Наступает ночь, а когда наступает ночь, Париж меняет цвет и направления.

Я в такси, мы едем вдоль Сены, я опускаю боковое стекло, чтобы можно было курить. Еще несколько минут, и я буду сидеть где-нибудь за столиком, может, это будет «Авеню» или бар отеля «Кост», или «Мезон-Бланш», «Ноби», «Ксю», «Мэн Рей», «Корова», «У Дьепа», «Марке», «У Таньи», «Стреза» или «Плаза», я закажу к обеду тысячелистник с крабами и, конечно же, полусладкое вино, а может, не стану ужинать, выпью «Космо» или просто водки, выкурю подряд несколько сигарет, поздороваюсь со знакомыми.

Сибилла с ног до головы во всем от Куррежа, Хлоэ с восторгом демонстрирует свою новую сумку от Диора. Обе они блондинки, обе неглупые. Все вместе мы весим меньше ста пятидесяти килограммов.

Я рассказываю им о последних выходках Б.

Среди моих друзей Б. больше известен под кличкой Паршивец Б. или Тот, Кто Разбил Мое Сердце.

У Б. глаза, полные звезд, и ангельская улыбка, за которой он прячет свои дурные намерения.

Как-то вечером во время попойки в «Куине» я томно допивала семнадцатый стаканчик водки, спрашивая себя, зачем я здесь, постоянно здесь, как вдруг среди всяких подонков я увидела Просвет. Просвет в пять часов утра.

Б., конечно же, это был Б.

Я отставила стакан.

Я потребовала, чтобы меня немедленно познакомили с ним, и в уик-энды, которые последовали за этим днем, было много поцелуев.

А потом — целая неделя полной лучезарности, каждая встреча открывала мне какую-нибудь новую черту совершенства Б.

1. Б. был отличный малый.

2. У него был «Астон-мартин-В7-вантаж»…

3. Б. был забавный, умный, был хорошим собеседником и не допекал меня экзистенциалистскими вопросами, о чем так любят рассуждать папенькины сынки, и он терпеть не мог разговоров вроде: какие часы престижнее — «Одемар-Пиге» или «Ейгер»? А машины? «Ауди-ТТ» или «бокстер»? Серая с красной обивкой салона или черная с обивкой беж? А как заполучить столик в «Бэне» во время Недели Высокой моды? И почему обода для «ТТ», они же самые красивые, дешевле всех?!!

4. Б. читал… книги!

5. Б. взял меня и Б. меня бросил.

Да, в первый и последний раз в жизни я позволила себя взять таким старым как мир трюком, и я ношу в себе вековую боль Преданной Добродетели, ведь мы, женщины, подвергаемся этому уже века из-за жадных до мимолетного соития монстров.

Но это была только прелюдия к тем мукам, которые Паршивец Б. нанесет моему чистому сердцу и моей пока еще цельной душе.

Вчера вечером Б. без малейшего смущения объявился в «Бэне» с какой-то русской куклой ростом в метр девяносто, с безукоризненными ногами, но с рыхлым, каким-то поросячьим лицом, и мое разочарование мгновенно сменилось презрением, ведь кто захотел бы такого идиота, который предпочел мне какую-то невзрачную дуру только потому, что она на три головы выше меня и произносит «р», как какой-нибудь уральский крестьянин.

Внешность… Главное, внешность…

Под меланхоличный аккомпанемент «Сан Траст» — «Привет, недотрога» — я поведываю приятельницам о своих горьких переживаниях, о том, как элегантен был Б. в своем сером костюме вчера вечером, как меня раздирало желание раскроить бутылкой глотку мерзкой проститутки, как сегодня утром я ревела, сидя перед зеркалом, а потом решила поставить на этой истории крест, потому что лучше выглядеть безразличной и достойной, чем трогательно несчастной.

