На следующее утро после инцидента с террористкой Берлянчик направился в Хайфское отделение Мизрани-Банка. Он открыл стеклян­ную дверь и попал в небольшое помещение с меняльными аппаратами и лишь затем — в операционный зал. В центре зала спиной к спине сто­яли два ряда стульев для клиентов, а напротив них прозрачные ка­бинки. Берлянчик подошёл к одной из них и протянул документы худо­щавой брюнетке с гортанной речью и резкими чертами лица. Она отор­вала взгляд от компьютера и что-то быстро спросила его на иврите.

— Ноу! Я не понимаю.

— Рашен?

— Да.

— Натали! — громко крикнула брюнетка.

Из служебной комнаты в углу зала за кабинами вышла молодая русская женщина, и Берлянчик с облегчением вздохнул, как глухонемой, которому вдруг вернули слух и речь.

— Я вас слушаю? — спросила она. Берлянчик пояснил, что хочет сделать перевод и протянул документы. Брюнетка развернула доверен­ность и, нетерпеливо передёрнув плечами, передала её русской сослу­живице, после чего обе обменялись несколькими фразами, и вернули клиенту документы.

— Я вас должна огорчить, — пояснила ему бывшая соотечествен­ница. — Наш банк не может принять эту доверенность.

— Почему?

— Она заверена одесским нотариусом, а мы им не доверяем... Пусть ваш доверитель обратится к консулу или заверит в любой дру­гой европейской стране.

Берлянчик понял, что спорить бесполезно, забрал документы и вышел на улицу. Надо было срочно звонить монархистке. Он достал из портмоне телефонную карточку, которую заблаговременно купил в газет­ном киоске, и разыскал автомат. Рядом подметал тротуар перед своим магазином старик в клетчатой безрукавке и джинсах. Берлянчик обра­тился к нему:

— Вы говорите по-русски?

— Да. А что вы хотели?

— Возможно, вы знаете код на Украину?

— А вы будете звонить за деньги или по карточке?

— По карточке.

— А где вы её купили — у меня?

— Нет, в киоске.

— Тогда не знаю.

Берлянчик вежливо попрощался со стариком, заметив ему, что делает это совершенно бескорыстно, и остановил ещё одну прохожую, которая помогла ему вызвонить Одессу. Монархистка узнала его голос и сразу же спросила:

— У вас всё в порядке?

— Всё, кроме ваших миллионов, — и Берлянчик пояснил ситуацию.

После этого возникла пауза. Несколько секунд она молчала, ви­димо обдумывая что-то, а затем предложила встретиться на Мальте, ку­да вылетала с мужем по его делам. Все расходы она брала на себя… Всё это она сказала вполне спокойно, поскольку верила Берлянчику. Впервые он поразил её на даче. Как всякий молодой человек, мечтаю­щий о великих свершениях, монархистка ставила силу поступка выше её нравственной стороны. Они условились о времени и месте встречи, и Додик повесил трубку.

В тот же день Берлянчик разыскал экскурсионное бюро и через трое суток отбыл на Мальту. Ля Валетта очаровала его. Над её аккурат­ными узенькими улочками витал дух Средневековья. Странно было ви­деть у парадных, очень похожих на одесские, совсем не одесскую кар­тину: ухоженных и франтоватых стариков в модных пиджаках и бабоч­ках; или слышать, как где-то за известковой крепостной стеной ра­зучивают гаммы на рояле. Когда Берлянчик отыскал условленное место — бронзовых крестоносцев, монархистка уже ждала его. На ней была шляпа из мягкой рисовой соломы с широкими полями, густо усыпанная коралловыми цветами, и белый джинсовый сарафан с тонкими бретель­ками. На её загорелой шее висело жемчужное ожерелье, а в ушах блес­тели серьги в виде изящных бриллиантовых лепестков. На фоне рыца­рей с огромными мечами её красота казалась очень хрупкой и земной. Она поспешно улыбнулась, как бы завершая этим все формальные любез­ности, и сразу же сказала:

— Идёмте, нас ждут!

— Нотариус?

— Да.

— Обождите, я возьму такси.

— Не надо, это рядом. Тут всё рядом... Муж уехал на экскур­сию в Медину, а я сказалась больной.

— Я бы на его месте не поверил.

— Почему?

— На больных мальтийцы не оглядываются, Ирочка, — бросил он находу. — Как он пережил ваше бегство с «Мавритании»?

