1

Лицо человека - последний рубеж между тишиной и словом. Это стена, из которой сочится словесный источник.

Тишина как будто неотъемлема от человеческого лица. На нём имеются не только глаза, рот и лоб, но также и тишина. Пребывая в основании всякой его части, она расположилась на нём повсеместно.

Щёки - это грани, укрывающие слово со всех сторон. Однако резко выдающаяся наружу линия носа указывает на то, что то, что удерживается взаперти по обе их стороны, ищет себе дорогу вовне.

Не  наружу стекает тишина по покатому своду лба, но подобно каплям росы собирается внутри.

Глаза: из их обеих глазниц струится свет - заменяющий собою слово и озаряющий сгусток тишины на лице человека. Будь  иначе, тишина была бы мрачной.

Уста: словно не они говорят сами по себе, но притаившаяся за ними тишина понуждает их говорить за себя. И  тишина эта так полна, что лицо человеческое, наверное, взмыло бы ввысь, не будь слова, которое могло бы снять её напряжение. Тишина точно нашёптывает устам слова; тишина вслушивается в слова, изрекаемые устами. 

В тишине очертания уст напоминают сложенные крылья бабочки; но вот уста роняют слово - крылья раскрываются и бабочка упархивает прочь.

Незаметно, без излишнего драматизма совершается незаурядное: на лице человеческом из тишины рождается слово. Лицо сохраняет спокойствие, все движения его спокойны, ибо нет ничего важнее этого величайшего и протекающего в покое события - возникновения слова из недр тишины. Свершающееся преисполнено загадочности: рождённое слово не только не умаляет тишину, её породившую, но, напротив, сгущает её и оттого само же прибавляет в собственном весе.

Так глубока была когда-то ночь тишины на лице человеческом: все события, перед ним разыгрывавшиеся, бесследно растворялись в ней. Мир оставался нетронутым и нерастраченным.

 

2

Не овладей человек словом, то так и быть бы ему образом, символом, - как животному, которое как раз таково, каковым оно выглядит: в обличье зверя заключена его сущность, и образ его - его слово. Не овладей человек словом, то так и остался бы вместе со всеми тварями не более, чем образом или символом. Земля была бы усеяна памятниками и весь сотворённый мир превратился бы в монумент, воздвигнутый Богом в свою же честь.

Но человек овладел словом, и тем возвысился над собственным обликом - отныне он господин его, ибо посредством слова решает сам соответствовать ли сущности, заданной его образом, его обличьем, или не соответствовать; слово освобождает его, позволяя возвыситься над образом, над собственной внешностью - оно помогает преодолеть ему собственный образ.

Человек может быть таким, каким он выглядит, однако не обязан: слово даёт ему право решать, принять ли свой лик или нет.

Некий Зопир, утверждавший, будто он умеет распознавать нрав по облику, однажды перед многолюдной толпой стал говорить о Сократе; все его подняли на смех, потому что никто не знал за Сократом таких пороков, какими наградил его Зопир, но сам Сократ заступился за 3опира, сказав, что пороки эти у него действительно были, но что он избавился от них силою разума.   (Цицерон)

Человек самостоятельно решает принимать ли ему образ, заданный молчаливым выражением своего лица, или нет - и именно  возможность подобного выбора преисполняет человеческое лицо выражением собственного достоинства. Этим решением человек выходит из русла естественного течения жизни и заново творит самого себя силою собственного же духа. Иначе говоря, человек свободен от необходимости соответствовать своей наружности, своему внешнему виду, ибо слово - судья и господин его внешности.

Слово определяет человека в большей мере, чем что-либо ещё. С ним человек связан прочнее, чем со своим внешним видом и со своими природными особенностями. В этом причина обособленности человеческого обличия: оно вознеслось выше остальных природных форм, и отныне слово оберегает его, и слову же оно подчинено. Однако из соотнесенности слова с образом вытекает также и прозрачность человеческого обличия: дух, обретающийся в слове, делает человеческое обличие прозрачным, он растворяет его так, словно тот совершенно бесплотен.   

Стоит слову в человеке прекратить труд по превозмоганию облика, т.е. податься навстречу собственной наружности, как эта наружность, его внешность утрачивает связь со словом и возвращается к своему естеству - но естество это зло и порочно.

