Берлянчик принял предложение монархистки с большой охотой. Перенапряжение в работе уже давало себя знать. Его организм, ум и нервы настоятельно требовали отдыха. Он предложил Довидеру составить ему компанию, и Гаррик с удовольствием согласился.
Довидер вылетел в Израиль самолётом, а Берлянчик взял билеты на круизный теплоход.
Дело в том, что последние годы Гаррик Довидер метался между двумя родинами — исторической и настоящей, не зная, на какой остановить свой выбор. В пользу первой говорило то, что обычно принято называть голосом крови, но голос этот был сопряжён с целым рядом неудобств: необходимостью работать, воевать, платить за квартиру, изучать язык и в общем чувствовать себя больше русским, чем евреем. В Одессе он, наоборот, чувствовал себя вполне евреем, но зато ему казалось, что не все это ценят высоко!
Додик увидал Довидера на выходе из порта. Он стоял в позе мопассановского фата и, опираясь на свою полугрузовую «Тойоту-Дюну», любезничал с девушкой-экскурсоводом. С его губ, закованных мощным наплывом щёк, не сходило выражение салонной учтивости. Казалось, он вот-вот запоёт… Увидав Берлянчика, он бросился ему навстречу, расцеловался с ним и прежде всего с тревогой сообщил: «Додик, я утром ел рыбу в ресторане, и, по-моему, она не кашерная!».
Тема не кашерной еды заняла у Гаррика большую часть пути к Иерусалиму, и, слушая его, Берлянчик подумал о том религиозном и нравственном исцелении, которое пришло к его другу с годами. Дело в том, что в молодые годы это был первоклассный «ломщик». Он брал «лоха», как медведя, глядя на него разгневанными глазами начальника главка, и бедный советский гражданин, приученный ко всевозможным «коврам» и разносам, безропотно оставлял ему свои чеки и боны, унося вместо денег свёртки бумаг.
Это были добрые, старые, деликатные времена, когда никто не спрашивал, откуда у вас деньги, потому что все их дружно воровали у казны и друг у друга, и Довидер в этом смысле не был исключением. И тем более, Берлянчик не осуждал его сейчас. Додик понимал, что непременное условие бескровной эволюции в стране — это забыть о прошлом каждого из нас: от бывшего «ломщика» до президента.
Внезапно завизжали тормоза, и машину протянуло юзом, развернув задком на полосу встречного движения.
— В чём дело, идиот?! — заорал Берлянчик, ударившись грудью о приборную панель, но тут же растаял в приветливой улыбке: к машине направлялась смуглая красавица, голосовавшая на обочине дороги. Она была в огромном, свисающем набок красном берете и во всём чёрном до пят. «Беседер?» — произнёс Додик единственное слово, которое он знал на иврите, освобождая ей место на заднем сидении, но вместо ответа увидел направленный на него револьвер. Она жестом приказала Гаррику съехать в сторону от дороги, где их поджидало несколько бородатых парней с сумками и рюкзаками.
— Не бойтесь, — сказала девушка, — с вами ничего не случится. Один из вас выполнит небольшое поручение, вот и всё! И мы отпустим вас обоих.
Она пояснила это на иврите, но, убедившись, что Берлянчик не знает языка, повторила то же самое по-русски. (Как выяснилось, она была аспиранткой МГУ). Затем она сказала Гаррику, что он должен переодеться в хасида-ортодокса, проводить её в Иерусалим и там «забыть» у Стены Плача небольшую хозяйственную сумку. Перепуганный Гаррик безропотно подчинился и стал неуклюже воевать с длиннополым балдахином, который она извлекла из рюкзака. При этом он спотыкался, падал, опрокидывал сумки и кричал, что он еврей-либерал, что в Одессе у него друзья-арабы, у которых он покупает галстуки и носки, и что на митинг в защиту их прав он был делегирован сразу от двух магазинов: от чекового и торгсина. «Виктория!» — орал он, растопырив два пальца и стараясь ими попасть в длинный, непослушный рукав.
Видя, что он совсем потерял голову от страха, или, как говорят в Израиле, «ку-ку», террористы посовещались между собой и решили поменять евреев ролями: они напялили на Додика лапсердак, парик с фальшивыми пейсами и бородой и увезли в Иерусалим, а обезумевшего от ужаса Довидера оставили под охраной товарища.
