Я еще не представилась. Мои родители назвали меня Эллой, но я всегда ненавидела это имя, оно подходило бы маленькой разумной девочке, которой все восторгаются, а я совсем не такая. Для своих друзей я была Элл, но это имя мне не нравилось еще больше. Называть меня, как девчонку, которая таскается по улице или по женским магазинам, или как какую-нибудь супер-топ-модель, или как совсем дурочку!

И тогда я перекрестила себя для себя одной и для тех, кто поймет.

Меня зовут Хелл; это имя мне предназначено судьбой.

Я всегда любила страдание. Мне нравилось преувеличивать свои огорчения, свои горькие размышления; непростые отношения с родителями, непонимание с другими детьми в жестоком узком кругу и, следовательно, невозможность претендовать на какое-то сближение с ними привели к тому, что я оказалась как бы в изоляции, и это продолжалось до конца отрочества, когда я поняла, что лучше делать вид, будто знаешь меньше, чем другие, и, постигая все, изображать из себя тупицу… Примерно в это же время я начала подозревать, что моя жизнь абсурдна, а бесконечное чтение привело меня к пониманию, что я близка к разгадке, почему я так не приспособлена к жизни в обществе, вопрос «для чего?» возникал у меня все чаще и чаще и казался мне невыносимым; всевозможные человеческие пороки, — а мне хотелось верить в человека! — черная дыра будущего, неотвратимо ведущая к смерти, и настоящая черная дыра — эти и другие подобные мысли одолевали меня, и я даже не пыталась противостоять им.

Потом я сделала аборт.

Сначала я ничего не ощутила, только своего рода гнусное удовлетворение, я просто убедилась, что мое предчувствие оказалось верным, я создана для страдания.

И еще удивление: в тот момент я не страдала.

Осознала все я несколько часов спустя после операции перед магазином детской одежды. У меня вдруг перехватило дыхание, и в моей голове словно полыхнул сноп искр…

Истерика, которая последовала за этим, напугала меня.

Не своей силой, а своей неожиданностью.

По странному парадоксу копание в своих переживаниях всегда защищало меня от страданий, которые я могла бы назвать ощутимыми, ведь их источник бывал ясен и я сама была движущей пружиной своих эмоций — я плакала, когда мне хотелось плакать, и смеялась, когда хотела смеяться.

Однако боль, вызванная потерей этого ребенка, не поддавалась моему контролю, я не понимала, откуда она появляется; и теперь, например, когда я думаю о нем, самую острую боль мне доставляет мысль, что я не знаю, где его искать, и я смотрю на небо.

Мне было семнадцать лет, когда я поняла, что страдание — не только средство избежать пошлости, прикоснуться к возвышенному. Тем не менее не только это испытание и боль сказали мне и продолжают говорить, что именно они делают из меня то, что я есть.

Я еще не все знаю об этом кричащем отчаянии, перед которым я бессильна.