Возможно, человек опустился до дикого варварства наших дней как раз оттого, что, отвергнув порядок, установленный обретающимся в слове духом, он погрузился в собственную звериную сущность и теперь уже пытается установить связь между собой и  звериным порядком.

Отпав от слова, человеческое естество теряет связь с остальной природой. Такое обличье похоже на злобный комок плоти, расположившийся в пропасти между словом, которого оно теперь лишено, и остальной природой, связь с которой им также утрачена.  Злобно стоит оно между словом и природой. Вместо слова остался ему только крик, вместо тишины - опустошённость. 

"Человек способен сохранять человеческий облик лишь до тех пор, пока он верит в Бога" (Достоевский)

 

3

Человеческий облик сам по себе, ещё до всякого слова, - т.е. безмолвный человеческий облик - есть ни что иное, как чистая наличность; иначе говоря, он словно бы возникает лишь на мгновение ока с тем, чтобы в следующий миг исчезнуть вновь. Так  наличествуют звери - как сновиденческий образ, в большей мере относящийся к зыбкой грёзе, чем к незыблемой действительности. Так зверь предстаёт перед наблюдателем - точно он вышел из его сна. Всегда немного напуганный, замирает человек перед ним, словно тот только что вышел из его собственного сновидения и теперь отчуждённо глядит на него. Присутствие животного резко выражено. Никто не присутствует перед человеком так остро, как зверь, однако это всего лишь сиюминутное присутствие. Подобная же сиюминутность присуща и сновиденческому образу. (Такая сиюминутность не свойственна змеям, ибо они беспрерывно струятся между норами, подобно сочащемуся среди камней ручейку, и оттого они выглядят так чужеродно - чужеродно по отношению к другим зверям и к человеку. Птицы же, напротив, сиюминутны, однако, быстро проносясь мимо, они описывают траектории, по которым снова и снова возвращаются на круги своя.)

Лишь посредством слова человек перестаёт быть чистой наличностью; посредством слова возносится он выше зыбкости и кажимости и вырывается из собственной наличности: появляется его вот и он обретает незыблемость, ибо слово незыблемо и слово укрепляет его. Оно изымает человека из чистой сиюминутности, присущей зверям, и помещает его в длящееся мгновение, в вот-бытие. Подлинное слово порождает бытие и опору - и не только для того, что оно определяет и укрепляет, - оно является источником силы, производящей само вот-бытие.

Наличность зверей с одной стороны и вот-бытие человека с другой: это два настолько отличных друг от друга качества, что человек сам никогда не смог бы совершить переход от первого ко второму. Для того, чтобы из наличности существования возник человек, необходим особый акт - и это акт истины в слове.

Стоит человеку утратить слово - то, в чём обретается истина, и то, что порождает бытие, - и облик его превращается в голую наличность, способную лишь на наличное и преходящее, зыбкое и ускользающее. И тогда его уносит чудовищный стремительный поток, судорожно барахтаясь в котором человек пытается превзойти стремительность несущего его течения.

 

4

Человек, так и не сумевший превзойти собственную наличность силою духа, присущего слову, остаётся таким, каким он и выглядит, а его почерк сходным образом соответствует его наружности. О психологических свойствах такого человека можно судить по его лицу и почерку, однако такой человек будет не подлинным, но упрощённым, ибо он утратил связь с подлинным словом. Физиогномика, графология и психология описывают как раз такого персонажа. Выдавая себя за науку о человеке, за антропологию, они тем самым узаконивают упрощённое человеческое существо. Подобная антропология темна, подпольна и нелегальна, как и всё связанное с ним.

В том, что о человеке судят таким образом, виновны не одни только физиогномисты, графологи и психологи, но прежде всего он сам, ибо он оказывается неспособным преодолеть ту сугубую фактичность, которой представлен. Лицо подобного человека перестаёт быть незримым средоточием, к которому устремляются его составные части и приводящим их порядок, - отдельные части предстают друг перед другом в своей сугубой фактичности; такое лицо словно распадается на куски, маня наблюдающего принять участие в этом распаде; обнажённое, оно требует исследования. Подобному лицу прежде всего недостаёт тишины - тишины, требующей её же и от самого наблюдателя, порождающей её в нём. 

