1
Поэзия берёт начало в тишине и тоскует по тишине. Словно человек, она скитается от одной тишины к другой. Она словно полёт, словно кружение над тишиной.
Подобно тому, как пол дома может быть выложен мозаикой, так и дно тишины выстлано поэзией. Великая поэзия - это мозаика, выложенная в тишине.
Но это не значит, что в поэзии тишина важнее, чем язык:
Самое возвышенное и великолепное заключено не в том, что невыразимо - как если бы поэт сам по себе был выше своих стихов, - но именно стихи его представляют лучшее, что есть в нём ... Поэт - это отнюдь не то, что остаётся невыраженным при нём. (Гегель)
Великий поэт не станет полностью заполнять пространство выбранной им темы собственными словами. Он всегда оставляет достаточно места для того, чтобы другой, ещё более одарённый поэт смог вставить здесь своё слово. Он позволяет другому разделить с ним эту тему; он превращает тему в свою собственную, но не удерживает её целиком за собой. Поэтому такая поэзия не постоянна и не скованна, но обладает летучестью и готова в любой момент перейти к другому, более одарённому поэту.
Возьмём, к примеру, то, как описывает что-нибудь Гёте. Его образ не утяжеляет описываемый им предмет - напротив, предмет становится легче и даже более прозрачным.
В случае же Эрнеста Юкнгера дело обстоит иначе. Его образ захватывает всё пространство предмета; он пленяет его, обезоруживает, и не только накрывает собою сам предмет, но и раздавливает его до смерти. Он вторгается и завоёвывает, и в таком творчестве нет места свободе.
Лишь там, где поэзия связана с тишиной, возможен монолог: ибо говорящий человек не одинок - он стоит перед лицом тишины, и монолог, по сути, есть диалог с тишиной.
Было бы глубоким невежеством принижать ценность монолога или даже называть его неестественным... Когда на сцене разворачивается действие, сопровождаемое им, то этот монолог, способный на то, чтобы раскрывать человеческие сердца, кажется менее всего "неестественным". (Якоб Гримм)
Пространство тишины в каждом истинном стихотворении не следует путать с теми пустотами, которые также можно найти в любой великой поэзии. Эти пустоты не настоящая пустота, но подобны пустоши, порой встречаемой в природе. Это не слабость или недостаток. Это как с Готтхельфом: пустоты похожи на замершую природу, а потому в них гнездится истинная тишина.
Слово поэта не только естественно связано с породившей его тишиной, но в силу заложенного в него духа способно также и само воспроизвести тишину. В творческом акте дух слова вновь воссоздаёт естественную тишину. Слово может оказаться настолько сильным и совершенным, что его противоположность - тишина - автоматически возникнет рядом с ним. Она поглощается словом: совершенная тишина отдаётся эхом совершенного слова.
В "Прологе на небе" "Фауста" Гёте мощное слово в конце каждой строфы порождает мощную же тишину. После каждой строфы ощущается присутствие активной, различимой на слух тишины. Вещи, словом расставленные по своим местам, в тишине неподвижно замирают, как бы ожидая, когда их вызовут обратно в тишину, где они смогут снова исчезнуть. Слово не только выводит вещи из тишины; оно также создаёт тишину, в которой они исчезают. Вещи не обременяют землю: слово приводит их в тишину и та уносит их прочь.
2
Современная поэзия утратила свою связь с тишиной. Она возникает из слова, из всех слов, вместе взятых, из слов, как правило, ничего не выражающих. Скорее это слово рыщет в поисках чего-то, что оно могло бы выразить. Но истинная поэзия начинается с обладания предметом, и только потом пускается в поиски слова, а не наоборот.