Приносят мартини для Сибиллы, «Эвиан» для Хлоэ, водку для меня, два дружка Б. подходят к нам, лицемерно спрашивают, как у меня с Б., все ли в порядке, к счастью, звонит мой мобильник и отвлекает меня, а то бы я им ответила, это одна знакомая из Монако приглашает меня на праздник в свои апартаменты в «Бристоле», я почти не разбираю слов из-за ее дурацкого акцента и не знаю, как мне отвертеться от приглашения, ведь я не говорю по-итальянски, потом заканчиваю разговор, соврав, что еду в туннеле, а Хлоэ уже рассказывает Сибилле, как она, выскакивая из такси на авеню Габриель, чуть не сломала себе копыто, Сибилла и я в ужасе восклицаем: «Каблук от твоих „Гуччи“?!», но она нетерпеливо возражает: «Да нет, свою собственную пятку!», и мы, успокоенные, качаем головами, а я спрашиваю Хлоэ, чего ради она таскалась на авеню Габриель, ведь там нет бутиков, но она не ответила, и я подумала, не скрывает ли она от меня что-нибудь, ведь на авеню Габриель живет Б. Мы уже давно не виделись, у нас есть чем поделиться, и я рассказываю им об одной из своих приятельниц, фотомодели, которую они обе терпеть не могут, что она появилась на страницах популярного «Гала», и Сибилла спрашивает меня, не знаю ли я некую Гюдрен, она в этом месяце красуется на обложке журнала «Вог» и, говорят, за три недели после выхода номера уложила к себе в постель весь Париж, так вот, был ли в числе их ее «бывший»? Потом мы дружно пришли к согласию, что с удовольствием укокошили бы всех фотомоделей, которые без зазрения совести шлендают по Восьмому округу Парижа, но я успокаиваю их, сказав, что хотя девочки с Востока и длинноногие, но только ногами они и берут, а на фото совсем не смотрятся, а Хлоэ с убеждением заявляет, что «они» с ними только трахаются, но «они» на них не женятся, и я еще добавляю, что поджидают-то они все-таки нас, но почему-то никто не смеется. Потом мы долго спорим по поводу политического скандала, о котором кричат все газеты, и я, чтобы доказать свою правоту, достаю из сумки «Пари-матч», где рассказывается об этом уголовном деле, а Хлоэ звонит сыну одного из главных действующих лиц, он поведывает нам правду, и мы минут пять сидим, потеряв дар речи, так это нас шокирует. Сибилла показывает мне послание, которое она отправила своему дружку среди ночи, и я ругаю ее, я против всяких посланий в четыре часа утра, по-моему, это признак слабости, когда на дисплее прописными буквами появляется:

ВСПОМНИ ОБО МНЕ, КОГДА ТВОИ ДЕТИ БУДУТ ГЛОТАТЬ НАРКОТИКИ И ЗАНИМАТЬСЯ ПРОСТИТУЦИЕЙ.

Я бы, скорее, направила ему такое: «Ты подохнешь в одиночестве, и это будет твоя вина» или включила бы ему на автоответчик песню Азнавура «Где мои двадцать лет?».

Потом мы решаем, что, уходя, поцарапаем его открытый двухместный «мерседес». Наши мобильники звонят одновременно. Это наши приятели, через несколько минут они подходят, мы как раз рассуждаем о брошенных женщинах, о том, что они взяли моду напрочь отрезать волосы своим разлучницам, и дьявольская мысль заползает мне в голову, но я ее прогоняю.

Я оглядываю людей, что сидят вокруг нас, их лица облагорожены мерцанием свечей (насколько менее красивы лица в неоновом свете метро!), я смотрю на ухоженную авеню Монтень: здесь много иностранцев и дорогих бутиков «Фенди», здесь «порше» с номерами Монако и «феррари» всех цветов, здесь посольства, здесь нет булочных, здесь под сурдинку звучит умиротворяющая музыка, она плавает в наступающей ночи, здесь дилеры, похожие на деловых людей, здесь истинно деловые люди, здесь их сыновья, похожие на дилеров, а вот напротив на тротуаре стоит мой бывший дружок, и чей-то черный «порше» с номером 75ONLV75 проезжает не спеша, словно скользит, и я вдруг вспоминаю, что завтра мне предстоит аборт.

Вот эту минуту и выбирает какой-то тип с соседнего столика, — он недурен! — чтобы спросить у Сибиллы и у меня, не работаем ли мы в каком-нибудь агентстве. Мы нервно смеемся, потом изображаем из себя последних дурочек, которых он заинтересовал, и вместе принимаемся обсуждать объем талии, вес, походку, фото. В конце концов он дает нам свою визитку, где красуется логотип одного известного агентства фотомоделей, какое-то итальянское имя и должность «директор по подбору кадров», и мы все трое начинаем дико хохотать, хохотать с безумными выкриками, это наша манера смеяться, а Сибилла достает из своей сумочки от Куррежа бумажник, а из него — визитную карточку и с вызывающей улыбкой протягивает ему:

— Вот настоящий лого агентства моего отца, что же касается директора по подбору кадров, то я раз в неделю обедаю с ним. И это не ты.