На таких лицах слишком глубоко вытравлен весь пережитый опыт - этот опыт слишком явно представлен на нём, он играет на нём слишком важную роль. Ему не хватает просторов тиши, в которых следы былых переживаний могли бы разгладиться и растаять.

То, что в тишине пережитый опыт исчезает, указывает на важный факт: по ту сторону личного опыта существует и другой мир - мир объективного, в котором субъект не важен.

Если на лице отсутствует тишина, тогда ничто уже не защищает слово, ещё не сорвавшееся с уст; все слова неприкрыто пребывают на лице и всякое слово непрерывно речётся с него, даже если при этом и не говорится ни слова; неговорение перестаёт быть молчанием, отныне оно всего лишь временная остановка в работе словесного механизма. Шум обрушивается не с одних только уст, но и из каждого уголка лица, даже если уста так и остаются сомкнутыми. Такое лицо становится поприщем, на котором отдельные части его шумно состязаются друг с другом.

 

5

Пейзаж и  природа накладывают печать на облик и лицо человека, однако тихой силе природного пейзажа необходимо присутствие тишины на человеческом лике, чтобы оказать на него своё воздействие. Лишь при посредничестве тишины пейзаж способен оказывать на лицо формирующее влияние. Силы пейзажа широки и для того, чтобы проникнуть в пределы лица человеческого и его сформировать, им нужна широкая дорога, широкая дорога тишины.

Безмолвный пейзаж на человеческом лице превращается в говорящую тишину: "На лице горца отчётливо прочерчен образ гор. В костях такого лица видны вздымающиеся скалы. На этом лице присутствуют тропы, ущелья и горные вершины, а ясность глаз, расположенных поверх его щёк, подобны ясности неба над окутанными мраком горами.  

Приметы моря аналогично отображены на лицах людей, живущих рядом с морем.

Выдающиеся части лица - нос, рот и прочие выступы - напоминают корабли, замершие на морских просторах лица.

Это когда услыхал Посейдон, сотрясающий землю,

В Схерию, где обитал феакийский народ, устремился.

Там он ждал. Подходил уже близко корабль мореходный,

Быстро плывя. Подошел к нему близко Земли Колебатель,

Сделал скалою его и в дно ее втиснул морское,

Крепко ударив ладонью. И после того удалился.

(Гомер)

На замершие на его лице корабли словно издалека поглядывают глаза. Порой, когда настоящее море спокойно, как если бы его глубины пребывали в спячке, эти замершие корабли пытаются сдвинуться. Но вот на горизонте показывается пара тяжёлых кораблей, и корабли на лице вновь замирают как прежде.

Ландшафт нанёс отпечаток на человеческое лицо, и лицо словно парит над собственным ландшафтом, взмывая над и за ним, освобождённое от самого себя. Субъективное на лице больше не имеет значения, а объективное проступает со всей чёткостью. Это свидетельство того, что человеческое лицо не принадлежит лишь себе.

Однако, это не значит, что субъективность стёрта с лица, когда оно сливается с объективностью. Субъективное просто занимает своё должное место, как подпись художника на средневековой картине: полускрытая в углу картины монограмма, содержащая имя и фамилию автора.

Когда на лице отсутствует тишина, лицо в прямом смысле отгораживается, отрывается от природы, становится самостоятельным, так же как город более самостоятелен и более обращён в себя, чем природа.

На таком лице уже не появляется ландшафт, но человек всё же может порой быть связанным с природой и иметь некоторое внутреннее понимание её. На этом лице по-прежнему отсутствует ландшафт, но вместо это оно чрезмерно наполнено "направленностью внутрь". Или, иными словами, нет той тишины и ландшафта, которые могли бы прикрыть "направленность внутрь".  

Сегодня на лице не найти больше ни моря, ни гор. Лицо теперь не гостеприимно для них, оно гонит их прочь. Нет на лице им места. Оно столь заострено, что кажется, внешний мир отряхнули и опрокинули с лица его заострённостью. Деревья срубили с лица, горы снесли, а моря осушили - и на обширном пустыре лица возвели огромный город. ("Человеческое лицо", Пикар)