Сегодня слово поэта обращено ко всем словам. Оно сочетается со многим и многое притягивает к себе; выдаёт себя за нечто большее, чем оно есть в действительности. Его словно выпустили на охоту за прочими словами. И таким образом выходит, что писатель сегодня представляет из себя больше, чем он является на самом деле. То, о чём он пишет, масштабнее его самого, он не тождественен своей работе. Ввиду этого несоответствия он часто впадает в периоды творческого кризиса. И в прежние времена поэт мог расходиться со своей работой, но его личность не была столь зависима от неё, поскольку работа его принадлежала скорее космическому мироустройству, чем ему лично. Объективная вескость слова была важнее сущности субъекта, изрекавшего это слово. Личность поэта и написанное слово не противоречили друг другу, а значит и не враждовали между собой.
Мы сказали, что поэзия утратила связь с тишиной. Сегодня поэзии даже вменяется в обязанность представлять мир шума - он должен шуметь в поэзии точно так же, как и всюду окрест. Предполагается, что она оправдывает шум, и что его можно превзойти, загнав в рамки рифмованной строки. Но шумом поэзии нельзя превозмочь шум внешнего мира, ибо когда поэтический шум начинает мериться силой со всемирным шумом, то в итоге оба грохочут в унисон друг другу.
Шум возможно одолеть лишь чем-то, что совершенно отлично от него. Орфей одержал победу в подземном царстве не за счёт того, что он стал столь же мрачным, как Аид, но при помощи полностью отличного от него ясного звучания собственной песни.
3
Причащённое к миру тишины слово выражает нечто совершенно иное, нежели слово, из тишины изъятое. По этой причине, к примеру, так трудно трактовать Гёльдерлина, пользуясь современным словарём. И как раз потому, что нынешние слова не соответствуют словам минувшей эпохи, мы всегда силимся постичь значение старых слов. Мы отрезаны от языка Гёльдерлина и всё же ещё пребываем вблизи него; это поощряет нас шаг за шагом пытаться проникнуть к нему. Поддерживающие с тишиной связь слова таких поэтов сегодня почти непостижимы для рассудка. Это таинственные иероглифы, тайнопись тишины.
Для современного человека Гёльдерлин стоит в одном ряду с другими поэтами, суть которых раскрывается в тишине: с Лао-Цзы, Софоклом, Шекспиром, Гёте. Их подлинная форма принимает настолько чёткие очертания, что её полнота вновь обретает возможность произвести на свет изначальное слово.
ПРИМЕРЫ
ПЕРВОБЫТНЫЕ НАРОДЫ
Куда ушла моя душа?
Вернись назад, вернись.
Она забралась далеко на Юг,
Южнее самых южных нам племён.
Вернись назад, вернись.
Куда ушла моя душа?
Вернись назад, вернись.
Она забралась далеко на Восток,
Восточней самых восточных нам племён.
Вернись назад, вернись.
Куда ушла моя душа?
Вернись назад, вернись.
Она забралась далеко на Север,
Севернее самых северных нам племён.
Вернись назад, вернись.
Куда ушла моя душа?
Вернись назад, вернись.
Она забралась далеко на Запад,
Западнее самых западных нам племён.
Вернись назад, вернись.
(Песня эскимосов, записанная Расмуссеном)
Кажется, что в этой песне язык едва осмеливается на собственное существование. Он уже отделён от тишины, но всё ещё не уверен в самом себе. Он повторяется опять и опять, словно учась жить, словно обуянный страхом исчезнуть вновь. Песня эта продолжает звучать, даже когда сам певец уже спит. Её звуки выгравированы в воздухе, как на граммофонной пластинке тишины. Песни первобытных народов содержат в себе великую меланхолию - меланхолию человека, охваченного двойным страхом: он напуган тем, что слово изгнало его из тишины, но и он же боится вновь оказаться ввергнутым в тишину и лишиться слова. Меланхоличность песни без конца кружит между этих двух страхов, и они так же бесконечны, как бесконечны тишина и язык.
Первобытный человек страшится потерять язык, и потому так часто повторяет его. Слово песни - это страж в ночи, накрывшей тишину. Как огонь отгоняет враждебных зверей, так и слова песни отгоняют враждебную тишину, жаждущую поглотить их.
СКАЗКА
Сюжет сказки довольно прост.