Разинув рот, он застывает, этот самозванец, потом с загадочным видом улыбается во весь рот, и я говорю себе, что он, конечно же, нахал, просто скотина, но он, право, право, очень недурен, и я смотрю на Сибиллу, она тоже улыбается, но уже совсем другой улыбкой, и я понимаю, почему Витторио (да, его зовут Витторио) не тушуется и спрашивает у Сибиллы, чей номер телефона на визитке — ее или отца, и она отвечает, да, ее, и тогда он говорит, что теперь может уйти, и в самом деле удаляется, и когда он проходит через зал, все провожают его взглядом.

— Надо бы с подозрением относиться к типчикам, которые носят часы «Дайтона» и раздают фальшивые визитные карточки, — безапелляционным тоном заявляет Хлоэ.

— И к девчонкам, которые неизвестно ради чего таскаются по авеню Габриель! — Это мой ответ, я хорошо ее обрезала.

Мой мобильник снова звонит, номер не высвечивается, я отвечаю. Но на другом конце молчание.

Пора идти в «Кабаре».

Выходя, мы сталкиваемся с двумя или даже тремя друзьями, иранскими миллиардерами, которые, как и мы, постоянно бывают здесь, они с комфортом располагаются в двух «бентли», тогда как мы вшестером с трудом втискиваемся в «Ауди-ТТ» и «бокстер». И мы приходим к выводу, что богатства распределены несправедливо.

У «Кабаре» я замечаю машину Б., и у меня мелькает мысль, не лучше ли мне дома почитать в постели «Красотку вельможи» или, покуривая запрещенную травку, послушать компакт-диск с Буддой.

Мы быстро входим, лихо, чуть ли не кубарем скатываемся вниз по лестнице. Кубышка полным-полна, мне кажется, что все в масках, в одинаковых масках с двумя прорезями для глаз, и только у Б. лицо открыто.

Десять минут уйдет на то, чтобы поздороваться, а потом я смогу укрыться за нашим столиком и повернуться спиной к своему Страданию в оранжевом пуловере с закатанными рукавами. Я собираю в кулак все силы, чтобы, не подходя к Б., сказать «добрый вечер» кому-то справа, в зале те же самые топ-модели, что были вчера в «Бэне», те же букеры или выдающие себя за букеров, все разодетые, это нормально, ведь идет Неделя Высокой моды, ее дух витает в воздухе и до такой степени овладевает всеми, что кажется ощутимым… ВСЕХ К ЧЕРТУ, Я ЗНАМЕНИТОСТЬ!!! Здесь я впервые слушаю, как завывает Мэрилин Мэнсон, ну и что из того. Все выглядит так, словно они наглотались наркотиков, и я знаю, ЗНАЮ, что девицы, все до одной, ОТВРАТИТЕЛЬНО чувствовали себя, когда проснулись сегодня утром, и все они жадно ждут телефонного звонка, который не прозвенит для них никогда. И я снова спрашиваю себя, зачем я здесь, ведь я могла бы спокойно остаться дома, посмотреть «Элли Макбилл», но потом мне становится легче, когда я ясно осознаю, что если спросить у всех присутствующих, что они здесь делают, половина из них тут же зальется слезами, а другая половина нетерпеливо бросит: «Так ведь Неделя Высокой моды!» или то же самое, но по-английски и растягивая слова: «Because it’s Faaaashion Weeeeek», последнее — это топ-модели, от них не следует ожидать слишком многого, бедняжки смертельно устали, они целый день таскались то туда, то сюда, денька через два они вернутся в Нью-Йорк и не будут больше мозолить нам глаза до следующего сезона.

В зале слишком жарко, все говорят по-английски, какая разница, три рюмки водки и потом несколько снисходительных комплиментов уже не в счет. Главное — «он здесь» и еще, чтобы челка, которую я подрезала и уложила сегодня в шестнадцать часов у «Toni and guys», держалась, несмотря на влажный воздух. Наш столик в поле зрения Б., не слишком ли часто Б. бросает взгляд в нашу сторону? Я прошу Сибиллу говорить мне каждый раз, когда он делает это, потому что я хотела бы:

1. Ни за что на свете не выражать радость.

