «органы».

Именно поэтому Маркс начинает не с капитала, а с товара, отслеживая весь исторический путь становления товарного производства - от его зарождения в рамках натурального хозяйства до капитализма. Маркс выводит «настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала», а не полагает его рефлексивным способом. Поэтому конец капитализма для Маркса - это не просто «желательный сценарий», а естественный этап становления самого капитализма.

Это, пожалуй, самое трудное место в понимании марксизма, поскольку он здесь коренным образом отличается не только от миросистемного анализа, но и от любых других теорий общественного развития, включая и подавляющее большинство тех, которые относят себя к числу марксистских. Ведь абсолютно все эти теории рассматривают капитализм как «объект», который нужно преобразовать. Причем субъектом преобразования выступает некто внешний по отношению к капитализму. И не суть важно, кто будет этим субъектом - «герои», «масса», «интеллигенция», государство, партии, профсоюзы, общественные организации или кто-нибудь еще. Согласно Марксу таким субъектом выступают отнюдь не отдельные люди и не группы людей. И даже пролетариат в процессе преодоления капитализма представляет не сам себя, не говоря уж о том, что он не есть нечто коммунистическое по своей природе. Напротив, пролетариат есть чистая абстракция капитала, его абстрактное бытие, если воспользоваться аналогией с «Наукой логики» Гегеля. Пролетариат существует только в той мере, в какой в нем нуждается капитал. То есть, капитал составляет его сущность. Но это же означает, что капитал не просто не может существовать без пролетариата, а что пролетариат и есть то, как капитал существует. В этом и только в этом суть экономической борьбы пролетариата - отказываясь приводить капитал в движение, пролетариат обнаруживает, что без него капитал недействителен. В этом же и секрет политической борьбы пролетариата - научившись приводить капитал в движение самостоятельно, он делает излишним капитализм как власть капитала над каждым отдельным пролетарием и над обществом в целом.

Если будет нам позволено еще немножко попользоваться гегелевским методом, то обратимся к первоисточнику:

«Если кажется, что одно такое акцидентальное выказывает власть над другим, то [на самом деле] оба их объемлет собой власть субстанции, которая как отрицательность полагает неодинаковое значение, определяя одно как преходящее, а другое - с другим содержанием и как возникающее, или первое - как переходящее в свою возможность, а второе - как переходящее при этом в действительность; субстанция вечно раздваивается на эти различия формы и содержания и вечно очищает себя от этой односторонности, но в самом этом очищении вновь определяет и раздваивается. - Одна акциденция вытесняет, следовательно, другую лишь потому, что ее собственное самостоятельное существование (Subsistieren) само есть эта тотальность формы и содержания, в которой равно исчезают и она, и ее иное».

Получается, что неограниченное стремление к прибыли у Валлерстайна и неограниченное стремление к прибыли у Маркса, будучи внешне похожими, на самом деле серьезно отличаются. У Валлерстайна - это субъективное (хотя и объективно обусловленное, конечно) свойство капиталистов или наций. У Маркса - это объективное «стремление» самого капитала, способ его существования. Капиталисты здесь выступают только «олицетворением» этого объективного стремления.

«Фигуры капиталиста и земельного собственника я рисую далеко не в розовом свете. Но здесь дело идет о лицах лишь постольку, поскольку они являются олицетворением экономических категорий, носителями определенных классовых отношений и интересов. Я смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественноисторический процесс; поэтому с моей точки зрения, меньше чем с какой бы то ни было другой, отдельное лицо можно считать ответственным за те условия, продуктом которых в социальном смысле оно остается, как бы ни возвышалось оно над ними субъективно».

А, если продолжить эту гегелевскую мысль, то выяснится, что «субстанция обладает действительностью лишь как причина». И дальше: «эта действительность есть действие».

Ленин, выписав предпоследнюю фразу, комментирует ее так:

«С одной стороны, надо углубить познание материи до познания (до понятия) суб­станции, чтобы найти причины явлений. С другой стороны, действительное познание причины есть углубление познания от внешности явлений к субстан­ции».

Именно так и действует Маркс, доводя познание товара как элементарной формы богатства до познания субстанции стоимости. Притом как и у Гегеля, субстанцией у Маркса является действие. Но не действие идеи, а вполне материальное действие общественного человека, которое Маркс в самой общей форме характеризует как абстрактный труд, эмпирическим воплощением которого и является капитал, а господство абстрактного труда над конкретным трудом и, соответственно, над трудящимися, может быть определено как капитализм.

Соответственно, и решения Маркс и Валлерстайн предлагают принципиально разные. Маркс считает, что выход за пределы капитализма возможен только через преодоление разделения труда.

Валлерстайн же предлагает «моральный выбор». Какой именно моральный выбор, на каком основании и кому именно его предлагает Валлерстайн, мы разберем позже.

 

Часть 5. Моральный выбор или историческая миссия

Принадлежащий перу Иммануила Валлерстайна раздел книги «Есть ли будущее у капитализма» носит название «Структурный кризис или почему капиталисты могут считать капитализм невыгодным» и заканчивается таким абзацем:

«История не занимает ничью сторону. Мы все ошибочно судим о том, как нам следует действовать. Поскольку исход внутренне, а не внешне непредсказуем, наши шансы получить желаемую мировую систему - пятьдесят на пятьдесят. Но пятьдесят на пятьдесят - это много, а отнюдь не мало».

Вот так, прямо с конца и начнем разбирать написанное Валлерстайном. То есть, с того, много или мало - пятьдесят на пятьдесят? На первый взгляд, это - нисколько. Или как говорят на Украине: «надвоє бабка ворожила - чи умре, чи буде жива». Но этот первый взгляд очень обманчив, потому что, как и почти любой первый взгляд, он случайный, а поэтому крайне абстрактный, то есть взятый вне связи с живой жизнью. В жизни нередко даже прогнозы с меньшей степенью вероятности оказываются вполне практичными. Например, пересказывают историю, что на совещании в ставке Верховного главнокомандования накануне берлинской операции Сталин, выслушав доклад начальника метеослужбы Красной Армии о том, что согласно прогнозу на запланированный день начала боевых действий погода будет нелетной (в условиях установившегося на то время полного господства советской авиации в воздухе этот фактор имел огромное значение), задал ему вопрос о том, какова степень надежности этого прогноза. 40 % - по-военному четко ответил полковник. Значит, будем начинать в намеченный день, - сделал главнокомандующий вполне оправданный с точки зрения формальной логики вывод. И дело даже не в том, что погода и на самом деле оказалась более или менее благоприятной. Дело в том, что если принятое решение (даже не совсем верное с точки зрения формальной логики, а иногда с точки зрения этой логики и вовсе сумасбродное) последовательно выполнять, то «при любой погоде» вы окажетесь ближе к цели, чем в случае, когда вы будете оставаться в нерешительности. Особенно, если вы продумали варианты действий и на тот случай, если благоприятный прогноз не оправдается.

И наоборот, даже самый точный прогноз оказывается бесполезным, если им некому воспользоваться. Предположим, что капиталисты прислушались к Валлерстайну и таки уяснили, почему они «могут считать капитализм невыгодным». Попробуем составить прогноз на их последующие действия. Не нужно быть слишком проницательным, чтобы догадаться, что они постараются предпринять все меры к тому, чтобы шансы получить «желаемую» Валлерстайном систему уменьшить до минимума и увеличить до максимума шансы на сохранение капитализма. На то они, собственно, и капиталисты. Таким образом валлерстайновские «пятьдесят на пятьдесят» автоматически становятся «пятьдесят на пятьдесят» в пользу капиталистов.

Кого-то может заинтересовать вопрос о том, возможен ли прогноз «пятьдесят на пятьдесят» не в пользу капиталистов? Думается, что возможен. Но тогда это должен быть прогноз несколько иного рода. Во-первых, он должен быть изначально ориентирован не на капиталистов. Ведь что такое прогноз, даже если это прогноз погоды, землетрясений или, скажем, солнечных затмений? Прогноз солнечного затмения для кого-то - ничто, а для кого-то, как, например, для древнеегипетских жрецов, которые не раз использовали свое умение предсказывать солнечные затмения для запугивания противников или собственного народа - орудие подчинение других своей воле. Но даже это «ничто», когда люди не интересуются солнечными затмениями, не нейтрально, а тоже является фактором этого подчинения. Ведь запугать солнечным затмением можно только тех, кто не понимает его природы, а, соответственно, и природы его прогнозирования.

Прогноз практически всегда есть совет. Совет о том, как действовать в определенных обстоятельствах. Брать с собой зонтик или нет, приводить в состояние повышенной готовности спасательные службы на случай возможного землетрясения, или, скажем, тайфуна и т. д. Но точно так же, как бесполезно советовать безрукому брать с собой зонтик, не имеет большого смысла разрабатывать даже самые точные прогнозы развития общественных явлений для капиталистов. Что говорить о прогнозах развития общественных процессов, если даже прогнозы насчет тайфунов оказываются лишенными смысла для капиталистического общества. Известный российский тележурналист Константин Семин обратил внимание на в общем-то лежащий на поверхности факт - что знаменитый тайфун «Катрин», который привел к невиданной социальной катастрофе в Новом Орлеане, прежде, чем достичь берегов США, прошелся по Кубе. Но в результате принятых правительством этой страны мер, не только удалось избежать паники, но и число человеческих жертв было минимальным. Вот его слова:

«...я видел это своими глазами в Новом Орлеане, когда власть исчезает, когда исчезают деньги, когда исчезает вот этот жир, позволяющий надеяться на то, что компромисс будет найден, и люди за сутки превращаются в зверей... У меня было чёткое ощущение, что Новый Орлеан в момент, когда "Катрина" его изолировала от федеральных властей и от неспособных как-то помочь полицейских, что этот город превратился в Гаити. Там до Гаити не очень далеко, но люди начали вести себя именно так, причём неважно, чёрные или белые: спасайся, кто может, умри ты сегодня, а я завтра - такая логика. Причём ровно перед этим тот же самый ураган прошёлся по Кубе, по нищей, тоталитарной, ободранной Кубе, которую мы все, естественно, презираем, так же как презираем голодную Венесуэлу без туалетной бумаги, правильно? Но на Кубе этот ураган не оставил практически никаких жертв, потому что была проведена плановая и своевременная эвакуация, потому что никто не тащил одеяло на себя и никто не стремился спасти себя в первую очередь, надеясь, что это позволит продлить его собственную жизнь, даже если за это нужно платить жизнями соседей».

Существенным фактором общественных процессов является человеческая деятельность, поэтому любая попытка прогнозирования здесь в объективистском духе, который хотя бы по видимости оправдан в области природных процессов, изначально обречена на провал.

Карл Маркс в «Тезисах о Фейербахе» отметил это обстоятельство в качестве основного недостатка предшествующего ему материализма:

«Главный недостаток всего предшествующего материализма - включая и фейербаховский - заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно. Отсюда и произошло, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно, так как идеализм, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой».

Нужно с сожалением констатировать, что И.Валлерстайн, как собственно, и все его последователи, несомненно стараясь быть материалистами, полностью разделяют этот главный недостаток домарксовского материализма - созерцательность. По этой причине «пятьдесят на пятьдесят» является абсолютно точным и единственно возможным для такого подхода ответом на вопрос, обозначенный в заглавии рецензируемой книги.

Но кто является тем субъектом, деятельность которого определит настоящий ответ на вопрос «Есть ли будущее у капитализма?»

По марксистским книжкам известно, что это должен быть пролетариат. Увы, Иммануил Валлерстайн даже не рассматаривает пролетариат в качестве субъекта исторического действия. Кстати, отнюдь не потому, что он игнорирует этот класс. Напротив, и Валлерстайн, и другие представители школы мирсистемного анализа в своих работах постоянно пишут о пролетариате и тщательнейшим образом исследуют его сегодняшние положение в различных странах. Например, один из самых талантливых молодых представителей школы мирсистемного анализа Кеван Харрис на своих лекциях в Киеве, состоявшихся в июне 2016 года, постоянно говорил о пролетариате и полупролетиариате. Эти термины, как минимум, уже лет тридцать (о пролетариате в ученой среде в последние годы существования СССР считалось неприличным говорить точно так же, как и после его развала) не озвучивались под высокими сводами зала заседаний ученого совета Киевского политехнического института и, повторяемые уважаемым американским лектором многократно, звучали здесь более чем странно.

Но вся проблема в том, что мирсистемщики рассматривают пролетариат отнюдь не как субъект исторического действия, а, скорее, как объект научного анализа. Конечно, это лучше, чем делать вид, что пролетариата то ли нет, то ли он вот-вот исчезнет, превратившись то ли в средний класс, то ли в нечто неназываемое.

Это лучше, но ненамного. Поскольку эмпирическая фиксация наличия пролетариата приводит к попыткам сформировать понятие пролетариата эмпирическим путем, то есть мыслить класс пролетариата как совокупность отдельных пролетариев или, в лучшем случае - как совокупность отдельных национальных отрядов пролетариата. Но это невозможно так же, как невозможно мыслить общество в виде совокупности невесть откуда взявшихся индивидов. Общество не состоит из классов, а распадается на классы. Не когда-то давно распалось, а постоянно распадается, и только в этом процессе расслоения на классы, и только в этом взаимном противостоянии классы и существуют.

Многие так называемые левые и «левоватые» авторы уверены, что рабочего класса то ли уже нет, то ли вот-вот не станет (например, один из авторов разбираемой книги Р. Коллинз, о концепции которого поговорим чуть позже). А вот вожди класса капиталистов так почему-то не считают. Например, премьер-министр Великобритании Тереза Мэй в своей первой публичной речи после вступления в должность, обращаясь к рабочему классу Великобритании, заявила, что правительство в своей работе будет руководствоваться «не интересами привилегированных слоев, но вашими интересами». Разумеется, что эти слова есть откровенное вранье. Но сам факт того, что вождю буржуазии приходится так откровенно и позорно врать перед всем народом, означает, как минимум, то, что вожди буржуазии рабочего класса побаиваются.

Мирсистемщики капиталистам не сочувствуют и пролетариата, как уже говорилось, не боятся, хотя и становиться на его сторону не решаются. Поэтому и оказываются в «промежуточном» положении.

Не желая становиться на сторону капиталистов, но и не веря в способность пролетариата к самостоятельному историческому действию, Валлерстайн вынужден хвататься за первое, что попадается на глаза. Но вся проблема в том, что историческое действие далеко не всегда на виду. «Старый крот истории» потому и был сравнен с кротом, что не слишком любит показываться на глаза: особенно любопытным и не слишком терпеливым наблюдателям. Те же общественные движения, которые больше всего стремятся тому, чтобы их заметили, крайне редко оказываются историческими движениями. Им тоже для этого не хватает терпения. Они быстро вспыхивают, ярко горят, но быстро тухнут.

Так получилось, что на время написания книги «Есть ли будущее у капитализма» очередное такое движение - антиглобалистское - уже находилось на стадии затухания. Валлерстайн, как опытный, а поэтому осторожный исследователь, не мог этого не видеть. Поэтому он и не возлагает никаких надежд на само антиглобалистские движение, но пишет о «духе Порту-Алегри», под которым он имеет в виду то ли «вероятную организационную стратегию» одной из сторон «борьбы за систему-наследника», то ли саму эту борющуюся сторону. Борьба, по мнению Валлерстайна, идет против «духа Давоса». У последнего, считает Валлерстайн, нет никаких шансов:

«Вопрос, который теперь стоит перед миром, не в том, как правительства могут реформировать капиталистическую систему, чтобы она могла восстановить свою способность эффективно заниматься бесконечным накоплением капитала. Способа добиться этого не существует. Так что встает вопрос, что придет ей на смену».

Надо сказать, что ответ Валлерстайна на этот вопрос не отличается определенностью:

«Логическая альтернатива - это система, которая будет относительно демократичной и относительно эгалитарной».

Из ответа Валлерстайна можно понять только то, что, не смотря на прнципиальную невозможность реформирования капиталистической мирсистемы, ставить вопрос об альтернативе самому реформированию, то есть о ее революционном преобразовании, он не готов. Что, впрочем, и не удивительно. Ведь очевидно, что сломать капиталистическую систему одной только «силой духа» невозможно.

Увы, наша рецензия пишется очень долго. За это время «дух Порту-Аллегру» успел полностью выветриться. Бывшие «оккупанты» (движение «Оккупай Уолл-стрит» было, на наш взгляд, последним всплеском антиглобализма) потеряли свой радикализм, перешли к более рутинным формам деятельности, составив основу команды Бена Сандерса, который уже успел сдать их энтузиазм в аренду самой главной на нынешний день представительнице «духа Давоса» - Хиллари Клинтон. Таким образом круг замкнулся - «дух Порту-Алегри», который появился как отрицание «духа Давоса», совершил «самоотрицание» и вернулся обратно к своему собственному «основанию». В общем, все получается по Гегелю: в той мере, в какой диалектика остается исключительно в сфере духа, противоречие между методом и системой неизбежно заканчивается поражением духа и торжеством системы.

Валлерстайн все это понимает и поэтому не слишком настаивает на перспективности сегодняшних «антисистемных» движений.

Настоящая духовная опора Валлерстайна - революция 1968 года. Он ее величает «мировой революцией» и расширяет ее временные рамки до 1970 года. Но если мы говорим, что события 1968 года служат для Валлерстайна духовной опорой, то мы отнюдь не имеем в виду, что он собирается «перевернуть мир», опираясь на принципы революции 1968 года. Напротив, Валлерстайн эти события оценивает по уже знакомому нам методу - пятьдесят на пятьдесят. «Мировая революция 1968 года была огромным политическим успехом. Мировая революция 1968 года была огромным политическим провалом».