У родителей закончился хлеб и в такой нужде они выгоняют детей из дому, или же злая мачеха издевается над ними или даже оставляет их на верную смерть. Тогда сестрица и братец оказываются одни в лесу; их пугает зима, но они стойко держатся друг за дружку; маленький братец знает дорогу домой или сестрица превращается в оленёнка и ищет траву и мох, чтобы постелить братцу постель; или она тихонько сидит и вышивает рубаху из цветов, напоминающих звёзды, дабы разрушить колдовские чары. Весь круг этого сказочного мира определён и замкнут; короли, принцы, верные слуги и честные труженики, как то: рыбаки, мельники, угольщики и пастухи, оставшиеся верными природе, оказываются внутри него; всё за пределами этого замкнутого круга чуждо ему. (Якоб Гримм)
Слова и поступки в сказках так просты, что могут исчезнуть в любой миг. Им не нужно для этого отрываться от сложного мира. Скудость сказки в том, что в ней нет ничего незыблемого: всё готово отступиться и исчезнуть вновь.
В то же время, однако, звёзды разговаривают с детьми, лошади - с королями и даже деревья владеют даром речи и обращаются к людям. В сказке никогда точно не знаешь заговорят ли звёзды, цветы, деревья или даже сам человек: всё временно и может быть отменено в любой момент. Словно в глубине сказки тишина ещё не решила кого навечно наделить даром речи - звёзды, деревья или людей. Человек снискал слово, но и деревья вместе со звёздами и животными также способны говорить.
В настоящей сказке всё должно быть чудно, загадочно и непоследовательно... Естественное чудесным образом перемешано с волшебным; это время всемирной анархии, свободы и изначального состояния до создания мира. Это время до сотворения мира, так же как и первобытное состояние природы, являются странной метафорой вечного царства. (Новалис)
Всякое событие в сказке подобно новому началу - пример нового порядка, способного стать основой для мира, отличного от нашего. Сказка изобилует возможными мирами, и оттого из неё изливается поток несметного богатства. Таинственным образом лишь человеческий мир - мир, в котором только человек наделён даром речи - стал единственной воплощенной возможностью из множества других. Сказка вводит нас в благоговение перед этой тайной. Мир тишины светит ярче и ослепительнее, пока мир сказок простирает над ним.
В сказке всё уже произошло ещё до того, как оно случилось. Слова следуют за вещами, но не предшествуют им и их не объявляют. Всё налицо ещё до того, как слова поведали историю. Всё могло бы случиться и без слов вовсе. Сказка сама по себе есть лишь словесное сопровождение того, что могло бы случиться и всяких слов.
Сказки относятся к миру тишины так же, как к нему относятся дети. А значит, дети и сказки тоже связаны друг с другом.
ПОСЛОВИЦЫ
Возьмём для примера следующую: "Повадился кувшин по воду ходить - тут ему и голову сломить." Когда-то давно такое высказывание могло показаться только что возникшим из тишины. Оно заключало в себе конкретные образы кувшина, спуска в колодец и самого колодца. Кому-то виделся кувшин, вращающийся на гончарном круге; кому-то слышался плеск колодезной воды, заливающейся в кувшин, и люди, снующие от колодца до дома и обратно. Само высказывание казалось таким надёжным и устойчивым, словно он и не зависело от человека вообще. Казалось, оно существовало ещё до того, как было произнесено человеком, более того - до появления самого человека, как будто оно скорее было создано для человека, нежели просто произнесено им.
Но в современном мире - мире, утратившем связь с тишиной и свою всякую внутреннюю логику, - кувшин, колодец и спуск в него оказались оторваны друг от друга. Кувшин разбился на самом деле. В этой пословице кувшин словно склеен из разбитых осколков, подобно тому, как в одно предложение, которое больше никто толком не понимает, склеена извлечённая из собственных руин разрушенная память о нерушимом мире.
Когда-то пословицы были словно начало мира, словно дощечки, испещрённые с его самого начала. Но сегодня они - это конец мира, последние оставшиеся высказывания, последние слова, кучкой сбившиеся в объединённые предложения в разъединённом мире.
КЛАССИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ
Вещи и события словно существовали задолго до слов, словно словам понадобилось время для того, чтобы появиться и дать им их наименования. Это беззвучное время присутствует в античной драме. Порой кажется, что в ней вещи, всё ещё полностью принадлежащие миру тишины, бесшумно и угрожающе ступают своей поступью в сопровождении изо всех сил пытающихся их удержать слов.
Этот героический мир классической драмы, этот "бесполезный мир, в котором нет ничего, кроме распрей, королевских трагедий и богов", как его охарактеризовал Якоб Буркхардт, этот мир просто нуждается в фоне тишины, которая сама по себе является "величайшим из всех бесполезных существований".
Ведущими актёрами античных драм были боги, человек же играл в них всегда вторую роль. Боги сопровождали людей и вещи; их тишина царила в людях и в вещах. "О тишине мы узнаём у богов, о речи - у человека" (Плутарх). В классической трагедии, когда говорит человек, в его речах слышится безмолвие богов. Человек говорит за тем, чтобы услышать это безмолвие; он умирает, чтобы услышать его. Когда умирает герой, кажется, что молчание богов оживает и начинает вещать само по себе.
Хор стоит посредине между словом человека и тишиной богов. С помощью хора слово человеческое сдаётся на милость божественного безмолвия. Оно останавливается в хоре, прежде чем перейти в тишину богов, и в хоре же оно останавливается на обратном пути оттуда.
Античные герои разговаривали с людьми, но в их поступках было больше тишины, чем речи, и подобно богам до них они также хранили молчание. Слова же их следовали по колее тишины, уже проложенной богами. И поскольку слова всегда исчезали в тишине, то их повторяли опять и опять. "Слава твоя воссияет на весь мир и навечно, Ахиллес".
ДОСОКРАТИКИ
Кажется, что всякое изречение вышло прямиком из тишины. Даже сами изречения изумляются, обнаруживая себя существующими. Слова всё ещё протирают свои глаза ото сна; они всё ещё не вполне в себе; они всё ещё на полпути ото сна к пробуждению. Слова изрекаются для того, чтобы услышать самих себя, чтобы удостовериться в самих себе. Они всё никак не могут поверить, что они - в мире пробуждения и в мире слов.
Человек зажигает для себя огонь в ночи, потому что он уже мёртв, хоть всё же и живой. Во сне он притрагивается к себе как к мёртвому, когда затухает свет очей его, но в бодрствовании он прикасается к себе не как к мёртвому, но как к спящему. (Гераклит)
В этом изречении нет ничего лишь для себя: одно сливается с другим. Сон ещё не определён строго как сон, он соприкасается со смертью и с жизнью. Всё по-прежнему немного беспомощно. Всё как и раньше держит всё остальное за руку. Пробуждение держит сон за руку и сон тянется к смерти. Ничто не хочет остаться предоставленным только самому себе.
Слова ещё не обрели приют в мире слов; они вообще лишены приюта. Они выпали из сна тишины и пробиваются в безмолвие богов. Но часть их подобно метеоритам погрузилась в мир человека, смешав человеческие слова с собственной тишиной - тишиной, принадлежащей богам.
ГЕРОДОТ
Предметы и события конкретны в своём существовании, и их конкретность уже сама по себе есть сюжет. Словно не человек говорит о них, но они сами повествуют друг другу о себе - на первом месте предметы и события, а человек, повествующий их - на втором. Такое возможно, лишь когда слово вверяет себя владеющим им предмету и событию как будто в первый раз, и тогда слово так крепко держится за них, что они сливаются в единое целое.
В последующие века, когда словами и предметами также постоянно манипулировали, поэт всё ещё мог восстановить единство слова и предмета так, как если бы они встретили друг друга раз и навсегда; как если бы предметы вещали о себе лишь собственным голым существованием без какого-либо посредства языка.