2. Проявлять королевское безразличие к нему, но в то же время мне нужно знать, с ДА или НЕТ он все время поглядывает на меня.

— Смотри, вон тот типчик, что подходил к нам сегодня… — радостно говорит Сибилла.

— Тот, что назвался служащим твоего отца?

Она кивает. Нам приходится делать вид, будто мы здорово перебрали дури, хотя у нас нет кокса, но весь этот цирк ради того, чтобы как-то оправдать, почему мы пятнадцать раз проходим в туалет и обратно, а все объясняется очень просто: в конце зала находится столик Витторио, а мадемуазель Сибилла желает усечь, кто верховодит в его компании, какие этикетки у них на бутылках и действительно ли его зовут Вит-т-т-торио. Витторио вовсе не выглядит выпивохой. И еще — что за девочка рядом с ним, с которой он разговаривает? Красивая? Если да, то красивее ли, чем она, Сибилла? Неужели, а чем? И что он может рассказывать ей так долго? Но я говорю Сибилле, чтобы она не переживала из-за этой куколки, потому что он наверняка обсуждает с ней, какой процент от ее умопомрачительных гонораров он будет получать, когда сделает из нее супер-топ-модель, хотя его план вряд ли когда-нибудь осуществится, ведь Витторио НЕ букер, к тому же, посмотри, у него и сумка не фирменная. Сибилла успокаивается, а я могу наконец пересесть на другой стул и вдоволь любоваться Б. Между прочим, уже четыре часа утра, и Кассандра, не знаю, откуда она прискакала, говорит мне, что пора нам рвать когти из этой лавочки, уже наполовину опустевшей.

Я выхожу из «Кабаре» с разлохмаченной прической и единственным желанием чего угодно, лишь бы не возвращаться домой, несмотря на негодование Сибиллы, Хлоэ, Жюльена, Давида и еще Давида, которые возвращаются в свой Шестнадцатый, в свой Седьмой, в свой Восьмой округа и не понимают, откуда у меня берутся силы: «Тебе еще не надоело таскаться?.. Тебе еще не надоел „Куин“?.. Ты что, не устала?..»

Нет, они меня не убеждают, и я хватаю за руку Кассандру, в последнюю минуту мы вскакиваем в «феррари» лучшего друга ее дяди, который еще ходит по кабакам, хотя ему уже пятьдесят и у него две дочери нашего возраста, кстати, я их не люблю. До «Куина» ехать меньше минуты, принимая во внимание скорость машины и близость заведений друг к другу.

Мы паркуемся на Елисейских Полях. Сегодня какое-то министерство, вроде бы здравоохранения, закатило прием, у подъезда хвост метров на пятьдесят, мы, конечно, его минуем. Как обычно, музыка гремит так, что, кажется, дрожат стены, мимолетный взгляд вокруг, и я отмечаю про себя, что здесь «весь свет», несколько секунд — и мы располагаемся в самом центре, за четырьмя столами около нас человек шестьдесят, они поглощены филейной вырезкой, но отрываются от нее и с восторженными воплями вскакивают, когда слышатся первые звуки гениальной песни Силикон Сул.

Я вижу Викторию, уже вполне нанюхавшаяся, она дает мне понять, что у нее есть кокс, бросает свою сумку на банкетку и бегом тащит меня в туалетные комнаты. Рост у Виктории метр восемьдесят, ее мать принцесса, и сама Виктория больше наделена индивидуальностью, чем я. Расталкивая всех и крича, что вот она-то VIP, истинно важная персона, а истинно важные персоны не стоят в очереди, чтобы пописать, она оттаскивает служителя, поцарапав ему грудь, заталкивает меня за дверь кабинки, сунув в руки пакетик, конечно же, с коксом, и я делаю то, что должна сделать.

Я выхожу, отдаю ей полграмма. В зеркале я вижу себя — волосы спадают на глаза, карандаш на бровях размазался. Мы возвращаемся в зал, я взбираюсь на банкетку, тоже вгрызаюсь в филе и начинаю вытворять невесть что.

С другого конца зала какой-то тип, довольно невзрачный, весьма настойчиво глазеет на Кассандру, я соображаю, не тот ли это парень, с которым у нее была интрижка в прошлом году перед отъездом на учебу в Лондон, я говорю ей об этом, она смотрит на него, но — ничего не поделаешь! — не узнает.

