На встречу с Ириной Филипповной Клечко-Заамурской, лидером местных монархистов, шеф «Монако» господин Горчак явился с чемоданом куриных перьев. История этих перьев явилась следствием тех счастливых возможностей, какими изобилует наша жизнь для энергичных и предприимчивых людей.
За неделю до этого в шикарный офис Горчака, устроенный в бывшей парной, явился представитель солидной аргентинской фирмы, который свободно говорил по-русски, но с заметным одесским акцентом. Он протянул свою визитку и сделал Горчаку два одинаково заманчивых предложения. Первое из них касалось электросиловой проблемы: он дал понять, что у Аргентины сильные позиции в Министерстве энергетики Украины, и что за небольшую мзду он может выбить в Киеве дополнительный лимит для акционерного общества «Монако». Второе предложение было столь же простым и золотоносным, как народный автомобиль Генри Форда или нефтяные поля Поля Гетти. Речь шла о куриных перьях, которые бесславно гнили в глубоких оврагах и траншеях областных птицефабрик, в то время, как на них был острейший спрос на рынках Европы и Азии.
Шеф «Монако», который открывался любой возможности выйти в одесские Форды с одержимостью бывшего секретаря парткома строительно-монтажного управления, уже через день сидел в кабинете директора одной из ближайших птицефабрик. Кроме директора, в кабинете были главбух и главный зоотехник, крупный мужчина с массивным носом и небесно-ясными от утренней протрезвелости глазами. Он нависал над плечом директора, упираясь двумя руками в стол, и смотрел на Горчака с такой озверелой деловитостью, на которую способны только отъявленные пропойцы. Главбух, худая женщина средних лет, стояла в какой-то сиротской позе, привалясь плечом к стене и уперев взгляд в носок сапога с кисточкой на голенище, которым она водила, как жерновом. При этом она держалась за концы косынки, повязанной под подбородком, и всем своим видом давала понять, что не верит в успех перьевой затеи.
Горчак нетерпеливо ёрзал на кончике стула и загибал пальцы по одному, перечисляя все те преимущества, которые принесла бы совместная деятельность птицефабрики и «Монако». Утилизация куриных перьев — раз! Строительство цеха и сушки — два! Шитье подушек и одеял — три! Новые рабочие места для пенсионеров и инвалидов — четыре! Оставшийся мизинец Горчак приподнял над головой и обвёл присутствующих многозначительным взглядом:
— Ну, и пять — это, конечно, ваши личные интересы! — сказал шеф «Монако», загибая последний палец.
— Да, хорошее дело, — уклончиво вздохнул директор, опустив голову и пряча глаза, наполовину отгороженные от мира буйным чертополохом бровей. — Ну, а что, как говорится, от нас, бедных, требуется?
— Только перья!
— Ты слышишь, Ангелина Матвеевна?
Главбух неуступчиво затеребила концы косынки.
— Слышу. А кто платить за них будет?
— Позвольте, — ошарашенно произнёс Горчак. — Но эти перья гниют у вас в оврагах...
— Овраги-то овраги, — сказал зоотехник, буравя Горчака своими небесно-ясными глазами, — а перья экспортный товар. Сколько они стоят, знаете?
— Где? В Одессе?
— Нет, на Лондонской товарной бирже?
— В доллярах, — подхватила главбух, обиженно отвернувшись к стене и меняя положение сапог твёрдого мужского фасона. — Или, думаете, раз мы деревенски, то темни и дурни? Вон тот год итальянец приезжал, так он обещав нам Ниццу тут построить — за тии перья...
Упоминание о Ницце подстегнуло Горчака тут же увеличить размеры своих прежних обязательств. Кроме строительства цеха и сушки, акционерное общество «Монако» теперь соглашалось отремонтировать складские помещения, закупить спецодежду для рабочих и оплатить телевизионную передачу «Курица-магазин», в которой пропагандировался румынский опыт работы без посредников. Тут Горчак посмотрел на главного бухгалтера и осёкся, почувствовав, что каждый новый рубль, который «Монако» обещает птицефабрике, отзывается болью и обидой в сердце бедной женщины. Она не сомневалась, что, если допустит вывоз гнилых перьев из оврага, то ушлые городские её бессовестно обманут.
В конце концов, сошлись на том, что надо всё хорошо обмозговать и встретиться опять. Как ни странно, но эта неудача окрылила Горчака. То обстоятельство, что главбух встретила его в штыки, не обескуражило шефа «Монако», ибо по опыту он знал, что первые дивиденды, которые она получит из его рук, сразу превратят это сумрачное и недоверчивое существо в веселую и обаятельную женщину. Зато её непоколебимое упрямство говорило о том, что она тоже прекрасно осознает возможности своего перьевого Клондайка.