— Не спрашивайте! Это было почище, чем Торнадо... Кричал, что я ничтожество, пустая сумасбродка, что если он ещё раз услышит о «Престольном Набате», выгонит меня из дому и не даст нигде устро­иться, что я подохну на панели.

— Превосходно! Все вожди подвергались серьёзным испытаниям. Вы это отразите в мемуарах.

— Не всё так весело, профессор…

— Не придавайте этому значения.

Нотариус находился неподалёку от площади с крестоносцами. Монархистка свободно владела английским, и вся процедура с оформ­лением доверенности заняла не более получаса. Внешне Ирина Филип­повна держалась вполне уверенно, и только едва заметная торопли­вость и щегольство, с какой она подбирала английские слова, выда­вали её беспокойство. Берлянчик тоже был взволнован. Ему передава­ли на руки документ стоимостью в три миллиона долларов. Нечто по­добное он уже однажды испытал в Лимасоле, на Кипре, когда они с Алкеном зашли в магазин ювелирных изделий. Его двери были распах­нуты настежь. В торговом зале и за прилавками — ни души, а из отк­рытого ящика кассы торчали пачки денег. Алкен зарделся, как девуш­ка перед первым поцелуем, а Берлянчик, испугавшись этой дикой для Одессы картины, стал громко звать: «Хозяин! Хозяин! — и даже обо­шёл все подсобные помещения, но никого не нашёл. Видимо, все ушли на обед, доверив магазин и открытую кассу любому прохожему. Бер­лянчик и Алкен переглянулись, громко захохотали и вышли. Сейчас Берлянчик тоже испытывал мучительный дискомфорт от этой страшной пытки доверием. Когда они вышли на улицу, монархистка сказала:

— Мы улетаем с Мальты двадцать первого. Позвоните мне, пожа­луйста, если что-то прояснится.

— Я непременно это сделаю.

— Чему вы улыбнулись?

— Видите ли, я привык иметь дело с документами. Если я по­лучаю на фирму обычный умывальник, я даю взамен доверенность. А тут мне вручили судьбу «Престольного Набата» — судьбу страны. И даже расписки не берут!

— Я чувствую, вы меня не подведёте.

— Но, я вижу, вы волнуетесь.

— Это по другой причине! Вы не представляете, какой жизнью я живу… Я знаю, что красива, и ненавижу это; знаю, что талантли­ва и умна, и тоже ненавижу. Эти качества, которые мне даны для счастья, по сути — издевательство. Их нельзя востребовать! Я там не личность! Я пустая сумасбродка, и это самое страшное, профессор: сознавать способность вести массы за собой, но танцевать в «Лотерее любви», и считаться сумасбродкой. Мне нужно победить на выборах! Какой-нибудь общественный успех «Престольного Набата»! Как воздух нужен! А он без этих миллионов невозможен!

Додик был тронут до глубины души.

— Вы их получите, — сказал он. — Я вам обещаю. Слово чести потомка питерских лейб-медиков.

Каждый раз, когда что-либо вырывало его из сухих, будничных расчётов и вызывало живое и горячее участие, он чувствовал себя полным идиотом, а также безмерную радость по поводу этого открытия.

В Израиль он вернулся в окрылённом состоянии, и Гаррик это сразу уловил. Довидер не любил этих внезапных просветлений друга. Это приводило к дисбалансу их отношений, имевших давние, малопоч­тенные традиции. В своё время Берлянчик держал подпольные цеха, а Гаррик продавал американцам подлинники Брейгеля, которые, как пра­вило, оказывались портретами маршала Будённого. Однако эра великих потрясений не обошла их стороной. Додик загорелся идеей «Виртуозов Хаджибея», а Гаррик с головой ушёл в религию. Но это иногда вреди­ло старой дружбе: как все новообращённые, они упивались собственной духовностью, и крайне ревниво относились к её признакам в товарище.

Вечером друзья прогуливались по Тель-Авивской набережной. Дул лёгкий морской ветерок, иногда смешанный с женскими духами. По ту сторону шумного шоссе горели огни реклам. Шевеля космами, стояли бородатые пальмы. В уютных каменных ракушках гнездились пожилые семьи, а на белых пластиковых стульях у бордюра — одинокие мечта­тели. Отовсюду слышалась русская речь. Берлянчик думал о том счаст­ливом безумии миллионов людей, что подняло их с насиженных мест и возвело эти набережные, первоклассные дороги, апельсиновые рощи и прекрасные города. Между тем Довидер говорил:

— Додик, я не хотел касаться этой темы, но всё же... Посмот­ри на факты! То мы имеем проблемы с террористами, то ты летишь на Мальту, а я сижу в «Метрополитене» и жую на завтрак резиновые яйца с молоком и чипсами. Дело, конечно, не во мне. Но нет ли в этом нарушения твоих принципов и взглядов?