В чем был провал - ясно. Но в чем был успех? Валлерстайн видит его вот в чем:

«Центристский либерализм, выступавший в качестве господствующей идеологии мировой системы, де-факто единственной легитимной идеологии, оказался развенчан. Теперь он стал одной альтернативой из многих».

В данном пункте мы хотели бы сделать перерыв в цитировании, хотя сейчас мы приведем следующее предложение из этого текста. Вот оно:

«Кроме того, движение «старых левых» перестали рассматривать в качестве катализаторов любого рода фундаментальных перемен».

Перерыв в цитировании необходим был для того, чтобы обратить внимание читателя на одно весьма существенное обстоятельство, возможно - самое существенное обстоятельство, определяющее внутреннюю противоречивость мирсистемного анализа. Оно состоит не столько в отрицании мирсистемным анализом революционного потенциала «старых левых» (с помощью этого термина Валлерстайн смешивает в одну субстанцию социал-демократические и коммунистические партии, включая КПСС, но исключая Компартию Китая времен «культурной революции), сколько в том, что «новые левые», которым Валлерстайн однозначно сочувствует, и с которыми, по всей видимости себя ассоциирует, по его же собственным словам, оказываются лишь «одной альтернативой из многих», то есть одной из идеологий «мировой системы». И то обстоятельство, что Валлерстайн не собирался так утверждать, что оно у него «само получилось», только подчеркивает, что данное противоречие является внутренним противоречием мирсистемного анализа, а не только «мировой революции 1968 года» или движения «новых левых» в целом.

Внутреннюю противоречивость движения 1968 года Валлерстайн фиксирует сам с предельной беспощадностью:

«Однако упоение собственными успехами у революционеров 1968 года, освободившихся от подчинения центристскому либерализму, оказалось пустым и краткосрочным». Страницей раньше он пишет: «Мировая революция 1968 года.... не привела к политической трансформации мировой системы. Фактически в большинстве стран движение было успешно подавлено, и большинство его участников забывали о своем юношеском энтузиазме по прошествии лет».

Сам Иммануил Валлерстайн принадлежит к тем, кто ничего не забыл. И это, бесспорно, хорошо. Единственное, что можно было бы поставить в упрек Иммануилу Валлерстайну - это то, что чтя память событий 1968 года и возвеличивая их до уровня мировой революции, он фактически игнорирует действительную мировую революцию, которая началась значительно раньше 1968-го и не закончилась даже в 1970-м году. Разумеется, что та мировая революция была очень мало похожа на вполне гламурную «мировую революцию» образца 1968 года с ее выдержанными в самом утонченном стиле лозунгами типа «Капитализм - дерьмо», «Капитализм нельзя лечить - его можно только уничтожить» или, скажем, «Мы ничего не боимся - у нас есть таблетки». Притом именно последний лозунг был едва ли не центральным лозунгом событий 1968 года, и, нужно сказать, что в этом пункте, который был выразительно назван «сексуальной революцией» (тут самое главное - начать применять слово «революция» несколько расширительно, потом им еще и не такое можно будет называть), «революция 1968 года» одержала полную и безоговорочную победу. Сегодня западный обыватель уже и не вспомнит о тех моральных и религиозных строгостях в области отношений между полами, которые послужили если не главной причиной, то существенным поводом к началу «революционного взрыва».

Нет, та мировая революция, которую всячески игнорирует Валлерстайн, решала куда более банальные вопросы и отнюдь не выглядела сексапильно. Она была вся вываляна в грязи и крови. Она-то и родилась в потоках крови первой мировой войны, оказалась в эпицентре второй мировой, и даже самые спокойные свои годы прожила под вполне реальной угрозой третьей мировой войны. Но разве это повод для того, чтобы абстрагироваться от нее в пользу придуманной на скорую руку «мировой революции 1968 года»?

В конце концов, Валлерстайн отмечает, что революция 1968 года, среди прочего, вдохновлялась примером Че Гевары. Но ведь Че Гевара не боялся «реального социализма». Лидеры кубинской революции смело соединили свою революцию с мировой, что, кстати, совершенно не мешало им критиковать советскую систему. Притом, нужно сказать, что Че Гевара критиковал советскую систему куда более основательно, чем Валлерстайн, который предъявляет ей претензии, которые, в конечном счете, полностью совпадают в претензиями либералов, отличаясь от них разве что в одном пункте, в котором он обвиняет руководство СССР в том, что оно заключило «молчаливую сделку с США», позволившую последним установить свою гегемонию в капиталистическом мире. Можно подумать, что Валлерстайн готов предложить тогдашнему советскому руководству не заключать такой сделки и воевать с США до последней капли крови! Позволю себе сомневаться в искренности этой критики.

Че Гевара же критиковал советскую систему по основанию - за непоследовательность в отказе от частной собственности.

В связи с этим хочется забежать несколько наперед и привести место из статьи Г. Дерлугьяна из данной книги. Г.Дерлугьян, который, как уже говорилось, является организатором и вдохновителем этого проекта, в своей статье вспоминает, что его в молодости поразило услышанное им в 1987 году предсказание И.Валлерстайна о возможном крахе СССР. «Иностранец рехнулся», вспоминает тогдашнюю свою реакцию Дерлугьян, которого именно это предсказание убедило в мощи метода мирсистемного анализа. Настолько невероятной показалась ему такая возможность. И нужно сказать, что дело было не в наивности юного Дерлугьяна. В возможность краха СССР даже весной 1991 года определенно не верил тогдашний президент Соединенных Штатов Дж. Буш-старший, который в своем выступлении в Верховной Раде Украины, скорее всего, вполне искренне удерживал не в меру рьяных украинских националистов-представителей так называемой «Народной рады» от неосновательных, на его взгляд, мечтаний о независимости Украины.

Так вот, Че Гевара еще двумя десятилетиями раньше писал, что "господство экономических методов" в экономике «ведет к отступлению», что это - путь, по которому "происходит возвращение к капитализму".

Мне это «предсказание» кажется куда более продуктивными, чем основанные на уверенности в том, что «все системы имеют свой срок жизни», прогнозы Валлерстайна. Ведь прогноз Че Гевары, если бы он был услышан в СССР, мог послужить сигналом к действиям, которые помогли бы не только предотвратить крах социалистической системы, но и изменить траекторию развития мировой революции.

Лично я не питаю никаких симпатий ни к «старым левым», ни к «новым левым»: они вполне достойны друг друга и давно уже «слились в экстазе», превратившись в новых правых. И мне не кажется слишком уж продуктивным выбирать, кто из них симпатичнее - бывший активист революции 1968 года, а впоследствии генеральный секретарь НАТО Хавьер Солана или бывший секретарь по идеологии Днепропетровского обкома комсомола, а позже баптистский пастор и человек, санкционирующий с украинской стороны начало кровавой бойни на Донбассе Александр Турчинов. Если фигура Турчинова покажется кому-то слишком мелкой, пусть подставит туда бывшего секретаря ЦК Компартии Украины по идеологии Л. Кравчука, в качестве президента Украины подписавшего Беловежский договор, или, скажем, Путина.

Но между «старыми левыми» и «новыми левыми» не стоит выбирать не потому, что все они оказались «предателями», а потому, что решение вопроса о судьбах «мировой системы» нужно искать совершенно в другой плоскости. Представление о том, в какой именно плоскости его нужно искать, дает уже упоминаемое место из Маркса, в котором речь идет об отдельной революции, но в котором хорошо ухвачен характер мировой революции в целом:

«Но революция основательна. Она ещё находится в путешествии через чистилище. Она выполняет своё дело методически. До 2 декабря 1851 г. она закончила половину своей подготовительной работы, теперь она заканчивает другую половину. Сначала она доводит до совершенства парламентарную власть, чтобы иметь возможность ниспровергнуть её. Теперь, когда она этого достигла, она доводит до совершенства исполнительную власть, сводит её к её самому чистому выражению, изолирует её, противопоставляет её себе как единственный объект, чтобы сконцентрировать против неё все свои силы разрушения. И когда революция закончит эту вторую половину своей предварительной работы, тогда Европа поднимется со своего места и скажет, торжествуя: Ты хорошо роешь, старый крот».

Нет, вопрос о «системе-преемнике» - это отнюдь не вопрос морального выбора. Это вопрос действия, массового революционного действия именно мирового масштаба.

Работа эта кажется неподъемной, и любой теоретик, в отличие от обычного обывателя, вполне осознающий масштаб задачи, робеет перед ней. И эта робость вполне понятна. Но тут-то и пригодятся качества, характерные исключительно пролетариату, который по объективному своему положению в обществе является не созерцательным, а практическим материалистом. «Очі бояться, а руки роблять» - так комментируют обычно подобные ситуации представители украинского отряда международного пролетариата.

Конечно, «зробити» мирсистему, которая смогла бы придти на смену полностью исчерпавшему, по мнению Валлерстайна, свой исторический ресурс капитализму, с помощью «молотка зубила и какой-то матери», которые раньше часто выручали пролетариат в сложных ситуациях, невозможно. Для того, чтобы дело пролетариата в строительстве нового мира, отвечающего интересам 99%, а не 1% членов общества, как это есть сейчас, оказалось успешным, необходим, кроме всего прочего, и острый аналитический глаз, который присущ в том числе и представителям мирсистемного анализа, и добрая воля, которая толкает интеллигента к моральному выбору в пользу нового мира, и многое-многое другое. Но, пожалуй, самое главное, что требуется в этом деле от теоретика, это последовательность, преодоление характерных для интеллигенции шатаний со стороны в сторону, да еще, пожалуй, вера.

Рассуждая о том, что способа реформировать капиталистическую систему не существует, так что встает вопрос о том, что придет ей на смену, Валлерстайн говорит, что этот вопрос «актуален и для 1% и для 99%, говоря языком, появившимся в 2011 году». Здесь очевидная ошибка. Для 1% актуален только вопрос, как не допустить того, чтобы что-нибудь пришло на смену капитализму. Иначе они ведь перестанут быть капиталистами. Не думаю, что Валлерстайн этого не понимает. Так же как не думаю я, что Валлерстайн не понимает, что в формуле «99% против 1%» языком 2011 года выражена азбучная истина Маркса насчет тенденции к пролетаризации населения при капитализме. Кому-кому, а называющему себя неомарксистом Валлерстайну эта истина известна, и он сам представил массу аргументов в пользу ее актуальности в современном мире. Скорее всего, он просто не верит в то, что эти 99% способны сами, без «чуткого руководства» со стороны 1% построить «систему преемника». Так вот, без этой веры, боюсь, с появлением, «системы преемника» может ничего не получиться.

Старая система обязательно умрет - в этом прогнозе Валлерстайна сомневаться не стоит, но чтобы не получилось нечто по поводу чего Тарас Шевченко иронизировал над современными украинскими патриотами, которые очень радовались гибели много веков подряд угнетавшей Украину Польши: «Правда ваша: Польща впала. Та й вас роздавила!».

Можно не сомневаться, что без уверенности в способность «99%» к самостоятельному историческому действию, так оно будет и с современной мировой системой.

Некоторыми соображениями о том, что для такой уверенности существуют, как минимум, чисто объективные основания, и что рано социологи, включая и отдельных авторов рецензируемой книги, начали хоронить «могильщика», мы поделимся в следующей статье этого цикла.

 

Часть 6. Не рано ли хоронить могильщика?

Для удобства мы изложим центральную идею того раздела книги «Есть ли будущее у капитализма», который принадлежит профессору Пенсильванского университета Р. Коллинзу и называется «Средний класс без работы», в пересказе Г. Дерлугьяна. В этом Г. Дерлугьян, который и задумал эту уникальную книгу, излагает ее центральные идеи (как свои собственные, так и своих соавторов) иногда даже лучше, чем они были изложены в книге. Так вот, Георгий Дерлугьян излагает основные мысли Рэндалла Коллинза следующим образом:

«Рэндалл Коллинз предложил просто посчитать: сколько рабочих мест и профессий отпадает в связи с появлением Интернета и микрокомпьютеров. Например, исчезают рабочие места в банковской сфере, вы больше не имеете дело с кассиром. Быстро уходят в прошлое бюро путешествий - вы заказываете наиболее дешевые билеты через Интернет. Посмотрите, что происходит с книжными магазинами. И, наконец, огромное количество нижнего и среднего управленческого персонала, мелких менеджеров оказываются тоже ненужными, потому что с помощью компьютерных баз данных, а в скором времени и искусственного интеллекта, можно управлять гипермаркетами, аэропортами, городским движением транспорта.

Это в чем-то скучная и рутинная работа, от которой человек избавляется.

Но Коллинз ставил вопрос очень прагматически и просто. Кто будет платить людям зарплату за то, что они будут заниматься чем-то другим? И что произойдет с западными демократиями, когда 50, 60, 70% выпускников университетов не смогут найти применение своим дипломам? Это уже сейчас имеет место во многих странах Запада на уровне пока 15-20%. А что будет через 20-30 лет?»

Первое, что бросается в глаза при чтении этого текста, это то, что, как минимум, Г. Дерлугьян, имеет весьма упрощенное представление об информационных технологиях. Такое слово как «микрокомпьютер» (в 70-80-е годы ХХ века этим словом обозначали машины, выполненные на основе микропроцессоров) исчезло из обихода специалистов еще в прошлом столетии, притом, до появления Интернет. Потом оно появилось снова, но означает теперь уже нечто совершенно иное - как правило, электронные системы управления, встраиваемые в некомпьютерные устройства (напр., стиральные машины, автомобили и т. п.). Возможно, что речь здесь идет о так называемом «интернете вещей», но он пока очень мало покушается на рабочие места. В любом случае, выражение «с появлением Интернета и микрокомпьютеров» выдает человека, не слишком глубоко знакомого с компьютерными технологиями. Это же касается и терминов «базы данных» и «искусственный интеллект». Последний термин, похоже, употребляется в том значении, в котором его употребляли в прошлом столетии в плохих научно-фантастических романах. Иначе сложно понять, почему об искусственном интеллекте пишется «а в скором времени» (это уже не Дерлугьян, а сам Коллинз). В реальности искусственный интеллект, если понимать под ним способность так называемых «интеллектуальных систем» выполнять действия, имитирующие действия человека, используется для управления гипермаркетами, аэропортами и городским движением транспорта уже около полстолетия. Но до Р. Коллинза никому пока в голову не приходило ожидать, что появление на улицах светофоров вместо регулировщиков или использование автоматизированных информационных систем для продажи билетов (В СССР первая такая система Сирена-1 появилась в 1972 году, в США - еще раньше, но не общегосударственная) может как-то поколебать основы капитализма. Что же касается «баз данных», то с их помощью можно управлять аэропортом или гипермаркетом не больше, чем с помощью книг и картотек, хранящихся в самых обычных библиотеках. Притом, иногда для «набивания» тех же самых баз данных нужно гораздо больше людей, чем освободится при использовании компьютеров для потребностей управления объектом. И это не говоря уж о том, что нужно будет нанять программистов для написания программ, которые будут обращаться к вашим базам данных.

Собственно, все написанное в предыдущем абзаце можно было бы считать мелкими придирками. В конце концов, социологи не обязаны разбираться в тонкостях компьютерной терминологии, да и не играют эти погрешности в концепции Рендалла Коллинза. В концепции Рендалла Коллинза, может, и не играют, но слишком уж модно стало сейчас среди социологов выстраивать фундаменты для своих концепций, используя в качестве строительного материала термины из области информационных технологий, при этом не давая себе труда даже узнать, что, собственно, эти термины значат. Будучи обученными манипулировать терминами, социологи так искусно вплетают их в кружева других терминов, нередко тоже ничего не означающих, что даже специалисты в области ІТ, прочитав их в популярных статьях по социологии, перестают догадываться, что автор текста просто не вполне понимает, о чем он пишет.

Что же касается собственно Коллинза, то его проблема не столько в непонимании употребляемых им терминов из области компьютерных наук, сколько в том, что он не удосужился произвести или найти в готовом виде соответствующие экономические расчеты, прежде чем рассуждать «сколько рабочих мест и профессий отпадает в связи с появлением Интернета и микрокомпьютеров»

Он, надо полагать, пользовался материалами вот такого типа:

«В Японии стартует программа по постепенной замене выходящих на пенсию фермеров на роботов и беспилотную сельскохозяйственную технику ...Япония планирует потратить 4 млрд иен ($ 37 млн) за год, чтобы внедрить роботов на фермы и помочь в разработке 20 различных типов роботов, в том числе таких, которые отделяли бы перезрелые персики от свежих при уборке урожая... Крупнейший в Японии производитель сельскохозяйственной техники Kubota Corp. уже разработал свой первый прототип автономного трактора, который можно использовать на рисовых полях». Если учесть, что фермеров в Японии около 3 млн., а даже один автономный трактор обойдется никак не меньше, чем в 10 тыс. долларов (при этом нужно помнить, что и самый совершенный автономный трактор может делать далеко не все, что делает фермер), то несложно посчитать, сколько столетий понадобится, чтобы с такими темпами инвестиций в роботизацию (чуть более десяти долларов на каждого фермера в год) заменить всех японских фермеров.

А ведь отнюдь не японские фермеры являются основными производителями сельхозпродукции в мире. Основные же производители сельхозпродукции работают совсем другими методами. Так, на первом месте в мире по объему производства продовольствия находится Китай, который в последние годы ежегодно производит более 500 млн тонн продуктов питания, обеспечивая 22 % населения планеты. Так вот, в Китае не только не идет речь о замене всех крестьян роботами, а 40% работ по вспашке, посеву и сбору урожая производятся вручную.