Желая исключить малейшую утечку информации, Горчак решил, что первую стадию технологического эксперимента — сбор перьев, их ощипку и сушку — он организует сам, не посвящая в этот тайный процесс никого, даже своих подчинённых. Поэтому на обратном пути шеф «Монако» остановил свой «Понтиак» на околице села, достал из багажника дорожный чемодан и набил его доверху влажными и пожелтевшими перьями, которые торчали из придорожной канавы огромными грязно-белыми верблюжьими горбами.
По приезде домой он отнёс чемодан дворнику, который взялся сушить перья в подвале под своей квартирой, однако утром тот явился к Горчаку и, деликатно начав с дворовых новостей, сказал, что в надподвальном перекрытии оказались щели, и что куриный чад, просочившийся сквозь них, вызвал у его детей бессонницу и головные боли. Ещё сутки чемодан с белым золотом простоял в прихожей, после чего из неё ушли тараканы. Тогда шеф «Монако» отнёс перья в химчистку на Будённого, оплатил услуги по тройному тарифу, и через сутки вернулся за своим чемоданом, который тут же наполнил всё огромное пространство зала для ожиданий запахом прелой вони. Посетители в беспокойстве завертели головами и стали коситься друг на друга и на Горчака, который густо покраснел от неловкости. На его счастье, следом за ним шёл пожилой таджик в тюбетейке и ватном халате, и все подозрения публики обрушились на него.
В довершение ко всему, его шофёр, отпросившийся на пятнадцать минут, не явился ко времени, и шеф «Монако» был вынужден ловить такси, чтобы не опоздать на свидание к Ирине Филипповне.
... Теперь он сидел на стуле, в её квартире для конфиденциальных свиданий и незаметно нюхал кончики холёных пальцев, пахнущие куриным пухом. Свой чемодан он оставил у входа, доверив его охрану дворовому мальчишке, которому обещал хорошо заплатить. На пухлых губах шефа «Монако» блуждала какая-то странная улыбка, менявшая выражение его лица без видимой связи с происходящим: она то кривила его рот насмешкой, то намёком, или просто откровенным зевком, искажавшим округлость и цвет его щёк. Чувствовалось, что он прилагает огромные усилия, чтобы ухватить верный тон с хозяйкой, и что каждая из этих попыток завершается крахом.
Дело в том, что Горчак был влюблён. Он сам не ожидал такого поворота событий. Он обратил внимание на Ирину Филипповну в «Виртуозах Хаджибея» потому, что она была похожа на жену районного прокурора, в безнадёжных мечтах о которой прошла вся его полукриминальная и глубоко партийная молодость. Шеф «Монако» рассчитывал на лёгкий адюльтер, который создаст иллюзию торжества над прошлым, не обременяя его бюджета и не тревожа семейных устоев, но цена досягаемого вдруг оказалась непомерно высокой. Он, чьи лучшие молодые годы прошли в тягостной дилемме — жить от аванса до зарплаты или от ареста до звонка — теперь встретил это своё прошлое самонадеянным и богатым человеком, по-молодецки распахнувшим свою грудь губительной стихии чувств, которая тут же прохватила его до костей.
Кроме того, было ещё одно обстоятельство, усугубившее его страдания. Он понимал, что встречи с лидером местных монархистов возможны только при условии его финансовых вливаний в дело воцарения императорской фамилии. Но с деньгами шеф «Монако» расставался крайне неохотно. Мысль о том, что ему придётся лезть в карман за кошельком, стала грудью на пути его страстей, что, естественно, их ещё больше распалило.
Ирина Филипповна, напротив, прекрасно владела собой. Она смотрела на Горчака совсем другими глазами, чем на даче. Теперь в этих огромных зелёных глазах были сдержанность и холодный деловой расчёт.
— Александр Борисович, — сказала она ледяным тоном, — я хочу вам напомнить, что в присутствии женщины воспитанные люди обычно не нюхают ногтей.
Шеф «Монако» рванул пальцы от ноздрей так, словно его долбануло током.
— Извините!
— Вы меня просили об этой встрече. Пожалуйста, я вас слушаю! — Видя, что Горчак в замешательстве потирает кончики пальцев, исподтишка косясь на них, она добавила: — Если я не ошибаюсь, речь шла о вашем финансовом участии в нашей предвыборной программе...
— Да, но... по правде говоря, я имел в виду больше вас, а не монархистов в целом.
— Спасибо, но лично я в этом не нуждаюсь.