Так это в «Сокровищах рейнского домашнего друга» Иоганна Петера Хебеля. В этих рассказах предметы словно сбежали из шумного, разрушенного и разрушающего мира в уединённую долину, чтобы там, вдали от людей, поведать друг другу о себе, коротая время за воспоминаниями и шутками и ожидая там, в уединённой долине, когда же мир вновь вернётся в то состояние, где в любой момент с ними может случится то, что уже случилось с ними однажды: когда слово надёжно охраняло их от всякого ложного и излишнего движения и от манипулирования.
Во всём мире сегодня больше не осталось молчащих людей; не осталось даже различия между молчащим и говорящим человеком, есть лишь различие между говорящим и не-говорящим. Поскольку больше нет молчащих людей, то нет и слушателей. Современный человек не умеет слушать, а так как он не способен слушать, то он и не способен поведать историю, поскольку слушание и настоящее рассказывание взаимосвязаны: они суть одно целое.
В рассказах «Сокровища рейнского домашнего друга» можно услышать не только голос самого рассказчика, но и молчание слушающих его. И тогда слышно, как молчавший ранее слушатель сам начинает вести рассказ, ибо слушание и рассказывание меняются местами.
ШЕКСПИР
Слова и сцены наделены такой новизной и живостью, словно лишь в этот самый миг они выскочили в язык прямиком из тишины. Он всё ещё не привычен для них. Они резвятся вокруг языка подобно молодым животным, выпущенным на волю в первый раз. Они проносятся длинными вереницами. Некоторые предстают перед иными как две враждебные армии. Другие безудержно взбираются поверх голов остальных. Но есть и одинокие слова, напоминающие караульных в ожидании чего-то (слова Офелии в "Гамлете", например). Самые же изящные слова воплощаются в образах - образах, подобных геральдическим фигурам, подобных символам, свидетельствующим не только о существовании слова, но и о его пребывании во всём церемониальном блеске.
ЖАН ПОЛЬ
У Жана Поля всё возникает сразу: оно не развивается, но раскрывает себя. Это поэзия, переходящая от слова к слову и при этом остающаяся статичной как сама тотальность, парящая над тишиной подобно лёгкому облаку; словесные образы напоминают видения тишины. Волшебство языка заключено в синтезе движения от слова к слову и неподвижности всей структуры: движение и покой суть одно и то же.
Слова подобны крыльям огромной птицы, взмывшей над поверхностью тишины и отбрасывающим в полёте на неё свою обширную тень.
ГЁЛЬДЕРЛИН
Слова будто исходят из пространства, существовавшего ещё до сотворения мира. Доисторическое пространство отдаётся в словах мрачным и почти что угрожающим эхом. В этом источник неопределенности, ужаса и заброшенности поэзии Гёльдерлина. Слово взывает к человеку через прихожую творения. Оно подобно слову, звучащему ещё до сотворения человека: трепещет в тоске по человеку.
ГЁТЕ
НОЧНАЯ ПЕСНЯ ( колыбельная)
Тебе, что-то в мягкой перине
Пригрезится пусть в полусне,
Под звуки струны говорливой-
Спи! Что же нужно тебе?
И звуки струны говорливой,
И звездное войско во тьме
Несут тебе чувства благие-
Спи! Что же нужно тебе?
Несут тебя чувства благие
Всё ввысь, а внизу в суете
Остались заботы земные-
Спи! Что же нужно тебе?
Остались заботы земные-
Летишь, отчуждаясь, вовне
С прохладными чарами. Ныне-
Спи! Что же нужно тебе?
Прохладными чарами ныне
Охвачен твой слух в полусне,
На мягкой на этой перине-
Спи! Что же нужно тебе?
(перевод С.Дубцов)
Подобно тому как детвора во дворе дома кричит своему товарищу, чтобы тот вышел на улицу, так и здесь слова влюблённого вымаливают слова возлюбленной, но не по-детски шумно, а тихо, ибо слова её погружены в сон. Влюблённый словно выманивает их из грёз. Подобно мягким, бархатным шарикам скользят слова по спящей возлюбленной. Подобно росе тишины выпадают они на слово возлюбленной.