Разумеется, что в США, которые со своими 490 миллионами тонн продовольствия в год занимают второе место, ситуация с механизацией будет получше - там в сельскохозяйственном производстве занято всего около 2% населения, но именно по этой причине никакая роботизация здесь уже ничего серьезно поменять не может в интересующем нас вопросе - даже самый ничтожный кризис выбрасывает обычно в ряды безработных гораздо больший процент от общего количества работающих.

Но главное - другое. Высокий уровень механизации сельского хозяйства США полностью компенсируется положением в Индии, которая производит более 230 млн тонн продовольствия в год нередко теми же способами, что и тысячу лет назад. Достаточно сказать, что в большинстве населенных пунктов Индии нет электричества. Натуральное и полунатуральное хозяйство соседствует здесь с достаточно передовыми капиталистическими предприятиями, но до вытеснения людей роботами там еще ох как далеко! А если учесть, что в индийском сельском хозяйстве занято около 60% из более чем миллиардного населения Индии, то несложно понять, что проблему вытеснения людей роботами в области сельскохозяйственного производства вообще сложно считать такой уж актуальной.

Если же рассматривать мир в целом, то здесь вообще еще очень рано говорить о проблемах замещения промышленных рабочих автоматами, поскольку здесь еще далеко не закончился, а, напротив, находится в самом разгаре, процесс втягивания в промышленность крестьянского населения.

Все рассказы о том, что в развитых странах в с/х занято по 3-4 процента населения, а по 60-70% занято в сфере обслуживания, бледнеют на фоне 50 процентов занятых в сельском хозяйстве в Китае и 67% в Индии. Потому, что эти самые 50 и 67% количественно представляют собой гораздо большее количество людей, чем все население богатых капиталистических стран вместе взятое.

И касается это не только сельского хозяйства. Вот, к примеру, такой материал:«Эксперимент под названием «Робот заменяет Человека» правительство Китая в прошлом году запустило в китайском промышленном городе Дунгуань: 505 дунгуаньских заводов инвестировали 4,2 млрд. юаней в то, чтобы к 2016 году заменить 30 000 рабочих на роботов.

В июле газета об ошеломительном успехе компании по производству деталей для сотовых телефонов Changying Precision Technology. На ее заводе 650 сотрудников были заменены на 60 роботов. Работая 25 часов в сутки семь дней в неделю, роботы произвели в три раза больше деталей, и сделали это гораздо качественнее высококвалифицированных рабочих. Процент брака в продукции завода после автоматизации производства сократился со свыше 25% до 5%.

Сегодня на заводе Changying Precision в Дунгуане осталось лишь 60 человек персонала. К 2018 году компания планирует сократить число людей до 20, а количество роботов увеличить до 1000. Если эксперимент в Дунгуане завершится успехом, это может привести к повсеместной роботизации производств, и счет уволенных людей пойдет на миллионы».

Мы, вслед за Рендаллом Коллинзом, здесь не будем обращать внимание на тот факт, что, например, самые совершенные и самые дорогие гаджеты фирмы Apple собираются что само по себе сильно диссонирует с его теорией. но попробуем осмыслить дуангунский эксперимент. Поскольку данных о результатах этого эксперимента найти не удалось, давайте, допустим, что успешно закончился не только эксперимент на заводе Changying Precision в Дунгуане, но и уволены все запланированных тридцать тысяч человек на 505 дунгуанских заводах. Соответственно, эти заводы начали выпускать в три раза больше продукции. Но для этого им понадобится в три раза больше сырья, а работы в отраслях, где их добывают и производят первичную обработку, пока выполняют отнюдь не роботы. Значит, там придется нанимать дополнительных рабочих. И если их понадобится не 30 тысяч, а несколько меньше (в действительности же их, скорее всего, понадобится больше, поскольку степень автоматизации в добывающих отраслях, как правило, ниже, чем на этапах конечной обработки), то придется нанять новых работников, для того, чтобы «впаривать» дополнительные изделия покупателю. И это будет далеко не только сфера рекламы. Сотни тысяч людей будут простаивать днями на базарах России, Украины и других постсоветских стран для того, чтобы продать дополнительные изделия дуангунских суперрроботизированных предприятий.

И даже там, где базары уже вытеснены самыми супертехнологичными супермаркетами, не все так просто. Не нужно быть очень большим социологом, чтобы заметить, что управление гипермаркетами с помощью искусственного интеллекта оборачивается тем, что в дополнение к интернет-гипермаркету нужно иметь десятки, а то и сотни курьеров или пользоваться услугами фирм доставки, которые давно воплотили в действительность фантазии Хлестакова. Помните "И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры курьеры... можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров!"

К сожалению, у нас нет никаких цифр по этому поводу, но очень сложно представить, что для того, чтобы заменить одного кассира, который в обычном гипермаркете обслуживает в среднем, допустим, 1 покупателя в минуту, понадобится меньше курьеров в интернет-гипермаркете.

Но все это не так уж важно. Допустим, что, как пишется в статье, счет уволенных в китайской промышленности пошел на миллионы. Скорее всего, этого просто никто не заметил бы, поскольку каждый год количество работников на китайских предприятиях увеличивается на десятки миллионов. Так, в 2000-е годы количество занятых в городах росло ежегодно на 24 млн. человек.

Да и вообще, было бы странно, если бы количество работающих не увеличивалось, но при этом производство росло. Интересно, куда бы тогда девалось произведенное. Ведь его, кроме всего прочего, нужно не просто так отдать, а продать за деньги. Если же на увеличенное в три раза количество произведенных товаров не найдется соответствующего платежесплособного спроса, то это очень продуктивное производство придется закрыть. Закрыть, получается, именно по причине его слишком высокой продуктивности. Ведь роботы уничтожат не только миллионы рабочих мест, но и миллионы зарплат, на которые могли быть куплены произведенные продукты - здесь Коллинз абсолютно прав.

Экономить же на зарплате рабочих - это отличная идея для каждого отдельного капиталиста, но очень плохая идея не только для класса капиталистов в целом, но даже для более или менее крупных сегментов рынка. И не только потому, что уменьшение заработной платы автоматически означает уменьшение платежеспособного спроса и тем самым подготавливает кризис перепроизводства, но еще и потому, что единственным источником прибавочной стоимости служит живой труд. Конечно, прибавочная стоимость образуется из неоплаченной части рабочего времени, то есть, из экономии на заработной плате, но если не будет заработной платы, то и экономить будет не на чем. Ровно с таким же успехом капиталист мог бы пытаться экономить на затратах на средства производства тем, что отказался бы вовсе от их покупки. Экономия и в самом деле получилась бы, но, увы, одноразовая.

Капиталистическое производство даже без безработных обойтись не может. Как же оно обойдется без рабочих?

Могут возразить, что китайская промышленность работает в основном на экспорт, поэтому производство здесь спокойно может расти за счет платежеспособного спроса в западных странах. Для того, чтобы разобраться в этом вопросе, мы здесь временно отвлечемся от того, что фактически с начала кризиса 2008 года Китай вынужден во многом переориентироваться на внутренний рынок. Но мы никак не можем отвлечься от того факта, что само наличие быстрорастущего производства в Китае связано в основном с переносом его из западных стран. Притом причиной переноса послужило именно стремление сэкономить на заработной плате, которая у западных рабочих, по мнению владельцев капитала, была слишком высока. Если же вспомнить, что глава, написанная Коллинзом, называется «Средний класс без работы», и в ней он доказывает наличие тенденции и к сокращению среднего класса, а это значит - и его доходов, то тогда вообще остается загадкой, кому можно продать постоянно увеличивающееся количество товаров.

Все эти мечты и опасения насчет того, что машины полностью вытеснят рабочих (или, в данном случае - средний класс) базируются на совершенно превратном представлении о природе капиталистического производства. Представляется, что при капитализме, как и при феодализме, рабовладении или первобытном строе, производятся предметы потребления. Производство последних, кстати, очень даже просто можно автоматизировать практически без остатка, притом уже достаточно давно. Но в том то все и дело, что целью капиталистического производства является отнюдь не удовлетворение человеческих потребностей, а постоянное самовозрастание стоимости, которое выражается в отмеченном Валлерстайном в качестве ключевого признака капитализма «стремлении к бесконечному накоплению капитала - накоплению капитала ради накопления капитала». В этом смысле формула «деньги делают деньги» отражает суть дела куда лучше, чем наивные представления о том, что капиталистическое производство является производством ради потребления. Удовлетворение человеческих потребностей - не цель капиталистического производства, а только средство для ее достижения. В том смысле, что заставить людей работать на самовозрастание капитала нельзя иначе, как только поставив их в такие условия, когда средства к жизни они могут получить только в обмен на предоставление своей способности к труду в распоряжение собственников условий труда.

Р. Коллинз пишет, что в основу своей теории он положил мысль Маркса о технологическом замещении рабочих, при этом сознательно абстрагировался от остальных сторон учения Маркса, в том числе от трудовой теории стоимости. Нужно заметить, что трудовая теория стоимости не принадлежит Марксу, точно так же, как и мысль о технологическом замещении рабочих. Маркс открыл источник прибавочной стоимости, а трудовую теорию стоимости, как известно, открыли представители классической политической экономии, критикой которой является Марксов «Капитал». Глашатаем идеи «технологического замещения рабочих» был Э. Юр., которого Маркс тоже критиковал, указывая, что если воспеваемая Э. Юром автоматическая фабрика и является адекватной формой существования основного капитала, то отсюда отнюдь «не следует, что подчинение капиталистическому общественному отношению является для применения системы машин наиболее адекватным и наилучшим общественным производственным отношением».

И нам представляется, что от этих двух идей марксизма уважаемому профессору Коллинзу как раз абстрагироваться не стоило. Хотя бы потому, что на самом деле при капитализме действует не одна, а, как минимум, две противоположные тенденции в отношении замещения рабочих машинами. Или, если хотите, тенденция к замещению рабочих машинами, реализуется отнюдь не «прямолинейно и равномерно».

Попробуем это показать. Коллинз начинает свою главу словами:

«Долгосрочная структурная слабина в капитализме ... - это техническое замещение человеческого труда машинами, к чему ведет компьютеризация и распространение информационных технологий в последние двадцать лет. Сейчас этот процесс ускоряется и уже угрожает существованию среднего класса».

Мы здесь оставим в стороне вопрос, почему автор считает, что компьютеризация и распространение информационных технологий имеют место именно последние двадцать лет, если до начала 90-х годов мир успел пережить целых две так называемых «зимы искусственного интеллекта», а интенсивнейшая автоматизация производства началась еще в 60-е годы, а к 90-м уже можно было говорить о том, что начали преобладать противоположные тенденции - вытеснения автоматизированных линий дешевой рабочей силой, о чем очевидно свидетельствует хотя бы массовый перенос производства из западных стран в страны с более дешевой рабочей силой. Но об этом мы поговорим несколько позже.

Сейчас пока обратим внимание на тот факт, что мысль о том, что роботы вскоре заменят людей, отнюдь не является само собой разумеющейся, как это представляет Р. Колинз, который утверждает, что компьютеры «с самого своего появления сокращали сферы применения человеческого труда и не могли возместить многочисленные потери рабочих мест». К сожалению, он не привел никаких аргументов в пользу этого положения.

В то же время, например, в 2014 году было проведено исследование, в ходе которого было опрошено 1896 экономистов и технических специалистов самого разного профиля. Так вот, мнения их разделились пополам. Точнее, 52 процента из них уверены, что к 2025 году внедрение новых технологий создаст больше рабочих мест, чем вытеснит, а 48% считают, что сокращено рабочих мест будет больше, чем создано.

Кто из них прав, мы сейчас гадать не будем. Вместо этого посмотрим на то, что было в прошлом. Для анализа возьмем ту сферу, где информатизация проводилась наиболее интенсивно - то есть сферу государственного управления. Для того, чтобы наш пример был более показательным, мы сравним положение в этой сфере в СССР и в современной Украине. Конечно, нельзя говорить, что в Советском Союзе информационные технологии вообще не использовались, но, во-первых, Коллинз, скорее всего, уверен, что таки не использовались, а во-вторых, те информационные технологии, которые использовались в СССР в сфере государственного управления, почти не имеют отношения к тому, что используется сейчас, поэтому мы спокойно можем считать, что их не было вовсе.

Так вот, максимальная численность аппарата управления в Советском Союзе была зафиксирована в 1985 году и составляла она 73 госслужащих на 10 тыс. человек. Нужно заметить, что в это соотношение включены и работники органов управления кооперативных и общественных организаций, работники сферы страхования и финансов, которые, разумеется, не учитываются в качестве госчиновников сегодня. Так вот, после интенсивнейшей компьютеризации, на начало 2015 года в Украине насчитывалось около 300 тыс. государственных служащих и около 100 тыс. должностных лиц местного самоуправления, то есть в расчете на 10 тыс. населения их количество приближается к 100.

Интересно, что численность бюрократии на Украине очень скромная по сравнению с таковой в развитых демократических странах. В Германии, США, Японии, Испании, Израиле, точно так же, как и в России, эта цифра составляет 100-110 чиновников на 10 тыс. населения, а в скандинавских странах и Канаде в 2-3 раза больше. Заметьте, чем богаче страны (скорее всего, это означает и то, что уровень использования информационных технологий у них выше и сами технологии совершеннее), тем количество людей, занятых в управлении больше. То есть, в действительности мы имеем нечто ровно противоположное тому, что проистекает из теории Рэндалла.

Конечно, хотя проанализированная область и весьма характерна, но она отнюдь не исчерпывает вопрос о том, вытесняют ли роботы людей на рынке труда в целом или, напротив везде будет происходить нечто подобное тому, что происходит в сфере управления. Тем более, что тот факт, что внедрение компьютеров в сферу государственного управления сопровождается ростом числа занятых в этой сфере, вовсе не означает, что между этими явлениями существует причинно-следственная связь. Этот факт говорит только о том, что информатизация сама по себе не приводит к сокращению количества работающих в данной сфере.

Что же касается рынка труда в целом, то там мы еще меньше можем надеяться на установление прямых причинно-следственных связей между автоматизацией и вытеснением работников. Мало того, можно утверждать определенно, что рост безработицы происходит в основном отнюдь не за счет тех стран, где вводятся роботы. Согласно докладу МОТ «Перспективы занятости и социальной защиты в мире: тенденции 2016», итоговый показатель уровня безработицы в 2015 году составил, по оценкам, 197,1 млн человек, и, согласно прогнозам, в 2016 он возрастет на 2,3 млн и составит 199,4 млн. Но растет безработица отнюдь не за счет тех стран, где вводятся роботы. По данным этого же доклада, в развитых странах уровень безработицы снизился с 7,1 процента в 2014 году до 6,7 процента в 2015.

Кстати, если мы вернемся к Украине, то здесь очевидна тенденция отнюдь не в сторону замены рабочих роботами, а в сторону возвращения к менее квалифицированному труду.

Теперь мы с высот государственного управления спустимся под землю. В Советской Украине горная отрасль проделала эволюцию от самых примитивных форм труда, когда уголь добывался с помощью обушка и вывозился на-гора на санках с использованием человека в качестве тягловой силы, до полностью механизированной добычи и вывоза на поверхность. За последние тридцать лет мы имеем возврат к тем формам добычи, с которых начиналась эта эволюция. С началом ХХІ столетия на Донбассе стали повсеместно появляться так называемые «копанки» или «дырки», то есть самодельные шахты, в которых с помощью все того же обушка добывают уголь, вынося его на поверхность в мешках.

И если кому-то кажется, что это сугубо украинская ситуация, то он здорово ошибается. Точно таким же способом в Конго добывается колтан, который используется для изготовления элементов питания мобильных телефонов и других электронных устройств, выпускаемых в том числе и самыми известными в мире компаниями из самых что ни на есть передовых стран.

То есть, сам технический прогресс вызывает к жизни самые отсталые формы труда и включает их в себя в качестве необходимого звена.

* * *

Но даже когда авторы анализируют процессы внутри богатых стран, они очень часто пропускают очевидные факты, которые никак не подтверждают теорию вытеснения ручного труда автоматами. Например, говорят о том, что очень сильно растет доля занятых в сфере обслуживания. Возможно, но разве это свидетельствует в пользу сокращения доли ручного труда? Скорее, здесь мы можем наблюдать противоположные процессы. Например, в ХХ столетии имелась стойкая тенденция к вытеснению с европейского рынка труда такой категории рабочей силы как домашняя прислуга. Можно, наверное, даже говорить о том, что свою роль в этом сыграло широкое распространение бытовой техники. Так вот, в последние десятилетия этот вид «услуг» начал бурно возрождаться.

В то время, как Рэндалл Коллинз переживает по поводу того, что компьютеризация и автоматизация вытесняет уже не только рабочих, но и средний класс, мы наблюдаем политику поощрения массовой миграции в страны ЕС не только высококвалифицированной рабочей силы (существуют десятки постоянно действующих программ по выкачке мозгов в богатые страны), но и вообще неквалифицированной, но молодой рабочей силы с Ближнего Востока. Так, например немецкие эксперты считают оптимальным для Германии прием 500 тыс. беженцев из этих стран в год. И дело не в том, что немцы добрые, а в том, что без притока беженцев у немецкой экономики будут большие проблемы.

Так директор Института немецкой экономики в Кельне профессор Хютер пишет: "Многие восточногерманские регионы через десять лет обезлюдеют, если политики не примут сейчас контрмер". И Германские власти стали такими гостеприимными отнюдь не вчера. К примеру, недавно на "Немецкой волне" проскочило сообщение, из которого следует, что на данный момент в Германии шесть миллионов граждан этой страны являются русскоязычными.