— Ирина Филипповна, я не хотел вас оскорбить, но поймите, у меня тоже свои идейные позиции. Вы монархистка, а я член партии, марксист…
— Шеф «Монако» — и вдруг марксист?
— Да. Нельзя путать идею социальной справедливости и цены на «Привозе»! Это разные вещи. И ещё: Ирочка, семьдесят лет социализма — это не случайность, история таких случайностей не знает, его опыт оценят только далёкие потомки. Придёт время, когда мировой рынок перенасытит сам себя, и общество востребует идею коммунизма. Поэтому я прошу меня понять: одно дело помочь красивой женщине, закрыв глаза на то, куда пойдут эти деньги, — тут меня моя совесть простит. Другое дело мне, убеждённому марксисту, давать деньги на реставрацию монархии.
— Нет, в таком случае я не смогу их принять.
— Хорошо, я предлагаю компромисс: давайте остановимся на Швеции. Там социализм и монархия. Это может нас объединить.
— О, господи, перестаньте нюхать пальцы!
Тут постучал мальчишка, вызвал Горчака и, скорчив кислую гримасу на своём хитрющем личике, сказал, что он не может караулить чемодан, потому что ему нужно в туалет.
— Потерпи, — сказал Горчак. — Я тебе добавлю.
— Я хочу пятнадцать долларов!
Эта сумма разбудила в Горчаке бывшего парторга.
— Ай, ай! — сказал он, качая головой. — Некрасиво, мальчик. В твои годы мы не были такими. Если бы меня попросили о любезности, я бы в жизни не сказал: «Дядя, дайте мне пятнадцать долларов, а иначе я укакаюсь!» — боже упаси. Мы терпели просто так, за обычное спасибо. Потому, что мы были пионеры, комсомольцы.
Мальчик сунул руки в джинсы, и, отфутболив пустую банку из-под импортного пива, которая с грохотом полетела вниз, на дно трущобного колодца, независимо зашагал по галерее. «Вот байстрюк!» — со злостью подумал шеф «Монако» и, подхватив злополучный чемодан, вернулся к хозяйке конспиративной квартиры, которая встретила его разгневанным взглядом.
— Что это значит, Александр Борисович? — спросила она с уничтожающей любезностью в голосе. Горчак доверительно хихикнул и тут же, багровея от достоинства и стыда, провёл ладонью по зализанным волосам.
— Ирина Филипповна, поверьте, я интеллигентный человек и никогда бы не явился к даме с чемоданом, если бы его содержимое могло её шокировать. Уверяю вас!
— Любопытно. А что там — хризантемы?
Шеф «Монако» ласково похлопал по тугому кожаному боку, как по крупу любимого коня.
— В некотором роде — да... Цветы успеха, так сказать... э-э-э... По крайней мере, тут всё, что вам потребуется для получения депутатского мандата: пресса, телевидение, цветные портреты на витринах и столбах — вот в этом самом чемоданчике...
И в довершение эффекта он приподнял чемодан, чтобы ярче подчеркнуть его огромные возможности при небольших физических размерах. Но тут крышка с треском отвалилась, и «белое золото», кружась и лениво падая, стало заполнять квартирное пространство. «Негодяй, он, наверное, открывал замки», — в ужасе подумал шеф «Монако» о мальчишке. Горчак тут же рухнул на одно колено, не зная, с чего начать: то ли собирать куриные перья, то ли удерживать Ирину Филипповну, которая отвернув пылающее лицо от Горчака и прикрыв его рукой, решительно шагнула к двери. Он схватил ворох перьев, сжал их своими плотными и пухлыми ладонями и на вытянутых руках понёс в чемодан, интеллигентно оттопырив мизинец с огромным аметистом в золотых захватах. Как всегда, когда достоинству шефа «Монако» грозила опасность, оно заявляло о себе самым неуместным образом: втянув голову в широкие, мясистые плечи, он смотрел на Ирину Филипповну с таким изумлением, будто это она была виновна в его курином конфузе.
— Ирина Филипповна, — сказал он, вставая, рвущимся от волнения голосом. — Если говорить откровенно, я был против развала Советского Союза...
— Пустите, Александр Борисович! — потребовала монархистка, завьюженная куриным пухом.
— Обождите! — Горчак тревожно оглянулся и уже почему-то шёпотом продолжал. — Но те мои лучшие молодые годы, что остались в нём, и врагу не пожелаешь…
— Зачем вы мне это говорите?