— В чём ты это усмотрел?

— В конечной цели. Ведь ты всегда был за чистый интересный бизнес, и не раз мне говорил: «Если под моим окном будет валяться миллиард долларов, я не встану с кресла, чтобы их поднять — мне это просто скучно». Почему же мы гоняемся за этими вшивыми мил­лионами?

Берлянчик уклонился от ответа, и это задело его друга.

— Как хочешь, — сказал Гаррик. — Но у меня есть твёрдое усло­вие…

— Какое?

— Никаких женщин, пока мы тут!

— Клянусь! Ты увидишь, Гаррик. Даже, если это будет мане­кен в витрине женского белья, я тоже отвернусь.

Они дошли до ресторанов, где играла музыка, и все было залито светом, а затем перешли шоссе и поднялись к центру. Здесь Довидер вспомнил, что они ещё не ужинали. Друзья остановились у кафе, кото­рое, как огненная ниша, пламенело в темноте, и заняли места за столиком на улице. К ним тотчас же подошёл хозяин и что-то быстро спросил на иврите. Берлянчик развёл руками:

— Я не понимаю.

— Ду ю спик инглиш?

Додик знал английский в объёме, который, позволял ему свобод­но переводить речи Билла О’Конноли Горчаку или объясняться с шофё­ром такси в Порт-Саиде. Но чтобы заказать ужин в Тель-Авиве, этого было явно недостаточно.

— Очень плохо, — признался он. — Мы рашен, рашен! Русские.

— А, рашен! — хозяин поднял руку и радостно закивал головой в знак того, что знает выход из положения. После этого он принёс меню с портретами Ленина и Сталина на старой, пожелтевшей обложке. Вожди мирового пролетариата почему-то были обведены синим каранда­шом. Берлянчик отчеркнул ногтем заказ, и вскоре он появился на сто­ле.

Рядом, возле парадной, над которой горела цифра «3000», гром­ко скандалили двое мужчин. Один, лет тридцати пяти, с бурым помятым лицом и тёмными плутоватыми глазами, и молодой, высокий альбинос. Они метались перед входом и, надрывая глотки, отчаянно жестикулиро­вали. Сперва казалось, что мужчины бранятся между собой; но затем Берлянчик обратил внимание, что если взгляд его падал на красную цифру «3000», крики заметно стихали, и скандалисты мельком перегля­дывались. Но стоило Додику снова уткнуться в тарелку, как беготня и вопли возобновлялись с прежней силой.

— Гаррик, — спросил он, нанизав на вилку

кусок жареного мя­са. — Ты видишь над парадной цифру?

— Вижу.

— Как, по-твоему, что это такое?

— Чтобы это не было, нас с тобой это не касается.

— Всё же любопытно...

Тут крики снова стихли, а к столику подошёл хозяин кафе и жестами разъяснил загадку:

— Дьефушка! — почти пропел он, округляя руками бёдра и грудь. — Фьюю! Русиш Наташа. Кьёнфетка!

— Гаррик, — с интересом произнёс Берлянчик. — Теперь ты по­нимаешь, что это такое? Очевидно, местный храм любви.

— Додик, ты дал слово.

— Да, но речь вовсе не о женщинах.

— А о чём?

— О заведении! О пункте в туристическом маршруте. Мы в Кибуце были? Были! В Хайфе на алмазной фабрике? Были! На Мёртвом море? Были! А теперь ещё один… Надо широко знакомиться со стра­ной.

— Додик, мы в чужой стране… Мы не знаем языка.

— Здесь много иностранцев. Я уверен, для русских есть про­спект. С Лениным и Сталиным. А для китайцев — с Мао. Они всё это учли.

— Нет, нет! Никуда я не пойду… У нас снова будут неприят­ности.

— Глупости! Ты провинциал. Публичный дом на западе — это такое же проявление общественной жизни, как профсоюз или парламент. Я хочу взглянуть на его передовые цивилизованные формы. Ну, не будь занудой, Гаррик! Ты когда-нибудь там был? Нет! Я тоже. Хоть одним глазком. Мы войдём, посмотрим, извинимся и уйдём.