Но приведу несколько мыслей Кристофа Хассельбаха из его комментария на сайте «Немецкой волны», который озаглавлен «Какие мигранты нужны Германии?». Так вот этот аналитик считает, что в мире уже давно «разгорелось соревнование за квалифицированную рабочую силу», а Германия в этом деле отстает. И дальше Хассельбах продолжает: «...в глобальной борьбе за самых умных и талантливых есть не только победители, но и проигравшие. Бедные страны теряют талантливых людей, утечка мозгов уменьшает их шансы достичь благосостояния. А богатые страны могут выбирать из целой армии относительно плохо оплачиваемых, но готовых работать кадров.

Недавно в СМИ появилось такое сообщение: в одном только британском городе Манчестере работает больше врачей из африканской страны Малави, чем в самой этой стране. Можно сомневаться в данных, но проблема налицо».

Кстати, Германия является далеко не самым мощным потребителем внешней рабочей силы в Европе. Ее в этом отношении обгоняет даже Польша. Так новая премьер-министр Польши Беата Шидло 19 января 2015 года заявила, что страна приняла около 1 млн. мигрантов из Украины. Правда, она не уточнила, за какой период, и вообще, кого она имеет в виду под мигрантами. Но для нашего вопроса это не так уж и важно. Ясно, что эти люди не отдыхать приехали в Польшу. И работу они будут выполнять самую неквалифицированную. Именно они - соглашаясь на низкую оплату труда - а не роботы, вытесняют поляков из польского рынка труда. И вытесняют очень интенсивно. За последние 10 лет Польшу покинуло более 2 млн. ее граждан. Большинство из них уехало в поисках более выскооплачиваемой работы в Германию и Великобританию.

Но и о роботизации и автоматизации в Польше украинские мигранты тоже могут кое-что рассказать. Так в селе Товмачик Ивано-Франковской области мне пришлось услышать рассказ о том, как украинские женщины работали в Польше на уборке огурцов. По междурядьям за трактором двигается большая платформа, на которой на животе лежат женщины и выбирают те плоды, которые уже созрели. Вот такой «киборг» получается. Это же удобней, чем собирать их на корточках или согнувшись. И главное, можно больше собрать. В общем, работа, что называется "не бей лежачего". И бить действительно не надо, потому что уже после одной смены такой работы грудь женщины представляет собой сплошную рану. Пересказывающая это «ноу-хау» женщина почему-то обратила внимание именно на эту сторону дела.

В этот рассказ можно и не поверить, если бы не знать, каковы обычные условия работы украинских женщин на плантациях в Польше - это когда на корточках или согнувшись. А выглядят они приблизительно так. Работа с 6.00 до 21.00. обед - 30 мин. Два перерыва на кофе по 15 минут. Готовить все это нужно самим. Никаких перекуров. Эти условия считаются даже хорошими, а не просто обычными. Так что ничего удивительного нет в том, что легко находятся и такие, которые соглашаются поработать «роботами» по уборке огурцов.

Скорее всего, Р. Колинз не слишком знаком с этими реалиями "роботизации по-европейски". Но с ними отлично знакомы сотни тысяч женщин с Западной Украины. Поэтому им будет сложно понять концепцию Р.Коллинза.

А есть еще такая тенденция, как увеличение роли в современной капиталистической экономике давно отживших экономических укладов. Притом они играют серьезную роль в функционировании самых передовых отраслей современной капиталистической экономики.

Та же добыча колтана, без которого не смогли бы работать современые гаджеты, осуществляется на основаниях, характерных наполовину для первобытного способа производства, наполовину - рабовладельческого. Примерно такая же смесь укладов царит на плантациях опиумного мака в Афганистане, или на опиумных плантациях в Латинской Америке. А прибыли от продажи наркотиков играют далеко не последнюю роль как в современных финансах, так и в современной политике.

Например, наркобарон по кличке Эль Чапо Гусман (Хоакин Гусман Лоэра) в 2013 году занял 67-е место в рейтинге самых влиятельных людей по версии журнала Forbes. По оценкам экспертов, картель Гусмана имеет прибыль более 3 млрд. долл. в год. Сами понимаете, что миллиарды долларов не держат в карманах. Они куда-то инвестируются и не исключено, что без такого рода денег современная экономика вообще не могла бы существовать.

Карл Маркс в письме к П.В. Анненкову от 28-го декабря 1846 года писал: «Прямое рабство является такой же основой нашей современной промышленности как машины, кредит и т.д. Без рабства нет хлопка, без хлопка нет современной промышленности. Рабство придало ценность колониям, колонии создали мировую торговлю, а мировая торговля - необходимое условие крупной машинной промышленности».

Но если кто-то думает, что это было очень давно, а сейчас все поменялось, то он здорово ошибается. Точнее, он ошибается наполовину, потому что сейчас ситуация действительно поменялась, вопрос только - в какую сторону.

Говорят, что за 400 лет официальной работорговли периода становления капитализма из Африки было вывезено около 12 млн. человек. Но по состоянию на начало ХХІ века, по разным оценкам, на рабских условиях в мире одновременно трудилось от 12 (данные Международной организации труда за 2006 год) до 27 млн человек (данные организации Anty-Slavery за 2002 год) и ежегодно в рабство продавалось от 600 до 700 тысяч новых несчастных. В 2014 году МОТ оценило количество рабов уже в 21 млн. человек. То есть, за 8 лет цифра выросла без малого в два раза. Если дело пойдет такими темпами, то не пришлось бы нам говорить о вытеснении свободного труда рабским, а не о вытеснении рабочих роботами.

В том же докладе МОТ говорится, что доходы от незаконного использования принудительного труда во всем мире превышают $150,2 млрд в год - втрое больше, чем считалось ранее.Около 14,2 млн человек (68%) - работают в сельском хозяйстве, строительстве, на добыче полезных ископаемых либо домашней прислугой. Еще 2,2 млн рабов - это заключенные, принуждаемые к труду администрацией тюрем.По оценкам МОТ, наибольшие доходы в секторе рабского труда имеют воротилы секс-индустрии. В год они зарабатывают на своих жертвах около $99 млрд, из которых $31,7 млрд приходится на страны Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР), еще $26,2 млрд - на развитые страны, в том числе государства ЕС.

По всей видимости, самая главная проблема критикуемых нами авторов состоит в том, что они игнорируют тот факт, что современное капиталистическое производство носит всемирный характер. А в этих условиях рассуждать о тех процессах в структуре занятости, которые происходят внутри узкого круга капиталистических метрополий, не более продуктивно, чем изучать шахтерский труд, самым тщательным образом исследуя процессы, которые происходят в шахтоуправлении, в шахтной столовой, в бане, но не спускаясь под землю.

Изменения в структуре занятости в странах, которые специализируются на присвоении прибавочной стоимости, произведенной в основном за их пределами, очень мало отражают изменения в структуре труда в целом. Нередко процессы могут носить ровно противоположную направленность не только в этих двух «мирах», но и внутри каждого из них.

Например, всеобщая компьютеризация в богатых странах может становится причиной роста неграмотности, а автоматизация производства может приводить к его переносу из этой страны, где на уже ранее автоматизированных процессах будет применяться дешевый ручной труд. Не говоря уж о том, что глубоко автоматизированные процессы имеют свойство комбинироваться с самыми дикими формами ручного труда.

Причем, если мы попробуем оценить масштабы, например, роботизации количественно, то получится, что их роль в мировой экономике пока ничтожна. Как считают експерты Allied Market Research, только к 2020 году рынок промышленных роботов может достичь объема в $41 млрд. В 2013, согласно оценке Transparency Market research (TMR), его объем составил 29 млрд.И это очень оптимистические данные. Потому, что согласно другим оценкам в 2012 году роботов было продано всего на 8,5 млрд. долл.

Позволю себе напомнить, что доходы от использования рабского труда в сфере секс-индустрии только в развитых капиталистических странах составляют $26,2 млрд долларов. А от торговли наркотиками только легализуется ежегодно 1,5 трлн. долл. Так что роботизация - это просто невидимая капля в море капиталистической эксплуатации, которая не может в принципе оказывать никакого влияния на происходящие там процессы.

Как известно, создание одного рабочего места в развитых капиталистических странах обходится в среднем где-то около 100 тыс. долл. Если учесть, что США и Европа в сумме покупают около трети всего мирового производства роботов, то их стоимость составит чуть меньше 10 млрд. долл. Разделим эту сумму на 100 тыс. и получим 100 тыс. человек. Выходит, что столько рабочих в год могут вытеснить промышленные роботы в развитых странах, при условии, конечно, что мы не учитываем, что для обслуживания промышленных роботов тоже нужны рабочие. Теперь сравним эту цифру с цифрой в 1 млн. иммигрантов в год, которую считают оптимальной для одной только Германии ее сегодняшние власти, и тогда станет предельно ясно, насколько далекой от действительности оказывается базовая модель Коллинза.

* * *

До сих пор мы пробовали доказать, что предположенная Коллинзом замена живых работников роботами вполне компенсируется противоположными тенденциями - замены высокооплачиваемых западных работников хоть и менее квалифицированными, но зато намного более дешевыми работниками из бедных стран в результате вывода производства и притока мигрантов. Это был, так сказать, глобальный масштаб.

Теперь же посмотрим, как на самом деле выглядит автоматизация производства на микроуровне. В теории здесь все ясно - там, где раньше работали живые люди, теперь все операции исполняют роботы, а люди оказываются на улице. Правда, здесь необходимо маленькое уточнение - на улице окажутся именно эти люди. Но это совсем не исключает того, что роботизация не приведет, скажем, к увеличению количества рабочих мест.

Возьмем один из примеров автоматизации производства:

«За пятью гигантскими самосвалами Komatsu 930Е-4АТ грузоподъемностью 290 т, дизель-гидравлическим экскаватором PC5500, гусеничным бульдозером D475A, его колесным собратом WD900 и грейдером GD825 присматривают операторы, находящиеся в 1000 км от разреза Вест-Анджелас - в Перте», - так выглядит работа на одном из железно-рудных разрезов в Западной Австралии в описании сайта «Популярная механика».

Дальше говорится: «Скоро к ним добавятся четыре тепловоза-беспилотника GE Dash 9, которые будут водить составы из 230 думпкаров по 420-км ветке до морских терминалов Дампьер и Кейп-Ламберт на скорости до 80 км/ч. А конечная цель проекта - полная роботизация всех месторождений Пилбары - Хаммерсли, Хоуп-Даунс, Чаннар, Истерн-Рейндж и Меса-Джей».

В общем, фантастика, да и только. И действительно, картина не может не вызывать восхищения. Но нельзя же свое вполне законное восхищение класть в основу самых невероятных социологических теорий, согласно которым роботы вытеснят живую рабочую силу, и это обстоятельство, мол, определяет конец капитализма. Ведь в жизни не все так просто, как в теории, и уж точно не так, как в теории, построенной на основе того, что первым бросается в глаза.

Например, если мы дочитаем до конца названную заметку, то найдем следующее:

«Кстати, чилийский опыт Komatsu показал, что управление экскаватором все еще невозможно без опытного оператора в кабине, но вскоре и его место займет искусственный разум. Бульдозеры и грейдеры уже управляются дистанционно из операционного центра в Перте. Центр связан с Пилбарой дублированным оптическим кабелем и резервным спутниковым каналом. В его кондиционированных помещениях 320 операторов визуально контролируют работу всех машин через 440 мониторов».

Итак, получается, что за пятью самосвалами, одним экскаватором, двумя бульдозерами и грейдером присматривают 320 операторов. Притом, в кабине экскаватора тоже находится «опытный оператор».

Разумеется, что далеко не везде автоматизация дает такое странное «сокращение», иначе ее невыгодно было бы вводить. Но и игнорировать такого рода парадоксы вряд ли стоит.

Но даже если мы отвлечемся от такого рода примеров и даже не будем принимать во внимание, что вытеснение рабочих вследствие автоматизации технологических процессов в одной отрасли вполне может сопровождаться увеличением числа рабочих мест связанных в с нею отраслях, делать выводы о влиянии автоматизации на судьбы капитализма будет рановато. Нужно сначала оценить масштаб автоматизации.

Так, к заседанию Всемирного экономического форума в Давосе 2016 года, который был как раз посвящен проблемам так называемой четвертой промышленной революции, был опубликован доклад, согласно которому до 2020 года в результате внедрения разработок в области генетики, искусственного интеллекта, робототехники и других технологических изменений, 2020 году лишатся работы более 7 млн. человек, и только 2 млн. человек понадобятся для обслуживания новой техники. Итак, в результате внедрения новых технологий за 5 лет будет вытеснено 5 млн. человек. Остается выяснить, много это или мало?

Для сравнения возьмем такие цифры.

«В соответствии с докладом МОТ по итогам 2015 года общее число безработных во всем мире составит 197,1 млн, что на 0,7% больше, чем в прошлом году. В 2016 году их количество вырастет еще на 2,3 млн и достигнет 199,4 млн. В 2017 году рост безработицы хоть и замедлится (1,1 млн), но все равно приведет к тому, что общее число безработных составит 200,5 млн».

Хотя на фоне общей цифры в 200 млн безработных 1 млн. - величина очень скромная, получается, что прирост количества безработных на 1 млн. в год - это не так уж и мало. Это составляет чуть меньше половины прироста безработицы 2016 года. А если учесть, что МОТ ожидает снижения роста безработицы в 2017 году до 1,1 млн, то выходит, что в 2017 году почти весь рост безработицы должен происходить за счет автоматизации. Лучшего подтверждения теории Коллинза и придумать невозможно.

Остается только выяснить, откуда у экспертов МОТ уверенность, что к 2017 году рост безработицы сократится до 1,1 млн в год, а не составит, скажем 5 млн. человек, как это было в 2013 году, да еще обратить внимание на то, что цифры роста безработицы сами по себе ничего не выражают. По крайней мере, они точно не имеют никакого отношения к процессу замещения живых людей в процессе производства роботами или другими автоматизированными системами. На самом деле, с учетом роста населения Земли, для того, чтобы, скажем, сохранять уровень занятости, то есть, чтобы безработица не росла, или росла очень медленно (тот же млн. человек в год), нужно создавать около 40 млн. новых рабочих мест в год. Согласитесь, что на этом фоне вытеснение 1 млн. работников в год роботами (даже если таковое действительно будет иметь место) не имеет ровно никакого влияния на весь процесс в целом. Видимо, по этой причине, МОТ в своих расчетах никак не учитывает процессы вытеснения работников роботами, которые так заботят давосских экспертов и Коллинза.

Или возьмем такую сторону дела как политика. Вот что пишет журнал «Foreign Affairs [№1, январь/февраль 2016 г.]:

«По расчетам Австрийского института экономических исследований, дальнейшее сохранение режима санкций против России обернется издержками, превышающими 90 млрд. евро в виде недополученных экспортных поступлений и потери более чем 2 млн. рабочих мест на протяжении нескольких лет».

Потеря 2 млн. рабочих мест за несколько лет только на одних санкциях против России - и только на Западе (400 тыс. рабочих мест потеряет только одна Германия). Тут встает вопрос о том, до роботов ли ей будет вообще?

И вообще переживать по поводу того, что при капитализме вдруг начнет сокращаться эксплуатация людей - это достаточно забавное занятие, особенно для людей, настроенных антикапиталистически.

К слову сказать, постановка вопроса, которую предложил Коллинз, оказалась весьма востребованной - Форум в Давосе 2015 года был посвящен так называемой Четвертой промышленной революции, то есть влиянию, которое оказывает виртуальная экономика на промышленность. И относительно среднего класса там били тревогу. Мол, он находится под угрозой. Об этом говорил председатель этого форума Клаус Шваб. Об этом же говорил вице-президент США Байден. Разумеется, что эти осведомленные люди не говорили, что угроза исходит непосредственно от замещения среднего класса роботами, предпочитая выражаться несколько более туманно. Так, например, Байден утверждал, что «технологическая революция угрожает людям утратой души». В то же время, вслед за Швабом, главной опасностью «четвертой промышленной революции» он назвал «роботизацию» людей. На само же деле все гораздо проще. Мы имеем дело с самой банальной пролетаризацией этого самого среднего класса. Сколько бы последний не отворачивал нос от Маркса, это его нисколько не спасает от предсказанной Марксом пролетаризации.

Мне пришлось как-то присутствовать на лекции известного канадского исследователя процессов киберпространства Ника Дайер-Визефорда. Он, среди прочего, рассказывал о том, как рабочие ведут борьбу за свою зарплату. Зная немного о ситуации с условиями работы преподавателей канадских вузов и о том, что отстаивать свои права им приходится посредством постоянной забастовочной борьбы, я задал ему вопрос о том, к какому классу субъективно относит себя основная масса преподавателей университетов в Канаде - к среднему или к пролетариату, мотивировав свой вопрос тем, что преподаватели, по его словам, используют методы борьбы рабочего класса. Специалист, не задумываясь, ответил, что в общем-то - к рабочему.

Возможно, он несколько преувеличил, но не думаю, что намного. Ведь и заработная плата среднего канадского профессора не сильно отличается от заработной платы рабочего и, как видите, отстаивать ее приходится исключительно пролетарскими методами. И образ жизни у них приблизительно одинаковый.

Впрочем, если уж мы вспомнили о Нике Дайер-Визефорде, который действительно очень основательно разбирается в тех процессах, которые происходят в сфере высоких технологий и внимательнейшим образом исследует влияние развития высоких технологий на социальную структуру общества, то он приходит к выводу, ровно противоположному тому, к которому приходит Рендалл Колинз. Ник Дайер-Визефорд считает, что сегодня мы является свидетелями рождения нового отряда пролетариата, который он именует «киберпролетариатом» и в состав которого включает не только программистов и вебдизайнеров, а всех, кто реально занят в сфере высоких технологий - начиная от несовершеннолетних конголезцев, работающих на колтановых «дырках», многомиллионной армии сотрудников колл-центров и тех же курьеров, заканчивая высокооплачивыемыми программистами и веб-дизайнерами в США, которые, к слову сказать, составили огромную часть электората «социалиста» Берни Сандерса.