— Чтобы вы по-человечески поняли меня. Представьте: коммуна! Нищета! Один лавсановый костюм, пылесос в рассрочку, и всегда один и тот же отдых — аттракцион в парке имени Шевченко, а за спиной уголовная статья. Пришлось жениться по расчёту, но тут меня тоже обманули: её отец, бухгалтер из Ананьева, обещал мне тридцать тысяч приданого, а получил я только восемнадцать. Когда мы ссоримся, я Симе говорю: «Посмотри в зеркало — ты видишь, какое твой папа мне говно подсунул и ещё недоплатил?!» — тут шеф «Монако» увидал, что лицо монархистки, ещё более прекрасное в крутящейся периной дымке, тронула насмешка.
— Вы, конечно, вольны смеяться надо мной…
Этот изящный оборот, всплывший в памяти шефа «Монако» вместе с отцовским ремнём и двойкой по литературе, тронул доброе сердце монархистки.
— Александр Борисович, я над вами не смеюсь, но, к сожалению, мы люди разные по мировоззрению и духу.
— Почему? Потому что я марксист?
— Нет, у вас скверные манеры. Ну, как вы можете попрекать свою жену, что вам недоплатил ваш тесть, ананьевский бухгалтер?
— Это факт. Так оно и было!
— Но это же ужасно... А почему за каждым словом вы оглядываетесь и всё время шепчете на ухо?
— Привычка, извините. Рудимент! В своё время мы в нашем управлении говорили только шёпотом — везде были уши органов. Когда я нервничаю, у меня появляются старые привычки. Ирина Филипповна, — вдруг добавил он дрогнувшим голосом. — Позвольте сделать вам одно признание?
— Александр Борисович, не надо.
— Разрешите, умоляю вас!
— Но хотя бы при этом не оглядывайтесь, меня это сильно раздражает!
— Хорошо! Я вас люблю…
— О господи, опять… Александр Борисович, объясните мне, пожалуйста, кого вы ищите за спиной на потолке? Как вам не стыдно!
— Извините, нервы! Это смешно, я понимаю, но если вдуматься серьёзно, за этим драма целой жизни. Страх, комплексы, приниженность, нехватки... До вас я любил всего однажды. Сима, моя жена, не в счёт: да, семья, да, ребёнок, да, с годами появились общий бюджет и теплота, но сначала всё было по расчёту, и двенадцать тысяч мне ещё сейчас не доплати...
— Александр Борисович!
— Хорошо, хорошо! Чёрт с ними, не буду вспоминать. И вот теперь, когда в моей жизни появились вы…
— Я вас прошу, оставим эту тему!
— Почему? Ирина Филипповна... Да, я не монархист, и у меня не безупречные манеры, но чувство к вам меня в корне изменило. Клянусь! Я сам себя не узнаю. Я всегда избегал ненужных неприятностей: стыдно говорить, но если я шёл с какой-нибудь дамой в ресторан, и к ней начинали приставать, я тут же, э, э, э… уходил.
— Очень мило!
— Как видите, я с вами предельно откровенен, и поэтому ответьте на вопрос: кому я делаю признание, — не вам ли, жене безжалостного Пумы?! Я знаю, что могу получить нож в спину или кирпичом по голове, и меня это не страшит. Потому что вы сделали из меня совсем другого человека: рыцаря, аристократа духа... Теперь ещё пример: я продаю партию зеркал для попугайчиков без предварительной оплаты — а это что такое?! Тоже факт… Кому я раньше отпускал без предоплаты? Никому!
— Александр Борисович, меня пугают ваши жертвы.
— Минуточку! А на кого я тратил больше, чем трачу на жену? Боже упаси, это наша семейная традиция: любой подарок, который я делаю любовнице, должен быть дешевле, чем жене, а вам я предлагаю стоимость вагонной нормы. Ну, возьмите тот же злополучный пух? Вот вы смеётесь: нонсенс, перья… Но вы только вдумайтесь, пожалуйста: я, марксист по убеждению, буду шить пуховые подушки, чтобы восстанавливать монархию в стране. И для кого я это делаю?! Для вас, естественно.
Горчак умолк. Он стоял в стороне от многоконтурного светового круга, который падал из-под обложки «Плейбоя», заменившей абажур. Сквозь прореху в обложке прорвался ослепительный луч. Он вонзился в пшеничные усики шефа «Монако», украшенные куриным пером. Лицо его выражало достоинство и покой умирающего, огласившего свою последнюю волю, а на лбу и щеках блестели крупные капли пота.
— Ирина Филипповна, — сказал он, приглаживая светлый редеющий пушок на голове. — Я думаю, найдутся интересы, которые станут общими для нас. Давайте сходим в «Южную Пальмиру»...
— Но если ко мне станут приставать, — с иронией спросила монархистка, — вы тоже убежите?
— Ну, что вы, — пойдут гробы! Буду убивать!