— Нет, Додик, это грех! Великий грех!

— Вот странный человек… Стоит мне что-то захотеть, он за­являет — это грех. Ведь я говорю только об экскурсии.

В конце концов, Довидер уступил.

Надо сказать, что Берлянчик никогда не прибегал к услугам проституток. Это оскорбляло его самомнение Дерибасовского льва. Кроме того, он считал, что мысль о зря выброшенных деньгах угне­тает потенцию и, следовательно, вредит здоровью. Но образ дома любви, описанного Золя, Куприным и Мопассаном, распалял его роман­тическое воображение примерно так же, как старинный колёсный паро­ход на Миссисипи или комната Шерлока Холмса в Лондоне на Бейкер-стрит.

Довидер достал из портмоне стодолларовую купюру и попросил хозяина разменять её, но затем почему-то передумал и рассчитался за ужин израильскими шекелями. После этого друзья поднялись со своих мест и вошли в парадную. Дверь им открыла немногословная де­вица. Она провела их тёмным коридором в помещение, которое тоже утопало в полумраке, и сразу же ушла. Берлянчик расположился за столом, стоявшим справа от входа, и весело сказал:

— Гаррик, загадай желание…

— Зачем?

— Мы впервые в публичном доме.

— Да, но почему такая темень?

— А ты что хотел — ослепительный салун? Свечи в канделябрах? Стены в гобеленах? Весёлых пташек в кружевных панталончиках? Это старомодно, Гаррик. Прошлый век… Тут, наверное, какая-то прог­рамма. Должно быть очень интересно.

Как бы в подтверждение его слов из полумрака выпорхнули две девицы и, живо лопоча, уселись клиентам на колени. Берлянчику дос­талась двухметровая громадина с маленькой вертлявой головкой и ро­зой в декольте. А побелевшего от ужаса Гаррика приятно оживляла сухонькая дамочка, отнюдь не легкомысленных лет, в мелких среднерусских завитушках.

— Что это такое? — поморщился Довидер.

— Девица, — в ухо прошептал ему Берлянчик. — И, кстати, ни­чего. Она даже в некотором роде очень популярна.

— Чем?

— Её портреты на всех столбах с высоковольтным напряжением.

Тут снова появилась девушка, которая встретила клиентов, и обе «нана» наперебой затараторили. Это встревожило Берлянчика.

— Гаррик, — сказал он, отодвинув алую розу ото рта. — Я что-то не могу понять… О чём это наши ласточки щебечут?

— Делают заказ.

— А ты разве хочешь есть?

— Кто — я?! Придурок… Это ты затащил меня сюда. Они сейчас такого назаказывают, что тебе не хватит всех миллионов монархистки.

— Так что же ты молчишь?

— А что мне говорить? Ты привёл, ты и говори!

— Э, дети Сомали! — всполошился Додик. — Обождите, обождите. Что вы набросились на меню — вас что тут морят голодом? Всё, хватит, хватит. Я не Красный крест!

Однако, невзирая на его протесты, официантка быстро накры­вала на стол, вежливо задавая Берлянчику вопросы и совершенно игно­рируя его ответы.

— Шампунь?

— Ноу шампунь! Я не пью. У меня совсем другие пороки. Забе­рите шампанское!

Но бутылки уже стояли на столе.

— Бир?

— Ноу бир! Уберите пиво. Э, детка, вставай! У меня ноги затекли. Давай, давай! Никаких оргий тут не будет. Мы туристы. Мы зашли только посмотреть.

В этот момент к столику мягко и пружинисто, как кошка, подо­спел высокий альбинос, что скандалил с приятелем у входа. Видимо, он находился где-то рядом в ожидании начала привычной ему сцены.

— О’кэй! — сказал он. — Карашо!

Он взял у официантки шариковую ручку и блокнот и, присев у столика на корточках, стал писать:

— Дэвочки...

— Ноу девочки! — вскричал Берлянчик, сплевывая с губ алый лепесток. — К ним никто не прикасался. Забирайте ваших нефертити!

— Карашо, карашо, — альбинос обвел сильным пальцем бутылки на столе. — Шампунь — сикс хандрид шекель; бир — фаив хандрид шекель; натс — севен хандрид шекель; коктль — эйт хандрид шекель энд гелз — он подчеркнул итог. — Файв таузенд шекель.

— Сколько? — изумился Додик.

— Тысяча двести долларов, — сонным голосом пояснил Довидер.