Согласитесь, что тут есть над чем подумать. По крайней мере, это гораздо интересней, чем обсуждать сказки о том, как уже в скором времени беспилотники будут доставлять нам продукты, которые самостоятельно будет заказывать наш холодильник, и переживать на этом основании по поводу того, что капитал перестанет нас эксплуатировать.

 

Часть 7. Может ли социология предсказывать будущее?

Майкл Манн, один из авторов книги «Есть ли будущее у капитализма?», начинает свой раздел с таких слов: «Исторические социологи, вроде меня, неплохо предсказывают прошлое, но с будущим дела у нас складываются не очень хорошо».

Сама эта книга служит прекрасным подтверждением его слов. Задумана она была, по словам ее инициатора Георгия Дерлугьяна, под тем влиянием, которое в свое время произвели на него прогнозы И. Валлерстайна и Г. Коллинза относительно краха СССР. Было бы логично ожидать от них и других удачных прогнозов. Валлерстайн всячески старается оправдать эти ожидания. Он уверен, что и капитализму приходит конец. Правда, шансы на то, что на смену капитализму придет что-то лучшее, он оценивает как «50 на 50». Согласитесь, что при таком ответе сарказм Манна не выглядит очень уж неуместной.

Сам Майкл Манн в своей части книги, которая называется очень красноречиво «Конец, возможно, и близко, но неизвестно для кого», пишет о том, что «предсказать будущее капитализма или мира невозможно», но в то же время он уверен, что если кому-то «действительно приходит конец, так это революционному социализму». Причем он даже не ставит вопрос, почему невозможен революционный социализм в будущем, а просто в очередной раз «предусматривает прошлое». Вот пришел конец социализму в СССР, значит пришел конец революционному социализму вообще. Это как если бы какой-нибудь социолог 100 лет назад, то есть, скажем, в феврале 1917 года, рассуждал так - Парижская Коммуна потерпела поражение, значит революционному социализму пришел конец. Думаю, что тратить время на критику этого способа предсказания будущего мы не будем, поскольку если в нем и есть что-то, кроме «предсказания прошлого», то разве констатация того факта, что в данный момент мы переживаем период реакции, который, кроме всего прочего, сопровождается большим разочарованием ученой публики в ее былых надеждах на революцию, неверием в способность народных масс влиять на исторические процессы. Вариант, когда социологу просто очень хочется, чтобы революционному социализму пришел конец, мы не рассматриваем. Вовсе не потому, что мы считаем, что желания людей не оказывают никакого влияния на ход истории. Это будет верно только в отношении желаний отдельных социологов. Если же брать в целом, то желания людей оказывают огромное, а иногда и решающее влияние на то, каким будет будущее общества. Ведь в конечном счете общество будет таким, каким его сделают люди. Другой вопрос, что очень часто людям приходится действовать вопреки своим желаниям, а еще чаще, действуя сообразно своим желаниям, люди приходят к очень даже нежелательным результатам. Это обстоятельство сильно путает социологов, и им начинает казаться, что не только «наши шансы получить желаемую(курсив наш - В.П.) мировую систему - пятьдесят на пятьдесят», но и любые прогнозы относительно будущего не имеют большого смысла.

То, что будущее является принципиально непредсказуемым средствами исторической социологии, является единственным, в чем сходятся все авторы рассматриваемой книги. И не думаю, что есть смысл с ними спорить. Ведь никто лучше этих людей не знает возможности исторической социологии. Но это совсем не значит, что будущее является непредсказуемым вообще. Проблема здесь заключается не столько в ограниченных возможностях исторической социологии или любой другой социологической теории, сколько в характере общества, будущее которого она взялась предсказывать. Будущее общества не возникает само собой, его творят люди. Но получается так, что в эпоху товарного производства вообще, и при капитализме особенно, люди «не ведают, что творят». В основном здесь царит принцип «хотели как лучше, а получилось как всегда». То есть, плохо.

Причина довольно простая - люди творят свое будущее коллективно, но с развитием разделения труда эта коллективность все больше приобретает формы своей полной противоположности, суть которой заключается в так называемой атомизации общества. И беда не в атомизации самой по себе, а в том, что эта атомизация сопровождается ростом объективной взаимозависимости атомарных индивидов и их объединений. Если в таких случаях разрешено каламбурить, то можно сказать, что дальнейшая атомизация общества в эпоху атомной бомбы, атомных подводных лодок с атомными ракетами на борту и атомных электростанций ни к чему хорошему вести не может. Известно, что естественным состоянием атомизированного общества является «война всех против всех». Но ведь очевидно, что атомная война всех против всех - это и не совсем естественно, и уж точно не может быть состоянием, а только весьма кратковременным процессом.

Только не надо представлять себе «войну всех против всех» в виде того, что все стреляют друг в друга или давят танками маленьких детей. Теоретические принципы (а «война всех против всех» - это именно теоретический принцип) вообще представлять нельзя, их надо научиться мыслить. Так вот, «война всех против всех» отнюдь не сводится к собственно войне, образ которой был положен в основу этого принципа. Вы можете избавить себя от хлопот и, кстати, лишних затрат на то, чтобы убивать своего конкурента, если вам удастся обойти его в процессе конкуренции. Он просто потеряет свой собственный бизнес и, если ему повезет, то наймется на работу к вам или к кому-то другому, а если нет - то потихоньку умрет себе бомжом. Давить детей танками - это вообще невозможная вещь, ведь они будут разбегаться со страху, а танк - он неповоротливый. Не говоря о том, что деток жалко. Особенно - своих собственных. Значительно проще не заводить лишних деток, и тогда не надо будет их давить. Логика чайлд-фри - это отнюдь не психическое отклонение, а просто доведенная до завершения логика «войны всех против всех», или - выражаясь несколько мягче - конкуренции.

Война всех против всех - это не страшно. Там совсем не обязательно убивать. Там достаточно иметь целью своей жизни достижение личного успеха. Или успеха своей семьи, если Вы еще пока довольно старомодный и не прониклись идеей чайлд-фри. Успеха своей "команды", потому что "война всех против всех" предусматривает, что "homo homini lupus est", а волки, чтобы выжить, должны сбиваться в стаи. Или успеха своей нации.

Последний вариант это - "обыкновенный фашизм", но не только социологи, а все образованные люди тут сразу сполошатся и начнут говорить что-то вроде того, что я путаю нацизм и фашизм, а некоторые заявят, что национализм - это просто патриотизм.

А я с ними и спорить не стану. Напротив, полностью с ними соглашусь и даже от себя немного добавлю - что практически любая политика сегодня сводится к политике национализма или, если вам так-угодно, патриотизма. Так всегда бывает накануне мировой войны.

Как видите, снова получается плохое предсказание. Но и в плохих предсказаниях заложена своя логика прогноза: что бы вы не делали - все будет плохо. И эта логика по-своему справедливая. Другое дело, что такие прогнозы мало кого удовлетворят, особенно, когда они будут каждый раз подтверждаться. И дело не в том, что оптимистические прогнозы более приятны, а в том, что нужен какой-то другой подход к предсказаниям. Более, я сказал бы, деловой. В конце концов, коль мы имеем дело с макроисторической социологией, то и вопрос о предсказаниях нужно рассмотреть, так сказать, макроисторически. Если мы возьмем античность, то там предсказания играли вполне активную роль. Они, как минимум, вдохновляли людей на решительные действия, внушали им уверенность в своих силах. При этом, предсказания могли быть самыми безумными. Важно было по-умному к ним относиться. В примечаниях к «Истории» Геродота приведена следующая мысль: «Предсказание оракула (или прорицателя) не всегда безусловно исполняется: его можно принять или отвергнуть». В конце концов, можно просто подождать с реализацией своих намерений, пока не появится более обнадеживающее предсказание.

Если же ничего не делать, то не помогут и самые благоприятные предсказания.

Но, как только мы выяснили, что предсказания имеют смысл только тогда, когда они включаются в качестве необходимого звена в активную человеческую деятельность, то, по мере развития форм человеческой деятельности, будут расти требования не только к деятельности, но и к самим предсказаниям. В эпоху, когда в человеческую деятельность прочно вошли наука и техника, предсказания в виде вполне удовлетворявшего древних греков бессвязного бормотания надышавшейся паров сероводорода дельфийской девицы вряд ли смогут кого-нибудь вдохновить.

Современные «оракулы» не только должны обязательно иметь ученые степени престижных университетов, но и пользоваться научными методами для подготовки своих предсказаний.

Но оказывается, что и научные методы прогнозирования далеко не всегда удовлетворительны. Надо сказать, что Майкл Манн очень точно подмечает, в чем состоит суть современного научного метода предсказаний. Вот как он продолжает уже процитированную выше фразу о том, что исторические социологи хорошо предсказывают только прошлое:

«Особенно трудно предсказывать будущее крупных социальных институций, вроде национального государства или капитализма. Легче тем, кто считает рассматриваемый институт системой со своей внутренней логикой развития, со свойственными ей циклами и противоречиями. В таком случае, выявив логику развития в настоящем, вполне можно спрогнозировать вероятное будущее».

Сам Манн не считает такой подход продуктивным. И когда он начинает критиковать прогнозы, построенные на основании видения социальных образований как системы, это внушает надежду. Ведь и в самом деле - это ужасно наивное видение. Конечно, социальные объекты можно представить в виде системы, но это не значит, что они от этого станут системами. Например, местность можно с помощью карты представить в виде плоского рисунка, но очень наивным будет человек, который забудет, что реальная местность и ее изображение на карте несколько отличаются. Выйдет нечто вроде «ловко было на бумаге, да забыли про овраги». Другими словами, только умному человеку карта помогает ориентироваться на местности, а не очень умного она даже в отчаяние приведет, если он вдруг обнаружит на местности эти самые «овраги».

Что такое система? Это определенная схема, модель действительности. Разумеется, что без схематизирования, моделирования познание вообще обойтись не может. Беда наступает, когда ученый забывает, что модель и схема - это всего лишь начало исследования, его «витающая предпосылка», а отнюдь не точная копия действительности, и тем более, не сама действительность.

И главное отличие действительности от схемы состоит в том, что действительность - она живая, развивающаяся, притом, развивающаяся скачкообразно, а отнюдь не линейно, а представление о действительном предмете как системе - лишь ее «моментальный снимок», точнее, эскиз, набросок, в котором если и можно учесть изменения, то только строго циклические, как в механических часах, например. Недостаток системного подхода в том и состоит, что он требует отвлечься от развития предмета и сосредоточиться на взаимосвязях его элементов. Это же обстоятельство, конечно, составляет и преимущество системного подхода, как, впрочем, и всякого моделирования, поскольку не изучив структуру объекта, нельзя понять его «механизм действия». Но преимуществом это является только для тех, кто понимает, что изучение внутренней структуры - не самоцель. Мало того, необходимо понимать еще и то обстоятельство, что «механизм действия» - это всего лишь метафора для всех случаев, кроме тех, когда мы имеем дело с действительным механизмом, машиной.

Отличную критику этого так называемого современного научного метода можно найти в книге Э.В. Ильенкова «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма»:

«Теоретическую основу этой концепции составляет все та же логика эмпиризма, имеющая дело преимущественно с механическими системами. Исследование таких систем сводится к выделению устойчиво повторяющихся типов взаимодействия их частей и, соответственно, к ориентации мышления не на процесс, а на состояние. Итогом познавательной деятельности здесь выступает фиксация абстрактно-общих определений объекта, пригодных разве что для нужд классификации и для утилитарно-практического использования. Логика эмпиризма, или, что то же самое, логика воспроизведения в мышлении и практического конструирования механических систем, вполне работоспособна, дает большой практический эффект и выгоду. Но только до той поры, пока и теоретик, и практик имеют дело с механической системой. Этот ограниченный рамками объектной науки тип мышления и разрастается в глазах Богданова в универсальную схему мышления вообще, в схему Логики с большой буквы, а все другие типы и способы мышления начинают представляться как недоразвитые формы данной (эмпирической) логики».

Пока мы имеем дело с машинами, этот метод работает идеально, потому что машина - это и есть механизм. Но уже биологические объекты - это не механизмы, а организмы, и понимания их как механизмов, то есть как систем, будет недостаточно. Организм представляет собой в первую очередь органическое целое. Система, скажут - это тоже целое. Бесспорно, но целое несколько иного характера. Если механизм можно разобрать, а потом снова собрать, то организм разбирать нежелательно, поскольку со «сборкой» могут возникнуть большие трудности. Ведь, в отличие от механизма, организм с частей не собирался, а возникал путем дифференциации целого.

Что же касается социальных «институтов», то тут даже сравнение с организмом подходит только очень приблизительно - в той мере, в которой части общественного целого - это не части на самом деле, а скорее, его органы. Но когда мы рассмотрим каждый такой «орган», то окажется, что он сильно отличается от органов тела. В первую очередь тем, что очевидно сам представляет собой некоторое целое.

Но все это никак не значит, что нужно отказаться от системного подхода или от привычного ученым самых разных отраслей стремления выяснить «механизм действия» того или иного объекта - будь то механизм химической реакции, механизм взаимодействия элементарных частиц, механизм действия гормонов или даже рыночный механизм. Такой отказ был бы если не отказом от науки, то уж точно огромным шагом назад в постижении мира. Главное, не абсолютизировать системный подход и не думать, что пониманием «механизма действия» исчерпывается понимание предмета.

Так вот, когда Манн начинает критиковать своих коллег за абсолютизацию системного подхода, это обнадеживает. Но тем горче разочарование, когда вместо системного подхода он начинает предлагать нечто, что можно было бы назвать подходом антисистемным или, скорее, бессистемным.

«Я рассматриваю общества не как системы, а как множественные пересекающиеся сети взаимодействия, из которых наиболее важными являются четыре - это сети идеологических, экономических, военных и политических властных отношений».

Другими словами, совершенно справедливую критику рассмотрения общественных институтов в качестве систем Манн использовал только как предлог для того, чтобы отказаться от рассмотрения действительной внутренней логики развития общественных институтов, со свойственными ей циклами и противоречиями. Разумеется, что понятие системы только самым абстрактным, то есть самым приблизительным образом отражает внутреннюю логику развития общественных институтов и совсем не ухватывает противоречивость этого развития. Поэтому было бы логично, обнаружив недостатки системного подхода, предложить какой-нибудь более глубокий метод, который бы учитывал эти недостатки, при этом не отбрасывая того, что дает системный подход. Например, метод восхождения от абстрактного к конкретному. Но вряд ли будет разумно, увидев недостатки системного подхода, отказываться от попыток понять логику общественного развития вообще. А именно это и предлагает Майкл Манн.

По всей видимости, он считает свой подход очень новым и оригинальным, но фактически это только пересказ мысли Карла Поппера о том, что «не существует истории человечества, есть только неограниченное количество историй, которые затрагивают все аспекты человеческой жизни».

Впрочем, и Поппер не был первым. Критику такого «многофакторного» подхода мы практически в готовом виде находим в 1 томе «Энциклопедии философских наук» Гегеля, в параграфе, посвященном рассмотрению отношения взаимодействия.

Гегель назвал взаимодействие самым первым, но самым бессодержательным взаимоотношением причины и действия:

«Но хотя взаимодействие есть, несомненно, ближайшая истина отношения причины и действия и оно, так сказать, находится на пороге понятия, однако именно поэтому не следует удовлетворяться применением этого отношения, когда дело идет о постигающем в понятиях познании. Если не идут дальше рассмотрения содержания с точки зрения взаимодействия, то остаются на деле при таком способе рассмотрения, в котором совершенно отсутствует понятие; мы тогда имеем дело с сухим фактом, и требование опосредствования, которое является главным мотивом применения отношения причинности, снова остается неудовлетворенным. Если мы ближе присмотримся к отношению взаимодействия, мы увидим, что его неудовлетворительность состоит в том, что, вместо того, чтобы быть эквивалентом понятия, оно само прежде всего требует, чтобы его постигли в понятиях. А чтобы понять отношение взаимодействия, мы должны не оставлять обе его стороны в непосредственной данности, а должны, как мы это указали в двух предшествующих параграфах, познать их как моменты третьего, высшего, которое как раз и есть понятие. Если мы, например, рассматриваем нравы спартанского народа как действие его государственного устройства и, наоборот, государственное устройство как действие нравов, то этот способ рассмотрения может быть и правилен, однако он все же не дает окончательного удовлетворения, потому что на самом деле мы не поняли ни государственного устройства, ни нравов этого народа».

Так что если у Майкла Манна и есть новизна в его подходе, то разве только в том, что он пытается рассмотреть не просто отношение взаимодействия, но и взаимодействие отношений между людьми в обществе. Но от этого не становится яснее, откуда берутся, и по каким законам изменяются эти отношения. Или, другими словами, что есть это самое «третье», которым у Гегеля выступает понятие, а у материалистов то, что определяет и человеческие отношения, и само понятие. Согласно Марксу, таким «третьим», а на самом деле, первым выступает человеческая предметно-практическая деятельность, из которой и вырастают любые человеческие отношения, и изменение характера которой и приводит к изменению этих отношений, а соответственно, и понятий, которые есть не что иное, как формы осознания этих отношений.