Я снова спрашиваю себя, зачем я здесь, ведь я могла бы побыть дома, уж не знаю, поспать, что ли, как вдруг кто-то обнимает меня за талию, я оборачиваюсь, это А., А. собственной персоной с застывшей улыбкой на лице, по которому явно видно, что он перебрал дури, хватил, наверное, раз в пятнадцать больше, чем я, один хватил больше, чем все собравшиеся в «Куине», вместе взятые. Я здороваюсь с ним, вижу, как он нетвердой походкой выходит из зала, и дом мне уже представляется не таким привлекательным. Я сразу успокаиваюсь, залпом выпиваю свою водку, Кассандра спрашивает, что со мной, я говорю ей, что здесь А., она все понимает без лишних слов, но она слишком пьяна, чтобы утешать меня, да я и послала бы ее куда подальше.

А. возвращается, он явно ходил добавить в нос дозу, его столик вдали, в самом переполненном углу «Куина», и я, как ни стараюсь, не могу разглядеть его толком. Очень возбужденный, он в окружении манекенщиц, каких-то сомнительных типов, путан, все они облепили его и закрывают от меня. И мне не остается ничего другого, как вновь обратиться к своему филе и соусу «Реверзо». А. — жалкий тип, он без разбору кидается на любую доступную ему юбку, и в его лице уже не осталось ничего человеческого. Он блудит в буквальном смысле на банкетке с бесчисленными девчонками из предместий, и я убеждаю себя, что он жалок, так жалок, что мне надо на него наплевать. Но это всего лишь секунду. Потому что в этот момент А. встает, обменивается жестами с одним из своих приятелей и улыбается той радужной улыбкой, которая озаряет все его лицо, немного опуская уголки глаз, и я понимаю, насколько он еще небезразличен мне, и все в этой лавочке окидывают его долгим взглядом, его «бывшие» с тупым видом глазеют на него, а другие девицы пытаются усадить его, потому что он едва держится на ногах, и я понимаю, что А. всегда будет в выигрыше, что бы он ни делал, несмотря на своих недоброжелателей и свои бесчинства.

Я иду в туалет принять остатки кокса.

Вернувшись в зал, я направляюсь прямо к А., обхожу толпящихся вокруг него потаскушек. А. развалился на банкетке, взгляд его блуждает, он тянет ко мне руки, я сажусь рядом с ним, я спрашиваю, как он поживает, он что-то бормочет, я не все улавливаю, так как у него заплетается язык, бормочет что-то о том, что нам надо поговорить, что мы давно не виделись, что сейчас мы поедем к нему, понюхаем немножко кокса, поговорим… Мне хочется ответить ему «нет», но я не могу. Мы выходим из «Куина» вместе, снова вместе.

Обнявшись, мы идем к стоянке такси, он в таких случаях своей машиной не пользуется, знает, что не сможет вести ее, мне приходится объяснить шоферу, которому он сует смятую купюру, куда ехать.

Привычный запах его квартиры, повсюду фотографии — его бесчисленные друзья, далекие пейзажи и красивые лица всяких дурех, иконы — свидетельства жизни светского сибарита, в которой для меня места нет. Мы растягиваемся на его так знакомом мне диване, он достает из кармана драгоценные комочки порошка, завернутые в папиросную бумагу, с помощью карточки для паркинга разминает его и делит на десять доз, их белоснежные рядочки отлично видны даже в полумраке. Несколько доз он вдыхает сразу сам, а мне протягивает купюру в двадцать фунтов, и я добираю то, что осталось. Потом он включает проигрыватель, ставит, как обычно, Брассена и Ферре и смотрит на меня, что-то шепча.

Всегда одни и те же отработанные приемы закоренелого холостяка, все то же восхваление распутства для того, чтобы я поняла… Все уже давно знакомо.

Долгие часы, пока не засну, буду думать ни о чем, ведь я только что хорошо заправилась коксом через нос, накурилась травки через рот и я уже не понимаю, чьи руки меня обнимают, на чьем плече покоится моя щека, я не чувствую больше своего изнуренного тела, не чувствую своей головы, она так раскалывается от боли, что впору кричать.