— Да, парень, — рассмеялся Додик. — Молодец! У тебя неплохие аппетиты. Я вижу, ты в кочегары не пойдешь — не те запросы... Тысяча двести долларов! С ума сошел!

— Мани, мани, — твердил альбинос.

— Ноу мани. У меня абонемент. Во все публичные дома Европы. Ну нет денег, понимаешь? Нету! Нет!

Альбинос полез Додику в карман.

— Шампунь! Бир... — упрямо повторил он. — Натс! Гелз... Файв таузенд шекель!

Лицо Берлянчика, как это бывало в молодые годы перед дракой, приобрело скорбное выражение, а рука потянулась к бутылке. Альби­нос был намного моложе и сильнее его. Но как истинный одессит, Берлянчик обычно пребывал в мире воображаемых возможностей, пере­оценивая свои физические силы и недооценивая более важные досто­инства. Зная взрывной характер друга, Довидер стиснул его руку:

— Не валяй дурака!

Чутьем бывшего ломщика, не раз ускользавшего из острых си­туаций, Гаррик сразу трезво оценил обстановку. Берлянчик побелел от унижения и гнева, глядя как альбинос роется в его портмоне, но понял, что бессилен что-то сделать: любой исход инцидента грозил ему полицейским участком и высылкой из страны. Тогда прощай милли­оны монархистки!

Между тем Довидер пребывал в благодушном настроении.

— Э, май френд! — сказал он альбиносу, дружески хлопнув его по плечу. — Верни деньги моему товарищу. Ну что ты выпучил глаза? Я хочу еще гулять. Ай хэв уокинг! Ритен, ритен. Верни ему порт­моне. Я, я... Я плачу за все!

Альбинос ощупал его карманы и недоверчиво спросил:

— Мани?

Довидер насмешливо рассмеялся. Он приподнял брюки, обнажив могучие рыжеволосые икры, из высоких манжет его носков торчали стодолларовые банкноты.

— Видал?

— О, кэй! — сказал альбинос, возвращая Берлянчику портмоне. — Карашо!

Надо заметить, что Гаррик не любил платить зря. Этот принцип, который он исповедовал еще будучи ломщиком, был даже сильнее его религиозного страха. И если обстоятельства все же вынуждали его к этому, он старался чем мог возместить свой ущерб. Он обвел скучным взглядом помещение и почесал рукой в кармане бедро. Но так и не найдя ничего достойного своим неизбежным тратам, потребовал, чтобы ему пригласили несколько девиц на выбор, и уединился с одной из них. Затем он снова появился, бормоча какую-то молитву и поправ­ляя поясной ремень. Его грубое мясистое лицо, которое обычно про­тивилось чрезмерному проявлению чувств, сияло блаженством.

Однако рассчитывался Гаррик придирчиво: банкноты несколько раз переходили из рук в руки. Довидер их пересчитывал, шумно сопел, торговался, возвращал и менял на другие, которые доставал из разных карманов и носков. Кроме того, он потребовал, чтобы ему сложили в целлофановый пакет всё, что было на столе: пиво, орешки, пирожные и шампанское.

Когда друзья вышли на улицу, Берлянчик подавленно молчал. Он был недоволен собой. Он думал о монархистке и о том утреннем подъё­ме светлых чувств, которые завершились визитом в публичный дом и разборкою с сутенёром. Бог дал ему чувствительную душу, способную к прекрасным порывам, а черти — легкомыслие, всегда готовое их вы­валять в грязи.

— Ладно, не вешай нос, старик! — ухмыльнулся Гаррик, помахи­вая кульком с продуктами. — Я детишкам Златы куплю что-нибудь дру­гое...

— Позволь, — встрепенулся Додик. — Каким детишкам?

— Её внучатам. Они живут в Бет-Яме, и я собирался их завтра навестить. Знаешь, ребята обожают эту шутку — сто долларов с порт­ретом бабушки вместо Джоржа Вашингтона… Вот мерзавец! Забрал всю пачку.

В тот же вечер они сдали номер в «Метрополитене», наняли так­си и уехали в Хайфу. Утром, к открытию «Мизрани-банка» Додик уже стоял перед стеклянным входом и готовил документы. Он достал из бокового кармана паспорт, портмоне и стал рыться в его кожаных от­делах, ища злополучную доверенность. Но к ужасу Берлянчика её не оказалось! Видимо, она выпала на пол во время вчерашней суматохи, или её выкрал сутенёр.