Что же касается причин изменения характера самой деятельности, то никаких причин этого изменения искать не нужно. Не нужно по той причине, что предметно-практическая деятельность не может не изменяться. Изменение есть способ ее существования. Как в том смысле, что человеческая предметно-практическая деятельность, или, иными словами, труд, есть не что иное, как деятельность по изменению природы, так и в том, что осуществляясь в изменяющемся мире (притом, изменяющемся в первую очередь под влиянием самой этой деятельности), она никак не может сама оставаться неизменной.

Впрочем, Майкл Манн и не спорит с тем, что мир, в том числе и мир человека, то есть общество, изменяется. Он только сомневается в том, что это изменение носит закономерный характер, что те циклы, которые имели место в прошлом, будут повторяться и в будущем. И в этом сомнении он прав. Но если циклы не повторяются буквально, то это отнюдь не значит, что циклов нет вообще. К слову сказать, на самом деле никакие циклы не повторяются буквально. Даже такие, казалось бы, незыблемые, как циклы вращения Земли вокруг своей оси. Земля двигается с замедлением, причиной которого является притяжение Луны, в результате чего сутки удлиняются на 0,001 секунды каждые сто лет. Просто для некоторых задач эти отличия в циклах не имеют практического значения, и мы ими пренебрегаем, когда строим модель этого движения. Но совершенно глупо было бы выстраивать потом свое представление о движении вообще, исходя из этой модели, и вслед за Поппером удивляться, что действительное движение не соответствует этой модели, построенной на основе частного случая движения, да еще и с отвлечением от тех изменений, которые оно переживает. Глупее было бы только отказываться от ответа на вопрос о будущем капитализма на том основании, что никакого капитализма-де нет, а есть «открытое общество», поскольку действительное общество не соответствует буквально модели, представленной в «Капитале». Это все равно, как если бы мы отказались от календаря и от часов на том основании, что в результате уже отмеченного выше замедления движения Земли вокруг своей оси количество суток в тропическом году будет со временем уменьшаться. Ученого, который бы вышел на публику с подобным предложением, скорее всего, сошли бы не очень умным человеком. Но если социолог, на основании того, что циклы развития общественных институтов не повторяются буквально, заявляет, что предсказать развитие общества невозможно, его считают большим оригиналом.

На самом деле ясно, что если все в мире изменяется, то должны изменяться и сами законы изменения. Но неправ тот, кто думает, что законы изменения законов изменения невозможно познать. Таким образом дело будет представляться только для «стороннего наблюдателя» этих изменений. Другими словами, дело не в системности или несистемности общественных «институций», а в том, что мир при такого рода предсказаниях, которые пытается давать макроисторическая социология, берется, как выражался Маркс, «только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно». То есть, мир берется как объект созерцания, а не как объект, на который направлена деятельность человека, не как объект преобразования. Рассматривая мир как объект деятельности, объект преобразования, а не просто как объект созерцания (такому взгляду на мир для начала не грех поучиться у Фихте), мы очень быстро поймем, что процесс деятельного изменения мира человеком, активного приспособления его к человеческим потребностям является одновременно и необходимым условием человеческой субъектности, и существенным моментом объективной действительности, то есть перейдем от рассмотрения мира как объекта деятельности к необходимости организации этой деятельности сообразно объективным законам, каковыми при таком рассмотрении окажутся не только законы природы, но и законы общественного развития и законы мышления. Ведь при таком подходе очень быстро выясняется, что это не разные законы - а один и тот же закон. Проблема состоит только в том, что в условиях разделения труда это далеко не очевидно. Ведь объектом приложения труда каждого отдельного участника общественного производства, организованного по товарному типу, является отнюдь не мир в целом, а только отдельные вещи. Равно и целью производства для каждого отдельного участника такого рода труда оказывается производство отдельных вещей, а отнюдь не то, что является действительной целью любого труда - производство условий человеческого существования.

Если раньше, в условиях натурального хозяйства, каждый прекрасно знал, сколько и чего ему нужно произвести, то в условиях товарного хозяйства каждый отдельный участник производства знать этого в принципе не может. Все, что знает каждый отдельный участник производства, - это то, что производить ему нужно как можно больше и как можно дешевле. Но вовсе не для того, чтобы сделать как можно лучше потребителю, а для того, чтобы обойти конкурента или хотя бы не дать обойти себя другим. Но обойти других в условиях товарного хозяйства означает в первую очередь - не дать им реализовать свою продукцию, в идеале - уничтожить их производство. Конечно, не в буквальном смысле уничтожить, а подмять его под себя. Но только для того, чтобы вступить в ту же самую борьбу с другими выигравшими.

Предсказывать будущее построенного на таких экономических принципах общества очень легко. Монополии доразвиваются до того, что подминают под себя целые нации и ресурсы государства, включая вооруженные силы, которые они при первой же возможности пускают в ход как «последний довод» в конкурентной борьбе. Конечно, в данном случае, я, в полном соответствии с традициями макроисторической социологии, всего-навсего «предсказываю прошлое». Но это прошлое еще далеко не изжито. Поэтому мировая война точно так же легко предсказуема, как и очередной мировой кризис. Кого-то (в основном тех, кто планирует на этом нажиться, - а нажиться на мировой войне, как и на мировом кризисе, конечно же, можно) интересуют точные сроки их наступления, которые предсказать не так легко, но нас ведь интересует не это. Нас интересует то, что опасность войны не может быть изжита до тех пор, пока не будет изжито товарное производство. Заметьте - не просто капиталистическое производство, а товарное производство вообще. Это я к тому, что и войны между социалистическими государствами вполне возможны до тех пор, пока не преодолено товарное производство в целом, а не только его наиболее развитая, то есть капиталистическая форма. Соответственно, для капиталистического общества благоприятный прогноз невозможен. В этом, пожалуй, Майкл Манн прав. Проанализировав основные сценарии кризисов современного капиталистического общества, он заключает, что «любой из этих кризисов может привести к концу не только капитализма, но и всей человеческой цивилизации». Тем удивительнее, что из этой посылки он не делает очевидный вывод о том, что надо кончать с капитализмом, чтобы его кризисы не покончили с человечеством. Вместо этого, он делает вывод о том, что предсказать будущее капитализма или мира невозможно. То есть, сам предсказал, сам же испугался своего предсказания и объявил его невозможным. Вот что значит брать мир «только в форме объекта, или в форме созерцания». Чисто стариковская точка зрения, когда судьба мира уже безразлична.Это сообразно этой логике критикуют КПСС за то, что в своей программе она записала, что коммунизм будет построен через двадцать лет, а не за то, что для выполнения этого обещания партия ничего не сделала. Это логика пораженчества, логика людей "вне мира всего". Вряд ли она подойдет тем, кому в этом мире еще жить да жить. Им нужны другого рода прогнозы. Другая логика прогнозирования. И такая логика есть. Вот она.

В обществе, в котором на место товарного производства приходит производство, направленное на обеспечение условий человеческого развития, предсказывать будущее будет не сложнее, чем предсказывать погоду. И даже намного проще, поскольку изменения погоды еще мало зависят от людей, а изменения в обществе полностью зависят от человеческой деятельности. Единственной проблемой здесь является несогласованность действий отдельных участников этой деятельности. Но в условиях, когда устранена коренная причина такой несогласованности - частная собственность на средства производства и, соответственно, противоположность интересов различных участников процесса производства - мероприятия по устранению «остаточных проявлений» тоже вполне можно прогнозировать. Такие мероприятия становятся естественной составляющей общего плана производственной деятельности.

Лучший прогноз в такой ситуации - разумный план действий, который бы позволял достигать разумной цели. Такой целью вряд ли может быть цель достижения как можно большей прибыли - единственная цель, которую себе может поставить класс капиталистов. Не потому, что они жадные, а потому что они капиталисты. Если они не будут преследовать такую цель, то они перестанут быть капиталистами. Это не их цель, а цель, которую ставит капитал, суть которого заключается в том, что он является самовозрастающей стоимостью. У капиталистов же прибыль является целью только в той мере, в какой они подчиняют ей свою жизнь и деятельность.

Так вот, такая цель может удовлетворять только самих капиталистов, да и то лишь до тех пор, пока дела у них идут хорошо. А тех, у кого дела идут хорошо, не так уж и много, и их становится все меньше.

Если в январе 2016 года согласно данным организации Oxfam всего 62 крупнейших богача владели таким же количеством активов, что и 3,6 млрд. бедняков, то через год, в январе 2017 года, по данным той же организации уже всего 8 миллиардеров сравнялись по богатству с беднейшей половиной человечества.

Те же процессы идут и внутри богатых стран. Вот что пишет по этому поводу экономический обозреватель агентства РБК Борис Грозовский:

«Согласно последней работе Томаса Пикетти (Парижская школа экономики), Эммануэля Саеза и Габриэля Зукмана (оба из университета в Беркли), за 34 года, с 1980 по 2013 год, средний доналоговый доход американцев вырос на 60%. Однако доходы беднейших 50% не изменились: они как зарабатывали $16 тыс. в год, так и остались с этими деньгами. Если бы доходы этих людей росли вровень с инфляцией, они должны были бы увеличиться в 2,8 раза. Неравенство, если измерять его по соотношению доходов богатейшего 1% и беднейших 50%, выросло за эти годы втрое: в начале периода разрыв составлял 27 раз, а в конце достиг 81.» ?from=newsfeed

Если выражаться нормальным языком, то половина американцев за последние тридцать лет стали реально в 2,8 раза беднее. Так что речь идет не просто о так называемом относительном обнищании, которое является вполне реальным обнищанием, - а не только психологическим феноменом, как его обычно представляют - мол, обидно, что сосед стал жить в два раза лучше, а я только в полтора. На самом деле, дело тут не в неприятностях и психологическом дискомфорте, а в том, что на самом деле относительным тут оказывается не обнищание, а именно увеличение богатства. Если, допустим, для того, чтобы увеличить свои доходы на треть, вам приходится работать в два раза больше, то вы стали реально богаче? При этом я не говорю об инфляции и других интересных мелочах. Вспомните скачок курса доллара в три раза по отношению к гривне и посчитайте, насколько обогатились украинцы, которые получают зарплату в национальной валюте. Реально же не только в Украине зарплата не растет. Эксперты утверждают, что даже в США, экономика которых достаточно быстро восстановилась после кризиса 2008 года и демонстрировала рост, медианный уровень доходов домохозяйств так и не достиг уровня 2006 года. То есть доходы от послекризисного роста распределялись крайне неравномерно. В интернете можно даже найти информацию, что 20 богатейших жителей США собрали больше денег, чем имеют самые бедные 152 млн. американцев вместе взятые и что 0,1% ультрабогачей обладают большими состояниями, чем 90% американских семей!

И если социологов эти цифры обычно очень мало интересуют, поскольку они считают их "некошерными", то этого нельзя сказать о самих американцах. Центральным лозунгом движения "Захвати Уолл-стрит!" было именно "Нас 99%". На самом деле, согласно данным социологических опросов, требования движения разделяли только 9% американцев. Но это не означает, что остальные 91% очень довольны положением, которое сложилось в США. Последние президентские выборы показали, что недовольных значительно больше, как могло бы показаться. Стоило Берни Сандерсу объявить себя социалистом (вот чего не ожидали и чего даже в страшном сне не предусматривали никакие социологи), и он получил такую поддержку среди сторонников Демократической партии, что остановить его смогли только путем сговора партийных боссов. Да и победа Трампа - результат протестного голосования, чем, кстати, объясняют факт полного провала социологических прогнозов относительно результатов выборов. Победил он вовсе не благодаря своей программе, а потому, что против него объединились все силы, которые символизируют нынешний порядок. На месте Трампа спокойно мог быть Сандерс или даже кто-то типа Уго Чавеса, если современные Соединенные Штаты были бы способны выдвинуть политическую фигуру такого масштаба. Нетрудно догадаться, что те, кто голосовал за Трампа как бунтаря против системы, будут очень быстро разочарованы. Но в любом случае очевидно, что существует запрос на социологическую теорию, которая бы не просто "предусматривала прошлое", а могла бы подсказать пути достижения лучшей организации общественной жизни, как может предложить капитализм даже в самой богатой стране мира.

Поэтому вопрос не в том, есть ли будущее у капитализма. Ответ на этот вопрос очевиден со всех точек зрения. Вопрос в том, есть ли будущее у человечества, сможет ли оно пережить капитализм.

А чтобы решить этот вопрос, нужна не теория для угадывания будущего, а теория создания будущего, то есть теория преобразования современного общества в нечто лучшее. Очевидно, что современная социология не может быть такой теорией. Не может, в первую очередь, по причине того, что она носит принципиально эмпирический характер. Отсюда все ее проблемы. Теоретическая социология не может предвидеть будущего (в чем честно признаются авторы книги "есть ли у капитализма будущее?") потому, что она слишком эмпирическая, а эмпирическая социология демонстрирует невероятные провалы (случай с Трампом был не одинок, вспомните прогнозы в отношении "Народного фронта" на парламентских выборах 2014 года в Украине), потому, что она недостаточно теоретическая.

Знаменитая ученица Дж. Кейнса Джоан Робинсон в свое время написала: «Вклад Маркса в науку был настолько важным и имел такое влияние на способ мышления как его противников, так и сторонников, что в наше время найти среди историков и социологов чистого немарксиста так же сложно, как среди географов - защитников теории плоскости Земли. В этом отношении все мы - марксисты».

К сожалению, то время прошло, и современные социологи в этом отношении очень похожи на советских марксистов. Маркса они обычно уважают (есть, разумеется, как и в СССР, и «диссиденты», которые точно так же, как и советские диссиденты, Маркса не изучали и ругают его именно потому, что «зелен виноград»), но в основном и понятия не имеют о том, в чем именно заключался тот самый «коперниканский переворот», который он осуществил в социологии.

И если в западных университетах по традиции студентов-социологов кое-где еще стараются познакомить с «Капиталом», то на постсоветском пространстве об этом и речи не идет. И причина вовсе не в «декоммунизации». Причина в неспособности понять, в чем именно заключался «коперниканский переворот» в социологии, предложенный в этой книге. И причина самого непонимания неоригинальная. Ленин еще сто лет назад зафиксировал ее в своем конспекте «Науки логики» Гегеля: «нельзя вполне понять «Капитал» Маркса, особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса ½ века впоследствии». Боюсь, что только в этом смысле можно согласиться с Джоан Робинсон в том пункте, где она утверждает, что все «мы - марксисты».

Но что значит - мыслить по Гегелю? Если в двух словах - то это значит мыслить мир как единое целое, которое существует в постоянном саморазвитии, причем мыслить его с точки зрения человеческой деятельности, в которой и находит свое наиболее концентрированное выражение это саморазвитие. Если говорить образно, то мыслить по Гегелю - это значит видеть чуть дальше своего носа, которым эмпирик обычно упирается в факты, и этим самым закрывает себе любую возможность вырваться за пределы, положенные этими фактами. Не просто описать общество и сформулировать закономерности его существования, но и вывести объективные законы изменения этих закономерностей - вот суть переворота, который сделал Маркс в социологии, применив к изучению капитализма логику Гегеля.

Если социологи не научатся мыслить по Гегелю, и, соответственно мыслить будущее, то будущее такой социологии предсказать нетрудно. Оно будет такое же печальное, как и прошлое тех марксистов, которые проигнорировали замечание Ленина, высказанное больше века тому назад.

 

Часть 8. Так был ли мальчик?

С первого взгляда такое название для этой части материала о книге «Есть ли будущее у капитализма?» мне показалось пошловатым из-за своей банальности. Нет, оно, конечно оправдано, ведь предметом рассмотрения станет раздел книги, который назван «Чем коммунизм был?». Наверняка, в такой ситуации известная фраза из романа Горького «Жизнь Клима Самгина» придет в голову едва ли не каждому второму журналисту. Именно в этом мне виделась пошлость.

Но, с другой стороны, далеко не каждый второй журналист читал роман Горького и помнит, в связи с чем там приведена эта фраза. Так вот, если найти это место в романе, то нетрудно удостовериться, что фраза подходит для нашего случая отнюдь не потому, что и в горьковской фразе, и в названии материала Дерлугьяна есть слово «был». Фраза очень подходит в первую очередь потому, что очень уж многие стараются уговорить себя забыть о существовании коммунизма, точно так же, как горьковские персонажи с помощью небольшого количества нехитрых логических и психологических трюков заставили себя засомневаться в существовании злополучного мальчика, утонувшего на глазах окружающих, ни один из которых не захотел, точнее, наверное, сказать, не решился, ему помочь. Да и причины такой добровольной искусственно вызванной амнезии очень даже сходны. Где-то очень-очень глубоко поскребывает, видимо, совесть. Совесть - она ведь как бог. Все образованные люди в курсе дела, что их нет - ни бога, ни совести, - что это идеологические фикции, или, как сейчас модно выражаться, симулякры, но, тем не менее, они чувствуют, что «что-то там есть». Что именно - это вопрос другой, но любому, кто берется судить о такого рода предметах, следовало бы помнить выражение Э.В. Ильенкова, «что и ортодоксально-христианский господь-бог - тоже не выдумка, не изображение «несуществующего предмета», а неадекватное изображение предмета весьма и весьма реального, а именно образ (отражение) той реальной власти, которую обретают над людьми и их сознанием неподвластные и непонятные им силы общественного развития - их собственные коллективные силы, противостоящие им самим как нечто чуждое и даже враждебное отнюдь не только в фантазии...»

Но окончательно я остановился на этом названии только потому, что вспомнил одно место из книжки Валерия Алексеевича Босенко «», где автор тоже сравнивает социализм с мальчиком-подростком. Когда начал искать цитату, выяснилось, что Босенко и горьковского мальчика из «Жизни Клима Самгина там вспоминает, и получилось, что я просто использую уже готовую аналогию, просто забыл, откуда я ее взял. Но это обстоятельство только укрепило меня в моем решении.