В доме А. время не существует, шесть часов утра, песочные часы перевернуты, они замерли, остановленные голосами поэтов, их песнями, они из другого века, а кокс вечен во все времена, и на диване девочке всегда будет двадцать лет.

Я смотрю, как танцует моя оранжевая тень на стене, это могла бы быть чья угодно тень.

Общаться с этими кончеными мужчинами, привыкшими к наркотическому раю и простительным грешкам, влюбленными во всех женщин, которых они еще не поимели… В конце жизни их ждет одиночество.

Эти часы, эти лица, эти страстные вопли, эти объятия без души на рассвете, когда ночь уже ушла, а день еще не пришел, ты уже испытал оргазм, твои глаза открываются, твоя комната — просто бордель, Бодлер умер, в твоих объятиях всего лишь путана.

В джакузи мне холодно. Он наливает шампанское, я его не пью. Свечи освещают наши влажные тела, сероватые от сумеречного рассвета, сквозь ставни он проникает на зловещее ложе, всегда одинаковое.

А. обнимает меня, но глаза мои открыты, и я различаю светлые волосы на расческе и кучку использованных презервативов на полу.

Я устала.

Он ставит для меня «Жизнь артиста» Ферре и говорит, что там поется о нас, это наша история. Свой взгляд, пустой от излишеств, он погружает в мои глаза, я пытаюсь отыскать в нем мои слезы, но ничего не вижу. Назойливые звуки песни нарушают рассвет и тишину, это наша неудавшаяся история, наш забытый смех, наши невысказанные чувства, сожаление при мысли, что все кончено, что у нас уже не может быть ничего.

«Пускай, мне наплевать…» — совсем тихо произносит Ферре. И А. говорит, что когда-нибудь я, наверное, смогу написать ему слова этой песни:

Я еду домой в такси, я смотрю на Париж, который убегает от меня в противоположную сторону, я курю, хотя курить мне вовсе не хочется. Отель «Конкорд Лафайетт» возвышается надо мной, я вспоминаю один вечер прошлой зимой, закутавшись в твое пальто, мы сидели на скамье возле отеля в ожидании сеанса в кино, и ты сказал мне: «Мы будем вместе всю жизнь…»

Каждый раз, когда я проезжаю здесь, мне кажется, что я вижу две наши обнявшиеся фигурки, но на скамье всегда пусто.

Прошлое…

Я вижу, как жду тебя, терпеливо жду на улице Фобурж-Сент-Оноре, около «Гермеса», ты возвращался из дальней поездки и хотел меня видеть, ты задерживался, было два часа ночи, но я не чувствовала холода.

И еще — как мы мчались по Парижу на твоем мотороллере, когда у тебя отобрали права, и еще нашу встречу после лета, и ужин в «Сен-Жермене», где я выпила слишком много белого сансерского и не могла проглотить ни кусочка.

Я вспоминаю все ночи рядом с тобой, твою постель, к которой я так привыкла, что могла спать в ней, как в своей.

И Синатру, и Паваротти, и Лео Ферре, и «Ушедший Париж», и Бодлера…

Теперь я знаю, что ты читаешь его другим и для тебя все кончено.

Однажды так сказала я, но на этот раз, к счастью, выбор сделал ты.

Ты предпочел свою бессмысленную жизнь. Впрочем, счастье нам, пожалуй, наскучило бы. Отныне мы будем плевать на него, каждый со своей стороны.

Теперь я повсюду слышу о твоих похождениях, в которых я уже больше не фигурирую, о твоих поражениях и твоих победах, но когда я говорю о нас в прошлом, мне смеются в глаза.

Потому что я говорю «мы».

Они правы.

Перед моими глазами маячит затылок шофера такси, монотонно урчит мотор, по крыше машины стучит дождь, и все это возвращает меня к реальности. Красный свет сменяется зеленым, просто я очень, очень устала…

Эти пустынные улицы с мокрыми от дождя тротуарами, эти шатания до утра по ночным заведениям, эти люди там, это ощущение, что твоя грудь горит, а ноги подкашиваются… Мне трудно дышать.

Я ничего не хочу, я не знаю, что мне делать. Я не хочу спать, я не хочу не спать. Я не хочу есть. Я не хочу быть одна, я не хочу никого видеть. Мне кажется, я приговоренная… От кокса я совсем одурела…

Истина проясняется постепенно и опустошает меня… А. … даже на А. … мне наплевать.