1

"Человеческий ум не только постигает объект так, как это представляется ему, но он также способен выходить за рамки [постигаемого] объекта" (Гуссерль). 

Возможности ума не ограничиваются лишь перцепцией объектов. Они расширяют кругозор ума.

Широта ума и просторы тишины взаимосвязаны, ибо широта ума нуждается в созвучной себе естественной широте, выходящей за собственные пределы. И хотя ум автономен и он в силах сам расчистить пространство для себя, но просторы тишины являются для него своего рода естественным примером. Человеческий взор, окидывающий их, не сосредотачивается только на каком-нибудь одном аспекте феномена. И несмотря на то, что ум обретает мощь всеохватывающего знания из рук Всеведущего Господа Бога, в мире имманентного именно тишина становится импульсом, наделяющим человеческий взор качеством всеохватности. Нам предстаёт не просто один аспект - чисто психологический, экономический или расовый - но весь феномен целиком.

Сосредотачиваясь же лишь на какой-либо одной стороне явления, человеческий взор компенсирует неполноту картины за счёт искусственного преувеличения выбранного аспекта, придавая ему абсолютное значение (будь то экономическое, психологическое или расовое). Подобным количественным раздуванием феномена достигается лже-широта, отражающая тягу человека к Всеведению, к целому.

Человеку бросаются в глаза лишь заметные детали - т.е. те, что вступая в противоречие с другими,   резко выделяются на фоне всего прочего. Очевидное противоречие легче приковывает взор человека, чем то, что не является очевидным - а именно действительность целого предмета. К примеру, мы больше не способны объять целиком действительность веры и знания - все наши сведения о них ограничиваются лишь противоречиями, существующими между ними. "Жизнь и дух", "вера и знание" воспринимаются дееспособными только тогда, когда они предстают в диаметральной противоположности друг к другу. Человек уже не в состоянии дать волю вере и знанию, жизни и духу - столь необходимых для его удовлетворительного существования - не став при этом помехой для кого-то ещё.

В действительности противоположностей не так много, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что с явлениями нарочно обращаются таким образом, чтобы они вступали в противоречие  с другими феноменами, ведь иначе их могут просто не заметить. Без этого человек даже не обратит на них внимание.

Например: в последнее время отношения между Америкой и Россией пребывают в стадии нешуточного противостояния. Однако на самом деле как русские, так и американцы - и не только они - лишь преувеличивают существующие между ними расхождения,  заостряя на них своё внимание, и всё это из-за того, что люди уже не способны разглядеть ничего кроме различий - различий непременно сенсационных и выдающихся, которые просто обязаны быть раздуты, дабы вообще быть  воспринятыми. Незаметные стороны жизни сегодня игнорируются, как будто они не существуют вовсе. Такое заострение различий может даже привести к войне, и это было бы самое страшное, что только можно себе представить: войну, начатую не в силу  порыва или политической необходимости, но всего лишь из-за присущего человеку психологического изъяна, вынуждающего преувеличивать различия между феноменами просто для того, чтобы он смог заметить их наличие.

 

2

 Когда человек связан с тишиной,  знание не обременяет его, ибо сама тишина снимает с него это бремя. [Оттого] груз знаний не угнетал людей прошлого - каким бы тяжёлым он ни был: тишина помогала им нести его. Не за чем было ограничивать знание, ведь избыток его растворялся в тишине, и потому человек оказывался способен всякий раз заново представать перед миром в своей изначальной невинности и непредубеждённости.

Тишина была вплетена в самую суть подхода к знанию; отсутствовала срочная потребность всё раскрывать. Охраняя многое от соприкосновения с языком, тишина получало право на свою долю в вещах.

В том мире тишины вещи не бросались в глаза так, как это обстоит сейчас (когда кажется, что вещи взывают, обращаются к человеку с просьбой принять их в своё распоряжение и озаботиться исключительно ими). Казалось, вещи принадлежали в большей степени тишине, нежели человеку - вот почему он не накладывал на них так страстно своих рук и не эксплуатировал столь интенсивно в собственных нуждах; и даже результаты исследований и разысканий указывали скорее на притаившуюся за ними тишину, чем на сами вещи.  То, что открывалось в них, было ни что иное, как тишина, становившаяся теперь слышимой. Это "открывшееся" являлось составной частью тишины,  по своей воле представшей перед человеком.

Знание не отрывалось от тишины, но всё ещё пребывало во взаимоотношении с нею. Оно словно было  начинено тишиной и, следовательно, оставалось с ней связанным. К примеру, и во времена Геродота знание было чрезвычайно разнообразно, однако при этом над всем объёмом знаний царил покой - покой, источаемый пристальным безмолвием богов и заранее ниспосланный для сопровождения в божественную тишину, присущую вещам и принадлежащую богам.

Так же как сегодня нет различия между тишиной и языком (тишина больше не является феноменом самим по себе, но всего лишь ещё неизречённым словом), так же  сегодня нет различия между уже исследованным и ещё не исследованным. Ещё неисследованное - всё ещё скрытое и загадочное - больше не феномен как таковой, но представляет из себя лишь нечто, пока ещё не исследованное.    

Это не означает, что современная наука бесполезна, но означает прежде всего то, что в ней больше не случается подлинной встречи между человеком и объектом исследования. В этом-то и кроется фундаментальный изъян лихорадочной активности сегодняшней науки: личная встреча, личное сближение с объектом больше не нужны. Ни объект, ни сам исследователь не имеют мало-мальского значения. Методы современной науки обезличили их. Механизировался сам процесс. Прежде встреча человека с объектом являлась событием: в ней между ними вершился диалог. Объект вручал себя человеку под опеку и охранение, и через личную встречу с человеком и тот, и другой раскрывали себя более полным образом, ибо в ходе такой встречи человек помогал объекту раскрыться полнее, чем объект был до неё. Так было у истоков современной науки: во времена Галилео, Кеплера и Сваммердама.