Конечно, ждать от Георгия Дерлугьяна такого же трепетного отношения к советскому социализму, как у Валерия Алексеевича Босенко, было бы напрасно. Ведь для Георгия Дерлугьяна советский социализм - это во всех отношениях «чужой мальчик». Не только потому, что Дерлугьян - американский профессор, хоть и родившийся и получивший образование в СССР, но еще и потому, что предметом книги «Есть ли будущее у капитализма?» является отнюдь не советский социализм, а современный капитализм.

Советский же социализм интересует Георгия Дерлугьяна только по следующим причинам.

Первую из них Дерлугьян формулирует так:

«Некапиталистические альтернативы сегодня у большинства людей вызывают образы коммунистических государств вместе с чередой однообразных многоэтажек и дымящих труб металлургических гигантов, очередями и хроническим товарным дефицитом, тягостными партсобраниями, массовыми парадами, культом личности и репрессиями».

Причина вторая состоит в том, что «крах советского блока стал восприниматься задним числом как нечто самоочевидное в силу его врожденной порочности и потому в особых объяснениях не нуждающееся»,в то время как «в 1950-1960-е годы в мире преобладало восхищение либо страх перед колоссальной военной мощью, экономическими и научными достижениями СССР» и его «исторические успехи не отрицались даже антикоммунистами».

Взятые каждая сама по себе эти причины выглядят не слишком убедительно, но если их соединить, то получается достаточно логично - советский коммунизм, который воспринимается как реальная альтернатива капитализму, на самом деле не совсем таков, «каким его малюют». Поэтому разбирая будущее капитализма, обязательно надо посмотреть, каким на самом деле был строй, рассматриваемый в качестве его альтернативы.

Несколько разочаровывает, правда, что Дерлугьян ограничивается тем, что просто сталкивает два противоположных представления западных обывателей о Советском Союзе. Нет, конечно же, такое столкновение противоположных взглядов на один и тот же предмет - необходимое условие его понимания. Разочаровывает не сам этот прием, а то, что он не проведен последовательно до конца и вообще применяется достаточно неаккуратно. При ближайшем рассмотрении этих два представления оказываются не столько противоположными представлениями об одном и том же предмете, сколько представлениями о разных периодах существования Советского Союза - когда социализм активно развивался (тогда заводские трубы и многоэтажки были символом успеха) и когда развитие начало пробуксовывать и то, что было символом успеха, вдруг стало представляться сплошной проблемой. Притом не только западному обывателю, но и обывателю советскому.

Прежде, чем сталкивать между собой эти две противоположные точки зрения на СССР, следовало бы отметить, что их противоположность обусловлена не столько разностью позиций тех, кто их разделяет, сколько тем, что это точки зрения на разные эпохи в становлении СССР.

Не говоря уж о том, что вполне логично было бы предложить западному обывателю «на себя оборотиться», и он сразу увидел бы, что на самом деле СССР отличается не наличием у него каких-то особенных проблем, а только способом их разрешения, и далеко не всегда Запад решал аналогичные советским проблемы лучше.

Ведь вряд ли можно предположить, что в Соединенных Штатах металлургические заводы совсем не дымят, а до сих пор только всасывают в себя вредные вещества, выделенные советскими заводами, и что именно по этой причине США так и не ратифицировали Киотский протокол, предусматривающий сокращение выбросов в атмосферу парниковых газов, а сейчас вышли из Парижского соглашения. Что касается «однообразных многоэтажек», то недавняя кампания по сносу «хрущевок» в Москве показала, что касается это исключительно этого коротенького периода в советском жилищном строительстве. Ни «сталинки», ни дома послехрущевского периода никто не собирается сносить. Впрочем, и снос «хрущевок» некоторые западные СМИ назвали «большой ошибкой». К слову сказать, в США аналогичный хрущевкам проект массового типового строительства, созданный будущим автором злополучных башен всемирного торгового центра в Нью-Йорке Минору Ямасаки и реализованный в Сент-Луисе, штат Миссури, в свое время получил первую премию «Архитектурного форума» и планировался как типовой проект для всей страны, но у американских властей не только не получилось осуществить этот план, но и построенный микрорайон они не смогли поддерживать в надлежащем порядке, и он сначала превратился в развалины, а потом был снесен. Я уж не хочу говорить о Японии, где средний размер квартиры составляет 30 кв. м., а квартира в 10 квадратных метров считается вполне приличной. Так что некоторые проблемы в жилищном строительстве вполне можно найти даже на самом богатом Западе, а не только в СССР. Да и с хрущовками все не так просто. Это в Москве их собираются сносить, а например, в Германии, где во времена ГДР хрущевок настроили порядочное количество, их просто перекрашивают в более веселые цвета, надстраивают или наоборот, сносят некоторые элементы, в лучшем случае делают перепланировку.

Но встает вопрос, действительно ли было обязательно разрушать социализм, чтобы перекрасить хрущевки или сделать в них перепланировку квартир? Ведь вместе с социализмом было разрушено очень много неплохих вещей, с ним непосредственно связанных - начиная от упомянутых Дерлугьяном экономики и науки, успехи которых «не отрицались даже антикоммунистами», и заканчивая, например, Украиной, которая была собрана по кусочкам во времена социализма, и которая сейчас разрушается гораздо быстрее, чем «хрущевки».

Конечно, все это не очень интересно ни социологам, ни обывателю, но коль уж Дерлугьян взялся озвучивать такие представления о советском социализме, то было бы логично, чтобы он хотя бы мельком высказался по их поводу. Понятно, что Г. Дерлугьян занимается макроисторической социологией и «не царское это дело» - разбирать представления обывателей или пропагандистские штампы. Но такое представление в свою очередь - не более чем предрассудок. На самом деле, серьезная макроисторическая наука должна уметь превращаться в, так сказать, микроисторическую. Любая, даже самая МАКРОисторическая социология имеет своим предметом в конечном счете человека, и МАКРО она отнюдь не потому, чтобы смотреть на человека свысока, а только потому, чтобы подобрать подходящий масштаб для рассмотрения человека, который в сущности своей тоже весьма и весьма «макро», и только с точки зрения обывательского представления, и теорий, построенных на таком представлении, человек выглядит как «микро», как «атомарный индивид». Впрочем, это представление отнюдь небезосновательное - немало усилий в истории было приложено, и эти усилия только множатся для того, чтобы превратить человека в ничтожество. Но всякая серьезная «макроисторическая социология» (уж я прошу извинить за то, что употребляю это понятие слегка расширительно, имея в виду всякое учение, которое пыталось установить место человека в мире) исходила из идеи тождества противоположностей в этом вопросе. Начиная с древних греков, которые говорили о тождестве микрокосма и макрокосма. А после Фихте с его идеей превращения не-Я в Я, после Гегеля, который считал, что каждый человек в своем индивидуальном становлении должен пройти все те ступени, которые прошло человечество, после Маркса, который требовал того же самого и определил сущность человека как совокупность всех общественных отношений, всякая иная макроисторическая социология просто перестала быть возможной.

Но не буду придираться к Г.Дерлугьяну. Он это прекрасно знает и без меня. Тем более, что раздел, собственно и посвящен разбору того, чем же коммунизм был на самом деле, в отличие от представлений обывателей или от идеологических штампов.

Самое первое, что предпринимает Г.Дерлугьян для ответа на этот вопрос - он отказывается рассматривать российскую революцию как историческую случайность, аномалию или результат злокозненных действий отдельных личностей. Притом отказывается не потому, что ему не нравится такой подход, а потому, что он прекрасно понимает, что всякая историческая случайность тысячами нитей связана с исторической необходимостью. Притом, нужно отметить, что эту связь он показывает весьма грамотно, привлекая к рассмотрению вопроса такую философскую категорию как возможность. Уже другой вопрос, что называет он ее «структурной возможностью», но здесь мы не будем останавливаться на этом моменте по двум причинам - потому, что мы уже пробовали дать критику недостатков системного подхода в истории, рассматривая точку зрения на капитализм основателя миросистемного анализа И.Валлерстайна, и потому, что в данном случае это не очень важно: слово «структурной» можно просто пропустить, и позиция Дерлугьяна от этого нисколько не пострадает. Намного тревожнее то, что зачем-то в свой анализ Дерлугьян включает всякого рода словечки из лексикона геополитики (ведь нельзя же забывать, что геополитика была признана официальной наукой третьего рейха, и вряд ли этот факт мог быть единственной случайностью, за которой не стояла определенная историческая необходимость), но в данном случае мы абстрагируемся и от этого обстоятельства. В первую очередь для того, чтобы сосредоточиться на том, что можно считать «рациональным зерном» подхода Г. Дерлугьяна.

Итак, цитирую:

«Первичный коммунистический прорыв, случившийся на обломках Российской империи в 1917 году, был результатом невероятного стечения исторических обстоятельств... Это не значит, что большевистская революция была какой-то аномалией. Исторические случайности такого рода на самом деле реализуют скрытые до тех пор новые структурные возможности, возникающие в кризисные моменты из-за разрушения прежних ограничителей. Бешеная энергия и историческая дальновидность выдающихся личностей истории ... возникают в переломные моменты в зависимости от изменчивых структурных возможностей и невозможностей, усиливая в ту или иную сторону личные качества и последствия индивидуальных действий людей, оказавшихся на пике событий...

При внимательном рассмотрении становится понятно, что провидцы и окрыленные внезапной удачей «люди действия» неизменно оказываются теми, кому довелось более или менее случайно обнаружить новые возможности и, ощутив первые успехи, взяться с многократно усиленной эмоциональной энергией за превращение возможного в действительное».

Цитата, конечно, получилась длинноватая, но она того стоит. Ведь в ней центральной идеей оказывается именно та идея, которой обычно так не хватает всякой современной социологии - идеей того, что связующим звеном между возможностью и действительностью служит определенная совокупность действий людей по превращению первого во второе. Соответственно, основной задачей науки об обществе, если она не желает оставаться просто описательной наукой, а хочет, как и любая другая уважающая себя наука, найти себе практическое применение, оказывается задача определения именно тех исторических возможностей, которые имеют шансы при данных обстоятельствах (именно при данных конкретноисторических обстоятельствах, потому что абстрактно превратиться в действительность могут все возможности) превратиться в действительность. Также очень важной задачей науки об обществе оказывается задача определения того, «с чего начать?», поскольку «окрыляет» не абстрактная возможность, а «успехи» на пути превращения ее в действительность, и в этом Г. Дерлугьян абсолютно прав. Уже другое дело, что эти успехи должны быть не просто «внезапными», но и систематическими, хотя каждый из них, взятый сам по себе, может быть и весьма скромным.

К сожалению, сам Г. Дерлугьян делает из своей теории весьма странный вывод. Он считает, что множественность возможностей «задает как конфликтность, так и непредсказуемость истории». Насчет «конфликтности» никаких возражений быть не может. Любому студенту-социологу из уважающих себя университетов США, Канады, Великобритании, Австралии и Новой Зеландии (по другим странам, к сожалению, нет данных) известно, что вся предшествующая история является, если выражаться по-современному, историей конфликтов, поскольку фразой «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов» начинается «Манифест коммунистической партии» - работа, которая заняла третье место в списке книг, наиболее часто рекомендуемых для прочтения студентам в университетах этих стран. Впрочем, в США она оказалась на четвертом месте, но в таких штатах как Вашингтон, Висконсин, Нью-Гэмпшир, Нью-Джерси и Индиана «Манифест» лидировал. Сами же Маркс и Энгельс утверждали, что эта мысль принадлежит даже не им, а французским историкам времен реставрации. В любом случае, сомневаться в том, что «множественность возможностей задает конфликтность истории», не приходится, хотя многие предпочтут выразить эту мысль проще. Но вряд ли из «множественности возможностей» можно вывести непредсказуемость истории. Так можно мыслить, разве что полностью отказавшись от мысли о том, что необходимым связующим звеном между возможностью и действительностью является человеческая деятельность. Но тогда приведенная нами выше длинная цитата потеряет всякий смысл. Поэтому лучше будем считать, что Г. Дерлугьян просто оговорился, когда написал о непредсказуемости или, скажем, имел в виду, что историю нельзя предсказать однозначно. Тогда с ним можно будет с легким сердцем согласиться. Ведь «людям действия» и не нужны однозначные предсказания, им вполне достаточно того, что есть хотя бы малейшие шансы превратить возможность в действительность, все остальное довершит само действие. А умным людям однозначные предсказания нужны еще меньше, поскольку они прекрасно знают, что никакие однозначные предсказания в действительности не имеют силы, они работают только на бумаге. В действительности же любое однозначное предсказание будущего за пределами небольшого числа процессов механического характера, возможно исключительно только как случайность.Мало того, вряд ли возможны даже однозначные «предсказания прошлого», что прекрасно демонстрирует Г.Дерлугьян. Вот его вариант:

«Большевистское восстание 1917 года надолго закрыло для России либеральные возможности, хотя, трезво оценивая тенденции межвоенной Европы, они были исчезающе незначительными. Большевики также лишили Россию гораздо более реальной возможности одной из первых в мире получить некий фашистский режим. Ленин со своей небольшой группой соратников, таким образом, сыграли огромную роль в изменении исторического пути России всего мира» [8-12] .

Последнее предложение из этого «прогноза на прошлое» наталкивает на мысль о том, что «некий фашистский режим» вполне мог установиться не только в России, но и во всей межвоенной Европе в целом. И не только в случае, если бы он первым установился в России, которая таким образом стала бы «естественным союзником» Гитлера, но и в случае, если бы реализовались «исчезающе незначительные возможности» установления в России либерального режима. Ведь мы прекрасно помним, насколько успешно противостояли Гитлеру либеральные режимы Европы, например, Чехословакия, Франция, да и Великобритания тоже.

Таким образом, получается, что самое первое, чем коммунизм был - он был единственной альтернативой установлению фашистской диктатуры в Европе. Конечно, это пока еще чисто отрицательное определение коммунизма, но тот факт, что коммунизм оказался отрицанием такого отрицательного явления как фашизм, кое-чего значит.

Тем не менее, мы зафиксируем и положительное определение коммунизма, которое явственно следует из рассуждений Г. Дерлугьяна. Оно состоит в том, что коммунизм оказался своеобразным экспериментом по «изменению исторического пути России и мира», огромную роль в котором (в изменении) сыграли «Ленин со своей небольшой группой соратников». Роль эта состояла в том, что им «довелось более или менее случайно обнаружить новые возможности и, ощутив первые успехи, взяться с многократно усиленной эмоциональной энергией за превращение возможного в действительное».

Вот это, пожалуй, и все интересное, что мы находим в том параграфе, который озаглавлен, на наш взгляд, крайне неудачно «Российская геополитическая платформа». Впрочем, здесь есть еще одна крайне интересная мысль, которую обычно выражают афоризмом: «Удавшийся бунт - это революция, неудавшаяся революция - это просто бунт».

Весь остальной материал этого параграфа - это краткая история российского империализма в сравнении с историей становления его менее и более удачливых конкурентов. Конечно, это очень познавательно, но не очень-то помогает понять, «чем коммунизм был».

Интересно, что Ленин в своей известной работе «Памяти Герцена» выводил российский коммунизм тоже из истории России, но из совершенно другой истории - истории российского революционного, демократического движения. Именно в нем он видел «структурную возможность», которая потом превратится в реальность коммунизма. Дерлугьян же пытается вывести российский коммунизм из деятельности Петра І и более или менее удачливых продолжателей его дела. Тем самым мы получили очень яркую и занимательную, хотя, может быть, и недостаточно глубокую историю того, как Россия оказалась «слабым звеном в цепи мирового империализма», но нас-то ведь интересует не этот вопрос, а вопрос о том, «чем коммунизм был?». Конечно же, в том числе и вопрос, чем он был до того, как приобрел собственную политическую и экономическую форму. Так вот из логики Г. Дерлугьяна можно сделать вывод, что сущность российского коммунизма в «слабости звена». Но ведь это не будет соответствовать действительности. «Слабых звеньев» в истории мирового империализма было до сих пор и остается сейчас предостаточно, но коммунизм они не порождают. По Ленину же получается, что сущность коммунизма нужно искать тоже в истории, но в особой истории - в истории становления революционного движения. Притом в первую очередь - в истории становления революционной теории. В другом месте он так и напишет - «без революционной теории не может быть революционного движения».

Вряд ли Г. Дерлугьян решился бы так же категорически заявить, что без реформ Петра І или даже без «российской геополитической платформы» не может быть и коммунизма. Конечно, вполне может. Не Петр І, так кто-нибудь другой, хотя, может, и на столетие-второе позже, вынужден был бы «вырвать Россию из варварства» и скорее всего, приблизительно такими же «варварскими методами», как и Петр І. Не российские большевики, так другая группа людей в другой стране превратили бы коммунизм из одной из бесчисленных возможностей в действительность. Ведь уже сам факт того, что, как считает Дерлугьян, именно реформы, направленные на то, чтобы переделать Россию на западный манер, стали «геополитической платформой» российского коммунизма, говорит о том, что коммунизм не является чем-то специфически российским.

Впрочем, справедливости ради нужно отметить, что Ленин, анализируя русский коммунизм, тоже вспоминает Петра І и тоже в связи с его деятельностью по насаждению западноевропейских капиталистических порядков в России. Вот эта цитата:

«Пока в Германии революция еще медлит «разродиться», наша задача - учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства».