Не доезжая развалин древнего Храма, «Тойота» остановилась, и террористы вышли из неё, забрав свои сумки к рюкзаки, а Додик остался с их мрачной подругой. «Я думаю, вам не безразлична судьба товарища?», — предупредила она.
— Хорошо, — произнёс Берлянчик, стараясь совладать с сердечной слабостью и страхом. — Я сделаю всё, что ты сказала, но это риск, огромный риск: кругом полиция, служба безопасности, солдаты… У меня к тебе одно условие...
— Какое — деньги?
— Нет, я хочу этого, эээ... Любви.
Она выхватила нож и гневно поднесла к его лицу:
— Замолчи, ты, старая калоша, или я перережу тебе горло!
— Да, да! Я знаю, — сказал Берлянчик. — У тебя рука не дрогнет. Ты воюешь за своё святое дело, но у евреев оно такое же своё. Где же ключ к решению проблем? Нет его! Тут момент двух истин, Майрам, двух кровавых истин... Но давай покажем выход человечеству, а? Закончим дело, как Ромео и Джульетта...
— Заткнись! Не искушай меня!
— Подумай, Майрам! — взмолился Додик. — Это будет великий прецедент. Еврей, сердечник, инвалид труда и кровожадная радикалка-террористка в объятиях друг друга, а? Две наши головы на сумке с динамитом. Боже мой! Я уверен, что этот снимок облетит всю мировую прессу и потрясёт самые одичавшие сердца. Ну, иди сюда, мой кровожадный зайчик...
— Прочь, безумец! — закричала девушка, и мастерски поставленный удар опрокинул навзничь Додика Берлянчика. Он лежал, распластав руки в стороны, похожий в своём лапсердаке на огромную чёрную ворону. Шляпа его свалилась под сиденье, а фальшивые борода и пейсы съехали набок. Террористка схватила его за грудки и трясла, оторвав от пола:
— Вставай! Вставай!
— Я не могу, — простонал Берлянчик, — мне нужен допинг, иначе я не поднимусь. Вот, вот! Пожалуйста, если ты не веришь...
— Что это?!
— Визитка в ресторан Печескаго. У меня вторая группа инвалидности и два бесплатных талона на обед.
— Вставай или я тебя убью!
Берлянчик приподнялся, сел, вернул бороду со щеки на подбородок и, глядя на террористку холодными глазами швейцара-вымогателя, спокойно произнёс:
— Пожалуйста… А задание! Теракт?! Шарон едет к Бушу в Вашингтон, и ты не сумеешь сорвать переговоры. Ах, Майрам, Майрам, как тебе не стыдно?! Где твой гражданский долг, партийная сознательность?! Соратники доверились тебе, а ты…
Это был точно рассчитанный удар. Берлянчик понимал, что ради мести и высших интересов она согласится на любую жертву, и он принял эту жертву с благородными слезами на глазах! «Пусть я погибну, — думал он, — но мир узнает средство от безумия...» Это был его маленький Кэмп-Дэвид. Берлянчик с радостью почувствовал, что спасает человечество.
Но в ту же самую минуту раздались крики, визг колёс, и кто-то прогремел на иврите в мегафон.
— В чём дело… Что они кричат?
— Пусти, полиция! Мы стоим под знаком на подъёме. Они кричат, чья это машина!
— Спокойно, у нас с документами в порядке.
— Покажи их! Выйди из машины!
— В этом виде? Ты с ума сошла. Ты представляешь, где будут полы моего лапсердака?! Они решат, что это чёрный флаг над головой... Что в Иерусалим ворвались анархисты!
Берлянчик замолчал, потому что послышался удар, звон битого стекла, и в кузов влез какой-то металлический предмет, который оказался сапёрным роботом с телеобъективом. «Не закрывай его! — вскричала девушка. — Пусть видят. Они увидят нас и успокоятся!»
— Ну, да... Ещё недоставало, чтобы эти кадры попали на Останкино, и моя Лиза увидала их по первому каналу!
— Открой глазок! Если оператор что-то заподозрит, они взорвут машину! Смотри, нас уже цепляют к тягачу.
Но даже это не образумило Берлянчика, потому что в его хилом теле жил неукротимый дух цеховщика, потомственного одессита-шалопая, и опасность только возбуждала в нём азарт. По этой причине он в своё время держал подпольную швейку, и не где-нибудь, а под квартирой районного прокурора, а сейчас предавался безмятежной любви в «Тойоте», которую израильские сапёры буксировали в поле, чтобы немедленно взорвать.