Интересно, что это единственное содержательное упоминание имени Петра І в работах Ленина. Вождя русского коммунизма вообще не интересовал этот исторический персонаж. Так что можно с полной уверенностью сказать, что тут у Г. Дерлугьяна ошибка вышла. Определенная реформами Петра І «российская геополитическая платформа» - это как раз то, чем коммунизм никогда не был. Даже в зародыше.

А вот то, чем, по мнению Ленина, российский коммунизм был до своего воплощения в действительность - то есть революционной теоретической традицией, начиная с Герцена и Чернышевского, и заканчивая Плехановым и большевиками - на это Г. Дерлугьян вообще не обратил внимания.

Хотелось бы обратить внимание на одну особенность стиля Г.Дерлугьяна - он ярко публицистичен, легко пользуется различными художественными средствами.

Нет, в использовании аналогий, метафор и вообще публицистических и художественных приемов в науке, конечно же, нет ничего плохого. Плохо только, когда они используются не для того, чтобы активизировать, сделать более живым понятийное мышление, а для того, чтобы потихонечку подменить его аналогиями, метафорами и прочими художественными и публицистическими приемами.

Надо признать, что Дерлугьян в этом смысле балансирует на грани. Не всегда поймешь, где у него заканчивается теоретическое рассмотрение предмета, и где начинается его публицистическое описание. Притом, надо признать, что эти описания не только очень ярки, но часто очень остроумны и неожиданны. Вот два примера:

«Как согласовать революционную жестокость большевиков и их просветительский энтузиазм? Обе стороны коммунизма - террор и прогресс - неопровержимые факты. Но их видимое противоречие есть идеологическая иллюзия в основном наших дней. Русская революция привела относительно небольшую группу радикальной интеллигенции к руководству огромной и в основном крестьянской страной. Эти сторонники эпохальных преобразований неистово верили в электрификацию и всеобщий прогресс, но в ходе недавней гражданской войны они также усвоили веру в победоносную партию и свои заветные маузеры».

Фактическая основа этого яркого пассажа абсолютно неверна - на самом деле в 1917 рабочие составляли 60,2 % всей массы членов партии, в 1927 - 63 %, крестьяне - 7,6 % и 14 %, служащие - 25,8 % и 20,7 %. Но в остальном гипотеза очень интересная и множество ее подтверждений можно легко найти в советской истории.

Или вот такое рассуждение:

«Личность Сталина, вероятно, была искривлена настолько же, насколько и его удивительная жизненная траектория: от истово уверовавшего катакомбного христианина до великого инквизитора и дальше до коммунистического папы римского эпохи ренессанса. Однако личность Сталина не может объяснить культы лидеров и репрессии в том немалом числе случаев, где Сталин не мог быть прямым виновником, как, скажем, в Югославии времен Тито, маоистском Китае или на Кубе. Но аналитически продуктивнее вглядеться в горбачевскую «гласность» между 1985 и 1989 годом, которая стоила руководящих должностей и нередко свободы двум третям брежневской номенклатуры. С точки зрения жертв гласности среди номенклатурных чиновников, запущенная из Москвы демократизация не слишком отличалась от сталинских кампаний шельмования кадров».

Здесь снова же можно спорить насчет фактов и исторических параллелей, но попытка сравнить перестройку со сталинскими репрессиями - это, согласитесь, небанально и весьма смело.

В этом отношении рассматриваемый нами сейчас раздел книги очень похож на работу Валлерстайна «Ленин и ленинизм сегодня и послезавтра». Кстати, именно из этой статьи И. Валлерстайна Г. Дерлугьян берет и самую главную мысль для определения того, чем коммунизм был. У Валлерстайна это одна из шести определяющих черт ленинизма как политического течения:

«Главная политическая цель - догоняющий рост экономики по мировой шкале измерений. Все прочие цели и проблемы подчиняются первенству экономического догоняющего роста».

Георгий Дерлугьян тоже считает, что главное, чем коммунизм был, это он был догоняющей модернизацией. Но тогда придется признать, что это был какой-то особый способ догонять. Особенно если сравнить с тем способом, которым догоняющая модернизация на территории бывшего СССР осуществляется сейчас. Ведь тогда СССР «догонял Америку», а теперь, скажем Украина, в мировой «табели о рангах» догоняет Бутан. Притом меряются эти «гонки» таким странноватым показателем как ВВП (валовый внутренний продукт). В основе же ВВП лежит национальный доход. Но доходы бывают разные. Для простоты возьмем не национальный доход, а доход отдельного человека. Одно дело - доход в виде зарплаты, и совсем другое, когда человек квартиру продал и пропивает ее. Тоже, конечно, доход, но радоваться ему сложновато. Так вот, если провести аналогию с этим случаем, то ВВП всех посткоммунистических стран, за исключением разве что Белоруссии, формируется в основном за счет растранжиривания или советского, или природных ресурсов. Или, скажем, в Германии имеется такой элемент модерна как легальная проституция, в которой заняты более 400 000 человек и которая имеет оборот 6 млрд. долл., и некоторые постсоветские страны, среди которых и Украина, прикладывают все усилия, чтобы «догнать и перегнать» Германию в этой отрасли экономики. Но разве на этом основании можно обвинить правителей Украины, что они движутся в направлении коммунизма?

Видимо, специфика коммунизма была отнюдь не в «догоняющей модернизации», хотя, таковая, конечно же, имела место. Согласно Ленину, социализм должен развить высшую, чем у капитализма, производительность труда, и поэтому капитализм приходится догонять. Но это была не цель, а лишь средство для того, чтобы поменять сам характер труда.

Лучше всего специфика коммунизма как «догоняющей модернизации» выражена в устойчивом выражении, которое закрепилось в американском английском и было актуализировано президентом Обамой в его ежегодном послании Конгрессу в январе 2011 года. Это выражение «sputnik moment» (момент спутника). Оно появилось, когда СССР обогнал Соединенные Штаты в космической гонке и первым запустил искусственный спутник Земли, и означает ситуацию, когда, казалось бы, безнадежно отстающий догоняющий вдруг оказывается впереди догоняемого, и с этим нужно что-то делать. Притом кажется, что он обогнал только в одной узкой сфере соревнования, но бывшему лидеру вдруг становится ясно, что проигрыш в этой узкой сфере на самом деле является показателем всеобщего проигрыша.

На мой взгляд в советско-американской гонке имел место не один «момент спутника», и он даже не был главным. Я считаю, что куда более важным «моментом спутника» было то, что на языке американских спецслужб было названо «советской кибернетической угрозой». Это выражение не только не получило такого же широкого распространения как «момент спутника», но и напротив, все материалы Центрального разведывательного управления США, связанные с этой самой «кибернетической угрозой» (речь идет о разработанном в середине 60-х годов плане создания в СССР общегосударственной автоматизированной системы управления экономикой), были на долгое время засекречены и стали достоянием публики только после истечения срока секретности благодаря работе сотрудника Института истории науки им. Исаака Ньютона при Массачусетском технологическом институте Вячеслава Геровича, с некоторыми результатами которой можно ознакомиться в его статье «Интер-нет. Почему в СССР не была создана общенациональная компьютерная сеть». Свои соображения по этому вопросу я изложил в серии статей «Интер-нет или Почему в США, как и в СССР не была создана общенациональная автоматизированная система управления».

Так что, видимо, коммунизм - это все-таки не догоняющая модернизация, а нечто немножко большее. Правда, могут спросить, чем же коммунизм может быть большим, чем модернизация. Может, не догоняющая, а перегоняющая? Думается, что и не это тоже.

Чем же коммунизм был? Попробуем дать свой вариант ответа на вопрос о том, чем же коммунизм был. Так сказать, интегрированный.

Я полностью согласен с Дерлугьяном в том, что коммунизм оказался в то время альтернативой нацизму. Но хочу добавить, что, поскольку других альтернатив нацизму в то время не просматривалось, то коммунизм волей-неволей оказывается и альтернативой капитализму. Такую мысль тоже высказывал Г. Дерлугьян:

«Самая вероятная альтернатива капитализму - это, к сожалению, фашистское общество. Или, скажем, это некий неофашизм, где часть населения обеспечивает себя вполне тоталитарными средствами за счет другой части населения. Возможно, населения планеты.

...Вполне возможен вариант какого-то социализма. Я что хочу просто сказать: то, что было в XX веке, очень трудно назвать социализмом. Это была мобилизационная экономика советская».

Спорить о том, как называть то, что было в ХХ веке, мне не очень хочется. По этому поводу вспоминается одно граффити самого начала 90-х годов, нарисованное на бетонном заборе в Москве по линии железной дороги, ведущей к Киевскому вокзалу. Большими красными буквами там было написано «Верните нам социализм!» Ниже другая строчка - «Социализма у нас не было». Еще ниже - «Верните нам то, что было».

В отношении Дерлугьяна этот вопрос звучал бы несколько по-другому: если в статье под названием «Чем коммунизм был?» написано, что социализма в ХХ веке не было, то что же тогда было, или, другими словами, о чем, собственно, статья? Разумеется, это только мелкая придирка, которая призвана напомнить всем писателям, что они не должны думать, что все их читатели будут невнимательными к ходу их мысли.

Это я не к тому, чтобы кто-то что-то кому-то возвращал, а к тому, что вопрос о названиях в данном случае - вопрос десятый. Самым же первым, на мой взгляд является вопрос о том, что составляет сущность коммунизма, то есть то неизменное, которое не зависит от исторических форм его проявления и названий, которые ему присваивают.

Так вот, я считаю, что для выяснения этой сущности Георгию Дерлугьяну не хватило самой малости, буквально одного шага. Из его рассуждений вытекает, что коммунизм был единственной реальной альтернативой фашизму. Так же однозначно из них проистекает, что и сегодня других альтернатив фашизму не просматривается, а это значит, что коммунизм - это и единственная реальная альтернатива капитализму. Правда, именно в этом месте Г.Дерлугьяна начинают одолевать сомнения насчет жизнеспособности того коммунизма, который был. И я считаю, что это совершенно правильные сомнения. Поскольку коммунизм - это не просто альтернатива капитализму. Он, конечно, альтернатива капитализму - но не в этом сущность коммунизма. Точно так же, как его сущность не в том, что он есть альтернатива фашизму. Сущность коммунизма в том, что он есть движение по преодолению не только капиталистических отношений, но и отношений товарного обмена, то общественного устройства, когда отношения между людьми и их группами определяются и опосредуются вещами, в целом. А отношения товарного обмена отнюдь не сводятся к капитализму, хотя капитализм является развитой формой товарного производства, когда товаром становится рабочая сила.

Но здесь мы, как видно, плавно перешли в область политической экономии, точнее в сферу экономического учения марксизма. Увы, но нужно признать, что владение основами экономического учения марксизма - не самая сильная сторона не только Г. Дерлугьяна, но и миросистемщиков, иногда именующих себя неомарксистами, вообще. Поэтому эта сторона дела в рассматриваемой нами книге практически осталась без внимания. Соответственно, не будем останавливаться на ней и мы. Тем более что того, что коммунизм есть преодоление не просто капиталистических отношений, а выход за пределы отношений, построенных на обмене продуктами труда в целом, не понял не только Г.Дерлугьян, но и те, кто на практике осуществлял попытку такого выхода, кто руководил этим процессом и кто должен был осмысливать то, что происходит, или, выражаясь словами Дерлугьяна, «чем коммунизм был?».

Этот вопрос мы оставим, так сказать, на «домашнее задание». Отметим только, что это сейчас, пожалуй, самый важный вопрос, который вообще может стоять перед общественной наукой - самое тщательное извлечение уроков первой полномасштабной попытки выхода за пределы, как ее называл Маркс, предыстории.

Разумеется, что здесь я упомянул только отдельные интересные мысли, которые содержатся в разделе «Чем коммунизм был?», не ставя перед собой задачи пересказать все, написанное Георгием Дерлугьяном. Задача состоит в том, чтобы побудить читателя самостоятельно ознакомиться с книжкой, составить о ней собственное мнение и самое главное, начать вместе с авторами думать над вопросом, вынесенным в ее заглавие «Есть ли будущее у капитализма?»

Ведь вопрос этот отнюдь не праздный и даже не сугубо специальный вопрос макроисторической социологии. Этот вопрос может оказаться вопросом жизни и смерти для каждого и всех вместе. Ведь коммунизм - не единственная альтернатива капитализму, он его единственная РАЗУМНАЯ альтернатива. А есть еще альтернатива, о которой предупреждала Роза Люксембург - «Социализм или варварство». Но и она не самая неприятная. Есть еще известный лозунг Фиделя Кастро «Социализм или смерть».

Сегодня этот лозунг звучит скорее как диагноз для современного общества. И нужно сказать, что в способности капитализма обеспечить будущее сомневаются не только авторы, которых Г.Дерлугьян собрал под одной обложкой решения вопроса о том «Есть ли будущее у капитализма?». Опросы общественного мнения в мировом центре современного капитализма США уже не первый год показывают недовольство капитализмом и рост популярности идеи социализма среди американской молодежи.

Социологи, как правило, или дружно игнорируют эти факты (тупое игнорирование тех фактов, которые не укладываются в господствующую теорию - это обычное дело не только для социологии, но и для большинства эмпирических наук), или отговариваются тем, что мол, молодые американцы, они тупые, ничего не знают о социализме, поэтому и говорят такое. Но куда точнее было бы сказать, что они не знают о социализме ничего хорошего, но, не смотря на это, связывают с ним свои надежды. При этом важно заметить, что о капитализме американская молодежь знает самое лучшее, что он может предложить. Но, видимо, для молодежи ничего хорошего он не может предложить даже в США.

И не случайно. Современный капитализм уже давно - это система для «старперов». Прошу не путать со стартапами, которыми нам постоянно тычут в нос, чтобы скрыть тот непреложный факт, что при капитализме все находится в руках стариков. Средний возраст фигурантов списка Форбс, опубликованного в марте 2016 года, составлял 63 года. Людей до 40 лет в списке миллиардеров в мире аж ... 66 человек из 1810. Но только 15 (то есть меньше 1 процента) из них сами достигли успеха, остальные - обыкновенные «мажоры». Даже в такой, казалось бы молодежной сфере, как ІТ, средний возраст первой сотни миллиардеров составляет 53 года - совсем «юные», как видите! И такая же ситуация на всех уровнях и практически во всех сферах. То, что средний возраст академика РАН составляет те же самые 63 года (в Национальной академии наук Украины - больше 71 года), никого не удивит. Но, например, в США штатным профессором в университете раньше 50-летнего возраста стать практически нереально. Удел же молодежи - постоянная «пахота» в надежде хотя бы к старости получить стабильное «место под солнцем». С голоду, конечно, в США молодые специалисты не умирают, но, скажем, завести семью, как правило не рискуют до весьма серьезного возраста. Впрочем, сейчас только половина взрослого населения США состоит в браке. А в таких не последних капиталистических странах, как Италия или Испания, уже привычной стала более чем 50% безработица среди молодежи (в целом вы мире в 2016 году этот показатель составил 13,6%). И если сказки про стартаперов, которые стали миллионерами, еще и пользуются спросом у некоторых представителей молодежи в «третьих странах», то в США их сверстники уже давно поняли, что «сколько не повторяй Цукерберг, во рту слаще не станет».

Но дело даже не в том, что поколение постарше накопило жирок (в том числе, и за счет все той же молодежи). Дело, скорее, в том, что эти самые представители старшего поколения уже ничего не ждут от жизни, поэтому им важнее всего, чтобы никто «не раскачивал лодку». Но молодежь чувствует, что на этой «лодке» по названием «Капитализм» далеко не уплывешь, что ее конструкция не отвечает современным требованиям.

Во время публичной лекции в Киевском политехническом институте в 2013 году Г.Дерлугьян очень верно заметил, что политический механизм, который господствует сегодня в мире, возник более 300 лет тому назад и давно устарел. К сожалению, социологи не замечают той очевидной вещи, что современный политический механизм возник не сам по себе, а на базе определенного экономического механизма или, если хотите, механизма хозяйственного управления, который некоторые именуют свободной конкуренцией или рынком. И политический механизм устарел не просто так, а потому, что давно исчезли условия свободной конкуренции. Конкуренция, конечно, осталась - исчезла свобода.

Видимо именно то, чего не понимают социологи и политологи, чувствует американская молодежь.

Так что поставленный Георгием Дерлугьяном в названии его раздела книги вопрос представляет далеко не академический интерес. И если даже ответ на него получился не во всем удачный, это не имеет никакого значения. Правильно поставленный вопрос - это не просто 50% ответа на него, это гораздо больше, если этот вопрос ставят перед собой упомянутые Дерлугьяном «люди действия», а не просто ученые. Вдохновленные правильно поставленным вопросом «люди действия» могут превратить в действительность «структурную возможность», имеющую и куда меньшую степень вероятности. Особенно, если это люди молодые и у них есть достаточно времени для того, чтобы своей деятельностью доказать свою правоту.

Но что крайне необходимо молодым - это внимательнейшим изучать те вопросы, которые поставили уважаемые американские профессора в своей книге: как вопрос о том, чем коммунизм был на самом деле, так и вопрос о том, если будущее у капитализма.

Иначе капитализм, поскольку у него самого нет будущего, вполне может перетопить этих самых что ни на есть мечтающих о незнакомомо им социализме американских мальчиков и девочек с такой же легкостью и непринужденностью, как он топит ежегодно в Средиземном море тысячи их африканских сверстников, ищущих счастья в богатой Европе, как он топит в крови десятки и сотни тысяч сирийцев, оставшихся на родине. Так как он топит в крови украинцев, которым всего четыре года назад казалось, что капитализм - это безвизовый режим и успешные стартапы, а война - это где-то далеко и их не касается.