— Останови их! — кричала девушка. — Покажи им документы!
— Не надо, — прошептал Берлянчик! — Мне с тобой очень хорошо…
— Ты, огненный старик, ты погубишь нас обоих!
— Нет, Майрам, это путь к спасению. Неужели ты не видишь, как ты изменилась? Ты начала с побоев и угроз, а теперь?! Со мной не боевик «Хамаса», нет, со мной ласковая женщина.
— О, аллах! — взмолилась террористка. — Где он взялся, этот инвалид труда? Окликни их. Останови! Мы погибнем тут, как идиоты!
— Да... Но какой будет резонанс?! О, Майрам, — пылко произнёс Берлянчик, — такие жертвы меняют человечество! Ирландцы в Лондоне начнут взрывать петарды. В Нагорном Карабахе откроют фестиваль любви. И даже красные кхмеры станут голубыми, они сменят автоматы на гитары и будут добивать этнических вьетнамцев популярной песенкой «Стюардесса по имени Жанна!»
— Пусти, шайтан! Это безрассудство!
— Нет, Майрам, это новое мышление.
— Останови машину!
— Не могу. Доренко по ОРТ заявит, что одесский бизнес заигрывает с Ясиром Арафатом!
— Но нас сейчас взорвут!
И тут, не выдержав, Берлянчик заорал:
— Тьфу, ты! Тоже террористка называется… Ты хочешь сорвать переговоры в Вашингтоне?! Тогда не нервничай, не отвлекай.
Не слушая его, Майрам криками обнаружила себя, и в машину ворвались несколько солдат. Они увидели скорбную картину: дочка хлопотала возле тяжело больного ортодокса, который лежал, закатив глаза и скрестив подрагивающие руки на груди. «Отец... Мой папа! — твердила террористка. — У него схватило сердце!».
Солдат недоверчиво посмотрел на пунцовые щёки умирающего.
— А по-моему, — сказал он, — у него солнечный удар...
Они проверили документы, чертыхнулись, отцепили «Тойоту-Дюну» от буксира и укатили восвояси. А ещё через полчаса у Стены Плача можно было увидеть странного раввина, который поспешно выбирался из толпы туристов и молящихся, держа под руку молодую девушку, очевидно, дочь. На ней был багрово-красный берет, надетый поверх черной шали, которая на три четверти прятала её смуглое лицо, оставляя узенькую щель — амбразуру с горящими от ненависти глазами. Оглянувшись, она увидала, что к Стене Плача направляется ватага школьников, которых охраняли педагоги с карабинами в руках, и вынула из сумочки пульт дистанционного взрывателя. «Ты с ума сошла!» — шепнул Берлянчик, вырывая пульт из её рук, и в ту же минуту раздались лошадиный храп и цокот металлических подков: мимо проехала конная полиция.
— Бог создал землю и людей, — произнёс Берлянчик, когда конники скрылись за углом. — А дьявол — нации, чтобы мы стреляли и резали друг друга...
— Взрывай! Нажми на кнопку, — она выхватила портативный телефон. — Или я подам сигнал, и твоего друга разорвут на части!
— Гаррика Довидера?! О, боже! Я забыл тебе сказать: там в сумке не взрывчатка, а булыжник, а бомба у твоих ребят. Гаррик сделал сменку, понимаешь?! Если я нажму на кнопку, они все взлетят на воздух, но зачем, Майрам?! Взрывать, резать, убивать… Ещё полчаса любви в «Тойоте», и ты бы лишилась смертельного врага, но зато каким гуманным способом! Нет, Майрам, я предлагаю всему живому человечеству только так себя уничтожать.
... Вечером Берлянчик прощался с Хайфой. Он стоял с Гарриком Довидером на смотровой площадке, глядя на бриллиантовые россыпи огней, опоясывающих тёмные холмы. Чёрные, как дёготь, обрывки туч плыли по фиолетово-синему небу, подожжённые пламенем заката, и казалось, разом горят вода и небеса, прикрытые багрово-красным беретом террористки. Додик воспринял это как странное знамение небес. «Почему, — подумал он, — сердцевина самых непримиримых и опасных человеческих проблем лежит именно тут, в Иерусалиме, в колыбели трёх самых гуманнейших доктрин?».